Лейтенант Шмидт. Последнее слово. Письмо к сыну

Приводим из «Руси» «последнее слово» лейтенант Шмидта.
Вернувшись в каземат из суда, он по просьбе своей сестры  г-жи Избаш написал для сына, который уже уехал, сказанное им. Печатаем эту вылившуюся горячим порывом речь лейтенанта Шмидта вместе с его письмом к сыну.
Евгению Петровичу Шмидту.
Дорогому и единственному другу – сыну моему – мои заключительные слова на суде, воспроизведённые после заседания, по воспоминаниям моим и моих защитников, 17 февраля 1906 года, город Очаков.
Господа судьи! Пред вашими беспристрастными глазами прошло дело, во главе которого был я. Не могло это дело стать совершенно ясным, так как оно явилось здесь, как обрывок общего русского дела, самая сложность которого не позволяет вам, современникам, объять его беспристрастным взором. И этот обрывок русского дела, слабо освещенный свидетельскими показаниями, ждёт теперь над собой вашего приговора.
Я говорил вам, господа судьи, что не должно быть в этом деле произнесено ни одного слова неправды – только одну правду слышали вы от меня и, я знаю, вы верили мне. Предсмертная серьёзность моего положения, ответственность перед родиной побуждает меня ещё раз сказать вам о тех молодых жизнях, которые ждут со мной вашего приговора.
Клянусь вам, что те случайные свидетельские показания, которые установили ряд улик против того или другого матроса и тем увеличили вину некоторым из них, не могут, не должны быть приняты во внимание. Верьте мне, что все они были передо мной совершенно однородною толпою, что никому из них нельзя вменять вину близость к Шмидту. Все они были одинаково близки мне, и если я обращался к ним со словом, то ко всем сразу. Никого из них я не мог посвящать в свои планы, потому что у меня самого не было плана.
Я сам метался в глубоком отчаянии своём!
Верьте же, господа судьи, что никого из них нельзя карать со мной равным приговором. Верьте мне, что сама правда требует, чтобы ответил я один за это дело в полной мере, сама правда повелевает выделить меня. Я не прошу снисхождения вашего. Я не жду его. Велика, беспредельна ваша власть, но нет робости во мне и не смутится дух мой, когда услышу ваш приговор!
Не первая Россия переживает дни потрясений, и в истории всех народов, при взаимном столкновении двух начал – отжившей и молодой народной жизни, были всегда жертвы.
В минуты государственного хода не могут не возникать такие глубоко-трагические недоразумения. Я встречу приговор ваш без горечи и ни минуты не шевельнется во мне упрёк вам. Я знаю, что вы, господа судьи, страдаете не меньше моего, вы также, как и мы, жертвы переживаемых потрясений народных. Без ропота и протеста приму смерть от вас, но не вижу, не признаю вину за собой. Когда дарованные блага начали отнимать от народа, то стихийная волна жизни выделила меня, заурядного человека, из толпы, и из моей груди вырвался крик!
Я счастлив, что этот крик вырвался именно из моей груди.
Дерзновенный крик этот не достиг Государя, но если бы даже он и достиг его, то и тогда бы я не признал себя виновным. Преступен тот, кто осмелится в дни мирной жизни насильственно постучаться во дворец, не когда страна охвачена пламенем, когда дворец горит, то непреступно в безумном отчаянии дерзновенно выламывать двери, чтобы крикнуть Государю: Царь дворец в огне!
И нет преступного в самой дерзости моей, нет в ней вины.
Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, будет водружен на грани двух разных исторических эпох нашей родины.
Сознание это даёт мне много силы, и я пойду к столбу, как на молитву.
Позади за спиной у меня останутся народные страдания и потрясения пережитых тяжелых лет, с впереди я буду видеть молодую, обновлённую, счастливую Россию.
Высокая радость и счастье наполняет душу, и я приму смерть. В последние минуты жизни буду думать: да живёт русский царь, да здравствует грядущее народное представительство, да здравствует всеобщее избирательное право, да здравствует святая, обновлённая, счастливая могучая свободная Россия.
Голубчик мой, Женя, помнишь, ты заходил ко мне в мою тюрьму прощаться, и я говорил тебе, что не знаю, скажу ли я что-нибудь судьям или нет. Это было утром до заседания. Когда я пришёл в суд, так и не думал о том, буду или нет говорить, и не думал, что сказать мне, если я буду говорить. Слово, которое воспроизвёл я здесь тебе почти с буквальной точностью, вылилось само из моей души помимо моей воли и в нём правдиво отразилось душевное состояние моё, и мысли, и вера моя. Я нарочно просил защитников моих проверить то, что записал, и они проверили, сказали, что написанное здесь почти дословно было сказано мною. Мне же именно хочется, чтобы эти последние слова, сказанные перед принятием смертного приговора, дошли до тебя в полной точности, так как они вылились из души моей. Ты – мой честный, горячо любимый сын и друг. Мы вместе с тобой пережили этот кровавый день на «Очакове», мы вместе хотели принять смерть, но сама справедливость спасла твою молодую жизнь. Сама справедливость спасла меня от смерти в тот день для того, чтобы я мог умереть теперь, объяснив русским людям, за что умираю я.
Живи же, мой мальчик, живи сын мой!
Проникнись теми простыми идеалами и стремлениями, которыми жил я. Продолжай служить делу, от которого отрывает меня казнь. В каждом человеке, к какой бы партии он ни принадлежал, ты должен видеть своего друга и друга отца твоего, если этот человек искренно, всем существом своим жаждет для России всеобщего избирательного права.
Крепко обнимаю тебя, сынишка мой хороший, крепко люблю.
Твой папа-друг П.Ш. 1906 год. 17 февраля, город Очаков.

Сотрудником творческой студии «Дэвэкерт» текст адаптирован из старой газеты.