Любовь моя отрывок почти повести

В общем-то я и не думал что-либо писать и вряд ли написал бы. Было в первое время очень тяжело, со временем стало еще тяжелее. И когда стало очень плохо и депрессия придушила так, что я стал абсолютно невменяем, мне посоветовала очень мудрая Ламара ханум писать, и это меня отвлекло.

Мы помним, пока мы есть, но к нам приходят дети, а потом очень редко внуки, а потом мы забываемся и это вполне естественно. Только в книгах, воспоминаниях мы остаемся, потому что, когда-нибудь совсем чужой случайно поднимет эти записи и, не зная нас, прочитает, и просто помянет.
Я попытался сделать что-нибудь для нее, поскольку я никогда не говорил ей об этом и очень сожалею сейчас.Я не закончил писать, а все начинается так:


Я умер жарким солнечным полднем 31 июля 2018 года, так и не осознав, что доживаю считанные минуты, и лишь в последние мгновения с ужасом заметив, как синеют ногти и ноги покрываются трупными пятнами. Мгновения между бытием и вечностью, достаточные для беглого отчета перед Вечным Судией.


Бесспорным было осознание того, что ты являлся одним из бесконечного множества людей, населяющих эту планету и твое существование мир, скорее всего не заметил, будь ты рожден или вообще не появляйся.


Но я появился и, прошагал по этой жизни, так и не поняв, сам ли я выбирал этот путь, стечение ли было непреодолимых обстоятельств или некая непонятная сила, называемая в народе судьбой, водила меня с закрытыми глазами по дорогам, по которым будучи осведомленным, я и шагу бы не ступил, предпочитая спокойную и осмысленную жизнь, скромного преподавателя или инженера по специальности.


То, что существует реинкарнация, я понял еще в раннем детстве, когда, лежа в кровати и уткнувшись в потолок, терялся в догадках, как я попал в эту семью, что я здесь делаю и кто я вообще? Видимо тот, кто управляет всем, несколько не доглядел и не стер окончательно память о моей прошлой жизни, хотя ничего и не оставил о ее действительности…


Но поскольку я уже родился и предстояла целая жизнь, то я бегал босиком по асфальту Чемберекенда в черных сатиновых трусиках до колен с такой же ватагой пацанов, впитывая законы улицы.


Она была суровым учителем, разработавшим целый свод своих правил, за нарушение которых могло последовать достаточно жесткое наказание.


Нельзя было ходить по нашей улице под ручку с девушкой, мы это знали и без предварительных инструкций налетали на парня, с тем чтобы он отогнал нас, а еще лучше, дал бы подзатыльник кому-то. Тут вступали старшие, оттеснив парня в сторонку и разъясняя правила поведения на районе.
Улица требовала ни в коем случае не опускаться, быть избитым до полусмерти, но отвечать. Бей хоть в лицо, хоть в спину, хоть из-за угла – но обидчик должен ответить. И улица напряженно ждала развязки и, если ее не следовало, то обиженный на всю жизнь оставался на побегушках, улица его не сдавала, но он уже был просто никто…


Улица учила, и часть из выросших на ней, проходила свои университеты в местах заключения, становясь авторитетами, вроде профессоров в интеллигентных обществах. Правда карманники и мелкие воришки лишь мельтешили, но бандиты, убийцы и просто грабители были в особом почете. Легендарный Санька-зверь пользовался непререкаемым авторитетом - имя его произносилось шепотом и сказания об его жизни передавались из уст в уста. Судьба многих бакинцев была предопределена заранее – драка, тюрьма, кладбище или баранка автомобиля…


Это были суровые правила поведения, не допускавшие врать или предавать, болтать лишнее, сдавать и наушничать - законы, очень мешавшие мне в будущем.


Мне было четыре года, когда наступило время приобщаться к единой семье мусульманских мужчин путем лишения крайней плоти. Увидев процесс на примере старшего брата, безропотно доверившего предмет особой ценности в руки небритого лезгина, я удрал из дома и в Английском саду спрятался на вершине ели. Меня разыскал дядя и обманув, привел на место экзекуции, благо обвести вокруг пальца малыша не стоило особых усилий. Дома меня моментом распластали и отдали на откуп уставшему ожидать лезгину. Отец потом рассказывал, что он, выросший на этой же улице, такого отборного мата не слышал. Я вспомнил матерей и сестер всех присутствовавших во главе с лезгином, не удовлетворившись ими, перешел на их дочерей, оскорбленный коварством находившихся дома гостей, прошелся и по ним, и возненавидев себя за доверчивость, извращенно совокупился и с самим собой… Гости были шокированы такой эрудиций четырехлетнего ребенка….


До шести лет я рос на улице, ограничиваясь бутербродом с маслом, посыпанным сахарным песком, и ни слова не знал по-русски. Отец продолжал служить в армии, мать работала главным врачом где-то в амбулатории, а бабушка, которая нас вырастила, тоже на слух не воспринимала русскую речь. Имея расстрелянного брата – бывшего депутата Русской Думы, мужа-нефтепромышленника, загубленного в застенках НКВД и сына, погибшего в огне Второй мировой неизвестно где , она крайне редко отзывалась о прелестях социализма, страшно боясь представителей власти и неустанно предупреждая нас ни в коем случае не пытаться противостоять ей. Возможно, что в душе она люто ненавидела этот строй, но никогда не вступала в дискуссии даже со своими отпрысками - детьми врага народа, безнадежно страдающими стокгольмским синдромом. Младший дядя научил ее всего одному выражению на русском, объяснив, что это синоним азербайджанского «Да буду я твоей жертвой». И когда она на людях звала меня с балкона «Е.. твою мать», это звучало настолько ласково, что многие с большим сочувствием смотрели на меня…


Ничего не предвещало, что из меня вырастет что-то путное, но во мне были здоровые гены, как никак интеллигент в третьем поколении, к тому же через пару лет мы переехали с этой улицы в достаточно девственный Военный городок и мое уличное воспитание прервалось, наградив в отместку абсолютно непопулярными в настоящем мире принципами и понятиями…
(это только начало, это почти повесть)