Ю. Тарасов. Мифы о Солженицыне. Миф 3. Стукач

(выдержки из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»: (ж-л «Новый мир», 1998. №11; 1999. №2; 2000. № 9; 2001.№ 4; 2003. № 11: https://magazines.gorky.media/novyi_mi)

Миф 3. Лагерный стукач, провокатор и интриган

Из книги Солженицына:

"Мои американские речи 1975 года, видимо, здорово вздрючили их: с такой прямотой, громкостью и, главное, откликом — наверно никто им с 1917 года не врезал. Спохватились: если не убили меня вовремя — так надо ж теперь измарать покрепче…

Да от самого появления “Архипелага” ждал я, что будут штурмовать в ответ и опровергать прежде всего сам “Архипелаг”. Но поразительно: вот и за пять лет (это написано в 1979 году – Ю.Т.) они ничего не родили в опровержение, кроме довольно скудных АПНовских брошюр, бесплатно раздаваемых в западных столицах. Миллионный, сытый, надрессированный, натренированный сталинско–брежневский пропагандистский аппарат оказался перед “Архипелагом” в полном параличе: ни в чём не мог его ни поправить, ни оспорить.   В его распоряжении тысячи перьев, все архивы, какие не сожжены, и времени протекло больше, чем я один работал над “Архипелагом”, — а ответа нет как нет!
Потому что ответить — нечего…

Зато с первых же дней потянули другим путём, полегче, — против автора: как бы заляпать, зашлёпать его самого, тогда и “Архипелаг” заржавеет…

Сперва они надеялись, что я за год обращусь на Западе в ноль, в забытое ничто. Когда ж увидели, что “Архипелаг” читается сверх ожиданий в миллионных тиражах, а я — не стёрт, не уничтожен, — с новой силой схватились за клевету… и соцпроисхождение, и нацпроисхождение, и небылой плен, и сдачу целой батареи, и служил полицаем, и служил в гестапо, — а за всем тем теперь вот уже ничего не могли придумать позорнейшего, как… сотрудничество с ними самими! помощь — им самим, явным для всех негодяям! (Уже дозрели они до понятия, что в людских глазах сотрудничество с коммунистическим режимом — позорно.)

В “Архипелаге”, и не только в нём, я не щадил себя, и все раскаяния, какие прошли через мою душу, — все и на бумаге… В этом ряду я не поколебался изложить историю, как вербовали меня в лагерные стукачи и присвоили кличку, хотя я ни разу этой кличкой не воспользовался и ни одного донесения никогда не подал. Я и нечестным считал об этом бы умолчать, а написать — интересным, имея в виду множественность подобных вербовок, даже и на воле. Из них, может быть, и две трети остаются потом без движения, — но они играют роль гипнотического завораживания массы. Я цель имел во всей книге, во всех моих книгах показать: что можно из человека сделать. Показать, что линия между Добром и Злом постоянно перемещается по человеческому сердцу…

И вот какой–то швейцарский журналист, Петер Холенштейн, уж не знаю, подставной или нет, пишет мне в Цюрих, что ему доставили документы большого интереса и вот он посылает мне копию одного: прежде чем его опубликовать, он, дескать, по добросовестности журналиста, хотел бы знать о нём моё мнение. (В позднейшей переписке он сообщил мне, будто подбрасывалось целое собрание таких подделок, часть — “через видного функционера ГДР”.) Ну разумеется, все враги собачьими зубами рвут, что я сам о себе открываю...
И вот состряпали первый письменный “донос”, да не по мелочи, а сразу — на подготовку экибастузского мятежа (на движение бури!) в январе 1952. Но как же советской власти самой опубликовать в виде упрёка донос, поданный ей во службу? Самой нельзя. Подсунули этому швейцарскому корреспонденту с таким сюжетом: какой–то будто эмведешник , просматривая старые лагерные архивы, среди тысяч доносов обратил внимание (почему–то, никто ему не поручал) на донос не известного ему “Ветрова”, давностью 22 года, извлёк его из папки (служебное преступление?) и передал — но не начальству, а каким–то вольным кругам, у кого лёгкое общение с иностранцами.

Почерк был неплохо подделан — применительно именно к лагерным моим годам. (У моей первой жены сохранились мои фронтовые и лагерные письма. В 1974, вслед за высылкой моей, она вышла замуж за Константина Семёнова, видного АПНовца; письма мои оказались все в распоряжении АПН, уже весной 1974 оно торговало ими на Западе… Почерк–то подделан, хотя на самом видном месте, в подписи, графический ляпсус (что полагается по правилам чистописания, а у меня исчезло ещё со школьного времени).
Были заметные передержки и в языке, но главное — в сюжете: “донос” на украинцев (добавочная цель — с украинцами поссорить), вот якобы встречи с ними сегодня, вчера, — а нас–то с украинцами за две недели перед проставленной датой разъединили в разные зоны, — где же чекистам через 20 лет всё уследить? (Хотя об этом и в “Архипелаге” написано, ч. V, гл. 2, но они по лени недоглядели.) И чья ж на “доносе” резолюция? — “начальник отдела режима и спецработы”. Но в лагпунктах таких отделов не бывает, а есть порознь: начальник режима и оперчасть (не знают!).
И какая ж резолюция начальства на подготовку побега и восстания? — вместо молниеносного упреждающего удара, арестов, — “доложено в ГУЛаг СССР”, — в сам ГУЛаг, в Москву! далеконько! Ну можно ли нагородить столько профессиональных промахов?..

Немедленно в те же часы передал ксерокопию их фальшивки всем желающим телеграфным агентствам в Калифорнии, и к ней — заявление. И то и другое было тогда же напечатано в “Лос–Анджелес таймс”.

…Так и смолчало ГБ, на спор не отважилось… (Годом позже всё–таки ещё раз напечатали в Европе, в каком–то социалистическом журнале, — но и там бомба не взялась.)…

И вот, наконец, выставили Ржезача… Пока решили распространять через спецотделы среди столичной публики, которая всё равно уже порчена, имя моё знает. А на Запад — толкать ли только эмигрантам, бесплатным подарком? или рискнуть переводить на языки? Да не подаст ли Солженицын на те издательства в суд?
В суд — не подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических весах. Да и кто же судится с советским Драконом? (Да и он нас в лагеря посылал без суда.) Не найденных, не выхваченных или уже пробованных, но не сломленных свидетелей моей жизни — сотни, потому что и жизнь моя реально — была, как ни подменяй все клеточки. Но все эти свидетели — под советской завинченной крышкой, и не могу же я их вытаскивать под расправу.

А когда придёт время говорить безбоязно — так кого–то и в живых уже не будет?
В том и особая успешливость клеветы, когда её ведёт тоталитарное государство: в открытом обществе всякая клевета может встретить возражения, опровержения, встречные воспоминания, публикацию документов, архивов, писем. Под коммунистическим сводом ничто подобное не возможно: возразить негде, и одно движение в пользу оклеветанного грозит гибелью и защитнику.

Не я первый. Все враги большевизма до единого были оклеветаны этой ядоносной властью ещё при её становлении. Затем в СССР был оклеветан каждый осуждённый, сколько–нибудь известный, — от Пальчинского, Шляпникова, профессора Плетнёва до Огурцова и Гинзбурга в наши дни. И над многими мы трудились и трудимся, чтоб очистить их…

Неправдоподобными признал Сума даже обстоятельства моего ареста (хотя там десять человек стояло)…

Теперь подошла тема: как я вёл себя в лагере? Однако, это целых 8 лет и много разбросанных мест, и с тех пор прошло 30 лет, — как бы Сума повествовал мои тюремные годы, не знает, но к счастью я сам уже в “Архипелаге” и подал им вербовку в лагерные стукачи. Ну что может быть блистательнее! ну как раз к цвету! — вот это и будет сюжет. Отпирается, что не писал доносов? — так для ГБ легко это разоблачить! Работа немалая, но и автор “Архипелага” враг немалый, — свистнуть всем оперуполномоченным и архивариусам лагерей, где Солженицын сидел: просматривать все доносы за те годы, и как только найдутся за подписью Ветрова — так вынимать, соединять — и издать отдельной книгой. (Даже всей книги Сумы тогда не надо.)

Увы, увы, Сума и не лепит, что хоть один нашли. Вот это–то самое трудное и есть — как эти доносики изготовить. И — нет пострадавших, и нет обиженных. Однако доказательства могут быть косвенные, лирические… Например, в том лагере, где его вербовали, прожил Солженицын несколько месяцев — и вдруг взят в систему шарашек. Ну разве это не доказательство? И чьё бы тут привести наиболее веское суждение? А — Якубовича. Сам он технической специальности не имеет, на шарашках никогда не бывал и косвенно их не касался — вот “он и будет главным свидетелем обвинения” по этому вопросу. Итак, товарищ Якубович, как вы объясняете, что на шарашку, куда берут только специалистов, взяли Солженицына с его университетским образованием? Ведь это невероятно? И Якубович по сценарию отвечает: “В высшей степени неправдоподобно”. И Сума: “Солженицын направлен в марфинский институт как секретный информатор, это непреложный факт”.

Но это замечательно! Ведь теперь легко проследить за его предательской трёхлетней работой в маленьком Марфине! Уж тут свидетелей и пострадавших десятки, и все образованные люди, и все в Москве живут, да вот, пишет Сума, беседовал с Лёвой Копелевым, — и что ж не спросил у него? Да Марфино — центральная спецтюрьма КГБ, уж архивы наверняка все тут рядышком, на Лубянке, — а ну–ка потроши сюда доносики, а ну–ка вытягивай это советское пособничество на советское честное солнышко!

Увы, и здесь почему–то не наскреблось. Да и новая загадка: Солженицына с шарашки усылают — и в Особый каторжный лагерь. Ну, тут совершенно понятно: очередная награда ему за удачную информацию и новое ответственное задание: запутать щупальцами Особый лагерь.

Но тут понадобятся новые свидетели, откуда ж бы их наскрести? Послать в Экибастуз доктора Симоняна? Нет, расстроятся другие части сюжета. Ба! Да этапировать туда Виткевича! Правда, он как раз остался на шарашке (но об этом Сума молчит, ибо что ж тогда? — тайный информатор?), а в Особлаге никогда не был (и быть не мог, имея лишь статью 58-10), — неважно, этапировать, пусть перенесёт эти неудобства. И теперь — кто же расскажет нам о том, что это был за лагерь? Да именно и только он! (стр. 117, “Стенограмма беседы с Н. Д. Виткевичем, личный архив Ржезача”). Заодно он же охотно и подтвердит ещё раз, что “Архипелаг” — лагерный фольклор.

Однако Солженицын там, кажется, будет лежать в больнице, так что без доктора всё равно не обойтись. Где ж бы нам найти доктора, если Симоняна всё равно неудобно? Да выход один всегда: листать книги Солженицына. В “Архипелаге” упомянут доктор Николай Иванович Зубов, отлично! Вот мы его в Экибастуз и посадим. Но он никогда в жизни там не сидел! Неважно, ему 83 года, он совершенно глухой и в месте живёт глухом — опровергнуть не доберётся.

Листаем Солженицына дальше. Кавторанг Бурковский. Очень советский человек, допросим его. (Ценнейшее показание: когда в 1954 в Особом лагере ввели самоуправление, то Солженицын — уехавший в ссылку в феврале 1953, — “на одном из собраний повёл себя как типичный провокатор”, стр. 124.) Ещё листаем. Солженицын описывает, как в темноте вели его в БУР на обыск и он выбросил записанный стих, а потом в тревоге искал его. Выбросил, чтоб не попало к вертухаям, и искал? Ну ясно, что — донос!

Так железное кольцо вокруг Солженицына смыкается. Теперь бы ещё изобрести старого лагерного волка, но честного советского направления, пусть его фамилия будет Доронин (молодой человек из “Круга”). Такого Доронина среди знакомых Солженицына сроду не было, так и показания дадим ему самые общие: Солженицын восхваляет американский образ жизни, Солженицын читает все советские центральные газеты (и как его не вырвет?). Да нет, ещё лучше: пусть Солженицын никакой не каменщик, а пусть он экибастузский лагерный библиотекарь. Он живёт в каторжном лагере “почти как на свободе”. И даже в столовую с Иваном Денисовичем никогда не ходит, а в какую–то совсем другую и на особые деньги от начальника лагеря, а начальник лагеря (ОЛП, 5 тысяч человек) — старший лейтенант Рябов (стр. 116). Нужды нет, что старший лейтенант таким лагерем заведовать не мог, а был майор Максименко. (О таких подробностях и Кума не обязан знать, потому что ведомство МВД — не его, а параллельное.)

Наконец, я не выдерживаю: можно дать маху один раз, пять раз, десять раз — но чтобы непрерывно пересаживаться задним местом из лужи в лужу, — министр госбезопасности! за что вы платите зарплаты этому идиотскому отделу?! Потом, слушайте, коллектив, известный же рецепт: чтобы вам верили, надо же иногда для правдоподобия добавлять и кусочки правды. Что же вы, как ошалелые, лепите всё чучело из одной бреховины?

А, вот что ещё приволок Сума: “Самый существенный факт, который подтверждают все, кто знал Солженицына в заключении” (Симонян? Виткевич? Каган? Якубович? Зубов? увы, никто из них — да и не был там никто, ни даже мифический Доронин), “не заметил его только Д. М. Панин: за день до лагерного бунта Солженицын исчез — его неожиданно перевели в тюремный госпиталь”.

Ах, проклятая хронология, ведь опять без неё, всё это протекает когда–то вообще, а дни вот какие: стрельба охраны по безоружному лагерю и избиение беззащитных — 22 января 1952 года (по старому стилю — 9 января, “кровавое воскресенье”). 23 января — частичное начало забастовки, тех бараков, где есть убитые. 24-25 — 26 января — три дня голодовки–забастовки всего лагпункта. 27-го — мнится победа, администрация заявляет, что требования будут выполнены. 28-го — опрос требований и собрание бригадиров, где я выступаю. 29-го я ухожу в больницу на операцию раковой опухоли, которую мне и делают 12 февраля. Д. Панин потому и “не заметил” моего исчезновения перед мятежом, что всю голодовку мы провели с ним в одном бараке, где ещё 26-го он отважно призывал заключённых не сдаваться.

И тут Сума из двух блистательных объяснений выбирает не лучшее: да может быть, ни в какую ни больницу? да может, никакого рака не было? “Ведь могли его «упрятать» как стукача и в карцер, вместе с другими!”

Сума, Сума! Ау! Ату! В духе теории профессора Симоняна и в художественной целости этого виртуозного интригана, спирального изменника Солженицына: рак — это был “приобретенный рефлекс, который Солженицын научился вызывать без малейших усилий”. Ату его! Какая возможность пропущена!.."

Справка из википедии (статья: Экибастузская забастовка заключённых):

Более чем через два десятилетия Экибастузские события играли важную роль в операции КГБ СССР «Паук», направленной на дискредитацию А. И. Солженицына.
Начиная с 1976 года западногерманский литератор и криминолог Франк Арнау и чехословацкий журналист Томаш Ржезач по заданию КГБ СССР[7] обвиняли Солженицына в лагерном «стукачестве», ссылаясь на копию автографа так называемого «доноса Ветрова» от 20 января 1952 года[8]. Поводом для обвинений стало описание самим Солженицыным в главе 12 второго тома «Архипелага ГУЛАГ» процесса вербовки его сотрудниками НКВД в осведомители (под псевдонимом «Ветров»). Солженицын там же подчёркивал, что, будучи формально завербованным, не написал ни одного доноса[9].
Солженицын предоставил прессе образцы своего почерка для проведения почерковедческой экспертизы, но Арнау и Ржезач от проведения экспертизы уклонились. В свою очередь — Арнау и Ржезач обвинялись в контактах со Штази и КГБ, Пятое управление которого в рамках операции «Паук» пыталось дискредитировать Солженицына[7][10].
В тексте «доноса Ветрова» множество несоответствий реалиям забастовки в январе 1952 года. Забастовка была в значительной мере стихийной. Солженицын не входил в лагерное подполье и не мог знать о её подготовке, бандеровцы находились во втором лагпункте и были отделены от БУРа и поэтому не могли организовать нападение, реакция надзирателей показывает, что нападение на БУР было для них неожиданностью, жертвы были не среди нападавших, а в результате беспорядочной стрельбы в темноте по зоне и т. п.[7]

Вновь слово Солженицыну:

"Ну, впрочем, и вечная ссылка, оборванная ХХ съездом, пропущена тоже, она Суме не подходит. Но ошибётся, кто подумает, что с окончанием тюрьмы окончились неугомонные интриги этого многоликого двурушника Солженицына. Нет, они только начинались! И развивалось дело так: из лагеря он вывез “горы исписанных бумаг” (стр. 120). Сума не ссылается на свидетелей, но ведь каждый ребёнок знает, что из любого советского концлагеря вывози своих рукописей сколько хочешь. А дальше?
 “Сразу же по выходе стал затевать хитроумные политические и иные интриги и козни, активно готовиться к антисоветским выступлениям”. То есть так понять, что для этого, после ссылки, он ринулся в самые кипучие московские круги? О нет, гораздо хитрей: “Александр Исаевич поселился не в крупном городе, а в захудалом уголке Владимирской области… Как? И он согласен жить вдали от издательств и редакций?.. Неужели он не хочет видеть огни больших городов, людей, улицы, магазины, трамваи?” (тут очень искренно звучит у Сумы, ему действительно трудно представить).

Но даже на этом загадки лишь начинаются. Сатанински хитрый Солженицын теперь изобретает видимость “подпольного писательства”, совершенно ненужного и фальшивого. Ведь “почти всё, что Солженицын тогда написал, было опубликовано” (стр. 139; правда, гораздо позже, и на Западе). Ну, какую опасность для Солженицына могли представлять изложенные тогда из памяти на бумагу или написанные вновь: “Пир победителей”, лагерные поэмы и стихи, “Прусские ночи”, “Пленники”, сценарий о лагерном восстании и “Круг первый” в его истинном варианте (похищение атомной бомбы)? “Солженицынская версия о мотивах его подпольной литературной деятельности просто непонятна”.

Ба! была бы непонятна вся эта конспирация — если бы не проницательный Сума! “Солженицын всю жизнь боялся, что придёт Некто и расскажет, как всё было в действительности”. И вот — пришёл Некто из Чехии и теперь всё начисто объясняет: да не от Госбезопасности Солженицын прятался, кто ж от неё в СССР прячется, зачем бы? А вы забыли, что Солженицын погубил мятеж бандеровцев (да мятеж–то был как раз не бандеровцев, а на “российском” лагпункте)? так вот от них он и прячется все годы, а делает вид, что прячется от КГБ.
Да тут может Кума оценить: “Его меры конспирации бесполезны против профессиональной государственной организации”. Уж этой–то организации возможности наш Чума знает превосходно.

Но — и ещё гораздо, гораздо хитрей: Солженицын так хотел устроить, чтобы КГБ же и стерегло его от бандеровцев!! Так тогда, старому доносчику, — пойти и прямо просить защиты у КГБ? Э–э, нет, это было бы слишком прямолинейно. Нет, гораздо хитрей! “При плотно зашторенных окнах и замкнутых дверях он строчил пасквили. С его стороны это был вызов: он хотел таким образом привлечь внимание сотрудников КГБ: ;Вот он я, опасный антисоветчик, стерегите меня!” Но КГБ не реагировал. Надзор, о котором мечтал Солженицын, был равен нулю” (стр. 143).

Ах, что делает ненависть и досада от упущенного! Совсем закружился коллектив КГБ, и змея уже кусает свой собственный хвост и даже от досады перебирает зубами ещё дальше по хвосту: КГБ–то вёл себя благородно, надзор был равен нулю. И ещё можно было бы простить Солженицыну все его мерзости до сих пор. Но он, негодяй, стал выбрасывать чекистам приманки на крючках, чтоб это благородное учреждение клюнуло.

Начал с того, что чемодан с частью своих пасквилей забросил к некоему Теушу. “Этот Теуш был одиозной фигурой. Говорили [? — в КГБ?], что он — теософ, связанный с сионистами”. Поэтому и за ним надзор КГБ был равен нулю. Но “в один прекрасный день в аэропорту при обычном таможенном досмотре был задержан иностранец, который вёз на Запад сочинения математика Теуша”. СССР — ведь это не концентрационный лагерь! из него нельзя так свободно вывозить рукописи, как из лагеря. (Но — и опять всё ложь: ни иностранец не назван, ни дата, ни рукопись. А просто: через стенку Теуша в квартире на Мытной улице давно было просверлено подслушивание и просматривание.)

И вот только из–за этой математической рукописи “сотрудники КГБ получили ордер на обыск в квартире Теуша. Однако никто там не искал сочинений Солженицына. Уже уходя, офицер КГБ вдруг заметил в прихожей [в единственной жилой комнате] маленький чемоданчик” (метр на 75 см, а весом с пуд). Вот это–то и был отравленный крючок, который доверчивое КГБ проглотило — и стало жертвой всех последующих литературных скандалов. ...
“Он знал, что с ним ничего не случится” (стр. 152). “Всё именно так и было задумано Солженицыным: чтобы органы КГБ нашли рукописи, а он, не подвергшись наказанию, получил бы повод устроить скандал”. Конечно, “пришлось познакомить советского читателя с содержанием этой пьесы”. (Если по книжным магазинам судить, то незаметно. А было — закрытое заседание при ЦК, и с партийных трибун говорили: за такую пьесу — расстрелять.) Итак: это ничем ему не грозило, но он понял, что провалился. И тогда он затеял письмо съезду писателей (которое имело такие нехорошие последствия на родине Сумы, да сам же Сума на чехословацком съезде в этот кипяток и попал)…

Да ещё ж история с Нобелевской премией. Известно, как её обычно получают (если не воруешь чужих романов): громко протестовать! и протестовать! и протестовать! (Как видит мир по всем примерам, в Советском Союзе это особенно безопасно.) “Протестовать, ничем не рискуя. Исключён из Союза писателей? — не беда!.. В Советском Союзе он — как у Христа за пазухой” (так и написано, стр. 155). Просто — разгульная безопасность.
И разумеется — получает Нобелевскую.

Ну, чёрт с тобой, получил — так уезжай, по крайней мере! Так нет, “Солженицын вновь прибег хотя и не к наказуемому [!!!], но одному из самых грязных трюков своей жизни: он вообще не подал никакого заявления относительно оформления паспорта и визы” (стр. 156, буквально, только курсив мой. — А. С.). Вот этим трюком я более всего и ранил измученное сердце КГБ.

Но и на этом не остановился наглец: теперь он решил публиковать “Архипелаг”. “И незачем кивать на цензуру, бюрократов, на ограничения” — книгу “Архипелаг” ему удалось издать. Но каким опять подлейшим трюком! Уж ЧК ли, ГПУ, КГБ не знает трюков? Уж кто тогда и знает! Но Солженицын опять умудрился подкинуть заманчивый крючок: чтоб КГБ же и двинуло “Архипелаг” в печать! И как же этот крючок закинут? А очевидно, что КГБ получило анонимный донос на хранение “Архипелага” — от самого Солженицына!!

Среди читателей могут оказаться детективно–тупоумные и начнут задавать наивные вопросы:
— что ж за странный путь печатать “Архипелаг”, отдав его в КГБ?
— а если отдавать, то не проще ли самому, своими ногами и отнести его?
— и с какой же целью Солженицын, уже и так удушенный КГБ, ещё отдаёт против себя “Архипелаг”?

Да он же знал, что советское правительство, по своему бесконечному добролюбию, за такую лёгкую книжицу не станет его ни в тюрьму сажать, ни убивать. (Сегодня в СССР сажают тех, кто её только читает.) Сума даже приводит мой прогноз из “Телёнка”, подсудно перевирая его в нескольких местах. Например, у меня написано: “Убийство — Пока закрыто”. Он подделывает: “убийство? — исключено”. (Коммунисты не убивают!)

Что могли — всё сделали. Всесоюзным приказом сожгли “Ивана Денисовича” с “Матрёной”. И одёжку мою, отплёвываясь, сожгли в лефортовской печи. И вырыгнули уже которую книжёнку мне в анафему...

Хорошо, что я успеваю сам ответить. А сколькие жертвы ЧКГБ безнадёжно оболганы при жизни и после смерти, и уже никогда не могли очиститься — и сможет ли кто за них?

О потомки, будьте осторожны в суде над теми, кто жил на Руси в эти страшные советские 60 лет".

(из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». Ч. 1. Гл. 5 / ж-л «Новый мир», 1999. № 2. С. 71, 72, 107-110, 131 – 134)

В более полном виде (со всеми иллюстрациями) эту статью можно прочитать на дзен.ру в канале: Ю.Тарасов. История от историка.