Исповедь

Глава из романа "Белая черника"

Сегодня у паломников на теплоходе была исповедь. Когда Полонский вошёл в зал, там уже было довольно много народа. Исповедовали пятеро священников, к каждому из которых вела живая очередь. Альберт Андреевич выбрал себе духовника ещё вчера и занял к отцу Герману. Ждал он около часа, мысленно воспроизводя то, о чём предстояло сейчас сказать. Когда настала его очередь, он неспеша подошёл к столу, за которым сидел священник, перекрестился и преклонил колени. Святой отец приблизил к нему свою голову и покрыл оба чела расшитой материей. Спросил спокойно:
- Так, в чём согрешил?
- Грешен, батюшка, во многом, разве что не убивал и не желал чужого.
- Так, в церковь ходишь?
Альберт Андреевич ответил утвердительно.
- Ну, а исповедовался когда в последний раз?
- Тому назад где-нибудь с год, отец Герман.
- И успел уже нагрешить?! Ох, что делаем, что делаем... Ладно, рассказывай.
- Огромный мой грех, батюшка, в помыслах нечистых. Не научился я людям прощать злое. Как добрых люблю, так недобрых презираю. Всякого им самим желаю зла, а иногда даже гибели желаю. Хотя сам ведь я не злой. Человеку хорошему, доброму готов последнее отдать. А вот с этим не могу справиться никак. Хотя страдаю от этого впоследствии, каюсь всегда и Господа молю, чтобы дал он мне терпимости и смирения...
- Так, в чём ещё согрешил?
- Месяца два тому назад случился у нас неприличный разговор. Один человек при мне против веры говорил жарко и настойчиво. Грешен, батюшка, в том, что ни прервать его не смог, ни уйти от этих речей. По малодушию своему не смог, ибо зависим от этого человека. Однако, осознал свой грех вполне, и теперь, если, не дай бог, такое бы приключилось, роптать бы не стал.
- Так, ещё чем согрешил?
- Пищею злоупотреблял, батюшка, посты не соблюдал. Но теперь решил соблюдать строго, во что бы то ни стало.
- Так, ну а пьёшь, куришь?
Полонский радостно оживился.
- Нет-нет, курить - не курил вовсе. А пить вот уже несколько лет бросил, с тех пор, как с Вероникою моей сошёлся.
- То есть как сошёлся? - Насторожился отец Герман. - Женат?
Альберт Андреевич смутился, хотя перед исповедью скрывать был ничего не намерен и хотел даже с этим грузом подойти сам.
- Ну, что молчишь?
- Понимаете... мы с Вероникой уже шестой год живём душа в душу, без каких бы там измен и при полном согласии. Только вот не расписанные...
- А почему не расписаны?
- Понимаете... мы бы поженились официально, но у неё штамп в паспорте о первом браке, а муж бывший сейчас далеко, на Дальнем Востоке...
- Так что, ты, выходит, живёшь с замужней женщиной?! Так, вот к чему пришли! А ты мне про мысли грешные, про чревоугодие... Ох, что творим, что творим! Ты что же это делаешь, ты подумай! Ты же прелюбодей страшенный!
- Но ведь мы же... ведь он же сам её оставил. Он знает, он всё знает и он не против наших отношений!
- Вот что, братец... обещай мне перед Господом, что приедешь домой и отправишь её обратно к мужу. Тогда прочту над тобой молитву.
Полонский не поверил своим ушам. Он оторвал взгляд свой от распятия, лежавшего перед ним и посмотрел на святого отца. Лицо священника было суровым и непреклонным, глаза устремлены в недосягаемую даль. Альберт Андреевич осознал, что не ослышался.
- Да как же... это же невозможно. Нет, мы всё поправим. Я заставлю... она съездит к нему и разведётся. А потом мы с ней непременно поженимся!
- Ты понимаешь, что ты говоришь?! Нет у тебя права на неё, не можешь ты на разведённой жениться! Ох, боже мой, боже мой, что творим! И ты ещё в церковь ходишь? Да нет тебе, такому грешнику, места в храме и не оскверняй его присутствием своим!
Полонский был удручён, но надежда умирает последней.
- Так как же быть, отец Герман, чтобы Бога не прогневить и любовь сохранить нашу с Вероникой? Ведь должен же быть какой-то выход?!
- Любовь сохранить? Да это же блуд неприкрытый! Вы шестой год во грехе живёте и ты ещё в церковь ходишь, ещё кто-то тебя, срамника, исповедует. Ох, что творим! Её Господь с мужем сочетал, а вы, люди, разлучить стремитесь и при этом даже угрызения не чувствуете. Нет, не отпустит вам Бог такой грех. Вот что брат, спасай свою душу, пока не поздно, отошли её к мужу. Дай мне слово такое и отпущу божьею волей твои грехи, будешь жить в мире с Господом. А иначе - нет, никакого тебе отпущения с таким грехом, да ещё и не осознанным не видать. И храм святой присутствием своим осквернять побойся.
Полонскому было нестерпимо трудно говорить сейчас, но он понимал, какое смятение было уготовано его душе, не достигни он нынче же согласия с отцом Германом и он уже на последнем дыхании продолжил:
- Но ведь все люди грешны и в храм ходят грешники. Я же в церковь иду повиниться перед Господом, милости у него попросить. А как же жить мне иначе?
- Милости, говоришь, попросить? Да, Господь милостив. Но лишь к тому, кто возлюбил Его пуще самого себя. Иди же к Нему через отречение от пороков своих, а просто вопрошать о милости, погрязнув во грехах своих - дело тщетное.
Альберт Андреевич поднял голову и посмотрел на священника. Но глаза отца Германа остались для него недосягаемы.
- Не смогу... без неё...
Он встал, побрёл, будто на деревянных ногах, переставляя их с  неимоверными усилиями, отображавшимися на мёртвенно бледном лице, уставленном в пол. Он шёл, ничего вокруг себя не различая, ни нескольких очередей за очередным отпущением, ни некоторых взглядов, с тревогой на него устремлённых.
"Нет, я не смогу... нет, я не смогу... не смогу... не смогу..." - единственной мыслью проносилось в его воспалённом сознании. Он был опустошён, пожалуй, даже сломлен... "За что же, Господи?! Так ли я грешен... за что же?" Полонский с трудом выбрался на палубу. Свежий воздух! Как его было много! Спасительные порывы ветра медленно возвращали его к жизни. Только было ли это теперь жизнью? Только что его фактически отлучили от Бога - того света, в лучах которого жизнь его совершенно переменилась, обрела смысл. Кто же, как не Господь, вручил ему судьбу его Вероники, его прекрасной, единственно любимой женщины, его жены, пусть не по закону, но по сути?! Уже ли падшие ангелы овладели его несовершенной душой? Но почему же? Ведь он живёт нормальной человеческой жизнью, никому не желая и не делая зла.
"Возлюби Господа своего..." Ужели он своей кротостью, благодарственными молитвами своими не проявил достаточно своей любви?! Да, он грешен, безусловно грешен, но людей исключительной святостью своей спасающих наш мир единицы. Хуже ли он других? Отец Герман считает, что да, ведь тысячи и миллионы, посещающих храмы божии от мест сих святых не отлучены, они грешат и исповедуются, снова грешат и вновь им прощается. Его же грех неискупаем, ибо он во грехе живёт, а жить иначе, жить без неё он не в силах!
Подошёл Платон, поинтересовался, что случилось, почему на нём нет лица. Альберт Андреевич начал бессвязно, непонятно почему стесняясь его, однако же ближе Семигора на этом корабле у него никого не было, а выговориться страшно хотелось, и он таки с пылом ему всё рассказал.
- Да, не повезло нам нынче с духовником, - за своими думами не до конца прочувствовав ситуацию, заключил Семигор. - Я ведь тоже, знаете, ему исповедовался. Заставил курить бросать, будто страшнее грехов у меня нету. Я, говорю, святой отец, пишу и очень уж эта пагубность в моём ремесле мне помогает. Три месяца не курил - ни строчки! Понимаете, ни строчки! Что ж, говорит, меняй профессию, если она душу твою к погибели ведёт. Вот так всё просто: бросай профессию - и всё.
- Это, конечно, тоже... не по доброму. Только я не знаю, как Вы можете так говорить, - с опаской посмотрел на него Полонский. - Про то, что от духовника зависит. Ведь закон божий един. Разве же может другой... по иному?
- Определённо. Определённо может, дорогой Альберт Андреевич. Точно так же может, как, говоря Вашим языком, два музыканта могут ноту взять различно, - привёл свой аргумент Платон и тут же спросил: - А что, эта исповедь так уж важна для Вас, что Вы сам не свой?
Полонский непонимающе посмотрел на него, почти пожалев, что обо всём ему рассказал, но теперь уже Семигор осознал всю чудовищность трагедии этого человека.
- Простите. Простите, Альберт Андреевич. Просто мы с Вами... от Господа на разном расстоянии. И Вы, без сомнения, прошли к нему путь более длинный. Мне, знаете ли, очень неприятно от того, что отец Герман так нетерпимо к Вам отнёсся. Я не берусь мыслить об остальном, но отвергать Вас от храма прав он не имел. Это совершенно очевидно. На этот счёт Вы даже и не беспокойтесь.
- Вы так считаете? Вы действительно так считаете? - С нескрываемой надеждой вопросил Полонский.
- Конечно. И, если хотите, я смогу Вам устроить разговор с каким-нибудь более терпимым священником. Все мы дети Господа. Но даже самого нерадивого из своих сынов никакой отец от себя не отвратит. И то, что нас от Него десятилетиями отдаляли, вовсе не значит, что мы ему стали менее дороги.
Альберт Андреевич склонил голову и в задумчивости покивал.
- Я очень Вам благодарен, Платон Сергеевич, только я не знаю, как теперь смогу с этими людьми разговаривать, я... совершенно подавлен, совершенно. Я ничего не понимаю, - промолвил он дрогнувшим голосом и продолжил: - Ведь послушайте... скажите мне... как возможно исповедаться во всех своих грехах? Как я жил в последнее время... годами я по крупице из себя выхолащивал сорное. Моя Вероника - идеальной души человек - та, которую я искал, та, чтобы не потерять которую я, человек, в общем, не особой воли, выворачивал себя наизнанку. Был период, когда я сильно пил. Но, знаете, даже от этого излечился. Как это было нелегко! Это ведь, знаете, на одном характере, без уколов там или гипноза. Только ради жизни с нею! Она - мой ангел, мой спаситель! И к Богу я пошёл именно от этого, с благодарностью за своё избавление, с благодарностью за счастие своё, за то, что послал мне мою чудесную Веронику. Да... но я не об этом хотел. Я хочу сказать, что невозможно исповедаться во всех своих грехах в одночасье, как невозможно большинству из нас жизнь свою в одночасье изменить. Ведь покаяние наше - это не просто оознание нами своих пороков и пагубности их. День покаяния должен стать последним днём греха. И если кающийся грешник это не осознаёт, если завтра же снова станет творть то зло, в коем нынче покаялся, значит нынче он просто лжёт перед Господом, Ему лжёт. И не есть ли эта гнуснейшая ложь грех ещё более тяжкий?! От меня же ныне потребовали покаяния во всех грехах. А я так не могу. Понимаете, не могу. Не могу и не хочу Господу лгать. И эти очереди к святым отцам в заранее объявленный день... Ведь исповедь - это порыв души. Я готовился к этому многие месяцы. Вы понимаете? Нет, мне этого не вынести, Платон Сергеевич, я совершенно опустошён.
Платон досадливо повёл головой и вновь начал его успокаивать. Нарочито сильным, уверенным голосом, с надеждой придать словам своим как бы дополнительный вес:
- Я совершенно убеждён в одном - Вы не должны так отчаиваться. Смотрите на свою неудавшуюся исповедь как на неприятность, но, поверьте, это вовсе не трагедия. Я, впрочем, легко Вам это докажу. Как Вы думаете, сойди сейчас Господь на нашу землю, как воспринял бы он разделение христианства? Не возложил ли бы он вину на кое-кого из тех, чьи слова для Вас сегодня так значительны? Я не к тому, чтобы оправдать Ваш грех, но я к тому, что отношение к нему отца Германа вовсе не бесспорно и не стоит Вам так терзаться.
- Может быть, может быть, - неуверенно произнёс Полонский. - Только мне в этом не разобраться, и с этим вот... с этим вот как-то сейчас нужно жить...