Неандерталец

Повесть


…Люта, как преисподняя, ревность;
Искры её — искры огненные;
Она — пламя самого Бога.
Ветхий Завет, Песнь песней

Оставил он своё селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день…
А.С.Пушкин, Онегин


Глава 1. ЗАПИСЬ В ДНЕВНИКЕ ПАВЛА ТИХОМИРОВА

           а) Обмен любезностями
 
6 октября 1986 г, понедельник, утро
Выглянул в окно — всё серо и мрачно, и даже берёза, всегда украшавшая мой заоконный пейзаж, поникла, опустив свои гибкие тёмные ветви с жалкими остатками грязно-жёлтой безжизненной листвы. Накрапывает мелкий дождь. Беспросветная тоска. Время уходит.
Перехожу к событиям вчерашнего дня.
В последнее время ловлю себя на появлении нового чувства — жалости к себе. Мне упорно кажется, что моё время уходит, что молодость прошла, а впереди маячит тоскливая пора безвозвратных потерь. Я отказался от празднования своего 42-летия и решил заменить его разговором с друзьями, сотрудниками Института. В пятницу я навестил их и предложил встретиться и поболтать в воскресенье в моей рабочей комнате.
С Гошкой Хвалынским я дружил ещё с университетской скамьи, а с Алексеем Быстровым познакомился лишь в Институте. Они оба мои ровесники, и оба добились успеха в работе. Гошка стал Егором  Ильичом и дослужился аж до замдиректора по науке, Лёшка стал завлабом, и только я (несмотря на ожидания сокурсников) остался руководителем небольшой группы в лаборатории доктора Баренбойма.
Итак, в воскресенье в 11 утра мы расселись за широким столом, занимавшим половину моего скромного кабинета. В глазах друзей светилось лёгкое любопытство. Я вынул из портфеля бутылку молдавского коньяка и, поставив её в центр стола, объявил:
— Дорогие друзья, я вырвал вас из рук домочадцев, чтобы отметить, на мой взгляд, важнейший исторический факт — пересечение нами с божьей помощью верхушки нашей жизни. А теперь попрошу каждого из вас высказаться на этот счёт. Мне интересно знать, что вы думаете о прошедшей жизни, если, конечно, вы о ней хотя бы иногда думаете. Короче, я хотел бы просто поболтать с вами о жизни.
— Ты бы уточнил касательно верхушки, — недовольно буркнул Гошка.
— Изволь, — сказал я, — по моему разумению, человек лишь лет в пятнадцать вполне осознаёт, в какую точку земного шара и в какой век какой эры его занесли аисты. К тридцати, он заводит семью и обычно кого-то порождает. К сорока он достигает видимых успехов в своей жалкой карьере, а потом начинается плавный спуск. В пятьдесят пять он ещё хорош, ибо кой-какой жизненный опыт прикрывает малозаметное ослабление интеллекта, в последующие десять лет он доказывает окружающим, что ещё что-то может, но к семидесяти смиряется с потерей конкурентоспособности и покидает общественную жизнь или жизнь вообще.
— Ловко ты нас подразделал, — хохотнул вечно весёлый Лёшка. — Похоже, Паша, ты только на днях узнал, что когда-то непременно помрёшь, и оттого шибко расстроился.
— А ты, Алексей Палыч, — с досадой отреагировал я на дружеский выпад, — похоже, продолжаешь существовать в эдаком розовом облаке вечной молодости. И старательно не замечаешь, что столь оптимистичный взгляд на жизнь уже не вполне соответствует реальности. А реальность заключается в том, что все мы, сидящие за этим столом, фактически, уже достигли перевала, лучше сказать, миновали долгий полный радужных надежд период неуклонного подъёма, и теперь перед нами заклубился где-то далеко внизу вечный мрак небытия.
— Лёха, не обращай внимания на Пашкины слова, — хмуро, с явной неохотой заговорил Гошка. — Конечно, с точки зрения Пашки, наша жизнь — полнейшее дерьмо, но мы-то знаем, что это далеко не так. И даже после пятидесяти  нас ждут дни, о каких мы и помечтать не могли в свои двадцать.
Повисла пауза, и я почему-то вспомнил, как давным-давно на какой-то студенческой пьянке в самый разгар бесшабашной гульбы Гошка вскочил на уставленный бутылками стол и с горящим взором выкрикнул: «Господа студенты, очнитесь! Чему вы радуетесь? Не тому ли, что, бездарно просаживая этот день, вы готовы расправиться точно так же и с днём грядущим, а ведь, как выразился Луций Сенека — умнейший римлянин первого века нашей эры»… А дальше последовала длинная цитата…  Боже, как давно это было! Круг замыкается.
— И ты не хочешь, — сказал я, глядя в стальные широко посаженные глаза Гошки, — напомнить нам слова Сенеки о безвозвратности каждого дня нашей жизни?
— Извини, дорогой, — нахмурился Гошка, — я чё-то не врубаюсь. Причём тут Сенека? И причём тут я? ... Хотя в студенчестве какое-то время я действительно увлекался стоиками. Но не потому, что разделял их принципы, а потому что их броские парадоксальные изречения неизменно вызывали восторг у молодёжи, особенно у девушек. Но если говорить серьёзно, то высказывания Л.Сенеки имели смысл лишь во времена, когда наш брат мог в любой момент, что называется, коньки отбросить, но сейчас-то те слова совершенно не к месту. Зачем в наше расслабленное время думать о смерти? Надобно жить, будто её нет. Во всяком случае, пока, в наши всего-то сорок два.
— И я того же мнения, — поддакнул Лёшка. — Неужели, Паша, ты организовал нашу встречу, чтобы поговорить о смерти?
— Эх, Лёша-Лёша, — простонал я, — неужели, прожив долгие сорок два года, ты так и не осознал, что каждый день нашей жизни не просто неповторим, а жестоко отнят от нас упомянутой выше всепожирающей Смертью! 
— Так что же? — картинно удивился Лёшка. — Я должен каждый вечер оплакивать ушедший день? Это значит превратить свою жизнь — пусть глупую, пусть пустую и бесцельную — в каждодневное страдание? — лицо Лёшки озарилось озорной улыбкой: —  А кто ж тогда коммунизм будет строить?
 Мы с Лёшкой расхохотались, но Гошка лишь криво усмехнулся.
— Зря ржёте, — в голосе Гошки прорезались начальнические нотки. — Жизнь, как учат основоположники, – это единство и борьба противоположностей. Пашка, предвидя хреновый конец всякого из нас, надрывается, пытаясь отоварить каждый день уходящей жизни, а ты, Лёха, отключив мозги, проживаешь каждый день весело и без надрыва, как стрекоза в басне Крылова. Стрекоза, вроде как, даже знает, что лето скоро кончится, и что зимой ей, по факту, абсолютный кердык, но она всё равно прогоняет неприятную мысль о зиме, и потому, по своему скудоумию, счастлива.
— Пожалуй, Лёшка прав, — согласился я с доводами друзей. — Оплакивая каждый день, мы лишаем себя радости жизни, и, как ни странно, вариант крыловской стрекозы выглядит не так уж плохо. Надо только сосредоточиться на текущем дне и постараться не думать о будущем.
Лёшка весело рассмеялся, а Гошка почему-то нахмурился.
— Вот теперь мы и приходим к очевидному выводу, — прозудел он тоном старшего товарища. — Любая живая тварь коротает свой век, как та стрекоза. Возьмём, к примеру, котёнка. Он накормлен, обласкан любящей хозяйкой. Он весел, играет и мурлычет, а, устав от игр, засыпает как убитый. Точно так живёт и семилетний пацанёнок, хотя он уже прекрасно освоил родной язык и всё вроде бы понимает. Он даже знает о смерти, но считает её уделом исключительно взрослых дядь и тёть и потому никогда о ней и не думает.
— А в семнадцать лет мы узнаём, — прервал я нудное повествование Гошки, — что в реальной жизни существует масса правил и запретов, которые мы почему-то должны соблюдать, а к двадцати нас начинают преследовать вопросы, на которые, вообще, никто не может дать вразумительного ответа.
— Кажется, догадываюсь, — ехидно вставил Гошка, — похоже, ты собрался затащить нас в дебри пустых умствований, чтобы оправдать свои весьма скромные успехи на нашей простенькой трудовой ниве.
Гошка явно схамил. В университете он слегка завидовал мне, потому что науки давались мне легче, и девушки, знакомясь с нами, как правило, почему-то отдавали предпочтение мне. Теперь же, поднявшись по служебной лестнице много выше меня, он позволяет себе указывать мне на мою низенькую ступеньку.


б) Странное чувство

Скрыв за дежурной улыбкой своё возмущение, я перешёл к главному.
— Дорогие друзья, я затеял этот разговор совсем не для того, чтобы состязаться с вами в тараканьих гонках. Меня действительно волнуют совершенно непрактичные вопросы: «Кто мы?» «Откуда мы пришли?» и «Куда мы идём?»  Конечно, вы вправе поднять меня на смех, но с некоторых пор, пожалуй, лет с тридцати, я стал ловить себя на новом, незнакомом мне ранее чувстве. Я заметил, что, смотря по телевизору какой-нибудь простенький фильм, меня временами охватывает странное, но довольно приятное чувство умиления и экзальтации, и тогда я чувствую, что глаза мои что-то жжёт, и  я смахиваю с них солоноватую влагу. Кто бы мог подумать? В последний раз я рыдал лет в одиннадцать, кажется, от каких-то несостоявшихся ожиданий. А ведь я далеко не сентиментален, никогда вид льющейся крови или серьёзной травмы не вызывал у меня страха или приступа жалости. Моя реакция на такие вещи была, как правило, действенной и вполне рациональной. Смотря кинобоевики со стрельбой и горами трупов, я испытываю нечто вроде весёлого азарта и совсем не сочувствую страданиям брутальных героев и их сногсшибательных красоток. Более того, боюсь вас шокировать, но признаюсь, мне ничего не стоит обезглавить подопытную крысу.
Новое чувство заинтересовало меня, и я стал анализировать сцены, вызывающие у меня приступы странной сентиментальности. И понял: я пускаю слезу в следующих случаях:
1) когда герой говорит правду, хотя ему выгодно солгать;
2) когда герой выполняет обещание, хотя сделать это практически невозможно;
3) когда герой прощает кающегося грешника, понимая, что грешник подлец и верить ему нельзя;
4) когда герой отдаёт последние деньги нуждающемуся, а сам попадает в бедственное положение.
Я попробовал выявить общее в этих эпизодах и пришёл к заключению, что моя душа находит в них выражение какой-то формы справедливости, я бы сказал, какой-то высшей формы справедливости. И даже не просто высшей, а прямо-таки заоблачной, чуть ли не потусторонней, чего в моём окружении нет, и, тем не менее, я почему-то убеждён, что она есть.
— Друг мой Пашка, — тоном учителя пробрюзжал Гошка, — до чего же ты докатился! Чего ты ищешь, в дебрях своего шизоидного сознания? Похоже, ты просто болен, и, болезнь твоя, похоже, уже и не лечится.
И тут в разговор ворвался Лёшка. Его лицо выражало неподдельное волнение.
— А я не вижу в размышлениях и наблюдениях Паши признаков психического расстройства. Может, это у тебя, Егор Ильич, не всё в порядке с психикой? Кстати, — обратился он ко мне, — ты испытываешь такие странные переживания, только смотря кино? А при чтении книг на тебя никогда не накатывает сходное чувство?
— Увы, — усмехнулся я, — за последние десять лет я вообще ничего не читал, кроме журнальных статей на английском.
— Неужто ничего? — искренне удивился Лёшка.
Я задумался.
— Хотя было дело. Читал и испытал, — повисла пауза. — Сходный наплыв чувств я ощутил, когда заставил себя прочесть Фукидидову «Историю Пелопонесской войны».
— Эко тебя занесло? Ну, раз сказал, дак выкладывай, — сокрушённо вздохнул Гошка, бегло взглянув на свои командирские часы. 
— В ходе той войны между Спартой и Афинами ситуация на фронтах постоянно менялась. И однажды, когда военное счастье в очередной раз отвернулось от Афин, их союзник — крупный остров Лесбос — переметнулся на сторону Спарты. Впрочем, независимость Лесбоса продлилась недолго. Афинский полководец Пахет, захватил Митилену — столицу острова — и выслал в Афины нескольких зачинщиков антиафинского восстания, чтобы Народное собрание Афин определило их судьбу. Собрание, возбуждённое речью демагога Клеона, вынесло решение казнить поголовно всех митиленцев-мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Афиняне отправили к Пахету триеру с сообщением о решении Собрания. Но на следующий день распоряжение погубить целый народ показалось многим чрезмерным. Было снова созвано Народное собрание, которое после долгих дебатов вынесло решение казнить лишь зачинщиков восстания.
Тотчас с величайшей поспешностью была отправлена вторая триера с новым приказом Пахету. Лучшие афинские гребцы выказали во время плавания поразительное рвение: для экономии времени они не готовили еду, а питались ячменной мукой, замешанной на вине и оливковом масле, и пока одни спали, другие гребли. Но как ни спешила вторая триера, она всё-таки не догнала первую, так что Пахет успел прочесть распоряжение Народного собрания и уже собирался приступить к исполнению смертоносного приказа, как прибыла вторая триера и спасла город. Отмечу, что средняя скорость древнегреческой триеры 13 км в час. Расстояние от Афин до Митилены по прямой 340 км, значит время в пути — 26 часов. А если поднажать, можно уложиться за сутки. К счастью, первая триера не спешила.
— Да… — душевно заговорил Лёшка, — зацепил ты и меня этой историей. Признаюсь, и я сейчас, как дурак, вошёл в положение тех древних афинян и особенно тех замечательных гребцов. И стыдно признаться, что-то вроде спазма сдавило моё горло. Ты прав, — мы действительно, склонны входить в положение совсем не близких нам людей. И нас поражает, изумляет и трогает до слёз, когда в сложной противоречивой обстановке люди находят правильное решение, но почему они так уверены в абсолютной правильности того решения, вот в чём вопрос? — Лёшка на пару секунд задумался, и вдруг с радостным удивлением воскликнул. — А я, кажется, знаю, природу твоего странного чувства! Возможно, это то, что описал Иммануил Кант как Категорический императив. Эту штуку я, к стыду своему, лишь в двадцать восемь узнал, когда знакомился с философией Канта.
— Какого хрена тебя потянуло к дремучему Канту, — скривив губы, съязвил Гошка.
— Из-за необходимости сдавать кандидатский минимум по философии.
— Не темни, Лёха! — возмутился Гошка. — Для кандминимума, по факту, совершенно необязательно читать Канта в подлиннике.
— Неужели ты смог одолеть его «Критику чистого разума?» — удивился я.
— Увы, «Критику чистого разума» я не осилил, — вздохнул Лёшка, —  а вот «Критику практического разума» просмотрел.
— А мне, — сказал я, — ещё в универе удалось, затратив немалые усилия, уловить основные положения «Критики чистого разума».
— И что же ты оттуда извлёк? – не скрывая сарказма, спросил Гошка.
— Канту, — сказал я, — удалось разъять наше сознание на элементы и выявить в нём доопытные врождённые представления об окружающем мире. Отсюда встаёт величайший вопрос: где гарантия, что те врождённые представления не обманывают нас? Извини, Лёша, я слегка отвлёкся, так что же ты вынес из «Критики практического разума»?
Лёшка отхлебнул глоток коньяка и, придав лицу таинственное выражение, изрёк:
— Кант уверял, что временами мы слышим внутри себя голос, требующий от нас поступать в соответствии с правилами какой-то высшей морали, свободной от соображений личной выгоды. По Канту, это голос Категорического императива. Когда мы слышим тот таинственный голос, нас охватывает ни с чем не сравнимое смешанное чувство — искреннее почтение с изрядной примесью мистического страха — и при этом мы осознаём собственную ничтожность на фоне чего-то грандиозного. Я даже запомнил одно удивительное высказывание Канта: «Звёздное небо над головой и моральный закон внутри нас наполняют ум всё новым и возрастающим восхищением и трепетом, тем больше, чем чаще и упорнее мы над этим размышляем».
— Молодец, Лёшка! — воскликнул я. — не ожидал от тебя такой причуды. Продираться сквозь дебри кантовского языка — занятие не из лёгких. К тому же входить в такие детали его учения тебя никто не заставлял. А, кстати, как сам Кант объясняет источник того Категорического императива?
Алексей смутился.
— Кант намекает, что категорический императив — это голос из царства вещей, недоступных нашему познанию. Насколько я понял, он отождествлял то царство чуть ли не с Загробным миром. Такой великий ум, и такой тривиальный вывод. Похоже, прав народ, создавший поговорку: «Чужая душа – потёмки».
— Ну, вот ты и получил, что искал, — Гошка с негодованием стукнул по столу своим здоровенным кулаком. — А чего ещё ждать от типичного германского гелертера, кроме очередного доказательства существования Бога.
— И всё-таки, — заметил я, — хорошо бы найти рациональное объяснение появления в нашей душе странного, можно сказать, мистического чувства, указывающего нам, как поступать в сложных жизненных обстоятельствах.
Весельчак Лёшка был бледен и выглядел пришибленным. Подняв на меня свои испуганные бледно-голубые глаза, он тихо проговорил:
— Может, ты попробуешь в этом разобраться?
— Хотел бы, но не уверен, что смогу, — ответил я.
 

Глава 2. ТАМАРА

— Что потянуло тебя в Институт в воскресенье? — спросила, встретив Егора Ильича, его жена.
— Прости, Томочка, это всё Пашка! Попросил встретиться и поболтать о жизни.
— Ну и поболтали?
— К сожалению, разговор был беспредметным и дурацким. Типичная для Пашки мистическая муть.
— Ой, расскажи, мне ужасно интересно, куда его на этот раз занесло?
— В изобретательности Пашке не откажешь. Из всякого пустяка он выстраивает теорию. Представь, его задрал вопрос, почему, смотря кино по телику, он иногда испытывает чувство вроде благоговейного трепета.
— Ну и почему же? — прекрасные серо-голубые глаза Тамары расширились, будто от испуга.
— Да, хрен его знает, почему, — Егора Ильича покоробил явный интерес жены к теме «дурацкого» разговора. — Пашка считает, что этот его трепет скрывает какую-то великую тайну, а Лёха, вообще, не исключил, что это проявление какого-то императива, придуманного Кантом, и что это ни дать ни взять призыв чуть ли не из потустороннего мира. Короче, меня не отпускает чувство, что побывал на заседании шизиков в сумасшедшем доме.
Но к удивлению Егора Ильича, его разумная Тамара отнеслась к словам мужа более, чем серьёзно.
— Ты знаешь, — сказала она упавшим голосом, — меня тоже временами охватывает необъяснимая скорбь, будто я, и мы с тобой, и вообще большинство народа кругом делают что-то не то и не так, и за это всем нам вскоре воздастся.
— Ты что, Томка, вконец охренела? Разве ты не знаешь Пашку? Ему бы только порассуждать. На мой взгляд, всё это его потуги доказать, что мы, нормальные люди, создающие реальные ценности, понапрасну растрачиваем свои творческие силы и не замечаем чего-то важного, что якобы видит он. И даже не видит, а  чувствует каким-то шестым или даже седьмым — ха-ха! — чувством.
— А вдруг он и на самом депе что-то чувствует?! — воскликнула Тамара.
— Господи! И ты в ту ж степь! Да неужто ты не видишь, что все видения и прозрения Пашки — это просто способ оправдать свой нищенский уровень  жизни и свои многочисленные неудачи с публикациями.
— Но я слышала его выступления на общеинститутских семинарах и клянусь, его работы весьма убедительны. Да и его сотрудники считают Пашку очень способным, даже талантливым исследователем.
— Чудачка! Да ты сравни его со мной! Мы вместе приехали в Городок и вместе начинали. За истекшие двадцать лет я, по факту, стал завлабом, несколько раз ездил  с докладами за границу. Наконец, я стал завотделом, замом директора по науке, и в этом году намечено моё выдвижение в членкоры. А чего добился Пашка? Он даже в Партию вступить не удосужился!
— Мне кажется, Егор, ты не вполне прав с оценкой Паши. Большинство сотрудников, когда напьются, называют именно его чуть ли не первым интеллектуалом Института.
— Неужто у тебя сохранились к нему тёплые чувства?
— Не знаю, — глаза Тамары наполнились слезами. Она резко махнула рукой, рванулась в ванную комнату и защёлкнула дверную щеколду.

* * *
Почувствовав себя в безопасности от взрыва мужниного гнева, Тамара подошла к большому зеркалу над раковиной, открыла воду и аккуратно промыла глаза, а потом почему-то стала наполнять ванну. Тёплая ароматная вода успокаивала, её потянуло повспоминать былое. Вспомнила, как принимала главное решение своей жизни, и снова из её глаз полились слёзы.

В группе физиологов она была самой красивой девушкой. Многие даже считали её первой красавицей курса, хотя она видела девушек покраше. А первыми парнями в её группе были Пашка с Гошкой. Оба приехали из провинции: Пашка — из Пскова, Гошка — из Котласа. Оба легко прошли через конкурс, и в универе были одними из первых. Впрочем, на этом их сходство и кончалось. Удивительно, — думала она тогда, — такие способные мальчики и такие разные по складу характера.
Уже с девятого класса она привыкла быть в центре внимания молодых людей. Высокая, стройная, глазастая, с красивой высокой грудью и толстыми пепельными косами, уложенными в целомудренную корзиночку. В неё влюблялись пачками, косяками, но среди этих пылких безусых старшеклассников она не видела того пресловутого принца, того, с которым хотела бы связать свою судьбу. Харьков с его миллионным населением, казался ей слишком провинциальным, её тянуло в культурную столицу. Ей казалось, что там, в Ленинграде, в стенах престижнейшего университета она непременно встретит Его.
И вот в сентябре 1961-го туман неопределённости рассеялся, и как-то сразу она почувствовала себя на ярмарке женихов. С одной стороны, модно одетые и чистенькие ленинградцы, как правило, из семей высшего света — дети профессоров, генералов, крупных партийных работников, а с другой, — плохо одетые, неухоженные провинциалы с горящими глазами, нацеленными на штурм столицы. Странно, но дети высокородных родителей казались ей, несмотря на трескучесть их фраз, легкомысленными, лишёнными стержня юнцами, привыкшими жить на всём готовеньком.
Провинциалы были интереснее и казались более перспективными, и вскоре она остановилась на Павле и Егоре. Оба сдали первую сессию на отлично, и их ответы на экзаменах были отмечены как лучшие на курсе. И оба они, естественно, были влюблены в неё, правда, выражали свои чувства по-разному.
 Егор сразу показал всем, что она его девушка. На лекциях садился рядом с нею и в перерывах рассказывал о своих приключениях на родине. Как он нанимался в артель сплавщиков леса на реках русского севера и как неоднократно висел на волоске от гибели, но всякий раз выживал. Он редко носил пиджак, и рубашки с короткими рукавами открывали для обозрения его мощные мускулистые руки. Несмотря на свою приземистость, Егор производил впечатление кряжистого силача, способного гнуть подковы. Однажды она даже спросила его, мог бы он разогнуть подкову.
— Пробовал, мадмуазель Тамара, оказалось, это не так уж сложно.
— Хотелось бы поверить, … ну, да ладно, замнём эту историю.
— Мадмуазель, прошу учесть, я из тех, кто слов на ветер не бросает.
Зазвенел звонок, и на кафедру взошёл профессор. Сразу после лекции она постаралась отвязаться от Егора. Его последняя фраза прозвучала как-то слишком многозначительно. Похоже, ведя лёгкий разговор, она случайно воткнула шпильку в его огромное и болезненное ЭГО.
На следующий день, он снова перед лекцией подсел к ней, а на перерыве отвёл на лестничную площадку чёрного выхода и вынул из портфельчика натуральную подкову, уже явно бывшую в употреблении.
— Смотался в ближайший совхоз и купил с рук, — сказал он с мрачной улыбкой.
Она взяла подкову, удивилась её тяжести и грубости. Мило улыбнувшись, попробовала потянуть железяку за края.
— Мадмуазель, это делается не так!
Егор, подал ей свой портфельчик, а сам схватил подкову, прижал её к левому бедру, лицо его побагровело, на лбу вздулась толстая синяя вена, и Тамара услышала потрескивание металла. Минуты через две Егор выпрямился и вручил ей изуродованную ещё горячую подкову. Ужас и чуть ли не отвращение от встречи с чем-то совершенно аномальным перехватили её дыхание. И она услышала совсем близко от себя хриплый голос Егора:
— Теперь вы видите, мадмуазель, что я слов на ветер не бросаю.

С этого инцидента её отношение к Егору резко переменилось. Почему-то демонстрация огромной физической силы молодого человека, ужаснула её. Вопреки широко распространённому мнению, что женщинам нравятся брутальные мужчины, Тамара не могла отделаться от ощущения, что Егор относится чуть ли не к другому виду людей. Будто он какой-нибудь неандерталец. Низкорослый, с короткими мощными конечностями и с огромным черепом, украшенным массивными надбровными дугами. Она не входила в анализ своих чувств, но одно ей было ясно: надо каким-то образом отделаться от Егора, отделиться от него каким-нибудь барьером. И мысли её обратились к застенчивому Павлу. Подумала, что он сможет защитить её от настырного Гошки.


Глава 3. ПАВЕЛ

В быту студенческого общежития, где проживали  Тамара и Гошка с Павлом,  было принято заходить к соседям по мелочам в поиске соли, заварки, хлеба и прочего в том же роде. В одно из майских воскресений, около 10 утра Тамара постучала в дверь комнаты Павла. Ей отворил заспанный парень — будущий океанолог, она окинула быстрым взглядом комнату и, не увидев Павла, спросила, где он.
— Паша, как всегда по воскресеньям в Публичке на Фонтанке, — ответил будущий океанолог и, видя удивление девушки, добавил: — он увлекается философией, наверное, засел за своего любимого Платона. … Раньше десяти вечера не вернётся.
Тамаре почему-то захотелось проверить, неужели Паша тратит драгоценное время весеннего воскресенья на философию, да ещё и на идеалиста-Платона. Может быть, Публичка просто прикрытие чего-то другого. Недолго думая, она села в троллейбус и через какие-нибудь полчаса была на Набережной Фонтанки.
Записалась в библиотеку и обошла все читальные залы — нигде Павла не было. Чтобы закрыть вопрос, поднялась на третий этаж и зашла в курилку, и здесь в сизом тумане дыма увидела Павла, стоящего возле урны, чтобы стряхивать в неё сигаретный пепел.
— Тамара! — вскрикнул он, увидев перед собой недоступную красавицу. До того весело болтавшие курильщики, замолчали, поражённые красотой вошедшей девушки. Ещё более они удивились, разглядев, к кому она подошла.
— Выйдем в коридор, — тихо произнесла Тамара.
— Что-то случилось? Чем я могу тебе помочь? — вырвалось у Павла.
— Да ничего особенного. Скажи, — она смущённо рассмеялась, понимая, как глупо выглядит, — ты на самом деле читаешь тут Платона?
— А что нельзя? — засмеялся и он, понимая, что дело совсем не в Платоне.
— Ты не ответил, — продолжила Тамара допрос.
— Нет, не Платона, уже три дня я вникаю в Иммануила Канта, в его «Критику чистого разума».
— Ну и как? — искренне удивилась Тамара.
— Более глубокой и сложной книги я ещё не встречал.
— Расскажи мне о ней.
— Двумя словами тут не отделаешься. Давай выйдем в город, — предложил  юный любитель философии.
Павел сдал книгу, и они, без конца улыбаясь друг другу, покинули строгий мир публичной библиотеки и медленно побрели по набережной вверх по Фонтанке. Был прекрасный майский день. Сверкал влажный асфальт, сверкала река, в спину дул тёплый южный ветер. Дойдя до Пантелеймоновского моста, они перешли Фонтанку и забрели в недавно открытый после апрельской просушки Летний сад. И всё это время Павел увлечённо рассказывал о теории Канта.
— Канту удалось выявить в нашей картине мира элементы, привнесённые в неё нашим мыслительным аппаратом, то бишь нашим мозгом.
К примеру, все вещи вокруг мы воспринимаем в пространстве и времени, хотя само пространство не видим и само время не ощущаем. Более того, мы не можем даже представить себе какую-либо вещь вне пространства и времени. Выходит, пространство и время суть элементы, которые мы сами вносим в каждый акт восприятия окружающей среды. Отсюда следует ужасный вывод — информация о мире, которую поставляет нам наш познавательный аппарат, уже с самого начала основательно переработана и, возможно, искажена этим же аппаратом.  То есть мы не знаем, каковы на самом деле окружающие нас вещи. Выражаясь языком Канта, мы знаем лишь, каковы «вещи для нас», и не имеем никакого понятия о том, каковы «вещи для себя».
Фактически, мир вещей «для нас» нечто вроде театра: мы видим лица актёров и их действия, но каковы люди «для себя», скрывающиеся за театральными масками, мы не знаем. Мы только знаем, что они не имеют ничего общего со своими ролями в театральной постановке.
Кроме способности к чувственному восприятию объектов внешнего мира, мы обладаем ещё и рассудком — способностью мыслить эти объекты, то есть соединять чувственные образы вещей с понятиями. Рассудок и чувственные восприятия действуют в неразрывной связке. Рассудок ничего не может ощущать, а чувства ничего не могут помыслить.
— Паша, — не выдержала Тамара, — я не успеваю за тобой. На всякий случай напомни мне, что такое «понятие».
— Понятие — это представление о чём-то общем, присущем сразу многим объектам. Ещё Аристотель предположил, что все явления мира можно описать, пользуясь относительно небольшим числом понятий самого общего характера. Эти понятия великий грек назвал категориями. Кант пошёл дальше и вывел полный набор категорий. Их оказалось всего двенадцать.
— И что же конкретно скрывается за этими категориями?
— Предельно общие, базисные понятия. Например, множественность, причинность, необходимость, реальность и прочее в том же роде. А теперь внимание: Кант показал, что все двенадцать категорий присутствуют в нашей душе до всякого опыта, иначе говоря, мы рождаемся с ними. Без них мы вообще не можем ни мыслить, ни рассуждать. Более того, благодаря категориям мы способны придавать нашим субъективным ассоциациям всеобщий общезначимый характер. Кстати, убеждённость, что у всякого действия есть своя причина, заставляет нас отрицать случайность.
И есть ещё одно условие для работы нашего мыслительного аппарата — это наше самосознание. Именно осознание собственного «Я» связывает воедино наши мысли. Без самосознания наши мысли порхали бы, как бабочки на лугу, каждая сама по себе.
Голова Тамары пошла кругом, а Павел продолжал:
— Выходит, наш мозг, упорядочивая по своим собственным правилам наши ощущения и мысли, фактически, навязывает нам то, что мы называем реальной картиной мира. Но при этом мы остаёмся в неведении, в какой степени эта картина соответствует истинной реальности.
А добравшись до кантовских идей  чистого разума, я нашёл подтверждение своих смутных предчувствий. Кант показал, что в наше сознание заложена неистребимая потребность к доведению наших знаний в какой-либо области до абсолютной законченности, что, как правило, выбрасывает нас за границы возможного опыта, и мы получаем логически безупречную иллюзию. Эта неистребимая тяга дойти до полнейшей законченности и порождает у нас представление о божестве.
— Но ты же не дочитал книгу до конца. Может быть, нам всё-таки дано постичь этот мир.
— Да нет. Из любопытства я заглянул в конец. И если отбросить выводы Канта насчёт Бога, то его главный вывод остаётся неколебимым — мы в принципе не можем постичь истинную картину мира.
— И ты так думаешь? — спросила Тамара.
— Понимаешь, Кант умер за полвека до выхода великой книги Дарвина. У меня тлеет надежда, что естественный отбор, ухлопавший миллионы лет на создание нашего великолепного мозга, сумел обеспечить нас способностью глубоко и правильно познавать внешний мир. Впрочем, не исключено, что в ходе эволюции тот же всемогущий отбор снабдил нас и массой ложных представлений, связанных с загробным миром, духами предков, духами природы и богами.
— И вот этими проблемами ты занимаешься  перед самой сессией? И не боишься завалить экзамены по многим явлениям природы?
— Ты, конечно, права, но я не могу заниматься тем, что нам только кажется. Вопросы философии, в известной мере, важнее проблем науки.

Тамара была поражена. Оказывается, каждый день она общалась с парнем, не имея ни малейшего представления о его внутреннем мире, о его сущности. Теперь она поняла, что встретила крайне странного и крайне непрактичного человека, желающего в любом деле доискаться до никому не нужной истины. Всю ночь после того разговора её преследовал образ Павла — по виду простого русского паренька. В итоге, она влюбилась.

Во вторник, краснея и бледнея, она призналась Павлу в любви. Он был поражён и страшно обрадован. Несколько раз заставлял её повторить своё признание. Она смеялась и плакала, а он целовал её влажные глаза. Теперь на лекциях она открыто садилась рядом с Павлом, и весь курс признал их любящей парой. Лишь Гошка долго не мог смириться с поражением. Но и он, неизменно встречая холодный взгляд Тамары, наконец отступил. Ему оставалось лишь вышибать клин клином. Кончилось тем, что завёл шашни с красивой глупышкой Иркой Меньшиковой, проживавшей в просторной квартире на Невском.
 
В течение последующих трёх лет отношения в треугольнике не менялись. В конце четвёртого курса, Тамара стала жить с Павлом, как  с мужем. Расписаться решили в сентябре, и планировали  поехать на работу вместе как супруги, ибо знали, что женатых специалистов обеспечивают жильём. Местом будущей работы облюбовали строящийся научный центр под Новосибирском. Но этим планам не суждено было сбыться.


Глава 4. ЗМЕЯ

На летних каникулах Пашка уехал на неделю к матери в Псков, а Гошка, который уже открыто жил в роскошных апартаментах Иркиных родителей, затеял коллективный поход на озёра Ленинградской области. Тамара никуда идти не хотела, но её однокомнатница — Нинка Козлова — давно мечтала поближе познакомиться с Гошкой, она и упросила Тамару составить ей компанию. В итоге, Гошке удалось сбить тургруппу всего из четырёх человек — он с Иркой Меньшиковой и Тамара с Нинкой Козловой.
В первых числах июля четверо любителей природы сели в электричку Ленинград-Луга, сошли на конечной станции и продолжили путешествие в автобусе, который довёз их до крохотного посёлка на берегу живописной речушки. Вдоль этой речки они весело зашагали,  пока не дошли до её истока — широкого овального озера.
— Вот мы и достигли цели нашего перехода — перед нами «Большие Молони» — самое красивое озеро этих мест. Тут полно рыбы, а там, — Гошка указал рукой на зелёную полосу вблизи противоположного берега, — там растут белые водяные лилии, по-научному, белые кувшинки.
Решили искупаться, правда, Тамаре вода показалась слишком холодной, но трое остальных не отказались. Только теперь Тамара увидела Гошку во всей его мужской красе. Загорелое тело, бицепсы, мощный торс и рельефные кубики на животе. Он выглядел как тяжелоатлет, как Геракл, отбросивший свою палицу. И странная неожиданная мысль проскочила в сознании Тамары: «А может, зря я отвергла его любовь? Паше далеко до него. А тут телесная красота и ум, энергия и сила, и всё в одном букете!». Подумала и сама удивилась, какая хрень на природе в голову лезет. И будто доказывая привлекательность этой «хрени», она с удовольствием проследила, как Гошка бросился в воду и как стремительно поплыл.
Через какие-нибудь 15 минут он достиг зелёной полосы водных растений у той стороны озера. Протекли ещё минут тридцать, и Гошка, мощно дыша, выбрался на их берег, а на его шее висела массивная плетёнка из длинных шнуровидных стеблей, увенчанных огромными белыми цветами. «Это вам, девчата, цветочки для веночков», — делано невозмутимо выговорил он и повесил зелёное ожерелье на шею Тамары. Она тут же сняла его и распределила чудесные цветы между всеми девушками.
После купания Гошка предложил сходить «по ягоды». Он, дескать, знает неподалёку место, где растёт настоящая дикая клубника. Девушки тут же оживились и выразили желание увидеть воочию и ощутить вкус этого чуда природы. Гошка приказал своей Ирке сторожить вещи, а сам повёл Тамару с Нинкой в лес. Они прошли по едва заметной грунтовой дороге километра два, потом свернули под полог светлого соснового леса и вскоре оказались у подножья невысокого живописного склона, покрытого яркими луговыми цветами. Гошка наклонился над травой и указал на кустики клубники. Ягоды, уже поспели, они были похожи на земляничные, но были бледнее, и их форма была более округлой, чем у земляники. Эти небольшие бледно-розовые клубеньки оправдывали название ягоды. Девушки оценили и волшебный аромат клубники и приятный, более мягкий, чем у земляники, вкус. «Ловите кайф!» — хохотнул Гошка, а сам отправился в лес туда, где когда-то обнаружил логово лисиц.
Он ушёл, а девушки начали собирать ягоды, а когда обобрали всю площадку, стали искать новое место с клубникой. Вскоре они его нашли, и тут произошло ужасное событие. Тамара раздвинула траву возле кустика клубники и вдруг услышала грозное шипение и сразу за ним ощутила острую боль в правой руке чуть выше запястья. Тамара отпрянула назад и увидела быстро уползавшую крупную серо-чёрную змею. «Гадюка обыкновенная — Vipera berus», — хладнокровно констатировал внутренний голос отличницы, прошедшей полевую практику по зоологии позвоночных. Девушка заорала, подбежала Нинка и тоже заорала. Тамара с ужасом смотрела на место укуса, и чувствовала, как немеет рука выше двух небольших ранок, оставленных зубами явившегося ниоткуда злобного существа, и как она — то ли от действия яда, то ли от страха — теряет сознание.
— Егор! — заорала Нинка. — Тамару змея укусила!
Гошка услышал и быстро прибежал. Тамара, бледная и бездвижная, лежала на траве. Он схватил её руку и стал высасывать кровь из ранок. Девушка очнулась, но перед её глазами всё плыло. Гошка взвалил Тамару на плечо и побежал к ближайшей деревне с медпунктом. Расстояние до неё было не меньше двух километров, и весь тот путь он пробежал. Слава богу, медпункт работал. И, слава богу, нашёлся хороший фельдшер, оказавший первую помощь. Он вызвал скорую из Луги, и Тамару доставили в нормальную городскую больницу. Лишь через неделю её здоровье более-менее восстановилось, и всю ту неделю рядом с её койкой просидел Гошка, требующий от медперсонала делать всё, что надлежало, и даже более того, что надлежало.
И тут, осознав, что болезнь уходит, странный энтузиазм охватил Тамарину душу. Это было чувство благодарности к тому, кого она некогда сбросила со счетов. Гошка оказался совсем не диким мужланом, а настоящим мужчиной — героем, способным ради спасения женщины пробежать с нею на руках не меньше двух километров и поставить на уши медслужбы целого города. Ей казалось, что этот подвиг он совершил от великой любви к ней. Образ тихого Павла моментально потускнел. Она не могла представить, чтобы Павел мог спасти её в этой истории. Он не мог бы это сделать не только физически, но и по складу характера. И Гошкина фамилия «Хвалынский» стала у Тамары ассоциироваться с чем-то старинным и даже былинным. И думая о Гошке, в её голове — голове влюблённой дурочки-отличницы — почему-то регулярно стали звучать стихи:

Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна…

Вернувшись в Ленинград, Тамара призналась Павлу, что разлюбила, и с чистым сердцем бросилась в объятия Егора. Через пару дней она снова почувствовала недомогание и, решив, что это последствие действия яда гадюки, пришла в университетскую поликлинику. Был проведён тщательный анализ крови и мочи, и даже был сделан рентген внутренних органов, но все параметры оказались в порядке, и тут выяснилось, что она беременна, и плоду уже не менее месяца. Причиной её плохого самочувствия был довольно обычный токсикоз беременности. Выходило, она носит ребёнка от Павла. И ещё ей было ясно, что эта новость будет непереносимой для Егора. Но и вернуться к Павлу она уже не могла. Единственным выходом было прерывание беременности.
Она сообщила Гошке, что должна повидать родителей в Харькове. Он тут же захотел ехать с нею, но Тамара отговорила, сказала, что знакомиться с родителями ещё рано, что их, дескать, надо подготовить. В Харькове, в тайне от всех, она сделала аборт и к началу занятий вернулась в Ленинград, весёлая и пышущая здоровьем.
В конце сентября они с Гошкой расписались, и Тамара, чтобы окончательно отрезать все пути к отступлению, взяла фамилию мужа, от которой веяло русской разудалой стариной, и, что немаловажно, ей хотелось избавиться от своей простецкой и несклоняемой фамилии Остапенко. Чета Хвалынских подала заявку на распределение в Новосибирский Академгородок. Их примеру последовал и Пашка Тихомиров. После успешной защиты дипломов все трое получили направление на работу в Институт физиологии Сибирского отделения Академии наук, и были зачислены в штат трёх разных лабораторий. Тамара с Егором получили однокомнатную квартиру в блочном доме, а холостяк Пашка — комнату в общежитии для аспирантов. Так для всех троих началась совершенно новая жизнь.  Вот, что вспомнила Тамара Хвалынская, лёжа в тёплой ванне.

А на кухне сидел Егор Ильич со сжатыми кулаками. Настроение его было мрачным. Поведение жены яснее ясного указывало, что она по-прежнему неравнодушна к этому «слабаку на цыплячьих ножках». Бешенство душило Егора Ильича. Наконец он вспомнил о простейшем способе уйти от реальности. Отыскал в холодильнике бутылку водки, налил треть стакана и жадно, не закусывая, выпил. Хмель быстро снял напряжение и вернул душе привычную самоуверенность: «Да куда она денется? Уйти от меня ей всё равно не к кому. Пашка едва ли бросит ради неё верную 35-летнюю бабу и пацана».
Тут он вспомнил о бесконечном ожидании собственного ребёнка, а ему для подтверждения своего жизненного успеха нужно было иметь не менее троих, а лучше четверых детей и большей частью, конечно, мальчиков. Но Тамара упорно не беременела. В своей полноценности он не сомневался и решил попробовать получить детей на стороне. С обольщением проблем не было, женщины сами к нему липли, но… упорно не беременели. А ему позарез был нужен наследник. Снова со злостью подумал о Пашке, который, будто насмехаясь над соперником, женился на симпатичной молоденькой лаборантке и породил мальчика и, говорят, умного.
 
Наконец задвижка в ванной комнате лязгнула, и на кухню вошло его главное достояние — божественная Тамара. За последние двадцать лет она слегка пополнела, но выглядела по-прежнему великолепно. Просто красота её вступила в более зрелую стадию. И по-прежнему магнетическая и манящая женская сущность била из каждого квадратного сантиметра её матовой алебастровой кожи.
—  Вижу, ты уже выпил, — вымученная улыбка скользнула по припухшим губам женщины.
— Не играй со мной, я знаю, ты думала о Пашке. Абсолютно не понимаю, что ты в нём находишь.
Егор Ильич был уверен, что она скажет, что у неё и мысли о Пашке не было, но улыбка слетела с зовущих губ красавицы.
— Да, я действительно вспоминала Павла, и я действительно нахожу его выдающимся человеком.
— Ну-ну! — ярость вскипела в душе Егора Ильича, не говоря ни слова, он налил себе ещё водки. — А я для тебя кто? По факту, кто?
— Ты, Егорушка, тоже герой, но роль твоя иная.
— Поясни!
—  Он Моцарт, а ты… а ты, Егорушка, Вагнер.
— Спасибо, что не Сальери, а Вагнер меня вполне устроит.
— Наливай и мне, я не хочу, чтобы ты выпил без меня, — многозначительно произнесла Тамара.

Егор Ильич долго не мог заснуть. Он не знал ни Моцарта, ни Вагнера, знал лишь, что оба были знаменитыми композиторами. Но чутьё подсказывало, что Моцарт оценивается Тамарой выше Вагнера.  Лишь под утро он понял, чтО ему делать.



Глава 5. АЛЕКСЕЙ

Алексей Быстров появился в Институте в один год с Пашкой и Гошкой и практически сразу подружился с ними. Родился он в Ташкенте, куда из Ленинграда в первые дни войны эвакуировались его будущие родители. Отец ушёл на фронт ещё до рождения сына и в 44-ом погиб. Мать, работала в авральном режиме на одном из ташкентских конструкторских бюро, так что воспитанием Алёши занялась его ещё не старая бабушка. 
А бабушка была не простая. Родилась она 1892-ом году в Петербурге в семье инженера-путейца. В 1910-ом окончила женскую гимназию, а 1916-ом вышла замуж за молодого учителя реального училища, который в 1918-ом ушёл добровольцем в Красную армию, отличился в боях с басмачами и даже был награждён орденом Боевого красного знамени. К сожалению, в 1939-ом он погиб в сражении на Халхин-Голе. Повторно замуж бабушка не вышла, посвятив себя воспитанию внука. Он сызмальства знал французский и недурно играл на скрипке (фортепьяно не поместилось бы в их крохотной комнате в ташкентской коммуналке). Школу Алёша закончил на пятёрки и без особых усилий поступил в недавно созданный Новосибирский университет. Учился на биохимика, но душа его, сформированная бабушкой, продолжала жаждать гуманитарных знаний.
Его главными увлечениями были античность и литература раннего средневековья. К счастью, все эти непрактичные увлечения странным образом сочетались с интересами в области молекулярной биологии. Высокий, белокурый, он привлекал внимание молодых женщин, одна из которых, дочь партийца средней руки, воспользовавшись Алёшиной наивностью, что называется, охомутала молодца и устремила его энергию в правильное русло: в тридцать два  он защитил кандидатскую диссертацию, а в сорок  — докторскую.

В понедельник, около семи вечера Егор Ильич зашёл в кабинет Алексея.
— Как я рад тебя видеть! — приветствовал Алексей приятеля, но, разглядев его мрачное лицо, добавил: — Что? Что-то случилось?
— Странное дело, — начал разговор Егор Ильич, — у меня не выходит из головы, наша вчерашняя болтовня в кабинете Пашки. Помнишь ту историю про якобы проснувшуюся совесть у большинства Народного собрания Афин? Видишь ли, не верю я в угрызения совести.
— Как же можно в них не верить, если это понятие есть во всех европейских языках, да и в китайском, и в японском оно есть. Особенно эта совестливость характерна для русских. Помнишь у Некрасова песню про двенадцать разбойников и их атамана Кудеяра?
— Как не помнить? —  хмыкнул Егор Ильич. — В юности сам распевал под гитару про то, «как у разбойника лютого совесть Господь пробудил». Сейчас же, я уверен, что эта штука, называемая совестью, просыпается у преступника исключительно оттого, что он просто-напросто боится расправы со стороны тупой агрессивно настроенной толпы. Преступник подсознательно учитывает, что есть люди, которые знают о его преступлении, а вот ежели бы он совершил злодейство в полном одиночестве и замёл бы абсолютно все следы, то никаких угрызений совести он никогда бы не ощутил. Мало того, он ощутил бы даже гордость собою, что сумел, по факту, надрать задницу так называемому обществу.
— А вдруг есть Бог, который всё видит, — хитро улыбаясь, вставил Алексей.
— А если преступник — убеждённый атеист, то всё! И никаких гвоздей и никаких угрызений! Так что тот категорический императив, якобы, великого Канта, не сработает. Преступник просто боится вполне конкретного наказания, и никакая совесть тут ни при чём.
— Может, ты и прав, я как-то не подумал об убеждённых атеистах. А ты, Егор Ильич, на самом деле атеист или только роль его играешь. Ведь чужая душа — потёмки.
— А ты, Алексей Палыч, кто по вере?
— Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что и своя душа — потёмки. Ни к какой конфессии я себя не отношу, хотя временами допускаю участие в антропогенезе направляющей (как бы сказал Кант, «регулятивной») роли некоего Творца.
— Эко подзакрутил, а не боишься, что я на ближайшем партсобрании поставлю вопрос о твоём попустительстве в борьбе с дремучими пережитками классового общества?
— Ох, не боюсь, Егор Ильич, — засмеялся Алексей, — ибо усмотрел в шкафчике твоего рабочего кабинета многочисленные атласы с глянцевыми высокохудожественными фотографиями русских церквей и монастырей.
— Так то ж не более, чем увлечение архитектурой.
— Вот ты, Егор Ильич, тогда и объясняй нашей партийной ячейке своё увлечение поповщиной.
— Ладно, Лёха, не бери в голову мои слова. Это я так неуклюже пошутить попытался. И вообще, не о том я хотел с тобой покалякать.
— И о чём же?
— Слыхал я, у тебя неплохое музыкальное образование.
— Есть кое-какое.
— И ты, вроде как, можешь даже на скрипочке поскрипывать?
— На очень низком уровне.
— Так ты, наверное, имеешь представление и о композиторах?
— Да, конечно. Я лично обожаю Чайковского и Рахманинова.
— А из зарубежных кого?
— Моцарта и Бетховена.
— А как ты относишься к Вагнеру?
Алексей нахмурился.
— Все говорят, что Вагнер великий, но, честно сказать, не люблю я его. Его оперы переполнены древнегерманской мифологией. Но это куда ни шло, но оперы эти чересчур длинные и, на мой взгляд, ужасно скучные. Впрочем, возможно, это вопрос вкуса. С чисто музыкальной точки зрения, Вагнер — противоположность Моцарта. И ещё, — Алексей будто запнулся.
— Так что ещё? — потребовал Егор Ильич.
— Он был любимым композитором Адольфа Гитлера. Более того, Вагнер даже не скрывал своего антисемитизма.
Егор Ильич вспомнил о слухах, что Лёхина мать то ли наполовину, то ли на четверть еврейка.
— Ладно, спасибо, что просветил, но у меня есть ещё один вопрос. Правда, едва ли кто знает на него ответ, но всё-таки мне интересно твоё высококультурное мнение.
— Заинтриговал, Егор Ильич. Я считал, что у тебя, в твоей рациональной башочке, уже всё давно по полочкам разложено. 
— Боюсь, мои слова, покажутся тебе ужасно несолидными. Не обессудь, старик, за вопрос, не соответствующий моему перезрелому возрасту.
— Да спрашивай же, наконец!
— Скажи: «В чём смысл жизни человека? И почему некоторые товарищи буквально одержимы поиском этого дурацкого смысла?»
— Это классический вопрос, лишний раз обнажает неидеальность нашего разума. Мы почему-то полагаем, что должны жить не так просто, а ради чего-то общезначимого.
— А в чём конкретно состоит это «общезначимое»?
— Я полагаю, тебе известно, что в эпоху первобытно-общинного строя ещё не было большой разницы в материальном положении людей, поэтому наиболее значимой целью древнего человека было добиться от окружающих похвалы за его вклад в процветание родного клана. Слова благодарности от вождя или патриарха, а более всего восторженные крики толпы наполняли душу общинника ощущением величайшего счастья. Нечто подобное испытывают актёры, получая бурные аплодисменты зрителей. Однако человеку хочется, чтобы это сладкое чувство славы длилось как можно дольше, К сожалению, во времена варварства добыть славу можно было, прежде всего, на войне, убивая врагов своего клана. Но даже и тогда находились люди, которые видели смысл жизни в достижении лично для себя комфортных условий — чтобы жить в достатке и умереть в глубокой старости в окружении многочисленной родни. И каждый человек делал выбор своего жизненного пути. Перенесёмся на тридцать веков назад и послушаем, на этот счёт размышление величайшего Гомера – человека, с поэм которого есть пошла вся наша европейская культура. Вот какие слова он вложил в уста рубаки Ахиллеса — главного героя бессмертной Илиады.

Жребий двоякий меня ведёт к гробовому пределу:
Если останусь я здесь, пред градом троянским сражаться, —
Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.
Если же в дом возвращусь я, в любезную землю родную,
Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен.

Как и следовало ожидать, доблестный Ахиллес выбрал путь славы и — увы! — своей скорой гибели. Иными словами, человек бронзового века видел главную ценность жизни не в долголетии, не в благосостоянии и не в семейных радостях. Все эти блага перевешивала СЛАВА, то есть всего лишь людская МОЛВА (мы бы сказали, ИНФОРМАЦИЯ) о его подвигах. Ведь лишь она была способна пережить смерть героя. В «Старшей Эдде» — сборнике песен скандинавов начала железного века — есть один замечательный стих, вложенный в уста главного бога древних германцев.

Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но знаю одно,
что вечно бессмертна:
умершего слава.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — заговорил с пафосом Егор Ильич, — что относишься к смыслу жизни, как дремучий дикарь, с его дурью насчёт посмертной славы. Я лично никакой проблемы тут не вижу. Смерть человека не более загадочна, чем смерть кошки или какой-нибудь овечки драной. А загробного мира просто нет. Вот и всё. А посмертная слава вообще чушь собачья. Свободному от суеверий мужику нужно не так уж много, — Егор Ильич стал загибать пальцы, — это приличная зарплата, просторная квартира, домовитая и нежная жена, здоровые воспитанные дети, хорошие перспективы для карьерного роста… вот, по факту, и всё.
— А как насчёт долголетия? — привычно хохотнул Алексей.
Егор Ильич на пару секунд задумался и мрачно изрёк:
— Надобно жить и сохранять своё заслуженное право на жизнь, покуда кожа на костях не обвиснет.
— Тоже здорово! — засмеялся Алексей. — Но я хотел бы привлечь твоё внимание к одному странному явлению, — Алексей неожиданно посерьёзнел: — Оказывается, жизнь, сытая и спокойная, та, что воспевается в наше время, решительно не устраивала многих людей не такого уж далёкого прошлого. Они почему-то мечтали о жизни яркой, полной опасных приключений и великих дел, — Алексей широко по-детски улыбнулся: — Даже моя добрейшая бабушка, считала жизнь заурядных людей серой и жалкой. Она любила повторять одно четверостишие из молодого Горького:

А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.

Егор Ильич поморщился, дескать, «Ох, уж эти мне благородные дамы», и задал свой главный вопрос:
— Как ты думаешь, что бы сказал наш друг Пашка о смысле жизни?
— Ты не поверишь, но совсем недавно я сам задал ему этот вопрос.
— И что же он ответил?
— Да ничего особенного. «Цель жизни человека, — сказал он, — максимально реализовать свой генотип».
— А что значит «максимально»? — спросил я Пашку.
— В старину, — ответил он — это понимали просто: достичь максимальной славы, чтобы о тебе и о твоих делах знало бы как можно больше людей, и память о тех делах продержалась бы в ряду поколений как можно дольше.
Высказав эту затёртую до дыр мысль, Пашка задумался и, глядя в пустоту, медленно проговорил:
— Не потому ли и я так стремлюсь к разгадке наиболее фундаментальных явлений окружающего мира, ведь чем фундаментальнее результат, тем больше людей он затронет, и тем дольше задержится в их умах. Наверное, поэтому меня всегда удивляли и до сих пор удивляют научные работники, занятые мелкими проблемами. Так что весь мой благородный идеализм является просто слегка извращённой формой стремления к славе нецивилизованного дикаря. Получается, что под личиной скромного научного работника я готовлю публику к своему коронному выходу на авансцену.
Таковы Пашкины слова, но верно ли они отражают его мнение насчёт смысла жизни, я, конечно, не знаю. Впрочем, по тому, КАК Пашка говорил, похоже, он и сам впервые задумался об этом пресловутом смысле нашего небокоптительства.   
— Я думаю, — глядя в стол, сухо проговорил Егор Ильич, — Пашка точно выразил своё отношение к жизни и к её смыслу. Спасибо, Лёха, на сегодня мне достаточно философии.
Алексей взглянул на стенные часы и ахнул:
— Уже полвосьмого! Заболтался я с тобой. Жена не любит, когда я прихожу поздно.


Глава 6. ПРЕСТУПЛЕНИЕ

— Так вот что самое главное для Пашки, — прошептал Егор Ильич, спускаясь по лестнице в холл, — ему, видишь ли, нужна посмертная слава. Он постоянно повышает ставки, понимая, что жизнь стандартного обывателя лишает его славы. Но я не дам ему выиграть в этой гонке. Нельзя позволить гадёнышу совершить нечто значительное. Было бы невыносимо наблюдать, как он, не отвлекаясь на мелочи, с каждым днём приближает свою победу. Расскакался, паренёк, но не тут-то было! Не бывать тому!
Проходя мимо доски объявлений, он заметил на ней новый листок. Сообщалось, что в четверг в конференц-зале состоится доклад к.б.н. П.И.Тихомирова «Палеогенетика — генетика будущего». Егор Ильич пробежал глазами простенький текст, шумно выдохнул и прочёл его внимательно. И сквозь сжатые зубы процедил: «И этому не бывать!» Он вышел на улицу, голова лихорадочно заработала. Цель была поставлена, и он радостно ощутил, что проблема проста, и он в скорости отыщет её решение.
Решение, действительно, нашлось быстро. «Пестик! — раздалось в голове. — Тебе нужен увесистый пестик!» И Егор Ильич вспомнил, как в самом начале своей научной карьеры он, бывало, дробил здоровенным фарфоровым пестиком крысиные ткани, замороженные в жидком азоте. Мелькнула страшная мысль: «А вдруг сотрудники выбросили тот пестик за ненадобностью?». Егор Ильич резко остановился и быстро зашагал назад. Вбежал в свою лабораторию, порылся на нижней полке вытяжного шкафа и нашёл в старой картонной коробке тот пестик вместе с огромной ступкой. Схватил пестик, взвесил его на руке. Грибовидное расширение на рабочем конце создавало прекрасную опору для нанесения удара. Проскочила идиотская мысль: «Такое орудие мщенья даже старик Ф.М.Достоевский одобрил бы».
Подошёл к окну, вгляделся в темноту — в пучке света одинокого фонаря играли бесчисленными огоньками мелкие капельки осеннего дождя. Взглянул на часы — без трёх минут восемь. Прогулялся по институтскому коридору. Увидел, как из своего кабинета вышел одетый в пальто Пашка, значит, уходит домой.
Голова снова лихорадочно заработала.
— Чёрт! Вот что значит, на ловца и зверь бежит. Такая ситуация выпадает крайне редко. Как говаривал мой вороватый предок: «Куй железо, пока оно горяченькое». Думай, Егорка, думай, как выйти из конторы и не засветиться? Но у меня когда-то был ключ от выхода на задний двор!
Егор Ильич рванулся в свой кабинет, потянул нижний ящик левой тумбы письменного стола и схватил придвинутую к задней стенке ящика жестяную коробку. Дрожащими руками её раскрыл — на дне коробки лежал ключ от чёрного выхода. Снова порадовался своей предусмотрительности.
Как-то лет пять назад он должен был внести на цокольный этаж тяжёлый ящик с реактивами. Было удобно сделать это через запасной вход. Ему под расписку выдали ключ, и Егор Ильич, мгновенно сообразил, что этот ключ — огромная ценность. Заскочил в лабораторию и сделал с него слепок, а потом уже дома на кухне выточил копию. Проверил её на пригодность и спрятал в глубинах письменного стола. И вот теперь копия ключа дождалась своего часа.  Егор Ильич надел свою любимую кожаную куртку, сунул в её левый карман найденный ключ, спустился по чёрной лестнице на цокольный этаж, отпер заветную дверь и вышел на задний двор Института.

Дорога к жилому сектору, где обитал Пашка, шла вдоль кромки молодого соснового леса и потому была плохо освещена, да и дождь ограничивал видимость. Егор Ильич быстро двинулся в сторону Пашкиного дома и наконец, через полупрозрачную пелену дождя разглядел сгорбленную фигуру своего закадычного друга. Услышав быстрые шаги, Пашка обернулся и засмеялся: «Гошка? Какая встреча!  Знаешь, у меня сегодня удачный день — я, кажется, нашёл схему эксперимента, способного раскрыть  функцию плотно упакованных участков интерфазных хромосом». — «Дай-то Бог», — усмехнулся Егор Ильич и огляделся по сторонам — никого, и место равноудалённое от фонарей. Закашлялся, сунул правую руку в карман куртки, нащупал пестик и крепко сжал его шток. Прохрипел неожиданно осипшим голосом: «Глянь-ка, что за тварь там ползёт по земле?» — «Где?» — удивился Пашка и нагнулся, чтобы разглядеть ту невидимую тварь. И в тот же миг на его затылок обрушился удар. Пашка беззвучно упал на мокрый асфальт. Егор Ильич схватил его за руки и затащил в лес. Здесь, поодаль от уличных фонарей он с трудом различал поверженного врага. Нащупав голову Пашки, стащил с неё вязаную шапку с «дурацким» помпоном и нанёс для верности ещё один удар пестиком. Снова прощупал голову и с удовлетворением нашёл пролом, через который била струя горячей крови. Пучком мокрой лесной подстилки промыл ладони и быстро пошёл лесом к Институту.
Вошёл через чёрный вход. Прокрался в свой кабинет, снял мокрую куртку, тщательно осмотрел её, промыл и протёр обшлага. Тщательно промыл пестик и сунул его на прежнее место. Снова надел куртку и отправился по пустому институту в поисках алиби. Нашёл в лаборатории Алексея симпатичную аспирантку, ждущую завершения электрофореза. Проболтал с нею около часа о теме её диссертации. Отметил, что девушка польщена вниманием старшего товарища, значит, при допросе намекнёт (а следователь поверит), что он чуть ли не приставал к ней. Когда аспирантка собралась уходить, Егор Ильич куртуазно предложил проводить её до дому. На вахте сдал ключи от своей лаборатории и проставил в журнале время ухода. Увидел отметку Пашки, сделанную полтора часа назад.
Тем временем погода совсем испортилась, задул холодный ветер и пошёл довольно сильный дождь. «Как же мне везёт! — подумал Егор Ильич и негромко пропел далёкую детскую песенку: — Дождик, лей, лей, лей! На меня и на людей!» — «А до меня дождик не достанет», — весело ответила аспирантка, открывая зонтик.
 
* * *
— Почему так поздно? — спросила Тамара, когда муж переступил порог их просторной квартиры.
— Да заболтался с Лёхой.
— А о чём болтали?
— Не поверишь. О смысле жизни.
— Господи, опять двадцать пять, — засмеялась Тамара.
— А потом?
— А потом Лёха ушёл, а я вернулся к себе. А потом я тоже пошёл домой, но, проходя мимо Лёхиной лаборатории, увидел там свет. Оказалось, там Валентина — Лёхина аспирантка — возилась с коллектором и не могла его запустить, и к тому же она ждала конца электрофореза. Я помог ей с коллектором, поболтал до конца её фореза, а после, как положено житильмену — ха-ха! — проводил девицу до дома.
— Господи! И когда же ты перебесишься?
— Да ничего не было. Не веришь, так спроси её.
— Ладно. Пойду разогревать ужин.
Егор Ильич провёл ладонью по потному лбу и облегчённо выдохнул. Самый ответственный момент миновал, и сумасшедшая радость застлала его сознание: «Как же ловко и безукоризненно я всё проделал! Ни малейшей ошибки, — и напевая: «Нам нет преград ни в море, ни на суше», пошёл принимать тёплый душ.
К ужину Егор Ильич добавил полстакана водки и, продолжая поражаться своей выдержке, весело болтал с ничего не подозревавшей женой. Она с интересом слушала его и пыталась понять, что же случилось этим вечером, что он так раскудахтался. Но кроме банальных подозрений, связанных с молодой незамужней аспиранткой, ничего в голову не приходило. Наконец она спросила, о чём же он болтал с аспиранткой. «Да, совсем не о науке, — небрежно ответил он. — Валентина жаловалась, что ошиблась в своём Гришке, и про всё такое».


Глава 7. ДОБРЫЕ ДЕЛА

Во вторник около 10 утра в Институт пришла ошеломляющая весть о гибели Павла Ивановича Тихомирова. Никакое правительственное сообщение, скажем, о повышении розничных цен, не вызвало бы такого взрыва возмущения. Говорили, что «милый Паша» был убит в сосновой рощице возле Института ударом в голову чем-то тяжёлым, вроде молотка. Все вспомнили о «молоточнике» — маньяке, пару лет назад нападавшем на беззащитных женщин, но тут молоточник напал на тихого мужчину, не имевшего врагов, можно сказать, на агнца божьего. Вспомнили о его милой жене и о сыне-подростке. Объявление о докладе Тихомирова было заменено на его большую фотографию в траурной рамке и с текстом о безвременной кончине на сорок третьем году жизни.
Вскоре появился и следователь, собиравший сведения о потенциальных врагах погибшего человека, хотя общественное мнение и здравый смысл указывали на нападение психопата, чьё поведение определялось мотивами, недоступными для понимания так называемых нормальных людей. Тем не менее, по записи журнала на вахте было установлено время ухода Павла Ивановича из Института, верность этой записи подтвердила и вахтёрша. Она же сообщила, что Павел Иванович вышел один, и настроение его было вполне обычным. Чисто формально были опрошены и Егор Ильич, и аспирантка Валентина, покинувшие Институт примерно через полтора часа после Тихомирова. Следователь поинтересовался даже маршрутом их следования, который, как выяснилось, пролегал довольно далеко от места убийства.
Но более всего смертью Паши была потрясена Тамара. Страшная весть застала её в лаборатории, в момент уравновешивания центрифужных стаканчиков с гомогенатом крысиного мозга. Тамара даже не ахнула, кровь отхлынула от её лица, стаканчик выпал из рук, и она едва не упала в обморок, спасибо сотруднику, который её поддержал. Не говоря ни слова, она поспешно оделась и побрела домой. «Зачем теперь жить?» — вот мысль, которая пульсировала в её сознании. Придя домой, она бросилась на кровать и наконец зарыдала. Рыдала на крик, никогда не ожидала от себя, что способна на такие сильные переживания. Оказалось, в глубине души Тамара надеялась, что когда-нибудь их пути с Пашей пересекутся, и она исправит свою главную ошибку жизни. При этом она совершенно не принимала в расчёт Пашину жену. Сама мысль о любви Паши к своей жене — «этому жалкому смазливому существу» — казалась ей совершенно неправдоподобной. Ведь только она — Тамара Остапенко-Хвалынская — могла претендовать на место музы её Пашеньки. А теперь всё погибло, хотя остался его ребёнок, — 13-летний человечек,  в котором зреет личность, возможно, подобная Пашиной.

Следователь после переговоров с сотрудниками перешёл к допросу Светланы — жены Павла. Светлана, естественно, была в отчаянии, ведь она потеряла мужа, которого искренно любила, и как-никак семья лишилась его заработка. Впрочем, в глубине души она знала, что найти нового мужа для неё не составит больших проблем. А пока она выпишет из Пскова Пашину мать, и они вместе поднимут Василия.
Следователь рассказал ей, что Павел Иванович был убит сильным ударом гладкого камня округлой формы, чем-то вроде большой гальки, и что ни на теле убитого, ни на его одежде не было найдено никаких свидетельств борьбы или ограбления. Не было найдено и каких-либо предметов, способных пролить свет на личность убийцы, если не считать крупной новенькой монеты достоинством в один рубль, выпущенной в честь Олимпиады 1980-го года. Монета лежала на влажной почве примерно в 20 см от головы Павла, рядом валялась и вязаная шапка убитого. Светлана юбилейную монету не признала и даже не могла представить, как в вечно пустых карманах её мужа, вообще, могли оказаться деньги, да ещё такие необычные. Получалось, что монета  принадлежала другому человеку, скорее всего, убийце.
Когда информация об этом рубле дошла до Тамары, та вспомнила, что её Егорушке нравятся красивые блестящие вещи, и она как-то заметила, что, расплачиваясь в магазине, он вынул из кармана своей кожаной куртки горсть мелочи, среди которой красовался и юбилейный рубль. Чтобы убрать с души тревогу, она проверила содержимое карманов куртки супруга, но того рубля не нашла. Сердце Тамары ёкнуло, дрожащим голосом она спросила Егора Ильича, на что он потратил рубль с изображением своего любимого Владимира Ильича. Но муж сделал удивлённое лицо и сказал, что, когда кончаются сигареты, в ход идут и юбилейные рубли.
Через месяц следствие по делу убийства Павла зашло в тупик и было приостановлено до появления новых улик. Егор Ильич торжествовал. Надо сказать, история с юбилейным рублём заставила его слегка поволноваться; видимо, ощупывая голову Пашки, он не заметил в темноте выпавшую монету, впрочем, сильный дождь должен был смыть с неё отпечатки его пальцев. Снова подумал, как ему поразительно везёт, и эта мысль каким-то образом снова позволила Егору Ильичу убедиться в собственной исключительности и превосходстве над толпой, верящей в такую ерунду, как угрызения совести и явления из разряда «на воре шапка горит». «Нет, — прошептал учёный с мировым именем, — умный, рационально мыслящий человек может делать, по факту, всё, что сочтёт нужным».
Итак, сложнейшую операцию Егор Ильич блестяще провернул, и пора было переходить на новый подправленный им вариант жизни. Однако кое-что всё-таки не выправлялось: Тамара явно отдалилась от него, и с каждым днём расстояние между супругами возрастало. Егор Ильич начал заискивать перед женой, лебезить и унижаться, но растопить её душу не получалось. Наконец она сказала, что, если он хочет улучшить их отношения, то пусть что-нибудь сделает, чтобы помочь вдове Павла материально. Ведь он как первый заместитель директора мог бы организовать для пострадавшей семьи какое-нибудь пособие, а то и выбить для Светланы  должность с более высоким окладом.
Егор Ильич согласился с доводами Тамары. Он вызвал вдову Пашки в свой официальный кабинет с табличкой «Заместитель директора по науке профессор Е.И.Хвалынский» и предложил несчастной женщине должность заведующего институтской библиотекой. Светлана была поражена добротой большого начальника и заверила его, что сделает всё, чтобы оправдать оказанное ей доверие.
Во время этого разговора Егор Ильич впервые внимательно рассмотрел Светлану и отметил её стройный стан, большие карие глаза, волнистые темно-русые волосы, и приятную ямочку на округлом подбородке. И ещё, он увидел, с каким почтением она на него глядела, и как по-детски обрадовалась неожиданному повышению зарплаты. И Егор Ильич так же неожиданно ощутил удовлетворение от своего поступка. В голове его промелькнуло: «Никогда не верил болтовне о радости дающего, так вот эта радость, я её чувствую!»
 
Приказ о назначение Светланы на должность зава библиотекой появился уже на следующий день, и сотрудники, столпившиеся перед доской объявлений, соглашались с правильностью этого шага администрации. Егор Ильич видел эту реакцию толпы и даже заметил, как люди с одобрением бросали на него взгляды. Но все надежды восстановить прежние отношения с Тамарой оказались тщетными. Интуитивно она каким-то непостижимым образом связывала гибель Павла с его вечным другом-завистником.
 
В одно декабрьское воскресенье Егор Ильич зашёл в гости к Светлане, в её скромную однокомнатную квартиру на четвёртом этаже убогой хрущёвки. Хозяйка приняла его очень приветливо, и он впервые увидел её сына Василия — невысокого 13-летнего юношу с тонкими чертами лица. Егор Ильич извинился за неожиданный визит, сказал, что просто хотел посмотреть, как они живут и в какой помощи нуждаются. Светлана бросилась на кухоньку готовить чай, а он перекинулся парой фраз с Василием. Юноша отвечал негромко, но обдуманно, и взгляд его — прямой и пытливый — отражал сильный, независимый характер. Оказалось, он учится в седьмом классе, не отличник, но и не троечник, и он интересуется физикой. Потом за чаем с пирожками, начинёнными облепиховым вареньем, Егор Ильич, не без удовольствия внимал весёлой речи Светланы и любовался её глазами, ямочкой на подбородке и ровными белыми зубами, и, главное, выражением благодарности, которым светилось её приятное лицо. Егору Ильичу было легко с нею говорить, ибо в словах её не было никакого подтекста, изводившего его в разговорах с Тамарой. К тому же он не мог не заметить, что Светлане тоже приятно с ним беседовать. После чая Егор Ильич откланялся и отметил, что вдова была явно удручена его быстрым уходом. Но он всё-таки попытался придать своему визиту деловой характер и потому затягивать беседу не стал.
По дороге к дому странная и сладкая мысль поразила его: «А что если жениться на этой милой молодой простушке и получить в придачу умного и воспитанного сына?»

На следующий день Егор Ильич затеял с Тамарой  серьёзный разговор. Он попросил её откровенно ответить, хочет ли она и далее жить с ним, или им лучше расстаться. Тамара, застигнутая врасплох неожиданным вопросом, выпалила, что уже давно, особенно после гибели Павла, хотела бы развестись, но её удерживало чувство известной привязанности к человеку, с которым прожила  без малого двадцать два года.
— Нашла, кого жалеть, — так же бездумно выпалил Егор Ильич. — Ладно, я попрошу директора Института экологии в Городе взять тебя на работу.
— А где я буду там жить?
— Я устрою размен жилплощади, это не проблема. Мы разменяем наши хоромы на пару приличных квартир, и поверь, желающие не заставят себя ждать.
— Хорошо, — улыбнулась Тамара, почувствовав, будто камень свалился с её тоскующей души.

В тот же день они подали на развод. Через месяц их брак был официально расторгнут, а ещё через месяц Егор Ильич провернул переход Тамары на приличную должность в Институте экологии и снял для неё неплохую квартиру в центре Новосибирска.
Естественно, такие новости быстро стали пищей для обсуждения в Институте. Было также замечено, что энергичный администратор стал частенько захаживать в гости к библиотекарше. Соединив эти факты, общественность решила, что Егор Ильич собирается осчастливить бедную вдову.
И на самом деле, повышенное внимание к Светлане и развод с красавицей-женой демонстрировали всем, что Егором  Ильичом движет не только долг помочь ближнему, но и нечто вроде любви к бедной одинокой женщине. А мощный напор далеко не старого мужчины и его способность мгновенно разрешать любой вопрос, не могли не посеять в душе 35-летней вдовы ответные чувства.

В этой великой рокировке, блестяще исполненной Егором  Ильичом, не было проигравших. Даже Тамара, казалось бы, выброшенная из уютного хорошо устроенного гнёздышка, вскоре после переезда в Город нашла новую защиту и опору в лице Николая Леонидовича Мушкина — 38-летнего заведующего Лабораторией беспозвоночных. Это был весёлый толстячок с острым умом и удивительно мягким характером. Все сотрудники Института экологии — от лаборантов до профессоров — любили его, и, несмотря на высокую должность, называли за глаза ласково Никмушем. По роду работы Никмуш, нередко приезжал в Институт физиологии и однажды (это случилось в феврале 1976-го), столкнувшись в коридоре с Тамарой, влюбился в неё без памяти. Всю ночь Никмуша преследовал образ красавицы, а утром он начал собирать о ней сведения. Выяснил всё и понял, что она в высшей степени недоступна, к тому же и он чисто внешне при своём невысоком росте и округлых формах не имеет ни малейшего шанса быть хотя бы замеченным красавицей. Но чем больше он думал о ней, тем сильнее распалялась его страсть. Роковая любовь нарушила естественный ход жизни молодого учёного: абсолютная недоступность Тамары подействовала на него, как неприступная крепость на честолюбивого полководца. Он должен был либо отступить и потерять уважение к себе, либо начать долгую методичную осаду и ждать удобного момента для штурма. Никмуш выбрал второй вариант — он с головой ушёл в работу, и вскоре добился успеха. О нём заговорили, стали приглашать на конференции и симпозиумы, и у него не раз выпадал случай на каком-нибудь банкете встретиться с Тамарой, увлечь её беседой и даже разок-другой потанцевать, правда, потом как из-под земли вырастал кряжистый Егор Ильич, и бедному Никмушу оставалось бесславно ретироваться.
И вдруг неприступная крепость пала — Тамара развелась и появилась в Институте экологии, в вотчине Никмуша. Такую возможность учёный упустить не мог, да и Тамара наконец рассмотрела, какую красивую личность скрывала неказистая внешность Николая Леонидовича. Снова подтверждалась мысль, когда-то высказанная Пашей, — наша чувственность не даёт нам информации о сути объекта. Уже через месяц она вышла замуж за Никмуша. Боги были благосклонны к ней: несмотря на почтенные 43, она забеременела и родила совершенно здоровую девочку.
Таковы были следствия кровавого преступления Егора Ильича. И так в очередной раз подтвердилась верность изречения — счастье одних строится на несчастье других.      


Глава 8. ВАСИЛИЙ

Единственным препятствием для успешного завершения операции «женитьба» была позиция Василия — сына прекрасной вдовушки — упорно не желавшего принять в качестве отчима этого настырного здоровяка. К тому же после недавно прочтённого шекспировского «Гамлета», Василий не мог не отметить некоторое сходство между стремительно приближающейся женитьбой его матери и поспешным браком овдовевшей матери датского принца.

О женщины, вам имя — вероломство!
Нет месяца! И целы башмаки,
В которых гроб отца сопровождала…
Ещё от соли лицемерных слёз
У ней на веках краснота не спала!
Нет, не видать от этого добра!   

Егор Ильич, конечно, заметил, что Василий недоволен столь быстрым ходом событий. Было ясно, что пацан просто ревнует мать к человеку, желающему занять место его отца. Как обычно бывает, разрешить проблему помог случай.
В середине июня на юг Западной Сибири обрушилось долгожданное тепло. После бесконечного и унылого периода бесцветия и беззвучия пришли яркие краски, шум листвы, многоголосье птиц, жужжание и звон бесчисленных насекомых. В пятницу 19 июня Егор Ильич зашёл в институтскую библиотеку и предложил Светлане провести воскресенье вместе с ним на природе. «А Василий?» — спросила польщённая женщина. «Конечно же, с ним», — попытался проворковать Егор Ильич.
Рано утром 21-го июня все трое вышли в поход, неся в рюкзаках всё, что нужно для обеда на траве. Путь был неблизким, но чудесные пейзажи лесов и лугов примиряли с неудобствами, связанными с обилием многообразных кровососов. Наконец путники вышли в долину небольшой речки и были очарованы красотой и величественным покоем, царящим в этом райском уголке необъятной России. Найдя на берегу речки удобное место для привала, они извлекли из рюкзаков коврики для загорания и возлегли на них.
Жужжали шмели, беззвучно порхали бабочки, над тихой водой носились стрекозы, преследуя мелкую летающую живность. Временами какое-то насекомое падало в речку, и тогда раздавался мелодичный всплеск, и неосторожная живая тварь исчезала, поглощённая энергичной рыбкой. Впрочем, Егор Ильич не был склонен к пассивному любованию природы, Не пролежав и минуты, он вскочил на ноги, вынул из своего огромного рюкзака изящный топорик и отправился в ближайший лес в поиске хвороста для костра. Вскоре он вернулся, неся охапку сухих веток. Прошло ещё двадцать минут, и на берегу безвестной речушки возжёгся костёр, и три пары глаз напряжённо всматривались в пляшущие языки пламени. Прекрасный и опасный огонь порождал у всех троих сходное невыразимое словами чувство. «Вот он тот пресловутый трепет», — мелькнуло у Егора Ильича.
— А когда люди стали готовить еду на костре? — задумчиво спросила Светлана.
— Примерно полмиллиона лет назад, — ответил Егор Ильич.
— Но тогда люди ещё и разговаривать не умели, — подал голос Василий.
«А у пацана котелок уже варит», — подумал Егор Ильич и вслух сказал:
 — На этот вопрос пока нет ответа, хотя настоящего языка, я думаю, у них тогда ещё, действительно, не было, — и огонь, скорее всего, казался им страшным зверем, пожирающим всё, что растёт и живёт в лесу. И тот же страшный зверь, загнанный в костёр, давал людям тепло и размягчал жёсткое мясо каких-нибудь там диких коз.
 Высказав эту глубокую мысль, Егор Ильич сбросил одежду и с воскликом своей юности: «Кто куда, а я в сберкассу!» полез в воду. Расслабленная Светлана отказалась к нему присоединяться, отказался и Василий; выяснилось, что он не умеет плавать и даже боится воды.
Егор Ильич в несколько взмахов пересёк речку и, с трудом продравшись сквозь густой ивняк, поднялся на другой берег. Прошёлся вдоль речки, ища разрыв в плотной стене высокого кустарника, но когда нашёл свободный подход к воде и смог взглянуть на место, где дымился зажжённый им костёр, он увидел двоих здоровенных парней, подошедших к Светлане с сыном. Было видно, что парни собираются грабить или на худой конец получить удовольствие от избиения слабых. Егор Ильич молнией бросился в речку и прибыл на арену жарких событий, когда подросток уже валялся на траве, а Светлана громко звала на помощь. И помощь пришла.
Когда парни увидели перед собой одинокого голого и безоружного мужика, они даже захохотали, предвидя приятное развлечение. Егор Ильич подошёл к ним и хорошо поставленным голосом начальника потребовал убираться вон, покуда он «дух из них не вышиб». Парень покрупнее нагло сказал: «А ты, дядя, попробуй». Второй парень демонстративно вынул из кармана нож.
Дальше всё развивалось, как в кинобоевике. Егор Ильич молниеносным ударом сбил первого с ног, второй шагнул навстречу с ножом, но сильный удар ногой выбил нож, ещё мгновенье — и стальная рука Егора Ильича передавила негодяю горло. Первый парень вскочил на ноги, но второй уже стал терять сознание. Егор Ильич отбросил его, а первого загнал на край костра. Тот, прыгая на горячих головешках, заорал благим матом и, наконец, выскочив из костра, помчался в сторону леса. А Егор Ильич поставил колено на грудь второго, выбросил нож в речку и приказал поверженному хулигану молить о пощаде. Тот так и сделал, Егор Ильич дал ему пинок под зад и вытолкнул в речку. «Дяденька, я не умею плавать!» — завопил парень. «Так учись! — сказал «дяденька». — Говорят, это лучший метод научиться плавать».
«Оставь его, Егор! — воскликнула Светлана. — Пусть это будет ему уроком».

Это происшествие имело большие последствия. По дороге домой Василий спросил потенциального отчима:
— Где вы научились так драться?
— Во-первых, моё детство прошло в полу-уголовном Котласе, а во-вторых, я примерно в твоём возрасте записался в секцию по самбо. Был я тогда таким же тощим хлюпиком, как и ты, а уже через три года стал чемпионом города в лёгком весе. Кроме того, я прошёл курсы по боевому самбо. Если хочешь, могу научить главным приёмам этой борьбы.
— Хочу, — с мрачной решимостью ответил Василий.
Это была победа Егора Ильича. Через пару недель после того памятного события он женился на Светлане, и стал непререкаемым главой своей новой семьи.

С каждой неделей и с каждым днём популярность Егора Ильича в Институте возрастала. Он прослыл требовательным, но справедливым начальником. И наконец произошло знаменательное событие — общим собранием Академии наук профессор Хвалынский был избран членом-корреспондентом. Повышение статуса сопровождалось переездом его новой семьи в отдельный коттедж. И в Институте, и в семье членкора настало время согласия и благоденствия.
В конце 87-го внезапно умер директор Института, и Егор Ильич был назначен высокими властями на должность И.О. директора. Этот неожиданный успех окончательно вскружил Егору Ильичу голову. Внутренний голос стал ему регулярно нашёптывать:
— Ты добрался до карьерного потолка, все любят и уважают тебя. Тебя ждёт прекрасная жизнь в достатке и радости. И всё это потому, — приятно урчал внутренний голос, — что ты убрал человека, мешавшего тебе свободно дышать и нагло попиравшего общепринятые правила жизни современного общества. Но ты восстановил справедливость. Ты его не просто устранил, но и забрал себе его жену и сына. И даже с Тамарой общий счёт в твою пользу, ведь ты расстался с нею, успев забрать цвет её лучших лет. И теперь ты владеешь молодой цветущей и покладистой женщиной. Ну, а об угрызениях совести можешь забыть навсегда. Ведь победителей не судят. Ха-ха-ха!



Глава 9. ПЕРВОБЫТНАЯ МОРАЛЬ

Для ощущения полной победы, Егору Ильичу захотелось продемонстрировать своё величие перед каким-нибудь общепризнанным институтским интеллектуалом. Через селектор передал секретарше: «Мариночка, свяжитесь с Алексеем Павловичем Быстровым и пригласите его ко мне». Через каких-нибудь десять минут на пороге директорского кабинета появился Алексей. Стены с портретами великих людей, шкафы с толстыми книгами в разноцветных переплётах, изящный сервант с хрусталём и фарфором, необъятный полированный стол из красного дерева, — всё это подействовало на психику Алексея.
— Вы меня вызывали, Егор Ильич? — проговорил он, с трудом преодолевая приступ нелепой застенчивости.
— Привет, Алексей Палыч, присаживайся поближе. Ты даже не представляешь, как мне приятно снова видеть тебя! — дружелюбно пропел И.О.директора.
— Мне тоже приятно видеть вас при новой должности. Но всё-таки зачем… — начал было Алексей.
— Видишь ли, Алексей Палыч, — перебил хозяин кабинета, — мне по-прежнему не даёт покоя наш давний и, к сожалению, последний разговор с покойным Павлом Тихомировым, с нашим Пашкой, — Егор Ильич сделал скорбное лицо. — Помнишь, он тогда высказал весьма спорную мысль, что наша мораль каким-то образом зашита в наши гены.
— Да, я помню тот разговор. Я даже пытался прикинуть, сколько генов нужно задействовать для появления у наших далёких предков этой пресловутой морали.
— Во как! — картинно удивился Егор Ильич. — Мне было бы интересно выслушать твои соображения на этот счёт.
Алексей оживился.
— Войдём в положение небольшой популяции первобытных людей, существующей во враждебном окружении. Встаёт вопрос: могут ли моральные установки, действующие в этом коллективе, влиять на выживание в условиях постоянной борьбы за своё место под солнцем?
— Да шут их знает? — буркнул Егор Ильич.
— Могут да ещё как! Ведь правильная мораль способна снизить уровень смертности внутри популяции. Для этого достаточно хотя бы запретить общинникам ссориться, драться, убивать друг друга и ни в никоем случае, даже при нехватке пищи, не пытаться, извините, сожрать слабейшего сородича. Хорошо бы ещё привить им любовь к «ближнему своему». Естественно, вышеупомянутые запреты и поощрения не должны распространяться на людей из конкурирующих популяций, на так называемых «чужих», которых можно и даже нужно было бить, убивать, поедать и ненавидеть.
Ясно же, что постоянно действующий естественный отбор стал бы подбирать мутации, укрепляющие первобытную мораль.
— Извини, дорогой, но пока ты меня не убедил. Всё это из разряда «если бы да кабы». А где факты? Где серьёзные доказательства?
Алексей хитро улыбнулся.
— Конечно, мы не можем вживую побеседовать с первобытниками, чтобы выяснить, как у них всё обстояло с моралью, но, к счастью, существует археология. Оказалось, что намеренные погребения людей появились довольно поздно — не ранее 70-80 тысяч лет назад.  До того в течение многих тысячелетий умерших людей вообще не хоронили, а скорее всего разрывали на части и пожирали. Появление погребений нерасчленённых тел, безусловно, указывает на появление запретов на убийство и на поедание членов своей общины.
Но археологи обнаружили кое-что ещё. В иракской пещере Шанидар были найдены останки одного неандертальца, который погиб около 50 тысяч лет назад,  вероятно, при падении на него каменной глыбы. В молодости он потерял руку, а позднее — глаз, и ко всему бедняга страдал сильным артритом колена и лодыжки. Ясно, что самостоятельно добыть себе пропитание он не мог, и, несмотря на все эти напасти, крупный мужчина дожил до почтенных 45 лет. Значит, его содержала община, заботящаяся о слабых, калеках и стариках.
Алексей замолчал в ожидании реакции на свой рассказ.
— Я слушаю тебя. Это интересно, — после некоторой  задержки подал голос Егор Ильич.
Но Алексей будто ничего не слышал. Его взгляд не мог оторваться от лица собеседника: от его небольших широко расставленных мутно-серых глаз, от массивных надбровных дуг и от лысого покатого лба, убегающего далеко за темя.
— Продолжай же! — недовольно повысил голос И.О.директора. — Я внимательно тебя слушаю.
— Извините, Егор Ильич, отвлёкся… Итак, есть все основания полагать, что люди позднего каменного века в умственном отношении уже едва ли уступали нам, и, конечно же, без труда отличали мёртвых от живых и, тем не менее, они продолжали считать человека даже после смерти полноправным членом своего коллектива. Поэтому рядом с покойником клали в могилу причитавшуюся ему часть коллективной добычи, а также принадлежавшие ему при жизни личные вещи: украшения, орудия труда и охоты.
В этой связи огромный интерес представляют современные племена, как бы застрявшие в каменном веке. Таковы аборигены Австралии, Новой Гвинеи, Африки, Амазонии, Заполярья и многих других районов земного шарика, не затронутых цивилизацией. Более всего поражает отношение аборигенов к своим мёртвым. С одной стороны, этнографы отмечают горестный душераздирающий плач и траур по умершему, а с другой — животный страх перед безобидным трупом. Мёртвых хоронят в глубоких ямах и тесных пещерах, связывают лианами и верёвками, перебивают кости ног, засовывают в дупла деревьев, сжигают, наваливают на могилы груды тяжёлых камней. Кстати, по наблюдениям этнографов, максимальный страх перед умершим испытывают его ближайшие родственники.
Удивительно, что погребальные обряды многих уже цивилизованных народов свидетельствует о том же страхе перед покойниками. Люди в массе своей, похоже, озабочены, как бы умерший человек не вышел из состояния неподвижности и не причинил бы вреда живым. Представление о ревнивой мстительности мёртвых проходит красной нитью через тысячелетия, начиная с доисторических времён и кончая современными цивилизациями.
Особенно ярко архаичные представления о покойниках выступают в веровании славянских народов в упырей, которые ночью выходят из могил и бродят по земле. Неотличимые от живых, они легко проникают в дома и сосут кровь у спящих людей, и только с криком третьих петухов возвращаются в свои могилы. Убить упыря, по поверью, можно, лишь проткнув его сердце осиновым колом.


Глава 10. ФОБИИ

— А к чему ты мне все эти сказки рассказываешь?! — взорвался Егор Ильич. — Какого хрена дались тебе эти мертвяки? Живых надо бояться, а не мёртвых!
Алексей улыбнулся.
— А как, вы думаете, можно было внушить запрет на убийство сородича на жалком предъязыке каких-нибудь неандертальцев?
— Ну и как?
— Да никак! — весело прыснул Алексей. — Но вспомните о многочисленных фобиях, засоряющих наше сознание.
— Ты имеешь в виду боязнь высоты, ужас перед змеями, пауками, скорпионами, сколопендрами и прочей ползучей гадостью?
— И не забудьте про ксенофобию, внушающую неприязнь к потенциально опасным чужакам. Ясно, что все эти фобии охраняли жизнь человека и потому были закреплены естественным отбором на генном уровне.
— Не понимаю, к чему ты клонишь? — недовольно пробрюзжал Егор Ильич.
— Я клоню к тому, что естественному отбору ничего не стоило добавить к  списку упомянутых вами фобий и некрофобию — ужас при виде мёртвого человека, особенно хорошо знакомого человека? Вот почему большинство наших современников испытывают инстинктивный страх перед мертвецами. Кстати, и я неоднократно ловил себя на нежелании участвовать в делах, связанных с похоронами. А когда открутиться было невозможно, я старался держаться подальше от покойника и, стыдно признаться, боялся даже взглянуть ему в лицо.
— Странная реакция, ведь мертвяки, в отличие от ядовитых змей и скорпионов, совсем не опасны — глубокомысленно изрёк Егор Ильич.
— Но если взглянуть на эту фобию с эволюционной точки зрения, — с подъёмом заговорил Алексей, — то нетрудно заметить, что смерть превращала дружелюбного общинника в злобное опасное существо пострашнее врага. Этот ужас перед зловредными мертвецами толкал общину принимать дополнительные меры по охране жизни своих членов, то есть принимать меры по снижению уровня смертности. Получается, что нелепая некрофобия повышала приспособленность популяции, — Алексей весело хохотнул. — Знаете, мне иногда кажется, что именно под действием этой фобии наши предки наконец-то оценили счастье быть живыми.
— А что думают на этот счёт этнографы? — с подчёркнутой сухостью спросил Егор Ильич.
— Масса гипотез и ни одной убедительной. Разбирая эти гипотезы, наш крупнейший специалист в этой области Сергей Александрович Токарев пришёл к заключению, что «идея живого мертвеца» не является продуктом размышлений первобытного человека, поскольку в ней одни эмоции и никакой логики. Это, по мысли Токарева, эмоциональный комплекс, состоящий из «страха и безотчётного отвращения, смешанного с почтением и привязанностью». Как видите, Егор Ильич, перед нами типичная фобия, порождённая естественным отбором.
— А почему бы тебе не покалякать на эту тему с товарищем Токаревым?
— Да я и рад бы, да его уж нет — скончался в прошлом году.
— Ну, на нет и суда нет, — Егор Ильич  снова глубоко задумался и подытожил:
— Твоя гипотеза неплоха, но не убеждает. Ведь ежели у нас есть такие прекрасные инстинкты, то тогда на кой ляд нам уголовный кодекс? К чему все эти свирепые наказания, налагаемые нашими судами на нарушителей древних заповедей?
— Браво, Егор Ильич, вы коснулись величайшей контраверзы — удивительнейшего явления, которое можно назвать близорукостью естественного отбора. Естественный отбор, постоянно накапливая гены, развивающие речь, одарил наших предков понятийным мышлением. Правда, по-настоящему пользоваться этим даром люди научились далеко не сразу. Лишь тысяч десять назад в языках людей стали появляться абстрактные понятия, опираясь на которые можно было худо-бедно рассуждать. До того сознание людей было забито простенькими мифами. Самоанализ и скепсис практически были на нуле. Отсутствие критического мышления не позволяло нашим недавним предкам осознать очевидную нелепость мифологического мышления.
А вот с появлением цивилизаций, использующих письменность, в сознании людей начались качественные изменения. Сначала в среде жрецов стала распространяться идея о зияющей пропасти между сознанием человека и  психикой животных. И наконец в среде древних философов появилась совершенно еретическая мысль, что человек может поступать, опираясь лишь на доводы своего разума.
К тому же выяснилось, что наш разум в определённых условиях может подавлять многие инстинкты. Например, специальной тренировкой можно преодолеть, практически, любую врождённую фобию. Приходится признать, что, фактически, нет ни одного страха и ни одного морального запрета, какой не мог бы подавить в себе современный хорошо образованный человек, особенно, с высоким уровнем интеллекта. Поэтому для того, чтобы современные люди чтили правила диких предков, государству пришлось создавать специальный аппарат для насильственного исполнения древних заповедей.
— Вот такой ход твоих мыслей уже по мне, — глядя на портрет Дарвина, негромко проговорил Егор Ильич.
— И всё-таки, — радостно засмеялся Алексей, — полностью подавить первобытную мораль современному человеку удаётся далеко не всегда, и временами она просачивается в наше сознание, и тогда человек ощущает неприятнейшие угрызения совести.
Губы Егора Ильича недовольно поджались.
— Хорошо, допустим ты прав, но остаётся вопрос: как объяснить непонятное чувство, которое временами испытывал покойный Пашка при просмотре кинофильмов?
— Хороший вопрос. Я думаю, то странное чувство вызвано проявлением глубоко сидящего в нашем сознании инстинкта спасать драгоценную жизнь сородича всеми доступными средствами.
— Но то чувство Пашки, — недовольно буркнул Егор Ильич, — касалось совсем не родственников, а людей, каких попало, вплоть до древних греков.
— Меня поначалу тоже смущал этот факт, но, подумав, мне кажется, я понял, в чём тут дело.
— Ну, раз понял, дак выкладывай!
— Представление о сверхценности жизни человека сформировалось в глубинах каменного века применительно исключительно к сородичам, к так называемым «своим». Кстати, в те далёкие времена все члены локальной популяции считали друг друга родственниками. Однако с ходом времени маленькие группы людей сливались в многочисленные племена и народы, и параллельно шло размывание понятия «свой». Ну, а в наши благословенные времена якобы победившего гуманизма понятие «свой» начисто потеряло своё исходное значение «сородич» и потихоньку полегоньку вытесняется понятием «Человек». Человек с большой буквы стал носителем всех благородных качеств первобытного общинника.
Иногда, столкнувшись с головоломной проблемой, мы не знаем, как поступить. Окружение и жизненный опыт требуют поступить, как выгодно лично нам, но какой-то внутренний голос велит поступать, как приличествует Человеку.
— Мысль свежая и неплохая, но едва ли верная, — сказал Егор Ильич и откинулся на спинку директорского троноподобного стула.


Глава 11. СНОВИДЕНИЯ

— А теперь, — глаза Алексея вспыхнули в полумраке огромного кабинета, — позвольте поделиться моими соображениями о снах, точнее, о сновидениях.
— Ну, ты, Алексей Палыч, даёшь! — хохотнул И.О.директора. — Ну, какое отношение, скажи на милость, имеют сновидения к морали? Разве что в снах всё дозволено.
— Вот вы сами, Егор Ильич, фактически, и подтвердили, что сновидения имеют отношение к теме наших рассуждений. Позвольте мне изложить мою трактовку этого поразительного явления.
— Валяй! Только давай в порядке лёгкого отдыха примем по чуть-чуть армянского коньячку. Знаешь, я заметил, что пять звёздочек бьют по мозгам ничуть не хуже хвалёного марочного.
С этими словами Егор Ильич подошёл к серванту, отворил его стеклянную дверцу и снял с полки уже початую бутылку коньяка, пару бокалов и коробку с шоколадными конфетами.
У обоих собеседников тут же поднялось настроение, они выпили, закусили и продолжили разговор.
 — Понимаете, — на лице Алексея расцвела улыбка умиления, — меня с детства волновала проблема сновидений. Что они такое, и зачем они, вообще? Наблюдая за кошками — моими любимыми зверьками, моими первыми игрушками и друзьями, — я ещё лет в десять заметил, что кошки, как и мы, видят сны. К примеру, взрослый кот во время безмятежного сна вдруг начинает угрожающе урчать, дёргаться и даже, представьте себе, плеваться. Будто он что-то видит, будто от кого-то спасается или кого-то преследует, или с кем-то ссорится. Потом, ознакомившись с литературой на тему сновидений у животных, я узнал, что практически все млекопитающие, как и мы, видят сны. Несомненно, сон для чего-то всем нам нужен. Невыспавшийся человек не может эффективно работать, а при длительном лишении сна наше сознание теряет ясность и становится спутанным и совершенно бесполезным.
Теперь к сути. Все знают, что сновидения парадоксальны, нелогичны и сумбурны. В какой-то мере они выглядит, как кино по телику, если выключить звук. За безмолвной чередой картинок зритель пытается ухватить смысл происходящего на экране, но это ему далеко не всегда удаётся. Мы любим пересказывать содержание своих снов, наивно полагая, что зрительные образы сновидений — это визуализация наших мыслей. Кстати, пересказывая сон, мы обычно его слегка редактируем, невольно вводя в рассказ элементы логики и какие-то намёки на смысл. Во все времена были специалисты по снам, якобы способные разгадывать их скрытый смысл. Но, по моему разумению, никакого смысла у них нет, потому что во сне мы теряем наше главное эволюционное достижение — способность к критическому мышлению.
— Поясни!
— Потому что во сне мы воспринимаем как несомненную реальность нелепейшие нагромождения непонятно откуда взявшихся образов, тогда как в состоянии бодрствования, даже отчаянно фантазируя, мы никогда не принимаем видЕния, созданные силой нашего воображения, за реальные события. Понимаете, какие-то внутренние процессы, текущие в нашем спящем мозге, мы переживаем как события внешней, объективной реальности. И смысла в них не больше, чем в снах какой-нибудь кошки.
— Это интересно, продолжай!
— Я лично думаю, что во сне ослабляется, а то и отключается, наше самосознание. Иными словами, мы теряем ощущение себя как личности и отдаёмся потоку иллюзорного мира сновидений. Вероятно, во сне тормозятся области мозга, созданные эволюцией относительно недавно, и власть над сознанием спящего человека переходит к более древним отделам мозга. Кстати, первым эту мысль высказал Зигмунд Фрейд. По его мнению, во сне выходит из-под спуда наше подсознание, которое когда-то было сознанием первобытного человека.
— Отличная  мысль, — сверкнул зубами Егор Ильич. — Получается, что во сне наш мозг разумного человека, по факту, заменяется на мозг какого-нибудь — ха-ха! — неандертальца.
— Зря смеётесь, Егор Ильич, сновидение — это мир сильных эмоций и зачаточных мыслей. Во сне мы как бы погружаемся в иную реальность, где бок о бок с нами активно действуют чудовища, живые мертвецы, живые деревья, живые горы и звёзды, которые увлекают нас то в поднебесье, то в недра преисподней. Нас преследуют колдуны, русалки и монстры. Мы испытываем то животный страх, то сладострастье; то любовь, то ненависть. Любящие ангелы во мгновение ока превращаются в дьяволов, жаждущих нашей крови. Фактически, во сне мы попадаем в мир первобытника, ещё лишённого главного компонента сознания современного человека — его рефлексивного самосознания.
— А мог бы ты привести пример какого-нибудь своего сна? — спросил Егор Ильич.
— Да запросто.
— Расскажи.
— Так слушайте. Ровно через два дня после похорон нашего директора мне приснилось, что я спускаюсь по нашей парадной лестнице к выходу из Института и вижу, можете себе представить, — покойного директора. Он стоит в холле, одетый в новый чёрный костюм, в котором лежал в гробу, но совершенно здоровый и крепкий, что называется, «живее всех живых». Стоит и буравит меня своим строгим въедливым взглядом. Потом он поворачивается к доске объявлений, где висит его большой портрет в траурной раме. Подходит к этому портрету и довольно долго на него смотрит. Я схожу с лестницы и пытаюсь прошмыгнуть мимо директора к выходу, но он вдруг резко поворачивается и хватает меня за руку. А потом, указывая на свой портрет, рявкает что-то неразборчивое. Я уверен, что он каким-то непостижимым образом связывает тот портрет со мной. Животный страх обрушивается на меня, я дёргаю свою руку, намертво зажатую тисками его ладони, холодной как лёд, и не могу освободиться. И тут директор вдруг становится очень большим. Он хватает меня за грудки и поднимает перед своим лицом. И я с ужасом вижу, что это вовсе и не директор, а какой-то монстр с головой огромной разъярённой кошки. Я беззвучно ору благим матом, а тот монстр распахивает свою клыкастую пасть и ревёт: «А теперь получай по заслугам!» Душа моя тут же уходит в пятки, дыхание перехватывает и… и я просыпаюсь.    
— Забавно! — сказал Егор Ильич. — Ну, спасибо за интересный разговор, а сейчас, — он взглянул на роскошные настенные часы, — точнее, через десять минут у меня встреча с директором Института экологии.
Тем и закончился тот странный разговор.

Вечером, спускаясь по парадной лестнице к выходу, Егор Ильич вспомнил сон Алексея. Подумал: «А насчёт отключения во сне какой-то части сознания Лёха, похоже, прав».


Глава 12. ФИНАЛ

Сидя в глубоком кресле на балконе, нависающем над живописной опушкой сосновой рощи, Егор Ильич чувствовал себя сверхсуществом, покорившим бесчисленное множество людишек с их недоразвитыми мозгами, забитыми моральной чепухой. Он закрыл глаза и прошептал: «Я отбросил эту пустозвонную чушь и, по факту, выиграл соревнование за жизнь. И теперь вся округа должна признать моё превосходство».
— Василий! — крикнул он в открытую дверь в гостиную.
— Вы звали меня, дядя Егор?
— Ты читал пушкинского «Бориса Годунова»?
— А как же, я даже учил наизусть монолог царя в начале трагедии.
— Слушай, а ты мог бы мне напомнить первые слова того монолога?
— Конечно, мог бы.
— Тогда садись в соседнее кресло и прочти. 
Василий стал декламировать:

Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно,
Но счастья нет моей душе…

— Остановись, хватит, — прервал юношу Егор Ильич. — А у меня со счастьем всё в порядке, не правда ли, Василий?
— Вам виднее, — уклончиво ответил пасынок.
Василий ушёл, а Егор Ильич тихо произнёс: «И никаких кровавых мальчиков в глазах. Жалок не тот, в ком совесть нечиста, а тот, кто допустил утечку информации о своём неблаговидном (с точки зрения  толпы) поступке. Ясно, что, подстроив убийство чужими руками, царь Борис свалял дурака. Такой умный мужик, а очевидные последствия не просчитал».
— А этот Пашка! — чуть не вскрикнул Егор Ильич. — Сколько крови он из меня выпил! И сколько бы ещё выпил, не останови я его. Мало того, что был соперником в универе, так он и Томку мою к себе привязал. А когда я Томку от него отобрал, он особо и не переживал, а спокойненько через семь лет женился на Светке — чистом ангеле во плоти — и породил от неё сына, чего мне Бог не дал. Но я нашёл решение, как всё гениальное, ужасно простое. Я  забрал от Пашки всё — и жену его, и сына, и даже душу его с неисполненными мечтами и тем открыл для себя путь к звёздам. Но этот Василий не прост, совсем не прост, временами я вижу в его глазах взгляд Пашки. Но не великого, строптивого Пашки, а усмирённого мною и влюблённого в меня пацанёнка. А ведь стоит ему узнать, или только допустить мысль о том, чтО я сделал с его отцом, и в нём тут же проснётся дух Пашки, и я получу волевого целеустремлённого мстителя. И это может стать серьёзной проблемой.
На темнеющем небе зажглись первые звёзды, подул нежный ветер, пропитанный смолистым запахом соснового леса, и Егор Ильич задремал. И вдруг он увидел рядом, в соседнем кресле, Пашку, который, обращаясь к нему, заговорил:
— А ты помнишь, Гошка, как мы в универе обсуждали рассказ Рэя Брэдбери про бабочку, раздавленную охотником в Юрском  периоде?
— Конечно, помню. Это рассказ «И грянул гром». В результате убийства той бабочки, через 150 миллионов лет в Америке выбрали не того президента…
В гостиной зазвонил телефон, Егор Ильич вздрогнул и пришёл в себя: «Фу-ты, чёрт, пригрезится же такое. Всего-то пустяшный выброс из глубин памяти, а взволновал». Он спустился на кухню, поцеловал жену, достал из бара коньяк и налил драгоценную влагу в обычный гранёный стакан. «Почему ты пьёшь?» — встревожилась Светлана. «Хочу и пью», — отрезал Егор Ильич.
После ужина, вполне умиротворённый, он снова вышел на балкон и уставился в чёрный лес. Почему-то вспомнил слова Пашки: «Канту удалось разъять наше сознание на части и выявить в нём доопытные, врождённые элементы». Подумал, и почувствовал лёгкий озноб. Вспомнил он и довольно разумное соображение Лёхи, что наш хвалёный интеллект — всего лишь тоненькая крышка, прикрывающая котёл, в котором бушуют первобытные страсти пещерного человека. И тут в голове Егора Ильича мелькнула страшная мысль: «А вдруг та крышка чуть сдвинется, или погнётся, или прохудится от старости, и тогда сознание дикаря с его бесчисленными фобиями, запретами и верой в живых мертвецов прорвётся в мою душу?» Вспышка ужаса перед чем-то грозным и неотвратимым нарушила чёткость сознания Егора Ильича.
В ту ночь он долго не засыпал, почему-то вспоминал Пашку, хотел не думать о нём и не мог не думать. Наконец он стал засыпать, и снова увидел Пашку. 
— Помнишь, как мы познакомились на лекции по истории КПСС? — спросил Пашка, и Егор Ильич вспомнил тот первый их разговор.
— Скажи, за хренам нам эта мура? — начал тогда Егор.
— Если ты знаешь историю некогда самой могучей политической организации мира, то эти лекции ничего тебе не дадут. Но я её не знаю.
— Я тоже её не знаю, и знать не хочу, — резанул Егор.
— А зря. В этом повальном незнании истории и заключена причина нашего теперешнего загнивания. Потеря информации равносильна усилению хаоса.
Егор Ильич очнулся, но его память какое-то время продолжала прокручивать тот давний диалог. Потом его мысли коснулись жизни страны: «Чёрт бы побрал эту Перестройку! Перестройка — это Хаос. А Хаос непредсказуем. Пашка и тут оказался провидцем. Убрав его, я усилил Хаос».
Остаток ночи он проспал спокойно.

Через неделю, задремав в кресле, он снова увидел Пашку. Нагло улыбаясь, Пашка провещал тоном следователя:
— А ты, Гошка, всегда был туповат. Ведь ты читал «Братьев Карамазовых» Достоевского. Я помню, ты хвастался, что читал.  Дай, я кое-что тебе напомню. И Пашка заговорил, как по писаному:

—  В руках Мити был медный пестик, и он машинально отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, но не в траву, а на тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривал он лежащего пред ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку и стал её ощупывать. Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в ту минуту «вполне убедиться», проломил он череп старику или только «огорошил» его пестиком по темени? Но кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячею струёй дрожащие пальцы Мити.
 
В холодном поту Егор Ильич очнулся и долго не мог понять, где он. Сердце его колотилось, мысли носились, как рой испуганных пчёл. Вспомнил, что действительно читал «Братьев Карамазовых», но не представлял, что дословно помнил текст. Сознание не помнило, но мозг, как видно, хранил. И его фарфоровый пестик, оказывается, возник не на пустом месте. «Допустим, — начал рассуждать Егор Ильич, — что ход моих мыслей перед убийством был в какой-то мере навеян романом Ф.М.Достоевского, но причём тут Пашка, играющий роль судьи? В жизни Пашка никогда меня не судил! Проклятье! Похоже, крышка моего котелка даёт сбой».

Через пару дней после того странного сна, похожего на галлюцинацию, он зашёл в комнату жены, и взгляд его упал  на старый письменный стол. Его вид совершенно не гармонировал с остальной недавно купленной мебелью. «Странно, — подумал Егор Ильич, — почему Светка не выбросила это старьё в мусорку?» Потянул выдвижной ящик и увидел стопку толстых тетрадей. Открыл одну, полистал — это были дневники Пашки. В основном там были его отчёты о событиях предыдущего дня. Чаще всего записи касались анализа результатов экспериментов. Таблицы, схемы … и вдруг стихотворение, внесённое в дневник в феврале 1982-ого года.
Прочёл и понял: Пашка его сам сочинил. Во-первых, с точки зрения поэзии, не ахти, а во-вторых, Егор Ильич вспомнил тот общеинститутский семинар, на котором Пашка обрушился с резкой критикой на работу одного всеми уважаемого старшего сотрудника. Егор Ильич сел за стол и снова, уже внимательно, прочёл Пашкино стихотворение.

Мощно сердце колотится,
Я выжидаю миг,
В бой моё сердце просится:
Их вывод неверен и дик.

Я вызван, я вышел, я слышу:
Напрягся и замер зал.
В него, разряжая душу,
Гоню своих мыслей вал.

Я обращаюсь к обществу
Трусливых и слабых людей,
Зачем им мои пророчества?
К чему им сверканье идей?

Я знаю, мой суд им не нужен,
И было бы лучше смолчать,
Но дух первобытный разбужен —
Я всё им обязан отдать.

«Опять, Пашка! Когда же, наконец, ты меня отпустишь? Сил нет!» — простонал Егор Ильич, бросил тетрадь в ящик и выбежал из комнаты.

С тех пор начались регулярные сны-галлюцинации. Как правило, они возникали перед самым засыпанием, и в них всегда фигурировал Пашка в роли судьи. В этих видениях Пашка, часто в парике и мантии, приводил перечень фатальных ошибок, совершённых Егором  Ильичом. Напомнил он и о юбилейном рубле, найденном на месте убийства, и заявил, что лишь робость Тамары спасла его от разоблачения.
Во время приступа этих галлюцинаций Егор Ильич ощущал себя пассивным и безвольным наблюдателем, не способным ни думать, ни двигаться, ни дышать, тогда как Пашка был полон жизненной силы, и обвинительные речи его поражали страстью и логикой. Приходя в себя после очередного наваждения, Егор Ильич далеко не сразу понимал, что критиковал его вовсе не Пашка, а его собственный мозг. И наконец, до него дошло, что это его собственное подсознание, вырвавшись из интеллектуальных пут, обвиняет его — Егора Хвалынского — в нарушении первейшей заповеди родового строя. Даже вечно голодные обитатели пещеры Шаридан сохраняли жизнь искалеченного неандертальца, а он убил цветущего и совершенно безвредного человека, и теперь по законам первобытной морали убийца должен погибнуть.
Егор Ильич запил, но ужасные видения не кончались, и бороться с ними было невозможно, ведь в сомнамбулическом состоянии человек лишён способности свободно размышлять и действовать по своему собственному плану.

Через полгода Егору Ильичу был поставлен диагноз «параноидная шизофрения». Больной был помещён в психлечебницу, где и скончался в возрасте шестидесяти трёх лет.