Берег

Я хотела рисовать только его и никого больше.
Если бы вы его увидели – поняли бы меня.
Подойти к другому человеку в моем понимании - в моем глупом мирке, как сказали бы мама и сестра, - просто пытка. Но я подошла. И сказала:
 - Я хочу вас нарисовать.
А он взял и отказался.
В какой-то другой ситуации такой поворот стал бы для меня концом света.  А тут – ничего, я просто улыбнулась, пожала плечами и вернулась к своему столику, где остывал в чашечке самый лучший в мире кофе. В этом кафе вообще всё – лучшее в мире. Столики, стулья, большущие окна, сквозь которые видно хмурое поутру, невыспавшееся море. Море хочется разбудить, растормошить, вбежать в волны, играть его брызгами, видеть, как оно тебе отзывается, как меняются краски под выходящим из-за туч солнцем.
Он снял гостиничный номер рядом с моим. Дверь через одну, а комната между нами пустует. Как могут пустовать номера здесь, на этом чудесном берегу?
Встретившись несколько раз на лестнице, мы начали улыбаться друг другу. Уголком рта, и он – и я. Я левым – он правым.
А в очередной раз придя в кафе одновременно с ним, я просто подошла к его столику:
 - Можно?
Он кивнул.
Наверное, выходит, что я его преследую. Но он же мог отказаться. Сказать, что ему неприятно. А он вместо этого заговорил про море. Его город находится далеко от моря, как и мой, вот он и приезжает. Но в городе есть красивые старые парки, высоченные здания и многое другое, что он любит.
 - А я хотела бы переехать сюда, - сказала я.
Мы вышли не сговариваясь, оба оставили деньги за кофе на маленьком столике. Конечно же, отправились на берег. Сняли обувь, шли по песку. Говорили обо всем подряд. Он расспрашивал, что именно я рисую, я обещала показать наброски последних дней. Он смеялся, что карандашом в последний раз рисовал в детстве, я говорила о том, что уже месяц не писала красками (да, на всякий случай сказала попросту, «красками», но он попросил уточнить, какими) и что набрала с собой для работы столько, что хватило бы ...
На этих словах моя нога соскользнула с камня, я пошатнулась и уткнулась лбом прямо ему в грудь.
Он обеспокоился только одним: не ушиблась ли я. Я переступила неловко, он сел на песок, осторожно осмотрел мою ногу, снова встал. Я заглянула в его лицо, снизу вверх.
Он протянул руку, словно хотел погладить меня по щеке. Приблизился. У меня сердце стучало так, будто собралось взорваться. Он улыбнулся и поцеловал меня в нос. Как котенка. Он как раз рассказывал: в детстве у кого-то из родни был котенок, которого он целовал в нос. Котенок вырос в большого кота и до сих пор жив и здоров.
Разве я котенок? Радость и разочарование. И так и не унявшееся сердце. Я по щиколотку забежала в волны.
Вечером была гроза. Я почувствовала, что надо покинуть комнату. Дверь-через-одну была открыта. Я вбежала.
Он сидел там на лесенке, ведущей в маленькие антресоли-спальню под потолком. Обхватив себя за плечи.
 - Ты боишься грозы? – спросила я.
Он виновато развел руками.
Я села рядом и обняла его:
 - Ты похож на плюшевого мишку. Такой большой-большой и... плюшевый. Плюшевые мишки, наверное, тоже боятся грозы.
**
Умеет же наша мама утешить! Я только что рассталась со своим парнем, вообще-то. Мне даже предложили отпуск на работе. Залечить раны, так сказать. Думаете – хоть каплю сочувствия от родных удалось получить? Сестрица сбежала на море. А родительница с первого же дня давай нудеть: кто там за ней присмотрит, она там одна, вдруг что случится... Да тьфу! Во-первых, это я младшая сестра тут. И что, что та за мной присматривала все детство? Можно подумать, мне это нравилось. Теперь, видите ли, мамочка волнуется: молодая девушка уехала одна-одинешенька, еще и такая эмоциональная, мало ли что... А я не молодая девушка? Со мной ничего не случится, если я поеду одна пасти дорогую сестренку?
Но маму не переубедишь. Я пыталась. Целых две недели. Но потом мое терпение лопнуло. И я взяла тот самый отпуск.
Свободный номер оказался только в одной гостинице. И не просто в той же, где расположилась наша эмоциональная беглянка, а еще и рядом с ней. А я-то думала хорошо отдохнуть подальше от сестры, временами просто созваниваясь с ней и отчитываясь маме в бесконечных сообщениях, что с нами все прекрасно.
И вот я на месте. Условия... ну ладно, сносные. Кто-то придумал засунуть кровать под самый потолок, не убиться бы на узкой лестнице, ведущей туда. Приду вечером из бара – придется спать на диване внизу, не рисковать же костями. Надо срочно выяснить, где ближайшие клубы и вообще хоть какие-то развлечения, кроме моря, на которое без дрожи не взглянешь в эти пасмурные дни, и по-стариковски оформленного кафе.
У сестры в номере беспорядок. Краски на полу, какие-то рисунки на всех поверхностях, включая диван и кровать, - она где спит вообще? Хвастается, что продала одну картину. Ага, моя сестра что-то продала, верю, как же.
Ходит с загадочным видом. Что с ней такое?
  - Слушай, не зайдешь ко мне за сумочкой? Я так уста-ала, - ною я.
Сестра с готовностью направляется в мой номер, а я преодолеваю лестницу и лезу под кровать. Сестра всю жизнь хранит секреты под кроватью, поэтому все их знают.
Извлекаю оттуда только пыль и какое-то помятое письмо.
Письмо, что интересно, любовное. То есть про любовь там нет ни слова, только про какие-то цветочки-лепесточки, но тон послания... И подпись отличная: «Твой Плюшевый Мишка». Ха-ха. Ну сестрица, ну нашла себе!
Стойте-ка.
Я знаю этот почерк, ведь правда?
Мы с сестрой часто соревновались, кто из нас лучше пишет левой рукой. Ни одна из нас не левша, поэтому получалось жутко.
Вот это вот «жутко», похоже, я сейчас и вижу.
Или мне кажется? Ее почерк, даже искаженный, всегда был мельче и острее.
Ну начались загадки. С моей сестрой попросту ничего не выходит, ни-ког-да.
Но лучше бы это было написано, конечно, не ее рукой. А то что-то странно. Да даже страшно.
Она возвращается с моей сумочкой. Говорит, что вечером куда-то уйдет одна. Мне любопытно, конечно, что там у сестры за жизнь. Вдруг я все-таки ошиблась насчет почерка и она вовсе не сбрендила от одиночества и не пишет себе письма? Но с кем наша бедолага-вечная одиночка могла связаться-то... С другой стороны, я узнала на стойке про местные клубы, и уж очень неохота терять время, шпионя за сестрицей.
Вечером я стучусь к ней.
Нет ответа.
Вот и хорошо.
**
Я ношу его рубашку. Он накинул мне ее на плечи, когда мы в очередной раз гуляли вдоль берега. Он все чаще берет меня за руку, я кладу голову ему на плечо, когда мы садимся на песок.
Я хочу такую же рубашку себе, теплую, уютную, коричневую в клетку. Он ведет меня в пыльный магазинчик (ап-чхи!), в котором покупал свою. Оказывается – осталась только одна. Мне она чуть-чуть великовата, но я беру. А потом честно признаюсь, что мне хочется ходить в его рубашке. Огромной. Потому что она – его. Он смеется и укутывает меня в нее, как в одеяло. А покупку мы просто несем.
Он не ест пирожные. А я люблю. Особенно здешние, во рту просто тают. Уговариваю попробовать. Он делает это с таким радостно-удивленным взглядом, что я начинаю смеяться на все кафе.
**
Сегодня дождь. Дай волю сестре – она бы пошла гулять, я уговариваю остаться. Сестра таскается по номеру все такая же загадочная. И заворачивается в ношеную большую рубашку. Наконец смущенно выпаливает, что это рубашка ее друга. А где он живет и кто он – не говорит. И вообще больше ничего не говорит, идет рисовать. Море, море, еще раз море на бумаге – как ей не скучно?
Я беру зонт. Спрашиваю на стойке про магазины одежды. Есть торговый центр поодаль и какой-то занюханный магазинчик рядом. Иду во второй. Показываю фото сестры в рубашке («ну пожалуйста, сестричка, ну селфи для мамы перед тем, как я уйду!»). Да, - говорят мне, - помнят сестру, заходила, купила себе эту вещь.
Та-ак.
Ох, мама, ты как чувствовала.
Иду в кафе. Хозяева – семейная пара. Пока я пью кофе – не худший вроде, - ко мне подбегает девочка, их дочь. Что-то щебечет, я отвечаю невпопад. А ребенок так ко мне проникается, что тащит куда-то по коридору. Ого! На стене картина за подписью сестрицы. Плюшевый мишка.
 - Папа для меня купил! Мы ее потом в главный зал повесим! Тетя-художница часто к нам приходит!
 - Молодцы, - рассеянно киваю я.
Про картину, значит, правда. А про остальное?
Я шла сюда с четкой целью спросить, с кем моя сестра приходит в кафе. И я спрошу.
Ленивая девушка-официантка пожимает плечами:
 - Да я не приглядывалась...
Она что – одного человека от двоих отличить не может?  Берут же на работу таких.
Подзываю девочку, задаю тот же вопрос. С кем моя сестра тут бывает?
 - С плюшевым мишкой! – отвечает ребенок. И хохочет.

**
Он уезжает. Мы в последний раз пьем кофе вместе. И в последний раз сейчас пойдем вдвоем на берег.
Я не люблю слово «последний».
 - Я хочу увидеть твой город, - говорю я.
Он будто ждал этого.
 И мы идем собираться.
**
 - Как это – уехала?
Бедный мальчик за стойкой аж присел от моего крика. Да что это такое! Среди бела дня сбежала и не предупредила. Точно: сбрендила. Да мать мне теперь до конца дней моих житья не даст! Где эту ненормальную искать? Что делать, когда найду? А если не найду?
 - Она была одна?
 - Н-не знаю...
 - Ну, кто-то сегодня еще уехал?
Мальчик торопливо ищет книгу записей. Книга почему-то в ящике стола, ящик заклинило, мальчик его дергает с самым несчастным видом. Сговорились тут все, что ли? Сумасшедший дом.
 - Я буду жаловаться! – кричу я и иду на улицу. Куда идти – не знаю. В витрине туристической лавки сидит грустный плюшевый медведь. Совсем не такой, как на картине. Но сейчас я ненавижу всех медведей. А еще всех сестер и все рубашки. В номере сестра, кстати, оставила бумагу и часть красок. Никогда не расставалась ни с чем из своих рисовальных штук, попробуй хоть на что-то покуситься. А тут нате.
 - Эй, полегче!
Сталкиваюсь с бродяжкой. У нее нечесаные волосы, рваные штаны и знакомая рубаха, только на пару размеров меньше, хрупкая бродяжка в ней просто тонет. А вот сестре бы такая была в самый раз.
 - Это у тебя откуда? – без церемоний тыкаю пальцем.
 - Туристка подарила! – гордо вскидывает голову бродяжка и улыбается. Пары зубов не хватает. А может, и больше.
Я сую ей мелочь и иду в кафе. Хозяин, хозяйка и ленивая девушка-официантка заняты делом: развешивают по стенам аккуратно оформленные рамочками рисунки моей сестры.
 - Такая честь для нас – этот подарок! – хозяин аж светится, указывая на стену. Официантка, стоя на табурете, зевает, роняет из рук рисунок, его ловит девочка: «Поймала, ура!»
Я бегу к морю.
И останавливаюсь у самой воды.
Раз. Два. Море отсчитывает что-то свое, неизвестное мне. А может – просто дышит?
Солнце выходит из-за облаков. Теперь море состоит из ярких красок. Оно смешивает их, играет.
Раз. Два. Так же спокойно стучит сердце.
Что я делаю? Мне надо искать сестру.
Вдоль моря идут следы. Одни поменьше, другие побольше. Два человека были рядом. Цепь следов уходит дальше, дальше, за горизонт.
Я бегу по этой цепочке, стирая собой каждый след, превращая его снова в незначащий песок. В какой-то момент падаю и плачу. Почему я плачу? Это сестра у нас эмоциональная, а не я. Это не слезы, это море течет по лицу.
Я хочу вернуться в гостиницу. Купив по дороге уютную рубашку и плюшевого медведя.
Я хочу отключить телефон. Взять карандаш, как когда-то давно. Как показывала сестра: «Вот, вот так... У тебя прекрасно получается!»
Я буду рисовать море. Медведя. Кафе. Беззубую бродяжку. Девочку, которая не дает упасть рисунку моей сестры.
Мне больше не будет скучно.
И, может быть, кто-то напишет мне письмо.