Мифы о Солженицыне, опровергнутые им самим. Миф 5

(выдержки из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»: (ж-л «Новый мир», 1998. №11; 1999. №2; 2000. № 9; 2001.№ 4; 2003. № 11: https://magazines.gorky.media/novyi_mi) и др. источников)

Миф 5. Клеветник

Первым этот миф запустил в информационное пространство бывший друг Солженицына Николай Виткевич в интервью, которое он дал в АПН в конце января 1974 года американскому корреспонденту «Крисчен Сайенс Монитор» (в рамках компании против А.И.Солженицына, развёрнутой в СССР и за рубежом после выхода во Франции 23 декабря 1973 г. его книги «Архипелаг ГУЛаг»). Виткевич обвинил Солженицына в том, что тот оклеветал на следствии в 1945 году его и других давних друзей, а также собственную жену Н.Решетовскую, приписав им антисоветские взгляды и участие в создаваемой Солженицыным антисоветской группе. В результате Виткевич получил 10 лет лагерей, а Солженицын только 8, стальным «повезло», КГБ их, якобы, пожалело и не тронуло.

А.И.Солженицын ответил на это обвинение немедленно. 2 февраля он сделал заявление прессе, в котором, в частности, сказал следующее:

«Защита мирового общественного мнения пока не даёт ни убить автора, ни даже арестовать: то было бы лучшим подтверждением книги. Но остаётся путь клеветы и личной дискредитации, за это теперь и принимаются дружно. Вот вызван из провинции мой бывший одноделец Виткевич, и, сохраняя свою научную карьеру, он через АПН, этот испытанный филиал КГБ (они ему "дружески показали" протоколы следствия 1945 года, пошёл бы кто добился другой!), похваливает следствие тех времён: "следователь не нуждался искажать истину".
29 лет он не ставил упрёков моему поведению на следствии - и до чего же вовремя попадает теперь в общий хор. Отлично знает он, что от моих показаний не пострадал никто, а наше с ним дело было решено независимо от следствия и ещё до ареста: обвинения взяты из нашей подцензурной переписки (она фотографировалась целый год) с бранью по адресу Сталина, и потом - из "Резолюции № 1", изъятой из наших полевых сумок, составленной нами совместно на фронте и осуждавшей наш государственный строй. Вспоминает мои "показания на суде", а надо мной и суда не было, заочное ОСО.
Верно пишет он, что мы "принадлежим к разным людским категориям": настаивал он на забвении всех смертей и мук, своих и чужих. Да это только начало. Вот выловят, заставят лгать свидетелей, попутчиков, встречных моей полувековой жизни. Вот и из бывших зэков, недостреленных, недомученных, выжмут заявления, что они не страдали, что их не пытали, что не было Архипелага».

Второй щкольный друг Солженицына, К. Симонян, высказался на ту же тему тремя годами позже. В книге Л.А. Самутина «Я был власовцем…» (СПб, изд. «Белое и Черное», 2002 г.) об этом сказано так:

«... Несколько недель назад (18 октября 1977 года – Ю.Т.) хирург-профессор, доктор медицины Кирилл Симонян скоропостижно скончался от инфаркта миокарда в возрасте 59 лет. Но он успел оставить для Самиздата интереснейшую статью под названием «Ремарка», проливающую новый свет на биографию великого русского писателя А.И. Солженицына, своего ближайшего — и любимого — друга в детские, школьные и студенческие годы.
Так что же, среди прочего, оставил нам в своем рассказе профессор Симонян? А вот что.
«В 1952 году меня вызвали в районное отделение госбезопасности. Следователь усадил меня за отдельный стол, придвинул объемистую тетрадку, чистый лист бумаги и чернила, сказал: — Внимательно прочтите, сделайте пометки, если найдете нужным, а потом поговорим.
Хорошо знакомый и даже неповторимый по каракулям почерк в тетрадке был своего рода приветом от "Моржа" ("Морж" — школьная дружеская кличка Солженицына — наше примечание), и я с интересом принялся за чтение.
Но по мере того, как углублялся в чтение, я почувствовал, как у меня шевелятся волосы, на голове. Силы небесные! В этой тетрадке, аккуратно пронумерованной до 52 страницы, подробно излагалась история моей семьи, нашей дружбы в школе и далее, причем на каждой странице приводилось доказательство того, что именно я был с детства антисоветчиком, духовным и политическим растлевателем товарищей, в частности, его, Сани Солженицына, что именно под моим влиянием он занялся неблаговидной антисоветской деятельностью.
... друг «Морж» сделал все, от него зависящее, чтобы посадить меня, а заодно и своих друзей, в том числе женщин и даже родных, в частности горячо любимую им жену Наташу Решетовскую. Его жертвой оказался один Кока Виткевич. И, если все остальные остались на свободе, то не благодаря, а вопреки его усилиям….»

В 1978 году рассказы Симоняна, в ещё более гипертрофированном виде, использовал в книге «Спираль измены Солженицына» чех Ржезач.

Свой ответ на оба эти писания Солженицин дал в главе «Сквозь чад» книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов» (привожу выдержки из неё):

 «Ведь мы с тобой были — какими друзьями, Кирочка! (так Солженицын звал Симоняна – Ю.Т.) В то враждебное время я жил в Ростове–на–Дону как на чужбине. И как же дорого было найти мягкую, нежную, отзывчивую твою душу. И моя мама так любила тебя, а твоя — любила меня, насколько я понимал. На моей памяти она всегда лежала в постели, в ужасных отёках. Вы жили со страшной тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас, пешком перейти персидскую границу. Это сейчас поносная Сума (так Солженицын называл Ржезача – Ю.Т.) может врать, что то ничем не грозило, не мешало тебе, — но ты–то знаешь (и каждый, кто знает советскую жизнь), что, стиснув зубы, ты это скрывал 40 лет. (И когда на Лубянке меня о тебе допрашивали — то уж эту твою тайну я спрятал глубже всего.) …

С тобою и с Ёськой Резниковым (как ещё на него ты не напустил Суму?) мы издавали в школе литературный журнал. ... А ещё ты завлёк меня в литературный кружок при Доме медработника, какой–то грубый партиец из “Молота” формовал там наши вкусы, — и всё равно нам, кружковцам, казалось, что музы порхают в той крохотной синей комнатке. И та же страсть в конце концов увлекла нас ездить в Москву на заочный курс литературного факультета ИФЛИ. Да там–то, в общежитии, на партах, мы втроём, с Кокой (так друзья звали Виткевича – Ю.Т.), и праздновали мою сталинскую стипендию. …

Да ты и в политике был умнее, чем я или Кока, ты не захвачен был этой заразой мировой революции, и марксизм если и прилип к тебе — то не крепкою чешуёй и не надолго. О 37-м годе и пытках его — ты один из нас чётко знал, и мне втолковывал, а я плохо воспринимал. Началась война — я зашёл к тебе прощаться на медпункт почтамта, где ты работал. Я горел: как могу не успеть защитить ленинизм, и он рухнет, — а ты говорил мне, молодец: народное недовольство — как туча, а горцы Северного Кавказа рвутся в восстание, — и ведь верно!

И с тем расстались мы на два с половиной года, — а в марте 1944 я пришёл пешком из Одинцова к недоступному замку Барвихи — и вахта приняла меня, а там выбежали вы с Лидкой и повели зачуханного старшего лейтенанта ни много ни мало в тот трёхкомнатный номер, который передо мною занимал мой командующий фронтом маршал Рокоссовский. За обедом, с непривычки, я еле сдерживался, чтобы каждое второе слово не вставлять матерное, как мы привыкли на фронте. А потом с тобой — 24 часа непрерывных разговоров, и взаимного согласия во всём. И уже тупой Усач давно–давно ни для кого из нас не был лицом уважаемым. И кипение общих послевоенных литературных планов. Это тоже был день — из вершин нашей дружбы.

А уж потом мы расстались, потом… Я всё это смею сейчас вспоминать, потому что… ты уже больше — не под ними. И на Земле — нам уже больше не повидаться.
Вот эти последние страницы я ведь не сейчас написал, не сейчас, когда дошла до меня мерзкая книжка чекистов, — я написал их пять месяцев назад, в апреле, близ твоего 60-летия. Как раз в те дни я вспоминал о тебе — и как раз в те дни мне принесли письмо, как гром поразившее: ты — умер, Кирочка. …

Я — в тоске тогда записывал и записывал, что только вспоминал о тебе, не всё, конечно, сюда вместилось. Я знал, что ты выпустил брошюру против меня, не читал, да что уж такого свирепого могло быть в той брошюре? …

А теперь я вместо тебя держу в руках эту желтоклеймёную зловонную книжку, теперь я понимаю — и что в той непрочтённой брошюре, и я хочу спросить тебя не за себя, я — прощаю тебя, жгло тебя многое в неудачной, расстроенной, обречённо–безбрачной жизни. Но — за маму мою: она — так тебя любила, зачем же ты посмертно её оболгал? Да впрочем, может быть, ты уже имел случай ответить ей сам. …

Да, Кирочка, конечно, твои письма, а тем более девчонок, не шли в сравнение с моими и кокиными: мы–то с ним совсем были распоясаны. Нет, мы не писали прямо “Сталин” и “Ленин”, но — “Пахан” и “Вовка” в каждом письме. И — совсем не военные проблемы обсуждали мы, это сейчас он так для советского приличия прикашивает, сам же он и подал мне ещё в 1941 эту несчастную для нас мысль: что военная цензура проверяет только военные вопросы, а в общефилософских рассуждениях нам никто не помеха, — мы и пустились, пока дошли до “Резолюции № 1”: груди наши горели страстью политической. Потому и следствию не осталось труда: фотокопии всех писем за годы лежали на гебистских столах, готовенькие, слишком ясные. Наша с Виткевичем судьба была документированно решена ещё до нашего с ним ареста.
… И очень много игры, что у Коки “срок был тяжелей”: десять лет лагерей, да, отпустили ему по трибунальскому стандарту, но по тому же стандарту не дали пункта “организации”, и так не знал он Особлагов, не было ссылки, имел зачёты, освободился ранее девяти лет. А мне “организация” дала после восьми лет вечную ссылку, и, не произойди государственных изменений, я б через одиннадцать лет не освободился, а и по сегодня б там сидел. …

Я уже писал в “Архипелаге”: я отнюдь не горжусь своим следствием. Я к нему вовсе не был готов, я понятия не имел, что это такое. … В 30-е — 40-е годы каждый из попадавших был ошарашенной одиночкой, даже слухом не знавшим ни о каком “процессуальном кодексе”, о своих правах, — и каждый по своему разумению торил глухую неизведанную беспомощную тропу. (А ещё лежала на мне тяжесть захваченных “Военных дневников”, записанных фронтовых имён — ещё тех моих однополчан прежде всего надо было спасти, оградить.) …

… Но по моему тогдашнему жизненному опыту и тогдашнему разумению я рассудил так: сколько я знал и помнил, самое страшное — это соцпроисхождение. Десять и пятнадцать лет советской власти его одного было достаточно для уничтожения любого человека и целых масс. (И по сегодня из ленинских и других томов не изъяты прямые распоряжения подобного рода.) И этого троим из нас надо было бояться более всего: мне — из–за богатого деда, тебе — из–за богатого отца (да ещё живого и за границей, а ну, как это звучало тогда?), Наташе — из–за отца, казачьего офицера, ушедшего с белыми. И если в поисках недостающих объяснений начнётся расследование — то опасность, что они нападут на эти следы.

И вот я рассудил — пусть неверно, но совсем не глупо (думаю и сегодня): я поведу их по ложному пути, попытаюсь объяснить правдоподобно. Да, я признаю, что некоторое недовольство у всех у нас было. (На языке МГБ это записывается следователем, ведь протокол ведёт он: “гнусные антисоветские измышления”.)  “В чём же оно? От чего оно произошло?” — “Оно появилось от введения платы за обучение в ВУЗах в 1940 году и невысокого размера студенческих стипендий”.

И — всё! И я скрыл все наши огненные политические беседы, свёл их к мещанскому брюзжанию, к животу. Все опасные письма — уже твои, не наши, конечно, с Кокой, — спустил на мещанских тормозах, только чтоб не искали происхождения и домашнего воспитания. Я не оставил следствию ничего существенного, за что б уцепиться. (Какие–то “конспиративные пятёрки как в белогвардейской организации НТС” Чума с незадвинутым следователем Езеповым сочинили только сейчас.)

И что ж? Мне это совсем не плохо удалось, как ни вари, а масло наверху: никого из вас не только не арестовали, но даже ни разу не допросили! По нашему делу никто невинный арестован не был, чему не порадуешься в миллионах дел ГУЛАГа. А ведь годы были лютые. (Через три года Решетовская прошла даже процедуру засекречивания.) И когда я потом об этом результате узнал, что была за радость: перехитрил я капитана Езепова! (Теперь — почтенного пенсионера, как сообщает Сума.)

И — тебя не тронули, не коснулись. (Могло ли б это быть, если б что–нибудь из истинных твоих слов — о пытках 37-го, о кавказских горцах — промелькнуло бы на следствии? Не за такое хватали.) Не трогали тебя — 7 лет. А к 1952 ты, Кирилл, влип во что–то совсем другое, в Москве (я этого не знаю, может, когда узнается).
 В апреле 1952 в экибастузском лагере следователь предъявил мне бумажку от районного (кажется, Щербаковского, но не ручаюсь) отделения ГБ Москвы — о том, что в связи со следствием, начатым против Кирилла Симоняна, поручается допросить меня — что мне известно об его антисоветских настроениях и подтверждаю ли я свои показания 1945 года? И тогда уже, бронированный лагерник, я и послал их на... Я сказал, что всякие показания 1945 года являются вынужденной ложью, а всю жизнь я тебя знал только как отменного советского патриота.

И вот тут начинается басня о тетрадке из “52 пронумерованных страниц неподражаемо–мелкого почерка” — якобы моего почерка и якобы тебе предъявленных тогда в ГБ. Не знаю, что тут состряпано ими и что добавлено тобою. Но вот чудо: после 52 страниц — очевидно густых, по мелкости почерка, и уничтожающих обвинений, как ты пишешь, — следователь, возмутясь гнусным оговором, ласково отпускает тебя гулять и дальше, да в каком году! — в последнем сталинском 52-м! (Может быть, и цифра страниц оттуда соскочила?)

Кирочка! Ну конечно ты не мог знать, что в эти месяцы в Экибастузе пылала в зоне земля, что у нас был мятеж, перемещения тысяч, что было никому из нас до писания тетрадок из “52 пронумерованных страниц”, что я ещё, кроме того, в эти самые месяцы перенёс операцию раковой опухоли. Допустим, не мог ты догадаться, что в ГБ таких тетрадок и писать не дают, а каждая фраза должна быть вывернута самим следователем. Допустим, ты и предположить не мог, что почерки подделываются. Но знал ты отлично, что сажают по малому клочку, — и не удивился, что тебя по пятидесяти двум страницам не посадили? Да и было ли там 50, они бы сами не стали надрываться больше страничек трёх. А может: только похлопали по стопочке издаля? перед носом помахали? — приём известный. …

В те дни твоя судьба, видимо, качалась на весах, да. И получивши от меня ноль, гебисты (того истинного протокола тебе не показали, конечно?), очевидно, хотели взять тебя блефом — а ты легко глотнул ядовитый крючок, и в грудь свою ввёл его навсегда, до самой даже смерти. … А когда в 1956 я вернулся после лагеря, после ссылки, после рака, — и от Лиды узнал, что ты на меня в претензии: как это так, утопая, я обрызгал тебя на берегу (я думал — речь идёт о 1945 годе)? — я тоже рассердился: я ведь действительно утопал, и я ведь действительно умирал. В тот момент — моя вина, может быть, всё могло разъясниться при встрече. Но мы не увиделись. …

Потом — ты изобрёл мои обмороки от самолюбия, потом — брошюра. Потом — беседы, беседы с Сумой и ожидание сигнального экземпляра.

Господи! Да будет земля на могиле твоей — пухом. Твоей прожитой жизни — не позавидуешь».
("Угодило зёрнышко промеж двух жерновов". Часть 1. Глава 5 / ж-л "Новый мир", 1999. № 2. С. 125 - 130)

Обвинения Виткевича, в качестве дополнительного аргумента, использовала в своей книге о Солженицыне («В споре со временем») и Н.Решетовская, стремясь поставить под сомнение моральные качества оставившего её бывшего мужа. Книга впервые вышла в Италии, на итальянском языке, в октябре 1974 г. Однако ещё до её опубликования Решетовская уже убедится в ложности созданного Виткевичем мифа. Вот что она написала об этом четверть века спустя в своей последней книге «АПН – я – Солженицын» (книга вышла в 2003 г.):

«Радиостанция «Свобода» в тот же вечер (1 февраля 1974 г. – Ю.Т.) зачитала отрывок из «Архипелага…», из которого явствовало, что Виткевич, как и сам Солженицын, был арестован на основании данных из их фронтовой переписки. А значит, вины Солженицына здесь никакой нет! Забегая вперед, скажу, что когда у меня, спустя полгода (в сентябре 1974 г. – Ю.Т.), восстановятся контакты с Виткевичем, прерванные еще в канун 1965-го, на мой прямой вопрос, к нему обращенный, — посадили бы его, веди себя Саня на следствии иначе, — Виткевич не задумываясь ответил: «Да»».

После высылки 13 февраля 1974 г. Солженицына из СССР, у Решетовской появятся собственные поводы обвинять бывшего мужа в клевете, о чём она постоянно будет писать и говорить в своих книга, заявлениях и интервью. Но насколько они справедливы? Разберём самые важные из них.

1. 17 июня 1974 года Солженицын дал интервью швейцарскому телевидению, в котором высказал предположение, что именно через Н.Решетовскую КГБ в конце августа 1973 г. узнало место хранения «Архипелага», результатом чего стал арест его хранительницы Воронянской и 5 суток её допроса, после которого, вернувшись домой, она повесилась. Решетовская, конечно, восприняла это как клевету в свой адрес, однако, если внимательно прочитать её собственное описание событий того времени, то предположение Солженицына вовсе не выглядит клеветой.

Выдержка из книги «АПН – я – Солженицын»:

«В августе (1973 г. – Ю.Т.) … В середине месяца ко мне впервые в Рязань приехал редактор. Приехал он вместе с Вячеславом Сергеевичем, который в тот же день уехал, а Константин Игоревич на 2–3 дня устроился в гостинице… Вячеслава Сергеевича интересовали фотографии, которые могли бы послужить иллюстрациями к будущей книге. Втроем просмотрели мою коллекцию, отобрали то, что показалось подходящим…»

Из приведённого текста ясно, что приставленный к Решетовской редактор АПН (Агентства печати «Новости», которое Солженицын прямо обвиняет в связи с КГБ) и его непосредственный начальник в середине августа видели все фотографии в архиве Солженицына, среди которых вполне могло оказаться фото Елизаветы Денисовны Воронянской, с её именем, отчеством и фамилией. Гэбистам не составляло труда затем в считанные дни вычислить её местонахождение и нагрянуть с обыском.

2. Заявление Солженицына на пресс-конференции в Стокгольме в декабре 1974 г. (после получения Нобелевской премии), в котором он сообщил, что книга Решетовской «В споре со временем» (тогда ещё не напечатанная) является частью кампании, развязанной против него КГБ после выхода книги «Архипелаг ГУЛАГ».
Решетовская возражала на это тем, что договор на издание её книги был подписан с АПН в июне 1973 г., то есть за полгода до выхода книги Солженицына. Отрицала она и связь АПН с КГБ. Тот факт, что в этом она глубоко заблуждалась (или скрывала) подтверждает один из рассекреченных после развала СССР документов ЦК КПСС, из которого ясно, что книга Решетовской с самого начала была частью кампании по дискредитации Солженицына, проводимой АПН с участием КГБ. Вот выдержки из этого документа:

экз. № 1
исх. № 295с
22 февраля 1974 г[ода]
ЦК КПСС
В соответствии с поручением* (Ст-108/4с от 4 января 1974 года) агентство печати «Новости» организовало по своим каналам информационно-пропагандистскую работу в связи с антисоветской деятельностью Солженицына. …
Значительное внимание было обращено на дискредитацию морального облика Солженицына. АПН завершает работу по подготовке к изданию записок бывшей жены Солженицына Н.Решетовской, показывающей некоторые аморальные черты его поведения. В настоящее время получены запросы от ряда издательств США, Франции и других стран с просьбой предоставить им права на издание воспоминаний Н.Решетовской. Интервью с бывшей женой Солженицына было опубликовано в крупнейшей французской буржуазной газете «Фигаро».
Широко распространено за рубежом письмо и телеинтервью с Н.Виткевичем, бывшим другом Солженицына. В материалах показано, как по навету Солженицына пострадал сам Н.Виткевич и другие лица. Письмо Н.Виткевича опубликовано в газетах: «Нью-Йорк тайм[с]», «Крисчен сайенс монитор» (США), «Таймс», «Гардиан» (Англия), «Свенска дагбладет» (Швеция) и др., телеинтервью показано в Японии, Швеции, ГДР, Болгарии и других странах.
Работа по дискредитации Солженицына проводилась в тесном контакте с КГБ при СМ СССР.
По просьбе друзей агентство подготовило сборник статей о Солженицыне «Путь предательства» (объемом 5—6 печатных листов). Сборник издается на местной полиграфической базе в Италии, Японии, Франции, Канаде, а также в Москве на английском, немецком, французском, испанском языках. Готовится к выпуску отдельной брошюрой на основных иностранных языках статья Н.Яковлева, опубликованная в газете «Голос Родины».
Работники загранаппарата АПН вели в ряде стран разъяснительную работу среди общественности, выступали по радио и телевидению, организовывали пресс-конференции, статьи местных авторов. …
Всего за январь—февраль с. г. по линии АПН за рубеж направлено более 95 материалов. На 20 февраля с. г. в органах печати различных стран отмечено 250 публикаций. …
Сообщается в порядке информации.
https://studopedia.info/3-47045.html

3. В публикации «Сквозь чад» (позже вошедшей в качестве 5-й главы в книгу «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»), вышедшей в 1979 г., Солженицын написал, что через Решетовскую АПН подбрасывало на Запад хранившиеся у неё письма из его архива и сделанные на их основе подделки.

Конечно, Решетовская совершенно искренне считала это клеветой, однако и Солженицын имел основания так думать, поскольку его письмами торговало на Западе то самое АПН, с которым его бывшая жена тогда сотрудничала, чего она сама не скрывала.

В руки АПН (а значит, и КГБ) эти письма попали, видимо, через редактора книги Решетовской Смирнова (Солженицын считал, что тот с 1974 года был её мужем, чего Решетовская никогда не пыталась отрицать). Такая возможность у него, безусловно была. Скорее всего, это произошло ещё в августе 1973 года, при обстоятельствах, описанных Решетовской в своей первой книге, вскоре после упомянутого мной выше просмотра сотрудниками АПН её фотоархива. Вот как она сама это описала:

«Работали с К. И. Семеновым мы у меня дома. Я ежедневно ездила за ним в гостиницу в Солотчу и отвозила его туда вечерами. Познакомившись со всем мною написанным, с перепечатанными материалами из многочисленных папок и вообще со всем моим архивным «хозяйством», Константин Игоревич сказал мне, что если в ГБ Солженицыным занимаются даже 30 человек, то я — одна — сделала больше их всех вместе взятых. …
Нашу совместную с редактором работу в тот раз прервало одно непредвиденное событие. Незадолго до обеда, где-то часа в два, я вышла на звонок в дверь. Вошел незнакомый мужчина в черной одежде с малорасполагающим лицом. Он спросил, я ли Решетовскоя Наталья Алексеевна. Получив утвердительный ответ, пришедший сказал мне, что меня вызывает к себе представитель КГБ, приехавший из Москвы. Ему велено тотчас же доставить меня к нему, машина ждет во дворе. Мне ничего не оставалось, как согласиться. …
На черной «Волге» меня доставили в гостиницу. … Дверь открыл очень интеллигентного вида мужчина средних лет, в очках, больше похожих на пенсне. … Усадил в кресло и сообщил, что органам Государственной Безопасности стало известно, что у Солженицына есть книга «Архипелаг ГУЛАГ», что в связи с этим допрашивались люди в Ленинграде и что они показали на меня: будто бы у меня хранится рукопись «Архипа». …
Под названием «Архип» был засекречен нами «Архипелаг ГУЛАГ». Так называли его те немногие, кто о нем знал. …
Меня спросили, знает ли кто-нибудь об этом вызове в КГБ. Я ответила, что поставила в известность моего редактора, который как раз приехал ко мне сюда в связи с работой над моей книгой. Мой собеседник невольно выразил досаду, но тут же разрешил позвонить домой и сказать, что я скоро буду. В отношении того, что готовится моя книга, представитель КГБ проявил полную осведомленность».
(Из книги «АПН – я – Солженицын». 2003. С. 19-21)

Легко понять, что Решетовскую специально заставили в спешке покинуть дом, чтобы втайне от неё сфотографировать документы хранившегося там архив Солженицына. Это могли сделать как направленные туда во время её отсутствия специалисты ГБ, так и сам остававшийся там Семёнов. А описанное Решетовской якобы «невольное» выражение досады кагэбистом при сообщении ею об оставленном дома редакторе АПН – лишь элемент игры, призванный замаскировать участие последнего в этой операции. Места расположение папок архива и их содержание тот к тому времени прекрасно знал.

(В более полном виде (со всеми иллюстрациями) эта статья опубликована на дзен.ру в канале: Ю.Тарасов. История от историка)