История одной четверки

Наощупь казалось, что время колёсно
И катится мимо, но через тебя…
(Ольга Арефьева)

Страх изучен психологами вдоль и поперек, многократно описан и воспроизведен деятелями изящных искусств, весьма эффективно используется людьми и нелюдями для подчинения других двуногих. Он порождение придуманного природой инстинкта сохранения вида. Именно вида в первую очередь, а самосохранение лишь одна из подзадач. Почему же человек «разумный» изначально полезный инструмент превращает в свои оковы? Кто виноват? Убежавшее вперед время, невнимательные и ленивые воспитатели, сознательные и стихийные эксплуататоры чужого страха? Вероятно, всё вместе. Да чего там, мы сами активно вносим немалую лепту в строительство личной «тюрьмы безопасности». Добавить уже просто нечего. Но кто мешает заглянуть в себя и познакомиться с мучителем поближе.

Для начала пробуем исключить совсем уж маргинальные ситуации, в которых страх является помощником и спасителем. Не ходить по краю пропасти. Но почему? Кошки ведь ходят по карнизам. Нет, не получается. Разум моментально все сводит к управлению рисками. Если опасный променад – единственное спасение из горящего дома, то почему бы и нет. Не то.

Заглянем в области попроще, удаленные от реликтовых вопросов целостности и исправности тушки. Открывается широчайшее поле для исследования. Присаживаемся на камешек в позе роденовского мыслителя и начинаем созерцать спектакль театра одного актера – Его Величества Страха. Вот он возлежит на мягких подушках в образе лени: «зачем стараться, ведь все равно, не получится». А теперь в роли заботливой няни строго грозит пальчиком: «не трогай нож, порежешься». А как, простите, добыть кабана или вырезать узор на шкатулке? Вглядываемся в лицо няни, ее морщины предстают очертаниями множества лиц, бездумно выполнявших работу и избегавших проблем для себя. И на каждом лице отпечаток страха. Мгновение, и на сцене уже строгий начальник в форме, брызжа слюной требует беспрекословного выполнения его указаний. В таком амплуа главное громче кричать и не делать пауз, чтобы подчиненный не успел задать себе вопрос: «А что он реально может мне сделать?»  Калейдоскоп масок кажется бесконечным. Личный страх переплетается с чужими, множится, усиливается, обретает мощь как толпа на стадионе. Страх берет своё. Нет, не сдюжить. Общество склеено страхом и одновременно разделено им. Посольство дьявола на земле. Мы не умеем существовать поодиночке, что бы там ни показывали в программах про экстремальное выживание. Приходится играть не по своим правилам под угрозой изгнания из стаи.

Проваливаемся глубже. Мира становится все меньше. Только Он и Она. Зато освободившееся пространство заполняет страх. Страх становится тоньше, неуловимее, изощреннее. С каждым проявлением легко расправиться, но его самого совершенно невозможно изловить. Он все такой же огромный, и отрубание мягких и беззащитный щупалец и ворсинок напоминает борьбу богатыря со змеем из сказок, у которого вместо отрубленной головы вырастали три новые. Проблемы кажутся простыми до надуманности, но ответы не приходят, оставляя зияющую пустоту, немедленно заполняемую страхом. У каждого пугающие пропасти свои. Чужие кажутся ну совсем смехотворными, но собственные годами высасывают силы, превращая в невротика. Почему так трудно сказать «прости», и почти невозможно – «я люблю тебя»? Что мешает, повинуясь внезапному порыву, подарить цветы? Отчего так страшно взять за руку или нежно обнять? Даже хлопнуть по попе не страшно, а передать теплый комочек нежности без продавливания через фильеру страха не получается.

Еще глубже? Нет уж, увольте! Там не остается ни одного якоря, за который можно зацепиться и выдернуть себя из сплошного мрака, в котором только «я» и страх. Сама мысль об этом пространстве внушает уважение к отшельникам и святым, которые не дрогнув шли на эшафот. Потому что после путешествия в себя, дыба или крест казались уже сущим житейским пустяком, легкой царапиной от шипа розового куста.

Страх. Проклятие человека разумного… Или благо?

          ***

Ясным утром первого сентября взволнованные родители окружили каре еще более возбужденных первоклашек. Школьная линейка в самом разгаре. Для малышей это день инициации в стране знаний. Лао-Цзы верно заметил: даже путь в тысячу ли начинается с первого шага первого сентября. А может, он дату и не уточнял. На старте осени всё внимание традиционно приковано к первоклашкам, и почему-то никого не интересует, что творится в головах их родителей… 

Тридцать с хвостиком лет назад таким же солнечным и тихим утром белокурый мальчуган одел мышиного цвета новенькую форму, прихватил букет из трех огромных астр и провожаемый бабушкой сделал шаг в свой первый школьный день. И был первый урок, и все дети рисовали на листочке бумаги картинку по своему усмотрению. Мальчик нарисовал летящий в голубом небе белый реактивный самолет, так напоминавший ему настоящий. Рисунки сдали учительнице, а на следующий день получили их обратно с оценками. И оценка была «четыре». Мальчик по своей детскости, конечно, расстроился, ведь нарисованный самолет так нравился ему. Он честно вложил в него без остатка всего себя, мечты и ожидания. А в это время в подсознании...

А эластичный детский ум сделал три вывода и надолго их усвоил. И стали они определяющими в жизни мальчика. Выводы были, в общем, простые, как три копейки. Во-первых, мир несправедлив. Во-вторых, миру мальчик совершенно не интересен. В-третьих, мир непредсказуем и загадочен, а значит его важно изучить, чтобы не бояться, ибо страх суть тень неизвестности.

И мальчик стал учиться не шатко не валко. Получал свои четверки и воспринимал школу как неизбежную данность, как обряд чистки зубов по утрам. Хорошистом быть удобно – и снизу не задираются, и сверху не журят, и до любого края дотянуться легко, времени и сил остается в достатке. Последнее ценно, ибо жить он начинал после окончания уроков. Жизнью, где мог изучать и наблюдать мир, не вступая с ним в сношения, результатом которых стала бы четверка за от души выполненную работу.

Никогда мальчик, а после юноша, не показывал миру свои находки, покуда не осознавал, что они действительно того стоят. А так как особыми талантами ни в чем не отличался, то ничего и не показывал. И, надо отдать должное, ничего не ожидал и не просил взамен, ибо боялся четверки, а на большее не рассчитывал. Со временем научился получать удовольствие от простого, без цели, изучения бесполезного, как ему казалось. И от своих фантазий – маленьких ментальных копий увиденного в придуманных пространствах, о которых он тоже никому не рассказывал.

Тикали часики, мелькали дни, шли годы. Форма сменила цвет на синий, расцвел на шее и опал осенним листом пионерский галстук, но ничего не менялось в отношениях мальчика и мира. Однажды судьбой и родителями он был определен в другую школу. И было ему всё равно, ибо общественная жизнь по-прежнему воспринималась как утренний туалет. С оказавшимся в руках неравнодушных учителей мальчиком произошли значительные, но незаметные ему самому метаморфозы, подточившие неограниченную власть четверки. Отзвенел последний звонок, и мальчик неожиданно осознал, что стал заметно умнее среднего гражданина. Того самого, которого никто не видел – как коняшку в 1 лошадиную силу – но все привыкли с ним себя сравнивать. Еще он понял, что временами бывает достоин уважения со стороны отдельных представителей того мира, из которого добровольно ушел десятилетие назад. С обнадеживающей, но неподтвержденной покуда мыслью он и покинул школьный двор.

В институте учиться было легко и немного интересно, особенно по профильным предметам. Однако выяснилось, что ум умом, а в остальных жизненных проявлениях отношения с миром не поменялись, и он все тот же мальчик, только подросший, с низким голосом и чутка потемневшими волосами. Особенно проявилось это в некстати обнаружившейся потребности общения с девичьим полом. И мальчик опять погрузился в созерцания и ушел от мира, лишь слегка поменяв направление своих наблюдений.

Институт закончился, началась "взрослая" жизнь. Появилась зарплата. Целых… Да, не много. Хватало лишь на простое воспроизводство, о расширенном нечего было и думать. Кто ж не помнит старика Маркса. Материальным застоем дело не ограничилось – у мальчика развился экзистенциальный кризис. Ему казалось, что потерял любимое хобби и отраду: узнал все о занимавших его вещах. Достойные внимания вопросы исчерпались, но мир оставался все таким же чужим, холодным и загадочным, отгороженным магической четверкой.

Проблемы были не только у мальчика. Снаружи тоже все время что-то не ладилось – менялись вожди, в народе шли бурление и смута. И мир вдруг изверг из себя слово «гласность». Были извергнуты и другие непонятные слова, не имеющие ни малейшего отношения к этой истории.

Магическое слово материализовалось на прилавках книгами с невиданными доселе взглядами. И мальчик случайно купил книгу. Потом другую, потом еще и еще. Пока не догадался, что все наполнявшие его голову разрозненные сведения можно не только объединить, но легко распространить на предметы, с которыми до сей поры не сталкивался. Почти не прилагая усилий, он находил правильные решения незнакомых ему дотоле загадок. Из пустоты, как из чемоданчика фокусника, нарисовалось единство мира. Это было ошарашивающее, приятное открытие, в которое трудно было поверить. Эффект озарения оказался столь силен, что свет его проник даже сквозь стены, надежно отгораживавшие мальчика от недружелюбно грозящего четверкой мира. И в мире заметили этот свет.

Дальше началась череда сущих чудес. Сначала друзья, а потом и просто приятели и коллеги вдруг стали относиться к мальчику с уважением. Он сделался желанным работником, хотя продолжал заниматься лишь тем, что доставляло ему удовольствие. Появились деньги. Деньги росли, ибо с детства привык довольствоваться тем, что давал ему мир руками родителей. Чтобы деньги не скапливались, мальчику миром была дана женщина, с которой было легко. Появившаяся уверенность сняла предубеждение против детей. Карьера катилась как по маслу. Не прилагая никаких усилий, как казалось самому мальчику, он получал завидные работы. Порой протуберанцы удачи возносили к успеху, но вверху ему было неуютно, и он вновь добровольно возвращался к камерности знакомой с детства крепости, где мог легко настроиться на привычные ощущения анахорета.

Но жизнь, текущая от мира к мальчику, уже превратила трещины его кокона в зияющие дыры и кое-где даже переливалась через край ограды. И подмытый этими потоками покосился идол в форме цифры 4, стоящий стражем у стен добровольного узилища. Но до конца этой истории было еще очень далеко. Так, по крайней мере, надеялся мальчик.

          ***

Постаревшие на одиннадцать лет родители выпускников, борясь с ностальгией нарочитой имитацией радости и тщательно скрывая от самих себя волнение и зависть, наблюдали из уголка школьного двора за выпускным торжеством своих повзрослевших детей…

Школьные годы меняют человека радикально. С ростом тела прирастают ум и сила. Что-то незаметно, но безвозвратно меняется и в душе. Школа – целая длинная и законченная жизнь для ученика. Маленькая копия жизни настоящей. Превращение из восторженного, любопытного и искреннего в проявлениях ребенка в молодого человека, вступающего на новую для него игровую площадку незнакомой, но манящей независимостью взрослости. Пусть он еще полон иллюзий и мало что может без лидеров, но взросл уже потому, что начинает постигать основы мудрости. Чувствует, что жизнь сложна, жестка и непредсказуема. Понимает: впереди длинный извилистый теряющийся в дымке путь. Нежного цвета туман иллюзий над будущим уже не обманывает – за ним скрывается пугающее и манящее ВСЁ. У юноши в походном узелке молодость, здоровье, оптимизм, а впереди неизвестной длины дорога, по которой придется пройти к не вполне осознаваемой цели, но надежно предсказуемому концу. Видится очень важным выгодно вложить стартовый капитал в полезное и откупиться от лишнего. Задача со всеми неизвестными, кроме одного – точки старта. Точнее, вектора пинка, которым судьба, родители и школа направили за годы несамостоятельности.

Что для нас чужие победы и заботы? Не больше и не меньше чем живые часы. Школа для родителей пролетает как один миг, в котором сплелись волнения и радости маленькие и значительные. Как будто вчера отвел малыша в первый класс, и вот уже выпускные букеты и «взрослая» студенческая жизнь. Но стоит чуть внимательней всмотреться в зеркало и оборот «школьной» стрелки часов не покажется таким уж мимолетным. Морщины на лице как карта разведанной местности: в уголках рта – от печалей, у глаз – от улыбок, на лбу – от раздумий. И седина – непременный стигмат жизненной стойкости, обретенной в борьбе со всплесками хаоса. Но не мужское это занятие – печалиться об изменениях во внешнем.

Что узнал родитель за одиннадцать лет? Неприметный хорошист превратился в самоуверенного, ленивого и слегка надменно ворчливого мужчину. Одним словом – нашел себя. И на вопрос, надо ли было искать такое – надо! Недооценка – та же неадекватность, как и раздутое чувство собственного величия. И обе суть ошибки в измерениях. Нельзя управлять системой, не зная ее состояния, так же невозможно разумно прожить жизнь, не познав себя.

Кто бы смог предположить, что карьера увлеченного бесполезным мальчика имеет целью всего лишь свободу, а идеальным методом тайную, иногда для себя самого, власть над потоком событий. А может, никакую не власть – одно лишь понимание. Любое событие – случайное для глупца – понимание превращает в закономерное, изящно вплетая недостающей прядью в косицу судьбы. Подходы, вроде, разные – результат один. Отсюда лишь шаг до дарующего свободу буддийского безразличия к круговерти сансары.

Свободу не в понятии идиота: анархическую отрыжку смут и революций, но свободу сделать самостоятельный выбор. И отвечать за него. Прежде всего перед собой и, стало быть, перед вселенной. Лучшая в мире и единственная стоящая свеч души игра в попытке угадать замысел бога – нащупать идеальную траекторию собственной судьбы. И опасение сбиться со своего пути, увлекшись яркими огнями чужой мечты. И понимание, что прямо с рождения не оставалось времени на эксперименты – все подчинено цели. И кошачья лень – циничный метод избежать навязывания чужих решений; ни за что не браться без внутренней убежденности и вдохновения. И ворчливость, в конечном счете на себя, как шрамы совершенных ошибок. И нетерпение в волнительном ожидании своего хода на очередной развилке лабиринта жизни…

А что страх? Как любая вещь на свете, он нейтрален сам по себе. Но биохимия за ним стоящая, раскрашивается размышлениями в цвета шкалы «плохо-хорошо». Оценка незаметно уплывает со временем. Череда цветовых пятен на длительном промежутке, как правило, сливается в неяркий ровный белый цвет. Ведь не зря говорят: дуракам половину дела не показывают.
                EuMo. XXI.