В школу я пошел, зная все буквы, и даже умел складывать по слогам несколько простых слов. Научился зимой. Той зимой стояли сильные морозы, печки топились круглые сутки, и в Маруськиной хате загорелась сажа в трубе и дымоходах. Загорелась утром. Люди с водой и ведрами сбежались быстро. Да и снега было столько, что с сугроба без лестниц мужики на крышу хаты забирались. Сажу успели затушить сразу, даже крыша соломенная не успела загореться. А дымоходы обвалились, и топить им в хате стало невозможно.
Нам, по-соседски, пришлось забирать их в нашу хату. Жили они у нас долго-долго – пока не потеплело, и им не отремонтировали дымоходы да печку. Поселили их в кивнате. От их одежды, от постелей, и даже от волос на голове пахло очень противно. Мне наши объяснили, что это запах сгоревшей сажи, и что напоминать погорельцам об этом не красиво. Что мне должно быть стыдно за то, что морщусь каждый раз, как учую эту вонь. Тетя Санька совсем почти к нам не приходила. Она работала на овчарне. Зимой у овец окот, нужно присматривать за ними, и ягнят забирать, чтобы не затоптали, днем и ночью приходится. Вот она и жила на работе всё это время. А тетя Поля следила за тем, чтобы девки после школы не расхаживали по всей хате, не мешали хозяевам, и не выпускала их из кивнаты. Лидка не хотела сидеть сиднем и от скуки стала меня обучать буквам и цифрам.
Из картонок она нарезала квадратиков и, слюнявя химический карандаш, нарисовала несколько простых и заглавных печатных букв. Мне она пояснила, что буквы бывают ещё и прописные, но прописные нужно учить и писать в школе. Что букв много, но для начала нужно выучить только несколько печатных. Мне сначала очень нравилось учиться грамоте, но быстро надоело. Буквы были похожи одна на другую, не запоминались, а у некоторых заглавные ещё и отличались от маленьких. Маруська старалась мне подсказывать, но Лидка ругалась на неё и била по губам.
Каждый день Лидка приставала ко мне с этими буквами, и мне уже совсем не хотелось их учить. К её приходу я старался отпроситься и пойти играть к кому-нибудь из друзей. Бабушка тоже за меня заступалась, говорила Лидке:
- Что ты на него наседаешь? Он же маленький ещё. Я вон целую зиму в ликбез ходила, да так и не научилась ни писать, ни читать. Так я ж уже бабой была, а ты из дитя хочешь грамотея сделать.
- Так ему ж все равно осенью в школу идти, - поясняла Лидка свое усердие, – а так он уже буквы будет знать, и мне есть, чем заняться. Вы ж не даете ничего Вам помогать.
- Учи, если нравится, помощница. А мне что ты поможешь? К плите тебя не поставишь, молодая ещё. Воду из колодца таскать и дорожки от снега чистить ты и без напоминаний успеваешь.
- Так это я не роди помощи, а для себя стараюсь, чтобы вырваться из-под ворчания теткиного. Если что есть серьезное сделать, так Вы заставляйте, я только рада буду.
С той поры бабушка и вправду стала загружать Лидку домашней работой. То гной в сарае заставит штабелевать, то коноплю мять на мялке. Каждый день находила ей занятие. Тетя Поля всегда радовалась тому, что Лидка помогает нашим. Сама она из-за рук своих ревматизменных ничего делать не могла. А мама и дедушка сердились на бабушку за это. Я даже слышал, как они ругались с ней.
- Мы ж их на постой взяли, а ты Лидку совсем в батрачку превратила,- сердито говорил дедушка бабушке,- так батрачили раньше за еду или за деньги. А эти ж и картошку свою чуть не каждый день несут, и крупу приносили. Чё ты насела на неё?
- И правда, неудобно, мам, получается, - поддерживала дедушку мама,- подумают, что мы за квартиру с погорельцев работой плату берем.
- Вот насели, - сердилась бабушка,- сама Лидка работать рвется. Её Полька достала уже. Из кивнаты – ни ногой. А Лидка - девка моторная. Дома она и то не часто в хате засиживалась. Управится у их трех куриц и в Вербы по дрова или по подругам. А теперь тетка строго следит, чтобы девка не шастала никуда, чтобы нам не мешать. Вот та и страдает. И ходит за мной, работы просит.
- Ну, дала б ей веник, доливку подмести,- смирился дедушка.
- В хате у нас никогда не бывает не подметено. Что ни делаю, сразу веником за собой да и за вами успеваю. А что по домашним делам важней я наверно не хуже вас, а получше разбираюсь.
- А люди что подумают? – опять спросила мама, обычно не мешающаяся в разговоры старших.
- Так ты что, решила мать родную пристыдить? – в сердцах спросила бабушка.
- Что Вы, мам, простите меня за ради Бога, если так подумали. Я просто переживаю, чтобы люди про нас плохо не стали говорить.
- С ней спорить, нужно сначала редьки ведро съесть. И мне отбрила и на тебя насела, а с самой как с гуся вода, - продолжал возмущаться дедушка.
- Хорошо! Завтра Лидка будет приставать по поводу работы, я её или к Ксении в контору пошлю или к тебе на стройку. Может, что полегче найдете ей от скуки развлечься.
Я теперь все время следил за Лидкой после школы. Она хоть к бабушке больше не приставала по поводу работы, но та каждый день, кроме воскресений, находила ей занятие. Но Лидка, мне кажется, работала с удовольствием. А тетя Поля хвалила каждый раз Лидку и бабушку благодарила за то, что она занимала племянницу делом, и та не просилась по гостям.
Но вечерами она все равно продолжала заниматься со мной буквами и счетом. Счет я освоил быстро. Считал сначала только до десяти. Потом, когда научился считать обратно от десяти до одного, быстро запомнил и другие числа. Правда, считать мог только по порядку. Маруська пробовала меня научить считать через одну цифру. Но у меня не получалось. А потом я научился обманывать её. Одну цифру называл громко, следующую потихоньку, чуть слышно, а следующую опять громко. Получалось как через одну. Даже Лидка не догадывалась про мою хитрость, удивлялась моим способностям и хвалила очень.
Буквы давались хуже. Зато когда стали получаться слова "мама", "Рома", "рама", "мала", "мыло" – появился интерес и к буквам. Бабушка почему-то не слишком радовалась моим успехам, а мама и особенно дедушка, хвалили, удивлялись, каким способным я оказался, и благодарили Лидку за её усердие.
Софью Ильиничну взяли на вокзале. С началом войны ужесточились требования властей к дисциплине населения. Постоянные претензии по недостаточному проявлению бдительности буквально к каждому работнику - от уборщицы до директора - увеличивали напряженность и порождали чувства недоверия и настороженности.
Наверно поэтому, когда она в самый канун войны ездила в Липецк, кто-то из соседей, которые раньше и сейчас были с ней очень любезны, всё же донес о её отлучке. Приходил уполномоченный и ещё раз строго предупредил, что она, не поставив их в известность, не вправе покидать город. Она тут же спросила:
- Мне ещё раз недели через две необходимо будет съездить к больному брату. Вы можете мне дать такое разрешение?
- Нет, это не входит в мои полномочия.
- А кто может разрешить?
- Вам необходимо записаться на прием к начальнику. Он по средам принимает население. Но при этом вы должны быть готовы доказать, что это вам нужно. Сейчас любая поездка должна быть обоснована. Необходимо предоставлять доказательства.
Софья Ильинична опять устроилась на работу. При восемнадцатом заводе открыли новый детский садик, а заведующей назначили знакомую - жену одного из конструкторов СКО завода. До войны они иногда бывали друг у друга в гостях, и женщина с удовольствием взяла Софью Ильиничну на работу. Согласно требованиям она, как жена "врага, народа", сообщила в НКВД о месте работы и графике своих дежурств.
В начале июля от их садика заведующая послала её на городской митинг женщин. Софья Ильинична встретила там свою землячку, недавно побывавшую в Липецке. Но она ничего нового не сообщила. Люся, как и договаривались, домой не писала. Не вынеся неизвестности, Софья Ильинична решила рискнуть ещё разок. Соседи знали, что она работает, что на работе бывает иногда по несколько суток - поэтому донести не должны. Собрала, что могла на гостинцы, и прямо с работы поехала на вокзал.
С вокзала её привезли к следователю. Один из задержавших долго находился в кабинете следователя, и Софья Ильинична, сидящая в коридоре напротив двери, видела, что он, наклонив голову и прищурившись, что-то старательно писал на уголке стола. Наверно описывал обстоятельства её задержания. Перед тем как писать, он сходил куда-то и принес серую папку и теперь постоянно заглядывал в неё. Она догадалась, что сотрудник был малограмотным и оформлял материал по образцу.
Когда с писаниной было покончено, её завели в кабинет. Следователь, неприятный рыжий тип с крупным лицом и пронизывающим взглядом, спросил:
- Из города бежать решила? Ну, нет, шалишь - от нас тебе не убежать. Поняла, голуба?
- Мне бежать некуда и незачем, А Вас попрошу не называть меня голубой. Если в чем виноватой считаете, давайте разбираться.
- Ага, видать, ко мне ещё одну культурную привели. Сейчас воронежские патриотки рвы противотанковые вокруг города роют. Руки до крови лопатами растирают, а интеллигенция сраная вздумала меня обхождениям учить.
Повысив голос, он назидательно продолжил:
- Рвы копать ты не хочешь, а буржуазным пережиткам учить советский народ не требуется, и нэпманов больше нет. Выходит, что пользы от тебя - как от козла молока. А туда же, поучает.
Софья Ильинична удивилась, откуда он знает, что она манерам учила, ведь это было так давно. Удивления не показала, а спросила:
- Вы меня в чем-то обвиняете, кроме того, что я на вокзал поехала?
- Лишенная прав в чрезвычайной обстановке не может разъезжать неизвестно куда и неизвестно с какой целью. Город на военном положении! Так что за вокзал тоже ответишь. Сейчас я занят. Тебя в камеру отведут. Пока до допроса посиди, подумай, в чем тебе следует чистосердечно признаться.
Повернувшись к задержавшему её на вокзале, приказал:
- Позови конвой.
- Вещи я могу с собой забрать?
- Дежурный посмотрит и сам скажет, что можно брать, а чего нельзя,- с раздражением в голосе буркнул Фрол. Его уже начали раздражать её спокойствие и попытка говорить обстоятельно.
Фрол родился в селе Бедное, на крайнем юге Воронежской области. Этот эпизод он даже приспособился в шутливой форме подавать для обоснования своей преданности власти:
- У меня двойное доказательство родства с советской властью. Мало того, что родился и вырос в семье бедняков, так даже и село наше Бедным называется.
Жили они, можно сказать, в нищете. Родители его батрачили. Летом, когда работы было больше, питались немного сытнее, а зимы Фролу с раннего детства запомнились опостылевшей картошкой и кислой капустой. Мать Фрола болела и померла, когда ему шел пятый год. Время свое в детстве он проводил в основном в семье материной сестры. Отца почти не видел. Тот или работал на очередных хозяев, или пил. При советах Фрол успешно отучился в ликбезе – потому как до этого грамоты не знал. Его, как члена бедняцкой семьи, привлекали для работы в комбеде. Увидев, как односельчане робеют, заискивают и неподдельно боятся рьяных представителей недавно установившейся власти, он твердо решил посвятить свою жизнь служению этой власти. Вскоре в сельский совет пришла разнарядка - направить из числа бедняков молодого, умеющего читать и писать парня для обучения на курсах младших командиров. Когда Фролу предложили поехать на учебу, он согласился с великим удовольствием. Выпросил благословение расстроенной тётки, а с отцом не смог даже проститься по человечески. Тот в это время был в глубоком запое. С той поры Фрол редко появлялся в родном селе.
Тётка приезжала к нему иногда и во время учебы, и когда стал работать. Теткина жизнь тоже сложилась не сладко. В германскую её сына Захара по инвалидности в армию не мобилизовали. И он приспособился с женой на период путины ездить в Таганрог подрабатывать на засолке рыбы. Один год они вернулись поездом, при деньгах, и тарани сушёной привезли целый мешок. Вся зиму потом барствовали с рыбой на столе. А на другой год, когда они уже домой возвращались, в плавнях их встретили лихие люди и всё заработанное забрали и жизни почему-то лишили обоих. Узнала тётка об этой беде только через полтора месяца, когда вернулся из этих мест их знакомый из хутора Солоцы. Даже, где похоронили сына с невесткой, точно не знала. Вышло так, что вместо кормильца, у неё на иждивение ещё и Агафья, внучка осталась.
В свои приезды Фрол старался прикупить им побольше гостинцев. Передавал подарки и своей племяннице Агафье, и её дочке малолетней. Кроме Фрола и Агафьи в селе никто не знал, что отцом её дочери является Фрол. Только у него не было глубоких родственных чувств ни к этой девочке, ни тем более к своей племяннице. И подарки он им передавал скорее из бахвальства. Ему очень хотелось, чтобы в селе знали и обсуждали не только то, что он теперь при должности важной работает не где-нибудь, а в самом Воронеже. Но и то, что и живет не бедно. Хоть себя он давно уже и уверенно считал городским, но похвастать перед сельчанами, показать, что самостоятельно сумел выбиться из бедности, стремился всею душою.
Софье Ильиничне разрешили взять теплые вещи, мыло, зубной порошок и зубную щетку. Расческу брать не разрешили потому, что она металлическая. Заколки, брошь, булавку и ремень с металлической пряжкой тоже отобрали. Из того, что везла на гостинец, не отдали ничего.
В камере Софья Ильинична была одна. Камера узкая, темная. Вдоль длинной стены стояли затертые голые двухъярусные нары из неструганных досок. В углу, у двери пустая параша. Вверху узенькое зарешеченное окошко. И голые, холодные, грязные стены со всех сторон.
Ни керосиновой лампы, ни электрической лампочки в камере не было. Когда на улице стемнело, узницу окутала непроглядная темень. Светлые полоски окаймляли очертания окошка в двери. Видно, в коридоре был свет.
На душе тоже было тускло, тоскливо и серо. Думать ни о чем не хотелось. Ареста ждала давно. Но случившееся сегодня приняла фаталистически: как что-то непоправимое, как конец жизни. Хотя вполне возможно, что после допроса, её сразу же отпустят, думала почему-то о том, сможет ли достойно встретить свою смерть, как будет Люся жить без неё, как Иван будет переживать её смерть. В очередной раз покаялась перед находящимся в неволе любимым за то, что часто была слишком требовательна к нему. Что пыталась приспособить его жизнь к своим эгоистическим капризам. Может, этим она подвела его в не слишком понятных ей, партийных правилах.
Трясла головой, прогоняя нелепые мысли. Господи, что это я думаю такое. Не надо думать о глупостях. Даст Бог, все образуется. Сидеть устала, решила прилечь. Полежав полчаса, вновь присела на край нар. Тело, непривычное к такому жесткому ложу, болело как от ушиба. Сидела долго. Начало клонить ко сну. Легла на бок, подложила кулак под голову и задремала. Тут заскрипел запор, открылась дверь, в камере стало светло, а появившийся в дверном проеме тщедушный конвоир выкрикнул басом:
- Кузьмина, на допрос.
Он повёл её по полуосвещённому коридору, командуя густым басом, так не соответствующим его щуплой фигуре:
-Руки за спину. Вперед. Стоять. Лицом к стене. Вперед.
На допрос через проходную не проводили, и Софья Ильинична успела подумать, что допрашивать будет другой. Фрол, который говорил с ней днем, вызывал чувства неприязни и раздражения. Подошли к двери. Конвоир постучался .
- Заходи,- послышалось из-за двери.
Перешагнув порог, она остановилась в нерешительность. Слепил яркий свет электрической лампы, повернутой лучом к двери. Из темноты за лампой послышался раздраженный голос:
- Веди к столу, сажай на стул.
Она узнала голос придирающегося к ней днем следователя и вздохнула.
Прикрывая глаза ладонью, осторожно прошла вперед, уселась на стул и зажмурилась от слепящего луча.
Темнота приказала конвоиру:
- Можешь идти.
Щелкнули каблуки, и дверь закрылась. К допросу следователь готовился тщательно. Вышестоящие органы требовали увеличить количество выявленных врагов, и он был уверен, что сможет легко доказать наличие враждебных действий у этой штучки. Ишь, буржуйка откормленная, мне она будет указывать, о чем спрашивать. Ещё одергивает, как мальчишку. Ничего, погоди. Ты у меня запоешь. Хорохорится она, дура. Не к такому попала, чтобы хорохориться.
Фрол молча рассматривал лицо Софьи Ильиничны. Продолжал злить и распалять себя. Сидит, как в гостях. Специально мне туману напускает, вроде не волнуется. Лицо как на картинке. Вырядилась. Ничего, блеск и лоск скоро оботрутся. Такие нежненькие даже быстрее идут на сотрудничество. Жена "врага народа", а сидит как комиссар. Родина в опасности, фашисты к Москве и Ленинграду рвутся, а эту ничего не волнует. Такие вот непонятные и непонимающие и вносят дезорганизацию. Попробуй таких сплотить на борьбу с врагом. Правильные установки дали. Органам работы прибавилось, зато такие вот симулянтки, шпионки и диверсантки в лагере целыми днями будут вкалывать на оборону. Там отлынивать не дадут. Заметив на освещённом лице тени тревоги, позлорадствовал: "Ага, волнуешься, стерва!". Вслух спросил:
- Подумала?
Софья Ильинична вздрогнула от неожиданности, повернувшись, посмотрела в темноту, туда, где по её предположению сидел следователь, и пожала плечами:
- О чем?
- О чистосердечном признании нам надо договориться, голуба.
- Вы меня считаете в чем-то виноватой?
- Вопросы здесь я задавать буду,- грубо прервал её Фрол.- Запомни на будущее. Пока не спросят - рта не открывай. Когда спросят - тоже, по делу отвечай, а не болтай чепухи. Поняла?
Софья Ильинична помолчала немного, подумала, а затем твердым взглядом уперлась в темноту левее Фрола и заявила:
- Тогда спрашивайте тоже по существу.
- Может, поучишь меня, как вести допрос?
- Нет, конечно, я в Вашей профессии не разбираюсь.
- Не разбираешься, тогда не умничай.
Фрол уже с не наигранной злостью уставился в ярко освещённое лицо, обдумывая линию допроса. Помолчав, строго спросил:
- Сначала поясни-ка, голуба, какого рожна ты оказалась в рабочее время на вокзале? По графику у тебя дежурство сегодня с утра и до восьми вечера.
- У меня три смены сверхурочных на ночном дежурстве отработаны. На вокзале я это объясняла товарищам. В моих вещах, в сумочке справка лежит от заведующей, что я отпущена на сегодня и на завтра.
- Тамбовский волк тебе товарищ, а не наши сотрудники. А справка эта годится для нужника или чтобы заведующую твою под военно-полевой суд подвести.
Заметив, как встревожено глянула она в то место, где предполагала увидеть Фрола - ощутил удовлетворение: " Ну вот, забегали глазки, не хочешь своих подводить".
Софья Ильинична как можно безразличнее произнесла:
- Заведующая здесь не причем. Я просто поясняю, что у меня отработанное время есть.
- Ты "Коммуну" читаешь?
- Да, каждый день. Мы выписываем её.
- Читала, по сколько дают прогульщикам за один день уклонения от работы? А ты, выходит, два дня волынить собралась.
- Повторяю, у меня законно отработанные сверхурочные смены. Я на законном основании собралась на полдня съездить к больному брату в Рамонь.
- На счет брата в Рамони ты, голуба, наплетешь кому-нибудь другому. Не значатся у тебя родственники в Рамони. Ежели собиралась ехать из города - обязана получить разрешение. Предупреждали? - Мельком глянул на её лицо, чтобы увидеть, какие чувства вызовет его осведомленность, но не заметил никаких проявлений и продолжил,- Спекуляцией ты решила заняться на вокзале, а не больного навещать. Купила в наркомовском магазине на заводе подешевле, а с приезжих втридорога содрать решила. В городе ограничены ресурсы. Родина всё, что может, направляет для поддержки фронта. А ты пользуешься временными трудностями страны для достижения своих спекулянтских целей.
- Я имела в виду не своего брата, а брата невестки, он у неё...
- Молчать, пока тебя не спросят,- перебил её Фрол и громко стукнул ладонью по столу.- Сколько потянут по спекулянтским ценам хабари в твоей корзине?
Софья Ильинична втянула голову в плечи и сидела зажмурившись. Когда молчание затянулось, он с угрозой спросил:
- Что, в молчанку играть собралась?
- Я не молчу.
- А я что-то не расслышал, сколько собиралась наспекулировать тем, с чем тебя на вокзале взяли.
- Перед арестом я поезд ожидала. Торговать не умею, а спекуляции тем более не обучена.
- Что ж ты умеешь? Умеешь только шашни крутить со спецами из Москвы? Опять молчишь? Тебя спрашиваю.
- Я не знаю, что отвечать на такой вопрос.
- Для начала скажи, где ты встречалась с инженером Соколовым до его приезда на завод Ворошилова.
- Мы познакомились, когда он приехал в Воронеж, а раньше я его не знала и не встречалась.
- Дома он у вас часто бывал?
- Не часто, но заходил иногда.
- Твой Иван где был в тот день, когда самолет у вас на аэродроме подожгли?
- Я о таком случае не слышала.
- Врешь, стерва.
- Нет, я сказала правду.
- Тогда скажи правду, чем он занимался, где был и что делал в день аварии и за день до того, как заводской транспортный самолет разбился?
- На работе. Где же ему ещё быть?
- Что говорил про аварию?
- Переживал. Все волновались, когда услышали, что самолет с начальством в аварию попал.
- Он рассказывал, кто из руководства завода пострадал?
- Тогда об этом весь завод и в поселке все говорили. Думали, что Шенкман больше вставать на ноги не сможет. Сочувствовали всем. И Шенкман, слава Богу, ходит уже полегонечку.
- Последний раз предупреждаю. Отвечай точно на мои вопросы, - и он опять в упор посмотрел в лицо арестованной.
Софья Ильинична уже немного привыкла к слепящему лучу и различала очертания следователя. Под его взглядом она смиренно опустила глаза, но сидела спокойно и с достоинством.
Фрол ненавидел эту женщину. Злоба все сильнее окутывала его разум, мешала сосредоточиться. Достала до печенок. Слава Богу, у меня и опыта, и знаний, и авторитета достаточно, чтобы упрятать такую хоть в лагерь, хоть на поселение. Жалко, что по нашей линии москвичи из ГПУ молчат, не требуют сообщников выявлять по делу Ивана. Её саму тяжело раскрутить на шпионку или диверсантку, даже распространительницу вредных слухов из неё не слепишь. Хрен с ней. Оформлю прогулы, спекуляцию, нарушение режима. Пусть НКВД до суда доводит.
Если нормально все составят - лет на пять потянет. Какой ещё судья конечно попадется. Нашими судьями тоже следовало бы заняться, или не понимают, или блажь такую напускают на себя. Такие события. Город на военном положении, а они справкам бумажным верят, свидетелей заинтересованных выслушивают. Пару-тройку судий из суда, да из трибунала одного, тех, что слишком либеральничает, промять через "упрощенный порядок" в нашей конторе, и на "особое совещание"! Тогда бы суды не миндальничали с такими!
Попадись она новичку, с её манерой говорить мало и взвешивать каждое слово - на другой бы день освободилась, как ошибочно задержанная. Но у меня не сорвется. Достала! Он тряхнул головой, заставляя себя сосредоточиться. Взял карандаш. Ещё раз глянул на освещённое лицо.
Софья Ильинична на этот раз не опустила глаза, а резким движением головы откинула непослушную прядь и замерла в ожидании вопросов с высоко поднятым подбородком. Вид у неё получился вызывающий. «Дура. Что ты героиню передо мной корчишь? Тебе в самый раз думать, как статью помягче получить, да срок поменьше. А ты голову задираешь».
Она молча смотрела на следователя.
- Ну, что уставилась? Тебе же добра желают. Пока ты в камере дрыхла, я материалы смотрел, решал, чем тебе помочь можно. Думаешь, что в органах сухари черствые служат? Здесь тоже живые люди, и душа у каждого есть. Жалко такую кралю по пустякам привлекать. А может, тебе все равно, какой приговор вынесут? Все одно, что расстрел, что тюрьма, что свобода?
На её лице мелькнули отражения тревожных мыслей и испуга. Спросила чуть дрогнувшим голосом:
- О каком расстреле, о какой тюрьме идет речь? Меня что, обвиняют в каких-то преступлениях?
- О таком расстреле, голуба, когда выводят к стенке, глаза завязывают, пиф-паф в лобик, и нет тебя больше. А тюрьма похожа на эту, только в камерах народу побольше, и все вшивые да вонючие.
Он долго, обстоятельно и со смаком описывал особенности и пороки жизни в заключении. Софья Ильинична опустила голову. Сидела, нахохлившись, и лихорадочно думала, что кроется за словами следователя. Наверно, они действительно могут вот так забрать и расстрелять. Скольких забрали - не перечесть. Забирали даже с биографиями безупречными с точки зрения нынешней власти. Моя биография для них далеко не образцовая. Может, пугает только? Хочет, чтобы оговорила кого-то, кто у них на подозрении? Не зря намекает, что помогать будет, значит, что-нибудь в обмен потребует. Если навет на кого потребует - наговаривать ни на кого не стану. Грех великий другого человека оговаривать. А может, он в органы меня привлечь хочет таким варварским способом? Если им известно, что манерам обучала, значит, знают, и что языками владею. Сообщали, что есть решение о создании партизанских отрядов в тылу немцев. Если предложит переводчицей к партизанам - соглашусь. Конечно, партизанам необходимо допрашивать захваченных немцев, получать необходимые сведения, а язык сейчас мало кто по-настоящему знает. Немцы вон как нажимают. С нашей армией что происходит, из сводок не поймешь. На карте у проходной уже сколько коричневых флажков наколото - ужас. В такой беде не пристало только на армию надеяться. Если можешь пользу принести армии, нечего сидеть в тепле. Как говорил Ваня - необходимо засучить рукава и браться за такое дело, где больше пользы будет. Съезжу, узнаю, как там Люся, и поеду воевать. Стрелять, наверно, научат. Надо было слушать мужа, ходить на кружек ПВХО или ГСО. Уже бы навыки были. Когда Люся узнает, что я на войну пошла - лопнет от гордости за мамку свою любимую. Тяжело ей сейчас: в таком возрасте, и такое горе с отцом. Она все в небесах витала. Все свои комсомольские идеи двигала. С Ваней такое – для неё как снег на голову. Надломилась сразу. Зато как повзрослела, посерьезнела.
А вдруг он про расстрел не запугивал, а серьезно? Сколько за последние годы расстреляли. Не простых. Вон с каких высот под пули ставили. Партийных руководителей не пожалели. Военных сколько убили. А теперь под Смоленском с немцами воюем. До Москвы рукой подать. Не стреляли бы своих военных, может, они и не пустили врага так далеко. Говорили же, что бить противника будем на его территории.
-Ну, что задумалась?- вернул её к действительности голос Фрола, -жить хочется?
- Жить все хотя, и я тоже.
- Короче так. Я свои карты на стол выкладываю. Ты тоже свои открывай. Твой муж Иван по очень серьезному делу проходит. Ему уже никто не поможет. Сообщение о расстреле будет на этой неделе или на следующей. А себе помочь ты ещё можешь.
При этих словах у Софьи Ильиничны перехватило дыхание, глаза заполнились слезами, и запершило в носу. То, как говорил следователь о муже - ровно, буднично, безразлично и как об уже давно всем известное - заставило мгновенно поверить его словам.
Он искоса поглядывал на неё и спокойно продолжал:
- Так вот, тебя тоже за пособничество мужу решили привлечь, а это или расстрел, или срок большой. Но - то понимаю, что никакая ты не помощница в его вредительстве. Разве что кормила его вовремя да спать в одну постель ложилась. Но они не поймут этого. Им вынь да положь соучастницу. Вот я и решил, как можно тебя спасти от этой беды.
До неё с трудом доходил смысл его слов. Господи, Ваню расстреляют! Как же так? Что он бубнит там? За что меня будут убивать? Почему он стал помогать мне, грубый очень, а помогает. Монотонный голос следователя потеплел, приобрел доверительные интонации:
- Я тебе, голуба, жизнь спасаю. Пока шум с делом мужа утихнет, тебе за решеткой посидеть придется. Сидеть недолго будешь. За это ты поможешь мне дело на тебя оформить. Чтобы мне не носиться по городу, не собирать доказательства, не искать свидетелей. Сейчас спокойно назовешь фамилии тех, кто тебя товаром для спекуляции снабжал. Расскажешь, на каких условиях заведующая дала справку, что ты два дня свободна.
Она наклонила голову, полными слез глазами смотрела на свои руки, нервно разглаживающие складки платья на коленях. Боже мой! А я думала - переводчицей. Ваню расстреляют. Хорошо, с Люсей обо всем договорились. Плохо только, что война. Какие ему ещё фамилии нужны?
- Ну что, по рукам? Сотрудничать будем?
- Сотрудничать я согласна. Только ещё раз хочу пояснить, что отпустили меня за сверхурочные смены. Все, что с собой было - из личных вещей. Продукты из домашних запасов, и карточки отоварила.
Фрол оттолкнул свой стул, вскочил на ноги и опять стукнул по столу. Наклонившись к арестованной, угрожающе крикнул:
- Ты что, дурой прикидываешься?- Повернул луч света вдоль кабинета, обогнул стол, больно схватил своей пятерней её за шею и подбородок и наклонившись прошипел:
- По глазам вижу, все понимаешь. Понимаешь, что придется назвать нужные фамилии. Назовешь, никуда не денешься, если жить конечно хочешь. А понимаешь всё, так какого же ляда хвостом крутишь? Хлопаешь зенками, вроде не поймешь, о чем толкую тебе. Может, надеешься, что я за тебя буду соучастников выявлять, а ты чистенькой останешься? Нет, голуба, не выйдет.
Кожа на левой скуле Софьи Ильиничны растянулась, лицо исказила гримаса боли. Она не вскрикнула, только прикусила нижнюю губу и зажмурилась. Дыханье следователя было смрадным. От него несло селедкой, луком, несвежим ртом, и все забивал резкий запах водки. Было больно, неприятно и противно.
Не выдержав, она заплакала вслух и, всхлипывая, повторяла, глотая слезы:
- Господи, почему Вы меня не понимаете? Мне ясно, чего Вы добиваетесь. Я должна буду солгать... Конечно, это ложь во спасение... Но если бы требовалось солгать, какая была погода... Ведь это живые люди... Я не могу других оговаривать. Против себя самой, если надо, наверно …смогла бы, а на других не могу...
Она долго ещё так сидела, потупив взгляд, пытаясь убедить этого страшного человека, что не в силах наговаривать на других. Фрол стоял рядом, разглядывал её и удивлялся. Что за порода такая эти буржуи? Вроде слабая, нежная, кожа вон на щеках как у младенца. Но стоит на своем, хоть ты кол ей на голове теши. Красивая стерва, соблазнительная. Выглядит вдвое моложе своих лет. Пока молчит или плачет, на бабу аппетитную похожа. Заделать такой - одно удовольствие. А заговорит чуть, даже на вопрос просто отвечает - и уже господь Бог. Хоть оправдывайся. Откуда это всё у них? Как с ними мужья разговаривают? В кровать всё одно вместе ложатся. Нормальные наши бабы не такие, как эта краля буржуйская.
Он считал себя знатоком женской психологии и даже слыл сердцеедом. На допросах он знал одних женщин, на вечеринках, в бараках, в городе были другие, но всегда в них чувствовалась баба. Слабое, беззащитное, зависимое существо. Даже если гоношится какая по нутру своему, все одно она бабой остается. Та гордится, что в передовиках ходит на производстве, другая красотой, третья - дорогими уборами, но все они похотливы, слабы, ищут опору в сильном и надежном мужчине. Арестованная баба паникует, слабо соображает, готова на все ради облегчения участи. На свободе они порой неплохо маскируют свою бабскую натуру, но в душе любая ждет и ищет самца. Девки из бараков, на стройках недавно в городе, поэтому просты и наивны.
Приглашаешь, которая приглянулась, погулять вечером - она не спрашивает, куда пойдем. Покорно идет, заранее на всё готовая и на всё согласная. Городские, заводские и станционные - побойчей. Другая такая языкастая, что не сговоришь. Но вступая с такой в беседу, Фрол опытным глазом чекиста видел, как, отвечая на несущественные вопросы, дамочка томно прикрывала глаза, понижала чуть не до шепота голос и, объясняя как пройти к трамвайной остановке, она уже готова сдаться на милость победителя. Всеми своими фибрами она внушала:" Я-то понимаю почему именно меня ты спрашиваешь про трамвай. Но нельзя же в конце-то концов так откровенно со мной... Хотя, если подумать..." Дальнейшие события уже были исключительно во власти Фрола. Если дама нравилась, достаточно было ещё нескольких пустых фраз, и можно переходить к конкретному разговору. Договариваться, как её найти, если оставлял женщину про запас. Или назначать свидание, если решал погулять недельку с новой знакомой.
Эта совсем не похожа на бабу. Хоть женского в ней даже через край. Плачет, так грудь на полчетверти вверх дергается. Наклонив голову, глянул в разрез платья за пазуху. Сиськи круглые, как у девочки. Наверно лифчиком их задирает. От такого любой не в себе будет. Во работенка. Вместо того, что б с бабенкой молоденькой в кровати тешиться, должен обрабатывать эту буржуйку смазливую. Должен стараться ради её же блага.
Он работал в органах с душой, преданно и увлеченно. Сейчас уже даже не помнил, что допрос построил таким образом, чтобы припугнуть как следует, а затем получить нужные показания. Увлекшись, он уже сам верил, что спасает свою подследственную, помогает ей получить лучшую статью. А эта стерва упирается, не верит в искренность его намерений. Скрывая свое раздражение, он стал вновь убеждать:
- Что ты заладила: "Оговаривать, оговаривать..." Где-то ты доставала же все, с чем тебя взяли. Расскажи, у кого покупала. Не покрывай ты их. Они ведь наживаются на том, что с началом войны у людей повышенный спрос на все товары появился. Народ запастись хочет, а для них нажива. Потому и карточки ввели. Да попадись любая из них, она про тебя с удовольствием наплела бы с три короба.
- Поймите, я за других не знаю. Бог им судья. Но я ведь не могу так на человека наговорить, просто, чтобы облегчить Вам работу,- она старалась вложить в свой голос всю полноту смятения, которое вызывало в ней его требование.
Глядя на него, стала, как ей казалось с ещё большей убедительностью доказывать искренность своих слов. Фрол стоял вплотную, и чтобы не быть так близко, Софья Ильинична попыталась отодвинуть ногой свой табурет. Табурет оказался прибитым к полу.
От близости женского тела, от её возбужденного дыхания кровь ударила Фролу в голову. На него обрушились непреодолимое желание и дикая злоба на это упрямство. Отступив на полшага, он выдохнул:
- С меня хватит. По хорошему не понимаешь - получай! - коротко размахнувшись, он сильно, как мужику, двинул ей кулаком под дых. У неё перехватило дыхание, лицо исказила гримаса боли. Скорчившись, Софья Ильинична начала валиться на пол. Фрол подхватил безвольное тело за талию и волоком потащил в угол кабинета. Грубо бросил левым боком на узкий топчан, стоявший вдоль стенки. Не говоря ни слова, достал из-под топчана тонкую, но крепкую льняную веревку и завязал один её конец каким-то мудреным узлом вокруг правой руки Софьи Ильиничны, чуть выше локтя. Резко перевернул её на спину, продел веревку под топчаном и затем обмотал вокруг левого предплечья. Сделал петлю и стянул веревку так крепко, что она не могла не только подняться, но даже и пошевелиться.
С ужасом, не сопротивляясь, она наблюдала за следователем, занятым своим делом. Понимала, что сейчас он будет её пытать. Мысли метались лихорадочно и бессвязно. О пытках во время Гражданской войны она была наслышана. Каких только ужасов не рассказывали. Неужто и со мной подобным образом поступит? Господи, ведь я не вынесу пыток. Я так боюсь боли. Может, согласиться, пусть записывает, а потом на суде отказаться? Но он заставит все подписать. Не подпишу, все равно пытать будет. Подписать, потом на суде не откажешься от своей подписи. Господи, Боже милостивый, как же мне быть? Что делать? От страха её начал пробивать озноб, и она дрожала всем телом. Фрол сел на край топчана, задрал ей подол, засунул руку под рубашку за поясницу и захватил резинку рейтуз, начал стягивать их с зада.
Краска стыда залила лицо Софьи Ильиничны. Что он делает? Срам какой. Может, он насиловать меня вздумал? Нет. Скорее всего у них здесь какие-нибудь изощренные методы пыток применяются. Не смея глянуть на следователя, она инстинктивно сжала колени и сцепила ступни ног. Фрол громко и хрипло задышал и навалился на неё всем телом. Лучевой костью левой руки он больно придавил её бок, навалившись сверху. Другой рукой продолжал тянуть рейтузы вниз. Они вывернулись наизнанку, но плотно сжатые ноги и резинки штанин не позволяли снять их ниже колен. Привстав, он прохрипел:
- Ты и в этом деле упираться решила. Не выйдет. Здесь я с тобой быстро управлюсь,- при этом он поставил свою согнутою в колене ногу на её плотно сжатые бедра, чуть выше спущенных к коленям рейтуз и вдруг перенес всю тяжесть тела на это колено. Ноги раздвинулись. Складка кожи с внутренней части бедра Софьи Ильиничны прижалась коленом к топчану, защемилась так, что она вскрикнула.
- Ничего, потерпи. Сейчас захорошеет,- злорадно успокоил Фрол.
Помогая себе коленом, а затем голенью, он сдвинул рейтузы к ступням её ног.
Сообразив наконец, что он её насилует, Софья Ильинична начала сопротивляться изо всех сил. Сцепив ноги, она старалась не сдавать последнюю позицию. Но он резко двинул сапогом той ноги, которую вогнал коленкой меж её ног, так что туфли слетели со ступней, а рейтузы снялись с правой ноги. Раздвинув ничем не связанные ноги, он так же резко втиснул свое второе колено меж её коленей и, навалившись, стал торопливо расстегивать свои штаны, шепча:
- Сейчас, сейчас... Подожди маленько. Сейчас... попробуешь... настоящего, пролетарского.
Софья Ильинична в своей жизни не знала другого мужчину, кроме Ивана. Опыт интимных отношений приобретала только во время близости с мужем. Иван имел довольно богатую практику задолго до женитьбы. Но, женившись, понял, что любовью занимается с женой совсем не так, как раньше.
С другими он нетерпеливо стремился быстрее овладеть партнершей. Физическая близость завершалась сладострастным упоением оргазма. Потом он лежал, лениво отвечая на ласки подружки, пока не наступала готовность к ещё одной близости.
С женой было по-другому и несравнимо лучше. Ни он, ни она не торопили начало физической близости. Ей предшествовала длительная игра, занимавшая порой полночи. Они играли, резвились как дети малые. Шептали нежные, бессвязные слова. Он щекотал губами ей затылок, ухо, щеку, она вздрагивала и сжималась от этих прикосновений и просила: "Перестань, мне холодно становится от этого". При этом их любовные игры носили какой-то целомудренный характер. Они об этом никогда не говорили, но, лаская, целуя, поглаживая и покусывая друг друга, не касались частей тела ниже пояса.
Правда, Иван обнаружил один секрет. Если ему было уже невтерпеж, а она продолжала игру - он нежно проводил кончиками пальцев руки, едва касаясь нежной кожи, по верхней части её бедра от коленки к паху. У жены перехватывало дыхание, она широко раздвигала ноги, сгибала колени и закрыв глаза, откинув голову на подушку шептала: "Бери меня, Ванечка, бери быстрее!" Их тела становились одним целым, ни на что не реагирующим, поглощенным ритмическими движениями, протяжными стонами и вздохами. У неё быстро приходил оргазм. У Ивана оргазм наступал позже.
Теперь её терзал другой мужчина. Расстегнув штаны, Фрол старался нащупать в завитушках её лобка вход. Она почувствовала тепло и упругость прижатого к её бедру члена. Мелькнула мысль:" Неужели и с этим гадом будет так же приятно, как и с Иваном?" Сжимая мышцы таза, она старалась отодвинуться.
Он наконец нащупал, что искал. Направляя член рукой, с огромной силой пытался затолкнуть его. Под член попал клок волос и вдобавок он уперся в правую сторону наружных губ. Было очень больно, обидно и противно. Она опять заплакала. Наконец усилия следователя увенчались успехом. Он резко и сильно задвигал всем телом, удовлетворенно приговаривая:
- Ну вот. Так-то лучше. Вот так... так тебе.
Он хрипло и зловонно дышал Софье в лицо и натужно спросил:
- Что лежишь, как мертвая, помогай. Сама удовольствие получишь, и я быстрей закончу. Не хочешь? Ну, дело хозяйское. А я поработаю. Вот так... Вот так... Почувствовала силу пролетариата?
Её опасения были напрасными. Она явно ощутила, как в ней сработал какой-то выключатель. Выключатель щелкнул, и сразу пропало ощущение мужчины, мужской силы, чувственное восприятие мужских рук, мужского тела и движений члена. Ничего, кроме омерзения и ненависти к этому скоту, она не испытывала. С каждым толчком чувствовала, как больно что-то растягивается внутри. Боль отдавала в пах. Длилось испытание долго. Теперь каждое его движение отдавалось в натертых стенках влагалища, как надавливание пальцем на открытую рану.
Лежала, отвернувшись от смрадного дыхания. Наконец насильник застонал, сделал несколько сильных и быстрых толчков, заставивших её вскрикнуть, и умиротворенно положил голову на высокую грудь Софьи Ильиничны.
- Ну вот и все. А ты, дурра, боялась. Ха-ха- ха-ха. А подушки у тебя что надо.
Она повернулась и смачно плюнула в его раскрасневшуюся, довольную рожу.
- Доволен? Справился с беззащитной женщиной. Вы тут только с бабами воевать герои. Козел вонючий.
Фрол длинно, забористо заматерился, встал и, не пряча свое мужское достоинство, придерживая двумя руками штаны, пошел в другой угол, ярко освещённый лучом лампы. Взял льняное полотенце у рукомойника, вытер сначала лицо от плевка, затем, не обращая внимания на привязанную женщину, тщательно вытер член, внимательно рассмотрел его и только после этого спрятал.
Заправил в кальсоны рубаху, застегнул штаны и направился к столу. Она потребовала:
- Развяжи меня, мерзавец.
- Ну уж дудки. Нам с тобой, голуба, теперь спешить некуда. До утра ещё палки три кину, а там, глядишь, и договоримся, что писать в протоколе будем.
- Не очень-то радуйся. В чем бы теперь не обвинили вы меня, в вашем борделе вонючем, я молчать не стану. Все про твои зверства расскажу: хоть конвоирам, хоть суду, хоть трибуналу, хоть прокурору. Тебе придется ответить за все. Опусти мне платье. Не могу же я лежать перед тобою, козлом, в таком положении.
- Можешь, голуба, теперь ты всё можешь. Всё будешь делать, что не попрошу. Всё исполнять будешь. Даже под меня сама кидаться будешь, просить будешь, чтоб заделал разок- другой.
- Размечтался. Скотина! Как только земля тебя носит изверга. Зверюга, а не человек.
- Зверем я только с врагами советской власти бываю. А что бегать за мною будешь, я тебе сурьёзно заявляю. Есть у нас лекарствицо одно. Сделают тебе укольчик - по мужику будешь волком выть. Любому рада будешь. Попозже покажу тебя начальнику нашему. Он охоч до таких смазливых. Вот у него и имеется средство это. После второго или третьего укола на ножку стула готова будешь одеться. Любому уроду дашь. А я пока без согласия ещё разочек заделаю тебе. Уж больно хороша. Удовольствие огромадное.
На этот раз он овладел ей быстро. Смазанным спермой стенкам влагалища было не так больно. Хотелось опять заплевать его лицо, но он предусмотрительно повернул её голову в сторону и накрыл подолом платья. Теперь он двигался не так резко, что-то бормотал себе под нос, но очень долго не мог закончить. Ещё раз повторил процедуру с вытиранием и миролюбиво заявил:
- Ну вот, уже обвыклась немножко. Не дергаешься.
- Скотина. Зачем ты это делаешь?
- Знаешь, голуба, причин много. Во-первых, уж больно ты аппетитная. Захотелось самолично попробовать, каким мясом буржуи питались. Ну а главное в том, что доказать тебе хочу, что ты тут ничто, пустое место. Все в моей власти.
Все силы Софьи Ильиничны, весь её настрой держаться твердо, говорить обдуманно, все, к чему она себя готовила в течение месяцев ожидания ареста, было сломлено, раздавлено, опустошено. Способность к анализу, логическим обобщениям парализованы страхом, стыдом и обидой. Слез уже не было. Пришли апатия и усталость. Не хотелось говорить, не хотелось думать, не хотелось даже обзывать и оскорблять этого мерзавца, не хотелось жить.
Фрол тоже молчал. Он уселся за стол, повернул луч света на топчан, откинулся на спинку стула и молча, с удовольствием лицезрел обнаженные части тела своей пленницы.
Прошло минут десять. Следователь заскрипел стулом и спросил:
- Что ты там решила насчет помощи следствию по твоей антинародной деятельности?
Софья Ильинична молчала. Лежала, зажмурив глаза, с лицом закутанным подолом платья. Все тело ломило, и болели те места, которые тискал, давил и выкручивал палач, ныла и саднила спина от неподвижного лежания на жестком топчане.
Он продолжал:
- Хватит строить из себя. Надо разговаривать, если хочешь побыстрее покончить с этим. Ладно, я жажду утолил маленько, могу и развязать, если пообещаешь помогать следствию, - заявил Фрол, подходя к топчану. Подвинув ноги пленницы, присел на краешек топчана и начал развязывать узел на её левом предплечье. Ухмыляясь, легонько, с оттяжкой шлепнул ладонью по голому бедру и восторженно объявил:
- Хороша! Всю жизнь бы на такой кобыле ездил. Ладно, ладно, успокойся. Сейчас развяжу.
Из-под платья, закрывшего лицо, она не видела, куда смотрит следователь, но почувствовала, как краска стыда вновь залила лицо. А он, навалившись на её голые бедра, распутал, наконец, узел и выдернул веревку из-под топчана.
- Все, развязал, можешь вставать. С другой руки сама веревку снимай,- буркнул Фрол и остался сидеть на диване.
Софья Ильинична сдернула платье с лица, прикрыла ноги, повернулась и на коленях стала продвигаться к краю дивана. Фрол встал, окинул взглядом стоящую на четвереньках красавицу, залюбовался тугой, нежной кожей её бедер, ещё не прикрытых платьем сзади, и зарычал:
- Такое и бревно выдержать не сможет! - обхватил её сзади двумя руками за талию, так резко сдернул с топчана, что порвался чулок на правом колене. Приподнял, чтобы ноги не доставали пола. Чтобы не стукнуться лицом о топчан, она оперлась на свое ложе согнутыми руками. Больно стукнул сапогом изнутри по одной стопе, опустил на пол, таким же ударом отодвинул вторую ногу. Прижал всей своей тушей к топчану, так что на голенях её ног налились красные рубцы, обхватил одной рукой низ живота, а другой, в очередной раз, стал расстегивать свои штаны.
Она никогда не занималась этим в такой позе. А следователь словно озверел. Помогая себе руками, он энергично толкал её тело навстречу движениям своего таза. Насаживая её, он хрипел:
- Вот так.. вот так...Вот так... О-о-о. Блеск. Ещё, ещё, ещё.
Ей было нестерпимо больно. Казалось, внутренние ткани тела не выдержат этих толчков и вот- вот порвутся. Гримасничая от боли, она просила:
- Не надо. Прекрати, скотина. Ой, ой, мне больно. Ой, я не могу. Ой. Ой, мне очень больно!
Он с рычанием продолжал:
- Ничего, ничего, ничего. Потерпи маленько. Вот так, вот так.
Когда Фрол закончил, закричали оба. Он от удовольствия. Она от боли. Молча отодвинув пленницу, он пошел в угол к полотенцу.
Она одернула платье и присела на угол топчана. С минуту сидела не двигаясь. Увидела на затоптанном полу свои рейтузы и подняла их. Вытряхнула, надела на ноги, непослушными руками, удерживая резинку сквозь одежду, натянула их на талию. Поправила чулки, надела туфли и стала развязывать веревку с правого предплечья.
Он скомандовал:
-Пересядь к столу.
Она не двигалась.
- Что, голуба, понравилось? Жаль от топчана задницу отрывать? Хочешь продолжить?
Софья вздрогнула, встала и пересела на табурет, приколоченный к полу перед столом.
- Видишь, часа два я учил тебя уму-разуму, и уже слушаешься. Через недельку шелковой станешь,- при этих словах он подошел к столу, сел на свой стул, повернул свет на арестованную и продолжил,- Теперь не спеша излагай, что молола в ярости своей непотребное о щите и мече нашей партии. Надеешься, я мимо уха пропустил? Нет. Чекист – он, даже когда бабу имеет, все одно на чеку остается. Ха, ха-ха-ха,- радостно загоготал он довольный своим каламбуром о чекистах на чеку.
Она сидела, понурив голову, и молчала. Но он был уверен, что долго ей упрямиться не удастся. Поняла, как здесь могут обойтись с ней. Что захотим, то и сделаем. Напугана до упора. Чуть надавить ещё, и выложит все, что он захочет. Расскажет, что надо и чего не надо. Можно теперь и по-хорошему попробовать. Отвел луч света от её лица и как можно доброжелательнее предложил:
-Ты вот что. Перестань губы дуть. Нам ещё твои показания надо успеть записать, а время позднее. Да и тебе, небось, в камеру вернуться уже не терпится. А за то, что попользовался тобой, ты не больно обижайся. Теперь тебе ко многому привыкать придется. Себя можешь успокоить тем, что хороша - прямо мрак. Это я тебе авторитетно заявляю, как мужик бывалый. Тебе же опыта полезного пора набираться. Небось, кроме буржуев своих ни хрена не видела. Сегодня тебе считай, повезло, настоящий пролетарский хер попробовала..
Софья Ильинична всхлипнула, плечи её затряслись, из-за плотно сжатых губ послышалось подобие истерического хихиканья. Фрол удивленно поднял брови:
- Ты что это, голуба, не умом тронулась? Что смешного я сказал?
- Носитесь вы все, в последние годы, со своим происхождением, как дурень со ступой, а куда деть его - не придумаете. Можешь хвастать перед своими - ты решил задачу эпохи! Нашел место для пролетарского происхождения! Оказывается, место ему у бабы в гузне. Самый раз. Сколько не ищи – лучше не придумаешь!
От такого святотатства у Фрола глаза полезли на лоб. Он побледнел даже. От неё, от сломленной и осторожной он ждал раскаяния, но никак не таких, хамских, не обдуманных, а тем более антисоветских заявлений. Между тем она уверено и твердо продолжала:
- Что вытаращился? Так с тобой другие не говорили? Место, конечно, ты подходящее подыскал своим пролетарским воззрениям, но ты и не пролетарий даже. Ты только по шкурным соображениям прикидываешься пролетарием. Далеко тебе до них! Мужлан ты неотесанный, деревенщина стоеросовая! В органы выбился тем, что из голодранцев деревенских. Небось, бегал раскулачивать помогал. И в бедняках ты оказался наверняка потому, что лодырь и неумеха! Пропил, небось, все, что в доме было, да на девок тратил на продажных и таких же непутевых.
Собравшийся было осадить зарвавшуюся бабу, он опешил. Обличая его, она как в святцы глядела. Действительно, он стеснялся того, что был из крестьян, а не из рабочих. Сущая правда, что их отец пропил, промотал все добро. Затем бросил их с матерью – живите, как знаете, а сам с сельской гулящей вдовой завербовался на Донбасс.
Работа отца на шахте давала Фролу право писать в анкетах - сын рабочего. Потом отец сошелся с донской казачкой, но через месяц его зарезали в пьяной драке. Фрол вытравливал из памяти свое деревенское прошлое, не любил родителей. Он так же, как и Иван, вначале тоже стеснялся своего невежества, но постепенно усвоил политические лозунги момента, любил к месту и не к месту употреблять модные городские слова. Благодаря природной бесцеремонности и наглости, почувствовал в органах себя уютно и уверенно. В кругу товарищей и подруг стал даже чваниться теми полномочиями, которыми его по службе наделила советская власть.
А она продолжала:
- Мой Иван - вот настоящий пролетарий! В семье рабочей родился и вырос. Сам в рабочих походил и до службы в Красной армии, и после. Но он своим происхождением не козырял, не использовал его как довод, насилуя женщин. Ты нарост, короста на теле народа нашего многострадального! Веками Российская империя славилась умными, сильными и честными. Люди у нас терпеливые, сердобольные, легко прощающие обиду благодаря широте души русской. А вы, горстка хамов, присвоили себе право распоряжаться их судьбами. Чей дьявольский план вы воплощаете, не знаю. Но ясно, что делами своими подлыми вытравливаете все лучше, что есть у народа нашего!
Он попробовал остановить безумную проповедь, но она словно парализовала его волю и остановила готовый вырваться из глотки мат выставленной вперед ладонью.
Гневно и с пафосом Софья продолжила:
– Сколько лет уже вы с корнями, подчистую, уничтожаете на Руси лучших её людей? Уничтожаете настоящих мужчин, их жён и детей. Я точно знаю, Иван ничем не провинился ни перед людьми, ни перед Родиной нашей. Вы его преднамеренно в преступники записали, и убить намерились. Меня оболгали. Преступница за то, что сутками без перерыва на работе, преступница за то, что к родне съездить решила, преступница за то, что сама кусок колбасы и масла не съела, а больному повезти хотела! Все вы с ног на голову поставили. Не я - ты преступник. Угробить меня решил. Чтобы я за детворой малой не ухаживала, пока их мамки самолеты для Красной армии красят. Чтобы Иван больше не смог самолеты строить. Не Иван вредитель, а ты и свора друзей твоих блудливых режете крылья нашей Красной армии, в то время, когда она больше всего в помощи нуждается.
- Ты тут нагородила на расстрел на месте. Прямо в моем кабинете позволяешь антисоветскую пропаганду. Прав товарищ Сталин, сколько бы буржуи не маскировались под правильных граждан, нутро у вас буржуйским завсегда остается.
- Ты не прячься за слова вождя. Сам раскинь своими мозгами куриными. Или здесь, у вас сразу, уже при поступлении на службу думать запрещают? Посмотри, грянула беда, и поднялся народ, как во времена Минина и Пожарского. Но вас это не удовлетворяет. Вам надо все втиснуть в рамки своего понимания примитивного - вот и ломаете судьбы людские. Поинтересуйся, сколько с завода ушли добровольцами защищать тебя, мерзавца. Пошли на фронт люди образованные, культурные, не только пролетарии, не бывшие батраки, а в основном настоящие интеллигенты. У любого голова способна такие задачи решать, с какими и сотня балбесов, вроде тебя, не справится. Но и здесь вы свои затеи дьявольские воплощаете. Лучшие люди, которые всё привыкли делать по совести, они и воевать будут по настоящему и погибнут первыми, а такие вот насильники выживут в тылу и расплодятся. По мне бы, так лучше бы они самолетов больше и лучших делали, а вот тебя, жеребца, отправить на фронт бы следовало. Так нет, тебе храбрости не хватает в открытом бою с врагами сразиться. С женщиной связанной ты мастер расправляться. На это у тебя храбрости хватает. Мужей наших под расстрел подводить тоже никакого ума не требуется.
Фрол даже зажмурился, пытаясь не видеть её решительного лица, и подумал: " Черт дернул меня выдумать про расстрел Ивана. Думал присмиреет, а она разъярилась, как собака цепная кидается. Того и гляди глаза выцарапает или в глотку вцепится".
Насупившись, хмуро заявил:
- На меня можешь что угодно переть. Но Партию нашу, органы, призванные с оружием защищать политику Партии и Правительства, ты не тронь. Я могу самолично перегрызть тебе горло твое хлипкое за такие речи. Какое такое у тебя право есть наводить критику на Сталинский блок коммунистов и беспартийных? Ты всю жизнь паразитируешь на шее у рабочего класса, как вша тифозная. И тут же вредные слухи распространяешь про власть трудящихся и крестьян. Учти, никакая твоя пропаганда не поколеблет нашу революционную бдительность и не выбьет из-под Сталинского знамени.
- Я хочу сказать, что ...
- Заткнись, дура. Ты уже столько сказала, что на пятерых много будет.
- Я не о себе, о тебе скотине говорю, что ...
- Кому сказал, заткнись,- он выбежал из-за стола, подскочил к арестованной и угрожающе занес кулак над её головой. Софья Ильинична замолчала. Чувство страха вновь постепенно стало окутывать её сознание.
Фрол молча вышагивал по кабинету. Допрос повернулся в совершенно непотребное русло. Надо брать вожжи в свои руки. Не получу сегодня признаний, так напугать как следует надо. А к следующему допросу готовенькая будет. Совсем голову задурила своими бреднями - аж виски ломит. Не соображу даже, что дальше делать. Вдруг его осенило. Выгляну в коридор, громко позвал:
- Конвой в шестой кабинет!
Через пару минут в кабинет зашел запыхавшийся красноармеец.
- Присмотри за ней,- приказал следователь и вышел.
Минут через пятнадцать он появился с грузным, лысеющим мужчиной в военной форме с малиновыми петлицами. Фрол принес с собой стул, предупредительно поставил его рядом со своим и пригласил пришедшего:
- Присаживайтесь, Иван Сергеевич. А ты можешь идти,- кивнул красноармейцу .
Пришедший тяжело сел и предложил Фролу:
- Садись сам, в ногах правды нет.
Следователь осторожно присел на стул и кивнул головой на сидящую напротив испуганную женщину:
- Вот, полюбуйтесь. Прямо в нашем здании проводит со мной пропаганду вражескую, высказывает всяческие буржуазные тенденции, распространяет слухи, порочащие наши органы.
- Да, ты прав, милок. Полюбоваться здесь и вправду есть чем. Что же ты прячешь от начальства такую красоту?
- Иван Сергеевич, в этой башке смазливой сколько мыслей вредных собралось, что на красоту её и глядеть тошно.
- Ну, это ты брось. Вредные мысли каленым железом выжигать надобно. А красотой любоваться трудовому человеку не возбраняется. Даже полезно красотой отдых душе и телу устраивать.
- Говорил ей. Себе хуже делает. А у неё как вожжа под хвост попала - понеслась вскачь по буеракам – не остановишь.
- Давай мы так решим. Это дело я у тебя забираю. Сам с ней разберусь. Тебе, красавица, пока отдохнуть можно до завтра. Сегодня я занят, а завтра - милости прошу на дорос. Вызывай конвой,- приказал он Фролу.
В камере Софья Ильинична дала волю слезам. Поплакав, вновь обрела способность четко мыслить и трезво рассуждать. Значит, Ваню на днях расстреляют. Меня тоже теперь убьют обязательно. Только поиздеваются сначала. Следователь специально привел того, который на женщин падкий. Ничего только у них не выйдет. Не доставлю я вам больше такого удовольствия, козлы противные. Обидно, Люсю повидать ещё разочек не смогла. Даст Бог, наладится у неё все. Девочка она смышленая, многое втолковать ей все же успела, хоть и спешила тогда. Матерь божья, заступница наша, пошли ей удачу и счастья большого. Пусть живет и радуется и за меня грешную, и за Ванечку несчастного. Молила у Бога жизни здоровой и счастливой для дочери. Каялась за те обиды и неприятности, которые вольно или невольно доставляла родителям и родственникам. Слала проклятия своему насильнику и всему роду его.
Думала: “Мне медлить нельзя. Они ночами здесь допрашивают. Сказал завтра, а вдруг сегодня опять поведут. Надо торопиться”. Приняв решение, она споро взялась за дело. Мысли ясные, каждый шаг четкий. Сначала выдернула нитки и отвернула рубец на подоле платья. Затем зубами надрывала материю и раздирала на длинные ленты. Сложила ленты в полосы и свила прочную веревку. Затем хорошо смочила веревку, над парашей, собственной мочой и очень старательно намылила.
Во время всей этой работы она тихонечко плакала и молилась всем святым, которых знала. Молила себе прощения за то, что решилась взять такой грех на душу. Поясняла Всевышнему, что не по своей воле это сделает, а по принуждению палачей своих. Просила Господа помиловать Ивана, даровать ему жизнь и свободу, вызволить из тюрьмы незаслуженной.
Веревку привязала к верху оконной решетки. Петля была высоковато и в стороне от нар. Забралась на верхние нары. Спокойно надела петлю на шею. Проверила, хорошо ли скользит намыленная веревка. Посмотрела в окно. Небо начинало светлеть от утренней зари. Слезы туманили взор. Хотела перед смертью мысленно попрощаться со своими близкими. Тяжело и протяжно вздохнув, начала осторожно спускаться на нижние нары, чтобы, простившись, оттуда сделать последний шаг во имя спасения своего достоинства.
Спускаться было неудобно - веревка ограничивала свободу, приходилось держаться за край верхних нар вытянутыми на всю длину руками и сильно наклонять туловище в сторону окна. В этот момент ноги сорвались с опоры, и она попыталась подтянуться на руках. Веревка сдавила шею. Софья Ильинична удивленно ойкнула, разжала руки, и петля с хрустом сдавила горло. Она так и застыла с удивленно повернутой влево головой и широко раскрытыми глазами.
Учительницу нашу звали Наталья Ефимовна. Класс находился не в старинном кирпичном здании, а в послевоенном, построенном из дубовых бревен, мазанных глиной. Только полы в старинном здании были деревянные и крашеные, а в нашем здании полом служила доливка, такая же мазанная кизяком, как и в наших хатах. Стены этого здания к началу занятий слепили белизной. В классе и в коридоре стены тоже были тщательно побелены, но побелка одежду почти не пачкала. Мы даже руками пробовали по стенкам тереть, и руки оставались чистыми. Мама потом пояснила, что стены школы белят не мелом, как в наших хатах, а какой-то известью. Известь оказывается хоть и белая как мел, но одежда об неё почти не пачкается, вроде как желтая глина, которую приносят с охрового завода, и красят стенки над русской печью и лежанкой, чтобы не пачкались.
Класс большой, а вдоль его длинной стены три окна. Окна не такие как в хатах, а шире, и очень высокие, но ставней снаружи нет. Другая длинная стена отделяла класс от узкого коридора. На ней висели какие-то картинки интересные, карты, листы из толстой бумаги с написанными крупными буквами и цифрами. Каждый из этих листов и картинок вверху были закреплены между двух тоненьких реечек, а к реечкам были привязаны веревочки. За веревочки все это богатство и было развешено на длинных заводских гвоздях, вбитых вдоль всей стены. На задней стенке ничего не было. К ней вплотную прислонялись спинками задние парты. Посредине передней стенки висела большая черная доска, с полочкой внизу для тряпок и мела. В углу у окна стояли счеты, но не такие, как в конторе, а большущие, на высоких ножках. В этом же углу, вплотную к передней парте находился стол, за которым сидела наша учительница.
Парты стояли в три ряда, проходы между рядами были такие узкие, что двоим трудно разминуться. За партами сидели по два ученика. Все говорили, что теперь в школе стало просторней, потому что после войны построили второе здание. А до войны, когда было только одно, кирпичное, которое называют почему-то церковным – за каждой партой сидели по три и даже по четыре ученика. Зато и учителей теперь требовалось больше. Наша учительница Наталия Ефимовна занималась сразу со всеми учениками четырёх начальных классов.
Нас всех, кто в этом году пришел в школу в первый класс, усадили за те парты, которые стояли вдоль окон. На остальных партах сидели старшие ученики. Среди них и совсем большие, которые должны были начинать учиться в войну или сразу после войны, но по разным причинам пошли в школу после. Особенно большими были цыганские парни. Цыганам теперь запретили кочевать, и их заставляли работать в колхозах. У нас в селе тоже теперь жили цыгане. Им отдали две хаты, в которых после войны никого не осталось. Так они жили по несколько семей в каждой хате. Люди говорили, что у них даже кроватей нет. Спали и взрослые и дети на доливке, на перинах. Даже зимой.
В нашем ряду, на последней парте тоже учился один цыган. Он уже третий год начинал ходить в первый класс. До зимы доходит босиком, а зимой босиком холодно, да к тому же и жили они далеко от школы. Он и бросал учебу. За зиму все забывал, чему учили, и опять начинал все сначала. Мне кажется, я бы не забыл за зиму ничего. Меня вон Лидка выучила буквам, и я их не забыл. Зато этот наш цыган был сильным и смелым. Он сидел на задней парте, а на первой парте сидела самая маленькая в нашем классе девочка Соня. Так он всегда заступался за неё. Сама Соня маленькая, а коса у неё длинная - длинная. Её и дергали на переменах за эту косу. Наши не обижали её, а старшие и за косу дергали, и толкали, и плаксой дразнили. Щипнет одна из старших девок нашу Соньку, та сразу в слезы, а другая из старших тут как тут. Ладошки приставит к ушам, язык высунет и дразнится:
- Плакса-вакса, плакса-вакса! Под столом бы дома гуляла, а ты в школу приперлась.
Наш цыган сразу же налетал на обидчиц, и задавал им трепку. Если пацаны из старших классов заступались за своих одноклассниц, он все равно не отступал и доказывал, что Соньку ни за что обидели. Даже если большие хлопцы пробовали ему дать по шее, он и тогда огрызался, царапался, кусался и пробовал заехать обидчику кулаком прямо в глаз. Поэтому даже большие, хоть и били его больно, если придётся, но говорили:
- Ну его, этого придурка, он в драке никакого порядка не придерживается. Глаза из-за него лишаться или уродом становиться нет никакого резону!
Учиться было интересно. Трудно только прописи писать – там морока ужасная. Все линеечки и крючочки строго-настрого по косым линиям, и за строчку нельзя вылезать. А ещё нажим обязательно соблюдать там, где требуется. Мне вроде бы должно легче других. Мама мне из конторы перья для ручки приносила самые хорошие и расписанные уже, чтобы бумагу в тетрадке не царапать, и чернила в чернильницу всегда правильной густоты наливала. А многие ребята в классе и даже девка Нинка Моторина прописи писали лучше меня.
Мама говорила, что я невнимательный и не стараюсь. Потому что пока она рядом сидит и подсказывает, куда линию вести, и когда нажим делать сильней, у меня неплохо получается, а в школе одни каракули выходят. Я же думал, что это все от чернил. Дома я хорошими чернилами пишу, конторскими, а в школе у меня чернила большие пацаны забирают себе, и наливают из классной бутылки жидких чернил. А все знают, что в классной чернильной бутылке чернила не настоящие, а сделаны из стержней химического карандаша, растолчённых в воде. Они и жидкие очень, и кляксы от них с перьев срываются постоянно. Но мама ж просто так не всегда верит!
Я говорю ей:
- Всё от того, что Вы, мама, мне чернильницу красивую подарили к школе. У всех простые, стеклянные. Из них чернила не выльешь. А мою раскручивают и выливают.
- При чем тут чернильница? Я тебе говорю, внимательно нужно писать, стараться и не спешить. Сосредотачиваться на каждой букве, на каждой черточке.
- И тяжелее она, - вспомнил я ещё один довод, призванный избавить меня от каменной чернильницы, из-за которой приходится выслушивать столько упреков, - я когда в школу иду, так у меня аж шнурок в руку врезается.
- Сынок, а мне кажется, ты пробуешь поменять наш разговор. Я тебе про старания и про прописи отвратительные в тетрадке, а ты мне про чернильницу и про шнурок от сумочки чернильной. При чем тут это?
- Ну как Вы не понимаете? Я ж говорил уже, что в классной бутылке чернила с кляксами, а у меня пацаны хорошие забирают и классных наливают. Ещё и наливают не по мерке, а так, что все перо тонет. Поэтому и прописи плохие!
- Ну уж нет, на чернила не сворачивай. Мы сейчас вдвоем внимательно посмотрим, как ты писал этими чернилами, - повысила голос мама, подвигая к себе тетрадь, - далеко листать не будем. Вот глянь, как ты сегодня позорил нашу семью !
- Я ж и говорю – чернила! – приходилось мне доказывать свое, уже со слезой в голосе.
- Э нет, чернила здесь не причем. Я за эту кляксу говорить не собиралась. Хотя если бы перо только кончиком в чернильницу макал, то и кляксы не было бы.
- Чернила там жидкие очень, вот кляксы и соскакивают.
-Ладно, Бог с ней, с кляксой. Давай посмотрим, как писал. Смотри -вот, и вот, и вот здесь везде линии не по расчерченному. А у буквы «д» петли чуть не до соседней строчки достают. Вот буквы до верху не доводил, а тут крючочки до низу не дотянул, а на целую спичку выше загнул.
- Мам, а как это на спичку?
-Не хитри, не увиливай от разговора. Лучше попробуй объяснить, в чем вина чернильницы или чернил жидких, что ты так плохо писал?
- Ну, я ж правда-правда старался очень и нажимы делал, как учительница говорила нам!
- Давай и про нажимы забудем. Давай сейчас вместе разберем, чья вина в таком плохом написании этих прописей. Так кто же или что виной всему, вот этим каракулям? Как ты считаешь?
- Просто у меня Дэ совсем не получается.
- Вот видишь, одно уже мы с тобой и выяснили. Буква «д» не получается, а что не получается или трудно дается, мы договорились, дома дополнительно учиться писать. А дальше, по вот этим и этим каракулям что скажешь? Тут что мешало?
- Ну, это я как-то немного не заметил, что не туда пишу. Но я все время старался! – как можно убедительней заверял маму, и сам верил своим заверениям.
- Нет, сыночек, - ласково, но настойчиво утверждала мама, - давай с тобой договоримся, что такая вот писанина получается у тебя, когда ты пишешь невнимательно, и не сосредоточиваешься на том, что пишешь! Ты согласен с такой оценкой?
- Согласен, конечно, что и не совсем хорошо постарался, но и с чернильницей тоже что-то делать нужно, - стараясь достойно выйти из неприятной ситуации, я кивал головой, надеясь, что и она поймет мои доводы.
- Ну, вот и хорошо, - она нагнула мою голову к себе и поцеловала в макушку, - да, чуть не забыла, а когда говорят на спичку выше или толще, или тоньше, то имеют в виду, что на немного. Совсем на чуть-чуть. Сбегай, принеси из печурки коробок спичек, и мы посмотрим, на спичку ли у тебя крючочки выше.
С чистописанием у меня так, как маме хотелось, ничего не получилось. Ей очень хотелось, чтобы я научился писать красиво- красиво. У неё был самый красивый почерк в канторе. Поэтому ей всегда доверяли подписывать "Почетные грамоты", писать протоколы после заседаний и собраний и отчеты в район начисто переписывать. Она мне про всё это рассказывала, говорила, что ей стыдно за мои каракули. Мне тоже было стыдно. Я почти все время помнил, что нужно стараться, но все равно у меня буквы получались не слишком хорошими. А мама наверно согласилась, что прописи мне трудней писать с плохими чернилами, или ей надоело постоянно приносить из конторы хорошие чернила, но вскоре она купила мне простую стеклянную чернильницу-невыливайку. Через неделю она у меня нечаянно разбилась и залила чернилами все тетради. Мама хоть и сказала, что каменную-то я уж точно не разбил бы, но опять купила невыливайку. А каменная стояла у нас дома, на столе в вэлыкихати, из неё писали взрослые, когда им требовалось написать чернилами письмо или ещё что-нибудь. Я же теперь и в школе, и дома писал из простой стеклянной чернильницы.
Учеба меня не слишком увлекала. Если бы не мамины старания, и не боязнь подвести её в надежде видеть меня лучшим учеником, не боязнь опозорить свою уважаемую среди соседей семью, наверное, имел бы я совсем плохие оценки.
Счет и арифметика мне давались лучше, а буквы, чтение, заучивание стихов, чистописание я не любил, и мне они плохо давались в обучении. Особенно не любил учить стихи. Мало того, что запоминать нужно было все слова в том порядке в котором они записаны, так мама добивалась, чтобы я ещё и пояснял, о чем стихотворение, да ещё и пересказывал, выделяя те главные слова, которые были почти в каждой строчке. Это называлось почему-то "читать с выражением".
Чтобы развивать мои читательские способности, мама всякий раз, как только попадала в Митрофановку или в Россошь, покупала мне новую детскую книжку с картинками. Я быстро и с огромным удовольствием прочитывал эти книжки. Я читал их запоем и с удовольствием. Потом она заставляла пересказывать то, о чем прочитал. Удивлялась, что правильно понимал все прочитанное, хвалила, что неплохо запоминал содержание даже длинных рассказов. Но не могла понять, почему у меня невысокие оценки по чтению. А мне не хотелось ей объяснять, что вслух читать человеку намного сложнее.
Когда читаю молча, слова до конца не дочитываю, и так становится понятно о чем написано, поэтому получается быстро и интересно. А когда вслух читаешь, особенно на уроке, все буквы приходится до конца дочитывать, да ещё и следить чтобы слово получалось таким как написано, а не таким, как я его привык понимать. Получается и медленно, и трудно, так, что порой пока предложение до конца дочитаешь, то уже и забываешь о чем в начале было написано. А мама этого не понимала. Сердилась. Но я специально не хотел ей всё объяснять, потому, что она бы заставила меня и молча читать все буквы и слова запоминать так, как они пишутся, а не так, как мне читать было удобно.
А летние каникулы приносили огромное наслаждение. На каникулах мы работали в колхозе. Когда я закончил первый класс, и встал вопрос о выборе работы на лето, бабушка начала возражать, но мама и дедушка сразу же вдвоем накинулись на неё. Говорили, что нечего мне от других выделяться, и даже доказали, что на работе мне будет интересно и даже полезно.
На первых летних каникулах меня определили на свинарник. Хотя те, кто там работали, называли его по другому. Это я узнал в первый же свой рабочий день. Пришел я тогда на работу к семи, как и полагалось, а меня там никто не ждал и не встречал. Увидел Надю, жену моего троюродного брата Шурика, с трудом тащившую через грязный двор два металлических ведра доверху заполненных кашей из размолотого зерна, и спросил у неё:
- А где тут у вас сидит заведующий свинарником Митрофанович?
Она остановилась, наверно обрадовавшись возможности передохнуть, и не спеша пояснила:
- Ты больше ни свинаркам, на фуражирам, которые здесь работают, и даже пастухам временным не называй свиноферму свинарником – обидятся сразу!
- Да у нас все его свинарником называют и в колхозе тоже …
- А нам Митрофанович говорит, что свинарником люди называют то, где грязь и бардак. А у нас во всех корпусах всегда чисто, и порядок везде!
- Смешно как-то.
- Корпуса - это вот эти 5 зданий. От Ривчака маточный корпус, а остальные откормочные. А это вот, где мы болтушку берем, называется кормокухней, а рядом с ней красный уголок!
- Постой. Ты тут нагородила всякого, я и не понял, и не запомнил. В маточнике что у вас, матерятся?
- Дурачок! Маточник, потому что там свиноматки поросят рожают и живут там с ними по месяцу. Молоком своим кормят их. Они же мамки, поэтому и корпус маточный.
- Ну, это ладно, а почему вон то ты так назвала? Оно же не красное и не уголок совсем, а хата!
- Ты наверно не поймешь ещё, …так теперь называют в колхозах и на производстве те места, где люди от работы отдыхают, где им объясняют всё, … учат и где… развлечения - всякие там шашки, … газеты, лозунги, …патефон … и собрания конечно…
Пока мы с ней говорили, мимо нас все время сновали женщины с ведрами, а две даже пронесли кашу в глубоких жестяных носилках. Видно ,услышав последние объяснения Нади, к нам вплотную подошла полная, вспотевшая и натужно дышавшая тётя, резко поставила свои ведра и, пока моя собеседница подбирала слова для описания этого самого уголка, она перебила её:
- А ты, Надька, и в кормёжку, видно, отдохнуть не стесняешься? У людей вон глаза на лоб лезут от натуги, а она прохлаждается!
Я посмотрел на тетю. Глаза у неё были на месте, а лицо красное и сердитое. Надя смутилась и пояснила:
- Да вот родственничек, тетин Ксенин сын, пришел, видно, пастухом направили. Объяснила по-быстрому, что здесь и как. Он Митрофановича ищет.
- А чё его искать? Пусть идет в «красный уголок», тот сам, кого нужно, найдёт и определит.
- Ну, беги, - сказала Надя,- а то мне неловко перед товарками.
«Красный уголок» даже снаружи не был похож на большую сельскую хату. За небольшими сенями было две комнаты. Прямо напротив входа можно было открыть дверь в небольшую комнату, и я заглянул туда. Там вдоль стен стояли двухъярусные нары. На этих нарах, головой к стенке, прямо в одежде спали двое мужчин и три женщины. Мужчины на верхнем ярусе, а женщины на нижнем. А рядом с нарами стояли их сапоги, на которых были развешены для просушки портянки. Поэтому в комнате пахло не слишком хорошо. После я узнал, что утром дают по 3 часа времени отсыпного тем свинаркам, которые ночью опорос у свиней принимают, и тем фуражирам или ездовым, которым приходила очередь ночной охраны. Я сразу сообразил, что здесь делать нечего, потихонечку закрыл дверь и пошел в большую комнату справа, в которую не было даже двери, а вел широкий, от одной стенки сеней до другой, проход.
В этой комнате было много окон, стояли сколоченные из струганных досок столы и длинные скамейки. Вдоль глухой стены две железные кровати с матрасами, покрытыми тонкими одеялами. За сдвинутой брезентовой занавеской, в углу, стоял ещё один маленький стол и табуретка, и полки на стене сбоку от стола. На длинных столах лежали стопки сшитых газет, какие-то книжечки тонкие, картонные шашечные доски, и шашки лежали кучками. И патефон с закрытой крышкой, а на нем конверты с пластинками. На одной кровати полусидя, полулежа, дремал усатый пожилой дядя, а за столом щелчками сбивал шашки с клетчатой шашечной доски другой дядя, совсем молодой.
Я тихо поздоровался и спросил:
- Из Вас никто не Митрофанович?
Молодой дядя засмеялся, а усатый, не открывая глаз, буркнул:
- Сами его ждем, сейчас припрется. А ты садись на лавку, не мельтеши здесь.
Я прошел к столу и сел на одну скамейку с молодым дядей. Он повернулся ко мне и тихо спросил:
- Хошь в Чапаева со мною сыграть? Если будешь, садись напротив!
Я замотал головой и тоже шепотом пояснил:
- У меня плохо в Чапаева получается, да и не хочется.
- Ну, дело твое.
Не успел мой сосед повыбивать все шашки с поля, как зашел плотный и в чистое одетый мужчина, в котором я сразу угадал Митрофановича. Он прошел в угол, уселся на табуретке и негромко, но строго спросил:
- А тут у меня, что за курорт? Чего ждёте?
Я встал с лавки, подошёл ближе к его столу и, сглотнув слюну, приготовился объяснять, кто я и зачем пришёл. Но меня опередил дремавший на кровати дядя:
- Постой, пацан, сначала мы разберёмся! Митрофанович, нас за зерном к коморям занарядили, а на лошадях никак не выйдет оттуда его возить! Туда-то мы поднимемся, хоть гора и крутая, но кони справные. А назад как? Мы и коней угробим, и зерно прахом пойдет по всей горе! На таком спуске и волы вряд ли удержат воз с зерном! А конями ни за что не удержать! Понесут от самого верху!
- Что ж это за ездовые такие пошли, что с горки на своих конях съехать боятся?
- Ни хрена себе горка! Гора в эту сторону и большущая, и крутая очень! Так ещё и груженые ведь!
- Ладно бы Витька боялся! А ты какой год на этой паре ездишь?
- Да меня вот только весной, как снег начал таять, за ними закрепили, я даже в санях на них не ездил ни разу.
- Хороший ездовый и за такое время может своих лошадей кое-чему обучить…
Митрофанович откинулся на табуретке, оперся спиной об стенку и уже не строгим голосом продолжил:
- Вот я в молодости, на хозяйских конях, столбы дубовые возил на роспуске два месяца, по 6-7 штук. В Бабичевом лесу в яр спускались к дороге. Там такая крутизна, что и пешком не пройдешь. А я на лошадях! Не поверишь… до того тормозили, что аж на хвосты садились, хомуты трещали, но ни разу не понесли! Но мы с этими конями понимали друг друга, как люди, хоть тогда ещё пацаном был. Я им так доверял, что при спуске никогда даже с роспуска не слезал. Другие ездовые пешком шли, за узды коней своих держали, и то у двоих было, что не удержали коней. Так у дедка одного только роспуск разбился, да брёвна раскатило. А в другой раз у мужика горянского понеслись: так его барками задело, и кобылу правую сбило на землю, и ногу заднюю ей всю раздробило колесом и дубками потом ещё сверху!
- Так тут дело не только в талантах, а ещё и опыт должен быть, - возразил ездовой. - Вот Вы ещё у хозяев при лошадях состояли. А у нас дома и до колхозов своих коней не было, и на хозяйских не пришлось. На колхозных тоже, что до войны не работал, и после не приходилось. В этом году только посадили на подводу.
- Ладно, это я так с вами, для разъяснения. Раз уж ты без опыту, то Витька тем более по молодости не съедет гружёный. Поэтому подниматься к коморям будете с этой стороны, а гружёными спускайтесь на ту сторону вдоль Ленкиной кручи. А потом селом сюда, на кормокухне выгружайте в закрома. Ведра у свинарок возьмете!
- А нам что, и выгружать самим?
- Нет, я вам слуг приставлю! - с ехидцей пояснил Митрофанович, - да смотрите, селом ездите, а не Вербами. А то чёрт дернет пару ведер фуража припрятать в вербах, и под статью загремите. Людей и так в колхозе кот наплакал, да ещё и вас повяжут!
- Митрофанович, а можно я на своих попробую сюда спуститься? – спросил дядя Витька, - а то с той стороны считай пол села кругом объезжать!
- Если у твоего деда и у мамки есть чем рассчитаться за воз зерна – можешь попробовать! А ежели нечем, так возите, как сказал, - нахмурил брови Митрофанович.
И потом, подобревшим голосом добавил:
- А коней, если хочешь к себе приучить, чтобы понимали, чего ты от них хочешь, так приучай постепенно. Сначала с крутизны порожняком спускайся, и кол крепкий приготовь, колесом задним затормозить, если не удержат, чтобы они в тебя тоже верили! Понял?
-Понял! Я при случае попробую!
- Лады! А случай такой сразу тебе обеспечу. Последним рейсом зерном не грузись, а корыта заберешь. Там плотники сбили два длинных, для откормочных. Они хоть и громоздкие, да легкие, вот и попробуй с ними спуститься, только осторожней!
Ездовые поспешили на выход, а Митрофанович начал рассматривать какие-то бумажки и, наверно, забыл про меня. Я чуть-чуть постоял и нарочно покашлял немного. Он улыбнулся, не отрываясь от бумаг, и пояснил:
- Ты, парень, не семафорь, что ждешь, я вижу. Сейчас вот с этой заморочкой разберусь и побеседую с тобою, как мужик с мужиком.
Бумагу он читал долго, а закончив читать, встал и быстро направился к выходу, но потом, глянув на меня, вернулся и, положив руку на голову спросил:
- А ты что, в пастухи, наверно, на лето?
Я молча кивнул головой. Митрофанович приподнял мою голову за подбородок и, присмотревшись, заявил:
- Что-то не распознаю, чей ты?
- Я Орловых внук, Женька.
- А-а-а, понял, Ксении Стефановны сынок значит! Ну, знаешь, Женька Орлов, на работу ты припозднился сегодня. Пасем мы свиней летом по холодку. Выгоняем в 6 утра, а которые и раньше даже выгоняют. Зато потом, как только солнце припекать начинает, все стада сюда, под навесы и в корпуса, возвращают. Только если дождик или пасмурно, тогда пасут до обеда.
- Так я ж не знал. И дедушка сказал, что на этот Ваш свинофермик к 7 часам люди ходят.
- Правильно все Стефан Исаевич пояснил, про колхозников, а вот пастухам, видишь, другой режим выпадает.
- А что ж теперь будет?
- А будет, что тебе сегодня день не засчитается, можешь домой возвращаться. А после обеда сходи на своей улице хоть к Кудиновым, хоть к Калькам. Договорись с их парнями завтра вместе на работу идти. Вместе оно и веселее, и не проспишь. А пасти будешь разовых свиноматок с Зинкой Дерюгиной, а то она уже второй день их выгоняет без напарника, одна бегает и не управляется. Понял?
Я опять закивал головой в ответ.
- Ну, давай, беги домой, - велел Митрофанович и первый направился к выходу.
Но потом остановился и сказал:
- Хотя если пойдешь не улицей домой, а вербами, так за гуртом• увидишь Зинку со стадом. Можешь помочь ей стадо пригнать, а заодно она и расскажет тебе, что да как.
Со следующего дня на работу я не опаздывал. Пасти свиноматок было интересно. И мы с Зинкой никогда не ругались. Она старше меня намного – в этом году перешла в седьмой класс. Пасет она этим летом уже третий год. Всё знает и ко всему привыкла. Поэтому я все делал так, как она говорила.
Пасти наше стадо было не очень сложно.
Пацанов с нашей улицы закрепили за стадами поросят. Так они от самого загона начинали бегать за этими пронырами, и не останавливаются до тех пор, пока назад не пригонят своё стадо. Поросята, они и на лугу стада не придерживаются, мечутся какой куда. Если один пасется, то другие дерутся, или вперёд бегут, или назад норовят вернуться.
Наши же Хавроньи и до пастбища идут степенно, от стада не отбиваются, и на лугу спокойно пасутся. А если какая вздумает отстать или в сторону побредёт, так её недолго и повернуть в нужном направлении. Сложнее было, когда солнце начинало припекать и становилось жарко. Свиноматки тогда старались пробраться к воде. Особенно хитрющей была Курносая. Мы её так прозвали из-за рыла её задранного. У всех морды как морды, а у этой даже на морде хитрость была прописана. Хоть как за ней следи, а она по жаре все равно в Ривчак залезет или в грязь вдоль берега устроится барложиться. Бывало, заметим, что она норовит к воде удрать. Я стану перед ней и не пускаю. Так она специально прямо на меня как попрёт – стегаю её прутом, стегаю изо всех сил, а она все одно бежит к воде. Изогнется всем телом под моими ударами, а сама только быстрее бежит, и не завернешь её назад. Да я и не очень старался вернуть Курносую назад. Ведь было видно, с каким удовольствием свиньи купаются в ручье или барложаться в густой и теплой грязи.
Один раз я даже уговорил Зинку запустить всё стадо в Ривчак, чтобы свиньи всласть накупались. Пока наши подопечные барложились в грязи и рыли низкие берега своими пятаками, делая новые замесы грязи, я тоже залез в воду искупаться. Отошел от стада подальше, на чистую воду, а купаться пришлось все равно в трусах, потому как голышом при Зинке купаться постеснялся, хоть она и говорила, что не будет за мною подсматривать.
Неприятности начались, когда пришло время гнать стадо назад. На наши окрики свиньи не обращали никакого внимания. Если удавалось одну выгнать из грязи, другие не шли за ней и даже головы не поднимали, несмотря на наши крики. Зинка заставила меня опять раздеться и в трусах лазить по грязи, лупить прутом по бокам этих лежебок, чтобы отогнать их от Ривчака. Но у меня это плохо получалось. К тому же залепленным грязью свиным бокам мои удары, наверно, были совсем не чувствительными. Мучились мы так очень долго. Уже и ездовой проехал с бочкой створоженного обрата с сепараторного пункта, и стадо коров на обеднюю дойку прогнали мимо нас, а мы никак не могли справиться со своими Хрюшами. Зинка тоже разулась, подоткнула полы своего платья под нижние резинки рейтузов, нашла огромную хворостину и что было силы лупила по бокам и спинам свиней, выгоняя их на луг. Пока мы выгоняли одних, другие спокойно валялись в грязи. Затем мы начинали выгонять из барлога других, а те, которые были уже на лугу, потихоньку возвращались назад.
Помог нам бригадир овощной бригады дядя Никон. Он ехал верхом вдоль Ривчака, наверно, в контору. Увидел, как мы маемся, и прямо конем заехал в воду, захлопал батогом по спинам свиней, а те, наверно, испугавшись коня, быстренько все повыскакивали на луг. Тут уж мы с Зинкой не дали им опомниться и погнали в сторону свинофермы. Потому как я был сильно измазан грязью, то одежду свою и сандалии пришлось нести в руках. Потому что если вернуться к ручью и обмыться, то свиней Зинка одна могла не устеречь. Да и время было сильно просрочено. У Зинки тоже ноги до самых колен были залеплены грязью, и она гнала стадо, не опуская полы платья. А черевики свои брезентовые несла в руке. Но когда мы приблизились к корпусам, а грязь на наших телах подсохла и даже покрылась трещинами – она опустила полы платья, чтобы не срамиться перед людьми.
На нашу беду Митрофанович был на месте, и нам очень досталось за то, что мы нарушаем распорядок. Свинарки тоже на нас наорали, потому что им теперь вместо обеденного перерыва приходилось заниматься кормежкой нашего стада. И как бы на нас не ругались, Зинка всё равно никому не сказала, что это я её уговорил свиней искупать. Меня это очень обрадовало, и когда ругань затихла, я подошел к ней и тихонечко сказал:
- Зин, а ты такая молодчина. Про то, что я затеял с купанием, даже ничегошеньки не сказала!
- А чё тут говорить? – хмыкнула Зинка, - все равно ведь меня бы ругали!
- Ну так, если бы сказала, то тогда не на тебя орали, а мне бы досталось…
- Глупый ты. Я же старшая. Так ещё бы хуже было, что меньшего послушалась…
Тем временем Митрофанович позвал нас к кормокухне, собрал туда же всех пацанов и девчат, которые ещё не ушли домой после пастьбы, чтобы они «полюбовались» нашим с Зинкой видом.
- Вот, посмотрите, что бывает с теми пастухами, которые управляют стадом, думая не головой, а тем местом, что пониже спины топырится! – громко объявил он, показывая на меня пальцем - У Зинки хоть платьем грязюка прикрыта, а у этого героя уже не только коржи из грязи на спине потрескались, так и волосы слиплись.
- А Вы его, Митрофанович, отправьте таким через всё село, - хихикнула свинарка, спешившая с пустыми ведрами на кормокухню, - он тогда и близко к Ревчаку свиней не допустит!
- На грязюку это я вам так, для острастки указал, а главное зарубите себе на носу. Свиней в жару никак нельзя до воды допускать. По прохладе ещё пастухов слушают, а на жаре разнежаться, раскиснут, и каждую хоть парой волов на верёвке вытаскивай! Ей все равно, когда она разнежится! Я даже не пойму, как они все стадо перебарложили, но в загон пригнали. Могли бы до вечера с ними провозжаться.
- Нам бригадир из огородной помог, конем свиней повыгонял, - пояснила Зинка.
- Ну вот, хорошо хоть мужик сообразительный подвернулся, - продолжал Митрофанович, - а то бы вы долго ещё вместе со свиньями барложились. Сейчас вот посмотрите на наших «стахановцев» и на ус себе намотайте, как нужно относиться к колхозным делам!
- Так у нас ж усов не бывает, а у пацанов ещё не выросли, - улыбаясь заявила Райка Ковалева.
- Нечего тут ржачку разводить, - одернул её бригадир. – Вы пастухи хоть и молодые ещё, а трудодни вам всем всамделишнее начисляют, и зимой при отчетном на эти трудодни и денежки какие-никакие начислят, и зерна выдадут, и ещё чего там решат. А вам тут хахоньки. Если поставили на работу колхозную, так будьте добры относитесь к ней по сурьёзному. Здесь вам не посиделки вечерние, а государственное дело!
Когда он закончил нас отчитывать, велел пацанам с нашей улицы смыть с меня грязь у конского корыта водопойного:
- Помойте его у корыта, а то он сейчас побежит к Ривчаку, спереди грязь поразмажет, а сзади так коржами и останется, пока дома бабка не отскребет. Только смотрите, в корыте воду не замутите, черпайте ведром или горстями и поливайте на него!
Пацаны очень старательно и дочиста отмыли меня от грязи, даже голову сполоснули в ведре. Только трусы оказались опять мокрыми и грязными. Но солнце припекало на славу, поэтому тело, да и трусы быстро высохли, и я смог одеться и обуться. А Зинка набирала себе воду в ведро и ходила отмывать ноги за кормокухню, чтобы не позориться перед людьми голыми коленками.
Мне нравилось проводить время на свиноферме после работы. Особенно интересно было в обед. Все свинарки, и фуражиры, и кормачи, и ездовые обедали тем, что из дому брали, на своих рабочих местах. Только те, которые жили на краю села, ходили в обед домой. Старшие колхозники, а особенно пожилые, после обеда ложились отдохнуть. Кто в корпусе, кто в телеге, а кто просто на земле, в тени стелил солому, покрывал её своим халатом рабочим и с наслаждением дремал на свежем воздухе.
А все молодые колхозники, особенно холостые, наскоро перекусив, уже к двенадцати часам спешили в красный уголок. Свинарки все ходили в грубых серых халатах, но на время перерыва они оставляли свои халаты и платки в корпусах, и в красный уголок собирались в своих цветастых платьях. Некоторые даже косы успевали распустить и вновь красиво заплести. А тетя Шура и тетя Нина даже губы подкрашивали помадой, как в клуб! Школьникам и переодеваться не нужно было, нам ведь спецодежда не полагалась.
В красном уголке весь обеденный перерыв настроение было праздничным. Патефон не умолкал. Стихала музыка только тогда, когда пластинку другую ставили или иголку затупившуюся на новую меняли. Пока взрослых было мало, школьницы-пастушки наряду со свинарками танцевали парами под музыку. Пацаны не танцевали. Играли в шашки, в домино, в шахматы или в карты. А чаще просто слушали шутки и разговоры. Но постепенно нас вытесняли из-за столов.
Заходили взрослые свинарки и сразу показывали своё главенство.
- А ну, мелюзга, сворачивайте свои игрища. Освобождайте места штатным колхозницам! – требовала одна.
- Вам тут вообще сейчас нечего делать. Отработали своё - и по домам, - поддерживала её другая.
Мы, конечно, не возражали, и уступали им места на лавках. Но из комнаты не уходили, толпились у столов, сужая и без того тесный круг танцующих. По этой причине и пастушек вскоре провожали из круга.
- Кыш, молодки, из круга, освобождайте место! Вы ещё своё успеете наверстать, дайте нам, «старухам», кости размять. А вы в стороне постойте, поучитесь, - громко объявляла какая-нибудь свинарка, которая только недавно вышла замуж и даже детей ещё не имела.
Места бы конечно всем фермовским колхозникам хватило в красном уголке, и штатным, и школьникам, но к перерыву сюда подтягивалось много посторонних. На ферме работали в основном молодые, незамужние девушки, и наш красный уголок был самый просторный в колхозе. Вот и тянулись сюда к обеду молодые колхозники, у которых поблизости пролегал маршрут, или выдавалось свободное время.
Парни танцевали с девушками, знакомые договаривались о встречах вечером, а незнакомые присматривались к девушкам из нашего колхоза, искали повод познакомиться с понравившейся. Обстановка была похожей на молодежные посиделки, когда молодежь в длинные зимние вечера собиралась в хате какой-нибудь одинокой вдовы, или когда в теплое время жгли в Вербах костры от комаров, собираясь ватагами из ближайших дворов. Но здесь было всё по-другому. Здесь вместе с неженатыми отдыхали и взрослые, и мы, школьники, толпились. Молодые свинарки говорили, что у них на свиноферме в обеденный перерыв интересней и веселей бывает, чем на любых посиделках.
Одно время даже МТСовская машина стала приезжать в обед на нашу ферму. Первый раз они приехали во время дождя. Оставили машину на травке рядом с дорогой. Полный дядя и двое молодых парней вылезли из кабины и, пригнувшись, придерживая руками свои фуражки, побежали в нашу сторону. Свинарки зашумели:
- Во, к нам уже и на машинах стали ездить!
- Это вон тот пузатый вам непутевым двух новых женихов притарабанил!
- Не, они сейчас будут выявлять охочих обучаться на машине ездить…
- А чё, на тракторах наши колхозные девки пашут, может, и на машинах обучатся…
Фуражир Николай Захарович пояснил:
- Это шофёр из МТСу со своими стажёрами приехали смычку села с рабочим классом проводить.
Парни добежали первыми, но в сенях подождали своего старшего товарища и только вслед за ним зашли в комнату.
- Привет честной компании! – громко и задорно с порога выкрикнул полный, - вы нас дожидались или от дождя прячетесь?
Молодые его спутники тоже поздоровались и встали у порога. Дядя же снял с головы свой полотняный картуз, стряхнул с него влагу и направился к дальней стенке, приговаривая:
- Я вижу здесь две красавицы специально местечко для фронтовика приберегли. Так что ли, соблазнительная? – обратился он к одной из двух молодых свинарок, сидящих у спинок кровати, и уселся между ними.
Покачиваясь на пружинах сетки, добавил:
- Да здесь у вас прямо курорт! Не зря меня мои стажёры уже который день уговаривают заехать сюда в обеденный перерыв. А тут и дождь кстати подвернулся!
- А что, в вашей машине лошадиные силы без подков? По грязи не везут? – пошутил молодой ездовой.
- Если что, у меня кони справные, негруженую машину на веревке до села дотянут! – добавил другой ездовой, который постарше.
- Да не, у нас шины новые, с пятаками, даже из колеи выгребают. Это мы просто не могли проехать мимо таких красавиц, как эти ненаглядные, - пояснил гость и кивнул на вмиг покрасневшую, пышногрудую свою соседку.
В это время патефон заиграл польку, и высокая, вдовая свинарка Васильевна обратилась к вновь прибывшим парням:
- Ну чё, стажёры, вас только на машине учат ездить, или вы и танцам уже обучены? У кого храбрости хватит уважить одинокой женщине на танец?
Вперёд выступил рыжий стажёр и весело заявил:
- Да я не только полечку с Вами станцую, даже гопака с выходом перед всеми готов сбацать, лишь бы меня в такую компанию интересную приняли!
Другой стажёр, в форменной фуражке, пригласил на танец свинарку Лидку Сычеву, старшую дочь моего крестного.
Когда в очередной раз патефон затих ,дядя из машины спросил:
- Дорогие свинарочки, а скажите, вас дома безропотно принимают таких ароматных? Компания у вас вроде бы подобралась славная, а аромат в помещении такой же весенний, как у моей тещи в свином сарае, если из него навоз пару дней не выносят!
- А знаете, дядечка шофёр, моя бабка про таких интеллигентных говорит: что, если не нравится, как поросёнок пахнет в свинарнике, так нечего рассчитывать, что потом, за столом, свинина ароматно запахнет! – быстро и решительно ответила ему молодая, незамужняя свинарка Тонька Михайлусова.
- Послушай, девонька, с моими промасленными в тавоте руками, я до интеллигента явно не дотягиваю. А вот то, что ты тут с малолетства свиньями от пяток до макушки пропахнуть должна, думаю не добавляет ароматов мяса к твоему обеду. Или я не прав?
- Конечно, не правы!
- Ну, ежели ты котлетки свиные по три раза в день уплетаешь, тогда я свои слова беру обратно!
- Котлетов, конечно, готовить мы не умеем, но я Вам скажу, что и не голодаем!
Звонкий голос Тоньки и слова нового в компании человека вызвали всеобщее внимание. Даже парень, сидящий за патефоном, накрутив до отказа пружину, не спешил включать очередную пластинку.
- Тогда, будь ласка, согласись, что бабка твоя промашку допустила в своих поучениях, - заявил дядя шофёр и торжествующе приподнял руку с вытянутым указательным пальцем над головой.
- А вот и нет! Просто моя бабушка, хоть и колхозница простая, а разбирается в том, что в стране сейчас делается, лучше, чем такой несознательный пролетарий, как Вы!
- Так уж, прям совсем несознательный?
- Одно из двух, - уверенно заключила Тонька, - или несознательный, или решили тут посмеяться над простыми колхозниками. Только Вы не подумали, что мы сейчас тоже и газеты читаем, и на собрания ходим. Хоть мы и сельские, но не только я, а и бабушка моя неграмотная кое в чем теперь разбираемся!
- Тут мне и крыть нечем! Только если уж ты всё правильно понимаешь, так и меня просвети по поводу поговорки бабкиной.
В разговор вмешались другие колхозники:
- Зря ты, товарищ шофер, связался с нею, она может политически так отбрить, что мало не покажется…
- Тонька даже на собраниях КИМовских строчит, как по писаному, а с нами так вообще как лектор талдычит...
- Не зря же ей газеты нам зачитывать поручили, вот она и чешет по газетному…
- А ну-ка, ну-ка, задай рабочему классу колхозного политпросвету!
Ничуточки не смутившись, Тонька подошла вплотную к кровати, на которой сидел шофёр, присела на краешек митрофановичего стола и негромко спросила у него:
- А что Вам, собственно, непонятно в бабушкиных словах?
- Да, вот то и непонятно - про запахи эти самые, которые в сарае и которые за столом, - посерьёзневшим голосом ответил шофёр. Потом опять поднял палец над головой и добавил:
- Только давай, пожалуйста, без политики. Я так понял, ты тут в ячейке КИМовской, наверно, за старшую будешь? А я хоть и фронт прошел, но должен признаться, что политики больше фашистов боюсь…
- Ну, КИМовцы до войны были, а сейчас у нас ВЛКСМ. А с поговоркой проще репы пареной. Она ж про тех, которые дома поросенка держат!
- Вот и я про то же. Ты ведь не дома этим духом пропиталась. С непривычки хоть нос ватой затыкай, как зашел к вам!
Колхозники загалдели:
- Так это с непривычки…
- Да работенка у нас ещё та!
- Идти куда соберешься, мойся - не мойся, а люди сразу унюхают, что на свиноферме работаешь…
- И то правда, соберешься в гости или ещё куда, полбруска мыла измочалишь и три чугунка воды выплещешь, и все равно видишь, что народ втихую морду воротит…
- Хотя вообще-то мы тут унюхались давно и не чуем ничего!
- Да и домашние привыкли, не замечают никакой вони! Приходи домой хоть не переодевшись, им все равно.
Тонька повысила голос и продолжила гнуть свою линию:
- Вот Вы, дядечка, хоть и пролетарий, а положение с СССР представляете хуже моей бабушки подслеповатой, если сходства не определили.
- Сходства хоть и не нашёл, но от политических разговоров - я уже предупреждал – руки сразу умываю! Так что уволь.
- А я совсем не про политику, я про наших свиней и про запахи неприятные.
- Ну-ну!
- После освобождения, мы, хоть и детьми были, и то всё запомнили. А взрослые вон не дадут соврать – не пахло свиньями ни в колхозах наших, ни на подворьях. И поля женщины на коровах пахали, не то, что лошадей – волов не было!
- А при чем здесь это? - спросил шофёр.
- А при том, что бедствовали тогда все. И мы, и колхозы, и страна.
- Ну это понятно – война. Мы, на фронте, тоже не прохлаждались.
- Вот, вот, а как появилась возможность, так и стали на ноги подниматься все вместе. Сначала колхозу двух коней трофейных, раненых оставили, потом тракторы на наши поля МТС стал присылать. И машины сейчас уже не только в МТСе есть, а и в колхозах тоже. Наша машина, правда, только на дровах ездит, а вон в «Шевченково» лендлизовский «Шавролет» на горючем работает, и шевченковская, кстати, даже больше вашей машины!
- Так причем здесь ваши машины колхозные и запах этот?
- Вот я и говорю, моя бабуся понимает, что причем, а Вы, выходит, никак не сообразите.
- Она же старше, поэтому и мудрее, наверно, - примирительно заявил шофёр.
- Да при том это, что мы сейчас в СССРе, особенно после войны, стали как одна семья. Всё разрушенное вместе поднимаем, всем народом. Мы вот пахнем свиньями, чтобы рабочим на заводах было мясо к обеду, и чтобы они нам патефон вот этот сделали, котлы паровые для кормокухни. Сеялки-веялки всякие делают. Даже машину, на которой вы приехали, они сделали, чтобы ваш МТС помогал нашему колхозу корма для свиней выращивать.
- Слушай, ну ты и подвела базу! Не придерёшься. Прямо как Левитан! – при этих словах он привстал, протянул Тоньке руку и добавил, - дай пять! Уважаю!
Тонька смутилась, неловко протянула дяде руку, а он вдруг нагнулся и поцеловал её чуть выше ладони. Девушка покраснела и, запинаясь, тихо сказала:
- Ну что Вы… всё… шутите. Я с Вами серьёзно… а Вы насмехаетесь.
- Какие уж тут шутки? - удивился шофёр. – Я и впрямь уважаю такую отповедь. В какой-то мере, ты со своею бабушкой мне нос утерли. Так что можешь и ей привет от меня передать.
Тут парень поставил пластинку с вальсом. Некоторые пошли танцевать, другие обсуждали Тонькин разговор с шофёром. Стажёр в форменной фуражке опять пригласил Лидку, и они танцевали вальс, кружась то в одну сторону, то в обратную. При этом толкали других. Лидка смеялась, а стажёр смущённо извинялся.
Когда фуражир объявил, что перерыв закончился, и люди стали расходиться, Тонька стояла рядом со мною и разговаривала с рыжим стажёром. Он ей увлечённо объяснял, чем их машина лучше «Шавролета» колхозного:
- Понимаешь, у нас машина грузовая, на ней можно всё возить, хоть насыпом, хоть в мешках. Ничего не рассыплется и не выпадет. А в «Шевченково» хоть и большая, но пассажирская. Там ведь кузов решётчатый, и скамейки вдоль бортов откидываются для людей. Поэтому в неё рассыпного не нагрузишь. А вот в нашей даже тех же людей можно больше перевозить, только стоя конечно!
К ним подошел шофёр и строго сказал стажёру:
- Всё, бал окончен! На выход!
Потом придержал за локоть Тоньку и подобревшим голосом добавил:
- А тебе, «лекторша», хочу совет дать. Ты девушка бойкая и лозунгов нахваталась, только вот грамотишки наверно маловато. Хочу посоветовать тебе не только газеты читать, но и книжки. Если у вас ещё библиотеку не открыли, так ты, может, в Митрофановскую запишешься. Подучись маленько и можешь далеко пойти, если замуж спешить не будешь. А пока я тебе за пролетариев объясню. Пролетарий - это тот, у которого нет ничего, кроме своих рук. А я хоть и рабочим числюсь, но далеко не пролетарий. У меня и огород большой, и курочки есть, и кроликов держим. Уловила разницу? А интеллигенты - это не те, которые изнежены и ручки боятся испачкать, а те, которые образованные и во всём разбираются!
Тонька закивала головой. А он продолжил:
- Ну, вот и молодчина, а над моими словами крепко подумай!
С этого дня наши новые знакомые почти каждый обед приезжали к нам в красный уголок. Нам, пацанам и младшим, и тем, которые постарше, очень хотелось получше рассмотреть машину, и дядя шофер разрешил нам и в кабину забираться, и в кузов, и за руль держаться, и на педали нажимать. Наказал только никакие штучки, которые в кабине спереди, не трогать. В кабине, конечно, старшие пацаны больше сидели, но если долго и хорошо простить, то и нас ненадолго пускали туда. Зато большие знали про машины всё. И что эта называется ЗИС-5, и что кабина у неё лучше, чем у лендлизовской. Потому как у той она железная, и летом нагревается очень, а зимой настывает, зато зисовская фанерная, и поэтому в ней и летом прохладней, и зимой не так холодно.
А ещё старшие пацаны хвастали тем, что знают как расшифровывать все эти названия машинные. ЗИС значит, что машина сделана на заводе имени Сталина. Велосипеды ХВЗ – на Харьковском велосипедном заводе делают. Большой паровоз для товарных поездов назван ФЭД в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского, а меньший, для пассажирских поездов, называется ИС - в честь Иосифа Сталина. С этими паровозами у старших пацанов даже спор вышел.
Василь Ковалев сказал:
- Пацаны! Я думаю, неправильно фуражир Николаича шофёром называет, он же на машине работает – значит машинист!
- Да не, - возразил ему Роман, - вон Юрка Кудинов в Митрофановке живёт, знает как по городскому, так он тоже говорил, что правильно шофёром нужно называть.
Тут вмешались и другие:
- Это может по-городскому шофёр, а по нашему правильней будет машинист.
- Конечно, машинист, потому что на машинах умеет ездить.
- Пацаны, а как же на паровозе? Там ведь точно называется машинист, и помощник машиниста есть, и кочегар! Почему ж тогда там не паровозист?
- Ну, ты балда! Паровоз ведь тоже машина. Помнишь, нам на физике рассказывали, что и паровозы, и тот котел паровой, который в прошлом году ремнем молотилку крутил МТСовскую у нас в колхозе, называются паровыми машинами. Поэтому и там машинисты!
- А я вот что придумал, у нас наверно тех, которые работают на машинах, так раньше и называли машинистами. А когда в войну стали машины заграничные по ленд-лизу нам присылать, вот с ними и слово это из-за границы прислали.
- А чё, может и правда так было.
- Тогда на заграничных машинах пусть шофёрами называются, а на наших машинистами!
- Так тебя и послушались! Да сейчас все стараются по-городскому выпендриться. Уж если кто в городе сказал, что это шофёр, так все за ним и будут повторять!
Но вскоре наше изучение машины закончилось. Жене Николаевича кто-то донес, что он в колхозе загулял с Дуськой Колесниковой. И даже ночевал у неё. Она работала на свиноферме в кормокухне. С мужем своим они недолго прожили. После женитьбы ему молотилкой руку оторвало. Хоть девки ему сразу же рану правильно перевязали, как их учили на сандружине, и на председательской тачанке галопом лошадей в район гнали, чтобы в больнице ему зашили рану, но он по дороге кровью истек и умер. А Дуська даже ребенка прижить с ним не успела.
Так эта жена и в колхоз к председателю приезжала, и к нам на свиноферму приходила, чтобы Дуську побить, но за неё свинарки заступились и не подпустили соперницу к своей товарке. А потом говорят, она через секретаря ячейки МТСовской добилась, чтобы Николаевича в другой колхоз перевели, а в наш полуторку прислали. Но эта машина на свиноферму не приезжала.
На следующее лето меня опять определили пастухом на свиноферму. Но теперь я уже всё знал и даже рассказывал младшим, что здесь и как. Работа была не тяжёлая, а после работы домой вообще не хотелось идти. Только чувство голода заставляло нас бежать домой.
В красном уголке в этом году установили большущий батарейный радиоприёмник, и работал он не только в обеденный перерыв, а бывало и с утра или после обеда. Митрофанович включал приёмник для себя, а сам уходил или уезжал по делам. И если в комнате не было взрослых, мы крутили за колёсико, смотрели, как желтая палочка движется под стеклом с написанными названиями городов, а из приёмника раздаются писки, треск, музыка и голоса чтецов. Могли даже придавить одну из больших кнопок внизу. Это называлось переключить волны!
А один раз я попал даже на лекцию. Когда из района привозили на свиноферму лектора, Митрофановичу требовалось обеспечивать столько народу на лекцию, чтобы в красном уголке не было ни одного свободного места. А старые свинарки и ездовые старались увильнуть от лекции, потому что там не разрешалось дремать. Поэтому часто на лекции загоняли и старших школьников. Когда стали заходить люди на лекцию, я сидел на задней скамейке у самой стенки, а рядом расселась Полька и надоедала своими расспросами. Она меня так достала, что я хотел выйти, а тут ещё и лекция, на которую младших школьников не допускают. Но Полька дурачилась, не выпускала меня и придерживала за локти сзади. К тому же нашу скамейку уже заполнили пожилые колхозницы. Захаровна прикрикнула на нас с Полькой:
- Тише вы, оглашенные, я тут вздремнуть за спинами надеюсь, а вы буяните!
Тут и Митрофанович вмешался:
- Полька, что там у вас за возня на галерке?
- Да всё уже нормально, Митрофанович, - громко ответила Полька, - это мы так рассаживаемся громко. А на лекции тихо сидеть будем.
А потом повернулась ко мне и тихо потребовала:
- Сиди теперь уже смирно, а то нам опять достанется.
- Поля, а что такое галерка? - спросил я у неё.
- Не знаю,- ответила она шепотом,- наверно, так говорят про тех, кто в углу сидит. Тут на неё ещё раз грозно взглянул Митрофанович, и она больше не проронила ни звука, даже отвернулась от меня.
Когда люди расселись, встал районный уполномоченный, который всегда привозил к нам лекторов, и сказал:
- Товарищи колхозники, сегодня политинформации не будет, потому что лектор попросил больше времени на лекцию. Да и радио у вас теперь здесь есть, поэтому политические новости, думаю, знаете.
- Да нам Тонька Михайлусова этой политикой уже все уши прожужжала, - заявил фуражир.
- Это хорошо, что у вас политинформатор активный, я так и доложу в райкоме.
Уполномоченный сел и начал записывать, что-то в тетрадь. Не дав ему дописать, голос подал интересно постриженный мужик с короткими усами и короткой, но густою русой бородой. Он спросил у уполномоченного:
- Любезный, может мы уже начнём наше занятие?
Уполномоченный смутился, бросил писать и поспешно объявил:
- Сегодня вам лекцию «О выращивании свиней» прочитает профессор Воронежского сельскохозяйственного института товарищ Харченко.
По помещению прошелся удивлённый шёпот.
- Что, неужто настоящий профессор?
- Конечно, если из Воронежа, то могли и живого профессора привезти…
- Профессор, а про свиней хочет рассказывать…
- Не говори, кума, чудно как-то даже…
А недавно демобилизованный, работающий на запарнике в кормокухне дядя Данил сказал:
- Товарищ уполномоченный, так о том, как растить свиней, тут любая свинарка сама целую лекцию закатить сможет!
Уполномоченный хотел прикрикнуть на смутьяна, но дядя-профессор вытянул в его сторону руку с поднятой ладонью и, вставая из-за стола заявил, обращаясь к дяде Данилу:
- Вы правы, товарищ, практический опыт выращивания свиней и других домашних животных имеет большую ценность для науки, и мы стараемся собирать такой опыт, обобщать его и систематизировать. Но я должен заявить, что и наука может оказаться полезной для людей, занятых этим трудом не легким, порой не благодарным, но очень важным для нашей страны.
Дальше дядя стал очень интересно рассказывать, что раньше все свиньи и коровы, и волы, и лошади были дикими, как люди их приучали, как изменяли. Какие у свиней домашних особенности, почему домашние свиньи нуждаются в уходе, почему их кормить и пасти нужно строго по расписанию. Что, даже подсосным поросятам нужно всякие полезные подкормки давать и воду, потому что они не бегают по воле, а в станках со свиноматками находятся. Лекция была интересной не только мне, но и другим. Я посмотрел, никто из присутствующих не дремал. Даже Захаровна с интересом слушала лектора, хоть и собиралась поспать на лекции.
Особенно все развеселились, когда он рассказал, что когда все люди говорят про человека, что он как свинья, если человек грязнуля некультурный, а вот свинарки и учёные знают, что свинья, оказывается, самая культурная из всех домашних животных. Потому что она никогда не станет есть там, где спит, не какает там, где спит и ест. Нужду свиньи справляют в одном уголку клетки, а не по всему полу. А другие животные, и даже некоторые люди всё это делают, не разбираясь.
Посмеявшись, ему на его слова возразила тётя Надя - наша родственница:
- Вот не скажите товарищ профессор, грязнули они ещё те! Ни одна тварь не любит так в грязи барложиться, как наши свиньи. Особенно летом, в жару.
- Здесь Вы неправы, любезная. Их дикие сородичи порой даже лечатся грязью болотной, содержащей сероводород. А Ваши подопечные таким образом пытаются защитить свои кожные покровы от вредителей различных и от болезней. Вот у собаки, которая меня сегодня облаяла здесь, очень плотная шерсть. Ни одно жалящее насекомое её не сможет поразить. А у свиньи щетина реденькая, жесткая. Вот они и пытаются защититься при помощи грязевого панциря. Если бы кто-то захотел тщательно с мылом вымыть свою свинью, так, чтобы смыть даже тот толстый слой перхоти, которым покрыто её тело, то такое животное пришлось бы держать постоянно в комнате. Потому что на воле оно бы мгновенно было изжалено насекомыми и заразилось уймой кожных болезней!
После лекции колхозники обступили профессора и всё задавали и задавали свои вопросы, а он охотно и подробно отвечал на них. Уполномоченный заставил ездового подогнать лошадей в линейке к окнам поближе, давая понять, что время вышло. Пробовал прервать затянувшуюся беседу, но люди продолжали свои расспросы. Наконец и сам профессор заявил:
- Товарищи колхозники, я здесь подробно рассказывал об учении Павлова и о пользе от соблюдения распорядка дня для животных, сам же способствую его нарушению, отвлекая вас от ваших дел.
Но Митрофанович его успокоил:
- Ничего, один раз не страшно, мы теперь ещё строже за распорядком следить будем. Зато Вы так нам глаза открыли на нашу работу, что мы теперь все рекорды в своём деле должны побить!
- Извините, товарищи, но мне пора уже увозить нашего лектора в район, - повысил голос уполномоченный и сердито одёрнул свой френч.
- Вот, ещё только один, самый-самый последний, но самый важный для нас вопрос, - умоляюще попросила, протиснувшись к лектору, Галина Михайловна, старшая свинарка из маточника.
- Что Вас интересует? - глядя на неё снизу вверх, уточнил лектор.
- Мы кое-что из того, что говорили, даём поросяткам… И мел, и глину, и уголь древесный, и кирпич толченый. А Вы ещё сказали, что порошки нужно наводить им всякие, чтобы не поносили поросята белым. Дерн какой-то нужен. Где всё это брать нам?
Её поддержала другая свинарка:
- А то мы, глупые, говорили Митрофановичу, что зря он заставлял нас мел давать. Думали, они от мела белым поносят.
- То, что Вы назвали порошками, это железный и медный купорос. Его колхозное руководство должны затребовать у районного ветеринара. А применять их очень просто - растворите в ведре воды одну ложку медного купороса и три ложки железного, и потом щеточкой регулярно смазывайте этой водичкой соски у свиноматок. Этой дозировки поросятам вполне достаточно для профилактики заболевания.
- А как же нам различать эту болезню у поросят?
- Поросята активность теряют, кожа становится не розовой, а бледной, щетина блеск теряет, а через неделю и белый понос начинается.
- Во, Митрофанович, всё точно, как у нас бывает, описывает учёный человек! У нас ведь весь падёж у молодняка только по этим признакам и случается! Надо эти купоросы завозить и этот дёрон заказать. А мы уж постараемся.
- Ну, дерн ни откуда завозить не требуется. Этого добра в сельской местности пруд пруди. Словом дёрн обозначают верхний слой почвы, с корешками и растительностью. Только не заготавливайте его на лугах, там, где выпасают свиней. Чтобы гельминтами не заразить просят. Лучше на выгонах. Там я видел у вас отличный дёрн. Трава мелкая, без бурьяна, и свиньи там никогда не выпасаются.
Лектора проводили до линейки. Все люди благодарили за интересную лекцию. А Митрофанович попросил уполномоченного:
- Может, можно нам заменить лекции про капиталистов и про разные страны вот такими лекциями? От такой лекции нам намного больше пользы, чем от политики!
- Товарищ заведующий, - остановил его уполномоченный. - Райкому лучше знать, от чего пользы больше, а от чего меньше. Да и профессоров в области, небось, намного меньше, чем свиноферм в одном нашем Михайловском районе.
На работу я ходил с огромным удовольствием, однако в этом году пришлось неожиданно прервать своё участие в колхозных делах. Виновата в этом оказалась наша пасека. Она у нас самая больная в селе, если не считать колхозную пасеку. Наша - на двенадцать ульев! У других пчеловодов ульи стояли в палисадниках, потому что этих ульев было два или три, и только у дедушки Андрея Моторина было пять ульев пчел. Но наши пчелы не поместились бы в палисаднике, поэтому дедушка выделил для пасеки большую площадь нашего подворья. Загородил пасеку высоким тыном. Поэтому у нас от ворот вглубь двора получился такой проход широкий.
Вдоль дороги, и вокруг усадьбы двор был отгорожен тыном. В торце глухой стены хаты были широкие ворота из жердей и деревянная калитка. От хаты к дороге располагался палисадник с цветами. В палисаднике росли два американских клёна. Палисадник от стены и до ворот был загорожен невысоким тыном из мелкой лозы, плетёной простым узором. Вдоль этого тына, в палисаднике лежали три больших коричневых камня, оставшихся от строительства хаты. Эти камни служили скамейками, когда летом женщины в выходной собирались посплетничать и полюбоваться цветами. От калитки вглубь двора тянулся тын пасеки. Проход получился на ширину ворот и калитки, поэтому по нему свободно можно было въехать даже с арбой, доверху гружёной сеном, соломой или хворостом.
Пасека оказалась со всех сторон загороженной новым тыном, и зайти в неё можно только со двора, от колодца, через тяжёлую калитку из жердей, заплетённых ветками вербы сверху вниз. На пасеке дедушка вырыл землянку с соломенной крышей. Называлась она омшаник. Зимой там хранились ульи с пчёлами, а летом стояла медогонка, лишние роевни, ящики с запасными рамками и всякий инвентарь для пчёл. Ульи стояли просторно, двумя рядами, на колышках, так, чтобы трава не доставала до их днища. От земли до самых летков ульев были наклонно установлены прилётные доски, на которые тяжело плюхались пчёлы, прилетевшие с взятком. С них же взлетали, набирая скорость, те пчелы, которые улетали за взятком. В жару здесь, перед летком в рядок выстраивались по несколько молодых пчёл, которые упирались головой в доску, и размахивая крыльями, гнали свежий воздух в улей, проветривая его. Здесь же дежурили несколько пчел-охранников, которые следили, чтобы чужая пчела-воровка не забралась в улей или чтобы не приблизился какой зверь или дурно-пахнущий чужой человек.
Кроме ульев, на самом солнечном месте стояла большая, застеклённая воскотопка. На росших вокруг глухого тына пасеки вишнях висели роевни. А на высокой подставке из кольев стоял деревянный бочонок с водой и вделанным снизу самоварным краном. От бочонка до самой земли была наклонно установлена широкая доска, в которой был зигзагом выдолблен глубокой ручеёк. По нему стекала капающая из крана вода. Всё это сооружение называлось поилкой. В жару вдоль всего ручейка на доске толпились десятки молодых пчёл-водоносов.
Мне нравилось наблюдать за слаженной жизнью пчелиных семей. Дедушка всегда рассказывал, что сейчас пчелы делают, чем заняты молодые, чем рабочие, как отличить старую пчелу от молодой или трутня от других пчёл. Когда открывал крышки ульев, то показывал даже пчелиную матку, маточники с молочком маточным, и как прополисом щели заклеены, и детву, которая вылупляется в ячейках сотовых. Разрешал дымить дымарём в те места, с которых нужно было прогонять пчёл.
Только предупреждал, чтобы я, не заходил к пчёлам потным – они не любят неприятные запахи. И если без него захожу на пасеку, то сидеть около улья должен тихонько. Не делать резких движений. Потому как пчелы-охранники могут рассердиться, напасть и ужалить. И перед прилётной доской не разрешал останавливаться, потому что взлетающая или прилетевшая пчела может стукнуться об меня и от неожиданности ужалить.
Жалили меня пчёлы частенько. К этому я постепенно привык. Весной, когда они ещё вялые и полусонные, в них бывает мало яду, и поэтому, если сразу выдернуть жало, оказывается совсем не больно. Летом терпеть такую напасть намного тяжелее. Место, в которое вонзилось жало, нестерпимо болело, жгло и чесалось. Сразу же возникало красное пятно на коже, и вскоре это место начинало распухать. Но дедушка учил меня не только без слёз терпеть эту муку, но и рассказывал, и показывал на своём теле, как следует поступать, если пчела ужалила человека.
Ужалившую пчелу ни в коем случае нельзя убивать или раздавливать. Потому что если раздавить разозлившуюся пчелу, а жалят обычно разозлившиеся пчёлы, то от неё начинает исходить очень резкий запах, который сразу же начинает злить всех пчёл в округе. Тогда даже от других ульев могу прилететь пчёлы-охранники и напасть на того, от кого пахнет раздавленной разозлившейся пчелой. Ужалившую пчелу следует аккуратно оторвать от тела и отпустить. Пусть она летит спокойно умирать, потому, что без жала она всё равно вскоре умрет. Потом быстро вытащить из своего тела жало и, если удастся, то выдавить через ранку хоть капельку яду. Тогда боль немного уменьшится. Но со своего тела дедушка никогда яд не выдавливал. Говорил, что он людям на пользу.
Если дедушка занимался пчелами, когда я был дома, старался попроситься к нему в помощники. Согласившись, он заставлял меня надеть на голову сетку. Это такая матерчатая шляпа со свисающим с полей матерчатым рукавом. Впереди на этом рукаве была прозрачная сетка, а снизу он накладывался на воротник одежды и стягивался шнурком, чтобы пчелы под него не забрались. Когда он снимал потолочины и начинал переставлять в ульях рамки, то советовал мне надевать на руки зимние варежки и завязывать поверх варежек рукава рубашки, чтобы по рукам, под рубашкой не лазили пчелы и не жалили, когда их нечаянно придавишь. Конечно, если нужно было поднимать и переносить тяжести, то дедушка звал бабушка и отдавал сетку ей. А мне предоставлял выбор: или оставаться на пасеке, как и он - без сетки, или уходить.
Постепенно у меня от пчелиных ужаливаний тело опухало всё меньше и меньше. И боль тоже становилась не такой мучительной. Дедушка говорил, что я, хоть ещё и не пчеловод, но уже пасечник, потому, что у настоящих пасечников тело от пчелиного яда не опухает.
В тот день солнце палило несносно, и своё стадо мы загнали задолго до обеда. Захотелось кушать, и я пораньше пришёл домой. На обед неожиданно собралась вся семья. У мамы в конторе не было начальства, и она пришла на обед домой. А тут и дедушка подъехал на велосипеде. Я попросил разрешения покататься на нём по улице недалеко от дома, но дедушка не разрешил. На багажнике и на руле были прикреплены походное точило с наждачным камнем и закреплённая на деревянной стойке маленькая наковаленка для отбивания кос и тяпок. И разборный стульчик, и молотки, и оселки, и другие инструменты. Его уже второй год назначали колхозным точильщиком, потому что у дедушки был велосипед. Он с весны и до самой жатвы ездил по полям точил, а иногда и набивал лезвия женщинам на их тяпки. Ставил клинья на разболтавшиеся черенки. Набивал лезвия на косах косарям. Сейчас во время сенокоса он выезжал на работу рано-рано и вечером был с косарями допоздна. А днём сено не косили, и была возможность в обед иногда заезжать домой покушать и отдохнуть.
У взрослых за столом всегда много разговоров разных, а я быстро поел и попросил разрешения выйти во двор. Сытный обед хотелось закусить чем-нибудь вкусненьким. Тут я вспомнил, что у нас на пасеке уже поспела вишня ранняя. Решил забраться на вишню и поесть ягод. Если залезть на дерево повыше, то там можно будет найти совершенно темные, спелые вишни. С трудом отворив калитку, зашел на пасеку и осторожно стал пробираться вдоль тына, позади ульев к росшей в углу вишне. Хотя из одежды на мне были одни трусы, нападения пчел не ожидал. Потому что у пчел сейчас был взяток, хоть и не большой, но они старательно работали. Некоторые летали в ближайшие вербы, собирали нектар с цветов на нескошенной траве, а другие летели в сторону Горы, там за кручей зацветал кориандр. Дедушка не раз говорил, что во время взятка, пчелы совсем не злые, потому, что они все заняты делом. Им некогда отвлекаться на гуляющих по пасеке людей.
Немного смущало то, что в этом ряду был и улей со злыми пчелами. Дедушка рассказывал другим пчеловодам, что специально завел таких пчел, которых он называл «Средне Русскими». Потому что эта порода жила в лесах сама, без людей много веков, и очень они к жизни приспособленные. И трутни из этого улья теперь обгуливают молодых пчелиных маток, чтобы у них потомство было здоровее. Но мне не нравилось, что эти хорошие пчелы были слишком злые. В других пчелиных семьях пчелы-охранники сердито жужжат, летая вокруг человека, только если подошел близко к летку, или если крышку снимают в улье, или если стукнули по улью. Стоит же отойти от их улья – они сразу успокоятся. А эти, если их потревожить, продолжают злиться, хоть на край пасеки уходи. Не только нас, даже дедушку они преследовали по всему двору, если он залезал в их улей. А в прошлом году, когда у них мёд откачали, они так разозлились, что даже напали на стадо телят, которых гнали в это время мимо нашего дома. И телятницу в щеку ужалили!
На вишню забрался легко, потому что у неё с самого низа и до вершины росли боковые ветки, по которым, как по лестнице, можно было лезть до самого верха. Наверху темных вишен было немного, но я быстро наелся и хотел уже спускаться на землю. Но тут ко мне пристали две сердитые пчелы. Они летали с угрожающим жужжанием вокруг вишни и норовили пролететь вплотную к моему лицу. Зная, что в таком случае нужно не двигаться, чтобы пчелы успокоились и улетели, я согнутой рукой обхватил тонкий ствол вишни, обеими ладонями закрыл лицо, чтобы пчела не ужалила в глаз, и старался не шевелиться. При этом мне было совершенно непонятно, чем я мог разозлить пчёл. Подумал, что может где-нибудь на вишне сидела старая пчела из тех, которые, когда совсем уже не могут работать, вылетают из улья умирать, чтобы не было лишних трудностей по её вытаскиванию наружу. Может, я её нечаянно раздавил, а она была злая, и от неё пошёл тот неприятный запах, который сильнее злит пчел. В таком случае, лучше было бы убраться из этого места, но если начну шевелиться, напавшие на меня пчелы могут ужалить. Решил пока посидеть на вишне без движений. Тем более, что густые листья во многих местах прикрывали моё тело.
У меня уже отекла рука, которой держался за ствол, а пчелы всё настойчивей и настойчивей кружились около моей головы. Вдруг одна из пчел слёту стукнулась мне в голову, и запутавшись в волосах, жужжала, пытаясь ужалить. Быстро раздавив эту пчелу в своей шевелюре, смекнул, что теперь моим единственным спасением может быть только стремительное бегство с пасеки, чтобы другие пчёлы не успели напасть.
Отпустил ствол вишни, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся в сторону калитки. При этом у меня, наверно, расстегнулась застёжка на сандале, наступив на неё другой ногой, я споткнулся и с разбегу угодил в корпус улья со злыми пчёлами. Улей сдвинулся с места, соскользнул с опорных колышков, завалился на бок. Крышка улья откатилась в сторону, посыпались потолочины, и из раскрытого улья устремилась ко мне туча пчёл. В одно мгновение я осознал, что вся эта масса рассвирепевших насекомых стремится меня наказать, что если я поднимусь с земли, то окажусь в самой их гуще, и они меня не пощадят.
Непереносимый ужас сковал моё тело, я вжался в землю, в траву, в плетение тына и завопил во всю силу своего голоса. Хотя я и лежал неподвижно, пчелы каким-то образом догадались, что я виновник катастрофы их улья, и начали пикировать на разные части моего тела, вонзая свои жала. От боли и ужаса я вопил всё сильнее и сильнее. Первыми на мои вопли выскочили из хаты бабушка, а за нею дедушка. Мама в это время была в погребе и вначале не слышала моих криков.
Дедушке показалось, что мои крики доносятся из колодца, он побежал, прыгая на своей хромой ноге к колодцу, открыл крышку и пробовал разглядеть там мои очертания. А бабушка сразу поняла, где я кричу, и она сразу же заскочила на пасеку. Увидев всю картину, она громко позвала дедушку, подбежала к лежащему на боку улью, закрыла лицо фартуком, на ощупь начала за руки волоком по земле тащить меня в сторону калитки. Тут к ней припрыгал дедушка, схватил меня за талию, и они бегом вынесли меня из пасеки.
Но моё тело было сплошь покрыто пчёлами и они продолжали яростно жалить меня, бабушку, дедушку и прибежавшую на мой плач маму. Тут дедушка, на бегу догадался, как с меня можно снять сразу всех пчёл. Он закричал:
- Давайте в корыто его, там сразу и сгребём всех пчёл.
Водопойное корыто для коровы к счастью оказалось до краёв наполнено водою, и тогда меня окунули в него и стали сгребать пчёл с тела. В воде они уже не жалили и не могли летать. Мама сдёрнула сушившуюся на верёвке простынь, прямо в воде меня закутали в неё и бегом понесли в хату.
В хате меня уложили на нашу кровать в вэлыкихати и стали вытаскивать из тела пчелиные жала. А дедушка сразу догадался, что мои дела плохи, сбросил со своего велосипеда весь инструмент и собрался ехать за фельдшерицей. Но тут он увидел идущего мимо Гришку Руденка, и крикнул ему:
- Гришка, бегом сюда!
Гришка молча подскочил к дедушке.
- На велосипеде ездишь?
- А то!
- Прыгай на велосипед, и сколько духу будет мчись в медпункт. Скажешь Полине Артёмовне, что у меня внука искусали тысячи пчел за один раз. Пусть сгребает всё, что у неё есть для спасения, сажай её на раму и мчи сюда.
- Так тысячи ж не могут на теле поместиться.
- Замолкни и не пререкайся! Времени нет совсем! А ей всё скажи, как я велел!
Он подтолкнул Гришку с велосипедом за багажник и уже вслед добавил:
- Только, ради Бога, поспешай, а то можете не успеть!
Выбирая жала, бабушка и мама переворачивали меня то на бок, то на живот. Мама почему-то всё время плакала и постоянно спрашивала:
- Где у тебя болит, Женечка?
А у меня может от страха, а может так и бывает при множестве ужаливаний, но никакой боли я не ощущал и успокаивал её:
- Да Вы не плачьте, мама, у меня совсем ничего не болит. Это я просто испугался сильно. Поэтому и кричал.
Мне даже было интересно рассматривать, как у мамы и у бабушки начинают распухать ужаленные пчёлами лица и руки. Но лежать на кровати с периной казалось жёстко и очень жарко. Вначале попросил, чтобы на меня дули. Бабушка стала дуть, а мама взяла полотенце и начала махать надо мною, спрашивая:
- Ну как, тебе лучше?
- Нет, мама, мне как-то не так. Как будто всё мешает и жарко очень.
Тут вмешалась бабушка, она пощупала мой лоб и сказала маме:
– У него жар начинается, я платком своим головным пока помашу, а ты сбегай, в холодной воде намочи полотенце и положи ему на голову.
Полотенце быстро становилось теплым, и они стали мочить два полотенца и по очереди прикладывать их мне к голове и на грудь. Дедушка принёс ведро колодезной воды холодной и поставил его прямо у кровати. Он всё это время то заходил в хату, то выскакивал на улицу, посмотреть, не привез ли Гришка фельдшерицу.
Мне становилось всё жарче и жарче. И я опять заплакал, упрашивая маму:
- Мамочка, можно я на доливке лежать буду? Там не так жарко и простыни не будут прилипать ко мне.
Услышав это бабушка, вдруг тоже заплакала и запричитала:
- Ой, лышенько, это ведь только перед кончиной люди просятся на землю их уложить. Ой, лихо, какое! Что же ты это удумал, внучечёк?
- Ну, что Вы такое говорите, мамо, - сердито возразила мама, - у него просто от пота постель стала сырая, вот он и просится на доливку!
- Дал бы Бог, что бы так оно и было, - продолжая всхлипывать, закивала головой бабушка, при этом быстро сняла с лавки половичок и постелила его перед столом-угольником, над которым висела большая икона. Не вставая с колен протянула руки к маме и скомандовала:
- Давай его сюда положим перед образом Богоматери и молиться будем о здравии его!
Мама подхватила меня двумя руками за спину и ноги, и они вдвоём уложили меня на половичок.
- Только я никаких молитв, кроме «Отче наш», не знаю же, - смущенно призналась мама.
- Ну, ты молись как получится, проси Заступницу за сына своего, и полотенца меняй, а я молитвы, какие знаю, читать буду, - ответила бабушка. Она, не вставая с колен, повернулась к иконе, стала размашисто креститься, кланяться до самой доливки и что-то шептать. Мама тоже шептала слова молитвы, но молилась не на икону а наклонившись ко мне.
На мгновенье бабушка остановилась, повернулась ко мне и посоветовала:
- А ты бы тоже помолился, ведь «Отче наш» я и тебя выучила, вот и помолись, попроси Боженьку помочь тебе пережить такое лихо.
- Ой, бабушка, у меня ничего не получится. Да мне и дышать плохо становится, меня наверно пчелы и во рту искусали, когда я кричал там на пасеке. И теперь у меня всё там распухает.
В это время в хату вбежала запыхавшаяся Полина Артёмовна и сразу же спросила:
- А почему он на земле лежит?
- Ему на кровати было жарко и потно, вот мы его и переложили, - ответила мама. – Что, нужно обратно переложить?
- Нет, никуда перекладывать не будем, - решительно заявила бабушка. – Вы теперь своим делом занимайтесь, а я помолюсь над ним во спасение.
- Полина Артемовна, он говорит, что во рту напухает всё и ему дышать тяжело, – пояснила мама.
- Сейчас посмотрим…, - ответила фельдшерица, и, наклонившись ко мне, попросила, - а ну-ка, открой рот шире!
Тут же засунула мне в рот какую-то невкусную ложку, надавила на язык и заявила:
- Нет, у него и во рту, и в горле всё даже отлично, я боюсь, что это у него отек в легких начался, или сердечко столько яда не может вынести. Сейчас мы ему укольчики сделаем, и будем надеяться на бабушкины молитвы!
В это время мне показалось, что стоящий у двери дедушка начал куда-то проваливаться, потом медленно закружились склонившиеся надо мною люди. Потом всё завертелось как в юле, я даже пытался схватиться за маму, чтобы не улететь, и тут я неожиданно уснул.
Проснулся от того, что дыхание перехватило очень резким запахом, таким сильным, что его было труднее стерпеть, чем запах травы «крутоноса». Запах исходил от ватки, которую держали у моих ноздрей. С трудом замотал головой и где-то далеко-далеко послышался мамин голос:
- Он дышит, Полина Артёмовна, дышит он! Помог нашатырь!
Я открыл глаза и, как в сумерках темных, увидел, что дедушка приподнял меня за плечи, а мама, бабушка и фельдшерица наклонились ко мне с боков. Хотел сказать им, чтобы меня не трогали. Что я очень хочу спать, но язык не слушался меня. Но мама наверно не хотела, чтобы я спал, начала хлопать ладонью по моим щекам и просила:
- Женечка, ты глазки только не закрывай. Пожалуйста, не закрывай.
Но мне очень хотелось спать, и я опять уснул. Несколько раз мой сон опять прерывали этим нестерпимым запахом. Били опять по щекам, обложили мокрыми простынями и мешали спать. В комнате уже давно горела наша праздничная десятилинейная лампа, значит уже очень поздно, а они мне не позволяли уснуть. Наконец, язык начал понемногу слушаться, и я очень медленно и не своим голосом произнёс:
- Я не буду спать, но вы мне к носу это вонючее не прикладывайте.
- Ой, миленький ты мой, да тебя возможно только одним нашатырем и на свет белый вытащили, - объяснила фельдшерица.
- А Вы считаете, что уже вытащили? – взволновано спросила мама.
- Похоже, что пик кризиса миновал, вот и сознание к нему вернулось. К счастью, и психические реакции у него вполне адекватные. Будем надеяться, что дальше будет улучшение, ещё бы только осложнений никаких не дало.
- Хорошо, что Вас, Полина Артёмовна, Гришка так быстро примчал, а то бы мы тут ничего сами не смогли сделать. Спасибо Вам большущее, мы Вас обязательно отблагодарим, - проникновенно и даже, как мне показалось, сквозь слёзы заявил дедушка.
- Да что Вы, Стефан Исаевич, это ведь моя обязанность такая. А я, когда мне Григорий, а потом Вы рассказали, сколько мальчик перенёс укусов, я, конечно, всё делала, что знала, а сама, грешным делом, даже ничуть не надеялась, что мы его спасём!
- Руки у Вас золотые, Полина Артёмовна, Вас ведь не только в селе все хвалят, но и в районе отмечают, - поддержала дедушку мама.
- А я так считаю, что здесь, если уж не чудо произошло, то, по крайней мере, получилось удачное сочетание телесных лекарств и духовного воздействия. Ведь Ваша мама не переставала молиться всё это время. Хоть сейчас и не полагается об этом говорить, но может не мои препараты, а мольба Жениной бабушки помогла сотворить такое чудо!
- Да она ещё с той поры, как в церковном хоре пела, молитв этих заучила уйму. А я вот смолоду не верю в эти штучки! Не успей Вы со своими уколами, никакие молитвы не помогли бы, - возразил ей дедушка.
- Мне тоже такое спасение кажется настоящим чудом – это я вам говорю как медработник. И я обязательно завтра доложу об этом случае в Митрофановку. Лишь бы мальчику до утра не стало хуже!
- Полина Артёмовна, а можно Женю уже переложить на койку? – спросила мама, - а то под ним уже доливка мокрая от воды!
- Конечно, переложите его. Только клеёнку застелите поверх простыни, чтобы не намочить, когда мокрым обкладывать будете.
Тут и я решил вмешаться в их разговор. Заплетающимся языком и растягивая слова, очень тихо спросил:
- Мама, а может уже не стоит меня мокрым застилать? Мне хоть и жарко, а на спину вода стекает, и спине холодно.
- Нет, малыш, - возразила фельдшерица, - пока такая высокая температура, тебе нельзя без охлаждения. Особенно на голове чаще меняйте полотенца.
А мама сказала:
- Сейчас мы с бабушкой застелем для тебя кровать, и на перине у тебя спина мёрзнуть не будет!
- Да, Вам предстоит бессонная ночь. За температурой следите, пока до тридцати семи не упадёт, обкладывайте его мокрой материей, только теперь мочите полотенца в комнатной воде, а не в холодной. На воздухе мокрая материя сама остывает до нужной температуры. А у вас свой градусник есть?
- Есть, есть, - заверила мама, - сейчас я достану его.
- Хорошо. А пузырёк с нашатырным спиртом, ватку и капли сердечные я на всякий случай оставлю. Думаю, они не потребуются, но такие вещи в доме всегда нужно иметь.
- А капли давать, если Женя, не дай Бог, опять задыхаться начнёт? – уточнила мама.
- Да, если он опять сомлеет, то опять нашатырь ему, а потом накапаете в ложку и дадите выпить с водичкой.
- А может, Вы ещё немного подежурите у него, - спросила бабушка. – А то мы бестолковые, вдруг не поймём, задремал он или сомлел.
- Вы не волнуйтесь, у мальчика явные признаки улучшения. А я за своего Валерку тоже переживаю, он же меньше вашего Жени. Я как уезжала, крикнула Мошненковым, чтобы приглядели за ним по-соседски. А им, видать, и спать его укладывать пришлось.
Тут в разговор вмешался дедушка:
- Полина Артёмовна, а может, я Вас на велосипеде отвезу?
- Да что Вы, с такой ногой, наверно, и одному ездить тяжело. А я прямиком через Вербы. Ночью там воздух освежающий, целебный.
- Ну, тогда вот тут я баночку меда налил майского, побалуйте своего сыночка. А как взяток с подсолнечника начнётся, мед качать будем, я обязательно Вам привезу побольше, чтобы всю зиму чаёвничали и вспоминали, как Женьку рятувалы!
- Не стоит беспокоиться, вы своим подарком смущаете меня. Выходит, я вроде как за плату здесь старалась.
- А как же, мы перед Вами действительно в неоплаченном долгу за Женьку, а мёд, поверьте, это от всей души и из уважения!
Тут и бабушка вмешалась. Она принесла кусок полотна, взяла из рук дедушки банку с мёдом и пояснила:
- Завяжу вам на баночке крышку из материи чистой, чтобы мёд не пролился, и нести будет удобней, а мёд примите, не обессудьте.
Лампу в эту ночь не тушили совсем. Я уснул и даже не слышал, как мне температуру измеряли, как прикладывали мокрую материю. Мама прилегла рядом со мною и к утру тоже уснула. А бабушка потом ещё два раза приходила к нам на рассвете посмотреть, как дышу, но всё это я узнал только из их разговоров на следующий день.
Проболел тогда целую неделю. А три дня мне бабушка не разрешала даже из хаты выходить, хотя мне и хотелось показать своим друзьям опухшее своё тело. Из-за него сам себе казался сказочным толстяком-богатырём. Было такое ощущение, что, когда иду по комнате, то земля подо мною дрожит и прогибается от моего веса и мощи! А мама отпрашивалась в обед домой посмотреть, как я себя чувствую, и дедушка тоже в обед домой приезжал на своём велосипеде.
Гулять меня пока не выпускали, и друзья в гости не приходили, наверно, боялись, чтобы их пчёлы наши не ужалили. А как-то вечером, когда уже все собрались в хате, на меня пришла посмотреть старая цыганка. Несмотря на запреты, цыгане продолжали кочевать, и мы не раз наблюдали, как их крытые повозки останавливались на ночлег, а то и на несколько дней на берегу Ривчака.
Был поздний вечер, все собрались в хатыни, а я сидел в кивнате на сундуке и смотрел в окно. Цыганка эта мне ещё издалека показалась странной. Она шла одна. Обычно ведь они утром ходят с маленькими детьми, подходят к воротам каждого дома и просят милостыню у хозяев или предлагают поменять на продукты всяческую утварь домашнюю, выкованную цыганом на походной наковальне. Эта седая цыганка ни к чьим воротам не подходила, а быстро шла по краю дороги, смешно размахивая руками. Когда она сравнялась с нашими воротами, мне её уже было не видно.
Но вскоре послышался женский голос, звавший хозяев. Дедушка сказал маме:
- Ксения, а ну сбегай, посмотри, кто там зовёт?
Мама ушла, и я догадался, что это был голос седой цыганки. Вскоре в хату вернулась запыхавшаяся мама и с порога объявила:
- Там цыганка какая-то старая, просит зачем-то нашего Женю ей показать.
- А зачем он ей? - спросил дедушка, - он же уже поправился!
- Я ей тоже сказала, что Жене уже лучше и ворожить над ним мы не хотим, но она твердит, что ворожить не собирается, а просто посмотреть на него хочет.
- Знаю я их, достали уже эти поберушки. Узнали, как парня пчелы укрыли, и будет сейчас городить, что если не купим у неё мазь или воду заговоренную, то Женька потом страдать будет, - рассердилась бабушка.
- Да она вроде с пустыми руками, - засомневалась мама. – И упрямая какая-то, я ей говорю, что нам ничего от неё не нужно, а она талдычит, что ей только на мальчика, искусанного пчёлами, посмотреть и больше ничего не нужно. Смешно даже, что на него смотреть, он уже и не пухлый почти?
- Непонятно, - согласился дедушка, - пусти её в хату. Нам от этого не убудет.
- Не убудет, - заворчала бабушка, - все равно чего-нибудь выклянчит. С пустыми руками они не уходят.
- Ты всё яришься, по поводу и без повода. Радовалась бы, что не тебе приходится побираться, и что бывает в доме кусок лишний, чтобы милостыню подать.
Пока мама ходила за цыганкой, я потихоньку прошёл в хатыну и стал возле печки.
- Здравствуйте, люди добрые, - с порога поздоровалась цыганка.
- И тебе не болеть, - ответил ей дедушка.
А мама добавила:
- Вот он, наш Женя, что на него смотреть? Сейчас у него уже почти и незаметно ничего.
- Мне, конечно, пуще всего рассмотреть его вблизи хочется, но заодно и вам хотела сказать, что этому страдальцу вашему судьба выпадает необыкновенная!
- Ну, вот, я ж говорила, - повернувшись к дедушке, злорадно заметила бабушка, - вот уже и завела она свою шарманку, чтобы выклянчить чего побольше!
- Зачем ты так говоришь, женщина? - обиделась цыганка, - я бы сама рада принести этому мальчику хороший подарок, но у нас в таборе не нашлось ничего достойного, да и не примете вы от цыганки подарка. Порчи побоитесь. А от вас мне ничего не нужно.
- А пришла тогда зачем? – строго спросил дедушка.
Цыганка, подошла ко мне, долго разглядывала лицо, потом положила руку на голову и с сожалением произнесла:
- Вечереет, так, что толком и не запомню его облик.
- Ты не своровать его ненароком задумала? Говорят, цыгане детишек воруют! – забеспокоилась бабушка.
- Не волнуйтесь, я не стану вмешиваться в его судьбу, ему жизнь и без меня приготовила немало испытаний.
- Может, всё же скажешь, зачем пришла к нам, - недовольным голосом спросил дедушка.
- Да узнала я от людей в селе, что мальчика у вас так пчелы искусали, что и взрослый не выжил бы. Вот и решила по нашему, по-цыгански посмотреть, за что ему такое избавление стихии дали. А как посмотрела, так и ахнула! Поняла, что должна посмотреть на него своими глазами, пока они видят, а заодно и вам рассказать о его судьбе.
- Не нужно нам ничего рассказывать. Мы никогда у цыганок не гадаем, я грехом это считаю, а муж не верит не то, что твоим картам, он у меня даже в Бога смолоду не верит.
- Зря ты так женщина, ты мало ещё на земле пожила, поэтому не тебе судить, а карты я с собой не брала, значит, в грех тебя вводить мне нечем. Я посчитала, что должна поделиться с вами тем, что мне открылось.
Тут и мама обратилась к родителям:
- Ой, тату, мамо, пусть она скажет за Женю, а то ведь уже обмолвилась, что ему страдать придётся. Лучше заранее всё знать и приготовится.
- Во видишь, так они затягивают таких дурочек, как ты. Вроде бы между делом скажет, что порча на тебе, и как только почует, что поверила, так и начнёт с тебя тянуть, что есть, чтобы порчу эту самую снять, – повысила на маму голос бабушка.
- А заранее знать будешь, что, соломки подстелешь? - усмехнулся дедушка.
Мама повернулась к дедушке и попросила:
- Ну, тато, ну пожалуйста!
- А ну вас, - сердито фыркнула бабушка, - у меня ещё куры не закрыты. Пойду, управлюсь.
И вышла во двор.
- Да мне всё равно, пусть рассказывает, что нагадала. Только я в эти сказки не верю, – согласился дедушка.
- Вот видите, родители согласны. Расскажите теперь, что Вам карты, про нашего Женю подсказали? - обрадовалась мама.
- Дело даже не в картах. У нашего народа испокон веков есть возможность узнавать судьбы людей. Конечно, многое уже забылось, ушло из памяти вместе со стариками, но меня кое-чему ещё в детстве научили. Посмотрела я на судьбу этого мальчика и увидела, что ему определена невиданная слава, что имя его станет известно всем людям! Поэтому и пришла посмотреть самой, пока жива, и вам сообщить, кого растите! – сказала цыганка и слегка похлопала меня по спине.
Дедушка с сожалением хмыкнул:
- Видать, и вправду жинка права была. Я не верю во всякие пророчества, а тут и по Женьке видно, что вряд ли из него что-то стоящее получится. Вон уже какой вымахал, а делать путём ничего не умеет. То книжки, то побегать, а руки как грабли, что не заставишь, всё не по-людски. А не переймёт с малку то, как наши пращуры к жизни приспосабливаться учили, так ничего из него путного и не получится. Вон второй год ему талдычу, что когда навильник с сеном или соломой на кучу кладёшь, вилы переворачивать нужно. А он и это запомнить никак не может. А чтобы славы добиться, нужно уметь всё делать не хуже других, а даже намного лучше!
- Ой, тату, Вы опять за своё, - обиделась мама, - он же ещё маленький, ещё научится, Вы только подсказывайте ему!
И обратилась к цыганке:
– А что Вы говорили про то, что Женечке испытания в жизни предстоят? Или это так, просто для начала разговора?
- А ему хоть подсказывай, хоть заставляй, все одно толку никакого, - продолжал сердиться дедушка.
- Послушай, мамаша, испытания ему предстоят тяжёлые, но он их вынесет, - заявила цыганка.- А ты радоваться должна тому, что обретёт он славу невиданную, и почет, и уважение. Радуйся за него, как радуюсь я!
- Вы хоть скажите, какие испытания? Что, война, или голод, или тюрьма, что Женечке нагадали?
- Ты сама видела, как на днях его стихии от смерти верной защитили! Так я тебе скажу, ему на пути своём ещё два раза придется висеть на волоске между жизнью и смертью. И опять его судьба не допустит гибели. Запомните эти мои слова. Но вам, наверно, нужно растить его как-нибудь по-особенному, чтобы он сумел в зрелом своём возрасте совершить то, что на него возложено стихиями!
Тут мама забрала меня из-под руки цыганки, подтолкнула к двери и сказала:
- Иди Женя, помоги там бабушке по хозяйству. А то тётя Люся учила, что нельзя при детях обсуждать, как их воспитывать!
Бабушка сказала, что ей помогать нечего, и я просто ходил за ней, пока она доставала из колодца воду, вымывала корыта у гусей и у курей и наливала им свежей воды на завтра. Потом мы позакрывали все двери в сараях и подпёрли палкой с рогатиной задние ворота, которые ведут на выгон. Пока мы управлялись, цыганка ушла. Когда зашли в хату, там уже зажгли лампу, и дедушка пошутил:
- А мы с Ксенией уже без вас хотели за стол садиться вечерять!
- Небось, выдурила у вас кусок сала и банку мёда за свои страшилки, - предположила бабушка, не обращая внимания на дедушкину шутку.
- Да успокойся ты, я хоть и велел Ксении подать ей хвороста немного для детишек, ты его вон полную миску напекла. Всё равно сегодня не съедим, а холодный он невкусный. Зато ублажу тебя, признавшись, что мы с Ксенией с этой старухой даже поскандалили.
- С чего бы это?
- Я её разозлил, что не верю россказням про то, как Женька с годами здорово поумнеет, а Ксения сердилась, что та ничего не говорит про беды Женькины. Когда и что точно с ним случиться сможет.
- Да ничего они не знают! И карты их брешут. Сколько раз уже бабы жаловались, что нагадает цыганка с три короба благодати. Те на радостях одарят их и яичками, и мукой, и крупою, а на деле потом одни несчастья.
- А я и бесплатно им никогда гадать на себя не давала. Сколько раз в контору заходили, по руке судьбу предсказывать брались. Я ни за что не соглашалась – боюсь этого! - вмешалась мама.
- А чего ж сегодня согласилась, просила даже за неё? - удивилась бабушка.
- Да я за Женю забоялась, но она мне так ничего точно и не сказала. Всё твердила, что ему ещё два раза в глаза смерти своей смотреть придется. А что, да как, не говорит. Видно, и сама не знает. А может, выдумала всё.
- Конечно, выдумала! Узнала от людей, какие страсти с Женькой приключились, вот и придумала, как выклянчить чего себе на вечерю, - согласилась бабушка.
- Знаете, тут что-то не так, и за своё гадание старуха ничего не просила, и странная она какая-то. Она вот чем-то не такая, как те цыганки, что милостыню собирают с детишками по дворам. Те унижаются, клянчат, а эта то ли гордая, то ли важная. Может, она у них барониха? Не слышала, Ксения, не бывают у цыган бабы баронами? – спросил с улыбкой дедушка.
- Про бароних не слышала, а старуха и впрямь какая-то необычная.
- А может, она у них самая главная вещунья среди всего цыганского роду, а ты её не стала слушать и разозлила даже своим приставанием про напасти Женькины, - засмеялся дедушка.
- А чем я злила? Только добиться хотела, что там она на Женю нагадала.
- Ну вот, а её разозлило, что мы не слушаем про то, каким он станет, а ты ещё перебиваешь её, всё рвёшься за эти напасти разузнать.
- Я ж за то, что для меня важнее
- Этим ты и доконала её!
- Любой матери за своё дитя хочется узнать.
- Вот-вот, а она нам пробовала втолковать, что важнее то, что она говорит, а не то, чего ты добивалась. Наверно, с обиды пригрозила, что не узнаем мы Женькиной славы.
- Так это она нам пригрозила этим?
- Не понял я её. Или сказала, что состаримся и не доживём, пока Женька станет знаменитым, ну ладно мы с бабкой, так тебе ещё до старости жить и жить. Или за то, что не верим её словам, и поэтому не придётся Женьке прославиться? Это она наверно на тот случай, если он бездарем вырастет, так мы чтобы не её ругали, а на себя обижались, - засмеялся дедушка.
А мне цыганка очень даже понравилась. То, что я особенный, а не такой, как все мои товарищи, я сам знал уже давно и не сомневался в этом. Но, кроме меня, никто об этом не догадывался и не говорил. А эта старенькая цыганка сказала нашим чистую правду, но они на это не обратили никакого внимания, и даже шутят про её рассказ. Даже немножко обидно стало.
Про рассказ цыганки все вскоре забыли, и я вроде бы не думал об этом. Но потом, уже во взрослой жизни, мне пришлось вспомнить о том разговоре.
Из-за происшествия на пасеке этим летом я потерял постоянную работу в колхозе. Вместо меня пастухом на свиноферму взяли другого. А мне досталась участь тех, которых в колхозе считали лодырями или хитрецами. Наша работа называлась «куда пошлют». В этой компании были даже и великовозрастные парни и девчата. Некоторые, может, и правда ленились, ходить в колхоз, но в основном в «куда пошлют» оказались те, кому не досталось постоянной работы на время каникул, или у кого дома были или больные старики, или родственники, или дети малые, за которыми требовался постоянный уход. Я с Толиком Кудиновым всегда ходил утром к конторе, узнавать, есть ли для нас какое дело. А большинство из нашей теперешней компании к конторе не ходили, и на работу, если требовались школьники, им загадывал бригадир. Так некоторые даже бригадира не слушались, говорили, что со двора не могут отлучаться.
Колхозники одним сочувствовали и не ругали, потому что у них в семьях действительно была нужда в присмотре за стариками или за младенцами. А других осуждали, говорили, что детей с малолетства приучают хитрить. Дома их оставляют, чтобы те за птицей и скотиной домашней лучше доглядывали, в то время как другие колхозники или вообще домашних животных не могут завести, или хозяйство оставляют на малолеток. А эти больших лоботрясов приучают отлынивать от общих забот. Надеются разбогатеть на этом, только ничего у них не получается.
В те дни, когда нам работы не было, я в обеденный перерыв старался сходить на свиноферму. Там в компании отдыхающих пастухов мы после сборищ в красном уголке часто оставались играть на территории. То забирались на чердаки в корпусах, искали там гнёзда удодов, чтобы посмотреть на вонючих и голых птенцов. То играли в «красных и белых», или просто в прятки. То приёмник включали, если Митрофановича не было на свиноферме.
С началом уборки зерновых нас всех направили работать на зерновой ток. Ток располагался на Горе, вдоль колхозных коморь. Трактор с прицепленным к нему грейдером, которым дорожники равняли шлях, ещё весной почти полдня равнял выгон рядом с коморями. Получилась длинное и очень ровное поле, высокое посередине и со скатами к краям. За лето ток очень хорошо утрамбовали, и теперь даже во время дождя он не намокал, а дождевая вода должна скатываться с него на склон Горы. А женщины каждый день сметали с тока березовыми вениками пыль и крошки земли, чтобы не загрязнять зерно.
В этом году все хлеба в колхозе убирали МТСовские комбайны. И женщины радовались, что отпала необходимость в изнурительной работе по вязке снопов, а затем в молотьбе. Комбайны сразу косили и молотили хлеба. А готовое зерно конными и воловьими подводами свозили на ток. Когда комбайны убирали дальние поля, то зерно выгружали на временные тока, которые расчищали прямо на поле. Но вечером, после того, как падала роса, и комбайны останавливались, ездовые всю ночь перевозили зерно с временных токов на главный ток, чтобы его в поле не застала непогода.
Работа на току для школьников была легкой, интересной и даже весёлой. Мы лопатами, насыпками, вёдрами или просто босыми ногами должны были хорошо перемешивать зерно, чтобы нижние слои попадали наверх и высыхали. Кладовщица тетя Ира Гузева, постоянно подходила к нам, щупала зерно руками и пугала нас:
- Ой, смотрите мне, школяры, старайтесь. На вас вся надежда! Зерно совсем сырое везут, и зелени в нём полно от сорняков. Если допустите, что в каком месте оно согреваться начнёт, я вам шкуры спущу!
- У нас оно не успевает согреваться, - ответил ей Юрка Задорожний, - а вот вчера после ночной смены так много мест было согревшихся. Ночные вон какие большие, а работают хуже!
- Не скажи, парень! Ночные вчерашние чуть не полегли от натуги. С вечера небо на дождь нахмурилось, так они всё свежее зерно в бурты успели собрать, а сухое ещё и полотнами укрыть успели.
- Так дождя же никакого не было, - засмеялся Юрка.
- Слава Богу, конечно, что дождь мимо прошёл. Зато когда досмотрели, что зерно в бурту согреваться начало, мы тут все без передыху опять его из бурта по току рассыпали до самого утра. Даже сторожей со свинарника бригадир поснимал нам на подмогу. Умаялись ребятишки, наверно, до сих пор не отойдут.
- А чё будет, если зерно согреется? - спросила Полька Руденко.
- Если допустим, что сгорит зерно, так из него навоз получится, а из меня каторжанка. И меня посадят, и колхозу убыток. А высушим, перевеем, в комори засыплем - из него хлеб будут в городах печь! И твои родители на трудодни пару мешков получат. Блины будете на Масленицу печь. Поняла?
- Поняла. Что тут не понятного? Я ж не маленькая.
Пока мы перелопачивали свежее зерно, женщины веяли зерно на громоздких веялках, а если дул ветер, то некоторые, особо умелые, начинали веять зерно вручную лопатами и из вёдер. Они наловчились так подкидывать пласты зерна, и равномерно вытряхивать его из высоко поднятых вёдер, что чистое зерно ложилось ровным валиком, а зелёные травяные отходы ветер относил широкой полосой в сторону. Но погода в основном стояла безветренная и они, сменяя друг дружку вращали рукоятки веялок. Веялки были так устроены, что большое зубчатое колесо, на котором крепилась рукоятка, вращало маленькое зубчатое колёсико фанерного вентилятора. Нам даже с места тронуть эту рукоятку было трудно. И женщинам тоже было нелегко. Только очень сильная могла одна быстро крутить ручку веялки. И то она быстро уставала. Обычно крутили ручку веялки одновременно две женщины. Они вставали лицом друг к дружке и вращали ручку - одна левой рукой, а другая правой. А когда уставали, одна из них объявляла: «Смена!». И они ловко менялись местами, не останавливая вращения веялки.
Веялок на току было пять, а людей на них не хватало. К каждой веялки ставили по три человека. Двое ручку крутят, а одна засыпают зерно в бункер. Тётя Ира пробовала крупных ребят из нашей команды «куда пошлют» ставить к веялке. Но у них ничего не получалось. Они и ручку крутили медленно и зерно в бункер не доставали засыпать. Когда зерна свежего поступало очень много, то она даже договаривалась с ездовыми, чтобы они по очереди, хоть на немного, но вставали покрутить веялки. Ездовые, которые соглашались, старались покрасоваться перед женщинами. Крутили ручки быстро и по одному. А нас тогда целыми ватагами ставили к такой веялке. Из перевёрнутых коробок делали ступеньку перед бункером, чтобы мы доставали высыпать зерно, и мы бегом носились с ведрами, стараясь до краёв заполнить бункер.
Коробка - самая неудобная посуда на току. Держать её в руках неудобно. Потому что у неё нет никаких ручек. И большая она – в неё почти два ведра зерна входит. Я даже как то не выдержал и решил узнать у тёти Иры, зачем эти коробки на току держат. Я конечно не маленький и понимал, нельзя приставать к занятому человеку со всякими расспросами. Но тетя Ира приходилась нам родственницей, и почти каждый день спрашивала у меня, как дела. Поэтому решил, что по-свойски, когда она не занята, можно спросить об этом.
- Тётя Ира, а зачем у Вас столько коробок? Ими же ничего делать не получается! И тяжёлые, и без ручек.
- Они для меры, - ответила она.
- Как это?
- Отправлять зерно на фермы и в заготовку.
- Как кружка с длинной ручкой в лавке, керосин отмерять? - уточнил я.
- Вроде этого, только там литры меряют, а здесь вес.
Тут в наш разговор вмешался Толик Ковалёв:
- Как вес? Зерно же разное. Просо вон какое тяжёлое, а овес совсем легкий. Я коробку с овсом одной рукой поднять могу.
- Вот бестолковые! – поразилась тётя Ира,- коробку набирают с горой того материала, который будут отмерять. Затем рейкой сметают верхушку и взвешивают. Можно хоть до грамма точно взвесить. А потом только считай коробки!
- И чё, каждая коробка будет одинаково весить? – засомневался Толик.
- Если правильно насыпать, хоть десять раз перевешивай, всё равно будет одинаково получаться!
- А ведром почему отмерять нельзя? - поинтересовалась Катька Гузева.
- Можно конечно и ведром, - согласилась тётя Ира, - но там дужки и ручка мешать будут ровно верх снимать. Может вес неодинаковым быть.
Объяснениями все были довольны и дальше продолжили обсуждение особенностей коробок уже без кладовщицы:
- Поэтому, наверно, у коробок и бока прямые, чтобы не переворачивалась, когда её зерном наполняют!
- А чё бы, она перевернулась?
- А то бы! Вон у ведра дно узкое, а верх широкий. Чуть не ровно поставил, оно и переворачивается. А коробку как не ставь, она стоит как вкопанная.
- Да, дно у неё длинное, хоть и не широкое.
- По ширине почти как у ведра, а по длине как у трёх вёдер.
- Не, на коробке больше двух вёдер не поместится!
- А я говорю, три смело поместится!
- Чё вы спорите, давайте померяем.
- Федька, тащи сюда коробку, а ты, Полька, сбегай, ведро возьми у веялки.
- Не, Полька, возьми два ведра, чтобы доказать этому упрямцу, что больше двух в коробке не поместится, - попросил Витька.
Федька и Полька принесли коробку и два ведра, и мы собрались в средине вороха. Толик перевернул коробку вверх дном и поставил на неё ведро. Придвинув его к самому краю заметил:
- Видите? У края дно коробки, такое как у ведра, а посредине немного шире – это, наверно, тоже неспроста.
- Ты меряй, меряй! – настаивал Витька.
- Сейчас и замерю, - согласился Толик.
Пододвинул дно ведра к краю коробки, и приложил к ним палец, показывая, что края совпали. Затем послюнил другой палец и отметил на коробке, где край дна у ведра. Потом переставил ведро к этой метки и снова отметил его край. Затем ещё раз переставил ведро и край его дна только,чуть-чуть свисал над дном коробки.
Мы зашумели:
- Угадал Толик.
- Чуточку только не поместилось третий раз!
- А чуть-чуть не считается.
- Три ведра помещается!
Тут возмутился Витька:
- Дураки! Этот вам фокусы впаривает, а вы уши развесили. Зачем было дном мерить? Я же не зря два ведра попросил. Дайте сюда коробку!
Он отодвинул Толика от коробки, перевернул её вниз дном, взял два ведра и попробовал их поместить в коробку. Убедившись, что вёдра не помещаются торжествующе заявил:
- Теперь видите? Не влезают два ведра! До дна не достают даже.
- Так у тебя одно ведро так только влезет, посредине, где коробка шире. А по краям они даже до дна не садятся, потому что у них бока косые, - возмутился Толик.
И продолжил:
- И даже так, если раздвинешь вёдра по краям, и то у них между верхушками места немного остаётся.
- Так между верхушками совсем немного остаётся места, а за тебя же пацаны заступались, что чуть-чуть не считается. Вот и у меня не будет считаться!
- Постой, так мы же спорили, на сколько одно дно больше другого, а ты вершины меряешь. Хитрован!
Тут наш сбор заметила кладовщица и издалека прикрикнула на нас:
- Эй, школяры! Что там за заседание? Быстро за работу!
Мы с удвоенной энергией принялись перемешивать зерно, но ещё долго обсуждали ребячий спор. Бурты сухого перевеянного зерна на току росли, и кладовщица старалась побыстрее спрятать его от непогоды в комори. В коморях ещё перед уборкой стены и потолки побелили, полы поскоблили и вымыли. В жару они стояли с открытыми дверями, поэтому в них было чисто, сухо и тепло. Людей для этой работы не хватало. Женщины должны были беспрерывно обслуживать веялки, а нас после того, как тщательно перемешивали вороха с зерном, она периодически определяла на переноску зерна и засыпку его в коморю. Носили мы зерно вёдрами, а старшие парни и девчата ещё и деревянными носилками, сделанными в виде ящика с длинными ручками.
Тетя Ира хоть и кричала на нас, чтобы мы не поднимали тяжёлое, особенно, чтобы носилки наполняли зерном меньше, чем на половину, но старалась приободрить старающихся. И хвалила, что успеваем за короткое время переносить так много зерна. А мы после такой похвалы трудились с ещё большим усердием, спешили, даже бегом носили вёдра и носилки. Ссыпали принесённое зерно на пол у двери комори, а малышня насыпками перекидывала его к задней стенке. По мере заполнения комори в специальные пазы на дверной коробке вставлялись перегородки из струганых досок с четвертями на ребрах, чтобы зерно не высыпалось наружу. Так коморю можно было заполнить зерном до самого потолка. Но чем выше становилась перегородка на двери, тем тяжелее было нам засыпать зерно.
Из носилок парни вообще уже не могли высыпать зерно внутрь. Приносили носилки, ставили их перед дверью и черпали из них зерно вёдрами. При этом они мешали нам, а мы, наверно, мешали им. Заметив нашу толкотню, кладовщица распорядилась:
- Не таскайте больше носилками. Поставьте их перед дверью, пусть ребятня носят и высыпают зерно в носилки, а старших двое встаньте перед дверью и пересыпайте зерно в коморю. А то уже высоко, младшим тяжело, могут и животы подорвать!
Но её предостережение оказалось запоздалым. У меня приключилась грыжа. Я с трудом доработал до вечера и медленно пошёл домой, далеко отстав от гурьбой устремившихся с горы товарищей. Низ живота болел. Дома сразу же определили, что я схлопотал себе грыжу. Долго журили за то, что не уберёгся. Осуждали взрослых, работающих на току и не следящих за детьми. Ещё ругали кладовщицу. Дедушка даже сказал, что обязательно завтра днём заедет на ток и всё ей выскажет. Кушать мне не разрешили, заставили помыть ноги и уложили спать.
На следующий день оставили дома. Угнетало ощущение вины. Я понимал, что не должен был стараться с маху, одной рукой поднимать ведро с зерном через высокую перегородку, подражая большим парням. Что я подвёл тетю Иру и колхоз и домашним доставил много хлопот лишних. Когда стоял, сидел, и при тихой ходьбе боли не было. Но когда кашлял, в паху надувался пузырь, боль становилась резкой и не проходила до тех пор, пока я не заталкивал содержимое этого пузыря внутрь.
В понедельник утром мама повела меня в медпункт к Полине Артемовне. Перед крылечком медпункта и на скамеечке под кустом сирени собралось уже несколько женщин и детей. Два старика сидели отдельно на пригорке и о чём-то не спеша беседовали. Когда мы подошли и поздоровались, тетя Акулина спросила:
- А вы, соседи, тоже захворали?
- Да Женька грыжу себе достал на засыпке зерна в колхозе, - пояснила мама.
- Раньше хозяин бы не поставил дитё на непосильную работу. А колхозу всё равно, что малые, что старые… Лишь бы горбатились, - со вздохом заметила старенькая бабушка.
- Что, уже и в колхоз засыпают? – спросила у мамы другая тётя. - А то только в поставку возили. Там, в конторе, вы ближе к начальству, не слышно, по сколько в этом году хлеба выдадут колхозникам?
- Не знаю, - пожала плечами мама, - как в районе решат, так и будет. Там ведь грамотных много и РайЗО, и СНК. Каждый вечер сводки отправляем. Сейчас пока разрешили семенной фонд засыпать. И в фуражный тоже не только отходы, но и 35% зерна разрешили засыпать. Потом наверно и в фонд распределения разрешат.
- У нас уполномоченный обедал, так говорил, что в этом году больше, чем 600 граммов на трудодень не разрешат.
- А чего ж в прошлом году по 2 килограмма выдавали?
- Да-а-а. По стольку, как в прошлом, мы никогда хлеба не получали!
- А по сколько это будет на каждый двор?
- Ну, ты чудная, а скольких из твоего двора на работу гоняют? Дворы разные, в одном только солдатка вдовая, да те, что только летом трудодни зарабатывают. А в другом и по 5 человек круглый год на трудоднях сидят.
- Вон у Чередниченка Нинка семилетку закончила и в телятницы определилась. Так их теперь шестеро круглогодичных. Наверно, уже богаче кулаков были, если бы на займы; не заставляли подписываться. Зато хлеба получат на трудодни больше всех… И птицы вволю смогут держать, и свинью не одну можно прокормить.
- Сколько ж это придётся на взрослого и сколько на тех, которые только летом на трудоднях, если по шестьсот выдадут?
- Вон Ксения скажет, она ж конторская, наловчилась небось высчитывать.
- А ну-ка прикинь нам, хоть по пару мешков на взрослого припадёт?
Мама немного подумала и пояснила:
- Круглогодичному, который на простых работах был, придётся где-то около пяти мешков зерна, а которые школьники, тем чуть больше одного мешка получится.
- Как жизнь поменялась. Раньше в жнива только косили хлеба, да в снопы вязали. А потом молотили чуть ли не до средины зимы. А сейчас?
- Даже до войны, когда в колхоз молотилку паровую пригоняли, и то до самых снегов хлеб обмолачивали. А потом, когда молотилки стали трактором крутить, так вообще по теплу успевали зерно засыпать.
- А теперь видали, чего напридумывали? Сразу в поле машина и косит и молотит сама, на тока уже готовое зерно привозят и почти без половы. Остаётся только от сорняков провеять, да подсушить на солнышке – и засыпай!
- Не, бабоньки, не к добру это! Молодицы сноровку теряют. Вон, поставила своих девок и соседских, которая быстрее и ровнее сноп свяжет. Так руки у всех как из задницы повырастали. Ни сноп собрать, ни выровнять путём не могут. Ни перевясло крепкое скрутить.
- Да, Андреевна, тут ты права. Не спешат молодые перенимать то, что мы умеем. А потом хватятся, да некому подсказать будет.
- Бабы, а может им и не потребуется наша наука? В колхозе машинами всё будут делать, а дома понемного сеем, можно и так перемолотить. В снопы не вязать.
- Как это не вязать? А сушить как? В куче враз сгниёт!
- Я вам скажу, люди уже стали привыкать к тому, что в колхозе зерно выдадут. Дома уже, на огородах, мало кто пшеницу да ячмень сеет.
- Вот, вот, - громко сквозь смех, воскликнула старенькая бабушка, с провалившимся беззубым ртом – если кто и посеял, так молотить не спешат, как раньше было. Не успеет ячменёк созреть путём, а мы его уже обминаем с колосьев, на корню даже. То себе на кашу, то курочкам на корм. А сейчас мои скосили, повязали в снопы, и стоят они во дворе, пока мыши заведутся.
- А чё, молотить нечем или некогда?
- Говорят, что некогда, а оно и нечем. Посеяли на огороде немного, вальком; молотить там нечего, Цепов же своих нет, а новые Павло никак не сделает. У других же цепы; попросить стесняется. Вот и не молотят.
Тётя Акулина предложила с улыбкой:
- А Вы, Герасимовна, предложите Павлу, чтобы меня пустил обмолотить. Мы с Райкой и своими цепами помолотим и перевеем, но только пополам или на крайний случай за треть.
Все взрослые заулыбались
- Губа не дура.
- Таких, небось, много сыщется.
- Герасимовна, а Вы и правда пугните сына, что Заморени придут, помолотят за часть. Небось, зашевелится.
Тут с той половины дома, что была их квартирой, вышла Полина Артёмовна и направилась к крылечку медпункта. Одета она была в белоснежный, тщательно отглаженный халат. Голову покрывала очень коротенькая белая косынка, из-под которой выглядывали собранные в пучок и стянутые голубой узенькой лентой длинные волнистые волосы.
Поздоровавшись с народом, она объявила:
- Те, которые пришли просто лекарств купить - заходят без очереди. Потом, в первую очередь буду принимать заболевших, которые на работу спешат. А которым не идти сегодня на работу - придётся подождать.
Когда пришла наша очередь, Полина Артёмовна велела мне лечь на твердую кушетку. Пощупала и больно надавила на то место где появляется грыжа. Заставила покашлять. И пояснила маме, что нужно делать операцию и лучше срочно. Мама несмело возражала, что, может, попробовать сначала съездить на хутор Ахор, там вроде бы есть бабка, умеющая заговаривать грыжи. Но фельдшерица настаивала. Пугала тем, что грыжа может не вправиться, а защемится, и тогда всё будет зависеть от многих обстоятельств. Например, от того, насколько быстро меня доставят к хирургу, и будет ли он на месте. Не занята ли будет операционная. Поэтому рисковать нельзя. Договорились они, что сегодня в час дня главврач районной больницы проводит пятиминутку, а перед этим требует, чтобы фельдшеры из сёл по телефону докладывали ей положение дел. Вот она и попытается решить вопрос о моей операции. При этом моего мнения они не спросили и даже не поинтересовались, что я думаю по этому поводу.
Когда соседи и товарищи с нашей улицы узнали, что меня повезут на операцию, все стали спрашивать, боюсь ли я? Я, конечно, всем отвечал, что ничуточки не боюсь. Но сам всё это время пытался понять, страшно ли мне на самом деле или нет? Точно я не знал, что означает операция. Знал, что будут в больнице делать так, чтобы эта грыжа у меня больше не выскакивала. А как это делается, наверно, никто не знает, кроме докторов. Поэтому я решил, что мне и правда не страшно ничуть, а просто очень интересно. И было даже немного приятно, что у меня теперь есть, чем отличиться от товарищей.
Перед Маруськой даже похвастал:
- Ага, а мне операцию будут делать, а вам никому не делали!
- Ну и хорошо, что не делали, - вызывающе ответила она.
- И чё, ты мне не завидуешь?
- Ничуть! А ты, вижу, кичишься этим?
- Нет, но все же людям не каждый день операции делают. А мне сделают!
Операцию назначили на среду. Но во вторник нам с мамой нужно было попасть в Митрофановку. Заночевать там. Мне не ужинать, а в среду не завтракать и явиться в больницу к семи часам утром. До Митрофановки председатель разрешил подвезти меня с обозом. Лошадей и ездовых во время уборки раньше освобождали от работ в колхозе и направляли их всех по одному рейсу в Митрофановку гружёными зерном в поставку государству. Первым ехал ездовой, которого назначили старшим. Меня посадили прямо на зерно во вторую подводу. А мама должна была идти пешком. Но как только мы отъехали от села, дядя Данил, который ехал вслед за нами, предложил маме садиться к нему:
- Садись, Ксения, ко мне на лавочку, или в зерно. Или ты и вправду решила до райцентра пеше топать?
- Так председатель же сказал, что лошади к вечеру моренные, и лишний груз нельзя добавлять.
- Мои-то сегодня и не моренные особо. Я их выпрягал даже перед поездкой попастись почти на час.
- А тебя не заругают? - спросила мама.
- Так я ж ездовой. Мне и отвечать за своих лошадей. А никто и не узнает. Да все мы так делаем, когда с нами людей отправляют.
Ехали почти всё время шагом. Только под горку лошадей пускали рысью. А на таких подъемах, которые были крутыми, все ездовые и мама на ходу соскакивали с подвод и шли пешком. На подводах оставались только я да хромой дедушка, который специально ждал обоз за селом, подальше от начальства, и договорился со старшим, чтобы его подвезли. Он ехал на последней подводе, и тоже не вставал даже там, где дорога круто поднималась в горку, хотя был намного тяжелее меня.
Ночевать мы попросились к нашей свахе Насте. Свахой её, оказывается, называли потому, что она была родственницей бабушки Феклы, жены дедушки Антона нашего. Они до войны жили в Фесенково, и фамилия у них была тоже Фесенко. В войну их хату разбило снарядом, дети оба погибли, а сваха выжила. Сначала она в землянке жила, а как её муж дядя Гриша вернулся с войны, да поступил работать в МТС, так они и переехали в Митрофановку. Дом себе большой саманный построили и даже корову и птицу держали, потому что их улица была крайней.
В больницу мы пришли раньше семи часов. Мама показала строгой больничной тёте наше направление от Полины Артёмовны. Та сверила мою фамилию с записями в толстой книге и сказала, что меня примут во вторую палату, и что с 7 часов начинается забор анализов, и нам нужно к этому времени быть уже в палате. Выдала для меня пижаму с зелёными полосками и позвала другую тётю, которую назвала нянечкой, чтобы она меня искупала и переодела.
Мама пыталась возразить
- Не стоит его купать. Я его дома днём вчера хорошо выкупала, а потом ещё и вечером на квартире помыла. Он совершенно чистый.
Но сердитая тётя не послушалась.
- Не выдумывайте! У нас свои здесь правила. Принимать положено через санпропускник и с купанием.
И, повернувшись к нянечке, спросила:
- А ты, Оля, чего стоишь? Раздевай хлопца и мой.
Нянечка открыла дверь и завела меня в маленькую комнатку, в которой стояла очень большая ванна, намного больше даже, чем у бабушки Марфы. Борта у неё были высокими и с загнутыми краями, и была она с виду такой тяжеленной, что её наверно не поднять и двум мужикам. Мама зашла следом и, закашлявшись, спросила:
- Что ж это у вас здесь так сильно хлоркой воняет?
- На то он и санпропускник, - улыбнулась нянечка.
- Что, раздевать Женю?
- Вы же слышали, что дежурная сказала…
Мама быстро сняла с меня всю одежду и велела залезать в ванну. Мне было стыдно стоять перед тётей нагишом, и я отвернулся к стенке. Но она это заметила и прикрикнула:
- Ну, парень, ты видно порядков больничных не знаешь. Здесь нет ни мужчин, ни женщин. Здесь только больные и медики. Как увидишь кого в белом халате, так и знай – это медик! Их никак нельзя стесняться. Медики - они же не люди, а спасители хворых. Потому здесь больные не стесняются, даже если голышом по коридорам приходится двигаться. Уяснил?
Ванна внутри была белой, блестящей, скользкой и холодной. Нянечка отлила из полного ведра с водой немного воды в порожнее ведро, добавила туда из пышущего паром большущего чайника горячей воды и сказала:
- Мылить не буду, раз ты чистый, и мочалить тоже. Буду поливать на тебя ковшиком, а ты сам мой себя руками. Ведь не маленький уже.
Вода казалась очень холодной, и я больше ёжился от холода, чем мыл себя. Но нянечка не ругалась, и как только намочила меня всего, тут же подала полотенце и скомандовала:
- Вытирайся быстрее, а то ещё простынешь, - и, повернувшись к маме, добавила,- вот ему две простыни ещё и наволочка. Во второй палате кровать у окна свободная. Там матрац, подушка и одеяло. Одну простынь на матрац, а вторую вместо пододеяльника. Одежду парня сдавать будете или потом при выписке сами принесёте?
- Нет, я одежду заберу. А сандалии ему можно свои оставить, а то эти тапочки на него сильно велики?
- По больнице в своей обуви нельзя. Но Вы поставьте их ему под тумбочку, когда на улицу будет выходить, на крылечке может переобуваться. Да и Вам тоже нужно себе выбрать тапочки подходящие вон из тех, и халат наденьте, вон их сколько в шкафу для посетителей. А то, если без халата, и мне и Вам нагорит.
В палате было 8 коек. На трёх лежали дяди с поднятой вверх одной ногой. Поднятые ноги лежали на досках, спускающихся от верха решётки к матрацу. Через ногу у каждого была продета железная спица, а к ней привязаны верёвки, продетые через колёсико над решёткой. За решёткой к этим верёвочкам были привязаны большие железные грузы. Дяди эти лежали спокойно, не стонали от такого мучения, и совсем не плакали. Ближний к нам вообще спал. А один даже улыбался нам. Но мне было очень жаль этих дядей и страшно было смотреть на продетые в их живое тело железные спицы. Ещё на двух кроватях тихо лежали другие дяди. Ещё две кровати были пустыми, но чувствовалось, что их хозяева недавно только покинули постель.
Пока мама заправляла мою кровать, в палату зашёл парень в точно такой же пижаме, как у меня. Но намного выше, и рукава ему были явно коротковаты. Шел он скрючившись на один бок, рукой держался за живот и ногу не переставлял, а волочил. Он поздоровался с нами и спросил у меня:
-Новенький? Тоже с аппендицитом?
- Нет, у него грыжа, - ответила мама.
- Так сегодня ж операции плановые, может, ему сегодня и сделают сразу.
- Нам и назначили на сегодня.
- А зовут парня как? Чё он молчит у Вас?
- Зовут Женей, а молчит, потому что не освоился ещё.
Тут в палату зашла тётя медик, держа в руке деревянный ящик с высокой ручкой, в котором звенели какие-то стеклянные штучки и весело спросила:
- Где тут у нас новенький кавалер?
- Наверно мой здесь один новый, - ответила мама.
- Укладывайте его на койку, анализы сейчас будем брать.
Мама помогла мне забраться на койку и лечь на спину. А медик сказала:
- Отойдите на проход, мы сами с кавалером во всём разберёмся.
Поставила ящик на тумбочку. Оторвала от пучка маленький кусочек ватки, намочила его из пузырька неприятно пахнущей водичкой и спросила у меня:
- Какой палец ты меньше всего любишь.
Я пожал плечами и сказал, что не знаю. Тогда медик взяла в свою руку мою ладонь и продолжила:
- А мне вот этот приглянулся, с ним и будем работать.
Крепко сжала мне средний палец, достала из стаканчика железную трубочку, похожую на карандаш, и спросила:
- Видел такой инструмент?
Я отрицательно замотал головой и только собирался рассказывать, какие инструменты хранятся у нас в дедушкином сарае, как она приставила трубочку тонким концом к моему пальцу, в трубочке что-то щёлкнуло и кольнуло в кончик пальца. От неожиданности я негромко ойкнул.
- Молодец, не дёргаешься, - похвалила меня медик, - А теперь запасёмся твоими показателями.
Приставив носик стеклянной трубочки, похожей на пипетку, к капле крови, выступившей на моём пальце, женщина через шланг засасывала кровь в трубочку и затем выливала её на стёклышки, в пузырёчки и даже на блюдце несколько капель нанесла. Быстро закончив эту неприятную процедуру, она прижала мне ватку к пальцу и сказала:
- Держи, кавалер. Ты оказался настоящим героем! А то у вас в палате есть дядечки постарше, которым стоит поучиться у тебя, как надо относится к забору крови,- и с весёлой улыбкой поспешила из палаты.
Потом молодая тётя медик раздавала всем градусники, а после записывала всем их температуру на бумажки, прикреплённые к спинкам коек со стороны прохода. На моей койке она прикрепила новую бумажку и записала туда мою температуру. А ещё она раздавала таблетки и делала уколы дядям и парню.
Потом в палату приходила уже знакомая нянечка Оля с ведром и шваброй. Она попросила выйти в коридор маму и тех, которые не лежат на койках, и очень быстро протёрла полы водой, от которой шёл сильный запах, такой же, какой был в санпропускнике. А после этого в дверь палаты опять заглянула та тётя медик, которая температуру записывала и сообщила:
- Обход начинается! Никто не спит? – и обратившись к маме приказала, - а Вы, пока обход закончится, подождите в коридоре, а лучше на крылечке.
Мама поправила одеяло на койке, сказала, чтобы я не вставал с кровати, и вышла. Остальные тоже стали поправлять постель, застёгивать пуговицы на пижамах, причёсываться. Потом в палату зашли сразу несколько медиков. Главной была прихрамывающая женщина, с белой шапочкой на голове. Она по очереди подходила к каждой койке, что-то спрашивала у больного, что-то говорила медикам, а полная немолодая тетя медик всё это время что-то записывала в тетрадь. Хотя в палате стало очень тихо, мне было не понятно, о чем они говорят.
Остановилась, которая в шапочке, и около моей кровати. Почитала, что написано на бумажке, и спросила:
- Ну что, Евгений, приготовился к операции, плотно сегодня позавтракал?
- Не, нам Полина Артёмовна приказала, чтобы утром я совсем ничего не ел.
- Ну, ты хоть немножечко перекусил? Хоть чайку попил перед больницей?
- Вот Вам честное слово – ничего я не ел совсем.
- Ладно, поверю, только теперь уже и воды не пей, потерпи, – и ,поверившись к сопровождающим, строго спросила, - А вес почему не указан? Ему ж сегодня операция предстоит! После обхода сразу на взвешивание. А ты, Евгений, переворачивайся на спину, задирай пижаму, буду тебя смотреть. Может, там у тебя и грыжи никакой нет? А одни только разговоры про неё?
- Грыжа есть, её и дома все видели, и Полина Артёмовна. Она часто выскакивает, если надуюсь, и болит даже…
- Ну, знаешь, что болит - это вообще-то хорошо. Хуже было, если б не болела.
Присев на койку, она начала осматривать и ощупывать мою грыжу. Делала это она грубее, чем Полина Артёмовна, я стиснул зубы, но не выдерживал и ойкал. А она, видно, и правда радовалась, что мне больно, и поясняла своим медикам.
- Разрыв минимальный, всё тугое, свежее, ткани упругие. Вскоре и забудет, где у него грыжа была. Готовьте на десять тридцать. Вес, анализы. Брить тут нечего. А клизму сделать.
Потом обратилась опять ко мне:
- А сиделка хоть есть?
Я не понимал, о чём меня спрашивают, и подумал, может опять подвох какой-то, как про завтрак. Пожав плечами, виновато пояснил:
- Ничего у меня нет. С меня всё сняли в санпропускнике. Вот только пижаму дали и сандалии разрешили, когда на улицу выходить.
- Валентина Аркадиевна, с ним мать после операции будет, я её попросила подождать на крылечке, пока обход, - пояснила та медичка, которая градусники приносила.
Пока в палату вернулась мама, меня успели сводить в санпропускник на взвешивание. А когда она вернулась в палату, то не успела ничего сделать, как ей посоветовали идти за лимоном. Пришла новая медичка, сразу же подошла к нашей койке и сказала:
- Я Ваша нянечка, сейчас буду парню кишечник прополаскивать.
Но я ей возразил
- Не, у нас уже есть нянечка, её Олей зовут.
- Твоя любимая Оля отдежурила своё и домой загремела, а теперь моя смена. Так что собирайся.
- А что ему надо для этого? – спросила мама.
- Да ничего, вон из газеты бумажек намните побольше, если в туалете не окажется. Он уже взрослый мужчина, и будет аккуратным. Ну а сели заделается маленько, так помоем его.
- Я прослежу за ним.
- Ещё чиво! Вы, может, и в операционную попроситесь?
- Ему ж никогда ещё клизму не ставили, а вдруг что не так получится?
- Всё у нас будет чики-чики! Правда, парень?
В ответ я неуверенно кивнул головой.
- А Вы лимоном запаслись? – обратилась няня к маме.
- Нет. А зачем?
- Так после наркоза парню пить будет хотеться. А пить не разрешат, чтобы рвоту не вызвать. Можно будет дать водички одну чайную ложечку. А что она поможет? Поэтому люди режут кусочки лимона, и протирают губы. У человека сразу слюна выделяется, и во рту не так сохнет!
Я не вмешивался в разговор, хотя очень хотелось узнать, как это можно выпить одну чайную ложку воды, если пить захочется? В ней же меньше самого маленького глоточка.
- А нам никто не сказал, - удивлённо пояснила мама.
- В магазине сельповском лимонов не бывает. Сходите в «Чайную», там должны быть, а не будет, так там и до вокзала уже не далеко. В вокзальном буфете лимоны постоянно есть.
- Хорошо. Я сейчас быстренько смотаюсь.
- Ну а мы сейчас с парнем на процедуры! Ты положи в карман пижамы те бумажки, что мамка тебя нарвала и намяла – они тебе скоро пригодятся, - посоветовала она мне.
По пути к санпропускнику новая няня мне всё объяснила:
- После клизмы тебе сильно какать захочется, но ты сразу не ходи в туалет, потерпи немного. Тогда оно лучше очистится. Сначала иди сюда, я покажу тебе, куда будешь какать.
В глубине зала, за санпропускником были загорожены две маленьких фанерных коморки. На дверях синей краской криво были нарисованы буквы. На одной двери буква «М», а на другой буква «Ж». Няня постучалась в ту дверь, где буква «М», немножко подождала, и открывая её, пояснила:
- Это мужской туалет. Если будет занят, то стучись и говори, что ты срочно с клизмы. Только тут редко больные бывают, только тяжёлые, а остальные на улицу ходят в нужник. Понял?
Я закивал головой. А она продолжила:
- Зайди, посмотри, что тут и как. Крышку я с ведра сейчас сниму, а то ты или забудешь, или не успеешь, а мне потом расхлёбывать. Один раз сходишь в туалет и не иди в палату. Вскоре тебе ещё разок-другой захочется. Лучше если раза три или больше сходишь!
В туалете пол был вымощен такой же плиткой, как и в санпропускнике. У задней стенки стояло большое эмалированное ведро с крышкой. Когда няня крышку сняла, я заглянул в ведро и увидел, что оно до половины наполнено водой, сверху в нём плавали бумажки, и на дне лежали какашки. По бокам от ведра, но чуть ближе к двери, прямо на плитку были прилеплены по два целых кирпича, положенных плашмя один на другой.
Няня быстро продолжила свои поучения:
- Ну тут, думаю, сообразишь. На кирпичи станешь, пижаму спустишь, глаз прищуришь, чтобы не промазать мимо ведра, и наслаждайся. Только сильно не приседай, а то об ведро задницу свою вымажешь! Всё понял, без мамки справимся?
Мне было немножко стыдно, но я помнил, как няня Оля рассказывала, что медиков не положено стесняться и я тихо ответил:
- Справимся.
- Что-то уверенности не слышу? Сомневаешься?
- Не-е-е.
- Ну, тогда пойдём.
Мы зашли с ней в санпропускник. На кушетку она постелила кусок жёлтой клеёнки и уложила меня на неё боком. Заставила спустить до колен пижамные штаны. В грелку длинным шлангом налила воды. Затем опустила конец шланга, заканчивающийся костяной трубочкой в ванну и убедилась, что вода из него выливается. Намазала эту трубочку каким-то жиром. Повернулась ко мне и сказала:
- Ну, а теперь нам бы аккуратненько всё сделать, чтобы клеёнку не залить. Потерпи, милок, немного неприятно, но необходимо.
С этими словами она вставила в меня трубочку, и я почувствовал, как в меня заливается холодная вода.
- Ну как, всё нормально?- спросила она у меня.
- Да, только вода очень холодная
- Ну, это, милок, так положено.
Когда вся вода влилась в меня, няня послала меня к туалету, но ещё раз напомнила, чтобы не заходил сразу, а немного потерпел. Терпеть долго я не стал, пока шёл к туалету, какать уже хотелось. А тут ещё толстая тётя на костылях никак не могла зайти в женский туалет и перегородила вход в мужской. Как только она зашла, я быстро заскочил, сделал всё, как учили, и тут же из меня полилась струя воды. Потом вода перестала литься, я хотел ещё посидеть, но тут дверь открылась, заглянул какой-то дядя и сердито сказал:
- На крючок нужно закрывать, если занято!
Я быстро вытер забрызганную попку бумажкой, надел штаны и выскочил из туалета. В сторонке стоял усатый дядя, по пояс голый и с рукой, привязанной к каким-то проволочным решёткам и замазанной чем-то белым. Он спросил:
- А ты, небось, с клизмы?
Я закивал головой. А дядя успокоил меня:
- Ничего, я по-быстрому.
Он зашёл в туалет, было слышно, что он писает. Выйдя, спросил:
- Крышку закрывать или так оставить?
- Не нужно закрывать. Мне няня разрешила не закрывать.
- Ну, если няня, тогда всё в ажуре!
Когда я выходил из туалета после второго раза, на меня накричала толстая тётя в полосатом халате:
- Совсем пацанва обнаглела! Что тебе, зима на улице? Или охрамел, что в нужник сбегать не можешь? Няньки парашу не успевают после тяжёлых выносить, и ты туда же!
На шум в зал выглянула няня и утихомирила сердитую тётю:
- Никаноровна, опять Вы разошлись, и опять не по делу! Привыкла на своих партийцев в сельпо кричать и в больнице не успокоишься никак.
- Так никакого ж порядка. Руки-ноги целы, а он в туалет зимний попёрся.
- Я ж говорю, не по делу. Парня к операции готовят – он после клизмы. До нужника не добежит.
- А чё ж он молчит, не поясняет.
- Так Вы ж и рта никому не даёте раскрыть, когда ж ему возражать.
- Да и правильно я его пристыдила. Молодой. Вмиг бы до нужника добежал, а не то и под кустиком мог бы присесть. Чай не взрослый.
- Да-а, - улыбнулась няня, - если бы Вы ещё и у нас командовали, наверно бы уже все кусты больничные были обосраны.
- Ладно, ты говори, говори, да не заговаривайся, - грозно нахмурила брови тётя и пошла по коридору.
На третий раз с меня вылилось совсем немножечко. Я закрыл ведро крышкой, но далеко от туалета не отходил. Думал, что может ещё захочется. Вскоре опять появилась няня и спросила:
- Ну как, выпорожнился полностью?
- Не знаю. Но какать вроде бы не хочется больше.
- Зайди сюда, я гляну, не заделался ли ты?
В санпропускнике она повернула меня задом к окну, спустила штаны и, посмотрев, объявила:
- Вроде нормально, но ты смотайся в палату, принеси своё полотенце, я тебя подмою, тебе ж на операцию.
Мыла она мне задницу и между ногами, поливая очень холодной водой. Я не выдержал и сказал:
- А няня Оля разбавляла воду из чайника.
- Ну, ты, парень, запал на Олю. Она ж тебя купала, а я только подмываю. Ничего, не замёрзнешь.
Потом я немного посидел в палате на своей койке, и пришла мама. Вскоре зашла молодая медичка сделать мне укол. Я очень боялся укола, но мама положила мне руку на голову, посоветовала закрыть глаза - и укол оказался совсем не больным.
Вскоре пришла пожилая медичка, с лицом, закрытым снизу марлей. Она посмотрела на меня и спросила:
- Это ты Орлов Женя? Пойдём, твоя очередь подошла.
Мама торопливо перекрестила меня и спросила:
- Мне можно проводить его?
- До операционной можно, а потом лучше отойти от двери. Аркадьевна ругается за это.
Меня завели в небольшую комнату и заставили раздеваться. На ноги надели белые матерчатые чулки с завязками наверху. Затем завели в другую комнату. Там собрались несколько медиков, и у всех лица снизу закрывали марлевые повязки. Меня подняли и уложили на спину на не слишком широкую, но длинную лавку, и сразу же начали пристёгивать к ней руки и ноги ремнями. Всё это казалось неприятным, и я попросил:
- Не нужно меня привязывать, я не убегу и буду лежать тихонько.
- Мы ж тебя не знаем, а вдруг обманешь, - серьёзно ответила одна из медиков.
А та, которая стояла за моей головой спросила:
- Валентина Аркадьевна, на сколько?
- Минут на пятнадцать пока, а там видно будет.
На моё лицо тоже положили сложенную в несколько слоёв марлю, так что она закрывала и бороду, и рот, и нос, и даже немного глаза закрывала. И медик за головой потребовала:
- А теперь ты должен нам громко и без запинки посчитать до ста. Начинай.
Я только начал считать, как она из пузырька полила на мою марлю какой-то очень вонючей водички. Водичка пахла очень противно, и я попробовал замотать головою, чтобы стряхнуть марлю с лица. Но медичка плотно прижала марлю к моему рту и носу и негромко, но строго, потребовала.
- Спокойно, спокойно. Дыши глубже и не переставай считать.
Вдохнув поглубже, я продолжил:
- Пять, шесть, семь…
Но тут потолок и круг с фонарями под ним вдруг начали медленно клониться в строну, потом вся комната и медики закружились вихрем и стали вместе со мною куда-то проваливаться.
Мама рассказывала, что после операции я просил пить, но она старалась только лимоном протирать мои губы. А я этого даже не помню. Помню только, что и в палате, когда открывал глаза, потолок, стены и мама продолжали уплывать от меня, и к горлу подступала тошнота. Поэтому я старался не открывать глаз. А мама всё время переживала, что я лежу с закрытыми глазами. Потом была ночь, я спал. Даже не знаю, ложилась ли мама ко мне или так и просидела на табуретке всю ночь. На следующий день я проснулся только, когда пришли мерить температуру. Хотелось писать. Потихонечку сказал об этом маме. Но она велела мне лежать, а сама куда-то ушла и быстро принесла похожую на грелку стеклянную посудину с широким горлышком. Сказала, что это утка, и что мочиться мне придётся лёжа, прямо в неё. На утку эта штука была не похожа, но мочиться в неё было удобно, даже лёжа на спине. Пока мочился, рассмотрел то место, где была грыжа. Оно было залеплено марлей, сквозь которую проступали грязные пятна.
Во время обхода, у мамы спросили только, не было ли у меня рвоты, и не кашлял ли я. А Валентина Аркадьевна пояснила маме, что операция прошла успешно, но теперь мне нужно будет поберечься. Пояснила, что можно воду пить понемногу, а кушать пока придётся в палате, лёжа.
Живя своим хозяйством, Стефан с Прасковьей выделялись среди соседей обилием домашней птицы. То ли у молодой хозяйки рука была лёгкая, то ли удачной породы завели они себе кур, утят, индюков и гусей. Даже цесарки у них водились!
Птичьи стада стали обязательной приметой их двора. Даже в те зимы, когда зерна в хозяйстве не хватало себе на еду, и односельчане забивали птицу, чтобы не подохла от бескормицы, Прасковья оставляла для расплода хотя бы по одному петуху, селезню, индюку и гусаку. А к ним по несколько молодок. В бескормицу вместо зерна отдавала птице картофельные очистки, резала острой косой пучки травы, превращая её в мелкую крошку, набирала для птицы по целому ведру почек вербы. На пустырях и в Вербах находила прошлогодний бурьян и обминала семена из торчащих из-под снега щирицы и конского щавеля. Когда на проталинах начинали пробиваться тонкие иголочки весенней травы, она начинала собирать яйца для насиживания.
После голодной зимовки Стефан, бывало, даже сомневался:
- Зря ты, наверно, в этом году яйца собираешь. Небось, одни болтки будут. Птица вон какая худющая после зимы, аж от ветра шатается.
- Ничего. Они уже травку щипать начали – значит, яйца здоровее будут. А нас ещё бабуся покойная, царствие ей небесное, учила, что из-под жирной птицы яйца бесполезно насиживать.
- Ну, наши уж точно не жирные, - улыбался Стефан.
Даже свекровь просила у Прасковьи наседок:
- Приська, у тебя почти все куры квохчут, а у меня ни одна не садится. Ты выбери у меня пару самых лучших, а мне дай две квочки из тех, что уже рассиделись, если для себя больше не будешь их подсыпать.
- Хорошо, отбирайте яйца свежие и готовьте гнёзда, я по темноте принесу Вам две квочки;, а то, если днём пересадить, могут отказаться от нового гнезда.
- А себе можешь сейчас выбрать.
- Да куда мне с ними? Не взаперти же их держать. Они ж по соседству к вечеру обязательно в свой курятник вернуться.
- Так как же мы разойдёмся? Даром мне не нужно, да и не впрок пойдут цыплята, ежели бесплатно квочек взять.
- Почему ж бесплатно? Квочек я сегодня принесу, а как вздумаю лапшу с курятиной готовить, так сразу к Вам, через дорогу, и уже, никого не спрашивая, выберу себе, которая пожирней. Потом при случае и вторую заберу.
Свекровь засмеялась и похвалила сноху:
-А ты, вижу, не только хозяйственной оказалась, а ещё и мудрой. И меня выручаешь, и свою выгоду блюдёшь! Заставляешь меня неизвестно сколько кормить двоих теперь уже твоих куриц. Хитрая ты. Да ничего не поделаешь, по другому и вправду не получится.
- Вы, мама, не переживайте. Мы до мяса охочие, так что долго Вам кормить их не придётся.
- Да я и не переживаю. Это я так, в шутку. Не объедят нас две курочки.
Жили они рядом потому, что у Орловых, как у однодворцев, ещё при царе были два надела своей собственной земли. Один на этой стороне Ривчака, а второй на Бочанивке. И построили они своим сыновьям на этих землях две одинаковые хаты. Небольшие, напоминающие мазанки украинских казаков. Обе хаты стояли на высоких фундаментах.
Хотя в селе принято было возводить хаты без фундамента. Или укладывая первый венец сруба на найденные или выпаханные в степи крупные камни, в рубленных хатах. Или укладывая саман на выровненную площадку на возвышенности, в саманных. Или закапывая столбы в землю в турлучных и столбяных хатах. Все хаты в селе были внутри и снаружи мазаны глиной, замешанной с соломой. Самыми богатыми и «вечными» считались рубленные. Рубили их из дуба, но не так, как избы в лесной зоне России, с выступом брёвен за края стены. У местных плотников только в самом нижнем венце брёвна выступали за края стен.
И эти выступы потом определяли ширину прызбы;. А все остальные ряды брёвен зарубались на углах в замок таким образом, что их торцы оказывались заподлицо со всей остальной стеною.
Следующими по надёжности считались хаты столбяные, если конечно столбы были дубовые. А если ещё и переборки между столбами тоже удавалось поставить из колотого дуба, то такая хата тоже считалась очень дорогой и богатой. Саманные хаты считались менее ценными, но при хорошо подготовленном самане, особенно если его сушили два лета, они были тоже долговечными. Самыми дешёвыми были турлучные хаты. Но многие молодые семьи, когда отделялись от родителей, не могли себе позволить жилища, богаче турлучного. А погорельцы, безродные и пришлые люди строили себе землянки и жили в них, пока собирали средства для строительства хаты.
Хаты у Исаия и у Алексея были крыты железом. Под хатами устроены большие подвалы, с лазами из сеней. Первая комната в их хатах была тесноватой, потому что в ней размещались не только топки грубы; и русской печи, но и лежанка, и ложе на печи, и полати. Зато светлица казалась огромной и светлой. В ней было по пять окон: по три от улицы и по два на боковой стене. Вдоль крыши были устроены водостоки с круглыми жестяными трубами на углах для отвода дождевых вод от стен дома. С одного угла дождевая вода по деревянному жёлобу направлялась на скотный двор. Под тремя остальными стояли большие дубовые бочки.
Дождевая вода в селе считалась ценным продуктом. Из-за близкого залегания мела вода в колодцах, в криницах, в копанках; и родниках считалась вкусной, но была чрезмерно жёсткой. Из неё готовили пищу, а стирать, и особенно вымыть голову с длинным волосом было очень сложно. Для этих целей зимой таяли снег, а летом пытались собирать дождевую воду.
Хозяйство у Стефана и Прасковьи росло и крепло. Революцию и нагрянувшие за ней жуткие времена они перетерпели в родительском доме и под родительским руководством. А в те времена несчастий выпало на эту часть Богучарского уезда немало. Особо несчастным казался восемнадцатый год. Старые люди говорили, что эти беды случились из-за того, что власти время «разорвали». В этом году после 31 января по юлианскому календарю, по которому жила православная Российская империя, сразу же наступило 14 февраля по григорианскому календарю, как дань уважения просвещённой Европе!
В начале весны 1918 года инициаторы пригласили делегатов от всех сёл и промысловых артелей и учредили Совет крестьянских, солдатских и рабочих депутатов. Для руководства уездом назначили исполком из восьми эсэров и семи беспартийных. Малочисленные большевики не смогли на Совете составить ощутимую конкуренцию сплочёным и многочисленным эсэрам. Но большевистские предложения и лозунги многим казались привлекательными, и это помогло им вовлечь в свою партию шестерых из беспартийных членов исполкома.
Новая власть начала распространять своё влияние на всю территорию уезда. В хуторах и мелких селах назначались ответственные за реализацию решений исполкома, а в крупных поселениях создавались свои советы. Основательность советской власти, казалось, надёжно обеспечивал курсирующий от Кантемировки до Россоши бронепоезд Яицкого. Против этой непробиваемой махины не могли выступить ни заезжие банды, ни белоказаки, ни даже оккупировавшие соседние Украинские земли германцы. Но австро-германским войскам, наверно, оказалось недостаточно реквизированного на украинской территории и 1 мая германский кавалерийский корпус, отследив передвижение бронепоезда, двинулся на земли уезда. Двигались германцы совершенно свободно, не встречая никакого вооружённого сопротивления. Они в нескольких местах пересекли железную дорогу, стали захватывать земли Михайловской волости, расположенные восточнее железной дороги, и продолжили оккупацию дальше на восток до самого Богучара.
По волостям ежедневно разъезжал сам генерал фон дер Гольц. Впереди и сзади его роскошной кареты следовали пулемётные тачанки, а сопровождающие генерала всадники постоянно держали карабины изготовленными к стрельбе. В генеральской свите были и тачанки без вооружения, в которых восседали украинские переводчики, добровольные помощники из числа украинцев и немецкие жандармы. Жандармы с помощью украинцев быстро выявляли представителей только образовавшейся советской власти и арестовывали их. Но главным занятием захватчиков была конфискация всего ценного.
Особенно разорительным был захват семенного материала, припасённого для весеннего сева. Забирали на фураж не только отборное зерно яровой пшеницы, ячменя и овса, но выгребали для своих продовольственных запасов ещё и семена проса, гречихи, гороха, фасоли и чечевицы. Забирали выделанные кожи, сбрую, угоняли скот. А конфискованных лошадей заставляли запрягать в хозяйские подводы, загружали в них награбленное и формировали из них обозы. Эти обозы и стада конфискованного скота в сопровождении небольших кавалерийских отрядов отправляли на украинские склады, для дальнейшей отправки то ли в Австрию, то ли в Германию.
Захваченных представителей советской власти оправляли в Митрофановку, где расположилось германское жандармское управление. Там многих из них после допросов расстреливали, а особо ершистых или оказавших сопротивление даже вешали. В Митрофановке они таким образом уничтожили 16 человек, а всего в Михайловской волости во время этой оккупаций было казнено 20 человек. Николай Деревянко, который был назначен представителем сельского исполкома в Бедном, избежал казни, благодаря своей ловкости. Его после ареста повезли в Митрофановку, на его же подводе с соседским парнем вместо ездового. Везли со связанными руками в сопровождении двух германских кавалеристов. А когда проезжали через Бабичив лес, он соскочил с воза, спрыгнул в поросший лесом овраг и так ловко понёсся по оврагу, петляя между деревьями и ныряя в кусты, что кавалеристы не смогли ни разу в него попасть, хоть и стреляли долго. А преследовать его верхом по густым зарослям им было никак. Так они и вернулись ни с чем, а своему начальству доложили, что застрелили Николая при попытке бегства в лесу.
Мужики не смогли смириться с такими бесчинствами и стали готовиться к борьбе с иноземцами. Под руководством Ковалёва в уезде подпольно сформировался отряд партизан, который вступил в вооружённую борьбу с захватчиками. Эта борьба оказалась настолько успешной, что уже 12 мая германцев выбили из соседней Смаглеёвки, а затем и из Бедного. Многие из демобилизованных солдат, ободрённые успехом отряда, вступили в его ряды. Вступил и Илья Орлов, брат Стефана. Отряд числился красноармейским и поступил в распоряжение Россошанских властей.
Но разгорающееся пламя Гражданской войны припасло бедновцам новые лишения и несчастья. В том же 1918 село, да и весь уезд, был захвачен казаками генерала Краснова. Они устроили сплошную мобилизацию мужского населения, призвав в солдаты всех здравых мужиков от 15 до 65 лет. Особо тяжёлые репрессии они обрушили на представителей только зарождающейся советской власти и семьи красноармейцев. Не помогало даже то, что один или несколько членов семьи были мобилизованы белоказаками, но если выяснялось, что другой из неё оказался в числе красноармейцев – этой семье приходилось несладко. У Орловых сложилась именно такая ситуация. Илья ушёл с красноармейцами, а Антона мобилизовали красновцы. Но про Илью тогда властям, слава Богу, никто не донёс.
Про зверства красновцев ходили ужасные слухи и рассказы. У отца Стефана, Исая Ивановича, даже астма приключилась от переживаний и сострадания, когда ему рассказали, как его хорошего приятеля и даже дальнего родственника Шкурина – председателя ревкома из соседней Журавки, палачи Краснова живым пустили зимой под лёд на Дону.
То ли страх перед завоевателями, то ли надежда получить защиту от репрессий, но старшие Орловы неожиданно одобрительно отнеслись к бурному роману своей младшей красавицы-дочери Явдохи с красновским казачьим вахмистром Корягиным. Телом она сложилась уже во вполне взрослую девушку, а годов ей было всего неполных пятнадцать. Захар Корягин выглядел вполне надёжным и порядочным человеком. Он не стал в тайне добиваться близости с Явдохой, а пришёл к родителям и объявил, что хочет жениться на ней. Сватов он не засылал, а сам явился за свата с бутылкой стременной водки и хлебом, выпеченным в казачьей походной пекарне.
Исай Иванович велел накрыть стол, выставил графин первача и, вроде бы не понимая цели визита вахмистра, заявил:
- А мы только собрались повечерять, но теперь в компании с начальником от новой власти вечеря получится как бы праздничной. Вы, бабы, платки и фартуки поновей приоденьте, да Стефана кликните. Пусть руки моет и к столу идёт, завтра доделает, что не успел.
За столом Захар Васильевич рассказал, что до революции служил далеко от дома, потом воевал, в госпитале долго лечился, когда газами на фронте их полк германцы отравили. Затем революция. Так и не пришлось ему жениться, хотя в 32 года уже следует думать и о собственной семье. Расхваливал нрав и красоту Явдохи, но тут же добавлял, что такой красавице в это неспокойное время надёжнее состоять женой степенного человека, чем оставаться незамужней.
- Так-то оно может и так, да только сам же, мил человек, говоришь, что время неспокойное, - возражал Исай Иванович, - да и ты человек служивый, а значит подневольный. Сегодня женишься, а завтра ушлют тебя в края далёкие, и останется она еи женой и не девицей.
- Ну не скажите. Вы же, небось, слыхали, что решил Казачий круг, и заявил Петр Николаевич, атаман Всевеликого Войска Донского? А не слыхали, так я вам скажу, что казаки порешили сохранить все те порядки, какие были с давних времён на Дону. Затем и армию создаём, и мужиков в солдаты мобилизуем, чтобы защищать наши привычки и уклад от всех, кто перемены вредные людям затевает.
- Так поменялось же всё теперь. И Император от престола своего отрёкся, и от России матушки вон какие куски отвалились. Распалась она, рассыпалась, как товар из худого мешка. Как же можно говорить о возврате того, что было?
- Хоть вы, мужики, и не имеете казачьих знаний, а всё же припомните, какая сила была основой российских самодержцев? Кому они доверяли охрану своих домов, и кого сторожить границы империи ставили? Не знаете? А я вам скажу. Нас, казаков! Вот мы и послужим примером для возрождения империи!
- Так и я же о том гутарю, - польстил гостю Исай Иванович казачьим словечком, - Император отрёкся, и власть не пойми какая стала.
- Вот этот-то разброд и допёк серьёзных казаков до того, что они на кругу постановили наладить на своей земле жизнь справную. Не допускать сюда никаких комиссаров, никаких думцев, никаких революционеров, никаких германцев! Вернуть порядки, какие сотни лет помогали нам жизнью жить вольною.
- Задумка, конечно, хорошая, но сейчас многие хотят свою власть назначить. Не только наши, а и иноземцы с разных сторон со своими порядками прутся. На Дону-то вас не очень много, а кругом такие большие армии бьются, что могут, наверно, в одночасье захватить ваши станицы.
- Не-е-е-т уж. Тут я поспорю! Порядки свои мы устанавливаем только на войсковых землях. Это от Ростова и до Новохапёрска. А чужого нам не надо. Нападать и завоёвывать ни другие страны, ни те места, где люди по-другому жить привыкли, мы не собираемся. Ну а свою землю мы защитить сумеем, ведь у казаков на первом месте служба, а потом уже хозяйство. У нас с мала до стариков военному делу казаки обучены. На коня ещё мал садиться, а владеть оружием уже приучается!
- Такая ваша затея мне очень даже нравиться. Когда был моложе, не раз бывал в станицах ваших. Даже завидовал по-хорошему. Везде чистота, порядок. Ни пьяных, ни забияк никаких. Народ учтивый и обходительный, а жили вы уже тогда намного культурней, чем в наших сёлах. Только опять же боюсь, что ваши богатые места захотят прибрать к своим рукам те правители, которые теперь большие армии передвигают по российским просторам.
- Ну, в этих делах наши атаманы не дремлют! Договариваются, чтобы нас не трогали, и замиряются со всеми.
- С кем же тут замиряться, если власть меняется по три раза за год?
- Так мы со всеми, кто вокруг войсковых земель живёт или воюет, мирные договоры заключаем. На востоке с калмыками, на юге с Добровольческой армией Деникина, на западе с германцами, которые Украину оккупировали, договорились дружить. Они нам даже вооружение тяжёлое поставляют сейчас!
- Ежели правду говоришь, то ваше дело, может, и выгорит.
- Вот только с красными договориться не получается. Они только одни пока наших порядков и нашей свободы не хотят признавать. Всё свои порядки норовят установить. Но ничего, отгоним их солдат и комиссаров от наших границ, а потом и с ними, думаю, сумеем замириться!
- Простой народ уже давно тоскует по жизни мирной. Дал бы Бог, чтобы вашим атаманам удалось в наших краях построить жизнь спокойную.
- Вы-то хоть и мужицкого роду, но ваши пращуры, которые заселяли эти места, были людьми вольными. Живете на пути от Дона до Хапра, поэтому попадаете под нашу власть. А село ведь ваше тоже знатное, чумаки бедновские от Крыма да Кубани до самого Ельца были в почёте. Вот и начинайте приспосабливать свои заботы под казачьи порядки.
- Люди и правда стосковались по порядку и спокойствию. Уже который год вечером ложишься, а утром не знаешь, что будет. Одежонку или чего по хозяйству купить - так и то не получается. Государевых ассигнаций ни у кого уже не осталось. Власти меняются. Кто приходит - зерно да скот реквизируют, а деньги взамен дают каждый со своими подписями и печатями. Приходят другие, смеются над этими деньгами и суют свои. А на них тоже никто никакого товару продавать не хочет.
- И с деньгами, скажу я вам, на нашей земле тоже полный порядок. Донские деньги как государевы, на них и символы, и знаки водяные, как в старину.
При этом он полез в карман своих синих с лампасами шаровар и достал кожаный бумажник. Вытащил из него небольшую, свёрнутую пополам пачку денег, расправил и, отодвинув тарелку, разложил их на краю стола.
- Вот, полюбуйтесь, - пригласил он присутствующих.
Исай Иванович взял в руки несколько купюр, и, отодвинув руки подальше от глаз, чтобы лучше рассмотреть, разглядывал картинки на деньгах и читал надписи:
- Во, орёл двуглавый, как и раньше. Даже прописано, что деньги банковские и приравниваются к государевым. А это чей портрет?
- На двухстах пятидесяти рублях изображён герой войны с французами, наш донской атаман Платов. А вот на сторублёвой, видите, ваши князья московские Минин и Пожарский, что ляхов с русской земли выбили!
Исай Иванович передал две купюры Стефану, предложив:
- Посмотри, у тебя глаза моложе. Ассигнации и вправь как государевы. Даже бумага лощеная, а не как у тех грабителей!
- Да-а-а, - согласился сын, внимательно рассмотрев лицевую и оборотную сторону. – Деньги, по всему видать, сурьёзные.
- Это потому, что и мы, донские, люди серьёзные и основательные. На нас и на меня лично вам можно положиться. По этой причине и пришёл просить руки вашей дочери.
При этих словах Сашка, с трудом сдерживающая желание вмешаться в мужские разговоры, не выдержала и насела на гостя:
- Так мне вот совсем даже не верится, что Вы дослужили до начальника важного, и годами не юнак, а так-таки и пребываете в холостяках. Может у Вас была жена, да не ужились, по какой причине? Или, может, у казаков, как у инородцев можно по несколько жён заводить?
Но Исай Иванович остепенил сноху:
- Вот когда придут вашу с Антоном Ульку сватать, тогда и будешь допрос учинять, а сегодня мы со старухой решать будем, что да как.
Разговаривали с Захаром Васильевичем долго. Расспросили про его родню, про службу прежнюю. Поинтересовались, где жить предлагает жених своей жене. Тот пояснил, что он и сейчас отдельную квартиру снимает, а женившись, и подавно будет жить не в казарме. Предложение квартировать у Орловых бесплатно он категорически отверг, заявив, что это будет выглядеть, что он пошёл в прыймы. А прыймаком он слыть не желает.
Явдоха все это время оставалась взаперти. Только заметив спешившегося у ворот вахмистры, мать велела ей идти в кивнату, закрыть за собою дверь и не выходить, пока не позовут.
Наконец глава семейства заявил:
- Ну что ж, для себя мы уже немного разузнали из того, что хотели. А теперь пришло время и виновницу позвать. Явдоха, где ты там прячешься? Иди к нам!
Подслушивающая у двери Явдоха развязала головной платок, быстро поправила волосы, вновь тщательно повязала его. Немного подождала, чтобы не догадались, что стояла под дверью, перекрестилась и вышла в хатыну.
Негромко поздоровавшись с женихом, остановилась у печи. Исай Иванович строго спросил у дочери:
- А скажи ты нам, знаешь ли этого казака важного.
Явдоха молча кивнула. Но отец, повысив голос, продолжил:
- Не-е-е. Так не пойдёт. Здесь судьба твоя решается, а ты мычишь, как телка. В такой час родителям и родне своей отвечай громко и честно, как на духу! Знакома ли с Захаром Васильевичем, и как он тебе видится?
Откашлявшись, Явдоха подняла глаза на родителя, и громко, даже с вызовом заявила:
- Знаю его с первого дня, как казаки в село заступили. И нравится он мне очень!
- Так что, и в жёны пойти к нему готова?
- Пойду, если отдадите.
- А научила тебя мать стряпать, да одежду ладить, да по хозяйству заниматься, чтобы нам перед Захаром Васильевичем не стыдно было?
- Готовить умею, сами ведь знаете. А если что не будет получаться ,так Захар Васильевич обещал, что в селе жить будем – можно будет и к мамке прибежать, совета спросить.
- Зря я, видать, тебя за дитё малое считал, вон ты как всё обдумала, и отвечаешь уверенно. Не узнаю тебя даже!
Тут и Матрёна Васильевна подала свой голос:
- Вот отец говорит, что обдумала ты своё согласие. А так ли это? Подумала ты, какие тяжёлые хлопоты ложатся на замужнюю? Замужнем весь дом и всё хозяйство будет на тебе, там тебя ни мамка, ни невестки не подменят. А у тебя пока и годов, и умения маловато.
- Да мне, если хотите знать, уже давно хочется хозяйствовать. А дома Вы и вправду всё за маленькую держите. То не трогай, это мы сами, а там не начинай ничего, чтобы не испортила.
- Ну, если так, то тебе, отец, решать, - со слезою в голосе заявила мать.
Родители дали своё согласие, только с венчанием вышло разногласие. Исай Иванович предлагал, чтобы молодых обвенчали в своей сельской церкви, но жених настоял, чтобы факт их с Явдохой женитьбы пока записали в штабных книгах, и выдали специальный документ с печатью, который даст ей право на выплаты из войсковой казны, если с ним что случится. А обвенчаются они потом, в его станице, когда он получит отпуск на службе.
Сотня, в которой служил вахмистр, охраняла и управляла железной дорогой от Журавки до Митрофановки. А ему, кроме основных обязанностей, было поручено конкретно следить ещё и за порядком на разъезде Пасеково.
Свадьбу сыграли скромную. Пригласили только самых близких, а со стороны жениха были всего двое. Пожилой командир его сотни Косякин, да молодой станичник жениха, его дальний родственник, которого тоже звали Захаром. Дарили в основном мелкую живность, да кое-что из убранства и украшений.
Когда слово взял Косякин, он долго говорил о том, что их казачья власть пришла в село надолго, может на века. Что жить под защитой казаков люди будут мирно, а власть Войска Донского продлится до тех пор, пока на былых просторах вновь не возродится великая империя. Тогда казаки вновь присягнут той власти, которая возродит российскую империю, и будут служить ей, как служили царю-батюшке. Подчеркнул, что даже на деньгах донских эта мысль записана водяными знаками. Эти слова - «Россия единая великая неделимая» - и есть предел их мечтаний.
Затем неожиданно обрадовал Орловых, сообщив, что вахмистр Корягин, в знак того, что они пришли сюда надолго, решил строить для создаваемой им семьи хату новую в этом селе, и что казаки его сотни поддержали эту затею и обещали всяческую помощь и поддержку.
Исай Иванович обратился к жениху:
- Сынок, скажи нам, неужто твой командир правду говорит, и ты не увезёшь нашу дочку из села, а тут поселитесь?
- Я уж который день об этом думаю, только никому не говорил. А вчера вечеряли с казаками, взял и поделился думою своею. Так товарищи меня на удивление очень дружно поддержали, что я твердо решил в этом же году здесь курень поставить, или хату по вашему.
- За лето не построить, - засомневался Алексей Иванович, брат хозяина дома.
- Было бы времени свободного от службы больше у наших казаков, так они бы за пару недель возвели хату от венца и до крыши. Руки уже стосковались по гражданской работе. Только вот служба пока не наладилась, чтобы выходные иметь.
- А где же ставить хату думаешь?
- Да место я знатное присмотрел! На этой стороне села, на самом пригорочке, за кручей. Там солнце постоянно припекать будет. Может, даже лозы виноградной из Цимлянской завезём, и лет через пять будем с Явдохой потчевать вас ягодой свежей или зимой на закуску из погреба солёненького винограда подадим, - весело отвечал жених.
- Когда ж ты будешь стройкой заниматься? Сам же говоришь, что от службы не отлучиться, - со слезою в голосе спросил у зятя растроганный Исай Иванович.
- Да это не беда. С деньгами можно и занятому строить. Мастеровых нанять, а самому только пояснять, какой курень желаешь видеть, да наведываться, чтобы браку не допускали. Тут беда в другом.
- В чём?
- Деньгам люди верить перестали. Путёвый материал кто имеет сейчас, за деньги не хотят уступать. Всё норовят обменять на что хорошее. А у казака на войне, кроме шашки да коня, ничего нет. Но коня своего верного и шашку ни один казак ни на лес, ни на стекло менять не будет!
- Ничего сынок, думаю и эту беду мы гуртом сможем одолеть, - негромко, но уверенно промолвил Исай Иванович, и стал спешно выбираться из-за стола. У двери натянул на голову свой потрёпанный картуз и поспешил из хаты.
На спешный уход хозяина никто не обратил никакого внимания, и застолье продолжалось свои чередом. Зато, когда он вернулся к столу и стал пробираться к покутю;, где восседали на овчине кожуха молодые, забыв при этом снять с головы перепачканный паутиной картуз, народ насторожился. Даже громкие к этому времени разговоры враз стихли. Старик обнял зятя и, всхлипывая, объявил:
- Мы со старухой благословляем вас с Явдохой на строительство своей хаты. И в добавок к её приданному подносим вам ещё один свадебный подарок.
С этими словами он достал из кармана старый вышитый заполочью; кисет и высыпал перед зятем горку монет. Раздвинул монеты по скатерти и пояснил.
- Здесь двенадцать червонцев царских, хранили себе на похороны, но ради такого дела, думаю, повременим пока с похоронами! Эта монета пока при любой власти в большой цене! Так что начинайте с Богом!
- Ничего себе похороны дядя Исай собирался себе закатить! - громко засмеялся кто-то из гостей.
Со строительством хаты дело продвигалось на удивление очень споро. Корягин через командира своей сотни выхлопотал, чтобы мобилизованного в красновскую армию Антона Орлова прикомандировали в их сотню. А единственной обязанностью его стало возведение хаты для семьи хорунжего.
Плотников набрали из престарелых и негодных к службе односельчан. Стефан, хоть и не вошёл в эту артель, но, как человек знающий и опытный, часто приглашался Антоном посмотреть и подсказать. А Приська с той поры прониклась к Явдохе непреодолимой ненавистью. При родителях пыталась скрывать это чувство, а наедине со Стефаном давала волю своему возмущению.
- Где это кто видел такое, чтобы родители при живых сыновьях дочку в отдельное хозяйство выделяли?
- Ну что ты опять заводишься?- пытался успокоить её Стефан, – замуж её просто выдали. А ты который день заладила, выделили, да выделили!
- Замуж оно и называется за муж, потому что за мужем жена уходит. А этой свиристелке родители хату новую преподнесли, да ещё и сыновей своих припрягли эту хату сооружать.
- Про то, что золотые есть у татка, мы ведь и не догадывались даже. И что пожалует он их Корягину под стройку, тоже никто не ждал. Но так это ж Их воля, здесь мы не указчики. Да я так думаю, что как только жизнь наладится, старый стребует с него червонцы назад. Скажет, что помог, потому что бумажным деньгам веры не было.
В третьем классе нас уже передали другой учительнице. Звали её Анна Фёдоровна, переехала она из Фесенково и поселилась в дальнем учительском доме. Не знаю почему, но в селе у всех жилища назывались хатами, а две таких же хаты, в которых жили учителя, назывались учительскими домами. С этого года у нас разделили и начальные классы. Теперь мы уже занимались не все четыре класса в одной классной комнате, а в двух разных. При этом завели такой порядок, что каждая из учительниц начальных классов должна была хоть и заниматься с двумя классами одновременно, но учить своих учеников должна была с первого класса и до четвёртого. С первоклашками в одном классе сидели и третьеклассники. Затем успешно обучающиеся переводились соответственно во второй и четвёртый классы и с ними продолжала заниматься их учительница. На следующий год, когда старших начинали в пятом классе обучать по предметам разные учителя, младшие переходили в третий класс, а их учительница принимала новых первоклассников.
Начало этого учебного года мне запомнилось на всю жизнь, потому что я в эту осень влюбился, и влюбился очень серьёзно! Влюбился с первого взгляда. Чувства мои были прочными, глубокими и приносили много страданий. В это время в сельском хозяйстве занимались широким внедрением кукурузы, как кормовой культуры. Посев, выращивание и уборка урожая постоянно были под контролем колхозного, районного и всякого другого руководства. При возникновении трудностей колхозникам район оказывал посильную помощь в реализации намеченных планов по использованию этой культуры.
Получилось так, что выдался хороший урожай, а убирать початки кукурузные не хватало в колхозе людей. Из Митрофановки на две недели направили в наш колхоз группу старшеклассников. К нам определили на квартиру пять девушек десятиклассниц.
Её звали Наташей!
С первого взгляда она показалась мне неземной, волшебной, прекрасной в любом обличии и неописуемо красивой! Все время я старался не терять её из виду. Утром видел её мельком. Когда меня будили собираться в школу, квартиранток обычно уже не было. Они спешили пораньше на завтрак и успеть на попутные подводы доехать до кукурузного поля, чтобы не добираться до него пешком. Но я хитрил и научился просыпаться раньше, чтобы потихонечку, из-под одеяла любоваться своею избранницей! Зато, когда школьницы приходили к нам после ужина и коротали время до сна, я постоянно был в тех местах, где находилась Наташа.
Одноклассницы вскоре заметили моё повышенное внимание к их подруге и подтрунивали надо мною. Стоило мне приблизиться к ним во дворе, или зайти в вэлыкихату, как какая-нибудь из них непременно объявляла:
- А вот и Наташкин воздыхатель пожаловал.
- Опять будешь молча слюни пускать? Или наконец-то решишься объясниться с девушкой?
- Ты хоть подойди к ней поближе, присядь рядышком!
- Не-е-е. Он все исподтишка, из-за угла норовит поглазеть!
- Наверно, потому что мал ещё.
- А если мал, так и влюбляться нечего тут.
- Внимание девушке оказывает и пробует делать это незаметно. Но нас-то не проведёшь! Мы таких неравнодушных за километры чуем.
- Это не дело. Будь мужчиной, позови девушку в сторонку и признайся, что любишь её!
Я смущался, уходил или делал вид, что на минутку по своим делам зашёл в комнату. Но вскоре не выдерживал, и опять старался попасть туда, откуда можно было наблюдать за Наташей. Хорошо хоть, что она никогда не смеялась надо мною. Даже на других ругалась:
- Ну что вы, безмозглые, парня смущаете. Если я даже и понравилась ему, так что же здесь такого? Может, я такая красивая, что он просто обязан был обратить внимание на мою красоту, - говорила она и при этом звонко смеялась.
Потом добавила:
- А ты не обращай на них внимания. Это они мне завидуют и поэтому вредничают! Понял?
Когда школьники уехали, разлуку со своей любимой переживал очень тяжело. Все время думал о ней. А когда в школе первоклассники, сидящие на соседних с нами партах, начали по «Букварю» читать слова, нашёл себе утешение. Там наряду с словами «мама», «Рома» и другими оказалось и большое слово «Наташа»! Когда кто-то из первоклашек или учительница зачитывали по слогам это слово, в моей душе гремела восторженная, торжественная музыка! Я даже закрывал глаза от удовольствия, ощущал необыкновенную лёгкость, и даже казалось, что в эти мгновения я приподнимаюсь из-за своей парты и блаженно летаю под потолком классной комнаты. Всё время мои мысли были обращены к образу Наташи, и я себе пообещал: что, когда вырасту, напишу книжку о нашей жизни интересной и обязательно расскажу в этой книжке о своей любви и вообще о том, что даже у третьеклассников бывают глубокие и настоящие чувства.
Желание ещё хоть разочек, хоть издали, увидеть любимую девушку было настолько сильным, что я сумел придумать повод для поездки в Митрофановку. В этом году райком обязал колхозы и совхозы организовать в райцентре торговлю. Недалеко от элеватора огородили пустырь и потребовали, чтобы каждое хозяйство построило там свои торговые павильоны, похожие на те, которые были показаны в кинофильме «Кубанские казаки».
Таких красивых павильонов, как в фильме, ни один колхоз поставить не смог, но целый ряд дощаных ларьков был сооружен в очень короткие сроки. Торговать в ларьке, представляющем наш колхоз, заставили маму, потому что у неё были родственники в Митрофановке, и ей было у кого остановиться на ночлег. Иногда ей удавалось вечером приехать домой с тем, чтобы утром с первой подводой, доставляющей товары для торговли, уехать опять в Митрофановку.
Дома она с восторгом рассказывала, как ей повезло с тем, что наша бабушка раньше работала в огородном звене, и её там очень уважали. В колхозном ларьке торговали в основном овощами и корнеплодами из огородной бригады. А также зерноотходами и молоком. Так Никонорович, заведующий огородников, всегда отправлял в ларь все товары с большим припуском, а маме сказал, что делает это исключительно из уважения к заслугам нашей бабушки, в прошлом состоявшей в огородниках. Поэтому мама, в отличии от других продавцов, и листья верхние, повреждённые с капусты обрезала, и ботву со свёклы, и на прилипшую землю скидку делала, и у неё все равно недостачи не бывало. А другие продавцы не могли этого сделать, да ещё и жаловались постоянно, что у них недостача получается.
Поэтому у маминого ларька всегда люди, и продаёт она на много больше, чем в ларьках из других колхозов. А ещё имеющие коз или кроликов митрофановцы соседние, приходят к ней, забирают капустные листья и ботву, а в благодарность ещё и угощают разной снедью домашней. Мама за это благодарила бабушку, и наши потом ещё долго рассуждали о том, что добрые, честные и праведные дела рано или поздно приносят людям благодать.
Как-то она приехала из Митрофановки ночью в субботу, искупаться, переодеться и утром чуть свет собралась ехать на торговлю. Не помню какими словами и какими доводами, но я сумел уговорить её взять меня на воскресенье к ней на работу. Полдня я сновал по рынку, выискивая в толпе покупателей и зевак фигуру Наташи. Даже к маме не зашёл ни разу внутрь ларька, хотя она и звала меня покушать.
И мои усилия увенчались успехом! Я увидел её ещё на пути к высокой арке, венчающей вход на рынок. Она несла на сгибе руки большую плетёную корзину с двумя ручками. Со всех ног я бросился к ней. Заметив меня, Наташа остановилась, поставила корзину на землю, и , пригнувшись, широко расставила свои руки навстречу мне. Я с разбегу кинулся в её объятья, а она прижала меня к себе и поцеловала в щеку! Мне стало так хорошо, что я даже забыл отпустить её из своих объятий. Но Наташа легонечко отстранила меня от себя, присела на корточки, как к маленькому, и, широко улыбаясь спросила:
- А как ты меня нашёл? Я уже и не надеялась тебя увидеть!
Но у меня почему-то подступил комок к горлу, глаза наполнились слезами, и я не мог ничего ответить.
- Ну, что ты так расстроился? – продолжала она, - ты ж наверно хотел меня увидеть, и я тоже рада такой приятной встрече. А ты с кем? С мамой или один?
Немного успокоившись, рассказал: как мне хотелось её увидеть, как я специально уговорил маму взять меня в Митрофановку, что мама теперь торгует в колхозном ларьке. Потом мы пошли с ней к маминому ларьку. Мама тоже узнала Наташу, а Наташа купила все, что ей было нужно в ларьке нашего колхоза. Но домой она сразу не ушла, и мы с ней ещё долго сидели, разговаривали на скамеечке у входа на рынок, а потом ещё даже немного погуляли вдоль ларьков. Потом она спохватилась, сказала, что её уже давно ждут дома, что пора идти. Мне очень хотелось проводить её и ещё посмотреть да запомнить, где она живёт. Но она не разрешила и сказала, что живёт она далеко, аж за маслобойней.
Пока мы беседовали с Наташей, разгрузили последнюю подводу с товаром для ларька, и она должна была уезжать в село. Мама не могла бросить торговлю, а ездовой, которого она попросила поискать меня и забрать домой, или не стал искать, или не нашёл, но уехал без меня. Когда я после полудня пришёл к маме, она очень расстроилась, что меня не взяли домой. Попросил, чтобы взяла меня ночевать к Фесенковым, но она не согласилась и пояснила, что мне нельзя пропускать школьные занятия. Ближе к вечеру она раньше других объявила, что ларёк закрывается. Приподняла откидывающуюся вниз, окованную железными полосами ставню на торговом проёме, которая служила прилавком. Вставила в отверстия на окном, прикреплённые к железным полосам болты и заставила меня залезть на скамеечку и завернуть на эти болты гайки, чтобы ставню нельзя было открыть снаружи. Затем навесила на дверь ларька замок и повела меня на вокзал.
Вечером из Россоши до Кантемировки ходил рабочий поезд, который останавливался на всех станциях, полустанках, у будок обходчиков, у казарм железнодорожников и даже у железнодорожных переездов, если рядом с ними были жилые дома. По пути она мне поясняла:
- Куплю тебе билет до Пасеково, а на станции или в поезде найду кого-нибудь из нашего села и поручу, чтобы приглядели за тобой, и ты наш полустанок не проехал. А там домой доберёшься. Сейчас пока ещё поздно темнеет, не страшно.
Но ни в вокзале, ни около поезда, когда он подъехал к станции, никого из односельчан не оказалось, и мама, подсадив меня на ступеньки вагона, попросила худую и злую на вид проводницу проследить, чтобы я не проехал Пасеково. А когда поезд уже трогался ,она ещё успела мне крикнуть:
- Да смотри там, на полустанке, не переходи через пути, пока поезд не отправится дальше, и смотри внимательно по сторонам, не покажется ли с какой стороны другой поезд или паровоз!
Когда поезд проехал наш семафор, я уже догадался, что это Пасеково, и хотел выйти к двери, но тётя проводница меня не пустила:
- Подожди. Я первая выйду, как вагон остановится, а потом и ты спрыгнешь.
- А я успею?
- Успеешь, успеешь, он тут долго стоять будет.
Сойдя с поезда, я постоял, подождал, пока он не отправится дальше. Потом пришлось ждать, пока пройдёт товарный поезд с углем. Потом думал, что ещё придётся ждать, пока не проедет тот паровоз-толкач, который подталкивает товарные поезда на подъёме от Журавки до Пасеково. Но он остановился за переездом и быстро укатил обратно, в сторону Журавки. Убедившись, что пути свободные, я бегом перебежал через рельсы на другую сторону, пересёк по узкой тропинке лесополосу и трусцой побежал по дороге в сторону села. Впереди заметил фигуры двух человек. Ускорил бег и вскоре догнал неспешно идущих пожилую тётю и прихрамывающего мужичка с палочкой. Они, наверно, приехали одним со мною поездом, но сошли с другого вагона и, наверно, сразу же перебрались через рельсы. Поздоровавшись с попутчиками, собрался их перегнать, но впереди показался овраг, заросший кустарником, над которыми возвышался, подступающий к самой дороге, лес. И я решил пройти опасное место вместе со взрослыми. Они продолжали свой разговор, не обращая на меня, а я тихонечко шел сзади, опасливо поглядывая в сторону леса.
Наши говорили, что сейчас в лесах уже не бывает никаких бандитов. Но после войны, когда в лесных потаённых землянках прятались и бандиты, и дезертиры, и беспризорники это место по дороге от станции и мост через овраг, где к дороге с двух сторон близко подступали два лесных массива, считались очень опасными. Рассказывали много случаев, когда на одиноких путников и даже на небольшие группы, особенно на женщин, здесь часто нападали неизвестные. Отбирали съестное, деньги, если находили, а то и одежду снимали. Рассказывали, что раньше даже в наших сельских Вербах можно было встретить незнакомых людей, которые, хоть и не нападали ни на кого, но несли узлы с яблоками, с картошкой или с овощами разными, которые воровали на местных огородах. Хотя теперь в лесах никаких бандитов не осталось, но всё равно было страшновато одному проходить мимо этого опасного места.
Организованная мною встреча с любимой девушкой кроме удовлетворения принесла ещё и успокоение. Наташу я иногда вспоминал, но уже не появлялось непреодолимого желания видеть её. Пришло удовлетворение от знания, что она помнила обо мне и что тоже обрадовалась нашей встрече. Была даже гордость за то, что я уже как взрослый, смог добиться поездки в Митрофановку и сумел предугадать возможность нашей встречи.
В те годы у меня складывались разные взгляды на отношения с девчонками и на любовь. С одной стороны, я познал и ощутил силу настоящего чувства к девушке, хоть и намного старшей меня. Но считал это чувство глубоко личным, даже секретным. Не мог даже и помыслить, чтобы поделиться с кем-то об этом. Даже стеснялся от того, что мама, как мне показалось, догадывалась о моём отношении к Наташе. Радовался и понимал, что сама Наташа догадывается и даже хорошо понимает, что я чувствую. Но не обижается, не смеётся и тоже никому об этом не рассказывает. Мне этого было вполне достаточно и казалось, что ТАКИЕ чувства могут быть только у меня. Что другие не способны ощутить такое. Что другие смогут испортить, как-то навредить моим чувствам, если догадаются о них.
В то же время как бы отдельно существовало представление об очень возвышенной, волшебной, очень романтичной любви, которую красочно описывает в своих книгах Майн Рид. О которой, понизив голос, рассказывают старшие школьницы-пастушки, когда мы сближаем наши стада и садимся на бугорке, чтобы были видны все животные. Эти девчонки летом работали телятницами и с раннего утра до самого захода солнца пасли своих телят по ярам и оврагам нашего колхоза. А я в тот год уже пас волов.
Краснея, стесняясь, девчата рассказывали друг дружке, какие им парни нравятся. Как можно попробовать обратить на себя внимание понравившегося парня. Как в Вербах, когда молодёжь собирается летними ночами у костра с гармошкой, с гитарой и с песнями, взрослый парень предложил замёрзшей девочке пиджак со своего плеча. Как в темноте один из парней легонечко пожал девчонке руку, и она, подумав немного, в ответ тоже пожала его руку. И что она чувствовала при этом.
Эти романтичные сцены ярко представлялись в моём воображении, и я считал, что они очень похожи на те описания чувств, какие встречались в книжках. Возможно, под впечатлением таких душевных, сердцещипательных разговоров у меня сформировалось особенное отношение к девочкам, девушкам и женщинам. Сформировалась и со временем только укреплялась уверенность, что в глазах любой представительницы «прекрасного пола» я обязательно должен выглядеть заслуживающим её внимание и интерес.
В глазах парней или мужчин я мог выглядеть и грустным, и скучным, и усталым, возможно даже и трусливым. Но при общении с женщиной, с девушкой и даже с девочкой-несмышлёнышем выглядеть так считал невозможным.
В это же время сложились и мои представления об интимных отношениях. Как дело естественное и интересное были интимные отношения с девочками-ровесницами, которые становились нашими партнёршами в игре. В своей компании мы иногда занимались «этим» с девочками. Это бала такая игра, о которой ни в коем случае нельзя было рассказывать взрослым и даже старшим ребятам. Играли мы в мужей и жён в укромных местах. Или на чердаках колхозных конюшен и телятников, или на затерянных в кустарниках небольших полянах в Вербах. В играх у каждой пары обозначались свои дома. Мужья ходили на охоту или на работу. Приносили жёнам подарки или продукты. Жёны, чем могли, украшали свои дома. Готовили воображаемую еду. Кормили мужей. А когда объявлялась ночь, мужья снимали штаны, помогали раздеться жёнам, ложились с ними в то место, которое обозначалось как постель, и старательно делали «это». Игры такие нравились и нам, и девочкам. Но мы понимали, что если о таких наших занятиях узнают старшие – нам не поздоровится.
Совсем другим было отношение к тому, как любовью занимаются взрослые. Парни из окружения нашего Юрки обсуждали такие проблемы очень часто, но при этом или прогоняли меня, или предупреждали друг друга, чтобы ненароком не назвать кого по имени:
- Смотри, с нами малой, про кого говоришь, лучше намёками объясняй, а то ещё разболтает сдуру кому-нибудь.
- Не, ну что вы, разве я не понимаю. Я как могила, молчать буду.
- Так мы тебе и поверили…
- Да мне же самому не выгодно доносить на вас! Вы ж тогда со мною возиться не будете. А мне в вашей компании намного интересней, чем со своими!
- Да, соображает уже, что нагоним, если сболтнёт лишнего…
- Ладно, сиди тихо, а как бабка Приська за дровами в вербы пойдёт, мёду нам на гостинец вынесешь.
И парни продолжали свои обсуждения. Они очень сердились на то, что те незамужние девки, которые уже давно начали спать с парнями, им не дают потому, что боятся забеременеть и опозориться перед всем селом. Обижались, что и женщины вдовые или не замужние, тоже считают зазорным позволять парням получать удовольствие от возможности переспать с ними. Потому что считают их ещё детьми, хотя они уже давно всё понимают. Если кому это удавалось, то он гордился такой удачей несказанно!
По просьбе парней, а часто и по своей инициативе такой рассказывал, как сумел договориться, где и как они занимались любовью, какие он испытал наслаждения. Рассказывал, сколько раз он успел кончить за вечер.
Мне было не понятно, что такое кончить? Почему нужно любовью заниматься по несколько раз за вечер? Но по интонациям, по возгласам слушателей понимал, что они такие занятия считают верхом блаженства. Мечтают о них и пытаются заиметь такую возможность.
Я тоже успел получить небольшой личный опыт взрослого занятия любовью. Два раза Лизка Дерюгина, некрасивая довоенная девка, уводила меня для этой цели, в их деревянный нужник, за сараем. И мне это очень даже не нравилось. В нужнике и так всегда запах неприятный. А их нужник стоял у скотопрогона, да ещё и недалеко от кузницы. Им пользовались не только Дерюгины, поэтому на ступеньке с отверстием всегда было много засохшего дерьма. Зато в их нужнике была настоящая деревянная дверь и железный крючок, чтобы запирать дверь, когда нужник занят.
Зайдя со мною в нужник, Лизка снимала с себя рейтузы, запихивала их за пояс платья и расстёгивала ширинку на моих штанах. Высвобождала из трусов моего писюна, при этом он становился твёрдым и торчал вверх. Лизка приседала на краю ступеньки нужника, задирала подол платья, широко раздвигала свои ноги, а меня оставляла стоять перед нею на полу. Обхватив меня одной рукою за спину, второй придерживая мой писюн, она прижимала меня к себе, так, чтобы писюн задвинулся внутрь неё. Затем, схватив второй рукою за рукав, долго, сильно и больно трепала меня туда-сюда, как бельё на стиральной доске.
Было очень неприятно, и даже противно. Болела кожа под её судорожно сжатыми пальцами. Приподнимая меня, она лишала мои ноги опоры. А впопыхах раздавленное ею на ступеньке дерьмо издавало неприятный запах.
Другой моей партнёршей оказалась старшая из Ленкиных девок, Клавка. Вечером, загнав своих волов в загон, я зашёл к маме в контору. Она была занята и сказала, чтобы я сам поиграл в колхозном дворе, если хочу дождаться, пока её отпустят с работы. Во дворе никого не было и было скучно. Тут мне показалось, что из-под моста за конторой вылетел щур. И я решил поискать там его гнездо. Мост через кручу был старым, покосившимся, подводы по нему уже не ездили, только люди иногда проходили. Дно оврага по бокам моста заросло молодыми кленами, и я с трудом забрался под мост.
Хата Ленкина стояла на той стороне кручи, а сарай стоял вплотную к обрыву. Видно, из их сарая меня Клавка и заметила. Только я продрался сквозь клёны, как она спрыгнула в кручу с другой стороны моста, прошмыгнула сквозь заросли и спросила:
- А чё это ты под мост забрался? По нужде?
- Тоже мне скажешь,- удивился я. - Наверху же нужник конторский стоит.
- Ну, тогда я знаю зачем ты здесь!
- Зачем?
- А чтоб любовью со мною заняться! А то я скучаю, дома одна, а тут парень рядом объявился.
- Так я ж не знал, что ты тоже сюда залезешь, - выразил я своё сомнение.
- Ну, вот залезла, или может ты против такой удачи?
- Нет, почему ж, я запросто, - неуверенно произнёс я.
- Ну, тогда давай посмотрим, что у тебя там, в штанах, - потихоньку засмеялась Клавка и начала расстёгивать мне ширинку.
Вытащив писюна, она помяла его немного в своей руке и нагнулась, как мне показалось, чтобы укусить его. Я резко отодвинул задницу и крикнул:
- Ты чё, кусаться будешь?
Она опять захихикала и успокоила:
- Тише ты, не кричи. Я хотела поцеловать твоё достоинство, а ты перепугался.
- Не слышал я что-то, чтобы людей целовали в это место.
- Да ты, Женечка, много ещё чего не слышал. Вот вырастешь в красивого мужчину и всё узнаешь. А тут и целовать уже не нужно. Видишь, он уж твёрдым стал, как железяка.
- Угу. И вверх торчит.
- Так иди сюда, сейчас мы с тобою всё сделаем.
Она быстро спустила свои рейтузы до самых ступней, прислонилась спиной к пологому обрыву кручи, подняла подол платья, широко раздвинула ноги в коленях.
- Ложись сверху, - пригласила Клавка и подхватила меня под мышки.
Сжимая и вдавливая мою попку, она добилась того, что писюн попал внутрь неё. Тяжело дыша и выгибаясь, она задвигала мною, как куклой. Коленки больно царапались об обрыв кручи, и эта процедура мне быстро недоела. Не выдержав, я предложил:
- Может хватит уже?
- Нет, миленький, ещё немножко, ещё чуть-чуть. Ведь не каждый же день парням приходит такая везуха!
Когда Клавка меня отпустила, она приказала никому и никогда не рассказывать о том, что мы с нею занимались любовью. Говорила со мною об этом и Лизка. Я им обещал, что буду молчать.
Но они могли и не предупреждать об этом. Потому что у меня, не знаю под влиянием чего, но выработалась твёрдая уверенность, что занятие любовью - это самый неразглашаемый секрет той пары, которая этим занималась. Конечно, все понимали, что мужья с жёнами занимаются по ночам любовью. Но я считал, даже они рассказывать другим об этом не должны. А если уж это совершали неженатые, то они и подавно должны были держать такое в секрете.
Гордясь дружбой с большими парнями, уважая их, я тем не менее в душе не одобрял их за то, что некоторые, хвастаясь своими успехами, разбалтывали о том, что должно быть секретом только их двоих, с кем были в постели вместе. Но однажды, слушая такие похвальбы и жалобу Юрки Задорожнего, что ему ещё ни разу не удалось позаниматься любовью, я неожиданно решил прихвастнуть своим опытом в этом нравящемся им деле:
- А я хоть и маленький, а уже три раза любовью занимался с девками взрослыми!
- Да ладно тебе, не сочиняй, - остепенил меня Юрка.
- А чё мне сочинять, я правду говорю.
- Чё, и побожиться можешь? – спросил Гришка Руденко.
- Ей Богу, не брешу! – не задумываясь, заявил я.
- А может, и правда не брешет, - засомневался Гришка, - тут такое дело, кому как повезёт.
И парни принялись расспрашивать меня:
- А когда?
- А с кем?
- А где?
Почувствовав себя героем дня, я степенно рассказывал им о своём опыте, и при этом тщательно следил, чтобы ненароком не нарушить те принципы, которые для меня уже были обязательными. Категорически и твёрдо заявил, что ни за что не назову им этих девок. А чтобы парни не догадались, о ком я веду речь, сообразил даже изменить места действий.
Рассказывая, что дважды с одной девкой занимался любовью в вонючем месте, я хитрил. Утверждал, что дело было не в известном им дерюгинском нужнике, а в школьной уборной, в которой во время каникул никого не бывает. А поясняя, что с другой мы были в круче, я не признавался, что это было под конторским мостом, а врал, что в одной из круч, в которых я пас волов за птичником.
Убедившись, что я упорно не хочу выдавать имена своих партнёрш, парни меня даже похвалили за это. А Юрку они успокоили тем, что мне гораздо проще добиться согласия девки, потому что от меня они не боятся забеременеть. А большим парням с этим сложнее, сколько не обещай девке, что не допустит этого – они всё равно не верят и боятся. Мне эти рассуждения были не понятны. Я даже не задумывался, почему, занимаясь любовью со мною, девки не забеременеют. Это непонятное казалось мне не важным и далёким. И что, если захочу в этом разобраться, то когда вырасту - всё узнаю, если мне это будет нужно.
И всё же, несмотря на уважительные расспросы старших товарищей, несмотря на минуты славы от своих рассказов, отношение моё к этим занятиям осталось очень неприятное. Парням я не стал говорить, что это не я упрашивал девок побыть со мною, а они меня сами заставляли быть с ними. И что удовольствия я не испытывал никакого.
И долго ещё в моих представлениях интимные отношения подразделялись на три совершенно разных вида. Первый – это детские занятия «этим», как вид игры. Игры, тайной от родителей и взрослых. Второй – это отношения со взрослыми, когда писюн приходится засовывать внутрь в не слишком приятное место и в неприятной обстановке. Такие занятия казались мне мерзопакостными, и было непонятно, почему к ним так стремились и так о них мечтали большие парни. При этом они в своих беседах рассуждали, что удовольствие можно получить, даже занимаясь любовью с овцой, с телкой или с лошадью. Это мне казалось совсем уж омерзительным. Поэтому я долго воспринимал занятие сексом, как не понятно за что любимое многими, но не нравящееся, отвратительное и не подходящее лично мне.
Здесь наверно стоит пояснить, что, занятие сексом мужей и жён казалось мне неким романтическим таинством. Сближающим их, дарующим им детей. Чем-то не обыденным житейским, а возвышенно книжным. Наверно потому, что в читаемых мною книгах любовь, любовные страдания и брак описывались очень романтично и возвышенно. И я считал, что в жизни супруги ходят на тяжёлую работу, занимаются домашними делами, болеют, скандалят, сердятся друг на друга и на посторонних. Но ночью, в постели, мне казалось, они должны были забывать обо всех обыденных делах и предаваться любви. Как это у них происходит, я не представлял, но как-нибудь не так, как у меня со взрослыми девками. И был уверен, что они испытывали при этом огромное наслаждение. Наслаждение, обязательно не похожее на те скотские удовольствия, какие демонстрировали мне мои великовозрастные партнёрши, и о которых рассуждали Юркины друзья.
Третьим было нечаянно обнаруженное мною удовольствие от объятий со взрослыми женщинами и девушками. Подметил это я во время пастьбы. Во время школьных каникул большинство младших школьников занимались в колхозе пастушеством. Мне уже второй год доверяли дневной выпас волов. Стадо было небольшое. Всего четырнадцать молодых, не обученных волов да несколько пар рабочих волов, которых по каким-то причинам в этот день не запрягали. Всё большое стадо рабочих волов колхоза выпасал в ночную смену, на сочных луговых травах в Вербах, взрослый пастух, верхом на лошади. А я днём гонял своё стадо на неудобья, на паровые или на убранные поля, а чаще всего пас их по неглубоким кручам и меловым горам. Кормов в кручах было много, а телят или свиней в этих местах пасти опасались. Волы же были крепким животными, и покалечиться на крутых откосах не могли. Да ещё стадо у меня было небольшим. Поэтому я не боялся растерять своих подопечных за извилинами кручи или в многочисленных её ответвлениях.
Время на выпасе течёт медленно, одному скучно со стадом. И когда поблизости не было других стад, я развлекался спусками по самым крутым склонам круч. Постепенно так наловчился, что всего за несколько мгновений мог спуститься по склону самой глубокой кручи, с самыми крутыми берегами. Дошёл до такого совершенства, что в любом незнакомом месте кручи, разбежавшись по её берегу, прыгал вниз и на лету замечал небольшие выступы, толкался от них хотя бы одной ногой, а если получалось то и двумя, в ходе полёта подбирая внизу новые точки для очередного толчка. А перед самым дном резко тормозил, скользя ногами по рыхлым осыпям земли.
Даже если случалось, что на пути оказывался отвесный обрыв - я и тогда не останавливался. Пролетая мимо обрыва, одной рукой притормаживал об его стенку, и знал, что рыхлая земля откосов внизу поможет смягчить приземление, и я успею заметить хотя бы маленький выступ ниже для своего стремительного спуска. Когда я показывал посторонним свои навыки, они от страха глаза закрывали и настойчиво советовали не повторять больше такого. Нервное напряжение во время таких спусков наверно было действительно слишком большим. Потому что мне с той поры иногда снится один и тот же сон, в котором я скатываюсь по крутому склону такого оврага и, преодолевая очередной обрыв, с ужасом замечаю, что под обрывом нет никаких выступов, и я полечу в бездонную пропасть.
Когда вблизи оказывалось другое стадо или нескольких стад, пастухи с удовольствием собирались вместе. При этом, если стада были с разным скотом, то даже не беспокоились, что они смешаются. Ведь, при необходимости, разделить свиней, телят и волов не составляло никакого труда. Поглядывали, конечно, за своими стадами, но в основном развлекались разговорами. Делились новостями. Парни затевали совместные игры: в ножичка, в копеечку или в мяч, гоняя вместо мяча какой-нибудь гнилой корень, кочку или клочок засохшей травы. А девчонки разглядывали одна у другой кружева, которые обычно плели крючками во время пастьбы, или сплетничали про взрослых парней и девушек.
У тех, которые постарше, была привычка давать читать знакомым свои записи и показывать рисунки из альбомов, которые они вместе с карандашами таскали с собою на пастбище. И при случае переписывали у подружек интересные стихи или загадки. Умеющие красиво рисовать, делали рисунки в альбомах подруг. Другие просто вклеивали в свои альбомы красивые картинки, вырезанные из открыток, газет и журналов. Писали красивым почерком красивые стихи или слова популярных песен. Изображали смешные ребусы, записывали трудные загадки, ответы на которые не могли найти большинство из читателей альбома. Парень мог вполне серьёзно или в шутку написать девушке в её альбоме, например, такие строчки.
Ты хочешь знать, кого люблю я?
Его не трудно отгадать!
Будь повнимательней, читая,
Я больше не могу сказать!
При этом заглавные буквы каждой строчки старались написать другим цветом, с тем, чтобы девушка, прочитав сверху вниз первые буквы послания , увидеть, что там зашифровано слово «ТЕБЯ».
Впервые я обратил внимание на свои необычные ощущения от близости с женским телом во время пастьбы «очереди». Так у нас называли обязанность каждого двора по очереди пасти стадо домашних животных, формируемых на каждой улице села. Одновременно пасли представители двух дворов, с разных концов улицы, если у них выгоняли в стадо по одному учетному животному. Учетными считались коровы. Взрослый бык или телка считались за половину. Телята подсосные вообще не учитывались, потому как они не отставали от коровы. А овцы взрослые и козы по пять голов считались за одну учетную.
В тот раз нашему двору выпала очередь пасти с двором Пушкарских. Я уже считался довольно опытным пастухом, а от их двора пасти вышла тётя Нина. Стадо уже не нужно было пригонять в обед на тырло для дойки недавно растелившихся коров, и мы пасли его на очень кормовом Фесенковском яру. Животные не разбредались, не спеша насыщались обильным травостоем, а некоторые улеглись, пережёвывать жвачку. Круч поблизости не было, и не было возможности заинтриговать женщину своим умением лихих спусков по обрывам. Несколько раз продемонстрировал, как я умею с разбега, раскинув руки и ноги, прыгать спиною вперёд на густые заросли чернотала, растущие по откосам русла яра. Прутья чернотала хорошо амортизировали, не причиняя мне никакого вреда, и только раскачивали тело. Тётя Нина несколько раз усмехнулась моим занятиям, но быстро потеряла к ним интерес.
В основном она или молча сидела, погружённая в свои мысли, или дремала, лёжа на постеленном на траву брезентовом плаще. Брезентовые плащи считались обязательным атрибутом пастухов. Их брали с собою даже в жаркую, как тогда, погоду. Плащ предназначался не только для защиты от дождя, но служил и скатертью во время еды, и периной для отдыха в жару, и одеялом в прохладное время года. Сидя на краю плаща с дремлющей на нём хозяйкой, мне захотелось устроить с ней борьбу. Завалить её на лопатки, подобно тому, как это делал Иван Поддубный в недавно просмотренном мною кинофильме. Затеяв такую возню, я обнаружил, что тётя Нина, сопротивляется мне не в полную силу, и что её эта борьба веселит. А у меня крепкие захваты её тела, попытки завалить с боку на спину, тоже вызывали прилив каких-то радостных и очень приятных ощущений.
Когда крепко упиравшись коленями в плащ, прижимаясь к её груди, я всё же заваливал свою партнёршу на спину, у меня кроме радости победы возникали ещё и какие-то новые, очень приятные ощущения. Потом оказалось, что когда в ходе этой забавной борьбы одна моя нога или обе оказывались между её раздвинутых ног, я ощущал, как мой писюн становился твёрдым. Тут ко мне пришло понимание, что это занятие, возможно, чем-то похоже на те таинства, которые свершаются между мужьями и жёнами, когда они ложатся в свои супружеские постели. И что я в шутливой борьбе с взрослой женщиной, возможно, в её представлении играю с нею в игру, напоминающую ей поведение мужей со своими жёнами. Такая высочайшая оценка собственных способностей очень меня обрадовала. К тому же эта игра мне несказанно понравилась.
С того дня я не упускал возможность при случае устраивать на пастбищах подобные борцовские схватки со взрослыми женщинами и даже со взрослыми, не замужними девушками, если мы оказывались наедине. При этом был уверен, что при свидетелях такая борьба, как и другие интимные отношения людей, должна быть секретом двоих. С восторгом и даже с гордостью замечал, что моя инициатива явно нравится моим партнёршам, и даже в какой-то степени поощряется ими. Однако эта идиллия неожиданно была разрушена.
Случилось это поздней осенью. И тоже оказалось связанным с пастьбой «очереди». Каникулы закончились, и я уже ходил в школу. Дома мне сказали, что через день наша «очередь», и чтобы я предупредил в школе, что меня не будет на уроках, потому что буду пасти общественное стадо. Пасти на этот раз выпало тоже с женщиной - Кодацкой Елизаветой. Эта немолодая вдова отправляла в стадо только двух своих коз, и пасти ей приходилось не часто. Ближе к обеду добрели мы со своим стадом до Германии. Так у нас в селе называли самый удалённый яр. Пастбище это из-за его удалённости редко посещали стада, и травостой там оказался очень богатым. Стадо сразу остановилось, и животные старательно насыщались нечастым осенним изобилием. Мы тоже присели отдохнуть на бугорке, с которого открывался хороший обзор всего стада.
Женщина была не словоохотлива и не интересовалась теми рассказами, в которых я старался изобразить себя умным, или храбрым, или находчивым. Таким, каким, по моему убеждению, парень должен выглядеть в глазах женщины. Тут я вспомнил о своих вновь приобретённых летом навыках по играм со взрослыми женщинами. Затеял борьбу с тётей Лизой, вначале вызвал её смех и удивление. Но вскоре ей такая борьба надоела, и она довольно грубо пресекла мои усилия.
На следующий день я рано выполнил домашние задания. Вечером вся семья собралась в хате, засветили лампу и поужинали. У меня не оказалось ни одной не законченной книжки для того, чтобы почитать при лампе, и я собрался ложиться спать. Но мама меня остановила:
- Ты не спеши ложиться, займись пока чем-нибудь.
- А чё? - удивился я.
- Нам поговорить нужно будет с тобою. Я вот закончу стирку, вывешу постиранное, и поговорим.
- Так скажите сейчас, чё тянуть допоздна?
- Да нет уж, разговор будет серьёзный, и между делом его не буду затевать!
Такой оборот меня насторожил и напряг. По маминой интонации и по обстоятельности предстоящего разговора сразу же догадался, что надвигаются неприятности. Не спеша, меняя грязные обёртки из газет на тетрадях и книжках, вырезая и наклеивая на новые обёртки этикетки, делая на них надписи с названиями книг и тетрадей, лихорадочно перебирал в мыслях события последних дней. Мама, как мне показалась, очень долго заканчивала свои дела. А я чем дольше, тем сильнее расстраивался от предстоящих разборок и от неизвестности. Но постепенно успокоился, потому что не вспомнил ни одного события, за которое бы мне могло нагореть от мамы. Решил, что разговор или связан с делом, которого не было на самом деле, а маму просто кто-то ввёл в заблуждение. Или речь пойдёт о каком-нибудь проступке ребят, в котором я не принимал участия.
Успокоившись, я сложил обёрнутые чистыми газетами книги и тетради по местам. Которые нужны на завтра в школе, сложил в портфель, а которые не требовались назавтра, сложил аккуратной стопкой на столе. Убрал всё ненужное в ведро мусорное и ждал маму. Надеялся порадовать её чистотой и порядком в вэлыкихати, за что меня обычно не забывали похвалить.
Однако мама, зайдя в комнату, даже не обратила внимания на идеальный порядок, сердито посмотрела на меня и с обидой заявила:
- Знаешь, Женя, я ещё никогда не испытывала такого стыда, как сегодня пришлось пережить по твой милости.
- Я не знаю, что там Вам могли наплести? Но наши пацаны часто брешут, чтобы на других свалить свои проделки.
- Тут не в пацанячьих шалостях дело, а гораздо серьёзней!
- А если пацаны ничего на меня не набрехали, то у меня никакого баловства и не было! – как можно убедительнее заявил я.
- Да тут уж не баловство, а позор самый настоящий!
- Что там ещё за позор такой?
- А ты послушай! Заходит сегодня после обед в контору Елизавета Васильевна и с порога заявляет: «Ты, Ксения, или жени срочно своего Женьку, или научи его нормально вести себя со справными женщинами!». И такого порассказала, что мне впору под землю было провалиться, а конторские и люди, какие в конторе были, до вечера смеялись над тобою и над её рассказом!
При этих её словах у меня аж дыхание спёрло. С ужасом я понял, что то секретное занятие, о котором не должен никто догадываться, стало известно другим людям. А что ещё страшнее, стало известно даже моей родной маме. Что страшный позор теперь свалился на всю нашу семью и только через эти мои глупые затеи. Охвативший меня ужас и уныние всё усиливались, и я даже уже не слишком вникал в те доводы, которыми срамила мама. Не услышав моих объяснений, она спросила:
- Ты что молчишь, или не понимаешь, какой позор навлёк на нашу семью?
Тут меня неожиданно озарила мысль с объяснением произошедшего, и я заявил:
- Ну чё она такое сказала про меня людям в канторе? Я ведь просто играл с нею. Пробовал побороть её, как Иван Поддубный борол людей в кине.
При этом, пока я говорил эти слова, у меня в голове появилась уверенность, что я ведь и на самом деле и с тётей Лизой и с другими женщинами просто боролся. Что это они сами себе выдумали, что я играю с ними в игру про мужа и жену. Что я на самом деле с ними просто боролся и совсем не виноват в том, что они там выдумали себе.
Расплакавшись, я снова и снова, настойчивей и настойчивей убеждал маму, что просто боролся с тётей Лизой так, как борец Поддубный боролся в цирке с огромными своими противниками. Так и я с ней боролся, потому что она намного больше и сильнее меня. Похоже, маму тоже удовлетворили такие объяснения, или она исчерпала уже все свои доводы и заявила:
- Ладно, вытирай свои сопли со слезами, раздевайся и ложись спать. Надеюсь, что ты сделаешь выводы из нашего разговора и больше никогда не станешь позорить нашу семью!
Выводы я сделал сразу же. Убеждая маму в том, что только боролся, отлично помнил, какие ощущения вызывали у меня подобные занятия. Вспоминалось, что и женщины придавали подобной борьбе некий тайный, взрослый смысл. Понимая, что разглашение этих поступков ляжет огромным позором на меня и на нашу семью, уважаемую в селе, молил Бога, чтобы об этом больше никто никому не рассказывал. Чтобы мама убедила конторских в том, что я тогда просто боролся с тётей Лизой. И твёрдо решил больше никогда, нигде и ни при каких условиях не подвергать риску нашу высокую орловскую репутацию подобными занятиями.
О своей репутации в нашем селе постоянно беспокоилось каждое семейство, каждый род. Каждая семья, кроме участия в колхозных делах, имела ещё и свою, запретную для посторонних советов, территорию. Это были хата и хозяйственные постройки, огороженные тыном. Женщины, бывало, могут обсуждать, что у некоторых хозяев во дворе и в сараях нет никакого порядка. Но указывать им, как организовывать свой быт, считалось неприличным. Даже глазеть в чужой двор, проходя мимо, считалось неприличным. Вообще-то у нас существовал своеобразный, никем не писаный, но строго соблюдаемый кодекс поведения.
Было очень мало семей зажиточных. Потому что много кормильцев из семей сгубили войны, забрала тюрьма, или потребовали частые мобилизации военные и трудовые. Поэтому бедность совсем не считалась пороком. Даже наоборот, я часто слышал от взрослых, что такая-то семья хоть и живёт в крайней нужде и бедности, но люди они очень порядочные. Посторонние не напоминали бедным об их состоянии, а бедствующие старались не подтверждать, что бедствуют. Даже когда кто из соседей угощал такую семью чем мог, то принимая с благодарностью подаяние , они обычно говорили, что не голодают. Что до первой зелени обязательно дотянут.
Фрола смерть Софьи Ильиничны вабила из привычной колеи. Увидев посиневшее, обезображенное смертью лицо, еще вчера такое красивое, он ощутил смутную тревогу, возникли далекие отзвуки угрызений совести. Вся следующая ночь прошла в каком-то тревожном ожидании, не мог заставить себя работать.
В первые дни злился на покойницу, чувствовал себя обиженным и оскорбленным. Дура, чего удумала. Меня тоже вроде как в дураках оставила. Что хотела, всё и про партию, и про органы, и про меня прямо в глаза высказала. Столько всяческой хреновины заумной нагородила, что даже не разберешь толком. Одно понятно - слова ее вражеские очень и обидные нестерпимо, а я даже на место ее не поставил. Так мне и надо. Не стоило с Иваном Сергеевичем спешить. Знал ведь, что на такую он сразу клюнет. Сначала дожал бы ее до показаний нужных, а там хоть и повесилась бы, не так жалко было.
Постепенно злость и обида ушли - пришло время размышлений и угрызений. За время своей работы в органах он многое повидал. Видел и слезы, и кровь, и смерть. Но работа и твердая вера в высшую справедливость партии и советской власти закалили его волю. Он даже и в страшном сне не мог представить себя переживающим от слов, обращенных к нему пропагандистом вредных мыслей. Но эта спекулянтка с буржуйским происхождением неожиданно выбила его из привычной колеи. Слова, обвинения, даже интонации Софьи Ильиничны он вспоминал каждый день, к месту и не к месту. Сцены той ночи не тускнели, не теряли четкости ни через неделю, ни через месяц, ни через три месяца. Всегда спокойный, уверенный в себе, не теряющий присутствия духа в любой ситуации, он ощущал все возрастающую тревогу, стали возникать какие-то сомнения.
Печальным было то, что стал замечать, как меняется его отношение к работе. Непоколебимый, всегда безусловно уверенный в высшей справедливости принятых партией и Сталиным решений, убежденный в жизненной необходимости для благополучия народа и процветания страны мер, принимаемых руководителями государства, гордящийся исторической ролью тех органов, в которых ему выпала честь служить, в эти месяцы он все чаще и чаще критически взвешивал происходящее. Допрашивая прогульщиков, спекулянтов, распространителей слухов и вредителей, он с ужасом ловил себя на том, что пытается понять их мотивы, пробует найти объяснение. Старался быть строгим, но чувствовал подспудную жалость к этим напуганным арестом, забитым жизнью, замордованным жестокими, часто меняющимися политическими требованиями, людям.
Пугала мысль о том, что сослуживцы заметят его состояние, догадаются, какие мысли бродят в его голове. Понимал, что всё это происки Софьи Ильиничны. Вот гадюка, и мертвая меня достает. Дважды пробовал уговорить начальство, чтобы пустили на фронт - не пустили. Приезжала в очередной раз в гости тетка из села. Рассказал ей о наваждении своем. Что покойницу часто вспоминает, что сниться она ему стала почти каждую ночь. Та посоветовала сходить в церковь, поставить свечку за упокой ее души, и видения прекратятся. Объяснил, что им, атеистам, нельзя церковь посещать. Тетка пообещала по приезду домой выбрать время и съездить в Кантемировку, в церковь, и совершить нужный обряд.
Вскоре положение на фронтах стало еще тревожней. Захлебнулось наступление Красной армии под Харьковом. Немцы организовали встречное наступление и окружили много наших войск и техники.
Добавилось работы - появились дезертиры. С декабря сорок первого к дезертирам стали относить не только выбившихся из окружения красноармейцев, не явившихся в военкомат или в воинские части на линии фронта, скрывающихся у родственников и знакомых, но и рабочих, побоявшихся ехать с заводами далеко на Восток или не выдержавших напряженного ритма и жестокой дисциплины, введенных в связи с военным положением.
Население помогало выявлять места, где укрывались группы дезертиров, но, видимо, не по политической сознательности, а из-за боязни за свои пожитки. Тех дезертиров, которые прятались у родственников и знакомых, найти было сложнее, но благодаря налаженной агентуре подавляющее большинство беглецов арестовывали. Фрол мысленно дискутировал с покойницей: «По-твоему выходит, дезертиров тоже жалеть надо? Может, я опять "подрезаю крылья государству" тем, что привлекаю к ответственности сбежавших от трудностей, кто не захотел силы свои тратить для повышения обороноспособности Родины? Может, прикажешь, тех, которые оружие, доверенное рабоче-крестьянской армией, врагу оставили и шкуру свою спасают по чердакам, пожалеть? Может, приглядеться, нет ли среди них умных и интеллигентных? Нет. Тебе меня с толку не сбить. Не на такого напала!»
В начале июля дела на фронте стали настолько трудными, что возникла угроза захвата вражескими войсками Воронежа. Большую группу наших войск немцы заблокировали в районе Старого Оскола. Линия фронта была прорвана, и противник устремился на Восток.
Теперь и Фролу тоже представилась возможность повоевать. Ему выдали на руки приказ Воронежского комитета обороны, подписанный самим Никитиным, и поставили задачу сформировать из беспорядочно отступающих бойцов и командиров 40 армии боеспособное подразделение и остановить продвижение немцев на территории Хохолъского района. Для доставки на место выделили мобилизованную в МТС полуторку с бочкой бензина и передали в его распоряжение взвод не обстрелянных солдат ПВО под командованием пожилого сержанта, имеющего опыт Гражданской войны. Вооружен отряд был неплохо. Двенадцать карабинов, полтораста патронов к ним и два пистолета. Предполагалось довооружиться боезапасом отступающей армии, а в случае необходимости передавать оружие погибших бойцов живым.
Им повезло уже на выезде из Воронежа. Встретили обоз из трех подвод с тыловым имуществом дивизии. Старшину, возглавлявшего обоз, Фрол приписал в свой отряд. Забрал и оказавшиеся среди прочего имущества ценные боеприпасы: два ящика гранат и семь цинок патронов к карабинам. Старшина, пожилой чуваш, не выразил недовольства тем, что пришлось возвращаться. Но был слишком словоохотлив. И удивлял Фрола своими неуклюжими попытками делать выводы из своего опыта войны. Какой мог быть опыт у простого старшины, когда даже гений вождя нации не помогает остановить продвижение противника?
Но старшина тараторил свое:
- Если немца остановить будем, думать сначала хорошо надо. Мы там вперед побежали, ничего не думали. Потом всех окружили, всех стреляли, а укрыться от пуль где будешь? Надо сама сверху сиди, немца снизу идти. Мы его стрелять сразу, он верх больше не идти.
Под впечатлением разговоров старшины или по другой причине Фрол выбрал позицию на бугорке. С Запада тянулась широкая лощина с протекающим по дну ручьем, заметно обмелевшим к средине лета. На Восток дорога поднималась дальше в гору. Старшина настойчиво советовал занять позиции на самой вершине бугра, но Фрол не согласился, решил расположиться на небольшом пригорке, чтобы при необходимости можно было с небольшого расстояния вести прицельный огонь по переправе.
В соседнем колхозе удалось мобилизовать три подводы и двенадцать колхозников с пилами и топорами. Они за полдня разобрали мост через ручей, а бревна перевезли к предполагаемому месту обороны, с тем, чтобы соорудить здесь ДЗОТы.
Бойцы под руководством сержанта отрыли окопы в полный профиль. Старшина расставил колхозников копать ямы для ДЗОТов. К вечеру Фрол выяснил, что отступающие двигаются в основном по балкам и перелескам, а на дорогу выходить опасаются, считая, что здесь уже немцы.
Организовали четыре патруля по три человека в каждом для прочесывания округи. Результат не замедлил сказаться. До утра к месту обороны были доставлены шестьдесят восемь бойцов и командиров Красной армии. Кадровый военный - молодой старший лейтенант, которого везли на тарантасе, запряженном изможденными лошадьми, помочь ничем не мог. У него были прострелены грудь и плечо, а вся левая рука измочалена осколками. На бинтах засохла почерневшая кровь. Приходя в сознание, он жалобно кричал от боли, но в основном был в беспамятстве.
Зато оставшиеся в живых после позавчерашнего боя бойцы его роты имели два исправных пулемета с боекомплектом, вооружены винтовками и трофейным автоматом. Восемнадцать винтовок у них были бесхозными. Фрол приказал поменять лошадей в тарантасе раненого и отправил на нем в райцентр кроме старшего лейтенанта еще и раненого пулеметчика из его роты, сопровождающими назначил двух легко раненых из других групп. На колхозную бричку усадили капитана, артиллериста – грузина с простреленными ногами.
Два сопровождавших его бойца, тоже грузины, были вооружены короткими кавалерийскими карабинами, но у них после выхода из окружения не осталось ни одного патрона. Привели группу связистов. Без оружия, но с полевыми телефонными аппаратами, катушками кабеля и большим щелочным аккумулятором. Днем они похоронили своего сержанта, которого везли лошадью, на волокуше, сооруженной из двух березок, связанных кусками телефонного кабеля. Теперь на волокуше лежали катушки кабеля и аккумулятор. Связисты - все узкоглазые, низкорослые: башкир и казахи. Фрол старшину держал при себе. Хотя тот и раздражал его своей многоречивостью, но нравилось, что чуваш не скрывал свой мужицкой простоты и даже отсутствие культуры. В душе он понимал, что этот немолодой, вдоволь повоевавший старшина, на деле, в бою может оказаться полезнее важных начальников с грозными мандатами. У него вон тоже бумага за подписью Никитина и с печатью. А за бумагой нет никакого представления о том, что и как делать. Решительности хоть отбавляй, упорства тоже, а опыта никакого. Надеялся мобилизовать опытных командиров из кадровых красноармейцев, а таковых среди отступавших не нашлось.
С раздражением пожаловался старшине:
- У нас не отряд получается, а третий интернационал. Из пополнения ни один по-русски путем не говорит.
- Знай, товарищ командир, в наша армия, особенно в наша дивизия, русски совсем мало было.
- Как же мне командовать вами?
- Все бойцы мало- мало русски понимай. Всё получится. Нам только хорошо наверх сидеть. Тот сторона, где от немец будут выше.
- Ты опять за свое? Здесь мы ручей под прицелом держим. Сходу они его не перескочат. А мы рядом будем. Все продумано!
Фрол устало прислонился к стенке окопа, закрыл глаза. Посмотрела бы ты теперь на меня. Кем на деле Фрол оказался, вредителем или Родины защитником. Так что не только с бабами обхождение имею, а послали в бой, и в бою не струшу. Денька через два, наверно, немец подтянется, тут и померяюсь силами с ним, не думай, не струшу. Опыта, жалко, маловато, но ничего, выдюжим. Теперь есть бойцы обстрелянные, и оружия хватает. Да и народу, вон, сколько уже собрал. Выстоим.
Он не догадывался, что до его первого боя оставались уже не дни, а часы.
Председателю ближайшего колхоза разрешил отсрочить от эвакуации рабочих лошадей, мобилизовав их для нужд обороны. Кроме этого разрешил оставить трех бычков и десяток овец, да то, что в кладовых оставалось для питания, реквизировал. Поэтому за провизию он тоже не волновался. Покормили бойцов, распределили их по взводам и отделениям, назначили командиров. Старшина предложил разведать местность в округе. В это время послышался незнакомый нарастающий звук. Через несколько минут с запада сначала показалось облако пыли, и затем не вершине противоположной возвышенности появились силуэты большой группы мотоциклов. По три мотоцикла съехали в обе стороны дороги и заняли позицию. Остальные машины сгрудились на дороге. Вышедшие из окружения пояснили, что на каждом мотоцикле едут по два немца, а на колясках у некоторых установлены пулеметы.
Фрол поставил сержанта с его ПВОшным взводом, тридцатью бойцами из пополнения и одним пулеметом занимать оборону на левом фланге. При этом пулемете был только второй номер, и сержанту отводилась роль пулеметчика.
Старшину с двадцатью пятью бойцами поставил на правый фланг прикрывать выход из оврага, впадающего в балку. Сам остался в центре, в вырытых вчера поперек дороги окопах с одним пулеметом и самыми крепкими бойцами, которых он выбрал в гранатометчики.
Ехавшие на строительство укреплений колхозники издали заметили мотоциклы, развернули лошадей и вскачь понеслись к селу. Бойцы на флангах начали спешно окапываться и подбирать складки местности для естественных укреплений.
Между тем от группы мотоциклов отделились два и осторожно запылили вниз. Фрол скомандовал не открывать огон,ь пока немцы не начнут переправу. Мотоциклы подъехали к ручью, один немец спешился, отломил сухую ветку вербы и начал прощупывать дно ручья в разных местах. Мотоциклисты, казалось, не обращали внимания на бугорки свежей земли поперек дороги и фигурки окапывающихся красноармейцев. Закончив замеры, немец забрался в коляску, что-то выкрикнул, погрозил в сторону окопов кулаком и, пригнувшись к пулемету, выпустил три коротких очереди по левому флангу.
Вреда обстрел не нанес никакого, а мотоциклы удалились к стоящим на вершине. Силы в стане врага росли. Подъехали четыре грузовика с крытыми брезентом кузовами. Через полчаса показались еще три грузовика и спустились на полгоры ниже. На вершине показалась непонятная сверкающая в лучах солнца серая масса, которая без остановки стала сползать по дороге ниже. По мере приближения оказалось, что это двигалась группа солдат, кативших в руках велосипеды. Велосипедные части отражали солнечные зайчики. Не доходя метров двести до ручья, они сошли с дороги, поставили велосипеды вплотную один к другому и двинулись дальше. Перед ручьем рассредоточились и уселись на пригорках.
Тем временем с трех машин, подъехавших последними, стали сходить солдаты. Они растянулись цепью и тоже двинулись к ручью. В двух машинах из приехавших первыми тоже оказались солдаты. По команде они быстро спрыгнули с машин и гурьбой устремились догонять спускающиеся вниз цепи. Один край цепи двигался по дороге, а другой вытянулся намного дальше позиций, занятых нашим левым флангом. Когда все наступающие вышли к берегам ручья, движение остановилось. Некоторые из солдат противника залегли, а большинство просто сидели, подставив лица солнцу.
Было тихо. Солнце припекало. Вспышками сверкали стекла бинокля у немецкого офицера, рассматривающего нашу оборону. К Фролу обратился боец из соседнего окопа:
- Сейчас мы вигодней сидим. Немцам сонц в глаз светит. Он не видит, куда огон вести будет. Нам хорошо смотрет. Слушай, дорогой, а после обеда нам плохо будет, но немцу хорошо можно стрелат. Может, он ждать будет?
Вдруг стоящие на вершине бугра мотоциклы на большой скорости устремились вниз, поднимая облако белесой пыли. Казалось, они намерены сходу перескочить ручей. Но, не доезжая ручья, они рассредоточились напротив нашей обороны, остановились и открыли бешеный огонь по окопам и флангам. Немецкие цепи поднялись и молча, бегом устремились через ручей.
Многие бойцы залегли на дно окопов, спрятали головы за брустверами своих огневых точек. Командиры скомандовали открыть огонь, а более опытные поясняли, что из пулемета трудно попасть в цель. Поэтому пулеметного огня не стоит бояться. С нашей стороны раздался тоже довольно плотный огонь.
Фрол во всю мощь своих легких орал:
- Цельтесь хорошо! Всем целиться! В Христа Бога мать, зря не стреляйте! Каждый ведет только прицельный огонь.
Послал на фланги с приказом стрелять только прицельно. Невдалеке раздался чей-то возбужденный крик:
- Попал, братцы, ей богу попал. Вон, завалился и елозиит по земле.
У дороги, под вербой загорелся мотоцикл. Водитель, объятый пламенем, прыжками понесся в сторону, сбивая на ходу огонь с одежды, а пулеметчик горел на месте, перевесившись через край коляски. Бойцы оживились:
- Ага, загорелась, шайтан! - Джигиты, стреляй по мотоцикла! - По мотоцикла, по мотоцикла! Пока немцы близко идти будет, по мотоцикла лучше попадать, он большая.
- Смотри, смотри, еще один падал с мотоцикла.
Потери среди мотоциклистов заставили их отступить. Зато наступающие цепи перешли на скорый бег и подняли беспорядочную стрельбу из винтовок и автоматов.
По мере приближения немцев, все чаще в их рядах падали раненые или убитые. Наконец цепь залегла. Движение продолжали лишь серые фигурки, огибающие далеко влево фланг обороны, занятый сержантом. Заметив опасность окружения, сержант на ходу перестраивал свою оборону. Тем временем одна из машин спустилась к ручью, из нее выгрузили какие-то приспособления и, вращая лебедку, перекинули через ручей два трапа правее разобранного моста. Все мотоциклы поочередно переправились через преграду.
На этот раз ни один из мотоциклов не пострадал. Мотоциклы двинулись сначала к правому флангу обороны. Упершись в овраг, они поняли бесперспективность своих усилий, и, быстро развернувшись, устремились вдоль ручья к другому флангу. Объехав стороной свои цепи, мотоциклы продвинулись в тыл обороны. Расставив машины на равном расстоянии, они приготовились к атаке, ожидая подхода своих пехотинцев.
Фрол нервничал. Вот скоты. Обошли, как пацанов. У них там на подходе наверно целая армия. Теперь замкнут кольцо и перестреляют как зайцев. Даже на полдня не задержали. Людей всех положу и сам погибну зазря. Нам бы еще сотни полторы бойцов, чтобы пошире оборону сделать, тогда бы задержали хоть на несколько дней. Мысль о возможной гибели была гипотетической и не вызывала никаких переживаний или дополнительной тревоги. Менять что-либо в расстановке бойцов было поздно. Приказал готовиться к круговой обороне.
Выручил всех старшина. Еще при подготовке немецкой атаки он догадался, что левый фланг обойдут. Оставив пятерых бойцов оборонять позицию вдоль оврага, он осторожно, по оврагу отвел всех остальных за вершину бугра и рассредоточил их напротив окопов и левого фланга. Затем скрытно, где ползком, где перебежками выдвинул своих бойцов и занял вторую линию обороны. Заранее предупредил бойцов, чтобы те тщательно маскировались. К тому времени, когда немецкая цепь подтянулась к мотоциклистам, люди старшины уже минут двадцать лежали в засаде.
Когда немцы заняли исходную позицию для атаки, один из мотоциклистов дал две желтые ракеты. Пулеметчики на мотоциклах открыли огонь по нашим позициям, а зашедшие в тыл немцы с криками бросились в атаку. В это мгновение залегшие со стороны ручья тоже подняли отчаянную стрельбу. Тут и вмешались в бой люди старшины. С близкого расстояния, дружным огнем они ощутимо прореживали ряды наступающих пехотинцев и сидящих на неподвижных мотоциклах пулеметчиков, стреляя им в спину.
Враги даже не сразу поняли, что происходит. Окружая наши позиции, они сами оказались в глубокой западне. В беспорядке немцы кинулись к выходу из котла. При этом опасно приблизились к занявшим круговую оборону бойцам сержанта. Сержант нажал на гашетку молчавшего до сих пор пулемета. Открыли плотный огонь и его бойцы. Густая толпа вражеских солдат, обгоняемых мотоциклами, вмиг поредела. Из котла успели выбраться едва ли половина наступавших. Немецкие цепи отползли к ручью и начали там окапываться. Уцелевшие мотоциклы перебрались на противоположный берег.
Наступило затишье. Тем временем, привлеченные звуками боя, подошли еще три группы бойцов. Одну группу возглавлял младший политрук - высокий усатый грузин, служивший в армии уже семь лет и имеющий опыт финской кампании. Другую вывел лейтенант интендантской службы - районный председатель кооперации, одетый в военную форму всего неделю назад. В третей - старшим был раненый в руку сержант.
К Фролу пришел возбужденный старшина. Широко улыбаясь, он спросил:
- Товарищ командир, хорошо я немца обманул?
- Молодец, ты нас спас! Без твоего маневра мы бы уж, считай, покойниками были.
- Мне сразу понять, что они вас обходить.
- Старшина, я тебе авторитетно заявляю, из тебя настоящий командир получится.
- Конечно. Чуваш думать много. Чапай Василь Иванович, он из нашего района.
- Будешь дальше так воевать, скоро сам Чапаевым станешь. А куда это трое твоих опять направились?
- Трофеи надо собрать. Пригодится все.
- Молодец, надо ведь послать документы у убитых собрать, может карты какие, другие бумаги могут важные быть.
- Товарищ командир, я все сказать. Послал чуваши, они я понимать. Все будет делай хорошо.
- Молодчина.
- Товарищ командир, пока мы бегать за гора, я посмотрела далеко туда,- он указал в сторону левого фланга.- Том тоже овраг есть близко. Если Вы приказать воевать на гора - немец сбоку не пройти.
- Ты опять со своей идеей?
- Нет я сама посмотрел, там хорошо воевать.
- Ладно, иди к своим, а мы посоветуемся.
Посланные старшиной бойцы работали добросовестно. Обыскивая убитых, набрели на тяжело раненого, из пробитой груди у него при каждом вздохе пузырилась кровавая пена, изо рта тоже текла кровь. Немец был без сознания. Выстрелом в голову облегчили его мучения. Заметили еще одного раненого. Этот начал отстреливаться. С третьего выстрела удалось обезвредить и его. Третий, раненый в ноги немец, заполз в заросли дерезы. Его обнаружили по белеющим сквозь кустики бинтам. Разоружили и связали. Один боец остался сторожить пленного, кучу трофейных винтовок и два снятых с подбитых мотоциклов пулемета. А двое принесли Фролу кипу бумаг, двенадцать автоматов и два немецких ранца, доверху набитых шоколадом, галетами, сахаром и немецкими консервами, собранными у убитых. Вызвав командиров, Фрол обсудил сложившуюся ситуацию. Позиция, предложенная старшиной, оказалась стратегически очень выгодной. Линия обороны немного расширялась, но подступы к обоим флангам прикрывали овраги.
Решили скрытно отвести часть бойцов за урез бугра и срочно готовить позицию к длительной обороне. Руководить возведением нового оборонительного рубежа поручил политруку, а в помощь выделил раненого сержанта из вновь прибывших. Отправил пешком в соседний колхоз трех бойцов, раненых в этом бою, и двух раненых из группы, выведенной политруком. Старшим назначил раненого в правую руку пожилого бойца. Написал и передал с ним подробную директиву председателю колхоза. Потребовал прислать транспорт для перевозки погибших в бою и выделить максимальное количество людей для рытья укреплений на новом рубеже и еще одну телегу с ездовым, на которой решил отправить в райцентр пленного немца, захваченные документы и краткое донесение. Приказывал доставить мясо, картошку и капусту для организации питания бойцам быстро увеличивающегося отряда.
Остаток дня прошел спокойно. Мотоциклисты разъезжали по той стороне балки, видимо пытаясь разведать маршрут в обход отряда. Зато ночью был слышен гул подъезжающих машин, стук от ударов тяжелым по металлу. Шум нарастал и нарастал. Под покровом ночи Фрол приказал перебазироваться всем бойцам на новую позицию. В окопах с собой оставил один пулеметный расчет, отобранных еще вчера гранатометчиков, приказав им выдать по одному немецкому автомату на двоих.
Связисты наладили связь Фролу с политруком. Шум со стороны немцев усиливался. Уже рассвело, но источник шума не был виден, на противоположном берегу противник накапливал силы за вершиной бугра. Фрол забеспокоился. Если по дороге техника попрет – нестрашно. Машины можно закидать гранатами, задержать пулеметным огнем. Но если предпримут атаку широким фронтом пехоты или обойдут перелесками, с таким количеством бойцов, пусть даже с пулеметами и с автоматами, позицию вряд ли удастся удержать.
Солнце припекало, а немцы не начинали. Без десяти восемь позвонил замполит и доложил, что линия обороны готова полностью. Окопы и щели вырыли по всему фронту. Проложена связь по всей длине обороны. Политрук считал, что если не будет танков, то продержаться здесь можно.
К этому времени волнение достигло своего предела и вчерашнее решение остаться на старой позиции, чтобы уничтожить как можно больше техники, уже не казалось таким гениальным. Решил не рисковать людьми напрасно и послал бойца скомандовать, чтобы, начиная с левого фланга, солдаты по одному, ползком, с интервалом пробирались к оврагу. Затем оврагом бежали на новую позицию. Три бойца успели проползти мимо окопа Фрола.
Вдруг раздался странный шелест, и сзади, чуть левее позиции, вздыбилась земля, и ухнул резкий взрыв. Немцы применили артиллерию. Следующий снаряд взорвался далеко впереди, почти напротив окопа Фрола. Через минуту новый взрыв накрыл на левом фланге бойца, отползшего десяток метров от своего окопа. Там, где секунду назад двигался человек, зияла воронка. Над развороченной землей клубился дымок, и ничего более.
Бойцы из двух соседних с воронкой окопов выбрались наружу и быстро поползли по направлению к оврагу. Фрол выбрался наполовину из окопа и, что было силы, закричал им:
- Назад, назад! Ослы. Теперь из окопов не высовывайтесь. Всем лежать на дне. В божару мать, что, глухие? Немец пристрелку ведет. Сейчас накроет, и задницу свою не найдете.
С этого мгновения их позиция превратилась в кромешный ад. Взрывы загрохотали со всех сторон. Земля дрожала. Нестерпимый грохот вдавливал голову в плечи. Не стало неба. Не стало воздуха. Земля, к которой прижимались, трепетала как живая. Земля секла тела бойцов, засыпала их. Землей приходилось дышать. Те, которые открывали глаза, видели только землю. Родную землю, еще мгновение казалось так надежно защищавшую своих сынов. Сейчас каждый чувствовал, что окоп не защищает. Что если еще жив, то только благодаря странному стечению обстоятельств. Фрола близким взрывом отшвырнуло на стенку окопа. Он сразу потерял сознание. Очнулся под струей воды, которую лил ему на лоб и щеки боец из соседнего окопа. Два других приподнимали его, беззвучно шевелили губами, жестикулировали, показывали в направлении противника.
Нестерпимая боль сжимала живот. Особенно саднило в паху. Наклонив голову, он увидел, что лежит в одних подштанниках и нательной рубахе. Живот под рубахой весь забинтован. Прямо по кальсонам была забинтована промежность и правый пах. Сквозь бинты, наискосок, выступали яркие кровяные пятна. Бойцы попытались поднять его на ноги. Пронизала такая боль, что потемнело в глазах.
Фрол громко заматерился, но голоса своего не услышал. Солдаты все поняли и оставили его в покое. Скрежеща зубами от боли, спросил:
- Я что, оглох что ли?- Бойцы опять беззвучно зашевелили губами и закивали головами.
Фрол указал рукой на планшетку и приказал бойцу:
- Достань лист бумаги и карандаш.
Боец быстро достал белый лист и карандаш. Фрол потребовал:
- Пиши мне, какие потери, и что немцы сейчас делают.
Боец зашевелил губами, растеряно оглядываясь на остальных. Листок взял другой боец и коряво, как показалось Фролу, слишком медленно выводил на бумаге: " Живых девять и Вы. Немцы атаковали. Их отбили. Они на месте. Стреляют. Новые немцы в цепь расходятся. Скоро опять атака." Стараясь не напрягать стенки живота, Фрол спросил:
- Как пулемет?
Боец написал:"Разбило. Расчет погиб". Фрол торопливо распорядился:
- Срочно. Пока атака не началась. Отходим оврагом к своим. Соберите оружие исправное, документы возьмите у убитых. - Подававший бумагу боец выскочил из окопа, а оставшиеся попытались приподнять командира. Боль исказила его лицо и он заорал:
- Тише вы, ослы ...ные. Вы что, как мясники орудуете. Не бревно кантуете, а человека. Придержи за руку - я сам попробую.
Приподнявшись на колени, он нагнулся, уперся лбом в колонии и сидел скорчившись. Боль в животе утихла. Осталось только пульсирующее дерганье в паху. Фрол соображал. Ранен в живот. На занятиях учили, что если через шесть часов не сделать операцию - подохну. Если эти мясники и дотащат до новой позиции, то там транспорта все равно никакого. Немцы сегодня будут напирать по суръезному. Целый день драться придется. Вечером хоть и отправят, уже поздно будет, только мучиться зря придется. Жаль, машины нет. На машине даже до Воронежа можно успеть. Здесь, небось, и в районной больнице хирурга нет. Хотя должен быть. Теперь госпитали везде. Во всех школах раненые лежат. Какой там хрен до госпиталя, я из окопа выбраться не могу. Если эти меня еще так ворочать будут, пристрелю на месте. Да, а где мой пистолет?
Приподняв голову, сказал:
- Пистолет мне подайте.
Боец подал пистолет в кобуре и ремень. Фрола осенило. Он попросил:
- А ну-ка братец, застегни на мне ремень потуже.
Солдат осторожно продел ремень под руками Фрола и, легонечко затягивая, застегнул на разношенные дырки и, прижимаясь губами к уху командира, прокричал:
- Так хорошо будет, не больно?
Фрол ничего не услышал, но ругнул его:
- Что ты как баба сраная копаешься. Затягивай ремень, сколько у тебя силы будет,- сам в это время хотел немного распрямиться, чтобы солдату удобнее было застегивать. Боль пронзила его с новой силой, и он со стоном завалился на бок. Боец испугано выпустил ремень. Фрол заорал:
- Ты что, мать твою, тоже оглох? Кому говорю, затягивай, сколько духу есть.
Придерживая одной рукой пряжку, солдат другой рукой стянул ремень до упора, продел язычки в отверстия. Ремень врезался в тело с боков и образовал глубокую борозду в бинтах на животе. Фрол ощутил заметное облегчение, но полностью выпрямиться не смог. Тем временем в окопе и рядом с ним собрались все уцелевшие бойцы. Фрол ткнул пальцем в того, который доставал бумагу из планшетки и объявил:
- Ты за старшего. До оврага пробирайтесь ползком, чтобы не обнаружили. Передашь политруку мою планшетку, удостоверение тоже возьми в кармане гимнастерки. Я остаюсь. Отвлеку немцев, чтобы не думали, что всех нас из пушек нае...ли. Политруку передай, нет, свой приказ я письменно отдам.
Повернувшись к остальным, распорядился:
- Вы пока гранаты из ящика заберите, а ящик так прислоните к стенке, чтобы мне коленом удобно опираться было. Которые гранаты в связках, мне оставьте. Сложите их вон там, на уступчике. Мне так брать удобнее будет.
Политруку написал:" По поручению комитета обороны приказываю оборону держать любыми средствами до прихода регулярных частей. Обо мне напиши рапорт"
Отдал планшетку и негромко, по- домашнему, сказал:
- Давайте, братцы, двигайте, а то не успеете.
Бойцы дружно зашевелили губами, зажестикулировали. В окоп спрыгнули еще двое. Вчетвером, подхватив командира под мышки и за ноги, попытались подать его лежащим сверху. От боли Фрол перестал дышать. Остервенело замотал головой и стукнул правого бойца локтем в нос. Превозмогая боль, заорал:
- Отставить, живодеры ё...ные. Я сказал - остаюсь, значит остаюсь. Это не просьба, а приказ вашего командира!- его израненное тело болело так, что по щекам текли слезы.- Быстро в овраг. Чтобы через минуту и духу вашего не было. Бойцы продолжали обращаться к нему, шевеля губами и жестикулируя, но он прервал их:
- Хватит болтать, я все равно ни х... не слышу. Быстрее двигайте, а то всех здесь перестреляют.- Стоящий рядом боец что-то сказал, легонечко обнял командира за плечи, затем, приподнявшись, выглянул из окопа в сторону немцев и выбрался наружу. Другой боец крепко сжал руку Фрола, что-то быстро сказал, глядя ему прямо в глаза, и тоже выбрался из окопа.
Фрол смахнул слезу ладонью и произнес:
- Прощайте, братцы. Не поминайте лихом. Воюйте хорошо, не пропустите немца на Воронеж. Может, к ночи подтянут подкрепление.
Лежащие рядом с окопом бойцы по очереди хлопали его по плечу, жали руку, что-то говорили. Один достал из кармана "лимонку", показал ее Фролу и положил рядом со связками гранат. Через минуту они все дружно, где ползком, а где перебежками устремились к оврагу. Последний солдат оглянулся, помахал командиру. Он кивнул ему в ответ.
Противник открыл по бойцам ружейный огонь, и Фрол каким-то непостижимым образом понял, что началась новая атака. Наступающих цепей он не видел, а выпрямиться в полный рост не давала боль в животе.
Придется встать ногами на ящик, чтобы, не разгибаясь, видеть немцев. Прислонившись к стенке, постоял немного с закрытыми глазами, собрался с силами, начал подниматься на ящик. Сначала, не разгибаясь, поднял левую ногу. Затем перенес на нее вес тела и приготовился к решительному рывку. В этот момент ощутил сзади какое-то движение. "Немцы,- мелькнула мысль,- обошли с тыла". Рванул рукой кобуру и, падая, увидел спускающегося в окоп казаха-связиста с мотком кабеля, одетым через плечо. Несмотря на дикую боль, радостно улыбнулся. Слава Богу, свой. Как это я забыл про телефон. Связисту объяснил:
- Меня контузило. Я ни хрена не слышу. Какой мудак тебя послал сюда? Я приказал всем идти на верхнюю позицию. А телефона не видно. Его, наверно, засыпало при обстреле.
Связист закивал головой, зашевелил губами и стал разгребать землю в том углу окопа, где стоял телефон. Откопал кусок кабеля, наискосок перебитый осколком. Вытащил телефон, зачистил концы проводов, соединил их и покрутил ручку аппарата. По заблестевшим глазам связиста, по его мимике Фрол понял, что связь есть. Он взял трубку и, стараясь говорить четко и громко, передал:
- Слушай меня внимательно, я контужен, ничего не слышу, тебя тоже не услышу, если будешь что говорить. Двигаться я не смогу, осколками разворотило живот и муды побило. Немцев отвлеку, у меня автомат и гранаты. Самое главное - удержать оборону. От бугра не отступайте ни за что. Я осмотрюсь. Потом, если что важное замечу, буду крутить ручку и диктовать. У телефона пусть дежурят постоянно. Еще забыл написать тебе, ты подумай, как будешь раненых отправлять. Много раненых будет, их спасать надо.
В это время с бруствера брызнула земля, и он догадался, что немцы уже близко. Бросив трубку, он приказал связисту:
- Ну-ка браток, подсади меня на ящик. - Выглянув через бруствер, увидел невдалеке немецкую цепь. Один мотоцикл выдвинулся к их окопам и из-за пригорка строчит по брустверам пустых окопов. Не поворачивая головы, Фрол крикнул:
- Связист! Ты, пока не поздно, дуй ползком к оврагу и беги к нашим. Я тут один управлюсь. - Через пару минут, повернув голову направо, увидел, как мелькают подошвы сапог уползающего солдата. Но связиста заметил и мотоциклист. Пулеметчик и водитель из автомата открыли огонь по ползущему. Фрол взял в правую руку СВЯЗКУ гранат, выдернул чеку и, привалившись левым печом к стенке окопа, правой, описав дугу, метнул связку в сторону мотоцикла. Гранаты рванули недалеко. Даже до дороги не докинул. Атакующие открыли стрельбу по окопу. Пули поднимали облачка пыли со всех сторон, но в окоп не могли попасть.
Наличие связи заметно приободрило Фрола, он теперь не чувствовал себя одиноким. Казалось, что этот черный кабель связывал его не только с позицией наверху, но и с Воронежем, что вся страна связана через эту пуповину с его окопом и будет присутствовать во время всего его последнего боя. Звуки боя не долетали до его слуха.
Укрывшись от пуль, он спорил с Софьей Ильиничной. Что, голуба, снова по-твоему не получилось? Видишь, не струсил я. Не только интеллигентам твоим приходится воевать. Наш брат в трудной обстановке любого интеллигента переплюнет. Нам бы пушку с боекомплектом - до зимы бы могли продержаться в таком выгодном месте. Думала доказать, что одна ты смерти не боишься. Видишь, я тоже не побоялся. Но я своею погибелью пользу Родине принесу, а ты во вред ей повесилась. Не ты мне доказала, а я тебе докажу, что неправой была ты тогда, когда орала на меня. Господи, что это я такое несу перед смертью. В такой час брехать грешно. Вдруг и правда Бог есть на небе? Призовет на суд, а я намолол тут такого. С тобою я конечно по-скотски поступил. За это извиняй конечно. Я просто хотел сказать, неправа ты в том, что трусом меня считала. Вот что. Вот приму сегодня смерть героическую, погибну за наше коммунистическое дело. В газетах, наверно, пропечатают, как я толково оборону организовал и немца не пропустил к Воронежу. Как собою жертвовал ради торжества нашего пролетарского дела. Может, даже товарищу Сталину доложат о моём героизме.
Посмотрел еще раз направо и увидел связиста. Он не дополз до оврага всего несколько метров. Лежал на спине, согнув ногу в колене и широко раскинув руки. Фрол дотянулся до "лимонки", вытянул кольцо, примерился и сильно швырнул навстречу приближающейся пехоте. Граната взорвалась, повалив троих.
- Ага,- злорадно подумал он,- недаром вам жизня моя достается!
Мотоциклисты, видимо, догадались, что обитаемым остается только один окоп. Водитель нахально вырулил прямо на дорогу, и они застрочили почти в упор по окопу Фрола. Он достал вторую связку гранат и подумал:" Ну, стервецы, теперь-то вы рядом. Даже если не докину, то осколками все одно достанет".
В самом конце его замаха в гранату, видно, попала пуля. Рвануло над головой. Взрыва он уже не почувствовал. Его тело буквально изрешетили осколки.
Отряд тоже не смог надолго задержать врага. Немцы разведали дорогу в обход позиции двумя километрами ниже по течению ручья. После обеда, когда основные силы немцев устремились дальше к Воронежу, отряд окружили пехотой, и минометным огнем начали методичное истребление. Бойцы отстреливались до ночи. Погибли многие. Ночью решили отступать, рассредоточившись, и, пользуясь темнотой, проскользнуть мимо вражеских дозоров. Пятеро хорошо вооруженных бойцов, с недельным запасом продуктов, во главе со старшиной по оврагу выскользнули из окружения. Группа, унося документы погибших и планшетку Фрола, двинулась вслед за передовыми немецкими частями к Воронежу, чтобы, выбрав удачный момент, неожиданно атаковать немцев с тыла и прорваться к своим.
В нашем селе люди называли только четыре семьи, которые по разным причинам не старались поддерживать свою человеческую репутацию и строго блюсти честь семьи. Шурка-дурочка, дядя Минька Шомин, до того, как его не переубедила тётя Люся. Живущая на нашей улице Гаша, и на Бочанивке, по соседству с нашим родственником дедушкой Фёдором, тётка Гапка со своим сыном Иваном. У каждого из них были свои причины. Дядя Минька Шомин часто пьянствовал, пробуя водкой заглушить свою горькую обиду на войну, за то, что она так безжалостно расправилась с его семейством. Минька наверно бы так и замёрз бы зимою где-нибудь в сугробе, если бы за него очень крепко не взялась тётя Люся.
Людмила Ивановна после войны оказалась единственным в селе, а может и в районе, специалистом с высшим образованием. В военное лихолетье она училась в Тамбовском Государственном педагогическом институте. Несмотря на бомбёжки города, на активное участие в рытье оборонительных сооружений, смогла получить глубокие знания и в педагогике, и по особенностям языка. Отлично ориентировалась в разнообразии русской, советской и зарубежной литературы. Стремление к знакомству со всеми достижениями науки стимулировало её, по возможности, прослушивать лекции профессоров различных кафедр.
Теперь её обширные знания стали нещадно использовать все жители села. Наверно поэтому в Бедном её, можно сказать, боготворили. У селян считалось, что Людмила Ивановна знает всё и может ответить на любой самый сложный вопрос. Бывало, что она в школе ведёт урок, а в коридоре её уже скромно дожидается председатель одного из трёх бедновских колхозов, чтобы она разъяснила смысл полученного из района циркуляра. Когда в колхозы поступало сразу много строгих бумаг, тогда все три председателя подгадывали время окончания уроков с тем, чтобы Людмила Ивановна втолковала им смысл требований и посоветовала, как отвечать на них.
Приходили советоваться в вопросах даже очень специфических. Счетовод колхоза «Ударник» попросил её разработать для колхозных счетоводов какую-нибудь хитрую формулу, по которой бы можно было составлять отчеты для РайЗО по использованию продовольствия на питание колхозников. На заверения, что она получила гуманитарное образование, а в математике разбирается на уровне любителя, и совершенно не знакома с особенностями бухгалтерского учета, он возражал:
- Людмила Ивановна, я думаю, у Вас, наверно, просто времени не хватает, чтобы и эту нашу загвоздку решить. А про то, что не сумеете такую формулу выдумать, даже и не говорите. Все ведь знают, что Вы не только в учительских делах разбираетесь.
- Поймите, Роман Сергеевич, для подобных расчётов, если только их в принципе возможно осуществить, обязательно потребуются специальные знания.
- Поэтому я и пришёл именно к Вам. Меня счетоводы всех колхозов села подбили на это. Говорят, ты Сергеичу лучше нас втолкуешь, что требуется рассчитать.
- Но с этой проблемой явно не ко мне следовало обратиться. Я ведь русский язык и литературу преподаю.
- А вот здесь уж разрешите с Вами не согласиться. Мы, к примеру, по невежеству своему, считали, что Никанор канавы копает и рвы насыпает просто потому, что умом тронулся на учёбе. А Вы вон на пришлом собрании как народу интересно пояснили, что он хоть и ненормальный, но всё это по научным расчетам делает. И что, если ему помочь, то в «Семнадцатом партсъезде» можно бы построить свои маленькие Беломор каналы, и своё Онежское озеро заполнить водою дождевой да снеговой. А потом всё лето огороды поливать и скот поить. А в этом понимать, я Вам скажу, тоже не учительское дело. Так что уж возьмитесь за нашу головоломку. Не отказывайтесь!
- Дело в том, что я совершенно не понимаю даже смысл просьбы.
- Тут всё просто. Только мы недопетриваем, как его утрясти правильно.
- Если дело простое, так и решайте его, не мудрствуя.
- Так нам наоборот Ваша мудрость потребна, чтобы и волков не разозлить, и овец сберечь, - хитро прищурившись, заявил счетовод.
- Это как же так?
- А как Вы Миндолиным младшим посоветовали отписаться от переселения в Калининградскую область! Ведь и власти не обиделись, и их оставили в селе, а не сослали!
- Там ведь всё просто было и яснее ясного. В районе ж ведь никто не знал, что его старые родители и сестра инвалид, хоть и живут отдельно, а фактически находятся на его полном иждивении. Так сейчас они даже и вернулись к родителям, чтобы жить одной семьёй.
- Ну, так это они уже и сами сообразили, после Ваших разъяснений!
- Но я даже не пойму, при чём здесь этот случай?
- Нам в колхозах тоже надо как-то приспособиться, чтобы и начальство районное да областное не сердить, и в отчётах правду показывать. А то ведь Вы знаете, что за недостоверную отчётность причитается?
- И в чём здесь у вас разногласия?
- Мы никак не можем приспособиться к тому, чего от нас требуют по питанию. Каждый день подаём сведения, сколько на каких работах колхозников было, сколько чего готовили для питания, и по сколько на человека приходится граммов круп там всяких, и жиров, и муки. И хоть что не пиши, всё равно придираются и наказать грозятся. А есть колхозы, которые хвалят за правильное питание.
- Так за что конкретно район претензии предъявляет?
- А за всё. Мы как только не приноравливались. Я скажу Вам по большому секрету, что своими продуктами можем по-всякому отчитываться. Даже если потребуется, можем показать, что и мясо отпускаем на питание. Только покупное, там соль, рыбу или комбижир, точно учитывать приходится. Но как не отчитываемся, всё одно не попадаем в правильную политику.
- Приведите хоть пример какой, что ли. Потому как я совершенно не понимаю сути этой проблемы.
- Так вот без проблем у нас и не получается. Учитываем всё как на духу – придираются, что не соблюдаем калорийность и способствуем истощению колхозников. Начнём побольше отпускать или писать больше, чем расходуем на самом деле – грозят ответственностью за перерасход продуктов. Ни за один месяц без выговора итог не подводили. В шевченковском колхозе там как-то ещё угадывать получается, и то не часто. А я уж боюсь, чтобы под статью не загреметь. Наш колхоз ни разу не угодил с отчётом. Вы уж посочувствуйте, помогите.
- Как помочь в этом вопросе, я пока не понимаю, но хотя бы смысл самой просьбы наконец-то усвоила!
- Вот видите, не зря мужики меня к Вам делегировали. А то бы мы гуртом только запутали всё. А так я сумел-таки ж донести нашу беду.
- Хорошо, я попробую эту головоломку разрешить. В этом деле, думаю, и районным начальникам не хочется, чтобы в колхозах плохие показатели были. Только придётся кому-то съездить в район и выписать данные по калорийности всех продовольственных товаров и по нормам кормления работников сельского хозяйства.
- Вот и славненько! Всё, что сказали, мы вмиг исполним. А как формулу нам выведете, так мы и с другими счетоводами района поделимся, чтобы отчетность не портить. Ещё и магарыч с них стребуем, - весело затараторил Роман Сергеевич.
Популярность Людмилы Ивановны косвенно даже способствовала поднятию престижа жителей того двора, в который её определили на квартиру. Желающие обратиться к учительнице за разъяснениями или помощью расспрашивали у Стефана, хозяина двора, как она проводит своё свободное время, и когда лучше прийти к ней, не отвлекая от важных дел. С такими же расспросами приходили сельчане и в огородную бригаду к Ефросинье, и в контору колхоза к их дочери Ксении.
Пьяного Миньку она догнала по пути из школы к себе на квартиру. Он, по обыкновению, не шёл по дороге, а переходил от одного подворья к другому, выкрикивая угрозы в адрес хозяев, пробовал зайти во двор, бранился и буянил. В момент, когда, с трудом сохраняя равновесие, направился от двора Калько к подворью Салова, он чуть не столкнулся с учительницей. Двигаясь спиной вперёд, он не видел её приближения и, задев ногою сумку с тетрадями, ошалело уставился на Людмилу Ивановну:
- А ты, ну Вы почему тут?
- С работы иду.
- И чё, не страшно? – спросил Минька, перегораживая учительнице тропинку.
- Так день же деньской на улице, хотя я ночью не слишком опасаюсь ходить по селу.
- Это чё, храбрая значит?
- Нет, думаю, скорее всего, просто решительная.
- Тут дело такое, я уже приучил наших кролей трусливых не высовываться и не попадать мне на глаза, когда их, выпивши, загоняю во дворы. Чтобы сидели там и не выглядывали. Так учителей это тоже касаться должно. Понятно я сказал?
- А вот это мне, представьте себе, не слишком понятно. Что же это выходит, если ослушаюсь, Вы - сильный мужчина, намерены побить слабую, беззащитную девушку?
- Так я же их почти никого не бью. Погоняю для острастки, да в дом или во двор загоняю, что б не путались тут. Не злили!
- Вот об этом-то я уже наслышана. Планировала даже встретиться с Вами специально и обговорить сложившуюся ситуацию, – с укоризной произнесла учительница.
Легким усилием руки отстранила его с дорожки и продолжила свой путь. Но Минька устремился за ней и, пытаясь зайти наперёд, повысив голос, заявил:
- А чё, я могу и поговорить, если захочу конечно. Вот хоть прямо сейчас. Захочу, и поговорим.
Остановившись, учительница положила ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, пояснила:
- Сейчас нам с Вами говорить не о чём, потому что один из нас сильно пьян, а я трезвая. А вот когда протрезвеете, то милости прошу! И ответственно Вам заявляю о своей уверенности, что нам есть, чего обсуждать. А сейчас не задерживайте меня, пожалуйста, – повернулась и пошла дальше.
Минька стоял, покачиваясь, каверзно улыбался и выкрикнул ей вслед:
- Так может для ровности положение Вам тоже водки выпить? Чтобы разговаривать как ровня.
Она ему ничего не ответила, а сама посчитала, что произнесённые ею слова выветрятся из Минькиной головы вместе с хмельным угаром.
Однако, на следующий день он заглянул в контору колхоза, вызвал Ксению на улицу и негромко попросил:
- Ты спроси у своей квартирантки, когда к ней лучше прийти для разговору. А то она вчера сама мне сказала, что поговорить хочет. Вои и узнай, когда зайти можно. Завтра ещё загляну узнать, что сказала.
Встречу Миньке Людмила Ивановна назначила на субботний вечер. Пришёл он в гражданской одежде. В хлопчатобумажном костюме в полоску, в чистой белой рубахе с закруглённым воротничком. Без фуражки. В начищенных до блеска сапогах и наодеколоненный. Говорили они в палисаднике, под клёном, сидя на больших камнях напротив друг друга. Учительница доверительно и душевно рассказывала фронтовику о том, какой несравненной ценностью является человеческая жизнь. Приводила примеры того, как, казалось бы, ничем не примечательные люди оставляли такой заметный след в жизни, что память о них сохранялась в веках. Рассказывала, что свершений добиваются только усердные. Что безделье, пьянство, хулиганство – это удел лодырей, неумех и слабохарактерных. Убеждала, что Минька не относится к таковым. Что односельчане помнят его как трудолюбивого, умного и смышлёного парня. Что, судя по многочисленным наградам, видно, и на войне он был не в последних рядах. Что будет крайне обидно сельчанам и самой его судьбе, если эти свои положительные качества он не сможет использовать себе и людям во благо. Что, если у него нет стремления прославиться на благо общества, то создать крепкую, счастливую семью он просто обязан. А, не изменив своего поведения, он так и останется пьянствующим бобылём безродным. Ну а если и женится, то будет и сам страдать, и жена и дети горя хлебнут с таким пьяницей и дебоширом. А, судя по всему известному ей, покончив с пьянством, он способен создать очень счастливую и процветающую семью. Вновь обрести в ней родственные отношения, которые восполнят боль утраты его близких. Родить, вырастить и воспитать своих детей, такими, которыми бы могли гордиться его погибшие родители и сёстры. И что в славном продолжении их рода и заключается его земное предназначение.
- Вы так мне всё разложили, что я, кажется, и вправду с пьянкой этой совсем завяжу. Но не это главное. Главное, что открыли мне, зачем мы живём, и ради чего следует всё поменять, - со слезою в голосе прошептал Митька. – Спасибо Вам огромное! Не думал, что простыми словами можно сразу всё перевернуть в человеке. Кажется, теперь даже дышать и видеть всё стал по другому.
- Я рада, если действительно помогла нащупать достойную тропинку для Вашей жизни. Придерживайтесь её и вскоре убедитесь, что судьба окажется благосклонной.
Они помолчали, видно было, что Митька что-то силится сказать, но никак не решится. К ним вышла Ксения, с порозовевшим от купания лицом и с головой, замотанной полотенцем. Взглянув на собеседников, она заявила:
- Думала, вы тут секретничаете, не хотела мешать, а они молча свиданируют. Так я тебе, Людмила Ивановна, напомню, что сегодня суббота, наши уже все покупались. Корыто я в вэлыкихату перенесла, сама выкупалась и тебе почти полный двухведерный чугун нагрела. Только печка уже давно потухла – будешь холодной купаться.
- Сейчас иду, - вставая с камня, заявила учительница. – Думаю, мы не напрасно провели этот вечер в разговорах. Так ведь, Дмитрий?
Минька тоже вскочил с камня, закивал головой и проникновенно заявил:.
- Так, так! Только мне ещё нужно сказать важное. Ты, Ксения, иди, а я быстро всё скажу, так что вода не успеет остыть. Только мне сказать нужно с глазу на глаз.
- Да я чё, я пошла. Только ты уж и на самом деле не задерживай Людмилу Ивановну.
Когда Ксения ушла, Минька на полшага приблизился к учительнице и, опустив глаза, начал тихо объяснять:
- Вы вот сказали, как мне всё поменять, и что жениться нужно, чтобы семьёй своей продолжать то, что родители и деды начинали. С этих Ваших слов мою башку сверлит мысль одна важная. В другое время такое мне и во сне присниться не могло. А сегодня, первый раз за эти годы я почувствовал себя как бы не одиноким. Вы меня наставляли, прямо как самый близкий человек…
Минька замолчал, запнулся, видно было, что он мучительно подбирает нужные слова, и, сглотнув слюну, продолжил:
- Я даже не знаю, как об этом сказать. А тут ещё Ксения ждет. Скажу прямо. Разница в годах у нас небольшая. Пить я прямо сейчас бросил и навсегда. Сами увидите, моё слово твёрдое. А я мужик мастеровой. Всё, что нужно по хозяйству, умею и в колхозе справно свои дела выполняю. И поэтому хочу спросить, а Вы сама не согласились бы выйти замуж за меня, за простого колхозника. Я вроде бы и не урод. И увидите, что привычки свои дурацкие враз оставлю. Вас бы я на руках носил, пылинки бы сдувал, и слушался бы во всём, как школьник.
Подняв свой взгляд на учительницу, вытер тыльной стороной ладони пот со лба, выдохнул и добавил:
- Ух. Аж пот прошиб. Но, кажись, всё сказать осмелился, что хотел. Вы можете мне сейчас не отвечать, скажете что-нибудь, когда обдумаете, что я тут наговорил. А если и совсем ничего не ответите, я и тогда не обижусь. Пойму сам, не дурак. Да мне и так, без этого согласия, до гробовой доски придётся быть благодарным за такое нравоучение!
Людмила Ивановна немного помолчала и, собравшись с мыслями, доверительно и даже ласково начала излагать свой ответ:
- Дмитрий, должна Вам сказать, что предложение выйти замуж мне делали уже много раз. Порой люди достойные, а порой и такие, которые вызывали неприязнь. Особенно когда чувствовала, что женихам нравится моя внешность, а не мои душевные качества. Но Ваше предложение мне нравится, потому как чувствуется в нём искренность и уважение ко мне не как к симпатичной девушке, а как к человеку. И мне, признаюсь, это очень импонирует.
- Да, да, - радостно закивал головки Минька, - Вы конечно, очень красивая, но красивые есть и в других местах. А вот чтобы девушка была умней десятка самых умных мужиков – такого не бывает нигде. Поэтому и говорю, что слушался бы Вас во всём!
- Вот хорошо, Вы своими словами подсказали мне мысль. А то я никак не могла сформулировать свои доводы, - воскликнула Людмила Ивановна и продолжила. – Дело в том, что, по моему глубокому убеждению, в крепкой любящей семье главным должен быть муж. И я тоже надеюсь, что со временем встречу такого мужчину, которого полюблю, и который будет для меня примером. И я буду, как Вы сказали, слушаться его во всём. О такой семье я мечтаю, и надеюсь, что с годами сумею встретить своего суженного. И, кстати сказать, судя по рассказам сельчан, если Вы сумеете перебороть свои пагубные наклонности, то из Вас тоже получится отличнейший глава семейства. И поверьте, оглядевшись, вы найдёте множество достойных девушек. Встретите в Бедном или в другом месте такую, которая будет не только любить, но и уважать как мужчину умелого и разумного. И не пристало мужу быть в учениках у жены своей.
Проговорили они ещё наверно около часа. В хату Людмила Ивановна вернулась, когда на улице уже совсем стемнело, и купаться ей пришлось при лампе и в остывшей воде.
Как то осенью мы томились всей семьёй, ожидая маму. На улице смеркалось, на столе уже всё было готово к началу вечери, а мама всё не шла и не шла. Бабушка уже начинала ворчать:
- Что это такое? Время вечерять, а она и забыла про всё. Небось, заболталась с кем по пути, а мы тут маемся. И это не первый раз, на позапрошлой неделе тоже не дождались и даже без неё сели вечерять.
- Не-е-е. Заболтаться Ксения не должна – она порядок соблюдает, – заступился за маму дедушка. – И в прошлый раз её неожиданно оставили не заседание, протокол вести, а передать, чтобы садились вечерять без неё, было не с кем.
Молчание затягивалось, и, чтобы занять взрослых разговорами, я спросил:
- Дедушка, а вот скажите мне, почему для еды ждут всех? Раньше, когда люди голодали, наверно приходилось ждать, чтобы все успели съесть хоть немножко из того, что было. А теперь еды хватает, даже не доедаем. Зачем же всем сидеть и маму ждать? Она ж и сама может поесть, когда придёт.
- Ну, я тебе скажу, вопрос ты очень серьёзный задал. Сейчас его разъясню, как сумею. А тебе, если кэбэки хватит; понять взрослые дела - буду очень рад.
- Дедушка, а кого мне должно хватить?
- Умом, говорю, если уже запасся, чтобы мудрость мужицкую понимать, тогда дойдёт до тебя, а нет - так и время тратить нечего.
- А мужицкие мудрости, они женщин не касаются?
- То, что нашими отцами и дедами выверено – оно всех касается. А про мужицкую мудрость я сказал, что б ты отличал понятия наших предков от теперешних газетных порядков.
- Ну, так это мне понятно.
- Ждут кого из семьи не для того, чтобы еды хватило. Если кто задерживается по делам, так ему наоборот, даже лучший кусок оставляют. А собираются все для того, чтобы чувствовать себя семьёй, чтобы благословенные дела намечать. Понял?
- Нет, не совсем.
- Тогда слушай дальше. Место, где семья и её гости собираются для еды, оно святое.
- Наверно, потому, что над столом в святом углу икона висит?
- Да нет же, оно само по себе святое, даже если стол семейный стоит в той комнате, где совсем никаких икон нет.
- Значит, стол как-то связан с Богом?
- Да при чем здесь этот ваш Бог? Вот церковь считают местом святым. А в неё некоторые прутся, не снимая шапок, хоть и в Бога веруют. А ты видел где-нибудь, чтобы за стол человек садился кушать, не снимая шапки? Нет, такого не бывает! И ведут себя за столом чинно, достойно, не балаболят. Вот и получается, что место, за которым люди вкушают свою пищу, может, даже святее, чем сама церковь.
- Ну ты и завернул! Мало того, что сам безбожник, так и дитю в душу греховное заносишь. По-другому пояснить нельзя что ли? - вмешалась бабушка.
- Так это я ему, что б понятней было, - усмехнулся дедушка.
А у меня спросил:
- Ну, ты хоть примерно понял, что я пробовал тебе втолковать?
- Понял. Есть в шапке неудобно было бы. Как нагнешься, она на глаза будет налезать.
- Ну, раз ты ничего из сказанного не понимаешь, тогда и приставать нечего, - рассердился дедушка. - При чём здесь шапка?
- Так Вы же сами про шапки сказали.
- Я ж тебе, дурачку, про святость места пробовал разъяснить, а ты про одежду думаешь. Видно, рано тебе ещё взрослые понятия узнавать.
В разговор опять вмешалась бабушка:
- Чё накинулся на парня? Рано да рано. Если спрашивает, значит интересуется. Вот и разъясни по его возрасту. Всё равно же Ксению сидим ждём.
- Ладно, вот ещё что скажу тебе, - продолжил дедушка. – За столом этим все самые важные дела решаются. Или там хату собираются строить, или сына женить, или просто коня купить для хозяйства. Даже новости какие кто узнал, за столом делятся и обсуждают. Сватов за стол усаживают. Или хозяин объявляет семейству, что он решил, по каким делам, чтобы все в курсе были.
- С роднёй какие дела обсуждают, - добавила бабушка.
- Да, вот бабушка подсказала по делу, - согласился дедушка. - За столом даже очень трудные дела легче обговаривать. Всякие там дележи наследства, или кому сподручнее стариков доглядеть, проще за едой, за угощениями решать мирно, без скандалов.
Тут в хату заскочила запыхавшаяся мама и с порога начала объяснять:
- Дуська сегодня отпросилась с обеда, а ведомости не сделала. По домам уже собрались, когда Николай Кондратьевич заметил. Я ему толкую, что меня уже на вечерю ждут, и утром могу пораньше прийти составить, а он как всегда: «не откладывай на завтра то, что положено сегодня делать». Вот и запоздала.
- Ладно, мой руки и садись. У нас уже слюни текут от ожидания, - буркнула бабушка, разложила напротив каждого места по куску хлеба и начала наливать в миску остывший суп.
Я же радовался, что удалось занять стариков разговором, и они не стали ругать маму за опоздание. Потом, когда мне уже постелили постель, услышал, как дедушка жаловался маме:
- Видно, не выйдет с нашего Женьки толку. Полвечера пробовал ему втолковать, почему стол для семьи является местом важным, а он так и не понял ничего.
Стало даже немножко обидно, потому что я отлично всё понял. За столом важно всем собираться вместе, чтобы выслушать все новости и узнать, что дедушка решил по какому делу. Чтобы потом, по одному каждому отдельно не повторять. Всё оказалось проще простого, а они подумали, что я ничего не понял. Но выйти и возразить им – детям не полагалось. Потому я и заснул с обидой на свою родню.
В селе у нас был непонятный мне обычай. К семейным женщинам, когда они оставались по какой-то причине одни хоть на сутки, хоть на несколько дней, обязательно приглашались на ночлег другие соседские женщины или родственники и желательно с детьми. Если маму приглашали со мною к кому на такой ночлег, я радовался очень. В чужой хате ночёвка ощущалась, как что-то необычное, даже вроде бы таинственное и полное какого-то ожидания. Непривычная обстановка, плохо различимые предметы в сумерках и причудливые тени от лампы будоражили воображение. Порой становилось даже тревожно, но успокаивало присутствие мамы.
Очень интересно было ночевать у Екатерины Ивановны Задорожней. Её сын Юрка ушёл погостить к Марусе, своей старшей сестре в «Красный молот», и она договорилась с мамой, что мы будем эти ночи у неё. Ночевать там было заманчиво ещё тем, что у них появился первый на нашей улице батарейный радиоприёмник. Юрка на высоких палках, прибитых к углам сарая, растянул антенну из медной проволоки, и все говорили, что поэтому их радиоприёмник принимал передачи почти без помех.
На ночь мы с мамой приходили, когда уже смеркалось. Хозяйка к этому времени старалась управиться по хозяйству, помыться, переодеться в чистое, и мы сразу же начинали слушать радиопередачи. Или, если удавалось настроиться на Киев, слушали мелодичные украинские песни, а тётя Катя ещё потихоньку и подпевала им. Особенно взрослые любили радиопостановки или слушать книги, которые очень выразительно читали два чтеца: мужчина и женщина. При радиопостановках и чтении книг взрослые очень сильно переживали за героев, иногда даже плакали. Я обычно не дослушивал до конца и засыпал. А на следующий день, когда спрашивал маму, чего она так расстраивалась перед радиоприёмником, она мне объясняла, что сочувствовала отважным людям, которые не щадили здоровья и жизни ради нашей счастливой жизни.
Когда по радио передавали просто музыку, тётя Катя и мама рассуждали о том, что раньше в сёлах люди ни в чем не разбирались. А теперь, когда и у нас появились радиоприёмники, то колхозники тоже могут разбираться даже в том, что в Москве решают, или какие где новости происходят. И ума могут набираться, слушая такие вот радиопостановки или слушая чтение книг, которых в селе и не достать, и для чтения которых у них не хватает времени.
Вскоре и у нас появился радиоприёмник. Мама после отчётного получила в колхозе деньги на трудодни и с разрешения дедушки купила в митрофановском культмаге приёмник и батареи к нему. Деньги теперь у нас водились постоянно. И не только потому, что бабушка иногда ходила к поезду торговать мёдом и яйцами варёными, так теперь и в колхозах стали больше денег давать на трудодни, а дедушке с бабушкой ещё и почтальон каждый месяц приносил по тринадцать рублей пенсии.
Приёмник назывался «Новь». На нём был переключатель на длинные волны и на средние. И узенькая полоска под стеклом, по которой двигалась зелёная палочка, показывающая, какие города можно «поймать» на этой волне. Но дедушка не разрешал мне самому включать приёмник. Говорил, что если его без толку включать часто, то батареи разрядятся, и придётся ехать покупать новые. А дедушке Антону тетя Ульяна привезла из Митрофановки свой радиоприёмник. Он назывался «Искра». Но они с бабушкой Фёклой обиделись на него. Потому что один раз в воскресенье позавтракали, убрались в доме и по хозяйству, умылись, оделись в чистое и сели слушать радио. А там, наверно, передавали радиопостановку какой-то сказки. Только его включили, как мужской голос из радио грустным голосом заявил: «Посмотрели, а в этом доме сидят и слушают два старых дурака». Так дедушка Антон чуть его не разбил рогачом, и после этого не любил включать своё радио.
Понравилось мне ночевать и у бабушки Фёклы. Когда дедушку Антона дядя Ваня, который стал большим военным начальником, вызвал к себе в Ленинград, чтобы там ему сделали операцию, мы с мамой всё это время ночевали у неё. Бабушку Фёклу даже тётя Люся, когда квартировала у нас, очень уважала, и удивлялась её большим знаниям. А наша бабушка и другие родственники не слишком любили её, наверно, за эту грамотность. Наверно, потому что сама она, проходив почти всю зиму в ликбез, так и не научилась ни читать, ни писать.
Бабушку Фёклу в младенчестве из Фисенково удочерила бездетная семья нашего священника. Забрали себе, когда у неё умерли родители, и она, двухгодовалая осталась одна на руках малолетних сестёр и брата. Ни батюшка, ни попадья не стремились приспособить её к церковной жизни, а даже наоборот пытались вырастить из неё образованную барышню.
Или из-за жизни у попа, или потому, что была приживалкой у бабки-читаки, но бабушку Фёклу поразили в правах. И рассказывают, что раньше, до войны молодые комсомольцы и взрослые партийные обижали её, часто подшучивали над девочкой и высмеивали.
Когда дедушка Антон привёл её к себе в дом, он сумел поставить дело так, чтобы над ней никто не смеялся и не обижал. Только большие дедушкины дети невзлюбили её. Наверно потому, что их мамка умерла от болезней, а эта очень молодая жена оказалась не на много старше Ульяны, была вполне здорова и очень красива. Правда, свою красоту она не подчёркивала и даже скрывала. Ни разу никто не видел её в новом платье или в новой кофте. Одевалась она всегда в поношенные вещи, да ещё и платок на старушечий манер повязывала, кончиками под горло, а не назад, и цвет одежды подбирала не яркий, а тёмный или серый.
Тетя Ульяна, говорят, специально замуж рано выскочила, чтобы не жить с нею в одной хате. А тётя Таня и дядя Ваня жили вместе с ними. Когда после семилетки он поступил в митрофановскую среднюю школу, и на выходные приезжал домой, она крепко помогала ему в учёбе. Но они всё равно её не любили.
При ночёвках бабушка Фёкла рассказывала маме такие вещи, что даже мне было интересно. Вот мама пожаловалась, что их с тётей Дусей заставили заниматься непривычной работой:
- Два дня уже с Дуськой огороды у людей учитываем. Аж рука устала с утра до вечера сажнем махать.
- И здесь, скажу тебе, опять используется старое определение для современных мер – поучительным тоном объяснила бабушка.
- Как это, - удивилась мама.
- Ну, вы же с Дуськой не десятины вычисляли, а гектары и сотки?
- Ну да.
- А сажень это прежняя русская мера длины. Настоящая сажень - она равна двести тринадцати сантиметрам, да ещё и с миллиметрами. А ваш циркуль деревянный, он ровно два метра отмеряет.
- Так правильно, что двухметровый сажень, так же проще площадь высчитывать, чем если бы два с сантиметрами, - убеждённо заявила мама.
- Я не про то, как теперь удобней. Я про то, что старые названия для новых правил сейчас используются. Наши бы деды вас не поняли.
- Так разница же небольшая, всего тринадцать сантиметров.
- Здесь разница не в сантиметрах, а самом способе исчисления. В прежних мерах замеряли надел, что он, к примеру, шириной восемь саженей, а длиною сорок. Перемножили их и получили, что надел равен трёмстам двадцати квадратным саженям. Десятина равнялась двум тысячам четырёмстам квадратным саженям, а в метрической системе гектар равняется десяти тысячам квадратных метров.
- Да теперь всё в гектарах считают. Только старики говорят десятина. А десятина что, выходит от гектара в четыре раза меньше? – спросила мама.
- Нет, - ответила бабушка, - всего на девять сотых и не меньше, а больше.
- Не пойму я, как так получается, квадратных саженей меньше, чем квадратных метров, а площадь больше?
- Так вы же после замеров своим циркулем сначала умножаете длину на два и ширину на два, а потом только площадь вычисляете.
- Конечно, сажень же двухметровый. А чё Вы его циркулем называете?
- Так он же и есть циркуль, только деревянный и фиксированной длины. При этом, заметь, если бы он был метрового размаха, то вам бы и площадь метрическую вычислять было бы легче. Сразу бы множили длину на ширину. Как в саженях при прежних мерах.
- Ой, а и правда, почему их не делают метровыми?
- Здесь, я думаю, всё дело в удобстве. Когда меряли в саженях, придумали удобный циркуль, размах которого соразмеряем с пешим ходом человека. А метровым было бы неудобно пользоваться. Им бы часто мельтешить пришлось, и скорость замеров бы заметно снижалась.
- Вы хотите сказать, что прежними мерами бы удобней пользоваться, а по мне так не слишком удобно. Современны меры точные. В метре сто сантиметров, а в килограмме тысяча граммов. А в старинных всё не точно. Вот аршин, я слышала, это длина вытянутой руки. Так у разных же людей руки совершенно разной длины.
- Просто теперь вы уже привыкли к другим мерам, а раньше наши люди пользовались другими способами измерений, и они, поверь, были очень точно обозначены. И наши родители очень хорошо ориентировались в их значениях.
- Ну, так вот с аршином Вы так и не пояснили.
- Да, действительно, для облегчения представлений аршин считался равным длине вытянутой руки. Но он при этом имел совершенно точные размеры. Если их перевести в метрические, то это будет семьдесят один сантиметр и ещё один миллиметр. И у всех, кто материей торговал, кто ширину улиц мерил, кто высоту стен замерял, аршин был строго-настрого именно таких размеров. Это для упрощения представлений людей неграмотных вводились такие названия, которые были им понятны.
- Может, конечно, так простым людям было и понятней, но на деле пользоваться было, наверно, неудобно. Вот вы говорите, высоту стены можно аршином измерить. А если стена будет три аршина и ещё чуть- чуть? У аршина же сантиметров не бывает как у метра? – ехидно споила мама.
- Почему же неудобно? Существовали ведь и другие, тоже понятные, но более мелкие определения меры, и тоже имеющие конкретные размеры. Локоть – 45 сантиметров. Ладонь – чуть больше 10 сантиметров. Пядь, или четверть по-нашему – почти 18 сантиметров. Фут, или лапоть, или ступня в обуви – 35 с половиной сантиметров.
- Очень интересно, и раньше, когда почти все были неграмотные, наверно и правда, так было понятней измерять. Но нам сейчас намного привычней по-новому.
А ещё бабушка Фёкла любила рассказывать всяческие интересные случаи в стихах. Она поясняла, что ещё в гимназии поражала учителей и подруг особенностями своей удивительной памяти. Стихи она и всяческие правила запоминала, всего один раз прочитав. Помнила потом всё многие годы, даже ни одну строчку никогда не могла перепутать.
Поэтому, когда они заканчивали с мамой обсуждать текущие новости, мама просила её рассказать что-нибудь интересное стихами. Такие рассказы бабушка называла по-разному: то сказка, то былина, то поэма. Но звучали они всегда похоже, потому что слова были в рифму. А рассказывала их она очень выразительно. То понижая голос, то повышая. То торжественно растягивая слова, то спешила скороговоркой. Мне очень нравились эти её рассказы, но убаюканный размеренной рифмой рассказчицы, я быстро засыпал.
Ещё мне понравилась наша с мамой поездка в Россошь, в гости к тёте Люсе. Наши говорили, что ей очень повезло с переводом. На межрайонном слёте учителей, где она выступала с информацией, её приметил россошанский первый секретарь райкома. Сказал, что только по чьему-то недоразумению или разгильдяйству такого грамотного специалиста могли направить в простую сельскую школу. Он добился её перевода в одну из старейших школ Воронежской области - россошанскую среднюю №1. Позаботился о том, чтобы ей предоставили в качестве квартиры половину кирпичного здания бывшей заготконторы. Квартира была большой, в две жилых комнаты и кухни с прихожей. Полагались к этой квартире ещё и палисадник, и небольшой земельный участок под огород. Вторую половину здания занимала многодетная семья председателя россошанского райпотребсоюза. На границе их огородов был выкопан колодец с вкусной и чистой водой.
Такая забота секретаря райкома была вызвана тем, что он планировал соблазнить тётю Люсю к себе в любовницы. Но она и в этой ситуации нашла очень мудрое решение проблемы. В этом году по мартовскому Указу освободили из заключения её отца Ивана Тимофеевича. Он поселился у неё и сразу же устроился слесарем в депо на железной дороге. А секретаря тётя Люся сумела убедить, что его с ней возможную связь завистники обязательно используют для его дискредитации за дружбу с членом политически неблагонадёжной семьи. К его чести он не затаил на неё обиду, а продолжил дружеские отношения. При посещении общих мероприятий часто подходил к ней, спрашивал, как дела. Иногда даже советовался по школьным делам. И такое внимание помогало тёте Люсе росту её авторитета на работе и в городе.
Хотя у школьников были каникулы, тётя Люся работала. Поэтому мы поехали в субботу вечером. Она знала, когда мы приедем, и встретила нас на вокзале. Со станции до её остановки поехали на автобусе. Хоть я раньше и не ездил на автобусе, но мне не понравилось. В автобусе было душно и пыльно. Люди стояли очень плотно. На остановках почти никто не выходил, а тем, которые ждали автобус, не хватало места, они толкались и кричали, чтобы люди ещё потеснились. Сердитая кондукторша противным голосом всё время напоминала, чтобы приобретали билеты и заранее готовились к выходу. Но спрессованным пассажирам не удавалось заранее протиснуться к выходу, и они тоже громко кричали, чтобы автобус не трогался, пока они не выйдут.
Дома у тёти Люси мама в первую очередь стала выкладывать из корзины подарки, поясняя:
- Вроде и не бедно живём, а на гостинцы собрать такого, чтобы тебе обязательно понравилось, ничего не придумали.
- Мне всё из того, что ты достаёшь, очень даже нравится, – возразила тётя Люся.
- А мы, знаешь, аж в растерянности были. Ты почти три года у нас прожила, и никто не мог вспомнить, какая еда у тебя была самой любимой. Что не готовили, всё ела, не капризничая, а особо ничего и не выделяла.
- Признаться, я и сама не знаю, чему отдаю предпочтение. Всё зависит, наверно, от сезона. Зимой соления люблю, а летом фрукты.
- Такого-то я привезла. Тато слив нарвали – у нас слива ранняя, и спелых уже много. А мамка огурчиков вам с Иваном Тимофеевичем намалосолили горшочек небольшой.
- Вы прямо балуете меня. Даже неловко как-то.
- Что ты, ты для нас стала по-настоящему родной. От всей души собирали. Ты же помнишь, что мамку нашу люди прижимистой считают, а тут и она всё время хлопотала, чего б вам вкусненького собрать.
- Спасибо огромное!
- Да не за что благодарить, тут ничего особенного. Вот только мёд, может, к лакомству можно отнести. Просто собрали, что в хозяйстве водится. Татко сказали: «Кладите всё, что сами едим, в городе за ним на базар идти нужно, а у нас оно бесплатно в огороде да в сараях!».
- Пожалуй, верно, мне теперь месяц на рынок можно не ходить, - улыбнулась тётя Люся.
- Ты только с яичками поосторожней. А то мамка на этой неделе под соломой нашла гнездо, где курица пряталась нестись, чтобы цыплят высидеть. Могут там оказаться яички уже с зародышем. Хотя не должны. Она ещё только неслась, а не насиживала, - предупредила мама.
Тётя Люся засмеялась и сквозь смех заявила:
- Так в городе яйца с зародышами больше ценятся – они уже за мясо считаются…
Мама тоже засмеялась. А я не понял, почему они за мясо могут считаться. Ведь в зародыше цыплёнок меньше горошины. Какое с него может быть мясо?
Ивана Тимофеевича дома не было. Он уехал погостить к родственникам покойной жены. И у мамы с тётей Люсей начались взрослые разговоры. Мама уже в самом начале сказала, что специально приехала на целые сутки, чтобы расспросить, что нужно делать, чтобы из меня им вырастить если уж не такого интеллигента, как тётя Люся и её родственники, то хотя бы не такого грубого и некультурного, какими сейчас считают рядовых колхозников. Говорила:
- Может, нам попробовать его устроить учиться в город? Мне говорили, что в городах сейчас при школах интернаты поделали, и там живут и учатся дети из сёл.
- Во-первых, в такие интернаты определяют детей из тех мелких населённых пунктов, в которых нет школ. А во-вторых, хочу тебе сказать, что семейное воспитание даёт ребёнку гораздо больше, чем отрыв от семьи, - заверила тётя Люся.
И потом долго ещё убеждала маму в том, что хоть в сельской жизни и много отличий от городской, но не все эти отличия следует считать отрицательными. А обретение культуры, знаний, вежливости, обходительности при развитии детей целиком и полностью зависят от умения и старания родителей и от таланта педагогов. И совершенно не зависят от того, городской это житель или деревенский. И в сельской местности в этом плане жить даже предпочтительней. Потому что в селе всё на виду. И при необходимости легко можно предотвратить пагубное влияние дурной компании. А в городе люди не знают друг друга, и поэтому такие возможности у городских родителей ограничены.
Мне очень хотелось получше разузнать, как меня будут воспитывать, но тётя Люся сказала, чтобы я пошел, посмотрел у них цветы в палисаднике, или погулял по огороду. А если будет скучно, то могу погулять и по улице, только чтобы не уходил далеко от дома, не заходил в чужие дворы и не поворачивал ни в какие переулки.
Во дворе слоняться мне было неинтересно, и я вышел на улицу. Вначале прошёлся в одну сторону. В этой стороне дома были в основном небольшие, но почти все крыты черепицей или железом. Крытых соломой или очеретом почти не встречалось. Когда я вернулся, прошёл мимо тётиного Люсиного дома и пошёл по улице дальше, то там по обе стороны улицы стали попадаться дома большие, на много окон. Были не только большие одноэтажные дома, но и дома в два этажа, и даже трёхэтажный. И во дворах таких домов не было ни палисадников, ни огородов. А у некоторых во дворе лежал настоящий асфальт, как на дороге от вокзала.
Нагулявшись, вернулся к тётиному Люсиному дому и сел на скамеечку у калитки. Сидел долго, но во двор не заходил, потому что в доме они секретничали про меня или про другое, такое, что мне знать не следовало. Вскоре вышла тётя Люся и спросила:
- Нагулялся?
- Да я далеко ходил. Всё такое интересное в Вашем городе! Можно было бы и дальше сходить, может там ещё интересней. Но я боялся заблудиться.
- Ничего, у нас завтра ещё целый день. И в центр сходим, и на речку отведу вас, посмотрите, как физкультурники прыгают в воду.
- С берега, с разбегу?
- Нет, гораздо интересней. С моста.
- Я дома тоже в Ривчак прыгаю с моста. Только я ногами. А Юрка Задорожний головой, как физкультурник.
- И не боишься?
- Раньше боялся, а потом меня Толик Ковалёв один раз подтолкнул, и я перестал бояться. Теперь мне даже нравиться прыгать. Только девки большие если купаются, кричат, чтобы не прыгал и воду не мутил.
- А мы тебя уже второй раз выглядываем. Пойдём чай пить. Самовар уже давно вскипел.
Дома у нас чай не пили. Летом делали квас или варили компот. А зимой на сладкое всегда варили огромный чугун узвара из сухофруктов. В чугун засыпали много сушёных яблок, слив, вишен и шиповника, варили без мёда, потом чугун кутали в старое ватное одеяло, чтобы узвар настоялся. Получался вкуснейший кисло-сладкий напиток!
Выпивали узвар за три-четыре дня, но фрукты из узвара есть не разрешали. Потом его разваривали. Заливали уже варёные фрукты доверху водой, добавляли мёда и варили ещё раз. Повторный узвар был, хоть и сладкий, но не такой вкусный, как первый. И фрукты тоже были не такие вкусные, как в первом.
Чаепитие у тёти Люси мне понравилось очень-очень и запомнилось надолго. На большом, круглом столе, застеленном белой скатертью, посредине стоял горячий, с незатухшими углями самовар. Рядом с самоваром на белой каменной тарелке стоял белый с узором чайник. Рядом с чайником на тоненькой ножке возвышалась стеклянная ваза, видимо с нашим мёдом. С другой стороны самовара установили маленькую продолговатую корзину без ручки, которую доверху наполнили пряниками, конфетами подушечка и в обёртке и двумя большими кусками сахара. В длинной, но узкой стеклянной тарелке лежали ломтики жареной рыбы, прикрытые кольцами подрумяненного лука. На другой тарелке были ломтики твёрдого заводского сыра. В небольшой синей миске дымилась свареная картошка, политая жиром и присыпанная мелко нарезанной зеленью. В круглой стеклянной узорчатой банке, закрытой выпуклой крышкой с хвостиком, разместился кусок масла. Всё это было украшено листочками зелени. Сбоку, на маленьком льняном вышитом заполочью рушнике, горкой навалили тонко нарезанные ломтики белого-белого хлеба, который называли булкой.
Вокруг стола стояли шесть стульев и напротив трёх были установлены столовые приборы. Для каждого на мелкую небольшую каменную тарелку с красивым узором поставили глубокую тарелку с таким же узором. Слева от каждой тарелки лежало по вилке, а справа на вышитых салфетках лежали по ножу, по металлической столовой ложке и по маленькой чайной, с узором и мелкими голубенькими камешками на ручке. Напротив тарелок, ближе к самовару, на блюдцах расположились три чашки, все ручками вправо. И чашки, и блюдца были малинового цвета с белыми горошинами. Эта картина показалась мне настолько праздничной, необычной и даже волшебной, что я оробел. Похожие вещи приходилось видеть только на картинках в журналах. А что так красиво, богато и празднично можно убрать стол для простых людей, мне казалось невероятным.
После того, как все помыли руки, сели за стол. Тётя Люся сказала:
- Вначале мы с Женей немного жиденького поедим. Твоя мамка, видите ли, бастует против супа. А я старалась свежий после обеда сварить.
- Ой, тётя Люся, дома мы часто суп едим. А можно попробовать того, что на столе у Вас лежит? – спросил я.
- Можно, можно, и не пробовать, а кушать. Только я сейчас тарелки суповые уберу. Раз вы с мамой такие упрямые, то и я суп не стану есть, пусть прокисает, - весело заявила тётя Люся.
После ужина хозяйка объявила, что мне сейчас помоют ноги на ночь и положат спать, а сами будут сумерничать вполголоса. Почему в городе положено было мыть ноги на ночь, я не понимал. Дома меня заставляли мыть ноги, если я их вымажу в чём-то. И сразу как заметят, что грязные. А здесь ноги были чистыми, и ходил я целый день в сандалиях с носками. Пробовал узнать. Так мама даже застеснялась почему-то. А тётя Люся стала объяснять, почему это надо делать ежедневно, и что лучше мыть холодной водой для закалки. Перед тем, как уложить меня, тётя Люся успела объяснить, что «сумерничать» означает разговаривать в темноте, не зажигая лампы.
Разговаривали они тихо, но мне всё равно всё было слышно. Говорили всё время или обо мне, или о том, как детей нужно воспитывать, чтобы они были хорошими. Вначале тётя Люся поясняла, почему детей нужно приучать к чистоте, к опрятности и вежливости с самого малого возраста. Рассказывала, как подмечать у ребёнка желание помочь родителям или старикам, как поощрять такие его попытки.
Мама благодарила её за советы и жаловалась:
- Тебе хорошо, ты этому всему обучена, а как нам, недотёпам, в таких делах разбираться? Я вот думала, что рано ещё его приучать ко всему такому. Хорошо вот встретиться пришлось не на ходу. За сегодня я так поумнела, как вроде половину твоего института закончила!
- Ты не права. Сейчас у нас даже в сёлах уже появилась возможность просвещаться по любым вопросам. Библиотеку у вас же открыли, вот и пользуйся ей!
- При чём тут библиотека? Ты вот, чтобы грамотной такой стать, не один год профессоров разных слушала и обучалась всему! А мы даже не знаем, какую книжку про детей нужно читать.
- Я тебе скажу, что ориентиры верные жизненные мне не обучение дало, а родители прививали с младенчества. Поэтому и тебе это советую. Обучение даёт знания – они важны, полезны, но житейские представления не менее полезны, а в некоторых ситуациях могут оказаться и определяющими.
- Так мы все дома Женьку по жизни наставляем. Я разбираю с ним все его дела, мамка про то, что грешно, а что праведно рассказывает, а татко пробуют его к ремёслам всяким приучать. Только сердятся сильно, что он неумехой растёт, а чему учат, не запоминает.
- И это уже полдела! – заверила тётя Люся и продолжила, - но и о педагогических приёмах не следует забывать.
- Так, ты мне их продиктуй что ли, чтобы я их записала и заучила потом.
Тётя Люся засмеялась и пояснила:
- Не бывает рецептов на все случаи жизни. Да и жить было бы не интересно ни детям, ни родителям, если бы всегда всё требовалось делать строго по инструкции. Здесь важно знать тенденции.
- А что это за штука такая?
- Ну, это возможность представлять, как будут или как могут развиваться события в той или иной ситуации. Какими способами лучше всего влиять на такое развитие.
- Вот и расскажи мне, как и где можно таким премудростям обучиться?
- Да в тех же книжках! Должна тебе напомнить, что и те, которые высшее образование получают, и даже профессура, знания свои повышают, читая книги и статьи в библиотеках своих. В сёлах хоть и не учебные библиотеки, но для них тоже установлен необходимый набор литературы, достаточный для всестороннего развития жителей.
- И в каких из них эти твои тенденции описывают?
- Почитай Короленко, Макаренко сейчас считают грамотным педагогом. Интересные статьи можно найти в журнале «Семья и школа», он ещё до революции издавался и сейчас в библиотеках обязательно подшивается.
- Я такой видела, но подумала, что он для учителей.
- Скорее всего, он именно для родителей печатается. Тебе бы выписать его и получать ежемесячно. Вас же всё равно заставляют в колхозах подписку оформлять в счёт зарплаты денежной. Выпиши его себе, а для Жени можно «Мурзилку» даже, и «Пионерскую правду» уже можно. Он чтению не противится?
- Да что ты? Я ж, по твоему совету, книжки ему детские покупаю, так он их до дырок зачитывает. В этом его заставлять не приходится. Десять раз уже прочитал, а нового нет - так он снова перечитывает.
- Тем более тогда ему необходимы регулярный журнал и газета детская. Там ведь тактично поясняют, что такое хорошо, а что плохо. Учат честности, вежливости. Прививают представления о культуре и тактичности. Для детей сейчас лучшего подспорья трудно придумать. А ещё можешь в библиотеке завести карточку на него тоже, и книги ему приносить. Сейчас для детей печатается специальная подборка детских рассказов, сгруппированных для разных возрастных групп. Называется «Книга за книгой», вот подбирай из этой серии, что ему подходит по возрасту, а потом обсуждай с ним прочитанное.
- Да, это ты хорошее подсказала. А то он дома самый первый читает не только «Колхозное строительство» районное, но и в «Известиях» что-то про политику читает. Мы в ней не разбираемся, а ему и подавно незачем голову забивать.
Тётя Люся улыбнулась и возразила:
- Сложные государственные вопросы ему и правда ни к чему, а вот политические ориентиры на уровне его восприятия я бы советовала прививать. Ты же мечтаешь вырастить из него неординарную личность?
- Да, мне хочется вырастить его таким, чтобы перед Петром Михайловичем не было стыдно! – со слезою в голосе заверила мама.
- А для перспектив в нашей теперешней жизни от него потребуется и активность, и политическая грамотность. Есть возможности выделиться в физкультурных достижениях. Это, я тебе скажу, и для здоровья полезно, и перспективы открывает при способностях и старании. Да и характер закаляет. Помогает трудности преодолевать.
Я внимательно прислушивался к тому, как меня нужно воспитывать. Думал, что все эти советы правильные. Что я и сам постараюсь так делать, как тётя Люся советовала. Начал мечтать, каким я стану важным и правильным, когда вырасту, но не домечтал до конца и уснул, не дослушав их беседу.
На следующий день мы поехали на речку. Было жарко, и вода в речке не была холодной. Хотя она и не стояла, как у нас в Ривчаке, а текла, и была прозрачная, как в кринице. Но в кринице текущая вода очень холодная, а здесь была почти такая же тёплая, как в Ривчаке.
Людей было очень много. Тётя Люся принесла с собою корзину с едой и одеждой и взяла скатанную в рулон, широкую, но не слишком длинную дерюжку, сотканную из тонюсеньких палочек, которую она называла циновкой. Хотела постелить её ближе к воде, но места там уже было мало, и она простелила её на траву под бугорком. Сказала:
- Отсюда нам удобно будет наблюдать за происходящим и за Женей следить. Он ведь плавать так и не научился?
- Да где же у нас научишься? – сказала мама.
Но я не согласился с ними и поправил маму:
- А вот и неправда. Я уже умею плавать. В Ривчаке, около моста, там, где мне воды почти по плечи, я уже плаваю с пацанами. И только одной ногой потихоньку об муляку; отталкиваюсь.
- Те, которые плавают, они ногами до дна не достают. Понял? – перебила меня мама.
А тётя Люся добавила:
- Но как первый этап в обучении плаванию это можно засчитать. Вы пока присядьте, а я схожу переоденусь.
При этом она выложила на полотенце еду, взяла корзину и направилась к одной из загородок, сделанных из выкрашенных в охровый цвет струганых досок. Загородки были не слишком высокие, и со стенками, не доходящими до земли. Так что у неё видна была макушка головы, и ноги видны почти до самых колен.
Вышла она оттуда в купальном костюме. На берегу и в воде было много женщин и девушек в купальных костюмах. Юбки в таких костюмах были у некоторых настолько короткими, что под ними можно было без труда разглядеть даже трусы, пошитые из такой же материи, как и сам костюм. Мама с тётей Люсей обсудили, что почти у всех из тех, которые форсили в таких костюмах, сшиты они были местными модистками. А у неё был купальный костюм фабричного производства и даже без юбки. Внизу он заканчивался коротенькими, в обтяжку штанишками! А талию она ещё затянула белым целлулоидным ремешком.
Мама даже спросила:
- Так ремень зачем? Костюм же сплошной.
- А за ремень меня спасатели будут вытаскивать, если тонуть вздумаю, - засмеялась она.
Некоторые молодые девушки и даже маленькие девочки были одеты не в купальные костюмы, а в сшитые из одинаковой материи лифчики и трусы. Тётя Люся сказала, что такие трусы называются плавки, и что у неё тоже есть такой набор, но он у неё не сшит из материи, а трикотажный. И одевать его там, где все знают её как солидную учительницу, а не как бесшабашную шалунью - ей не пристало. Сказала, что у некоторых мужчин тоже есть плавки. Хотела нам таких показать, но на берегу не увидела ни одного и успокоила нас:
- Ничего, вот как физкультурники начнут свои прыжки, увидите. Они все обычно в плавках прыгают. А то,с такой высоты если нырнёт, так трусы на воде останутся, а сам без трусов на глубину уйдёт, - и опять засмеялась. Настроение у нас и у всех вокруг было отчего-то радостное и весёлое. Люди купались в речке, играли мячами, некоторые просто бегали по берегу, который все почему-то называли пляжем.
Мама сказала, что купаться не будет. Она разулась, сняла чулки и ходила по воде, чуть глубже щиколоток, приподнимая немного полы платья, чтобы не забрызгать. Мне заходить глубже, чем по пояс, тоже не разрешили. Но зато никто не запрещал прыгать, плескаться и брызгаться с чужими ребятами и девочками. Тётя Люся два раза переплывала речку. При этом плыть ей приходилось почти против течения, только чуть-чуть наискосок. Когда она первый раз переплывала, мы с мамой не отрываясь следили за ней, нам казалось, что она никогда не доплывёт до того берега. Но она, хоть и плыла против течения, но постепенно отдалялась от нас и ,наконец, добралась до другого обрывистого берега.
После обеда на речке стали собираться физкультурники. Один из них простелил на траву своё полотенце недалеко от нас, и тётя Люся шепнула нам:
- Он сейчас, наверно, плавки будет надевать прямо здесь. Можете незаметно рассмотреть, что они собою представляют.
Они с мамой стали потихоньку поглядывать на дядю, а я, чтобы лучше рассмотреть эти плавки, подошёл к нему поближе и стал ждать, как он их будет надевать при народе.
Дядя разделся до трусов. Постоял немного, закинув руки за голову и повернувшись к солнцу. Затем достал из портфеля что-то, похожее на сдувшийся мячик, и какую-то тёмно-синюю тряпку со шнурками. В этой тряпке была дырка, и он обул её через эту дырку на свою правую ногу. Затем подтянул тряпку по ноге до самых трусов, приподнял одну их штанину и засунул одной рукой тряпку под трусы. Другою рукою залез в трусы сверху и затянул эту тряпку внутрь. Потом было видно, как он тянет её спереди и сзади на свою левую сторону. Потом я увидел, что он под трусами завязывает двумя руками те шнурки, которые были пришиты на тряпке. Завершив эти процедуры, дядя выпрямился, встряхнул руками, попрыгал на месте и вдруг резко опустил свои трусы до ступней. Под трусами у него оказались другие очень узенькие трусы, сделанные из той самой темно-синей тряпки. Они очень плотно облегали его тело, на них не было даже коротких штанин, и только не левом боку было видно полоску тела в том месте, где ему не удалось стянуть шнурки так, чтобы и перед и зад этих плавок соединились. Затем он взял в руки ту, похожую на мяч штуковину, надел её себе на голову, с трудом заправив под неё свой длинный и кудрявый чуб. Штуковина оказалась резиновой шапочкой, такого же темно-синего цвета, как и плавки.
Посмотрев на тётю Люсю, дядя громко заявил:
- А на вас, милые дамы, я оставляю свои вещи, пока буду разминаться! Договорились?
- Оставляйте, оставляйте, мы присмотрим - улыбнулась ему тётя Люся, - да у нас в Россоше сейчас и не слышно, чтобы на пляже вещи пропадали.
- Знаю, я тоже почти местный. Это я так, в порядке знакомства.
Мама удивлённо обратилась к тёте Люсе:
- Я, как он заговорил, подумала, знакомый твой. А он сказал для знакомства?
- А у нас в последние годы на пляже как в бане. Все равны и все друзья.
- Интересно как-то в городе живёте вы. У нас по-другому, – задумчиво подвела итог мама.
Тем временем физкультурники начали свои прыжки с моста. Немного ниже по течению речки возвышалась высоченная железнодорожная насыпь с рельсами, а через речку был построен огромный мост с высоченными железными перилами, соединёнными косыми перемычками, напоминающими стоящие без разрывов, прямые и перевёрнутые буквы «Л». Пока мы купались и отдыхали, по нему проехали несколько поездов в ту и другую сторону. Один пассажирский, а остальные товарные.
Под мостом, зацепившись за берег, стояла лодка с людьми. Тётя Люся сказала, что в ней люди, которые будут помогать тем физкультурникам, которые вдруг спрыгнут с моста неудачно. А ближе к нам, посредине речки как-то закрепили ещё одну лодку, и два дяди в толстых жилетах следили, чтобы никто из купающихся не приближался к мосту. Прыгать физкультурникам было очень высоко, но они прыгали и, наверно, не боялись. Прыгали и по одному, и сразу по двое, и даже втроём. Почти все прыгали вниз ногами. Тётя Люся нам объяснила, что это называется «прыгнуть солдатиком». Несколько человек прыгнули вниз головой. Люди почти все прекратили купания и следили за физкультурниками. Обсуждали, кто чище входил в воду, кто какую стойку делал перед прыжком. Мы с мамой в этом не разбирались, а тётя Люся ничего не объясняла. Но смотреть было всё равно очень интересно.
Тётя Люся пожалела, что на этот выходной не приехал из Миллерово физкультурник, которого здесь называли «Казак донской». Он всегда показывал такие красивые прыжки, на которые люди издалека специально приезжали на речку, чтобы посмотреть на его мастерство. Но вскоре она нам радостно сообщила:
- Ой, посмотрите, казак объявился! Вон, видите, в желтых плавках стоит в толпе на мосту? Это точно он! В таких плавках у нас никто, кроме него, не прыгает здесь.
Знаменитого физкультурника наверно заметили и другие, потому что обсуждения стали громче, а некоторые показывали другим пальцами на мост. Когда этот физкультурник подошёл к обрыву моста, опустил руки на край площадки и не спеша выполнил стойку на руках, в толпе послышались восторженные взвизгивания девочек и даже аплодисменты. И тут физкультурник оттолкнулся от площадки, прижал свои колени к подбородку и быстро завращался, устремившись к воде. Перед самой водой он выпрямился, вытянул руки под головой и, рассекая ими воду, нырнул в реку.
Этот прыжок народ проводил громкими криками и очень громкими аплодисментами, как в клубе на концерте. А может, даже ещё и громче. И тут же рядом с нами мужики заспорили. Один утверждал, что физкультурник сделал два оборота, а двое убеждали его, что три. Но все хвалили его за то, как он чисто в воду входит. Красиво прыгали и другие. Одни с места. Другие вначале подпрыгивали вверх, замерев в красивой позе, а потом переворачивались налету и ныряли уже вниз головой.
А потом миллеровский физкультурник забрался на вершину перил моста, и с ним ещё двое. Мы все, затаив дыхание, ждали его прыжка с такой немыслимой высоты. Оттолкнувшись от перил, он полетел вниз, подняв прямые ноги на уровень пояса, с к носкам ног прислонил свои вытянутые руки. Не долетая до воды, опять перевернулся вниз головой, выбросив вперёд руки и опять красиво, без брызг нырнул в речку. Он долго не выныривал, люди даже забеспокоились, но потом увидели его вынырнувшим аж за мостом. А двое оставались наверху, но не прыгали. Мне очень хотелось посмотреть, как они прыгнут, но мама и тётя Люся сказала, что нам нужно уже уходить, а то мы на поезд опоздаем. И успокоили меня тем, что эти физкультурники, наверно, побоялись прыгать с такой высоты. Полка мы собирались, один из них всё же прыгнул, но «солдатиком». Правда, я этого не успел заметить. А пока мы шли к остановке, видели, как третий стал спускаться с перил. Наверно и правда, он побоялся прыгать оттуда.
По дороге к автобусу мама всё время благодарила подругу за такой красивый праздник, который она смогла нам устроить.
С Ксенией у квартирантки сложились особенно тёплые отношения. Сама Ксения по сельским меркам считалась особой довольно продвинутой, передовой. И не потому, что обладала большими знаниями, или аналитическим складом ума, а потому, что ей из-за инвалидности удалось попасть в число выдвиженцев на обучение востребованным специальностям. А проучившись два года в Усманском училище инвалидов и получив свидетельство об успешном освоении специальности счетовода, она уже воспринималась односельчанами как человек, приобщившийся к городской культуре, как человек образованный, как специалист.
Людмила Ивановна хоть и была младше Ксении, но именно она наставляла свою старшую подругу в различных жизненных ситуациях. Эти ситуации складывались для Ксении не всегда благоприятно. А прогрессирующая болезнь лишала надежд на удачную личную жизнь.
После оккупации, в тяжёлых, голодных последних годах войны молодых мужчин в селе не осталось совсем. Длинными зимними вечерами незамужние девушки и молодые солдатки обычно собирались на посиделки в хате какой-либо из одиноких солдаток и коротали время за рукоделием, разговорами и песнями. Молодых ребят в такие компании не пускали. Но считалось большим везеньем, если удавалось пригласить на посиделки кого из демобилизованных по ранению односельчан. Или кого из заезжих начальников или проверяющих.
Ксения по возможности ходила на посиделки к Одарке. У этой молодой солдатки ещё при немцах умерла старенькая и болезненная свекровь. А свёкор вроде бы и не болел совсем, но вскоре после освобождения села тоже помер, как говорили - от тоски, а не по старости. Мужа у неё призвали ещё вначале войны, а детей себе они не успели прижить. Иногда она получала от своего Николая скупые письма треугольником. Служил он, наверно, в тылу, потому что кроме налоговых льгот ей от государства ничего больше не перепадало. Хата у Одарки была просторная, но жила она бедно. В особенно голодные зимние дни основным её пропитанием, собственно, и служило то, что приносили в своих карманах посидельцы.
В декабре 1944 года на посиделки к Одарке напросились трое мужчин. Это были московские геологи. Они вели разведку запасов бурого угля в залежах за Пасеково. В Бедное их привела попытка выменять продуктов за керосин. В селе их застала ночь. А тут кто-то подсказал о посиделках, и геологи решили задержаться. Тем более, что это случилось в субботний вечер, и на следующий день они могли позволить себе выходной.
Так Ксения и познакомилась с Петром Орловым, молодым начальником экспедиции. Геологам так понравился вечер с молодыми колхозницами, что они стали частенько после работы заглядывать в село. Пожилой буровой мастер больше не приходил ни разу, а начальник экспедиции и его одноглазый дружок моторист стали завсегдатаями этих посиделок. Пётр Михайлович оказался весёлым, умным и неугомонным заводилой для любой компании. Он так смешно и интересно расписывал слушательницам прелести сельской жизни, что они вынуждены с удивлением соглашаться с этими доводами. А в городской жизни выискивал столько недостатков и неурядиц, с таким юмором преподносил эти утверждения, что у слушателей появлялась даже гордость за свои сельские особенности.
На посиделках механик Женя забавлял собравшихся виртуозной игрой на гитаре. Этот драгоценный инструмент они оставляли на ответственное хранение хозяйке, чтобы не подвергать его опасностям при неблизких переходах между селом и полустанком по морозам и метелям. Под гитару молодёжь танцевала. Все желающие танцевали друг с дружкой, но каждая из присутствующих стремилась для парного танца пригласить Петра Михайловича. Он не отказывал дамам, но особенно любил плясать один, в центре круга. Ему явно удавались народные танцы. Все присутствующие единогласно признавали, что так красиво могут танцевать только артисты в кино.
Коронным его танцем считался танец «Яблочко» с рюмкой на голове. Когда в компании случалась выпивка, все присутствующие просили его исполнить этот лихой номер. С первыми аккордами гитары ему наливали полную до краёв стопку хмельного, он тщательно устанавливал её к себе на макушку и начинал плавные движения по кругу. Руки его изгибались в такт музыке, сапоги по очереди выписывали замысловатые коленца, но голову он держал ровно и не делал резких разворотов. Постепенно музыка ускоряла темп. Движения танцора тоже становились быстрее и быстрее. Потом он пускался вприсядку, поочерёдно выбрасывая вперёд то одну ногу, то другую, но при этом из стопки на голове не проливалось ни капли!
Для вальса он всегда выбирал партнёршей Ксению. На возмущение других дам он отвечал:
- Поверьте, я просто не могу отдать предпочтенье другой, потому как вальсирует она необычайно легко.
При этом, кружась в танце, мог закатить целую лекцию о том, что девушке в вальсе не позволительно никакая самостоятельность. Что она обязана полностью положиться на ведущего танец мужчину. Наглядно демонстрируя свои слова движениями:
- Видите, Ксения без никакой опаски опирается спиной о моё предплечье. И если бы я сейчас вздумал отпустить его – она непременно бы упала.
При этом он на мгновение отводил свою руку от спины партнёрши, и Ксения сразу же пошатнулась!
- Но она доверяет партнёру,- продолжал Пётр Михайлович.- Да вдобавок ещё и следует всем моим движениям. Вот, смотрите, я наклоняюсь влево, и она повторяет этот наклон, наклоняюсь в другую сторону – и она тоже.
Со временем участницы посиделок стали замечать, что Пётр Михайлович не только во время вальса выделяет Ксению. Он и домой стал её провожать, когда посиделки заканчивались. И даже до окончания посиделок стал уходить с нею, чтобы погулять по ночным сельским улицам. В свои двадцать пять лет Ксения выделялась среди своих молодых и даже старших подруг степенностью и рассудительностью. Даже до войны местные кавалеры считали её слишком строгой и даже гордой. А с годами эти её характеристики только упрочились. Она, в отличие от односельчанок, не реагировала на вульгарные предложения или намёки парней и мужиков. Вела себя с противоположным полом строго по-деловому. Не позволяла себе никаких ужимок, призванных продемонстрировать женскую привлекательность. Возможно, это было связано с тем, что горб у неё становился уже заметным и вызывал изменения фигуры, проявляющиеся в кособокости. И ей наверно казалось, что интерес к ней, как к интересной девушке, у кавалеров не может быть искренним. И всяческие заигрывания она считала скорее оскорбительными, чем интересными.
С московским геологом отношения у неё складывались совсем по-другому. Думала вначале, что он выделяет её от остальных из-за того что оказались однофамильцами. Он расспрашивал об особенностях сельской жизни, интересовался и пытался вникнуть в то, чем она занимается на работе в колхозной конторе. Много, интересно и весело рассказывал о своих друзьях и родственниках. Говорил о важности их геологических изысканий, подтверждая это тем, что их команду, даже в военное время, забронировали от призыва в армию. При этом он как бы оправдывался в том, что попал в такую ситуацию.
Вначале Ксения даже не поняла, что влюбилась в москвича. Они гуляли по ночной улице или по выгону, в интересных разговорах время пролетало незаметно, и каждый раз казалось неожиданным, что настал час, который геологи назначили для ухода на свою базу. Пётр Михайлович вначале тоже ни в чём не проявлял своего мужского интереса к спутнице. Хотя не забывал, когда она хвастала каким-нибудь своим успехом, заявить:
- О, ну ты совсем молодец, давай я тебя поцелую за это!
Но целовал при этом чисто по-дружески. Со временем подобные поцелуи стали более продолжительными и страстными. Да и целоваться они стали уже без поводов, просто получая огромное наслаждение.
Поняв, что влюбилась глубоко и бесповоротно Ксения вся отдалась этому чувству. И днём, и ночью её мысли были вместе с ним! Все дела и на работе и дома спорились и свершались с радостью. Даже ворчание Николая Кондратьевича или ругань матери она воспринимала легко и добродушно. Страдала, когда не было возможности увидеться с любимым. Однажды, во время такой почти трёхнедельной разлуки она даже собралась сходить пешком на полустанок, чтобы увидеться с ним. Но чувство девичей гордости и сложившиеся в селе представления о порядочности не позволили этого сделать.
Летом они смогли встречаться чаще. Пётр Михайлович на каких-то условиях договорился с одноруким путевым обходчиком из Пасеково, что по ночам может использовать его велосипед. На велосипеде ездить в Бедное ему было легче и быстрее. Этому железному коню он даже дал имя «Сводник». Ксению обращение к железке по имени веселило, но в душе она тоже была признательна этому механизму. Благодаря ему они могли видеться каждую неделю, а иногда и по несколько раз в неделю.
К осени Ксения поняла, что забеременела. Сообщить об этом своему возлюбленному не решалась. Ей почему-то казалось, что такое известие будет воспринято им как намёк на необходимость женитьбы. Она была в смятении. Рассказать о беременности и не помышляла, памятуя о его утверждении, что уже досыта наелся семейной жизни. Из его рассказов она знала, что прошло уже больше 9 лет, как он женился на красивой девушке, московской еврейке. И что нормальными у них были отношения только в первый год их жизни. А после рождения дочери начался разлад и скандалы. Жена категорически не соглашалась с его кочевой работой в геологических партиях. Даже письма ему не писала и на телеграммы не отвечала. А в камеральный сезон, когда он имел возможность бывать дома постоянно, устраивала скандалы и придирки. Постепенно он убедился, что у них с женой не оказалось ни одного общего интереса.
Даже рождение сына она воспринимала, как злую прихоть мужа навязать ей дополнительную обузу. А когда перестала кормить мальчика грудью, оставила его в Люблино, в доме родителей мужа и уехала в эвакуацию со своими родителями и старшей дочерью. По этому поводу Пётр Михайлович даже шутил:
- Таким образом, мы с ней честно поделили детей поровну и по мастям. Ей одна девочка и мне один мальчик.
- Так тебе же даже выгодно, - улыбалась Ксения. – У тебя наследник вырастет, а ей свою дочку придётся замуж отдавать в чужую семью.
Старикам было тяжело управиться с младенцем, и он получил разрешение взять мальчика с собою в экспедицию в Осетию на Кавказ. Квартиру ему определили в многодетной осетинской семье. Володя на чистом горном воздухе и свежих продуктах окреп и посвежел. Вот только, обучаясь говорить, часто путал слова осетинские и русские.
Но тут развернулось наступление немцев на Кавказ. Бои приближались к Осетии, и местные власти приказали эвакуировать экспедицию через перевалы в Грузию. Прикинув, что при неблагоприятном развитии событий немецкие войска могут отрезать всё Закавказье от остальной территории СССР, Пётр Михайлович решил добиваться разрешения выехать в Москву. Чудом сумев встретиться с комендантом, он убедил того, что документы, касающиеся результатов их работы крайне необходимы их геологическому институту для реализации государственного задания. В результате комендант оставил без изменений распоряжение об эвакуации экспедиции в Грузию, а Петру Михайловичу выдал документ, свидетельствующий о том, что он командирован доставить документацию геологической экспедиции в московский институт.
Тем временем фронт уже приближался к Орджоникидзе. Пути на Запад и на Север уже были отрезаны. Он решил пробираться вначале на Восток, чтобы удалиться от линии фронта, а потом двигаться на север параллельно фронту. И только обогнув Сталинград, повернуть к столице.
Несмотря на то, что стояла жаркая погода, квартирные хозяева предложили взять в дорогу их старенькую, в некоторых местах побитую молью бурку:
- Она и в жару не лишняя. Хоть вместо постели постелить, хоть от солнца укрыться. А похолодает, так лучшей защиты и не сыскать. Не известно еще, сколько продлиться ваше с сыном путешествие.
Хоть хозяева жили небогато, но всё же настояли, чтобы они с сыном приняли от них на прощанье ещё и две небольших головки солёного сыра и кукурузный хлеб, который у них назывался «нартхар».
Скатав бурку, перекинул её через одно плечо на подобие солдатской «скатки», поперёк повесил полотняную дорожную сумку на широкой лямке, в которую сложил документы, одежду и продукты.
Проводить постояльца вышла вся семья хозяев. Обняв и расцеловав всех от стара до мала, он усадил плачущего из-за расставания Володю к себе на плечи и, не оглядываясь, зашагал к выходу из села.
Шли они до Москвы больше двух месяцев. При этом в основном пешком и с сыном на плечах. Изредка Володю удавалось усадить на попутную арбу или на спину ослика. Вспоминая об этом путешествии, он шутил:
- Тысячи километров отмерил своими ногами, при этом и ноги выдержали, и даже сапоги! Портянок три пары стёрлось, а сапоги сохранились. Они у меня добротные, яловые. До сих пор мне верой и правдой служат, только подошву да каблуки пришлось обновить
А когда путешественники добрались до Москвы, заботы о Володе приняла на себя старшая сестра Петра Михайловича - Анна. Она со своим мужем – известным специалистом в гидротехнике - жила в Сталинграде. Он был включён в группу сотрудников, занимающихся изысканиями и расчетами, связанными с выдачей проектного задания на строительство судоходного канала для соединения рек Волги и Дона. Руководство страны вынашивало эту идею ещё со времени реализации плана ГОЭЛРО. Но только в начале 1940 года были выделены средства и укомплектована команда для подготовки такого проекта. Но с началом война работа этой команды постепенно сворачивалась, а многих специалистов и руководителей отправляли на выполнение других заданий.
Так и мужа Анны – Александра Ивановича, весной 1942 года командировали в Москву для теоретических расчётов и организации работы по заполнению водными ресурсами канала Москва-Волга. Для организации слаженной работы гидротехнических сооружений канала. После зимнего сброса запасов воды из водохранилищ канала, когда был взломан лёд и затоплены огромные площади долин, вставшие непреодолимой преградой на пути наступающих войск фашистской коалиции, работа систем канала оказалась разбалансированной. По приезду они вначале остановились в Люблино у её родителей.
Но работа Александра Ивановича оказалась настолько значимой, что им вскоре предоставили квартиру, при этом не коммунальную, а отдельную двухкомнатную со всеми удобствами, да ещё и в центре Москвы. Анна была не слишком обременена домашними заботами. Их единственный сын учился в 9 классе, был прилежным учеником и даже выделялся из сверстников учтивостью и отличными манерами. Домашними хлопотами она тоже была не слишком загружена. Как только они переехали в новую квартиру, Александр Иванович тут же выхлопотал из Сталинграда безродную женщину Лушу, которая была там у них приходящей прислугой. Луше отгородили угол в гостиной и оформили её домработницей. В 1943 году Александра Ивановича вновь включили в группу академика, генерал-майора инженерно-технической службы Сергея Яковлевича Жука для изысканий и проектирования судоходного канала между Волгой и Доном. В Москве он теперь бывал редко, но квартира за их семьёй сохранилась.
В таких обстоятельствах Анна просто не могла оставить Володю на руках у брата, постоянно занятого своими геологическими делами. Она категорически потребовала отдать ей мальчика на воспитание до тех пор, пока брат не сменит свою беспокойную профессию или пока не женится вновь.
Из рассказов ухажёра все эти подробности были хорошо знакомы Ксении. Однако ни в своих планах, ни даже в мечтах она не видела себя рядом с Петром Михайловичем в его дальнейшей жизни. Утверждение, что теперь он вовек не женится, она воспринимала, как попытку предостеречь её от мыслей об его серьёзных намерениях. В душе она в этой связи даже ощущала некое своё превосходство. Он, наверно, и не догадывается, что у неё на самом деле нет никаких планов на дальнейшую их совместную жизнь. Жила тем, что просто радовалась неожиданному празднику в её будничной и нелёгкой жизни. И отлично понимала, что это её счастье может продлиться только до тех пор, пока геологи опять не вернутся в свою Москву.
Ночами, ворочаясь в кровати, мысленно беседовала со своим возлюбленным: «Ты, Петечка, не бойся, не буду я тебе навязываться! Хоть я деревенская, но соображаю, что не ровня тебе. Ты вон какой видный и ухоженный, хоть руки в мозолях, в ссадинах бывают, но всё равно по тебе видно, что городской с головы до ног. А я мало того, что деревенщина, так ещё и кособокая теперь. С такой тебе не то, что в Москве показаться было бы стыдно, так, небось, даже в кино в россошанский летний кинотеатр вместе пойти отказался, если б довелось. Работал бы ты там, где людей побольше, наверно, и не глянул бы на меня. А сейчас и у нас, и на Пасеково людей мало осталось, вот и приглянулась я тебе. Ты говоришь, что интересно тебе со мною, так меня и до нашей встречи люди считали не глупой. Наверно поэтому ты и выбрал меня среди других. Зато я теперь даже млею от того, как ты ухаживаешь за мною, как подарки приносишь, рассказываешь такие вещи, о которых бы я и за десять лет не узнала. Какие имена нежные придумываешь для меня. Тебе, говоришь, не скучно со мною в нашей сельской глуши, а я так до слёз рада и по-настоящему счастлива от этой дружбы».
Когда Ксения поняла, что забеременела, её охватило смятение. За весь период их встреч, то ли от восторга обретённой любви, то ли по наивности она почему-то ни разу даже не вспомнила о том, что может забеременеть. А ещё раньше ей даже казалось, что девушки, у которых растёт горб, вообще лишены возможности иметь детей. Теперь же, ощутив, что может стать матерью, она переполнялась эмоциями.
Нахлынули мечты. Что выносит и родит обязательно сына, и что он окажется точной копией своего отца. Что сможет его вырастить, воспитать заботливым, обучить всяческим городским манерам, поможет выучиться на самую престижную специальность. И потом с ним - взрослым, красивым и вполне самостоятельным - поедет в Москву и представит его Петру Михайловичу, даже если тот женится вновь или сойдётся со своею прежней женой.
С другой стороны, обуревал страх, и даже ужас. В селе позором считалось, если забеременеет незамужняя. Страшно было навлечь позор на свою семью, считавшуюся не последней в селе. Особенно переживала за то, как огорчит своего отца. Он лучше всех, среди их родни, понимал Ксению и часто поддерживал, когда другие хотели осудить её поступки. Теперь и он разочаруется в своей дочери.
Кроме этого, мучили сомнения по поводу нормального вынашивания ребёнка. Она, из каких-то источников почерпнула, что у женщин с горбом не может быть детей. И что, если они даже забеременеют, то их ждёт или выкидыш, или смерть во время родов. Думала, может, стоит вытравить ребёнка, пока ещё срок совсем маленький. Сельские женщины знали, что две бабки втайне занимаются такими тёмными делами.
Эти переживания настолько изменили Ксению, что Пётр Михайлович сразу заметил эти перемены:
- Что с тобою приключилась, зиронька? И в среду была как не в себе, и сейчас даже отвечаешь невпопад.
- Ты, Петенька, не обращай внимания. А сейчас я просто не расслышала толком, что ты сказал.
- Так нет же. Я ведь вижу, что тут что-то не так. Может, я ненароком обидел тебя чем? То ты скажи, не таи обиду.
- Ну что ты, я даже и представить не могу, что ты обидеть меня можешь, - воскликнула Ксения, и склонила голову ему на грудь.
Рассказать любимому о своём новом состоянии она боялась. Думала, что узнав об этом, он решит, что таким способом она добивается от него обещаний не оставлять её в дальнейшем.
Постепенно пришла к твёрдому убеждению оставить всё так, как есть. Решила, что оставит в себе плод и обязательно родит мальчика. При этом успокаивала себя тем, что горб у неё ещё мало заметен, и, возможно, это поможет ей благополучно выносить и нормально родить. Ей казалось, что страстное желание родить сына от любимого человека поможет преодолеть все предстоящие трудности и лишения. К тому же их образованная квартирантка, учительница Люся, которой она первой открыла свой секрет, тоже советовала не прерывать беременность. Поразмыслив, она стала рассуждать вслух:
- Знаешь, ты, Ксения, в этом случае совершенно здраво рассуждаешь. Действительно, война сильно убавила наше мужское население, и перспектив замужества у современных девушек стало намного меньше. Согласна, что и особенности твоей фигуры заметно снижают твои перспективы. С другой стороны ты и красива, и умна, и опрятна, а это позволяет тебе положительно выделиться среди сверстниц, потухших под невзгодами военного положения. Вот и этот инженер московский тебя выделил из сельской толпы.
- Так он не инженер, а геолог. А приметил он меня просто за то, что вальс умею хорошо танцевать, - возразила Ксения.
- Не скажи. Думаю, не только и не столько на твои бальные таланты обратил он внимание. Ведь в вашей компании есть дамы и неплохо танцующие, и не менее симпатичные, и более доступные, а он предпочёл им тебя.
Немного помолчав, Люся задумчиво продолжила:
- Казалось бы, избалованный вниманием городской щёголь не должен марать свою репутацию отношениями с девушкой, имеющей заметный изъян. Отсюда вывод, что он при показной бесшабашности на самом деле умный и наблюдательный мужчина. Поэтому и смог легко заметить те твои преимущества, о которых я сейчас говорила.
- Про то, что Петя умный, и говорить не приходится. Он столько всего знает и во всём разбирается, что мне и за сто лет не научиться. И подмечает, правда, всё с первого взгляда. Даже не пойму, зачем ему, такому особенному, я потребовалась.
- Ты же понимаешь, что мужчин женщины интересуют чаще всего как поиск возможности удовлетворить свои естественные потребности. А только достойные мужчины хотят видеть в своих будущих партнёршах ещё и интересную, умную подругу. Те же, которые примитивней, довольствуются только возможностью получить удовлетворение. Выходит, что тебе повезло, и твой ухажёр явно относится к мужчинам достойным.
- Ты мне сейчас всё пояснил,а и я вспоминаю, что зимой и правда мы с ним гуляли как друзья, без всяких приставаний. Про всякие вещи умные разговаривали… Да он и после совсем не приставал ко мне… Как-то всё самой собою началось.
- Вот-вот! Я и говорю, что он в тебе в первую очередь человека увидел, а потом уже женщину.
- Это как?
- Это выходит, что ему не хватало родственной души для общения, а не женского тела для удовлетворения похоти.
- Ну не знаю, нам теперь и не до разговоров умных. Как останемся не на людях, так он сразу начинает ласки свои.
- Я тебе скажу, по всему видно - человек он порядочный. Даже о том, что семья у него есть и дети, скрывать не стал. И я уверена, что если бы не эта преграда, он обязательно предложил бы тебе замужество.
- Ну, здесь ты ошибаешься, - горячо возразила Ксения. – Я об этом много думала и присматривалась к нему. Он вообще собирается жить холостяком. А такая, как я, ему в жёнах, наверно, и во сне не померещится. Как позовут в Москву, так в тот же день ему городские не дадут и вспомнить обо мне.
- Должна признать, что рассуждаешь ты вполне логично и аргументы приводишь веские, хотя и немного простоватые, - подняв брови, заявила Люся.
- Я переживаю, что он тоже, если узнает, как ты станет думать. Что буду доставать его, чтоб женился или алименты требовать начну.
- А здесь позволь мне не согласиться, - возразила Люся. – Судя по всему, он мужчина вполне порядочный, и не факт, что откажется от помощи тебе и ребёнку после родов.
- Да я так далеко и загадывать боюсь. Говорила ж тебе, что слышала про горбуний.
- Ну, это ты брось! Кто тебе таких глупостей наговорил? Выдумки всё это! Я точно знаю, и даже на примерах, что женщины с горбом вполне благополучно рожают нормальных детей.
- Не знаю. Мы вот недавно в Фисенково гостили. Там тоже говорили, что мне бездетной жить придётся. И мамка там Мои тоже сказали, что, мол, всем известно, что у горбатых детей не может быть.
- И Прасковья Стефановна заблуждается, и ты глупость себе в голову взяла. Я так думаю, это самая меньшая из предстоящих тебе проблем.
Обдумав всё хорошенько, Ксения приняла твёрдое решение предпринять всё возможное, чтобы благополучно выносить и родить ребёнка. Петру Михайловичу решила ничего не говорить до тех пор, пока беременность не станет заметной. Родителям тоже решила пока не признаваться.
Однако обстоятельства внесли свои коррективы. Осенью Пётр Михайлович сообщил, что их экспедиции приказано срочно демонтировать свои буровые установки и к ноябрьским праздникам перебазироваться на участок, расположенный между Митрофановкой и станцией Райновская.
Все последние дни он почти круглосуточно занимался демонтажем и транспортировкой материалов и оборудования. Дважды появлялся в селе днем на грузовом автомобиле. Заскакивал в контору, вызывал её на улицу, говорил несколько ласковых и успокоительных слов и быстро уезжал, поясняя, что автомобиль ждут рабочие для погрузки.
В ночь с шестого на седьмое ноября, когда перемещение экспедиции было завершено, он пришёл в село вечером, чтобы сказать Ксении до свидания. Пробыл с ней до самого рассвета. Зная, что вечерами её обязали ходить на почту и передавать в РайЗО сводки, планировал, как они смогут переговариваться по телефону. Утверждал, что когда узнает, где есть поблизости с их новым станом телефон, то позвонит на бедновскую почту и через заведующую передаст Ксении дни, в которые он постарается вечером звонить в село. Успокаивал тем, что постарается выгадывать для себя выходные дни и, хоть изредка, но приезжать к ней в гости.
Утром, прощаясь на окраине села, куда Ксения пошла проводить любимого, он подарил ей маленькую фотокарточку:
- Я вот здесь припас для тебя фотки небольшие. Теперь мы не сможем часто видеться, так при желании будешь с фотографиями моими беседовать.
- Ой, а чё они такие маленькие?- удивилась Ксения. - Лица почти не разобрать. Только по одежде и узнала тебя!
- Фотографии сделали ещё весной, плёнку проявили, а печатать только дома придётся, потому что фотоувеличителя здесь нет.
- А как же ты их сделал без этого увеличителя?
- Да мне так хотелось подарить тебе свою фотку, что я наизнанку вывернулся, а своего добился.
- Я уже привыкла, что всего добиваешься, чего захочешь. И на вывернутого совсем не похож, - грустно улыбнулась Ксения.
- Существует такой метод печатанья фотографий. Называется контактный. Прикладывается в темноте фотоплёнка к фотобумаге, затем на несколько секунд засвечивается и проявляется. Вчера собирался к тебе и напечатал, - проникновенно промолвил он.
- Спасибо, милый! Для меня этот подарок дороже всего из того, что ты мне дарил, - со слезою в голосе призналась Ксения.
- Да ты не хнычь и не переживай. Впереди у нас ещё много хорошего. И фотографии хорошие сделаю и свои, и твои, большие, на матовой бумаге! – успокаивал её Пётр Михайлович. - А то здесь и кадрики маленькие, и даже перфорация с плёнки отпечаталась
На обоих кадрах было заснято буровое приспособление, крепящееся к огромной треноге из связанных проволокой брёвен. На одном кадре Пётр Михайлович стоял рядом с буром, а на другом держался рукой за одну из опор треноги буровой вышки. Из-за того, что в кадр стремились поместить вид бурового приспособления, фигурки людей оказались очень маленькими и черты лица действительно были трудно различимы.
- Я и таким очень рада. Каждый день смотреть на них буду, - успокоила его Ксения.
- Да, да. Смотри и разговаривай со мною, а я сердцем эти слова услышу и отвечу на все твои вопросы.
Не знала тогда Ксения, что видит своего любимого в последний раз. И что не один год, и много лет ей придётся разглядывать эти два кадра на узкой полоске фотобумаги, рассказывая им, как она живёт, чем занимается и как растёт их сын.
Мне очень нравилось, когда у людей по важным случаям открывали двери в вэлыкихату. У нас дома двери в неё открывали каждый вечер, потому что там спали я и мама. У Замориных двери в неё были открыты и днём, потому что у них хата была построена так, что в кивнату, где размещались лежанки от печки и от русской печи, можно было пройти только через вэлыкихату. Но это всё не интересно. Интересно было, когда у людей открывают её для больших праздников. Я вначале думал, что в ней только свадьбы положено праздновать. Наверно думал так, потому что раньше у нас в селе вместе люди собирались повеселиться только на свадьбы или в клубе: на выборы или перед колхозным собранием.
Первый раз на такое гулянье я попал ещё маленьким, когда в первый класс ходил. Гуляли зимою у Петра Ильича. У них вернулась тётя Феня - Толикова мамка. Вернулась она оттуда, где люди сидят «за колоски». По этому случаю Пётр Ильич зарезал валуха и разрешил тёте Фене пригласить всех своих подруг. Все её подруги были или вдовыми или незамужними, поэтому собрались одни женщины. Из мужчин были только дедушка, Пётр Ильич и дядя Данил Колько, да и они вначале сидели на лавке в хатыне и о чём-то разговаривали. Дедушка нарезал длинным ножом тонкими ломтиками хлеб, чтобы добавить на стол, когда поедят тот, который раньше нарезали. А дядя забавлял, чтобы не плакала, завёрнутую в одеяло маленькую девочку, которая родилась у них с тётей Марусей только этой осенью.
Детей было немного. Толик, Надя Ковалёва, Полька Руденко и я. Меня мама взяла, потому что дома мне оставаться было не с кем. Наши дедушка с бабушкой ещё засветло пошли в гости к Богомоловым - бабушкиным родственникам. Потому что к ним впервые за много лет приехал из Сибири сын бабушки Алёны со своею женою и с детьми. Он после армии устроился там железо плавить и стал настоящим рабочим.
Как только женщины сели за стол, нас всех детей и даже Катьку, младшую сестру тёти Фени, позвали к столу. Садиться нам было некуда, но нам дали каждому по кусочку горячей баранины и по куску хлеба и заставили, стоя за спинами сидящих, аккуратно съесть это угощение. Затем каждому дали по две конфеты в обёртке, велели разуться и играть на деревянной кровати, с которой убрали перину с подушками, а оставили только застилавшую доски дерюгу. Катьку разуваться не заставляли, но сказали, пусть сидит с нами и следит, чтобы не баловались.
Пока мы наслаждались конфетами и придумывали, во что будем играть, женщины за столом сосредоточенно кушали, изредка переговаривались в полголоса и, хихикая, выпивали спиртное. Из спиртного у них было две бутылки вина магазинного и полный графин самогона свекольного. Но постепенно разговоры у них стали громче, порой начинали говорить сразу несколько, даже перебивая одна другую. Рассказывали тёте Фене смешные случаи, которые происходили в селе, пока её с нами не было. Громко смеялись. Нам уже было не до игр, мы прислушивались к этим рассказам и смеялись даже громче взрослых, хотя порой не понимали, что смешного. Смеялись, даже не обращая внимания на то, что Катька порой шикала на нас:
- А ну, прижухните! Рано вам ещё смеяться над таким!
Когда разговоры, смех и даже выкрики стали слишком уж громкими, тётя Тоня Ковалёва сказала:
- А что-то мы, бабоньки, раскудахтались, как курицы на гнёздах. Пора бы уже и спеть чего-нибудь, - и, повернувшись к виновнице сбора, спросила, -Феня, а вы там наверно и не пели всё это время?
Все сразу почему-то притихли, а тётя Феня задумчиво ответила:
- Нет, кума, пели мы там частенько, когда на работе конечно. Но пели, знаешь, не так, как на воле поют. Может от тоски, а может от скуки, но песни там даже весёлые получались жалостливыми. На воле поётся совсем по-другому.
И тут же сама весело затянула грустную песню: «Зэлэный дубочёк, на яр похылывся…»
Как только женщины начали петь, в вэлыкихату зашли и дедушка с дядей Данилом. Дядя отдал девочку тёте Маруське, вернулся в хатыну и принёс оттуда высокую табуретку и свою гармонь. Усевшись под фикусом на табуретку, он, вначале потихонечку, а потом всё громче и громче, стал подыгрывать поющим. Под гармошку песня зазвучала громче, а дядя и дедушка стали в нужных местах ещё и подпевать женщинам.
Тут нам уж совсем не до игр стало. Было так интересно и так весело, что мы даже порою визжали от удовольствия и хохотали взахлёб. Было смешно, как они начинали сразу петь разные песни и никак не могли договориться, какая лучше, и под какую должен подыгрывать на гармошке дядя Данил. Потом все вспомнили, что мужчины голодные, и им не наливали. Дядя выпил сразу две рюмки самогона и закусил, а дедушка ни пить, ни закусывать не стал, но пообещал, что петь будет даже лучше тех, которые уже выпивши. А когда начались пляски, так устоять не могла даже Катька. Она хоть и не выходила в круг, а стоя около нас, всё время приплясывала и прихлопывала. Мы тоже начали прыгать на кровати в такт музыке. А вот Полька Руденко не выдержала такой длинной гулянки и заснула, скрючившись в клубочек и прижавшись спиною к занавеске на стенке.
В другой раз гуляли летом. Закончились весенние посевные работы, свои огороды люди посадили и прополоть даже успели, а тут в колхозе дали всеобщий выходной. Праздновать выходной решили вскладчину. Оказалось, что вскладчину, это когда каждый приносил для застолья то, чем он мог поделиться. Были только взрослые с нашей улицы и даже с Бочанивки, пришли мой крестный и дедушка Иван Алексеевич. Из Митрофановки приехал наш сват Фисенко со своим братом. Мне и Нелли разрешили присутствовать, потому что праздновали в хате у дедушки Антона. Было очень интересно.
Женщины во дворе на кабыци; готовили еду. А мужчины толпились на улице у ворот. Одни степенно беседовали, но большинство внимательно разглядывали мотоцикл и мотовелосипед, на которых приехали в село гости из Митрофановки. Я тоже рассматривал. А Нелли, чтобы позадаваться, сказала, что она их и райцентре насмотрелась
. Мотоцикл назевался ИЖ-49. Сват Фисенко рассказывал, что мотоцикл работает на зажигании от аккумулятора. И всем показывал, как под сидением можно вставить в маленькое отверстие специальный ключ, повернуть его, и на аккумуляторе сразу загорается маленькая красная лампочка, которая показывает, что мотоцикл можно заводить. А мотовелосипед тоже был очень похож на мотоцикл. У него и руль был, как у мотоцикла, а не как у велосипеда, и сидение, а только педали можно было крутить как велосипедные. Сват Фисенко говорил, что мотоциклист этими педалями и заводит мотовелосипед, и вращает их, когда на гору крутую поднимается, чтобы помогать мотору. И что мотор в нём работает не от аккумулятора, а от магнето.
Гулянье ещё даже не начиналось, а всем было весело, все шутили, смеялись. А когда дядя Данил пришёл с гармошкой, так мужики даже плясать начали. И «Яблочко» плясали, и «Цыганочку». А под «Барыню» дядя Иван сбегал во двор к жене, снял с неё платок, повязал себе на голову и выплясывал, растягивая руками штанины, вроде как он барыня в платье.
Нам с Нелли было весело и интересно рассматривать собравшихся. А с чего они веселились, было даже не понятно.
Крестный кричал во двор своей жене:
- Тонька, что мы сегодня, будем по-бедняцки гулять? Картошку на олии ;жарите? Или, как куркули, на сале соизволим кушать?
Его простой вопрос вызывал дружный хохот собравшихся.
Звонкий женский голос отвечал ему со двора:
- Какое там на олии, сала столько наприносили, что и яичницу будем на сале жарить.
И мужики опять радостно засмеялись.
Подошедшего с торбой дядю Игната, хотевшего отнести свой вклад кухаркам во двор, крёстный предостерег:
- Ты бы, Игнат Владимирович, пока поостерегся туда заходить.
- А чё, - удивился глуховатый дядя Игнат, - может, я чего недослышал? Бабка вот собрала, отнести надо женщинам, пусть добавляют.
- Иди, если здоровьем не дорожишь, - хитро воскликнул крёстный, - а только я тебе прямо должен заявить, что бабы только что объявили, что сало уже пожарили и сейчас яйца будут бить! Поэтому мы и выскочили все за двор.
После этих его слов раздался такой громкий хохот, что даже воробьи повылетили из-под стрихи.; Дядя Игнат даже растерялся, не понимая, нести ему свою торбу во двор или оставаться с мужиками. Видя его нерешительность, Руденко сказал:
- Неси, неси, не обращай внимание на Гришкины прибаутки.
- Да, мой Гришка за словом в карман не лезет, - согласился дедушка Иван Алексеевич.
- Так ты бы нам, Гриш, ещё чего интересного подкинул, пока бабы не управятся.
Крестный на минутку задумался и спросил:
- А хотите, расскажу, как на той неделе принимали в комсомол парня с охрового завода, который слышит ещё хуже Игната?
- Давай, расскажи! Наверно хохма получилась ещё та, если парень глухой был.
- Нет, тут заковырка не в том, что он чего-то не расслышал, а в том, что пожалели его из-за глухоты, - пояснил крёстный.
- Не тяни кота за хвост, начал - так продолжай, - нетерпеливо перебил его кто-то из мужиков.
- Дело в том, что тут пояснять нужно много, - обиделся крёстный. – Без пояснений ничего не поймёте.
- Так объясняй, а то нам уже заранее смешно.
- Парень этот в ночной смене работал. Пришёл со смены, уснул и забыл, что в этот день их в комсомол принимают. А секретарём ячейки у них наш Сэмэн Лэвкив значится. Лошадей им выделили в райком ехать, все собрались, а этого парня нет. Побежал Сэмэн в барак, разбудил его, заставил умыться быстренько, и поехали.
- Хоть позавтракать успел парень? - спросил дядя Данил.
- Какой там. Хорошо хоть умыться успел. А то бы так с закисшими глазами и пред комиссией стоять пришлось. Еле они успели в райком. Комиссия уже заседает. Позвали и их. Поднимали по одному, задавали всякие вопросы, но заводские бойко отвечали, потому что их готовили почти пол года. Пришло время отвечать и этому парню. Подняли его. Начали спрашивать, а он почти ничего не слышит и не поймёт вопросов. В комиссии подумали, что раз он такой глухой, то наверно и на занятиях, мало чего смог усвоить. Не стали его мучить трудными вопросами, про Съезды и про Пленумы, про революцию. Решили спросить такое, на что он обязательно сможет ответить. Председатель комиссии очень громко и отчётливо спросил у него: «А сможешь ты нам объяснить, что тебя побудило встать в ряды комсомола?» И парень, не задумываясь, ответил: «Конечно могу! Сэмен Лэвкив!».
Толпа засмеялась ещё громче, чем над дядей Игнатом смеялись. А крёстный, вытирая выступившие от смеха слёзы, добавил:
- Так что теперь нам нашего Сэмэна придётся считать знаменитостью. Потому что он наряду с вождями партийными уже побуждает молодых вступать в комсомол.
А наш класс в этом году принимали в пионеры. Мама, наверно, помнила про тётины Люсины наставления, что меня нужно к политике приучать, и два раза вечером разговаривала со мною про пионеров. Говорила, что с того момента, как меня примут, я должен буду относиться ко всем своим делам и к учёбе по-другому. Потому что у меня уже будет ответственность не только перед нашей семьёй, но и перед пионерской организацией. Но у мамы не получалось рассказывать это так понятно, как тётя Люся рассказывает. Наверно поэтому, пока она всё это говорила, я лежал и думал, что наверно не сумею учиться или вести себя в школе и дома как-то по другому, а не так, как сейчас веду. А ещё я думал, что порою не только дети не слишком правильно умеют себя вести, но и взрослые не всегда всё правильно делают. Даже в нашей семье я находил такие неправильности.
Вот бабушка наша. Я её любил больше всех в нашей семье. Потому, что она меня всем баловала. И готовила еду для меня часто отдельно от всех, чего-нибудь очень вкусное. И заступалась всегда, если дедушка или мама начинали ругать за что-то. Даже если мне давали поручение по домашнему хозяйству, а мне его не хотелось делать, и я придумывал, как бы заняться им попозже, бабушка в таких случаях всегда сама делала то, что поручали мне. Но при всей моей любви к ней, иногда у меня закрадывались сомнения в её правильности.
Когда пацаны или кто из взрослых говорил, что наша бабушка очень жадная, я старался защитить её, но самого потом мучили мысли, что, может, бабушке, и правда, следовало бы быть добрее к чужим. А тут еще услышал, как вечером, управившись по хозяйству, дедушка с бабушкой сидели, не зажигая лампы, в кивнате и разговаривали. Я лежал в вэлыкихати на своей кровати. Когда я начал ходить в школу, дедушка у кого-то выменял узкую, складную солдатскую кровать, с крашеными спинками и жесткой сеткой. И спал теперь я отдельно от мамы. Кровать поставили вдоль дощатой перегородки от кивнаты. Через перегородку всё было слышно. Хотя бабушка сказала, что будет скандалить с дедушкой за верстать;, но разговаривали они тихо.
- Вот скажи на милость, с какой радости ты дал Калькам нашу верстать?
- А чего б нам и не дать им? Она ж всё равно без дела в сарае пылилась, - спокойно ответил дедушка.
- Так пылилась-то она в целости и сохранности. А у них или детвора чего сломает, или Данил что потеряет, пока возить её будет туда – сюда.
- Ты ж знаешь, что сломается, мне починить труда не составит. А у них сейчас нет дерюжки даже кровать застелить. Устанавливал им верстать, так они на кровати на день перину свернули, а под нею доски голые. Хоть дерюжек наткут теперь. Да и на холсты они за два года прядива; напряли.
- Вот так всегда у тебя. Пусть люди богатеют за счёт нас.
- Ну, если Кальки и богаче немного станут, так своим трудом. А это исстари люди считали похвальным. Они ж не мироедничают?
- Я тебе о чём и толкую. Верстать они у тебя выдурили, как самые что ни есть мироеды. Небось, месяца два будут ткать, а за это хоть бы стакан пшена предложили.
- Ха-ха-ха!- засмеялся дедушка, - ну ты и учудила. Голозадые Кальки да ни с того, ни с сего сразу в мироеды! К тому же Данил даже спрашивал, что они должны будут за верстать.
- А ты такой богатый, что отказался, конечно.
- Про богатство я тебе уже сколько раз пояснял. В том наше богатство и состоит, что мы давать можем, а не нам дают. А ты даже от родни готова отвернуться, чтобы не поделиться чем.
- Ты опять про Алёну? Достали вы меня с Ксенией с этой роднёй. И она достаёт, что прямо чуть не каждый месяц начинает скучать, и в гости прётся. А тут вы ещё пуще накручиваете, что неласково встречаю её. От этого досада только сильней получается.
- Так мы просто не понимаем тебя. Она ж тебе двоюродной приходится. У нас и более дальнюю родню привечать привыкли.
- А в нашем роду не очень то и родычались. Мы бедствовали, поэтому нас не слишком другие жаловали. И нам тоже нечем было родню привечать. Вот так оно и складывалось.
- Так тут ведь важно само отношение, а не то, чего у кого имеется. Родычаются ведь не для того, чтобы взять чего-нибудь. А чтобы чувства родственные проявить.
- Так ты об этом расскажи Алёне нашей. Заметил, она специально с торбою большою стала приходить? То отросток от цветка туда положит, то травы лечебной, чтобы потом от нас загрузиться всем, чего вы ей с Ксенией затарите.
- Так ты ж, заметь, упрямая, сколько она к нам ходит, ни разу ничего не попросили. Один только раз, когда Володька Соломиин простудился сильно, так мёду попросила дать.
- А чё ей просить? Она и так знает, что загрузите её. А сама каждый раз это яичко крутющее Женьке суёт. Хоть бы конфеты какой принесла для разнообразия.
- Да откуда они у них? Соломия в колхозе - там деньги, сама знаешь, в конце года. И то, только заставляют расписаться за то, сколько вывернули. Сколько за облигации, а сколько за газеты. На руки ведь редко кому чего достаётся. Володьку в армию забрали. На флот попал. Теперь четыре года домой не появится.
А мне, действительно, бабушка Алёна всегда приносила на гостинец яйцо куриное, сваренное так круто, что желток становился аж синим. Я брал гостинец, благодарил бабушку, но есть его не спешил, потому что не любил такие крутые яйца. Да и желток такой было даже проглотить трудно. Но бабушка Алёна всегда говорила:
- Ты кушай, кушай, Женечка. Гостинец от всей души принесла. А больше нам и угостить тебя нечем.
Если этот разговор слышала бабушка, то вмешивалась:
- Можно подумать, что у нас куры не несутся. Зачем ты ему суёшь это яйцо? Он их и с голодухи не очень-то жалует.
На что бабушка Алёна обычно отвечала:
- Как ты не понимаешь? Не могла же я прийти в дом, в котором дитё малое, и без гостинца. Чем можем, тем и угощаю.
Знал, что не прилично отказываться от гостинца, поднесенного от всего сердца. Поэтому вынужден был тут же, на глазах у гостьи, очищать яйцо и съедать его мелкими кусочками, с трудом проглатывая сухой и не глотаемый желток.
А за перегородкой бабушка продолжала журить дедушку:
- Вот слушался бы моих советов, не разбазаривал своё направо и налево - жили б уже намного богаче.
- Так мы же с тобою и богатство по разному понимаем…
- Богатство - оно и есть богатство. Его как не понимай, а оно или есть у людей, или бедствуют. А другие, как мы, хоть и не бедствуем особо, так всё равно еле концы с концами сводим.
- А вот это я совсем не так, как ты, понимаю. Ещё когда парубком; был, запомнилось, как старые люди учили. Того следует считать богатым, у которого хоть и ничего нет за душою, но он свою последнюю рубаху снять готов и отдать её тому, который в ней нуждается. Он богатый уже по тому, что в сердце своём у другого замечает нужду и считает себя настолько обеспеченным в сравнении с тем, которому отдаёт, что и жизнь его принимает богатым, и поспособствует вскоре заиметь рубаху даже лучшую той, которую отдал нуждающемуся.
- Про последнюю рубаху, так это точно про тебя. Не следила, так всё бы наверно раздал.
- А вот тех, которые нагребли под себя всего и сидят над ним, как кощеи, и всё им не хватает чего-то, всё им мало, в старину признавали бедными. Пусть у них от запасов не только хата, а и комори ломятся – их считали бедными. Потому что им вечно чего-то не хватало для успокоения. А ещё потому, что они сердцем своим против правильного устройства жизни шли. И жизнь таких не забывала наказывать. То пожар у него всё заберёт, то просто разорится неожиданно, а то даже и мор семью настигнет.
- В нашем семействе и коморя была вечно пустою, и лишнего не было, чтобы, как кощеям, чахнуть над ним, а и болезней, и разорения, и голода выпало столько, что нечего теперь и удивляться, что я каждую крошку ценить привыкла.
- А ты не думала, что может и нужда вас доставала потому, что в сердцах своих вы не в ладах с жизнью людскою были? Не тем жили, не о том мечтали.
- Я этого не понимаю, - в сердцах ответила бабушка.
Я тоже не понимал, как это мужика, у которого совсем нет ничего, да который ещё и рубашку последнюю отдаёт, старым людям можно было зачислять в богатые? А у которого полным-полно всего - в бедные? А ещё, я хоть и был уже большим, и мама хвалила, что прочитанное в книжках правильно понимал, совершенно не понимал дедушкиных объяснений, как можно сердцем против жизни идти или настраивать его согласно с жизней? Он об этом не раз уже говорил и когда с мужиками разговаривал, и когда маму наставлял по делам колхозным. Особенно мне запомнилось это утверждение, хоть я и опять ничего не понял из его пояснений, когда меня перепугало наваждение.
Дело было очень поздним вечером. Летом и осенью ведро с водою, чтобы справлять ночью нужду, в дом не заносили. После вечери, перед сном мне всегда напоминали, чтобы я вышел во двор и пописал. Потому что если не сделать этого вечером, ночью может захотеться так сильно писать, что придётся будить маму и просить, чтобы она проводила меня во двор. Я и сам часто вспоминал о такой обязанности и старался сходить справить нужду, пока ещё не слишком стемнело. Потому что в темноте оставаться одному боялся. Мне почему-то всё время казалось, что в темноте, сзади, за спиной ко мне подкрадывается что-то страшное и злое. Постоянно оглядывался, ничего страшного не замечал, пробовал даже поворачиваться лицом туда, где перед этим была моя спина, но тут же сразу казалось, что опасность подстерегает уже с другой стороны. С той, куда теперь была обращена спина.
В тот раз долго сидели за вечерей, потому что дедушка рассказывал что-то важное. Потом мама занималась со мною моими уроками. Дедушка с бабушкой уже легли спать, когда мама постелила мне постель и сказала, чтобы я сходил до ветру во двор. Во дворе было уже очень темно, да ещё и небо было пасмурным. Чувствуя, что опять буду бояться темноты, решил не отходить далеко от дверей. Близко к хате у нас была закреплена чистилка, для очистки подошв в сапогах при грязи. А сразу за нею была вкопана в землю раскоряка; (вихоть;). Пройдя чуть дальше раскоряки, я в темноте нащупал одну из её незанятых посудой веток, для уверенности крепко ухватился одной рукой за ветку и приступил к делу. Когда процедура уже завершалась, я поднял свою опущенную голову кверху и вдруг четко увидел выше тына, огораживающего наш двор, огромное нечто. Видел я его чётко-чётко, как при свете большой лампы или даже как днём. Оно молча смотрело на меня, не проронив ни звука, но требовало, чтобы я подошёл к нему. Меня охватил такой неописуемый ужас, что я заорал что было силы. Орал я не переставая, очень громко, при этом маленькими шагами, на непослушных ногах продвигался к нему. Мама потом сказала, что вопил я даже не своим голосом, а басом каким-то.
Я орал, ужасно боялся приближаться к тому, что видел, но приближался всё ближе и ближе. Уже почти дошёл до тына, когда на мои вопли из хоты выскочила сначала мама, а за нею, в исподней одежде, дедушка и бабушка.
Мама обхватила меня обеими руками, прижала к себе и крикнула:
- Что случилось, Женечка?
Я на мгновение оторвал взгляд от того, которого испугался, глянул на неё и, всхлипывая, сказал:
- Я боюсь его, а оно хочет, чтобы я подошёл.
- Кого боишься? - спросила мама.
- Вот этого, - ответил я и показал пальцем выше тына.
Но там уже почему-то никого не было.
Взрослые завели меня в хату, усадили на лавку. Бабушка начала шёпотом читать какую-то молитву, заставила сделать три глотка священной воды, и через нож сбрызнула моё лицо этой водой, а мама с дедушкой накинулись с расспросами.
- Чего ты испугался, теперь можешь нам объяснить? – волновалась мама.
- Что там было, человек, или собака может? – добивался дедушка.
- Нет, оно другое, оно не человек. Я такого никогда не видел. Ни днем, ни ночью.
- Может, ветром бельё пошевелило, я рядно и наволочки с вечера вывесила. Вот тебе и показалось страшное, - предположила мама.
- Нет, бельё по над хатою, а это за тыном.
- Послушай, а может лихой человек какой во двор к нам забрался? Ты его спугнул, вот он и кинулся через тын. Зашумел и напугал. Хотя у нас от хаты до курятника тын очень высокий, через него и не перелезешь, - рассуждал дедушка.
- Знаете, - пробовал пояснить я, - если бы кто шумел, или тын трещал, я бы тоже испугался, но не так. А этого я очень хорошо видел и испугался так, что чуть не умер.
- Кого этого? - добивался дедушка.
- Ну, такого большого. За тыном.
- Это что, человек был? - спросила мама.
- Наверно, человек.
- Баба или мужик? - вмешался дедушка.
- Не знаю. Мне только голову видно было.
- Постой, так у нас там тын такой высокий, что самому высокому будет выше головы. Он что, стоял за тыном на чём-нибудь? - удивился дедушка.
- Не-е. Оно такое большое-большое. У него голова больше, чем крыша у нашей хаты.
- И какая эта голова? С усами? Или в платке? Или простоволосая?
- Не знаю, я не запомнил. Но оно было очень строгое.
- Как это строгое? - вмешалась в разговор бабушка, - оно тебя строжило чем-то?
- Оно никаких слов не сказало, но было молча такое строгое, что намного строже, чем Николай Кондратьевич у мамы в конторе, когда он сердится. И ещё заставляло, чтобы я подошёл к нему. Я не хотел, кричал, но всё равно шёл.
- Молча заставляло? – уточнила мама.
- Как удав лягушку, - пояснил дедушка.
Когда расспросы утихли, мама предложила мне:
- Иди, ложись, я ведь тебе постелила уже.
- Не хочу, мне лучше с вами на свету посидеть.
- Хочешь, лампу заберите в вэлыкихату, и пусть она там горит, пока не уснёшь, - посоветовала бабушка.
- А можно я с вами здесь посижу? - попросил я несмело.
- Сиди, сиди, - разрешила мама.
Села рядом со мною на лавку, усадила как маленького к себе на колени. Прижала мою голову к своему плечу и добавила:
- После такого переживания, оно, конечно, не хочется от людей отрываться.
Взрослые продолжили обсуждать то, что приключилось со мною. У мамы на коленях я почувствовал, как напряжение покидает меня. Голова и руки становились тяжёлыми, и я даже начал немного дремать. Взбодрил сердитый дедушкин голос:
- Жить стали так, что смысла самой жизни не понимаем и к сердцу своему за подсказкой разучились обращаться. Раньше было совсем по-другому.
- Какая разница, что раньше, что сейчас люди по-разному жили, - возразила бабушка.
- Жили по-разному, а жизнь одинаково понимали. С малку детям всё правильно поясняли.
- А теперь ничему детей не учат что ли? Женьке вон я, как в старину, «Отче наш» выучила. Ксения с ним постоянно всё обсуждает. И книжки он сам читает такие, как Люся советует.
- Я совсем не про то. Я про важное для жизни, а вы выворачиваете на свой бабский лад. Чтобы грамоте научился, чтобы молиться умел, чтобы мамку с бабкой слушал. Это само собою приходит, без бабских проповедей, если понятие у дитя правильное.
- Оно ж не родится с такими понятиями, их показывать детям нужно.
- Согласен. Только сейчас каждый такие понятия детям своим открывает из своей выгоды. А раньше специальные люди были, понимающие. Они и готовили детвору к жизни. Помнишь? Не знаю, кто у вас в Фисенково был, а на нашей улице всю малышню к бабке Феньке Михайлусовой собирали. На Бочанивке, помню, у Деревянко тоже такая бабка детей наставляла.
- А я что-то такого и не припомню. Или бабкам отдавали только пацанов?
- Почему пацанов? Лет до 5 – 6 все вместе у бабки обучались. Это потом, когда ремёслам начинали обучать или рукоделию, тогда уже девочек отдельно гурьбою обучали, и чтобы делать всё умели, и как хозяйство в замужестве вести. А пацаны по одному, по два подмастерьями шли к хорошим мастерам в обучение. Я вот к шестнадцати семи ремёслам успел обучиться. И в каждом не хуже мастера добивался.
- У нас рукодельничать и что как семейным делать придётся, в паниматке; научали. Только не в такой, где уже невесты собираются, а в детской. Помню, хозяйка к нам не касалась, а приходили две женщины. Как зовут какую, забыла, а обличие помню. Когда одна была, когда обе. Их, наверно, на сходе назначали. Заставляли нас играть в семью. Одних детьми назначали, других свёкрами и свекровями. Мужьями девочек назначали и заставляли представлять, как на праздник себя вести, как в огороде, как в поле, как с детьми обращаться, а как стриков почитать.
- Вот, а сейчас детишки даже в такие игры не приучены играть. Где каждый приучается понимать, как кто на каком месте показать себя должен.
Тут я не согласился с дедушкой, и чтобы поняли, что не сплю, а просто сижу тихо, и возразил ему:
- Не-е-е, дедушка. Мы тоже в такое, где все разных показывают, часто играем. И в войну, и в колхоз, и в школу, и магазин.
- Это не то, Женя. Разницу даже твои бабушка и мамка понимают.
- Тато, а может теперь и игры у детей должны быть другими? Сейчас же мы не так живём, как в старину люди жили, - подала свой голос молчавшая до этого мама.
- Никак вы меня не поймёте. Жизнь понимать люди разучились. Не только детвора, а и взрослые. Время лихое было: войны, раскулачивание. Много людей пропало, и связь потерялась. Вот Женька темноты боится. А нас ведь с самого пупьянка научали, чего и кого следует бояться. А что дано людям во благо. Темнота, она ведь тоже не зря. А у него темнота – это страшное.
- Так возьми и объясни своему внуку, что да как, чтобы и он не боялся.
- В том-то и беда, что не помню я уже этого. Знаю, что рассказывали нам и про царя Панька, и про леса, и про речки с криницами, и про зверей всяких. А что и как - уже выветрилось. И бабки тоже не успели другим передать. Михайлусовы после раскулачивания сгинули, и бабка Фенька с ними. Вот что запомнилось, так то, что детям дано видеть многое, что взрослые уже не заслуживают увидеть, потому как с возрастом жизнь успевают испоганить. Сердце своё ужесточить.
- Ты хочешь сказать, что Женьке не померещилось, а он, и правда, видел что-то настоящее, только которое нам не захотело показаться?
- Вот именно. Я тут вот вспомнил, что Ксении про Женьку цыганка чудная тогда торочила. Если бы он не боялся, не визжал, а подошёл к тому, что видел, глядишь, оно его, правда, и наградило бы каким талантом великим. Какой нам и не снился.
При его словах холодок пробежал у меня по спине, я вздрогнул и пояснил:
- Не, дедушка, я не мог молчать. Мне было очень страшно.
- В том-то и дело, что ты у нас как девкой родился. И боишься не пойми чего, и делами бабскими любишь заниматься, а мужского не перенимаешь. Я в твои годы уже сам сапожничал, что попроще.
Дедушка на меня сердился за то, что я не запоминал, как что нужно делать, и подолгу не высиживал, когда он меня пробовал обучать тому, что он умел. А за бабские дела он упрекал маму, что она разрешала мне пробовать вязать носки спицами, или вышивать узоры, или примазывать доливку;.
Когда мама была ещё маленькой, доливку примазывала бабушка. А как только мама выросла, что могла сама наводить в банке раствор – это стало её обязанностью. Но раньше ей было легко это делать, а теперь горб у мамы стал больше, туловище скручивалось, и ей трудно было работать на корточках. Примазывая, она часто вынуждена была вставать на колени. Мне было её жалко, но что могу помочь, как-то не догадывался.
А потом как-то заметил, что мама злится, что у неё не получается ровно подводить доливку;. Она ворчала сердито:
- Как оно у людей получается, как по шнурку? А у меня, хоть тресни, никак не получается ровно.
- Мам, а давайте, я и правда сбегаю в дедушкин сарай и принесу Вам шнурок плотницкий. Вы его натянете по стенке и проведёте ровно, - предложил я.
- Да у меня и по шнурку не получается. Я как-то в том году или в позапрошлом пробовала. Стена ж неровная. Шнурок не везде к ней прилегает, и у меня всё равно кривульки получались, - ещё пуще рассердилась мама и в сердцах швырнула ганчирку доливочную; на пол. Встала с колен, сполоснула руки под рукомойником, и, вытирая их о фартук, вышла зачем-то во двор. А мне вдруг показалось, что я смогу очень ровно подвести доливку. Не совсем представлял только, как нужно набирать раствор на ганчирку. Очень захотелось попробовать это сделать.
Я взял ганчирку, сложил её в несколько раз, чтобы уголки были ровные, и, часто макая в банку с раствором, начал вновь подводить доливку, вначале вдоль той стенки, которая была свободной от мебели. По высоте я вёл линию чуть выше маминой подводки, для того, чтобы выравнивать те выступы, которые кое-где получались у неё. А те впадинки, которые она нарисовала, тоже закрашивались. Получилось у меня так ровно, что я аж глаз не мог отвести от сделанного. Хотелось похвалиться маме, а она всё не шла и не шла. Не выдержал, быстро сполоснул руку от навоза, и выбежал во двор.
Мама стояла, опираясь на нижнюю ветку раскоряки, плакала и грызла большой кусок мела. Она часто ела мел. Полина Артёмовна сказала, что это она делает, потому что у неё много костей новых растёт на горбу. В ближнем сарае, в углу были навалены крупные глыбы мела, который использовали для побелки. А бабушка ещё выстругивала из них яйца в гнёзда на поклады;. Курам небольшие, уткам побольше, а гусям крупнее кулака. Мел, оказывается, был разным на вкус. Мама, как только дедушка привозил новые глыбы, отбирала вкусные, перекладывала их к стенке и накрывала досточкой, чтобы по ним не ходили кошки или куры. А потом, когда хотела, откалывала себе маленькие кусочки и ела его. Я тоже несколько раз пробовал мел, но он мне не понравился.
Увидев маму плачущей, я спросил:
- А чё Вы, мам, плачете, ушиблись, или обидел кто?
- Да я, сынок, не плачу, это слёзы сами на глаза накатываются, от злости.
- Так Вы, может, за подводку злитесь?
- А за что ж ещё? У людей вон, даже девки молоденькие подводят, как по струне, а я уже матерью десятый год состою, а руки до сих пор кривые. Как с малку не наловчилась, так и сейчас не получается. Хоть ты тресни.
Я дёрнул её за подол и, заглядывая в глаза, выпалил:
- Так пойдёмте быстрее в хату, я там так ровно подвёл доливку, что ровнее ровного получилось! Посмотрите и если разрешите, так я по всей хате буду подводить, а Вы только мазать будете!
Мама смахнула слёзы, улыбнулась и сказала:
- Пойдём, заступник, посмотрим.
В хате она не могла поверить своим глазам. И удивлялась восторженно:
- Уму не постижимо! Действительно, ровнее ровного. А как же ты мои загогулины сумел повыравнивать?
- Так я немножко выше Вашего взял – оно само и выровнялось.
- Так стена ж неровная. Вон, под часами так ямы в стене такие, что их от порога видно, а тут бугор. Как ты по ним ровно провёл?
- Ну и что ж, что в стене ямы? Я ж высоту от доливки держу. Поэтому оно и получается ровно. Давайте, Вы отодвигайте всё от стенок, а я буду подводить. А подведём в хатыни, так сразу и в других комнатах подведём, а Вы потом только доливку помажете и всё.
- Конечно, конечно, Женечка, давай. Только я всё равно в толк не возьму, как оно у тебя получается.
- Мам, так это не важно. Я теперь всегда буду с Вами подводить, когда доливку будите примазывать.
Потом я понял, что могу полностью освободить маму от этой обязанности. Ей было тяжело этим заниматься, а мне было очень приятно, когда она радовалась тому, что к её приходу домой я уже заканчивал предназначенную ей работу. Первое время она заранее приготавливала для меня раствор. Потом я и сам научился его готовить.
В банке нужно было заранее размягчить в небольшом количестве воды две-три горсти глины. Затем пойти и найти в коровьем сарае или в загоне самую свежую лепёшку коровьего навоза. Заполнить навозом банку чуть выше половины, чтобы наверняка хватило примазать доливку во всех комнатах, в сенях, и ещё осталось немного, если требовалось обновлять под навесом у кабыци. Если раствор получался слишком густой и под ганчиркой не растекался, приходилось добавлять в него понемногу воды, до тех пор, пока густота не становилась нужной.
Зимой доливку примазывали редко. А летом обязательно каждую субботу и перед праздниками. И летом мне очень нравилось её примазывать. Потому что летом положено было для здоровья посыпать её пахучей травою, как только она впитывала раствор. Для этого я ходил на выгон и в Вербы, чтобы нарвать полное ведро пахучих трав. Обычно рвал полынь, мяту, щебрэць;, если находил, срывал красные цветки мышиного горошка, сильно пахнущие розами. А ещё, если на огороде у соседей никого не было, украдкой срывал в цветнике у бабушки Фёклы несколько цветков календулы или астры и разминал их для большего запаха. Стелил я травы много, и бабушка обычно ругалась на меня за это. Потому что ей потом, когда трава вяла и начинала засыхать, приходилось выметать её из хаты.
Зато первые дни во всех комнатах стоял аромат луга и выгона. А вечером, после субботнего купания к нему примешивалось ещё и ощущение чистоты. В такие моменты я наслаждался этими ощущениями и молча радовался тому, что в наши семейные наслаждения был вложен и мой труд.
Но случалось, что я и не оправдывал мамины надежды. Особенно это касалось аккуратности. То рубашку нечаянно порву, то вымажу штаны так сильно, что они даже не отстирываются. А то просто, бывает, рубашку застегну не на ту пуговицу, и маму это уже сильно расстраивало. Наверно, потому, что тётя Люся советовала меня приучать к аккуратности, а я никак не приучался.
Один раз даже до слёз маму довёл. Случилось это на базаре. Базаром у нас в селе называлось место на бугре, вокруг развалин церкви. Улица внизу обыкновенная, неширокая, а к верху она так расширялась, что от хаты моего одноклассника Алеши Поляничко из-за бугра не видно было стоящую напротив хату другого одноклассника Кольки Мошненко. На этом расширении, ближе к Алешкиной стороне стоял недавно выстроенный клуб со сценой и кинобудкой. Напротив клуба, ближе к Колькиной стороне, была братская могила тех солдат, которые погибли вокруг села, когда его освобождали от немцев. Чуть ниже сельповская лавка. А выше - большое помещение, в котором разместились почта, сельсовет и библиотека.
Но никакого базара на этой площади я никогда не видел. Зато бабушка часто рассказывала, что раньше, ниже церковного забора, на месте сельповской лавки стояли базарные ряды, с деревянными прилавками и крытыми очеретом навесами. Поэтому люди по привычке называли этот бугор базаром.
К этому времени в селе уже объединили все три колхоза. За укрупнённым колхозом было решено оставить название имени Шевченко, и бухгалтерия теперь находилась в шевченковской конторе. А в конторе нашего колхоза прорубили дополнительные окна, и приспособили её для выращивания рассады. Потому что огородный участок был только в нашем колхозе. Наверно, потому, что объединённый колхоз носил название имени Шевченко, все новые здания построили на его территории. Лавка и раньше стояла здесь. Но клуб и здание сельского совета с библиотекой и почтой построили недавно. Уборку урожая и обмолот в этом году во всём новом колхозе закончили рано, и правление постановило объявить в воскресенье выходной. На площади перед клубом планировали в полдень провести по этому случаю митинг. А потом в клубе должен быть концерт с выступлениями митрофановских и наших певцов, чтецов и танцоров.
Мы с мамой пошли на базар рано. Потому что ей нужно было ещё пойти на почту и успеть вовремя передать в район исправленную сводку, которую им вчера вечером забраковали. Почта была закрыта, но телефонный аппарат висел в коридоре. Звонить было просто. Сначала, не снимая трубки, нужно крутнуть два или три раза ручку телефона. Потом снять трубку и ждать ответа телефонистки. Мама много раз пробовала дозвониться, но телефонистка громко ей отвечала «Занято». Я стоял рядом с мамой и отчётливо слышал её голос. Он мне казался патефонным и даже каким-то железным. Потом патефонный голос сказал: «Свободно, говорите».
Мама сообщила в трубку:
- Это колхоз Шевченко, у нас сводка вчерашняя в РайЗО не отправлена.
- Соединяю, - проскрежетала телефонистка.
Потом мама начала громко кричать в трубку:
- РайЗО! РайЗО! Алё, РайЗО!
А когда ей ответили, она быстро затараторила:
- Вчерашняя сводка из Шевченково. Пишите? Да, по графам…
Потом быстро-быстро продиктовала какие-то слова и цифры со смятой бумажки. Когда закончила зачитывать, спросила, принята ли сводка? Её заверили, что сводка принята. Она положила трубку на аппарат, чуть-чуть крутнув ручку, подняла опять трубку и сказала телефонистке слово «отбой». Я всё запомнил, и думаю, что если бы было можно, то смог бы и сам позвонить по телефону. Только аппарат висел слишком высоко, и мне никак было бы снимать трубку и крутить его ручку.
После сводки мама предложила пойти с ней в контору и подождать там до начала митинга. В бухгалтерии в этот день никого не было, и она могла опять поучить меня складывать и вычитать цифры на конторских счётах. Мы начали спускаться вниз, и тут я увидел, что у двора Мошненко вдоль тына бегают ребята и девчонки, играя во что-то интересное. Сразу же перехотелось учиться считать, и я попросил:
- А можно я к Кольке пойду, поиграю с ними? Сегодня ж праздник для всех.
- Пойти-то можно, только если пообещаешь осторожно играть. Николай вон, видишь, ещё по-домашнему одет, а ты уже по-праздничному. Учти, что штаны тебе эти специально как выходные купили, и надели их тебе первый раз. Да и рубашку белую тоже не каждый день надевают. Не забывай об этом.
- Не, мам, не забуду, - на ходу заверил я маму и побежал к ватаге.
Мне кажется, я даже сначала и помнил о своём обещании. Играли мы в догонялки, и первый раз я сильно измазал штаны на коленке, когда с разбегу упал коленом на зелёную, сочную траву. Потом, когда девчонки пошли по домам, а мы остались втроём: я, Колька и Валерка, сын Полины Артёмовны, Колька предложил пойти строить города в песке под обрывом.
Напротив их дома при строительстве клуба копали песок для раствора, и в результате бугор с этой стороны обрывался высокой, почти отвесной, песчаной стеной. А от этой стены и до самой дороги бугорками, ямками и рытвинами пылились кучи рыхлого песка. Мы согласились.
Когда подошли к обрыву, Валерка снял свою курточку и повесил её на высокий куст полыни. Сказал, чтобы не испачкать, потому, что ему уже надели чистое для праздника. Я сообразил, что и мне следует так сделать, и тоже повесил свой пиджак поверх его курточки. Вначале мы выровняли в песке каждый для себя по круглой площадке. Затем стали лепить на них города с домами и улицами, чтобы сравнить, у кого красивее получается. Постепенно я забыл про то, что штаны новые, и стал ползать по своему городу на коленях. А ещё, чтобы дома в моём городе были похожи на городские, я, когда лепил очередной дом, со стороны улицы подставлял свой сжатый кулак, и лепил дом вокруг кулака. В результате у мены получалось, что в мои дома были открытыми двери, и они ещё сильнее становились похожими на настоящие. Только вот для того, чтобы выделывать такие входы в дома, приходилось одной рукой тоже ложиться на песок. Играли мы долго. После городов стали рыть тоннели для поездов в самом обрыве. Даже не заметили, что на базаре уже люди собрались на митинг. Мама тоже пришла к трибуне и думала, что я тоже там. Но меня там не было, и она спустилась к Мошненкам.
Увидев мои штаны с грязными, мокрыми и обвисшими коленями, измазанную по локти белую рубашку она так расстроилась, что даже заплакала:
- Женька, ведь я же тебя просила по-доброму. А ты что сотворил с собою?
Оценив весь ужас произошедшего, я тем не менее пытался оправдаться:
- Мам, знаете, я вначале помнил про новые штаны. Помнил, помнил, а потом, когда девки стали нас побеждать, я забыл и упал на колено.
- Какое там упал. Ты посмотри на штаны, они ж вон все вымокли и залипли.
- Так это я уже потом, на песке…
- Глянь вон на друзей. Николай, он просто в домашнем, зато чище тебя, а Валера, так вообще можно подумать, что и не с вами играет.
- Ага, Валерка, он и тоннель себе палкой ковырял, а не руками, и город на корточках пробовал строить. Так он у него хуже всех получался и маленький совсем.
- Что ж мне делать с тобою? Как влиять на тебя, чтобы результат был? – тихонечко спрашивала мама и начала опять всхлипывать.
Мне было жалко её, было обидно, что не сумел сдержать данное ей обещание. В надежде немножечко успокоить её, сказал:
- Зато посмотрите - вон, я, как и Валерка, пиджак на траву повесил, чтобы не вымазать. Его не стирают. А рубашку ж и постирать можно.
Но мама не успокаивалась, а продолжала потихоньку всхлипывать. Пацаны при этом сразу разбежались. Колька побежал домой, а Валерка передал мой пиджак маме, надел свою курточку и пошел к трибуне. Мама пробовала оттереть грязь с рубашки и штанов своим носовым платком, но это мало помогало. Ругать она меня больше почему-то не ругала, но продолжала плакать. Мне стало так её жалко, и такое зло поднялось на себя самого за то, что не умею за собою следить. Ведь и правда, Валерка совсем ещё малый, и играл вместе с нами, а вон, пошёл на праздник, как только из дому.
От злости, от обиды и от жалости я тоже неожиданно заплакал громко, как маленький. Мама с укором посмотрела на меня и печально заключила:
- Ума не приложу, что мне с тобою делать. И сейчас вот, вместо того, чтобы покаяться, ты ещё и обижаешься, что ругаю.
Я подошёл к маме, обнял её за талию и, заглядывая в глаза, попробовал объяснить:
- Знаете, я не потому плачу, что на Вас обиделся, я плачу потому, что мне жалко, что заставил Вас плакать. И я всё-всё понимаю, как плохо получилось у меня. И что не оправдал надежды Ваши, и что штаны новые нечаянно испортил.
Мама перестала плакать, молча стояла и гладила меня по голове. Потом отстранила от себя и строго сказала:
- Раз говоришь, что осознал, то должен понять, что я и на праздник тебя в таком виде допустить не могу. Не хочу позориться перед людьми за вид твой такой. Поэтому сейчас бери в руки свой пиджак и Вербами иди быстренько домой.
На это наказание я совсем не обиделся, потому что понимал и то, что наказан заслуженно. И то, что в таком замызганном виде маме действительно было бы очень стыдно за меня. Домой шёл всё время Вербами, не выходя на улицу, и почти всю дорогу бежал, потому что уже сильно проголодался.
Кроме тех праздников, которые в календаре отмечались красным, в колхозе, как и на этот раз, иногда устраивали и свои местные праздники. Одним из таких праздников считалось «общее собрание». Мне такой праздник очень нравился. В лавку завозили свежих конфет. Старые, в обёртках, были уже очень твёрдыми, а иные даже и плесневелыми. Да к тому же и без обёрток, «подушечками» от времени слипались, и продавцу было трудно их разлеплять при взвешивании. Наверно поэтому колхозники редко покупали конфеты. Но в этот день каждый старался хоть немножко, хоть для детей, купить свежих и мягких. Поэтому почти все в клубе аккуратно держали в руках разноцветные сетки с ручками или узелки, в которых топорщились большие и маленькие кульки из серой обёрточной бумаги с конфетами и пряниками.
На собрании было две музыки. В коридоре дядя Данил играл на гармошке, а в зале старый цыган играл на цимбалах. Все люди были одеты по-праздничному. Некоторые из тех, кто моложе, отдавали свои покупки подержать другим и плясали под гармошку. Но в коридоре места для плясок было мало. Тогда люди открыли дверь, и желающие стали плясать и под навесом клуба, образовав большой круг. А когда дядя Даниил заиграл «Гопак», в пляс с молодыми пустилась и старая бабка Лукерья. Она сняла с головы свой большой и красивый белый шерстяной платок с бахромой и яркими цветами, покрыла им плечи, а концы взяла в широко расставленные руки. Стало похоже, что за спиной у неё цветастые крылья. Не спеша она двигалась по кругу, слегка припадая на правую ногу, в такт музыке. Поводила плечами, вскидывала голову и пронзительно взвизгивала в нужный момент. Люди залюбовались плавными, но строго согласованными с музыкой движениями бабки. Я совсем не разбирался в танцах, но и меня эта картина так захватила, что я страшно завидовал таланту бабушки и даже пообещал себе научиться танцевать так, чтобы и мною люди тоже любовались. Тут к бабушке неожиданно выскочили сначала два дяди. Они зачем-то скинули и бросили на землю свои фуражки и стали лихо выплясывать вокруг плавно танцующей старухи. Не прошли они и круга, как ещё один дядя, с громким криком, с разбегу выпрыгнул прямо на средину. При этом он умудрился прямо на лету скинуть свою фуражку и ещё более неистово стал выплясывать в средине круга. В толпе люди хлопали в ладошки в такт музыке, притопывали ногами, а некоторые даже и повизгивали, но не так лихо и не так громко, как это делала бабка Лукерья в начале танца.
До начала собрания люди не рассаживались на лавки, а стояли группами. Некоторые о чём-то негромко разговаривали, в основном мужчины. Но женщины почти во всех группах пели. Одни пели тихо, вроде как бы только для себя. Другие громко. Девок, поющих в зале громкие современные песни, даже прогнали из зала, чтобы они на площади горланили и не заглушали других. А огородные собрались под навесом, сзади танцующих и пели тоже громко. Но у них пели не только женщины, но и мужчины участвовали в их затее. Наша бабушка тоже сразу присоединилась к огородным, и я с удовольствием слушал, как её голос удачно сочетается с их налаженным пением.
До самого начала собрания мы сновали между группами колхозников, старались ничего не прозевать. Потом колхозники все зашли в зал, а детей заставили выйти. Но настроение у нас всё равно было радостное и праздничное. Тем более, что многие успели выпросить у родителей по конфете или по прянику и наслаждались угощением. Но я не стал выпрашивать себе конфету, хотя у бабушки в руках было аж две сетки с покупками. Это свою сетку ей отдала мама, потому что ей придётся писать протокол во время собрания. Просто не хотелось портить никому праздничного настроения. Меня дома ругали за то, что я много мёда ем, и говорили, что от сладостей зубы испортятся. Поэтому и не просил. Хотя вечером, после собрания, дедушка всё равно испортил нам праздничное настроение, когда стал ругать бабушку и маму за то, что заранее не договорились об покупке, и обе потратили деньги почти на одинаковые покупки, хотя вполне хватило бы и одной. Пояснял, что лакомства они тогда только в радость, когда их едят немного и не часто. А если их будет много, тогда они становятся не лакомством полезным, а вредной едой. И при этом показал на меня:
- Вот как Женька наш. Для всех в селе мёд – это лакомство, а для него основная еда! Так у тех, у которых мёд в редкость, зубы до самой смерти сохраняются, а у него, сами ж говорите, уже сейчас три зуба почернели.
Потом задумался, пока все притихли после его критики, помолчал и с горечью добавил:
- Забывать стал народ такое важное для людей понятие, как чувство меры.
Стефан Исаевич часто в мыслях или в разговоре сетовал на то, что люди забывают, не обучаются и не соблюдают те традиции, правила и представления, которые знали, чтили и применяли предки. Жалел, что революция, войны, гонения и страдания так изменили сельскую жизнь, что забывались принципы справедливости, главенствующие в сельской общине прошлого. Что оказались потерянными прежние способы обучения детей и молодёжи премудростям жизни, и не осталось в селе даже тех людей, которые знали, чему и как следует их учить, в каком возрасте. Раньше детей пестовали, а чтобы выпестовать, нужно многое знать. А теперь, утверждал он, детей выращивают, как рассаду. Следят только за внешним. Доктора за здоровьем следят, учителя грамоте обучают, Родители беспокоятся, чтобы одеть и накормить. А о том, чтобы людьми их сделать, никто и не задумывается.
Реагировал он и на то, что в разговорах люди часто какие-то поступки одного Человека определяли, как признак целой категории людей.
Его это почему-то злило. Он долго и сердито отчитывал утверждающего такое:
- Что люди за привычку взяли? Из-за одного на всех грех вешать. Какая разница, городской или сельский, хохол, москаль или цыган? Неужто трудно понять, что у всякого народа, во всяком месте живут люди и порядочные, и такие, которых злодеями кличут? И умные, и глупые во всяком народе бывают. А у нас, как только про что рассказывают, так и спешат добавить своё «разумное» мнение о том, хорош ли такой-то народ или ни на что не годится. Как писунами в бане, меряться начинают, чей народ умнее, да чей древнее. Хотя каждый слышал, что все люди пошли от Адама и Евы, а значит и родня один другому. Просто одни из нас уже успели испортиться, потеряли человеческое обличие, а другие ещё держатся.
Сейчас, вспоминая эти его рассуждения, приходится признавать его абсолютную правоту. Хоть и стало известно, что ещё и до библейских Адама и Евы жили люди на Земле, претензии одних на старшинство над другими по причине большей древности оказались несостоятельными.
В этом плане и в свете новых открытий становятся смешными и наивными жестокая борьба национальных элит и наук национальных по поводу поиска свидетельств наибольшей древности их наций. Дело в том, что кажущиеся сейчас многим утверждения украинских учёных о том, что Великие Укры были древнейшим народом Земли, и являлись прародителями представителей всех древних цивилизаций Европы и Северной Африки, можно считать вполне справедливым. Но дело в том, что не менее справедливым будет и утверждение о том, что такими были и турки, и немцы, и скандинавы, и англосаксы, и русские, и народы Кавказа и вообще все белолицые народы планеты и даже скуластые, узкоглазые народы средней Азии. И вообще все народы мира, все нации и расы, все люди, наделённые Душой и обладающие божественным даром возможности выбора, имеют предков, одновременно появившихся на Земле.
Осенью все старшие классы нашей школы три раза отправляли помогать колхозу бороться с вредителями полей. Первый раз помогать было не слишком интересно. Хотя шли мы до поля весело и дружно, но потом на поле начались всяческие строгости, и интерес пропал. Про помощь в школе объявили заранее. Сказали, чтобы все из пятых, шестых и седьмых классов пришли в школу в неновой одежде и без портфелей, но чтобы каждый взял с собою кружку и ложку металлическую. А на поле нам объяснили, что мы будем делать, как и зачем.
Нас привели на большое поле, с невысокой стернёй, чтобы мы помогли колхозу уничтожать этих самых вредителей полей. Вредители – это такие всяческие жучки и другие разные букашки, которых называют насекомыми. Они сильно повреждают зерно в колосках, когда ещё растения зелёные. Поэтому зерна становится меньше, и оно становится хуже. Рассказали, что давным-давно, ещё до колхозов, зерно выращивали на маленьких участках, и хозяева руками собирали всех вредителей. А в колхозах поля стали большими, и руками не собрать. Но учёные придумывают разную механизацию и химизацию для колхозов, которые помогут им уничтожить этих вредителей и собрать больше хорошего зерна.
На краю поля стояла арба, запряжённая парой старых волов, а в ней до верху щеблей; была загружена старая солома, и поверх её лежали пять бумажных мешков, от которых сильно воняло чем-то незнакомым. Усатый дядька из колхоза забрался на арбу, ножом разрезал верх мешка, набрал в горсть серого порошка и пояснил:
- Смотрите, мелюзга, эта вот химизация называется дуст ДДТ. Она начисто убивает всяческих казибожек, вредящих зерну и не только. Этот порошок - он и блох, и вшей убивает, и клещей всяческих, и даже мух и пауков там разных. Так что, если не весь порошок расходуем, можете и домой по кружке зачерпнуть, чтобы повыводить дома нечисть всякую.
- А чем он убивает? – спросил кто-то из старших ребят, - из ружья или палкой?
Школьники засмеялись, и даже учителя улыбнулись. А усатый совсем не обиделся и серьёзно продолжил:
- Что убивает порошок, это я, наверно, неправильно сказал. Он их травит собою. Потому как порошок для этих тварей мелких ядовитый очень, а для больших он не страшный. Я вот дома им курей сонных ночью на насесте обсыпал, так на утро ни одной блохи ни у курей, ни у петуха не оказалось. Блохи подохли, осыпались, а куры и не чихнули даже.
Раиса Васильевна, наша классная руководительница с тревогой спросила:
- А может, дуст и для детей тоже вредным окажется?
- За это не переживайте, уважаемая, - заверил её дядька, - нам за это в районе объяснили. Для людей ученые установили там специальную дозу, я только забыл, как она называется. Так, чтобы человеку отравиться, потребуется этого порошка съесть не один килограмм, а для вредителя он смертельный, даже если тот его есть не будет. Даже если на него он не попадёт, а только хотя бы рядом крупиночка будет лежать. Он специально так выдуман, чтобы вредителей и насекомых всяких травить. А людей и скотину он совсем не трогает.
- И в чём будут заключаться функции наших школьников в этой деятельности? - спросила Анна Тихоновна.
- Школьников позвали, чтобы сгубить тех вредителей, которые собираются перезимовать, а весной расплодиться и опять накинуться на колхозные хлеба. Сейчас уже ночью холодает, и вредители ищут себе места для зимовки. И что интересно, они, оказывается, любят зимовать в ямках на земле, но чтобы ямки эти были прикрыты сверху соломой или травой какой-нибудь. Вот мы их тут и встретим с нашим дустом!
- Ребята что, будут искать такие ямки и засыпать в них порошок?
- Нет, они сейчас своими руками начнут сооружать берлоги с гостинцами для этих гадов.
- Это как же?
- Расставим их цепью через 10 метров один от другого. И пусть они движутся с этого края поля на тот, считают шаги и через каждые пятьдесят шагов устраивают квартиры жукам.
- Это мы запросто. Можем даже наперегонки. Растолкуйте только, как такие квартиры мастерить? – загалдели парни из старших классов.
- Сейчас каждый возьмёт по охапке соломы, зачерпнёт в кружку порошка, и на самом краю поля каждый роет ложкой неглубокую ямку, засыпает в неё ложку дуста и сверху закрывает это хозяйство небольшим пучком соломы. Набирайте пока себе по кружке дуста и солому берите.
С этими словами дядька спрыгнул с арбы, снял и установил у колеса мешок и добавил:
- Кто затарится, подходите ко мне, буду учить, как ловушку устраивать.
Когда все мы столпились вокруг него, он присел на корточки, попросил у Толика Ковалёва ложку и пояснил:
- Дело это не хитрое, земля мягкая, пару раз ковырнул ложкой - уже и ямка нужная.
Потом он выковырял в земле небольшую ямку, но не за два раза, а разов за шесть, насыпал ложкой на дно ямки совсем немного дуста, взял у Лидки Кудиновой пучок соломы и добавил:
- А соломы совсем немного кладите сверху, а то он и до дуста не долезет, на полпути спать устроится.
Одна из приехавших на арбе колхозных женщин засомневалась:
- Захарович, а не унесёт соломку ветром? А то ямка тут останется, а солому в сторону отметёт…
- Не должно бы, - нерешительно ответил дядька.
А потом подумал и добавил:
- Можно конечно для порядку ещё края пучка соломенного и землёю присыпать, только не над ямкой, а за её краями.
Затем дядька расставил нас всех вдоль поля и скомандовал начинать. При этом всё время и дядька, и бабы колхозные, и даже учителя наши ходили сзади нас и следили, чтобы мы не приближались один к другому, и чтобы шаги свои считали, где следующую ямку копать. А арбу с соломой волы медленно тащили за нами. Поэтому, у кого заканчивалась солома или дуст, тому не приходилось далеко бежать за добавкой.
Так мы и ходили с одного края поля на другой очень долго. Вначале все старались возвращаться на те места, с которого уходили за добавкой, а потом стали и реже ямки делать, и становились не на свои места. Но бабы и учителя устали нас муштровать, и под конец даже меньше стали следить за порядком. А усатый дядька, так тот почти сразу ушёл в село.
Когда поле всё было обработано, на арбе оставалось ещё два мешка с дустом не распечатанных и один начатый. Из начатого разрешили набирать дуст домой, если кто захочет. Набирали в свои кружки почти все, а колхозные бабы и учителя осторожно отдирали от пустых мешков наружный слой бумаги, делали из неё кульки, и тоже набрали себе дуста. Когда все, кто хотел дуста набрали, а в мешке его оставалось ещё много, я тоже отодрал себе большой кусок бумаги, сделал из него кулёк, высыпал туда дуст из кружки и ещё два раза зачерпнул из мешка. Теперь у меня и дуста стало больше, чем у соседских пацанов, и нести его домой было удобней ,чем в кружке. Надеялся, что дома похвалят.
Но дома хвалить не стали, а ещё и поругали, что по пути не догадался руки помыть и умыться в Ривчаке. Как потом оказалось, ругали не зря. На следующий день оказалось, что у многих школьников ещё с вечера начали головы сильно болеть, а у некоторых даже рвота открылась.
Может поэтому, а может по другой причине, только через две недели нас послали бороться с вредителями уже без дуста. Из дома велели приносить не кружки с ложками, а бутылки стеклянные. Отправили нас в те леса, вокруг которых летом зерно на колхозных полях росло. Но не всех вместе, а каждый класс отдельно. В Ясинив, в Высокий и в Бабичив. Наш класс назначили в Бабичив лес.
Листья на деревьях уже опали и лежали толстым слоем на земле. Нас рассаживали с того края леса, который выходил к полю. Заставляли разгребать листья и искать под ними такого жучка, которого следовало называть «вредный клоп-черепашка». Учительница и пионер-вожатая сначала первыми нашли таких клопов и показали всем, как они выглядят.
Клопы эти были совсем не похожи на тех клопов, которые в хатах водятся, и которые по ночам из людей кровь сосут. Я таких клопов видел и знал, как их у нас дома керосином вывели. Эти же клопы были как две капли воды похожи на серых вонючих жучков, которые водились у нас в Вербах на ежевике и на малине. В руки такой попадёт, так они потом долго вонять будут. А если в рот нечаянно с ягодой запихнёшь, так хоть плюй, хоть водой полощи, а запах всё равно будет слышно. Но эти жучки оказались не вонючими.
Раиса Васильевна объявила, что каждый должен насобирать по полной бутылке этих вредителей. И что домой мы не пойдём, пока у всех бутылки не наполнятся. И что если у кого меньше будет, то все будем помогать ему набрать полную бутылку вредителей. Поэтому все очень старались, разгребали листья до самой земли. Потом обнаружили, что вредителей больше в глубине леса, а не с краю. Все стали там разгребать листву, но потом выяснилось, что далеко в глубине леса вредителей тоже было совсем мало.
Так мы и перекочёвывали то вглубь леса, то ближе к краю, но ни у кого не набиралось полной бутылки вредителей. Даже у Федьки Михайлусова и Толлика Салова, которые придумали хитрость. Федька пересыпал своих вредителей в Толикову бутылку, а свою спрятал, но Марине Степановне сказал, что потерял её в листьях и будет собирать с Толиком, потому, что они почти соседи. Когда уже все захотели есть, и было наверно далеко за полдень, пионер-вожатая развела костёр, и учительница заставила нас высыпать из бутылок вредителей в огонь и в жар костра. Потом мы ещё погрелись у костра, хотя было совсем не холодно. А когда он догорел, затоптали его сапогами и землёй присыпали.
Через неделю нас опять оправили бороться с вредителями в лес. Но на этот раз мы уже знали, что полную бутылку вредителей никто не сумеет набрать и поэтому больше баловались и дурачились, и насобирали клопов совсем по немного. В колхозе, наверно, догадались, что мы не сможем собрать всех вредителей и больше нас в лес не посылали.
Зато на следующий год, когда хлеба в колхозе ещё только наливались, для борьбы с вредителями к нам прислали настоящий и большущий самолёт. Самолёт этот садился на выгоне за той Бочанивской улицей, где жил дедушка Федор Алексеевич, почти под самой маслиновой лесопосадкой. Мы всей гурьбой ходили смотреть на него. Днём его охранял сельповский сторож с одноствольным ружьём, а ночью - Салов Илья Иванович, со своею охотничьей двустволкой. Самолёт летал над зерновыми полями и опылял их таким дустом, каким мы травили вредителей прошлой осенью. После него вредители сразу дохли, а зерна наливалось больше, и само зерно становилось лучше.
Об этом нам рассказывал чужой мужчина, одетый в штаны, которые спереди заканчивались не на поясе, а у самой его шеи, да ещё и широкими помочами подтягивались сзади. Он командовал колхозными мужиками, которые загружали дуст в самолёт, и нам рассказывал, с какой стороны можно подходить к их табору, а куда нельзя заходить, потому что там самолёт будет разгоняться для взлёта.
Вообще мне в школе учиться стало неинтересно. Наверно потому, что не происходило ничего интересного, зато дел всяких и требований наваливалось столько, что времени свободного не оставалось. Даже если уроков задавали мало, и можно было пойти поиграть, побегать с пацанами, родители напоминали, что у меня ещё есть обязанности и по дому.
В школе заставляли по очереди читать разные рассказы, решать примеры и задачки. Домой тоже задавили такое же. Обычно я догадывался, как какую задачку нужно решать, а примеры вообще решал без ошибок. Ещё заставляли стихи длинные выучивать наизусть. Мама вдобавок добивалась, чтобы я их рассказывал с расстановкой, да ещё и интонации всяческие применял.
Особенно меня обижало, что совсем не хватало времени на книжки. В селе теперь работала библиотека, и мама постоянно брала там книжки для меня. Как только прочитаю одну, перескажу ей, о чем там написано, так она сразу же приносит другую. Книжки все были интересными, а читать их было некогда. Днём заставляли сначала уроки сделать и портфель приготовить на следующий день. Потом по хозяйству посылали, да и к пацанам или к Маруське сбегать в гости хотелось. А вечером, когда заходили в хату, лампу зажигали только в хатыни. А в хатыне за кухонным столом читать библиотечные книжки не полагалось. Поэтому я обычно пристраивался у окна в вэлыкихати и читал, пока на улице совсем становилось темно, и буквы уже невозможно было различить. При этом бабушка на меня ещё и ругалась, что я глаза свои испорчу, читая в темноте.
Но потом я придумал очень большую хитрость. Когда все повечеряют, меня обычно отправляли спать. Раньше мне не хотелось идти одному в тёмную комнату и ложиться на свою узкую, солдатскую койку. А потом сообразил, что это даже выгодно. Ведь можно читать книжку при фонарике электрическом. Фонарь я ещё летом выменял у ганчэрэшника; за макулатуру. Фонарик и три батарейки к нему.
На нашей улице у Юрика Задорожнего был настоящий немецкий фонарик «Даймон», с открывающейся крышкой, который большие парни называли «прожектор». Потому что у него можно так было отрегулировать точку света, что луч светил далеко-далеко, и его было видно со стороны, как в кино про войну или про революцию.
На моём фонарике точку навести не получалось, но, чтобы книжку читать, света от него хватало. Чтобы родители не ругались, я накрывался одеялом с головой, и никто бы не догадался, что читаю, если бы даже зашли в комнату. Если читал так долго, что уже мама приходила спать, я выключал фонарик и лежал тихо, чтобы она думала, что сплю. При этом каждый раз решал, что полежу тихонечко, пока мама не уснёт, а потом снова включу фонарик и буду дальше читать. Но обычно засыпал первым. Зато, когда один раз услышал, что мама сонно посапывает на своей пружинной кровати, я опять включил свет и читал до тех пор, пока батарейка не разрядилась полностью.
После, когда израсходовал все батарейки, я придумал новый выход. Батарейки новые можно было выменять на яйца свежие. Каждые два-три дня я старался раньше бабушки зайти в курятник и забрать из гнёзд три яйца. Потом бегал через Вербы на Бочанивку и менял на дому у ганчэрэшника яйца на батарейку. А бабушка не могла понять, почему куры так не регулярно несутся, и убеждала всех, что у нас наверно завёлся хорёк, который ворует яйца из гнёзд. Но зимой меня мама разоблачила. Зашла в комнату тихо и увидела свет под одеялом. Но про яйца куриные я все равно никому не рассказал.
То, что разоблачили меня, оказалось даже на пользу. Мама договорилась с дедушкой и бабушкой, что вечерами для меня в вэлыкихати будут специально зажигать большую лампу, и разрешат мне читать при лампе книжки до половины одиннадцатого.
Ещё в школе мне не нравилась наша новая классная руководительница. Сначала я совсем не думал, хорошая она или плохая. Но когда она в конце сентября не признала моё описание – я на неё обиделся очень серьёзно.
Дело в том, что летом я один из нашей школы попал в настоящий пионерский лагерь, который открыли в лесу под Митрофановкой. Даже не знаю, почему мне так повезло. Маруська говорила, что меня назначили потому, что моя мама состоит в родительском комитете школы. В лагерь собрали детей из всех школ района. И наверно потому, что такой лагерь в районе сделали впервые, там было очень много детей начальников всяких. Даже младший меня на год Валерка Брехов, сын нашего районного секретаря райкома, был в соседнем отряде.
Была ещё очень красивая девочка Родионова из города Ленинграда. Никто не знал, как она попала в наш районный лагерь из этого города. И ещё к ней почти каждый вечер приходила её бабушка из соседнего села Криуловки. Девочка эта была одета не по-нашему и от этого казалась не настоящей, а как из кино, когда там в киножурналах показывают про города и про пионеров. Платья и кофты, как наши девки, она не носила. Надевала юбки такие короткие, что они были ей намного выше колен. Голову ни платком, ни косынкой не повязывала, а надевала белую шапочку, которую называла «панамка».
А ещё в юбку заправляла или носила поверх юбки такие рубашки облегающие, с длинными или с короткими рукавами, которые она называла блузками. И даже когда нас выводили на игры или на спорт, она надевала не такие матерчатые шаровары, как были у всех у нас, а тонкие, тоже облегающие и пошитые из материи, похожей на ту, из которой у нас были пошиты майки. Только цветом они были не белые, а голубые. Девочка эта всем нравилась - и поварам, и вожатым, а детворе и подавно. Мы её специально рассматривали и любовались, как открыткой цветной!
Но я в неё влюбляться не стал, а влюбился в Людку Ткачёву, дочь директора Волоконовской МТС. Ей я не слишком показывал, что влюбился, но перед отъездом подошёл и спросил:
- Люд, а можно я тебе осенью или зимой письмо напишу в Волоконовку?
- Это ещё зачем? – удивилась она.
- Узнать, как ты живёшь, чем занимаешься.
- А зачем спрашивать, не буду ж я тебе тоже письмо писать про то, чем занимаюсь?
- Почему не будешь?
- Больно мне нужно, писать всем. А тебе зачем писать мне?
От её вопроса я растерялся и даже поперхнулся немного. Не мог же я ей прямо сказать, что уже давно влюбился в неё, что она мне очень нравится. Нравится даже больше, чем Родионова. Такое ведь не принято говорить вслух, напрямую. Про любовь нужно, чтобы она сама догадалась.
Немого помявшись, я сказал:
- Да я просто так хотел написать. Ведь в лагере мы с тобою в одном отряде были.
- А просто так, так нечего и спрашивать. В отряде нас двенадцать. Пиши любому.
Ещё в лагере знаменитостью стала Валя Бурлуцкая. Она была из Михайловки, как и наш музыкальный руководитель Ион Васильевич. Когда мы разучивали песни, которые будем петь на концерте в родительское воскресенье, он всегда её заставлял показывать, как нужно петь какую песню. Да и на самом концерте она одна пела все песни, которые следовало петь не хором. Из Михайловки кроме Бурлуцкой были ещё два пионера. Один горнист, а другой барабанщик. Барабанщик всегда стучал на барабане, когда мы ходили строем. Чтобы все шли в ногу и в такт его стукам.
А горнист играл нам «Зарю», когда нужно было просыпаться, специальным конвертом заправлять свои койки в палатке и бежать в уборную справлять нужду. А потом все спешили к длинной и толстой металлической трубе, в которой снизу было приделано множество сосков от умывальника. При этом вожатые следили, чтобы мы не только лицо и руки мыли с мылом, но чтобы ещё и зубы чистили с зубным порошком. Я уже давно был приучен чистить зубы, а некоторые не хотели.
Ещё горнист играл сигнал для еды. Ион Васильевич нам даже напевал эту мелодию словами. Подыгрывая себе на баяне, он громко распевал: «Бери ложку, бери ба-а-ак! Нету ложки - беги та-а-ак!» и получалось точь-в-точь, как играл горнист. Готовили в лагере очень вкусно, но некоторым, когда подавали рыбу, приходилось краснеть за едой. Та повариха, которая раздавала еду, раскладывая рыбу, спрашивала у вожатых:
- А ну-ка, зачитайте, вожатые, кто сегодня помогал поварам рыбу ловить?
И вожатые громко называли тех ребят, у которых выставлялись матрасы на просушку. Замочить матрас было не мудрено. Отбой делали рано. При этом не каждый вспоминал сбегать в уборную перед отбоем. Если кто просыпался ночью, когда ещё темно, то мог сходить по малой нужде за палатку. А если утром захочется, когда уже светло становится, то идти приходилось к уборной. Но выходить на росу, угретому под байковым одеялом и верхней простынею, не хотелось. Поэтому, наверно, многие надеялись перетерпеть и не выдерживали.
Я тоже один раз чуть не попался. Проснулся от того, что писать хотелось, но увидев, что уже рассвело, решил терпеть до подъёма. Постепенно уснул и вдруг резко проснулся от того, что мне приснилось, вроде я писаю, и при этом почувствовал, как по трусам и по ноге потекла тёплая струйка. Вскочив, я прикрыл постель одеялом и, не надевая шаровары, побежал в уборную. В лагере не видно было никого, а только на кухне гомонили поварихи. Поэтому меня даже никто не поругал, что в одних трусах бегаю.
Вернувшись, старательно пробовал высушить пятнышко на простыне, растирая её верхней простынёй. Но оно всё равно оставалось влажным. Тогда я опять лёг на место, опустил свои трусы пониже и стал сушить пятно своею задницей. Сушил, сушил и уснул. А когда сыграли горнисты зарю, я встал первым и проверил простынь. Пятно высохло полностью, только на простыне остались небольшие желтые полоски. Но наш вожатый не заметил моей ошибки, и меня не называли в числе рыбаков.
Ещё в лагере некоторым придумали клички. Родионову, по подсказке кого-то из взрослых - называли «Куколкой». Валерку, сына первого секретаря райкома – стали звать «Блёскиным». Может, потому, что у него фамилия была на букву «Б» - Брехов. А может, потому, что у него была трубочка с двумя колпачками, в которой с одной стороны хранился карандаш, а с другой перо чернильное. Но трубочка не такая, как в «культмаге» продаются, тоненькие и крашенные. А прочная, тяжёлая и сделанная из блестящего металла.
Меня стали звать «Точкой». Такая кличка досталась мне заслуженно. Незадолго до лагеря я в какой-то книжке про революционеров прочитал, как герой в споре с товарищами заявил что-то вроде того: «Будет так, как я сказал! И точка!». Этот оборот речи мне так понравился, что я стал использовать его при всяком удобном случае. А наш вожатый долго не мог понять, почему меня так называют. Но однажды нас повели в дальний лес, где были и склоны крутые, и промоины глубокие, в которых можно спрятаться или незаметно пробраться на поляну для игры в «красных и белых», и он услышал наш спор с пацанами из соседнего отряда.
Рыжий и конопатый Витька из чужого отряда сразу объявил:
- Только наш отряд будет играть за «красных», а вы будете беляками!
На что наш Витька из Фисенково удивился:
- Чего ради мы будем беляками? Белые ведь были против пионеров, а мы-то пионеры. Если тебе нравится, вы и будьте «белыми».
- Ну чё ты выкаблучиваешься? Это ж понарошку «красные и белые», только для игры, а не в самом деле. Просто я первым зачуркал, что мы будем «красными».
Тут я и предложил выход:
- А давайте не как в Революцию, без наших и без беляков. Давайте играть в «синих и жёлтых». Хотите, одних выбирайте, хотите других – нам будет всё равно.
- Тогда мы будем «синими», - объявил Витька.
- Ну а мы значит «жёлтые», и точка, хватит нам из-за названия собачиться, - согласился я.
Тут вмешался вожатый:
- Ну вот, теперь и я убедился, что Женьку не зря «Точкой» дразнят.
- А мы его и не дразним совсем, - пояснила Лидка из второго отряда. – Мы его так просто всегда называем.
Игры нам в лагере нравились все. И городки, и шашки, и скакалки. Даже когда в футбол играли, так и девчонки не хуже пацанов бегали и по мячу лупили ногами со всей силы. В жаркую погоду нас водили на пруд купаться. С одной стороны пруд был мелкий и с песчаным дном. На воде была натянута веревка с поплавками, за которые нам заходить не разрешалось ни в коем случае, а вожатые и взрослые заходили глубоко и плавали там. Но нам и на мелком было очень весело. И когда поступала команда на выход – выходить на берег очень даже не хотелось. Но нужно было заскочить ещё в загородку, отжать воду из трусов, одеться и успеть стать в строй. Пацаны быстро выбегали из своей загородки, а девки всегда задерживали строй. Наверно потому, что мы купались в одних трусах, а они в трусах и в майках, и отжимать воду им было дольше.
А перед самым закрытием лагеря нам организовали настоящий ночной пионерский костёр. В этот вечер не играли отбой, а построили все отряды и повели строем под барабанную дробь к дальней поляне, на средине которой были сложены дрова из сухих веток. Дров было собрано очень много, и крайние ветки были прислонены к куче почти вертикально. Начальник лагеря зажёг костёр, и вскоре пламя охватило всю эту огромную кучу дров. А языки пламени, казалось, улетали выше деревьев. Мы даже расступились немного, потому что было очень жарко. Начальник лагеря очень интересно рассказывал про огни костров, которые согревали революционеров и в местах ссылки, и там, где они прятались от царских жандармов. Под аккомпанемент Иона Васильевича мы очень дружно и чувственно спели «Взвейтись кострами». Потом пели про «боевой 18-ый год» , про Щёрса, про то, как девушка провожала на позицию бойца. Когда огонь стих, в костёр установили полное железное ведро картошки и засыпали его горящими углями и головешками из костра.
Вскоре картошка в ведре запеклась и покрылась коричневой корочкой. Тут тетя Светлана Ивановна, наша старшая повариха сняла полотенце с коричневого подноса, на котором оказалась полная тарелка соли и целая гора тонко нарезанных ломтиков сала и громко объявила:
- А теперь объявляю праздничный, пионерский, костровый банкет!
Мы дружно загалдели:
- А как это?
- Почему банкет?
- И причём здесь сало?
- Банкеты только в кино у буржуев бывают!
Но Светлана Ивановна возразила:
- В кино у буржуев буржуйские банкеты показывают, а у нас будет пионерский, костровый.
- С салом спросила Сашка из нашего отряда?
- И с салом конечно, но главным блюдом на нашем банкете будет печёная картошечка! – уточнила повариха.
А наш вожатый добавил:
- Ведро с картошкой мы поставим вот сюда, подальше от костра, а вы не толпитесь, по одному осторожно, чтобы не обжечься, берите по картофелине, посыпайте её солью и ешьте на здоровье вприкуску с салом.
Угощение ели все присутствующие, а не только пионеры. Стараясь не обжечься, картошку с удовольствием ели без хлеба, посыпая солью и сдабривая еду уже ржавеющим салом, которое во время этого пиршества казалось не менее вкусным, чем свежее. Некоторые очищали с картофелин поджаристую корочку, а большинство поедали их прямо с корочкой. При этом те, которое ели с коркой успели съесть по три, некоторые даже по четыре картофелины, а которые чистили и аккуратничали успели только по одной или по две, но не больше!
Вся эта картина мне припомнилась, когда Раиса Васильевна объявила нам, что в течение недели мы должны вспомнить, кому чем хорошим запомнились летние каникулы. Должны вспомнить и написать об этом на отдельных тетрадных листках. А с понедельника каждый зачитает свой рассказ, мы их вместе обсудим и передадим на хранение в школьную документацию, чтобы через десять лет уже другие школьники прочитали о наших достижениях и описали свои.
Сразу же решил, что опишу своё пребывание в лагере. И потому, что мне там очень всё понравилось, и потому, что никто из нашей школы не был в таком лагере. Сначала решил писать на черновике, карандашом, чтобы можно было исправлять и стирать неправильно написанное ластиком. Хотелось описать так, чтобы всем понравилось, и все поняли, как это хорошо, что у нас придумали такие лагери. А ещё хотелось написать не так, как мы между собою разговариваем, а красивыми и правильными словами, как в книжках и журналах пишут.
Старался очень. Только не получалось написать коротко. Раиса Васильевна сказала, что желательно написать воспоминания больше, чем на одной страничке, но не больше, чем на двух. А меня получалось даже чуть больше чем три странички, хотя и старался писать помельче. И ещё, пока исправлял ошибки и пробовал вычеркнуть неважное, вспоминалось что-нибудь очень важное, которое хотелось добавить в описание прелестей лагерной жизни. Когда очень красивым подчерком, чернилами начисто переписал весь рассказ, получилось почти четыре полных страницы, хотя я специально схитрил и поля на листочках отчертил очень узенькими.
Зачитывал я свой рассказ пятым, после очень коротенького рассказа Андрея Ратиёва, в котором он написал, как катался верхом на колхозных лошадях. Слушали меня очень внимательно, даже не баловались и не переговаривались. А когда дочитал до конца, даже вопросов всяческих стали задавать множество, и я подробно отвечал на них. Но вскоре учительница перебила ребят:
- Орлов зачитал нам длинный и очень грамотный рассказ. Его можно даже отослать в районную газету, чтобы не только мы, но и весь район узнал, как партийные органы организовывают отдых и развлечение для советских школьников. Но этот рассказ мне бы не хотелось оставлять на память следующим поколениям бедновских школьников.
Ребята загалдели:
- Почему не хотите?
- Нормально написал!
- Даже интересно…
- Женька написал лучше, чем у нас, а Вы не хотите оставлять, почему?
- Вот потому то и не хочу оставлять, что написал это не Женя, - пояснила Раиса Васильевна. – А мне бы хотелось, чтобы для памяти остались именно детские воспоминания.
При её словах у меня аж дух перехватило. Я вскочил с места и даже на проход вышел из-за парты:
- Как это не я писал? Что Вы такое говорите Раиса Васильевна?
- По стилю изложения, и по содержанию видно, что это не рассказ младшего школьника. Опытный педагог сразу поймёт, что написано это взрослым человеком.
- Сам я всё писал до последней буковки. И на черновик, и переписывал потом. Да и пацанам же я сейчас всё объяснял, про написанное. Из взрослых ведь никто не знает, как мы там жили и чем занимались.
- Переписал, конечно, ты, а написала всё после твоих воспоминаний, видимо, твоя мама. Она у тебя образованная и начитанная. Я угадала?
- Да нет же. У них сейчас работы много в конторе. Она так поздно приходит, что я её почти не вижу.
- Ну, значит, смогла найти время, чтобы написать за тебя, - сердито повысила голос Раиса Васильевна. – Дай сюда свои листки.
Я молча отнёс и положил на её стол свои листочки, которые в верхнем левом углу скрепил нитками так, как в конторе скрепляют пачки с одинаковыми документами. Только нитки у меня были чёрные, потому что в иголке дома в тот раз была вдета чёрная нитка.
Раиса Васильевна взяла листочки и воскликнула:
- Вот и бумага скреплена, как при документообороте скрепляют, а ты говоришь, что не мама. Погоди, не садись, постой здесь, я тебе зачитаю наиболее заметные места.
Быстро читая написанное мною, она тихонько приговаривала:
- Вот. Вот. Да, а вот здесь вот особенно. Ты написал: «На краю площадки, как сестрички, расположились две невысокие берёзки».
В ответ я радостно кивнул головой, потому что это выражение считал наиболее удачным из всего моего рассказа. А учительница продолжала ещё более строгим голосом:
- А теперь подумай и скажи мне, пожалуйста, может ли ученик пятого класса самостоятельно выдумать такие слова?
- Так, Раиса Васильевна, про них и правда можно выдумать, что они вроде сестричек, потому что обе небольшие и очень похожие одна на другую.
- Возможно. Но я сейчас о другом говорю. Ребёнку подобные обороты речи ещё не присущи. Здесь явно прослеживается речь взрослого образованного человека.
- Понимаете, мне ведь хотелось про всё написать так, чтобы красиво получилось. Как в книжках пишут. Может, поэтому и вышло так по-взрослому.
- Ладно, не будем спорить. Мне просто неприятно, что ты упорствуешь и не хочешь признать элементарные вещи. Пионер так не должен поступать. Садись на место, а мы продолжим заслушивать других.
Было очень обидно, и даже злило, что она меня не понимает, а, может, и пацаны из класса тоже так думают, как она. Но слёз на уроке мне удалось не допустить. Зато на перемене сразу же побежал во двор, зашёл за угол новой школы и наревелся досыта. Дома не ложился спать, пока мама не вернётся с работы, всё ей рассказал и попросил, чтобы она сходила к учительнице и доказала ей, что я всё написал сам. И что мне никто в этом не помогал и даже не подсказывал никто ничего.
- Конечно, конечно, - заверила мама, - я обязательно с ней встречусь и всё объясню.
- А можете прямо завтра встретиться? - спросил я
- Не-е. Сейчас не получится. Работы много и меня не отпустят днём
- Так она и забудет всё, что говорила.
- Я и не собираюсь вмешиваться в ваши с ней разговоры. Просто объясню ей, что даже не знала о таком домашнем задании тебе.
- Во-во, правильно. А то Раиса Васильевна думает, что мы вместе с Вами сидели, я вспоминал про лагерь, и Вы всё это записывали красивыми словами, а я потом только своею рукою начисто переписал.
А в субботу мама сообщила, что ей удалось поговорить с учительницей:
- Приходила сегодня ваша классная в контору, муки выписать, и мне получилось серьёзно поговорить с ней про лагерь.
- Ой как хорошо! – обрадовался я, - она поняла теперь.
- Понимаешь, Женя, она меня выслушала, но стала убеждать, что ты написал всё слишком по-взрослому.
- Так Вы ж ей сказали, что совсем-совсем мне не помогали?
- Мало того, рассказала, что даже не знала про этот рассказ ничего. А потом ещё и объяснила, что тебе из взрослых больше некому было помочь.
- А она?
- Она-то вроде бы согласилась со мною. Но думаю, что согласилась она формально. В душе, видимо, она продолжает считать, что тебе кто-то помогал из взрослых. А ты соседям, бабушке Фёкле не рассказывал про это задание?
- Никому я ничего не рассказывал. А Вы что, тоже думаете, что я не сам это написал?
- Нет, конечно. Я верю тебе. И вот что подумала, что это даже хорошо, если Раиса Васильевна считает, что про лагерь ты не самостоятельно написал. Ты теперь этим можешь даже гордиться! Не хвастать, конечно, перед другими, но сам можешь осознавать, что твои старания в учёбе и тот интерес к делам, о котором нам с тобою рассказывала тётя Люся – не прошли даром. Благодаря этим вот стараниям, ты уже и научился так выполнить домашнюю работу, что учительница подумала, будто её выполнил кто-то намного взрослее тебя.
Эти её слова меня успокоили. Даже не хотелось добиваться, чтобы Раису Васильевну переубедили, что написал я всё самостоятельно. Но обида на учительницу не проходила, и я даже не по-пионерски злорадствовал, когда ей доставляли неприятности наши пацаны. Особенно Андрей и Вовка, которые часто получали двойки, а она, как классная, должна была принимать к ним меры.
Зато зимой мне неожиданно удалось добиться уважительных слов и от неё. И всё благодаря именно моей самостоятельности. Тетя Люся меня учила, и мама всегда поощряла, чтобы я был ответственным и самостоятельным в своих поступках. Даже если я хотел что-то узнать про колхозные дела, или про товары в нашей лавке, или про то, какие вещи детские есть у ганчэрэшника, она говорила, что я уже большой и сам могу всё узнать из того, чем интересуюсь.
Прочитав очередную, очень интересную книжку, обратил внимание на написанное на последней странице. Мелким шрифтом, прописными буквами было написано, что отзыв на эту книгу можно отправлять в Москву по указанному адресу, и что редакция серии книг для детей и юношества «Книга за книгой» будет очень признательна за такие отзывы.
Как пишут письма, я уже знал, потому что письма крестной мама писала при всех, а потом ещё раз зачитывала вслух то, о чём написала. Я ножницами аккуратно и ровно отрезал одну страничку из тетради в линеечку, карандашом начертил на ней поля и старательно написал: «Здравствуйте, редакция Книги за книгой. Я, Орлов Женя, ученик 5 класса Бедновской семилетней школы, прочитал книжку о героях и хочу написать отзыв про то, что мне понравилось в ней.» Потом написал,какие подвиги мне показались очень важными, и что я тоже хочу быть похожим на таких людей. Нашёл в ящике уголка; клееный фабричный конверт, оторвал от полоски и приклеил в верхнем правом углу конверта марку и написал адреса. Вверху адрес редакции, а внизу свой обратный адрес и свою фамилию. Сразу же сходил к почте и кинул конверт с письмом в ящик для писем. Вечером сказал нашим, что написал отзыв на книгу, но родители были увлечены своими разговорами, и никто не обратил внимания на мои слова.
Прошло много времени, и уже после Нового года мама пришла с работы и заявила, что она получила из Москвы «почтовую карточку», адресованную мне. Карточка была размером с открытку, которые продаются на почте к разным праздникам. По цвету она была жёлто-коричневая с напечатанными на обеих сторонах буквами. На одной стороне был чёрными чернилами написан адрес нашего села, моя фамилия и моё имя. А ниже - обратный адрес той редакции, в которую я написал отзыв, был напечатан книжными буквами. А на обратной стороне было напечатано красивыми буквами со всяческими завитушками и с хвостиками: «Дорогой наш читатель Женя Орлов, редакция благодарит тебя за отзыв о нашей книге. Твои замечания будут учтены при выпуске следующих книг этой серии. Желаем тебе успехов в учебе». При этом все слова были напечатаны тёмно-синими буквами, а между словом «читатель» и словом «редакция» таким же тёмно-синим цветом была прочерчена жирная линия внизу строки, и над этой линией чёрными чернилами было написано «Женя Орлов».
Все родители долго рассматривали эту карточку и расспрашивали меня, когда я написал такой отзыв, и какие я там указывал замечания. Пояснил им, когда я это сделал, и припомнил, что никаких замечаний вроде бы я не писал. Мама догадалась, что у редакции заранее напечатан ответ для всех ребят, которые пишут отзывы. И что, если кто делает замечания, то в редакции их потом учитывают.
Карточку я с вечера положил в портфель и уже перед первым уроком показал её Раисе Васильевне. Она очень удивилась и долго у меня выведывала, на какую книгу я писал отзыв, что писал в этом отзыве. А когда спросила, какие я написал замечания, я заранее придумал, чтобы удивить её ещё сильнее, и сказал, что попросил про героев больше писать про их военные подвиги.
Эту карточку она попросила у меня на время и на перемене носила её показывать в учительскую другим учителям и директору. И мне показалось, что с этой поры она уже не считала меня лгуном, и не думала, что я веду себя, как недостойный пионерского звания. Перед последним уроком она меня даже поставила в пример другим:
- Ребята, Вы уже слышали и, наверно, все уже видели документ, который Женя Орлов получил из Москвы. Вот на таком примере своего товарища необходимо каждому из вас учиться повышать свою политическую активность.
Зимой перед выборами все дворовые хозяйства села были условно объединены в десятидворки. Вечерами, по вторникам и пятницам, через час после того, как стемнеет, жители каждого из таких объединений обязаны были собираться в одной из просторных хат, или в колхозном помещении, если такое было на территории десятидворки, и слушать выступления агитатора или заслушивать статьи из газет.
Всей семьёй не обязательно было идти, но хотя бы один-два человека от семьи присутствовать были обязаны. Я слышал, как многие говорили о том, что некогда и не интересно туда ходить, но ослушаться опасались и регулярно отправляли хотя бы по одному человеку от двора. Наша десятидворка была устроена в просторной кладовой колхозного телятника. Для этого даже специально были сколочены из неструганых досок узенький стол и длинная лавка, чтобы сидеть на ней. Но почти все люди приходили на агитацию со своими табуретками и стильчиками;. Мне очень хотелось побывать на агитации, но дедушка, который постоянно туда ходил от нашего двора, не соглашался, хотя я каждый раз и просил об этом. А тут мне повезло. Прошли метели, небо стало чистым, и покрепчали морозы. В такие дни в селе было принято морозить хаты, чтобы всяческая нечисть мелкая пропала, и чтобы воздух был здоровей. Бабушка решила проморозить хату в эту пятницу. Вынесла во двор и развесила на бельевых верёвках половики, перины, подушки, одеяла и рядна. Наносила в хату много дров, кучу гноя, ведро угля с тем, чтобы всю ночь топить и печь, и грубу; после морожения хаты, и попросила дедушку взять меня на агитацию:
- Возьми Женьку с собой, чтобы не отправлять его к соседям – он давно уже просится. Мороз хоть и крепкий, но хочу сегодня подольше поморозить. А то все ходим какие-то квёлые. Того и гляди, что заболеет кто.
Дедушка сначала возразил:
- Да неудобно как-то с пацаном. Дело-то вреде бы взрослое.
- Ничего неудобного. Полька вон каждый раз берёт и Лидку, и Маруську. И даже записывает обеих, чтобы больше было от их двора.
За нашей десятидворкой был закреплён новый молодой учитель, Иван Семёнович. Он проводил агитацию очень интересно, так что даже с бригадной десятидворки люди приходили на нашу. Потому что у них была библиотекарша, а она ничего интересного не рассказывала - только статьи из газеты зачитывала. На агитацию мы с дедушкой принесли широкую табуретку из кивнаты и бабушкин стильчик взяли из коровника. Сначала людей было немного, и мы расположились недалеко от стола. Но постепенно народ прибывал, и вскоре люди заполнили всю кладовую до самых дверей. Потихоньку разговаривали кто о чём. Я хотел пересесть в угол к пацанам, но дедушка сказал, чтобы сидел рядом, потому что пацаны своей вознёю будут мешать агитатору.
Лампа на столе светила тускло, потому что стекло сильно закоптилось. Кто-то из мужчин не выдержал и попросил Задорожную:
- Катя, ты ближе к столу сидишь. Возьми там из подшивки газету нижнюю, старую и протри стекло в лампе. А то скоро и различать один другого не будем.
Тетя Катя взяла газету, сложила её в многослойную полосу, и этой полосой осторожно, чтобы не обжечься, сняла стекло с горящей лампы. Долго махала им перед собою, чтобы оно остыло. А когда за стекло уже смело можно было браться голой рукой, смяла газетный лист, тщательно очистила и до блеска натёрла стекло бумагой. Только она закончила эту процедуру, как в кладовку вместе с клубами пара зашёл и Иван Семёнович. Сняв шапку, он громко поздоровался:
- Здравствуйте, товарищи! А я сегодня специально немного задержался, чтобы все желающие могли собраться.
Народ зашумел:
- Доброго здоровья, Иван Семёнович!
- Мы и так тут, поджидая Вас, всю кладовку заполнили.
- Наверно, все кто хотел, уже здесь.
- Вы начинайте, мы дверь придержим и опоздавших пускать не будем, - сквозь смех объявил Калько Иван Андреевич.
- Проходите за стол, мы там Вам и рушник застелили, и стекло на лампе только что прочистили.
- Спасибо, - поблагодарил Иван Семёнович, - в таком случае начнём, пожалуй. Вначале я хочу вам рассказать, какое на сегодняшний день складывается положение в мире. Для этого я даже карту из школы захватил. Сейчас её повешу повыше, на оконную коробку, чтобы всем было видно.
Агитатор очень интересно рассказывал, как после войны капиталистические страны, несмотря на то, что были союзниками, сейчас стали затевать всяческие козни против СССР. Как они изо всех сил создают новое, очень страшное атомное оружие, каждое из которых может разрушить очень крупный город и убить всё население в нём. Как это проделали американцы в Японии. И ракеты строят намного большие, чем наши «Катюши», с тем, чтобы врасплох напасть на нас и поработить население. И что нашей стране из-за этого тоже приходится тратить очень много денег, задействовать много заводов и много рабочих с тем, чтобы укреплять свою армию и не допускать капиталистам соблазна безнаказанного нападения. Мне, конечно, то, о чём он говорил, было не слишком понятно, но взрослые слушали очень внимательно.
Мужики стали задавать ему вопросы и про это атомное оружие, и про ракеты всяческие, он некоторым ответил, а потом заявил:
- Мне точно описывать все такие особенности сложно, потому что я всё же учитель, а не военный. Да и собрались мы сегодня по поводу предстоящих выборов. Поэтому предлагаю перейти непосредственно к теме выборов.
И опять он очень интересно стал рассказывать о том, как хорошо, что в нашей стране установлено настоящее равноправие. Что даже в самые главные органы управления нашей страной и во все другие органы управления кандидатами для избрания могут выдвигаться наряду с известными учёными и партийными так же и самые простые рабочие, служащие и колхозники. Что до внесения в списки достоинство кандидатов широко обсуждается по всей стране, во всех коллективах. И даже на таких вот мероприятиях в сёлах, на десятидворках, люди вправе не только обсудить предложенные кандидатуры, но высказать в их адрес свои замечания, выразить пожелания или даже отклонить кандидатуру, если выяснится, что такой человек не достоин права представлять интересы своих избирателей. Рассказывал, чем советская избирательная система лучше выборов в капиталистических странах.
У нас закон установил прямые выборы. Это значит, что каждый избиратель сам непосредственно решает, поддержать ли ему выдвинутого кандидата или нет. А у капиталистов избиратели могут только назначать выборщиков. А потом эти выборщики, в сговоре со своими буржуями, договариваются о том, кого они будут поддерживать своими голосами. И наши выборы вообще являются равными. Потому что хоть генерал, хоть солдат имеют у нас по одному равному голосу. А у буржуев многих вообще не допускают к участию в голосовании. То требуют, чтобы избиратель прожил много лет в той местности, где проходят выборы, то, чтобы он не был бедным, чтобы владел заводом, машиной или хотя бы домом.
Закончив рассказывать, он посмотрел на свои наручные часы и сказал:
- Ну вот, товарищи, я опять злоупотребил вашим вниманием и не уложился во время. Наше мероприятие длится уже час и пятнадцать минут, вместо часа. Давайте я отвечу на ваши вопросы, и на сегодня будем заканчивать.
- Ничего, - сказала Марфа Захаровна, - дома уже темно по хозяйству управляться. А те, которые на колхозных работах задерживаются, так они на агитацию и не приходят.
- А вы так интересно всё рассказываете, что мы и больше согласны сидеть, - поддержал её Салов Илья Иванович.
- На большее я не планировал, - пояснил Иван Семёнович, - мне ведь ещё и к завтрашним занятиям необходимо подготовиться. Поэтому давайте отвечу на вопросы, и будем расходиться. Кому что не понятно по избирательной системе?
- Всё вроде бы понятно нам после Ваших разъяснений. Поняли мы и чем наши выборы будут лучше буржуйских, и почему каждому следует обязательно пойти и проголосовать, я только одного не понял, почему сейчас предлагают только по одному кандидату? Его конечно и обсуждают везде, и выдвигают народом. Чем это лучше, чем на тех довоенных выборах в тридцать седьмом году, когда в бюллетенях было сразу по несколько кандидатов? Мы тогда просто вычёркивали тех, которые нам не нравились, и оставляли одного, – с сомнением в голосе несмело попытался уточнить Пётр Ильич.
- Вот этот вопрос и для меня довольно трудный. Боюсь, что я на него даже не смогу сейчас правильно ответить. Считал себя политически подкованным, а вот Вы, уважаемый, не знаю, как Ваше имя отчество, поставили меня в тупик своим простым вопросом.
- Мой имя отчество тут ни к чему. А не думали над этим, так и не заморачивайте себе голову. Это я так, из-за своего дурного любопытства спросил.
- Ну нет, не скажите! Меня теперь этот вопрос тоже заинтриговал. Сейчас запишу его для себя. И завтра же постараюсь связаться с отделом пропаганды и выяснить всё.
- Ой, нет-нет, товарищ агитатор, не записывайте меня, ради Бога. Наша семья и так не на лучшем счету из-за дочки, а Вы ещё и меня запишите.
- Не беспокойтесь! Вы меня не правильно поняли. Я просто саму суть вопроса запишу. А кто его задавал, я не собираюсь фиксировать. Скажу, что население задало. А во вторник или в, крайнем случае, в следующую пятницу обязательно подробно отвечу на него.
- Ну, спасибо Вам на добром слове. А то я уже переживать начал.
Вообще -то не один Пётр Ильич осторожничал в такой ситуации. Я уже давно стал замечать, что взрослые ведут себя уважительно и очень осторожно со всякими официальными бумагами, плакатами и мероприятиями. И даже начинал приспосабливаться к этому, чтобы получать для себя выгоду или облегчать выполнение задуманного. Так получилось и с золою.
Мама для моего правильного воспитания себе выписывала журнал «Семья и школа», а для меня газету «Пионерская правда». И даже не следила, чтобы я её всякий раз, как принесут, прочитывал. Потому что я и сам её почти всю всегда внимательно читал. Не любил читать только большие статьи на первой странице под самым названием газеты. И этой зимой мне попалась заметка про то, как пионеры в деревне заготавливают для колхоза в качестве удобрений золу из печей колхозников. Выше этой заметки была даже фотография с запряжённой в сани лошадью, горой золы в санях и гурьбы ребятишек с вёдрами и совками вокруг саней. Мне тоже захотелось поучаствовать в такой затее. Сначала хотел пригласить пацанов из нашего класса. Чтобы класс отличился, как мы всегда отличались по сбору макулатуры. Потом подумал, что все они живут далеко и, наверно, не захотят приходить к нашей бригаде. К тому же ещё и не был уверен, что бригадир захочет давать нам лошадей для этого. Поэтому после уроков предупредил Толика Кудинова и Федьку Ковалёва, чтобы в воскресенье никуда с утра не уходили, может, поедем собирать золу для колхоза.
В бригаду пошёл с утра. Когда бригадир освободился, я подошёл к нему и смело заявил:
- Роман Васильевич, я пришёл к Вам от имени нашей пионерской организации.
- Зачем я пионерам потребовался? – удивился бригадир.
- Дело в том, что пионерам поступило распоряжение оказывать колхозам помощь в заготовке местных удобрений.
- Так у нас же здесь нет никаких удобрений.
- Удобрениями местными для колхозов называется зола из печей. Вот я пришёл, чтобы Вы выделили нам лошадей, а мы проедем по селу, соберём золу на всех улицах и привезём её в нашу бригаду.
- В бригаде-то она зачем?
- Не знаю. Но там написано, что зола является очень ценным удобрением.
- Хотя, может, и правда. Полевод МТСовский что-то говорил, про то, что для рассады в огородном звене нужна зола. Только где её летом взять?
- Вот видите! Для вашей бригады пионеры нашей школы зимой заготовят местные удобрения, а летом они и пригодятся.
- Так-то оно может и так. Только вот маловаты вы ещё, чтобы с лошадями управляться. Кого бы из взрослых с вами послать, так я всех разослал уже. В воскресенье людей совсем мало вызываем.
- Дело в том, что пионеры должны самостоятельно выполнять такие поручения. А за нас Вы не бойтесь. Мне летом не раз доверяли из свинофермы лошадей на конюшню попутно отгонять, когда домой собирался. Я их сам и распрягал, и в стойла сам отводил, если конюха не было. А ещё у нас Толик тётин Фенин будет, так он летом в дневную подменял ездовых, когда зерно на ток возили.
- Сомневаюсь я что-то. Давай на следующее воскресенье, я вам ездового специально выделю, тогда и соберёте?
- Не-е, Роман Васильевич, тогда может погода испортится. Снег пойдёт, и все кучи на попилныках; запорошит. И что ж нам тогда докладывать, что мы не смогли выполнить указание?
- Ну и задал ты мне головоломку. И так не так, и так не эдак.
- А я тут и не причём. Скажу завтра, что в колхозе лошадей не выделили, пусть тогда сами разбираются.
- Лошадей то мне не жалко. Вот кого направить с вами, ума не приложу. Ладно. Беги на конюшню, скажи Игнату, чтобы смирную пару вам запряг. И чтобы Толик Кудинов на вожжах сидел, а не кто вздумает.
Я быстро собрал ребят, дядя Игнат помог нам запрячь лошадей в сани с ящиком от летней телеги, и мы поехали собирать золу. Катались по всему селу почти до обеда. Ведрами собирать золу было не слишком удобно, потому, что на попилныках та зола, которую выносили раньше, намокла, замёрзла и плохо черпалась ведром, а свежей было мало. Лопаты же взять из дома мы не догадались. Но всё равно постепенно нагрузили полный ящик. Когда вернулись к бригадному дому, там никого не оказалось. Тогда мы поехали к бригадиру домой.
Роман Васильевич вышел к нам в кожухе нараспашку, без шапки и заругался не понятно, на себя или на нас:
- Шут побери с этой золой, я и забыл про неё. А теперь вот голову ломаю, куда её деть, чтобы ветром не разнесло и дождями не размыло.
- Может, в бригадный домик занести, там ведь сухо и ветра не будет? – робко спросил Толик.
- Вот-вот, под стол её ко мне засыпать.
- Это я просто так сказал – смутился Толик.
- Вот что, везите её в курятник колхозный. Там кур в зиму не оставили, а крыша прочная и двери есть. Выгрузите поближе к двери, а потом закроете её и подопрёте колом, как была подпёрта. Только от лесопосадки заезжайте, а не через кручу, в круче сани ещё перевернёте и себе шеи сломаете.
Толик потом предложил всё равно ехать через кручу – никто ведь не узнает, как мы проехали. Но я настоял объехать вокруг. Ведь дело мы затеяли ответственное, и обидно будет, если и правда перевернём сани и рассыплем всё, что собрали.
А летом в нашем селе началось большое строительство. Бабушка говорила, что раньше и за десять лет столько строек не затевали, как в этом году. Мне повезло на тех стройках, которые на нашей улице затевались, глину месить на лошади. А сначала на Бочанивку позвали, у крёстного Григория Ивановича месить глину для самана, чтобы построить хату для его дочери Лидки, которая в прошлом году вышла замуж за шофёра Цепковского. Она с ним познакомилась на свиноферме, когда он ещё был не шофёром, а стажёром у МТСовского шофёра. После свадьбы он из МТС перешёл работать к нам в колхоз, и его сразу же посадили на колхозную машину, потому, что у него были настоящие шофёрские права.
Замес глины - это дело не простое. Сначала те, которые собирались строиться или лепить саман, целую неделю или дольше копали глину в глыныщах;. А вечерами, когда освобождались волы от колхозной работы, или днём, если оставалась свободная пара волов и подвода, перевозили её к тому месту, где намечался замес. Замес старались расположить поближе к той строящейся хате, которую собирались мазать, или к тому месту, где будут выкладывать саман для сушки. Но место под замесом должно быть без уклона, ровное или, ещё лучше, с углублением. Глину сваливали круглой площадкой, толстым слоем, но чтобы он был не выше колен лошадей. Затем выпрашивали в колхозе лошадей с телегой и бочкой и целый день возили из Ривчака воду, и вёдрами равномерно разбрызгивали её над глиной. А когда она уже намокала, лопатами по краям круга делали из глины бровку с тем, чтобы вода не выливалась за пределы круга и глина размокала до самого дна. Воды привозили столько, что над замесом образовывалось такое желтоватое озеро. Постепенно за два-три дня вода впитывалась, а глина становилась текучей. Но бывало, что приходилось добавлять воды ещё, но на добавление воды лошадей в колхозе больше не давали, и хозяева таскали её из соседних колодцев вёдрами на коромыслах.
Затем выписывали в колхозе солому и привозили к замесу. Для первой мазки деревянной хаты и для изготовления самана солома должна быть крупная и прочная. А для повторной мазки и для мазки саманных хат и сараев замес делали из мелкой соломы, можно было даже из трухлой. Дома хозяйки тоже каждый год месили глину с мелкой соломой для ремонта наружных стен хат и сараев перед побелкой. Но дома они месили глину своими ногами в небольших ямах, выкопанных специально для этих целей в укромных уголках двора. А для мазки стен внутри дома и для мазки облупившихся стенок печей и груб месили глину с конским навозом.
Большие замесы начинали месить за день до того, как будут мазать хату или лепить саман. И тут главная роль отводилась мне. Вначале мужики завязывали хвост лошади жгутом с тем, чтобы она меньше измазала его в глине. Если лошадь для замеса выделяли худую, то на спину ей стелили сложенный с несколько слоёв половичок, подсаживали меня на лошадь, подавали поводья и ивовый прутик для подбадривания, и я заезжал в замес. На нашем краю месили глину на лошадях и Юра Задорожный, и Николай Ковалёв, но они были уже большими, и лошади под ними быстро уставали. А я был лёгкий и хорошо умел ездить верхом. Даже умел без посторонней помощи запрыгивать животом на спину лошади, а потом ловко закидывать ногу через её хребет, чтобы сесть верхом, если она была не слишком высокой.
Вначале недолго приходилось ездить по кругу, следя за тем, чтобы лошадиные копыта побывали во всех местах замеса. В это время мужики по кругу, лопатами подчищали края замеса, потому что жидкая глина растекалась, потревоженная лошадью. Потом я выезжал из замеса, а мужики вилами небольшими охапками равномерно покрывали замес первым слоем соломы. После этого я опять заезжал внутрь круга и ездил до тех пор, пока вся солома не затопчется внутрь замеса. После этого опять выезжал, а мужики опять покрывали замес новым тонким слоем соломы. С каждым разом глина в замесе становилась всё более густой, и всё дольше приходилось ездить по нему, пока на поверхности не останется соломы. Месить становилось всё труднее и труднее, приходилось даже, не домесив, выезжать из круга и давать лошади отдохнуть, когда у неё на шее под поводом, на спине под половиком и на боках под моими ногами появлялась белая пена. С этого времени замес начинала контролировать какая-нибудь из пожилых женщин – опытная мазальщица. Она, подкатав полы платья, время от времени заходила вглубь замеса и в нескольких местах проверяла густоту глины. Если саман будет только крепче при избытке соломы, просто его утрамбовывать ногами в форму станет труднее, то при мазке новых построек слишком крутая глина не будет прилепляться к стенам и к потолкам, да и выравнивать кулаками такую мазку женщинам будет не под силу.
Когда сообщали, что замес закончен, наступал самый приятный момент. Дав лошади хорошенько отдохнуть, чтобы она полностью остыла, я отдавал половичок хозяевам и отгонял лошадь на конюшню, но перед этом обязательно мыл её от налипшей глины в Ривчаке. Для приличия отъехав от замеса шагом, затем пускал лошадь вскачь. На берегу раздевался и заводил лошадь в воду по колени. Тщательно, в проточной воде, отчищал ей ноги от глины до полной чистоты. А чтобы помыть хвост и бока заводил лошадь в воду по самое брюхо, мыл бока, а оставшиеся на спине глиняные следы от ударов прутиком смывал, брызгая воду пригоршнями. Заводить лошадь глубже и прятаться за ней, чтобы меня не видели голышом, приходилось, если через мост ехали подводой или шли пешком. Когда следов глины не оставалось, заводил её поглубже, не влезал, а почти вплывал ей на спину и гонял по Ривчаку, споласкивая её и себя до тех пор пока вода не ставала мутной. После такой процедуры хорошо бы было проскакать на чистой лошади и до конюшни, но голышом не поскачешь а штаны сразу бы намокли. Поэтому, одевшись, быстрым шагом вёл лошадь в поводу на конюшню. Не потому, что боялся опоздать, а затем, чтобы согреться от такого долгого купания.
Попал я с мамой и на изготовление самана. Готовили его у моего крёстного. В назначенное воскресенье к его двору собралась вся орловская родня, и друзья Григория Ивановича, и свободные от работы товарищи Ивана Цепковского, и Лидкины подружки. Пришли соседи и даже живущие не близко. Наш дедушка даже спросил у тёти Дуси Тырсы:
- А ты, Дуся, с какого боку здесь? Вроде постарше Лидкиных подруг и не Орловского роду. Ты, наверно, Катерине Гришкиной роднёй доводишься?
- Не, дядя Стефан, я им не родственница, я просто так, - ответила она.
- Просто так? – переспросил дедушка.
- Ну может и не просто так, а с хитростью небольшой, - улыбнулась тётя Дуся. – Я ведь тоже хочу этим летом наготовить самана хоть на небольшую хатку собственную и отделиться с сыном от своих. Орловы, может, вспомнят, что я у них лепила и мне помогут.
- Ну, это правильно, - согласился с ней дедушка.
Для изготовления самана женщины надевали старые платья, потому что бока и подолы обязательно замараются глиной при переносе форм на место их выкладки. Многие из них были босиком, чтобы удобно ногами трамбовать глину в формах. Мама не разувалась, потому что глину для неё трамбовал я. Женщины с формами выстраивались в ряд рядом с замесом и укладывали намоченные в воде формы на землю широкой стороной вверх. Дело в том, что все деревянные формы хоть и были одного размера, но сколочены были таким образом, что одна её сторона была чуточку шире другой. Мужики вилами набирали из замеса комки глины и наполняли ими формы с горой. Затем глину женщины ногами тщательно утрамбовывали и, если требовалось, добавляли ещё немного глины, чтобы форма была заполнена утрамбованной глиной вровень с краями.
После этого каждая относила форму с глиной на склон расположенного рядом выгона, переворачивала её широкой стороной вниз, слегка ударяла коротким ребром о землю, и саманный кирпич легко выскальзывал из формы. А возвращаясь назад, они окунали форму в чан с водой и смывали кусочки прилипшей к бокам глины для того, чтобы следующий кирпич тоже легко выскальзывал из формы. Таким образом, из кирпичей образовывались целые плотные ряды. В течение лета с этими кирпичами проделывали сложные манипуляции, переворачивая их, устанавливая вначале в небольшие фигурки, а постепенно и в высокие пористые пирамиды, которые в непогоду укрывали от дождя, а к концу лета и от ночной росы. В результате к осени саман становился таким прочным, что его было трудно разрубить даже острым топором.
Когда после полудня израсходовали всю глину, и весь ближний выгон был застелен рядами саманного кирпича, всех пригласили на обед. Обед у них получился шикарный. Наваристый борщ с курятиной, картошка жареная и полный двухведёрный чугун густого узвара из сушёных яблок, груш, слив, тёрна и вишен. И всё это со свежим белым хлебом. В качестве стола для обеда на невысоких козлах уложили три доски неструганых, а лавками служили доски, уложенные на пеньки. Борщ налили в пять глубоких мисок и расставили их так посредине стола, чтобы каждый из сидевших за столом мог дотянуться своею ложкой до миски. Когда борщ доели, в миски подали жареную картошку с мелко крошенными кусочками курятины, сварившейся при приготовлении борща. Вот только места всем за столом не хватило, но крёстная Катя так делила еду, чтобы оставшимся тоже всего хватило, когда им освободят место те, которые обедали первыми. Те, которые наелись, подходили к чугуну с узваром ; и пили его.
Все мои родители остались с теми, которые должны были садиться во вторую очередь. Эти люди стояли в стороне и степенно обсуждали колхозные и семейные дела. А некоторые мыли у чана с водой запачканные в глине ноги и обували свои башмаки и ботинки. Но мне мама приказала идти домой:
- Женя, тебе не стоит ждать обеда, беги домой, у нас тоже дома борщ с утиными потрошками;.
- Может, и мне пойти, разогреть ему борща и самой с ним пообедать? – вмешалась бабушка.
- Ну, что Вы, мама, Вы и так редко теперь между людьми бываете. За Вас и разговору нет. Ели уж идти кому с ним – так это мне. Только Женька уже вполне самостоятельный. Способен сам себя обслужить.
- Не беспокойтесь, бабушка, я сам всё сделаю. Только можно мне мама пойдёт к чугуну и зачерпнёт хоть неполную кружку узвара. Только, чтобы в неё хоть одна груша попалась?
- Сходи, Ксения, зачерпни ему. Пусть парень попьёт. Он же ведь тоже сегодня старался, а вчера ещё и глину месил почти целый день.
Пока мама ходила за узваром, бабушка советовала:
- Ты себе налей борща, сколько съешь, а из потрошков вылови пуп.
Тут вернулась мама, подала мне по кружки узвара и пояснила:
- Жидкого совсем мало, зато я тебе аж две груши выловила.
- Хорошо. Спасибо.
А бабушка опять забеспокоилась:
- А он сам его разогреет?
- Конечно, разогрею, - уверенно заявил я. – Мне вон мама и яичницу разрешала самому жарить, когда Вы с дедушкой в гости ходили.
- Хорошо. Треножник возьмёшь маленькой, он в правом закутку на припечке. И борща себе нальёшь в самый маленький чугунок. Разогревать можно не на припечке, а во дворе, а то ты заслонку дымохода не достанешь сам открыть.
- Так я и яичницу тоже жарил во дворе. А щепки сухие брал в дедушкином столярном сарае. А не хватит щепок, могу и дров тонких подложить.
- На твою-то порцию хватит и пригоршни щепок. Нечего там дровами баловаться, а то спалишь ещё чего ненароком.
- Хорошо. Я пойду.
- Ты всё запомнил, что тебе бабушка велела? – спросила мама.
- Конечно. А можно Вы ещё пойдёте и отломите мне кусок хлеба белого?
- Ну, это уже баловство. Хлеб у нас дома тоже свежий. Не белый конечно, но бабушка его только позавчера вечером испекла.
- Ладно, только я по дороге зайду ноги помыть в Ривчаке.
- Вот именно, только ноги помыть. Штаны закатаешь до колен, ноги помоешь и домой. А то купаться вздумаешь - так и до вечера домой не доберёшься.
Люди говорили, что много жилья строить в селе начали по разным причинам. И из землянок хотели в хаты переселиться. И из семей больших взрослые со своими детьми хотели жить просторней и отдельно. А у многих довоенные хаты за лихие годы пришли в негодность, и в них уже было сложно зимовать. Поэтому так много строек и затевалось. Но главная хитрость заключалась в том, что в нашем селе леса колхозные никак не могли забрать в государство. Колхозный бухгалтер Николай Кондратьевич подсказал наиболее расторопным колхозникам, что по законам лес должны передавать из колхоза в государство обязательно только по решению общего колхозного собрания. А те и настроили народ правильно. Вначале по несколько раз в год специально собирали общие собрания, чтобы решить этот вопрос. Из района приезжали и агитаторы, и даже секретарь райкома приезжал разъяснять политику партии в этом вопросе, и важность расширения и восстановления лесных насаждений и выращивание деловой древесины для страны. Но когда дело доходило до голосования, колхозники единодушно голосовали против. Конечно, председатель колхоза, парторг и те коммунисты, которые присутствовали на собрании, должны были голосовать за, но их было мало. А большинство не поддерживало призывы руководства.
А ещё, чтобы убедить начальство, что в колхозе ведут правильную работу по восстановлению и расширению лесных урочищ колхоза, Степана Паромоновича назначили колхозным лесником и даже за счёт колхоза посылали его в Воронеж учиться на специальных курсах. Он потом и жёлуди собирал, чтобы на вырубках новые дубы насаживать. И организовывал вырубки сорных кустарников. Получалось, что и лес правильно содержали, и люди себе вдосталь хвороста заготавливали на дрова. Но самое главное заключалось в том, что деревья, достигшие нужных размеров, помечались на спил, частично поставлялись государству, а кроме этого выписывались нуждающимся колхозникам для строительства и использовались для возведения колхозных построек. В каждой бригаде даже соорудили из высоких козлов распиловочные станки, и плотники целыми днями длинными и тяжёлыми продольными пилами распиливали брёвна на доски,
А наш дедушка дома простой лучковой продольной пилой за час мог из чурбана напилить досок и реек для изготовления одной или двух табуреток, или за полдня наготовить материала для изготовления обеденного или посудного с дверками стола.
Строить жильё стали по общему решению. Перед колхозным отчётным собранием старики сговорились после собрания остаться на сход и всё решить по поводу жилья. Народ предупредили, чтобы с собрания не расходились. Поздно вечером, когда все колхозные вопросы порешали, а колхозные начальники пошли провожать уполномоченных из района, старики предложили жителям села всем миром позаботиться о том, чтобы за лето или, в крайнем случае, за два лета всё построить. Чтобы все, которые ютятся в очень тяжёлых условиях, которым трудно зимы зимовать, заимели надёжную крышу над головой. Постановили в первую очередь помогать в строительстве тем, которые жили в землянках, да в полуразрушенных хатах и тем, которые жили очень уж скученно и желали выделиться из своих семей. Отметили, что в этой затеи должны участвовать все без исключения жители, даже те, кого это вроде бы и не касалось. Которым ни самим, ни их родственникам строить новое жильё не было нужды. Потому как одному Богу известно, что завтра может произойти. Потому что может по всякому сложиться, может, какое несчастье случится и тому, кто строится не собирался, в первую очередь придётся думать о своём новом жилье.
Тем, которые захотят построить для себя новую хату, велели до весны найти места на пустырях, или между соседствующими домашними хозяйствами, или на заброшенных подворьях и за это время сговориться с соседями, чтобы они не возражали против нового соседства. И даже чтобы одобряли таковое. Так, недалеко от нас, вдоль скотопрогона, рядом с двором Руденко, выбрала и согласовала с его семейством место для своей хаты Гаша, со своей дочкой Лидкой.
Жили они в сгоревшей родительской хате. Родителей Гаши не стало ещё до революции. А бабушка, с которой они жили, от дыма угорела и не смогла спастись при пожаре, когда их хата неожиданно загорелась среди белого дня уже после войны. Сама Гаша в это время ходила с дочкой в лес ягоды собирать. Когда вернулись, люди уже затушили огонь и бабку мёртвую вытащили из хаты. Соломенная крыша сгорела полностью вместе со стропилами.
Две стены наружные, стены в кивнате и в вэлыкихати сгорели почти полностью . Уцелели полностью только сени и хатына. В хатыне даже рамы оконные в обоих окнах сохранились вместе со стёклами. Никаких возможностей поставить стропила и восстановить сгоревшие стены у Гаши не было. Больше месяца хата простояла в том виде, в каком оказалась после пожара с уродливо торчащей печной трубой. А Гаша с дочкой поселились в просторной хатыне и не знали, что делать дальше.
Когда же начались дожди, и в хатыну стала затекать дождевая вода, соседи помогли им советом и участием. Потолок решили он дождя и снега спасти толстым слоем соломы с возвышением посредине, с тем, чтобы вода стекала наружу. А перед этим разобрали верхнюю часть печной трубы и этими кирпичами, отступив на четверть, огородили лэжнык; и оставшуюся часть трубы. В пространство между ограждением и лэжныком с трубою насыпали песка с тем, чтобы, когда будут топить печь или грубу, солома вокруг трубы не загорелась. Вдоль стен хатыны и сгоревших дверей, когда-то ведущих в вэлыкихату и в кивнату, тоже заскирдовали соломы до самого потолка. Получилось, что в хатыне в двух проёмах торчала солома, но ветер и дождь теперь не могли ни намочить, ни остудить их убогое жилище.
Люди сочувствовали погорельцам, и по возможности старались помочь едой или одеждой. Такое проявление заботы так понравилось Гаше, что она стала постоянно уклоняться от колхозной работы, ссылаясь на болезни свои. Она действительно была женщиной болезненной, но теперь ссылаясь на это не выходила на ту работу, куда её определяли, а ходила по селу или даже отправлялась на станцию Журавку или в другие сёла и попрошайничала там, рассказывая, что они с дочкой после пожара остались без еды и одежды. В такой обстановке они прожили три года. Конечно же, они несказанно обрадовались, когда им предложили выбрать место для будущего подворья. И хорошо, что тёти Люси в это время уже не было в нашем селе. А то она бы не слишком обрадовалась такому соседству.
Людмилу Ивановну мучил вопрос, и она не могла найти никакого логического объяснения её слепой, неконтролируемой и с трудом сдерживаемой ненависти и к Лидке Гузевой, и к её матери Агафье. Хотя то, что в метриках она записана Агафьей, в селе, наверн,о никто и не помнил. Все её звали Гашей, и имя это было как бы нарицательным. Если кто хотел упрекнуть кого в грязноте, в незаплатанной одежде, в нечёсаных волосах – обязательно говорили: «Ну ты вообще уже ходишь, как Гаша!»
Пытаясь спокойно и аргументировано разобраться в причинах своей ненависти – она их не находила. То, что Гаша всегда были одета в замызганную в лохмотьях одежду, повязывалась грязным в пятнах платком, ходила с закисшими воспалёнными глазами, по её рассуждениям не могло вызывать такого отвращения. Ей ведь приходилось видеть женщин и в ещё более грязном виде. Обычно сразу же ей приходили на ум картины с МТСовскими трактористками. За время войны и после почти на все тракторы в МТС мобилизовали молодых женщин и девушек из окрестных сёл. Некоторых посылали на курсы трактористов, а других просто призывали на должности прицепщиков с тем, чтобы они постепенно становились стажёрами и приобретали необходимые навыки по вождению и ремонту тракторов.
Эти женщины во время полевых работ были пропитаны запахами горючего и масел, запорошены пылью до такой степени, что одни только глаза да зубы блестели на совершенно черных лицах и руках. А многие из них ходили вдобавок к грязи ещё и с распухшими лицами, повреждёнными носами, да с кровоточащими щеками.
Дело в том, что при запуске двигателей тракторов, приходилось пользоваться заводной рукояткой. Но очень часто у тракторов сбивались регулировки магнето. При этом во время запуска рукоятка резко и с огромной силой проворачивалась в обратную сторону. И согнувшаяся для большей мощности рывка трактористка получала сильный удар железной рукояткой по лицу. Более опытные старались вращать рукоятку, откинувшись назад. Но для этого требовалась большая сила в руках. Менее мощные девушки не могли в такой позе прокрутить двигатель трактора для запуска и всё равно вынуждены всем туловищем налегать на рукоятку, понимая, что могут пострадать.
Если повезёт, то трактористка могла попросить помощи у сильного мужчины, если такой мог оказаться поблизости. Некоторые из них помогали запустить двигатель совершенно бескорыстно, а наиболее наглые не пропускали случая напомнить, что пора бы уже и рассчитаться за такую услугу. Но в поле им было некого позвать на помощь, и очень многие из них постоянно ходили с синяками, с распухшими носами и с разбитыми щеками.
Но эти ещё более грязные, чем Гаша, и с повреждёнными лицами женщины не вызвали у Людмилы Ивановны никакого отвращения. Даже больше, она постоянно испытывала к ним уважение и даже гордость за то, что они так мужественно и так терпеливо выполняют возложенные на них важные государственные обязанности. С которыми она явно не могла бы справиться, если бы подобное поручили ей.
Считая, что неприязнь к Гаше у неё возникла на почве отвращения к её внешнему виду, к явному нежеланию, хотя и в бедности, но пытаться следить за своей внешностью, не могла найти никаких объяснений своей болезненной нелюбви ещё и к Гашиной дочери. Даже жаловалась Ксении:
- Понимаешь, в меня как бес какой-то вселяется. Ладно, сама Гаша, неопрятная до ужаса. А ведь Лида Гузева, видно же, при всей их бедности стремится ухаживать за собой. И платье видно, что регулярно стирает. И за пальтишком следит. Оно хоть и из итальянской шинели переделано, но и заплатки не болтаются, и грязи на нём не видно.
- Да, Лидка старается. Я замечала, что она даже за мать стыдится, что она такая замазура, - соглашалась Ксения.
- И я это вижу. У неё даже под ногтями «траура» нет, как у большинства её сверстников из школы. У них с матерью, может, и ножниц в доме нет, так она постоянно себе ногти зубами сгрызает. Её бы одобрить за стремление к опрятности, а я еле сдерживаюсь, чт бы не подойти и не треснуть линейкой по её рукам, чтобы вытащила их изо рта!
- Не любишь тех, которые ногти грызут?
- Нет, здесь что-то другое. Наверно, не одна она этим занимается. Но я на них внимания не обращаю. А за ней как бы специально слежу. Вроде бы против воли своей стремлюсь выискивать у неё недостатки.
- Ну, я не знаю…
- Видишь ли, я разумом понимаю всю абсурдность ситуации, а сделать с собою ничего не в силах. Я даже вместо сочувствия злорадствую над их неудачами.
- А ты не обращай на них никакого внимания. И всё.
- Вот об этом я тоже мечтаю. А не могу. Меня вроде бы как кто-то поставил следить за ними. Как за врагами.
- А я так думаю, что ни одна, ни другая не могли тебе ничего враждебного сделать.
- Да я и сама это не хуже тебя понимаю. Даже находила доводы, чтобы убедить себя, что при всей их бедности они в политическом плане даже превосходят меня значительно.
- Ну, это ты не скажи. Ты вон какая у нас политически умная.
- Здесь о другом идёт речь, - перебила её Люся, - по общественным данным. Я являюсь дочерью политически репрессированного. И происхождения я только наполовину пролетарского. А мама моя была из зажиточных. Выходит, они выше меня?
- Ещё чего выдумала.
- Нет. Чисто теоритически, по нашим советским правилам, формально - так оно и есть.
- Почему? – искренне удивилась Ксения.
- Сама посуди. По происхождению они из бедных безлошадных
крестьян. В годы войны и оккупации не уклонялись от своих обязанностей и с фашистскими властями не сотрудничали. Родители Гаши не дожили до советской власти, а вот дядя её родной жизнь свою отдал, защищая советскую страну.
- Ну и что? В селе сколько мужиков с войны не вернулось.
- А то, что мне, например, в прошлом уже выдвигали, думаю, не слишком справедливое обвинение, что я преднамеренно поспешила поступить в институт, чтобы не мобилизовали на фронт. Что я уклонистска. Вот и выходит, что с позиций общественных, я вроде бы пример с этих людей брать должна, а я ещё и презираю их незаслуженно.
- Знаешь, Люся, это ты себя своими умными делами заморочила. А раз не можешь такие глупые мысли выкинуть, так к бабке бы сходила. Пусть бы тебе на воске вылила, откуда это у тебя такое наваждение? Может и помогло бы.
- Ты же знаешь, что мы, сельские интеллигенты, призваны бороться с подобными предрассудками. Да я тебе по секрету скажу, что и по тем православным представлениям, по которым жили мои родственники, всяческая ворожба тоже порицалась. Поэтому к подобным мерам я отношусь критически.
- Что же ты, так и будешь мучиться?
- Не знаю. Вот если в Россошь и правда переведут, то хотя бы видеть их не буду, а к другим, надеюсь, не возникнет такого отношения.
- А мы даже и думать про это боимся. Так к тебе привыкли, что ты нам роднее родной стала.
- Да ладно тебе. Вот уеду, радоваться будете, что от такой обузы избавились, - улыбнулась Людмила Ивановна.
Я хоть ещё и не взрослый, но заметил, что те хаты, которые обществом строили для одиноких и для имеющих одного ребёнка, были намного меньше обычных хат и выглядели совсем не так. Обычные хаты были просторными, по форме квадратными. С большими сенями, с чуланом и имели по три комнаты каждая. А этим строили небольшие, узенькие и продолговатые. У входа сени небольшие, и дальше всего одна комната. В этой комнате жильцы должны и еду готовить, и кушать, и спать. Поэтому в них даже печей не устанавливали, а делали одну грубу с плитой. От грубы люди и обогреваться должны зимой, и есть на этой плите готовили.
Вообще возведение печей и груб в это время в селе было, наверно, самой большой проблемой. В округе было всего два печника. Один жил в Пасеково, а другой на хуторе. Так они оба чуть ли не весь сезон обитали в нашем селе, переходя от одних хозяев к другим. Но самом сложной была забота о том, где брать кирпич. Конечно те, которые имели старые, хоть и не пригодные к жизни хаты, пускали на слом печи и грубы из своих старых хат. Другие вынуждены были добывать кирпичи и камни со стен разрушенной церкви, с ничейных церковной сторожки и церковной ограды. Но старинный известковый раствор в них так сильно скреплял кирпичи и камни, что они часто дробились, но никак не хотели отваливаться от стен целиком.
Можно было бы конечно купить новых кирпичей, в Митрофановском районном сельпо, когда их туда завезут. Но в сельпо кирпичи можно было купить только за деньги. А денег у колхозников не было. Те деньги, которые начислялись в конце года на заработанные трудодни, в основном за год же и расходовались, когда люди выписывали в колхозе в счет будущих расчётов нужные им продукты или материалы. Если же кому и причитались наличные деньги, так и их при денежном расчёте поджидали агенты и настойчиво склоняли приобретать на эти деньги облигации государственного займа.
И очень кстати в это время вышло постановление, которое называлось «авансирование труда колхозников». Согласно этому постановлению, зерно и продукцию животноводства колхозы теперь поставляли государству уже по более высоким ценам. А ещё колхозникам на заработанные трудодни стали начислять по немного денег и ежемесячно выдавать эти деньги за вычетом того, что он успел выписать в колхозе за месяц. Суммы, конечно, получались очень маленькими, у некоторых в полном смысле этого слова – копеечными. Но всё же появилась возможность делать покупки за деньги, а не менять всё необходимое у городских за продукты. И для строительства личного люди заимели возможность делать покупки за пределами колхоза. Хоть и мелкие, конечно.
Хат новых за это время понастроили очень много. Почти все, кому хаты строили обществом, в первый же год находили возможность огородить свои дворы и огороды тыном. Сооружали хотя бы небольшие сарайчики для содержания птицы, хранения гноя для печей и груб, для инвентаря всякого. Только у Гаши с Лидкой двор так и остался незагороженным. Хорошо хоть, мужики смогли им погреб выкопать. Когда людей собрали для первой мазки их хаты, Гаша всё причитала, что нет у них с Лидкой возможности обедом людей угостить. Мужиков собралось много, а женщин намного меньше. Но это было и хорошо, потому что хата небольшая, и лишние только бы мешали одна другой. А глину подносить женщинам вообще достаточно было троих.
Вот мужики и решили, что выкопают погреб для новосёлов. Одни, сходив за лопатами, начали яму копать, а другие с топорами пошли в вербы. Срубили толстую с прямым стволом вербу на сволок для перекрытия под потолок. Нарубили жердей и веток и для сооружения потолка с лазом, и для островерхой крыши над погребом. В результате над погребом, чтобы он не промерзал морозными зимами, получился надёжный погребник. Погребник, конечно, маленький, без стен, но с тёплой соломенной крышей. Мужики даже сказали, что в нём ещё проще будет тепло сохранять. Сами мужики без женщин даже помазали глиной доливку в погребнике. Сделали крышку на лаз, навесили низенькую дверку на передней стенке крыши и даже из оставшихся жердей сколотили лестницу и установили её в погребе напротив лаза.
Так они и жили потом с неогороженным двором. А во дворе, кроме хаты и погребника, больше ничего и не построили. Даже ,когда Гаша чем-то помогала Деревянковым по хозяйству, и бабка Василиса дала ей за это наседку с недавно вылупившимися двенадцатью цыплятами, так им пришлось содержать их в погребнике. Колхозный бригадир даже стыдил за это Гашу:
- Что же ты, неразумная, из чистого погребника курятник сделала? Можно бы что-то другое придумать.
- А что я придумаю? - оправдывалась она. – У нас с Лидкой ни инструмента, ни ума не хватает, чтобы какой сарайчик, хоть небольшой сбудувать.;
- Так для одной курицы с цыплятами и навеса небольшого хватило бы пока лето, или там шалашик какой маленький для них сгородила. А теперь они там нагадят, так что не то, что лечь, когда отдохнуть в холодке, не получится, а и поставить туда - ничего чистого не поставишь.
- Ну, про навес это Вы зря. Двор то у нас не огорожен. В первую же ночь собаки или коты соседские потаскают цыплят, да и курицу могут затрепать. А так я их на ночь закрываю в погребнике.
Бригадир почесал затылок и согласился с ней.
- Послушать тебя, так и ты права. Не подумал про то, что живёте, как на выгоне. Надо подсказать мужикам, может, соберутся как-нибудь, да хоть невысокой тын вам с девкой поставят и ворота сделают.
- Да-а-а. – мечтательно промолвила Гаша. – Был бы у нас двор огорожен, так и мы бы с дочкой себя хозяевами считали. А так живём, как на квартире, хоть и в собственной хате.
Но огородить двор тыном им так и не удалось.
Хотя другие переселенцы не только хозяйственными постройками на новых подворьях обзаводились, но и хаты строили побольше. Первыми новую хату из двух комнат построили себе Орына со своим новым мужем. Раньше она жила с приёмной девочкой Лидой на нашей улице рядом с Кудиновыми. Девочка эта, собственно, была племянницей Петра Ильича. Она осталась сиротой, когда её родители - брат Петра Ильича Семен и невестка - утонули в Дону перед самой войной. У Кудиновых не слишком довольны были лишнему рту в голодные годы, а Орына, чтобы её не мобилизовали на трудовой фронт или в армию не забрали, специально взяла малолетнюю девочку к себе и оформила её удочерение с тем, чтобы она у неё числилась на попечении. Теперь же, когда женщин перестали призывать на трудовой фронт, забота о девочке ушла у неё на второй план – сироте порой приходилось не сладко. Бывало, землянка закрыта, а Орына поздно с вечерней дойки возвращается, девочка ходит-ходит по двору без дела, а уже и спать хочется. Так Лида находила во дворе ямку поглубже, натаскивала туда травы или листьев прошлогодних, сворачивалась калачиком и засыпала. Проснётся от холода – матери ещё нет, а по телу жабы прыгают. Они собирались вокруг ямки, чтобы ловить комаров, которые кружились над тёплым телом. Этим летом у неё все руки покрылись гусками ;, как Лида считала, именно от того, что по ней ночами жабы лазили.
Жить девочки у Орыны было не сладко, но она панически боялась потерять и эту свою опору. А такая угроза уже реально нависала над ней. Ближе к осени к Орыне стал учащать Володька Голубов, в котором она быстро определила разлучника. Даже через несколько лет, уже школьницей она, рассказывая свою историю одноклассницам, не могла скрыть того страха и горя, которое охватывало её в ту пору. С Марией – дочерью своего разлучника, она попала в школе ходить в один класс. Передёргивая плечами, поясняла ей:
- Лежит твой татко с Орыной на пуховой перине, а я на холодной печи кутаюсь в лохмотья и не сплю, прислушиваюсь. А он ей советует: «Если и правду хочешь, чтобы мы сошлись – избавляйся от девочки. У меня ж своя ей одногодка. А двоих нам не поднять». И я сразу же начинаю орать: «Прогони этого гада, если он думает, что мы в его землянке все не поместимся!».
- А что Орына, - любопытничает Зинка Кодацкая.
- Ну Орына, понятное дело, на меня сразу цыкает: «Замолкни, паршивая! Тебя ещё осталось спросить!»
- Замолкала? –участливо спросила Ольга из младшего класса.
- По всякому было. Но у неё особо не покричишь. У прыпечка постоянно лозина стояла, для моего усмирения. Я её сколько раз прятала в дрова, но она приносила новую, да ещё и дубасил за то, что прежнюю спрятала.
- А чё ж ты боялась? Сама ведь рассказывала, что Орына издевалась над тобою – удивилась Мария.
- Так я ведь думала, что если она меня выгонит, так совсем пропаду. А так ведь и в землянке тёплой жила, и поесть она мне давала. Хотя мне поесть больше доставалось от тётки Приськи Орловой. Возьмёт меня Орына на скотный двор помогать чем, а там и двор Орловых. Так я специально громко кричу на коров, чтобы тетка услышала и вынесла мне поесть.
- Потом же, когда тебя Богомоловы взяли, ведь лучше зажила, а чего ж боялась?- продолжала удивиляться Кодацкая.
- Ой, девочки, вы даже представить не можете, какого я страху натерпелась, когда она меня выгнала.
- Что, она тебя просто из хаты вытолкала? - опять любопытничала Ольга.
- Нет, конечно, но Орыне самой деваться было некуда. Её вот отец утром зашёл и сказал Орыне: «Я больше швэндять; туда-сюда не согласен. Если сегодня же избавишься от девочки, то сходимся и живём вместе. А нет, так я тебе замену найду!» Та ему отвечает: «Куда ж я её дену - у неё ни одёжи, ни обувки нет, чтобы не улицу выйти». А уже осень была, холодно и грязь везде. А он ей: «Своё слово я сказал, а решать тебе»
У слушательниц даже слёзы на глаза навернулись. Дуська Подчередниченко уточнила:
- Что ж она тебя в грязь босиком выставила?
- Нет, она к дядьку Илье Салову сходила, взяла у него на время боты резиновые и фуфайку маленькую. Надела их на меня, платком повязала и повела по над дворами, как котёнка, предлагать людям – может, кто согласиться взять.
- А почему к Богомоловым? – удивилась Мария.
- Нет, начиная от деда Егора, нашего соседа, во все дворы с ней заходили. Стучала в двери палкой или в ляду погреба, если какие ещё в погребе жили, и спрашивала, не нужна ли им девочка по хозяйству. Год голодный был. Все отказывались. А я всё время плакала, просилась: «Мамочка, родненькая, не отдавай меня чужим. Я вам мешать не буду. Я буду на печке сидеть молча и даже есть просить не буду!»
- А как к Василию Моисеевичу попала? – с нетерпением спросила Дуська.
- Так и попала. Ко всем подряд заходили, у кого дома люди были, но все отказывались, пока до центра не дошли. И к ним постучались.
- Хозяйка слепая выслушала Орыну и говорит: «Нужна не нужна, а пусть остаётся. Кружку воды подаст - и то помощь» Та усадила меня на лавку, сняла фуфайку, боты стягивает, а я истерику закатила. Не хочу оставаться.
- А ты что, не сразу поняла, что у них тебе будет лучше? – поинтересовалась Мария.
- Как бы я поняла это? Орына ушла, а я плачу, не стихаю, ору: «Раз вы меня взяли, то дайте поесть. Я есть хочу». Василь Макарыч тогда сильно хворый лежал, с приступом туберкулёза, и астма его душила. Он не выдержал моего плача и говорит жене: «Бабо, выкинь её в снег, пусть лучше замёрзнет, чем орать здесь!» Но она хоть и слепая, а жалостливой оказалась. Послала меня к Малюгиным, чтобы я с их девочкой побежала к Богомоловым на огород, и та показала мне, где в огороде морковка осталась примороженная. Мы с ней палочками наковыряли морковки, сами наелись, а я ещё и в хату принесла. Только потом я поняла, что мне у Богомоловых намного лучше жить стало, чем раньше.
У семьи этой в селе было прозвище «Слепые». Хозяин Василий Моисеевич видел только одним глазом, и то плохо. А его жена Татьяна осталась слепой на оба глаза. Но на удивление сельчан славилась тем, что быстро и аккуратно шила женщинам простые наряды, а мужчинам рубахи и штаны. Народ всё удивлялся, как она нитку в иголку вдевает не глядя? Говорили, что она даже материю на ощупь определяет, где лицевая сторона, а где изнаночная. А то, что шить она могла не только днём, а и ночью, в темноте, считалось даже преимуществом. Вот Орына и убедила Богомоловых, что им не прожить без зрячей помощницы.
Тетя Дуся, мамина напарница по работе, тоже построили себе рядом с родственниками длинную хату из двух комнат. А Минька Шомин, который так и не стал жить в их землянке, в которой умерла его больная сестра, женился и построил себе большую хату из трёх комнат, такую, как у нас строили раньше, и такую, как была у его родителей. Он из родительской хаты и брёвна брал на новую, те, которые не обгорели. И кирпич забрал на печь и на грубу. А строить ему помогали и фронтовики села, и те, которые в войну в армии были, но на фронт не попали, и просто соседи и товарищи.
Сам он в войну, видно, очень храбро воевал. Я об этом догадываюсь потому, что был у них в новом доме. Меня с Маруськой туда зазвал Петька – старший сын дяди Миньки. Так он показал нам целую коробку, в которой было сложено много медалей и ордена его отца. Сразу после войны фронтовики вешали свои награды на одежду. А теперь их почему-то уже никто не носил.
Шоминых в селе все хвалили, что они смогли найти средства и возможности построить себе просторную хату. А вот тетю Феню, мать моего друга Толика Кудинова, почему-то даже осуждали, что она, хоть и за два года, но тоже построила себе и детям такую же большую хату. У неё, конечно, двое детей, и хата им просторная не помешает. Но люди между собою стали судачить, что может и вправду она не зря в тюрьме сидела. Может, её по делу посадили? Иначе откуда у них средства на такую большую стройку?
Своими стройками, и теми возможностями, которые предоставлялись людям и колхозу из-за владения собственным лесом, наше село оказалось очень приметным в районе. В колхоз даже стали возвращаться те люди из производств, которые не имели отдельных комнат в бараках, или вынуждены были снимать жильё у хозяев.
Вскоре в село переехала даже дедушкина Антонова тетя Ульяна. Ей, конечно, не хотелось поступать в колхоз и идти на простую колхозную работу. Но жить в Митрофановке, на квартире, хотя и у очень хороших людей, с двумя детьми – тоже не хотелось. А колхозникам лес выписывали в счёт зарплаты для строительства хаты. И лошадей выделяли, и солому, и плотницкие работы за счет колхоза застройщикам выполняли. Вот она и перешла в наш колхоз. А я был доволен тем, что теперь и Нелька, которая мне очень нравилась, тоже постоянно жила в селе. Хату они затеяли строить тоже большую, но не рядом с нами, а ближе к центру. Строила её два года. Но зато, работая в Митрофановке, и получая денежную оплату, тётя Ульяна смогла скопить немного средств и первая в селе отказалась от соломенной крыши на хате.
Я с Нелли во дворе у дедушки Антона
Люди даже говорили, что крытая шифером хата будет сильно остужаться зимою, а летом при солнечных днях на чердаке будет стоять нестерпимая жара. Но зимой они не мёрзли в своей новой хате. Может, печь или грубу топить приходилось дольше. Зато летом на чердаке при солнце действительно становилось так жарко, что они там стали сушить себе фрукты на зиму. Другим хозяйкам приходилось топить для этого кабыцю, а у них всё высыхало и без кабыци.
Строили и для колхоза. В каждой бригаде за лето возводили по несколько телятников, овчарен, или даже коровники строили новые. На нашей стороне улицы, недалеко от нашего двора, напротив Ковалёвых, начали строить большой коровник. Коровник строили необычный, а по бумагам, которые назывались «проект», и в который после окончания строительства должны привезти механизацию. Для его строительства колхоз даже нанял артель плотников из села Дерезовка, Богучарского района.
Два раза в месяц их отвозили домой на выходной, а поскольку их село стояло на берегу Дона, наши люди, а особенно начальство, давали им деньги с тем, чтобы они у себя купили настоящей живой рыбы и привезли к нам. Мама тоже один раз заказала. Ей привезли очень большую рыбину, которая называлась лещ. Она сразу же отпросилась на работе и принесла этого леща домой, чтобы он не испортился. Но никто не знал, как его готовят. Дедушка даже сердился на бабушку:
- Ты же в девках служила у пана. Неужто не могла подсмотреть там, как они рыбу готовят?
- Не знаю, может, и видела когда, а вот, хоть убей, сейчас не помню. Знаю, что свежую рыбу жарить надо.
- А на чём. Если на сале, так оно у нас уже старое. А масла коровьего нет сейчас. Может, на постном масле можно?
Решили, что бабушка сходит к соседям и расспросит всё у бабушки Фёклы. Ту ведь и в гимназии всяческим премудростям учили. А ещё мы знали, что дедушка Антон сплёл себе из лозы две верши, и где-то в укромных местах, в камышах, погружал их камнями в воду в Ривчаке. Иногда он вытряхивал из этих верш какую-то рыбу, но так, чтобы никто не узнал. И они готовили из неё еду для себя. А тайком потому, что если бы наши пацаны узнали, что в Ривчаке таким способом можно поймать рыбу – они бы прошли весь Ривчак и обязательно бы нашли эти верши и перепрятали для себя. А вообще считалось, что в нашем селе люди не знали, где брать свежую рыбу и как её готовить.
Рыбу у нас покупали только в лавке сельповской, солёную, из бочек – селёдку и хамсу. И то, её очень редко завозили в нашу лавку. Селёдку или хамсу ели с горячей, варёной в «мундирах» картошкой. А ещё бабушка несколько раз варила нам из солёной селёдки юшку;. Один раз я поймал в Ривчаке скользкого, погожего на ужа вьюна. Вначале он пищал, но пока донёс его домой, он перестал шевелиться. Бабушка зажарила его целиком на коровьем масле, и отдала мне. Я съел немного с одного боку и оставил остальным. Вечером его все попробовали. Сказали, что очень вкусно, но только бока горькие. А бабушка объяснила, что это она не сообразила выпотрошить вьюна перед тем, как жарить.
Бабушка Фёкла рассказала нашей бабушке, что рыба лещ не слишком подходит для жарки, хотя его тоже можно пожарить, но когда будем кушать, нужно внимательно следить, чтобы не проглотить косточку. Она даже рассказала, как нужно почистить рыбину, как порезать на тонкие кусочки, и что перед тем, как жарить, кусочки следует вывалять в муке, смешанной с солью. А жарить её, оказывается, и полагалось на постном масле. Бабушка всё сделала так, как научили. А когда после работы собралась вся семья, мы повечеряли этим жареным лещом. Ели осторожно, и за мною все следили, чтобы я косточку не проглотил. Но я тоже осторожно ел и ни одну не проглотил. Было очень вкусно. Мне этот лещ показался даже вкуснее той рыбы, которой нас тетя Люся угощала в Россоше. А бабушка Фёкла потом сказала нашим, что было бы ещё вкуснее, если бы мы её пожарили перед самой едой и ели горячей, а не холодной.
Коровник новый получался шире, чем были телятники и конюшня в нашей бригаде, и очень длинный. Наши мужики даже высказывали опасение, что такая широкая крыша не выдержит тяжести соломы, особенно если на неё зимой ещё снега навалит много, и может обрушится. Но начальник из района пояснил, что все такие дела рассчитаны учёными, а угол наклона крыши не позволит скапливаться на ней большому количеству снега.
В новом коровнике было устроено сразу три прохода. По одному проходу вдоль стен и один посредине. Ясли для кормов устраивались вдоль тех проходов, которые были от продольных стен коровника. А по среднему проходу можно было ходить и счищать на него навоз из-под задних ног коров. И ведра носить для молока и подмывочные во время дойки.
Но самое интересное началось, когда привезли и установили механизацию. Над средним проходом, на железных пластинах вдоль всего коровника, под потолком подвесили узенький рельс. А в сторону нашего двора этот рельс выходил из коровника и продолжался, подвешенным на перекладинах, которые в шип крепко закреплялись на паре врытых в землю дубовых столбов. Этот рельс, прикреплённый к перекладинам, протянули почти до самого тына, огораживающего наш верхний огород. Привезли большущий, с закруглённым низом железный ковш, который назывался вагонетка. К рельсу подвесили железную трубу на маленьких колёсиках железных, которые тоже имели специальное название – ролики. От всех четырёх углов вагонетки через эту трубу были протянуты цепи. Эти цепи были только перекинуты через верхнюю трубу, но возвращались опять вниз к вагонетке и закреплялись там на специальном валу. На этом валу вплотную к торцевой стенки вагонетки было закреплено большущее железное колесо со спицами из таких же круглых железных прутов, как и само колесо. Ещё на валу, вплотную к этому большому колесу был закреплен храповик и массивная защёлка к нему. Когда колесо вращали вправо, цепи наматывались на вал, и вагонетка поднималась вверх. Высокие парни поднимали вагонетку так высоко, что она зависала под потолком, касаясь верхним краем самой трубы с роликами. А если откинуть с храповика защёлку и удерживать её, то колесо можно было вращать влево, и вагонетка опускалась вниз. Можно было опустить её днищем до самой земли на проходе. Можно даже руками не вращать, и пустая вагонетка, под собственным весом сама разматывала цепи и опускалась до земли, если открыта защёлка. А если вагонетка загружена тяжёлым, и защёлку поднять, то колесо даже тяжело удерживать, потому что оно с большой силой старается раскрутиться влево.
Ещё у этой механизации было и другое хитрое устройство. Вагонетку можно доверху нагрузить чем-нибудь, приподнять на цепях, перевезти по рельсу в другое место и не опускать её на землю, а провернуть хитрый запор и при помощи рукоятки, торчащей с противоположной от колеса стороны, опрокинуть её вверх дном. Все загруженное в вагонетку тут же вывалится. Теперь даже фуражир не заставлял доярок перед дойкой ходить с вёдрами к нему в кладовую за дертью;. А сам приносил мешки в помещение, устанавливал их в вагонетку и, толкая её по проходу, выдавал на каждую группу положенное количество концентратов.
В основном механизацией вывозили из коровника навоз. Ещё при строительстве землю утрамбовали так, что в стойлах она была выше у кормушек и ниже к среднему проходу. Доярки специально перед вечерней дойкой старались задавать коровам больше соломы. С тем, чтобы потом больше объедков стелить им в стойло на ночь. Ведь если в стойле будет грязно, корова лёжа испачкает вымя, его придётся долго мыть перед дойкой, да ещё потом и воду теплую менять в подмывочном ведре. Но доярки сами навоз не вывозили. Они только счищали на средний проход грязную солому с навозом из подстилки. Навоз вагонетками вывозили двое мужчин, которые назывались скотниками. Они потом ночью и дежурили в коровнике, принимали телят у растелившихся коров и следили, чтобы, если какая корова отвяжется, так беды не наделала.
Когда в коровнике не было начальства, нам с пацанами удавалось покататься в вагонетке. Мы поднимали её на цепях невысоко над землёю, залезали в вагонетку, а один по очереди катал остальных вдоль всего коровника. Можно было открыть дверь и прокатиться под перекладинами, но снаружи мог ехать или идти кто-то из начальников. Тогда бы попало и нам, и дояркам. Доярки тоже, особенно молодые, вначале часто катались на вагонетке. Но они катались шумно, с визгом. Может потому, что разгоняли вагонетку очень сильно, так что аж ролики звенели по рельсу. А дедушка радовался тому, что теперь у нас бесплатное удобрение для огорода и для грядок оказалось под самым боком. Ведь навоз с новой фермы начинали отвозить в самый конец рельса. И только когда его слой вырастал до того, что вагонетку нельзя было опрокинуть даже с самого верхнего положения - его начинали выгружать чуть ближе к коровнику.
В первую же зимовку обнаружилось и большое неудобство нового помещения. Скирды соломы и стог сена стояли на приличном удалении от коровника. Дояркам носить на такое расстояние солому и сено охапками было не интересно. А новый коровник по научным расчётам, видно, был устроен так, что солому и сено можно было раздавать только охапками. Потому что проход между стеной и яслями был таким узким, что с кормовой сеткой доярка никак не могла втиснуться в этот проход. А у нас ведь все привыкли солому и сено далеко носить только в кормовых сетках. Они ведь лёгкие, и унести в них можно много, а в охапку много не захватишь. Зато в сетку доярки нагружали столько соломы, что с трудом поднимали её на плечо. Устроена сетка была просто. Их изготавливали обычно летом, когда лоза становится гибкой. Вначале изготавливали дуги. Для этого рубили ровные лозины чуть толще большого пальца мужской руки, длиной три-четыре метра. На концах каждой делали ножом небольшие углубления колечком. В такое углубление петлёй зацеплялась не слишком толстая верёвка. Лозина осторожно, чтобы не дала трещину сгибалась к пологую дугу, закреплялась в таком положении другим концом верёвки, привязанной в углублении. Совершенно ровные дуги скрепляли парами и оставляли на всё лето сохнуть. К осени дуги становились полностью сухими, лёгкими и очень прочными. Осенью изготавливались сами сетки. Для этого каждая пара дуг укладывалась на землю широкой частью друг к дружке, а дугою наружу. Но укладывались не вплотную, а на четверть одна от другой. Зафиксировав это расстояние веревками, соединяющими концы дуг, лежащих одна против другой, начинали вязать сетку. Вязать сеть умел не каждый, и поручали это дело тому, который умел вязать сеть с одинаковыми ячеями. Ячеи делали крупными, в четверть шириной, а иногда и крупнее. Каждый ряд ячей крепился к дуге в противоположных её краях. По завершению получалось, что во всём овале из двух дуг располагались ровные верёвочные квадраты ячеек. Оставалось только привязать на вершине одной из дуг очень длинный сыромятный ремень.
Ремень был длинным вот почему. Когда сетку загружали сеном или соломой, её укладывали на землю раскрытой овалом. Потом на этот овал наваливали высокую кучу соломы. После этого ремень перекидывали через кучу до вершины второй дуги, продевали его под дугу и начинали стягивать обе дуги вершинами вместе. Солома при большом усилии спрессовывалась так, что вершины дуг сближались. В этот момент нужно было ремень завязать узлом на той дуге, через которую его продели перед стягиванием, и сетка уже не могла расслабиться. Оставалось только взвалить сетку на плечи той стороной, на которой был завязан ремень, и нести к коровнику. За один раз можно принести порцию, достаточную для раздачи пяти или даже семи коровам. При этом доярки нагружали в сетки по столько соломы, что в одиночку не могли взвалить её себе на плечо. Но они помогали одна другой или просили фуражира помочь приподнять такую громоздкую ношу. Сена, конечно, приходилось нагружать меньше и потому, что оно тяжелее, и утрамбовывается хуже. Да сена фуражир и выдавал помалу. В основном только для тех коров в группе, которые уже ушли в запуск перед отёлом. А количество соломы никто не учитывал и не ограничивал. Бери и носи, сколько не лень!
А вот в коровнике получался затор. Принесёт доярка солому к тому месту, где проход вдоль яслей начинается, а сеткой никак по нему не протиснуться. Вот она скидывает её с плеча, развязывает ремень и начинает носить солому охапками, закладывая в ясли своей группы. Другая приходит с полной сеткой соломы, а тут куча соломы, которую притащила первая. Целые скандалы получались. Те, у которых коровы дальше привязаны, даже требовали, чтобы они первыми начинали раздачу кормов. А Орына, сама рослая и сильная, вообще придумала, как ей в очереди не толпиться. Она носила солому и сено в самый дальний край коровника, где была её группа, по среднему проходу. Потом в средине группы расталкивала двух коров, протискивалась с сеткой ближе к их шеям и закидывала связанную сетку через головы коров на ясли и на проход от стенки. Затем перелезала через ясли, развязывала сетку и спокойно раздавала корма коровам.
Но ругались доярки не по-злому. И вообще у них было весело. Песни часто пели. А зимой они даже пристрастились кататься с нами с горы. Мы катались на санках по одному, по двое. Соревнуясь, кто быстрее спустится, или кто сможет круто повернуть на санках на скорости так, чтобы они не перевернулись. Или даже наоборот, на скорости приближались к санкам девок и старались их перевернуть на ходу с тем, чтобы они свалились в снег. При этом особенно удачным считалось, если у того, кого столкнули, санки без седока сами уносились вниз. Ему потом приходилось пешком спускаться с горы за ними и опять подниматься на гору.
А те, которые трудились в коровнике, придумали после обедней дойки кататься на тяжёлых пароконных санях с толстенными дубовыми полозьями. От этих саней отсоединяли дышло, снимали ящик и толпой выталкивали их на самую вершину горы. Толкали сани обычно скотники, фуражир и заведующий. Но на крутых местах и доярки им помогали. На вершине сани разворачивали закруглёнными краями полозьев вперёд и кричали детишкам, чтобы освободили спуск. Потом всей гурьбой, придерживаясь друг за дружку, вставали на сани, кто где мог. И на полозья, и на перекладины, и за стояки валенками зацеплялись. Мужики вдвоём разгоняли сани и заскакивали на заднюю часть полоза. Они же и управляли санями. Если требовалось, попеременно тормозили каблуком своего сапога, то у правого полоза, то у левого, заставляя сани поворачивать. Визгу и хохота было столько, что слышно на всю нашу улицу. До коровника часто доезжало меньше половины, вставших на сани. Какая сама не удерживалась и с хохотом слетала в сугроб, а другую озорные подружки или мужики специально сталкивали.
А один раз мужики не сумели разогнавшиеся сани вырулить по спуску, и они устремились наискосок. Ребятишки, которые сошли со спуска на край, еле успели отскочить в стороны. А сани неслись прямо на вал, который оставался памятником недавно умершему Никанору, вручную копавшему свою ирригационную систему. Мужики кричали, чтобы все спрыгивали с саней, и сами спрыгнули. А три доярки не успели. Только крепче вцепились в перекладины. На этом трамплине сани швырнуло далеко вперёд вместе с наездницами. Мужики потом намерили, что они по воздуху пролетели почти девять метров. Приземлившись, сани круто развернулись вправо и резко остановились. Наверно потому, что справа за перекладины держались две доярки, а слева одна. При этом державшаяся за перекладину слева Дуська Салова слетела с саней, кубарем скатилась в сугроб и даже скользнула дальше вниз по склону, зарывшись при этом головой и плечами в рыхлый снег.
Мы все побросали свои санки и помчались спасать пострадавших. Но взрослые нас опередили. Пока они прибежали, Дуська сама освободилась от снега и, не вставая, громко смеялась и твердила:
- Ну, всё. Теперь мы с девками лётчицы! Понимаете, лётчицы?
- Кости-то у тебя хоть целы? – запыхавшись, спросил первым подбежавший к ним заведующий?
- А что с ними случится? Снегу вот только за шиворот забилось, хоть и платок крепко повязан был.
- Ну, снег это не страшно. Вытряхнешь и всё.
Сорвавшейся с саней Дуське никакого вреда полёт на санях не причинил. А вот удержавшиеся подруги зашибли себе ноги, а тётя Зоя ещё и руку вывихнула. Бабки потом ей вправляли вывих, но рука при неосторожном движении опять выскакивала из сустава. Вместо неё на группу даже подменную доярку назначать пришлось.
С той поры бригадир запретил брать конные сани для катания. Хотя на Масленицу, наверно потому, что бригадира не было на месте, на этих санях катались не только те, кто в коровнике трудились. А и телятницы, и ездовые, и многие даже немолодые бабы из нашей улицы. Хотя снег уже стал мокрым, а по верхушкам Никанорового вала уже показались проталины, но это не останавливало веселья и праздничных забав людей.
Но то, что очень нравилось нашим людям, не очень нравилось высшему начальству в районе и в области. Взрослые переживали, а я, слушая их рассказы, не всё понимал. Наш район теперь отделили от Воронежской области и включили в новую Каменскую область. При этом в новой области решили, что колхозники не дают согласия на передачу своих лесных урочищ государству из-за того, что в нашем колхозе председатель неправильный. Зимой на отчётном собрании уполномоченный района объявил, что нашему колхозу повезло, и нам для укрепления дисциплины область направляет «тридцатитысячника» Шлюпикова, из города Каменск-Шахтинский, в качестве председателя. Народ, было, закричал, что Пономарёв хороший председатель, и люди не собираются его менять. Но уполномоченный пояснил, что наш Пономарёв заслужил повышения, и его переводят для работы в район, и что от кандидатуры, выделенной по решению ЦК КПСС и Совета Министров для подъёма сельскохозяйственного производства, нельзя отказываться. И что наши колхозники должны гордиться тем, что попали в число тех тридцати тысяч колхозов, в которые государство направило лучших представителей рабочего класса и советской интеллигенции.
Новый председатель рассказал, что он вырос в семье ответственных партийных работников, занимавших важные посты на военном заводе города. Что, хотя учился и работал в учреждениях, связанных с культурой, но очень любит сельское хозяйство и уверен, что и на селе следует повышать культурный уровень населения, тем более, что у нас построен такой замечательный клуб. И тут же предложил для демонстрации того, что колхозники готовы к повышению своей культуры и приверженности дисциплине, проголосовать за передачу колхозных лесов государству. Но люди, хоть и кивали головами, соглашаясь, что культуру на селе следует повышать, но голосовать за передачу леса категорически не соглашались.
Новый председатель собирался сделать жизнь села красивой и культурной. Первым его заметным делом стала доставка в село большого памятника на братскую могилу бойцов красной армии, погибших при освобождении нашего села. Тяжёлые бетонные части памятника затащили в коридор клуба. Мы рассматривали их и не могли разгадать, как будет он выглядеть, когда его соберут. А верхнюю часть скульптуры, закрытую дощатым ограждением, выгрузили в гримёрную, которая служила и кабинетом для заведующего клубом.
Весной возвели постамент под памятник, над постаментом соорудили мощные леса и при помощи полиспаста водрузили части скульптуры одну на другую. Возникшие при этом щели заштукатурили. Затем скульптуру покрасили и закрыли брезентом. Леса разобрали. А 9 мая собрали у братской могилы большой митинг, сняли брезент и объявили, что теперь и в нашем селе появилась первая культурная достопримечательность. Но многие, особенно пожилые, не радовались этому, а горевали, вспоминая погибших на войне родственников. Из многих дворов женщины принесли на митинг угощение и раздавали его, прося помянуть своих, которые не вернулись с войны. Обнаружив такое, стоящий на трибуне Шлюпиков потребовал прекратить эти предрассудки, которые дискредитируют важную дату в истории нашей страны-победительницы.
Но дядя Митька Шомин, одетый по такому случаю в пиджак с орденами и медалями, поднялся на ступеньку трибуны и выкрикнул:
- Не бойтесь, бабоньки! Дело вы правильное затеяли. В самую победу над захватчиками ваши родные вложили самое дорогое, что у них было. Они жизни свои отдали за неё. Так что поминайте их смело и прославляйте их подвиг.
После этих его слов многие взрослые заплакали, и у меня тоже слёзы на глаза навернулись, хотя в нашем роду на этой войне погиб только дедушка Илья, муж бабушки Марфы Полтавки. Председатель дальше не посмел возражать фронтовику и орденоносцу.
Взрослые говорили, что после этого митинга Шлюпиков понял, какой большой авторитет в селе имеют фронтовики, и решил подружиться с ними. Подружился так, что даже все колхозные дела стал обсуждать не с членами правления, а с фронтовиками. После войны много мобилизованных вернулось в село, и мужиков, и женщин, но фронтовиков среди них было только шесть. Всех их новый председатель стал приглашать к себе в хату, где он жил холостяком. Фронтовикам понравилось такое внимание, и они с удовольствием стали проводить вечера и ночи в обществе председателя. Один только дядя Митька не стал ходить на эти посиделки. То ли потому, что выпивать давно перестал, то ли потому, что Шлюпиков обиделся на него за его призыв к женщинам на митинге. Колхозники даже недовольство высказывали этим. Потому что в члены правления старались всегда выбирать людей опытных, знающих. А фронтовики не только подзабыли на войне сельские привычки, так порой по пьяни такое советовали председателю, которое не шло на пользу ни колхозу, ни колхозникам.
И в конторе колхозной Шлюпиков сделал изменения. Сначала просто ругался за то, что контора является лицом колхоза, поэтому в ней должны работать красивые и видные люди, достойно представляющие колхоз перед приезжающими сюда. А так как у мамы уже вырос очень большой и заметный горб, то её первую отправили из конторы работать на нашу ферму, фуражиром. А потом и Николая Кондратьевича, заступившегося за маму, отправили домой, потому что он старый, толстый и одноногий. Вместо него назначили нового молодого и симпатичного бухгалтера по фамилии Всякий. Тётю Дусю, хоть и не слишком красивую, работать в конторе оставили. А вместо мамы в контору пригласили работать тётю Нину Пискунову, работавшую до этого учётчицей молока, на ферме в «Ударнике». Она была очень красивой и фигуристой, хотя никакого счетоводческого образования у неё не было.
Вот эту самую тётю Нину Шлюпиков и заставлял помогать ему при угощении своих гостей. Заставлял её подбирать в колхозе других красивых молодых женщин, чтобы они готовили вечерами на его печке закуски и подавали их для «членов штаба», как он называл теперь своих новых товарищей. Но мужья сразу же запрещали своим жёнам помогать в этом деле новой счетоводше. Согласилась ей помогать только одна девка незамужняя - Нинка Гайворонская, живущая на их улице.
А к лету в колхозе стали происходить странные вещи, такие, которых раньше никогда не было. Обычно летом колхозные школьники пасли все стада. И если случалось, что какой телёнок или поросёнок отобьётся от стада, то вскоре его всегда находили. А тут в вербах, не раз и не два стали пропадать колхозные телята. А вскоре вблизи тех мест, где их пасли, стали находить шкуры и требуху от пропавших телят. В конторе говорили, что это расхрабрились, видимо, дезертиры и шпана, которые прячутся по лесам. И что председатель даже заявил на них в милицию. Но люди шептались про другое. Вроде бы находились очевидцы, которые сквозь кусты видели, как председательские друзья свежевали в густых зарослях телёнка, и как они ночью везли от колхозной кошары на тачке овцу.
Когда разговоры про это в селе стали уже откровенными, дядя Митя с места выступил на очередном колхозном собрании и заявил:
- Колхозники, конечно, согласны списать недостачу телят и овец с пастухов и проголосуют за. Пацаны в этом не виноваты. Но народ сомневается, что это шпана так неожиданно понаглела. В открытую люди, конечно, боятся сказать, но все от мала до велика сейчас стали думать, что это председательские «штабные» руку к этому приложили. Даже и свидетели уже появились этим делам. Так я сейчас принародно предупреждаю своих корешей, что мы с молодёжью договорились проследить за этим делом. И не дай Бог, если такая молва подтвердится. Спуску не дадим никому, и сам председатель вас не защитит.
Председательские друзья стали кричать, что это всё Митькина брехня. Что никто их никогда ни в чём похожем не замечал. И некоторые старики тоже сказали, что прежде чем обвинять людей, нужно народу доказательства представить. Списание пропажи собрание утвердило, а на следующий день к нам в бригаду пришли три пьяных мужика из председательских друзей, чтобы крепко побить дядю Митьку за оскорбление. Так они ему ничего и сделать не успели, только рубаху порвали сильно. Отслужившие в армии молодые колхозники из нашей бригады так накостыляли фронтовикам, что они еле ноги унесли, вытирая разбитые в кровь носы и прикладывая подорожник к синякам. Не уважили даже их возраст.
Теперь в селе этих людей стали меньше уважать, а они, как назло, ещё и усугубили свою репутацию. Выпивши, требовали особого к себе почтения, потому что они на фронтах кровь за других проливали и потому что теперь вместе с председателем днём и ночью пекутся о колхозных делах. Выпивка довела до того, что один из них, Кузюра, пьяным так избил мужика, что тот на следующий день помер. Мужика похоронили, и Кузюру посадили в тюрьму, несмотря на то, что он фронтовик и имел награды.
Обстановка накалилась до того, что через год на отчётном собрании колхозники договорились и дружно стали кричать, что не согласны оставлять в председателях Шлюпикова. Уполномоченный из района не был готов к такому решению и потребовал отложить собрание. Он, наверно, смог в районе точно передать настроение людей, потому что райком согласился с необходимостью смены председателя. Пока в районе подбирали кандидатуру, люди сообщили колхозным коммунистам, чтобы те, когда им для согласования привезут очередного кандидата, сообщили властям, что народ теперь не согласиться выбирать в председатели никого привозного. А проголосуют только за своего. Наверно, и это требование дошло до районных властей, и через две недели на собрании колхозники дружно выбрали своим председателем Михайлусова Митрофана Игнатьевича. А вскоре и маму вернули на работу в контору.
В школе многие ученики кроме пионеров вступили и ещё в одну важную государственную организацию. В среду, перед последним уроком Леонид Николаевич предупредил учителей, чтобы учеников с четвёртого по седьмой классы домой не отпускали, а оставили на собрание. Собрание проводили в нашем классе. Вначале думали, что все не поместятся в одном классе и хотели даже перегородку складную между нашим и соседним классом раздвигать, как на Новый год делают, когда ёлку устанавливают. Но потом оказалось, что все поместились и даже немного места свободного осталось. Парт в нашем классе стояло мало, и было много свободного места. Большинство учеников стояли в проходах и сзади парт, а за парты пригласили сесть учителей, пионервожатую, техничку и истопницу.
Когда все собрались и успокоились, в класс зашли наш директор и незнакомый пожилой мужчина, очень плотной комплекции и с бритой налысо головой. Незнакомый мужчина громко произнёс:
- Здравствуйте, товарищи!
Все сидящие за партами поприветствовали его вставанием.
Леонид Николаевич, махнув им рукой, сказал:
- Садитесь, - и пояснил,- к нам с ответственной миссией прибыл председатель районного «Добровольного общества содействия армии авиации и флоту» товарищ Редкокаша Михаил Иванович. Мы, собственно, и собрались сейчас по его просьбе. Я предоставляю ему слово и оставляю вас, потому что у меня на это время намечена важная встреча в правлении колхоза.
После ухода директора председатель общества сложил на учительский стол картонные папки и бумаги, встал на проходе и начал пояснять нам, зачем он сюда приехал. Говорил он, громко и очень чётко произнося слова, так как обычно это умеют делать учителя. Сказал, что приехал специально, чтобы организовать в нашей школе отделение ДОСААФ. Пояснил, что это организация официальная, и поэтому сегодняшнее собрание должно быть оформлено тоже официально. Должны написать протокол собрания. Но вначале собранию следует избрать президиум, и сразу же сам предложил выбрать членов президиума из трёх человек. Первым он назначил себя в президиум и предложил выдвинуть ещё двоих из числа учителей. Антонина Тихоновна сказала:
- Ключкина Валентина Ивановича запишите, он самый молодой из преподавателей, да к тому же и физкультурник.
Но Валентин Иванович возразил:
- Нет, меня не нужно. Я пишу медленно, и почерк у меня не самый лучший, а протокол собрания, как я понимаю, необходимо оформлять красиво.
Редкокаша его успокоил:
- Протокол нам не обязательно красиво оформлять, не на выставку, а для отчёта. А чтобы не затруднять молодого человека, предлагайте ещё кого из учителей, кто пишет быстро и разборчиво.
Предложили Наталью Ефимовну. После этих формальностей Михаил Иванович долго и вдохновенно рассказывал нам, какую важную роль в нашей стране играет ДОСААФ, что не зря районное руководство поручило именно ему, участнику борьбы за становление советской власти в Воронежской области, о котором даже упоминается в исторической книжке, возглавить эту организацию. Говорил о том, что только благодаря военной подготовке гражданского населения советскому народу удалось изгнать захватчиков с нашей территории. Пояснял, что и сейчас обстановка в мире очень напряжённая, и молодёжи следует повышать свои воинские знания. Утверждал о происках империалистов и оппортунистов. Хотя нам такие слова были совершенно непонятны, но мы сразу же догадались, как нам всем важно вступить в ДОСААФ и начать обучаться военному делу и воинским профессиям.
Проголосовали за то, чтобы все ученики с четвёртого и по седьмой классы записались в общество. Тетя Дуся техничка спросила:
- А нас зачем сюда позвали? Это ведь для ребятишек занятия.
- Почему же это для ребятишек? В ДОСААФе очень много взрослых состоят. Одни обучают молодёжь, другие сами осваивают различные армейские специальности. Кроме этого, члены общества имеют и некоторые преимущества. Так что я предлагаю и всем присутствующим здесь взрослым тоже вступить в наше общество. Вступительный взнос я назвал – он небольшой. А членские взносы за год вообще пустяковые. Зато мы сразу же передадим сюда для тренировок три малокалиберных винтовки и большой запас патронов к ним.
Иван Семёнович одобрил это заявление:
- Мелкокалиберки - это хорошо, потренируемся, вспомним студенчество. А в ДОСААФ все учителя вступили ещё во время учёбы.
- Не скажите,- возразила ему Анна Фёдоровна, - я вот до сих пор не вступала в общество, а сейчас с удовольствием запишусь. И не все сотрудники в школе были студентами.
Решили выбрать руководителем нашего отделения Валентина Ивановича и назначить его ответственным за хранением и использованием винтовок. И что, пока Надежда Ефимовна будет оформлять протокол, все, желающие вступить в общество, по очереди подойдут к столу, Михаил Иванович запишет каждого в специальную ведомость. После всем объявили, что Редкокаша переночует в селе, а назавтра все записавшиеся должны будут принести деньги на вступительные и членские взносы, и им после этого сразу же выдадут членские билеты и вклеят в них марки со взносами.
После собрания я вместе со всеми направился домой, но вдруг обнаружил, что оставил в школе портфель и бегом вернулся в школу. Вешалка для одежды школьников, старые парты, нагромождённые одна на другую, всяческие наглядные пособия да плакаты и даже сухие дрова для растопки печей хранились в маленькой классной комнате, которую наш директор Леонид Николаевич хотел переоборудовать под кабинет директора. И свой портфель я забыл здесь под вешалкой. Портфель, видно, кто-то нечаянно столкнул с полки, он упал на пол, почему-то раскрылся, и всё содержимое вывалилось из него. Но вывалилось так удачно, что даже чернильница стеклянная не разбилась. Пока я собирал книжки, тетради, ручку и карандаши, в коридоре у двери комнаты остановились учителя однофамильцы Ремезовы. Приехавший к нам в этом году молодой Иван Семёнович убеждал немолодую Анну Федоровну, которая обучала нас со второго по четвёртый классы:
- Нет, Вы понимаете, мне просто обидно, что он с таким воодушевлением, с такими возвышенными интонациями, агитируя ребят, перегружает свою речь всевозможными политическими терминами, значения которых или сам не понимает, или использует неуместно.
- А чего бы ты хотел услышать от малограмотного сельского мужика? – спрашивала у него бывшая наша учительница.
- Ну, по крайней мере, достаточно было бы и простых понятных ему и ребятам слов о пользе от вступления в общество.
- А я его отлично понимаю, и даже наверно угадываю ход его мыслей.
- И в чём же он заключается?
- Он отлично осознаёт, что школьники не только не знают значение всяких политических терминов, но даже и слов этих никогда раньше не слышали. Поэтому он специально, для пущей убедительности и, даже можно сказать - для таинственности происходящего, преднамеренно насыщал своё выступление политическими оборотами из прошлого и настоящего.
- Он же видел, что среди ребят присутствуют и те, которые, в отличие от него, неплохо разбираются в современной политической терминологии.
- Здесь у меня два объяснения. Во-первых, ему, видимо, не хотелось менять заранее обдуманный план действий. А во-вторых, количество современно образованных на нашем собрании было крошечным в сравнении с общим количеством присутствующих. Вот он и не взял вас в расчёт
- А если бы я, к примеру, решил раскритиковать его попытки характеризовать ситуацию в стране и за рубежами словами, совершенно не соответствующими их применению?
- Так он и в этом вопросе, скажу я тебе, оказался не таким простаком как кажется на первый взгляд. Ты думаешь, он случайно упомянул, что имеет серьёзные заслуги перед советской властью, и даже не забыл напомнить, что и в официальных трудах воронежских историков есть упоминание об его заслугах? Этим он и оградил себя от попыток указать ему на явный недостаток знаний.
- Знаете, а этот вот борцовский опыт сразу же чувствуется в его выступлении. Он, наверное, не раз и не два вынужден был на митингах, перед массами взрослых, а не таких желторотых ребят, как наши школьники, пытаться убедительно и настойчиво доказывать преимущества коммунистических идей. Видно, тёртый калач!
- В конце концов он же ребят не на шалости подбивал. А к полезному и нужному приглашал.
- С одной стороны вроде и полезное дело, но с другой стороны понимаешь, что в этом селе никакого изучения военных специальностей никто организовывать не будет. Просто этот хитрый дяденька придумал способ продемонстрировать руководству успехи на порученной ему должности. Вот и объезжает сельские школы.
- И тебя что, подмывает разоблачить его?
- Нет, конечно. Я и возмущаюсь уже после собрания. А там с удовольствием поддержал все предложения. Ребят стрельбой даже можно отвлечь от баловства. Вы сейчас домой идёте? Я провожу, нам же хоть и близко, но по пути. Только справочник захвачу, чтобы к завтрашним урокам подготовиться.
Я давно бы уже вышел из этой комнаты, но понимал, что учителя ведут взрослые разговоры, а подслушивать такие или мешать им считалось недопустимым. Поэтому я и стоял тихонечко у вешалки. Но тут Иван Семёнович заскочил в комнату, увидел меня и объявил:
- А здесь у нас ещё и один ученик затерялся.
Смутившись, я объяснил ему:
- Я не затерялся, Иван Семёнович. Просто мой портфель кто-то перевернул и высыпал из него всё. Вот я и собираю, что высыпалось. Сейчас уже собрал и побегу пацанов с нашей улицы догонять.
- Давай, беги, догоняй.
На следующий день не все смогли принести деньги на взносы. Юрка Тырса и Иван Миндолин забыли про взносы, а ещё у девятерых не нашлось дома даже мелочи, чтобы уплатить эти копейки. Но Редкокаша выписал членские билеты и тем, которые не принесли деньги. Только марки им не вклеивал. А копейки по взносам договорились, что задолжавшие по мере возможностей сдадут Валентину Ивановичу, и он же потом вклеит в их билеты марки.
В пятом классе нас обучала уже не одна учительница, а разные предметы преподавали разные учителя. По русскому языку и по литературе все зависело только от того, как сам постараешься написать домашнее задание, запомнить рассказ или выучить стихотворение. Да эти предметы и давались мне легко, только почерк оставался корявым и неровным, что очень сердило и расстраивало маму. Зато по новым предметам, чтобы получать хорошие оценки и не отставать в учёбе, нужно всё было понимать, а мама говорила, что она всё уже давно позабыла и по физике, и по химии, и по другим. И тут я приспособился пользоваться добротой бабушки Фёклы. Она, даже если была очень занята чем-то важным, не отказывалась разобрать со мною то, чего я не понимал. Только говорила, когда я должен прийти, чтобы она успела завершить начатые дела.
Фёкла осиротела в младенчеств. Жили они в соседнем селе Фисенково. Мать её было женщина болезненная, даже с домашней работой с трудом справлялась. А родив Фёклу, совсем залегла. Хорошо хоть старшие их дочери уже кое-как пытались заниматься стряпнёй и уборкой. А в поле и огороде все мужские и женские обязанности лежали на отце и на старшем брате.
Летом в пору сенокоса не стало отца. Мужики грузили сено на арбу. А он был признаным мастером по вывершиванию; стогов и скирд. Поэтому раскладывал сено на арбе он. Когда нагруженного на арбу сена стало так много, что мужики даже с длинными держаками на вилах не могли забросить на верх новые охапки травы, решили хорошенько укрепить сено бечевой, чтобы это сооружение не завалилось на косогоре при перевозке. Бечеву привязали за переднюю перекладину арбы, сложили колечком и попытались забросить на верх с тем, чтобы скирдоправ хорошенько натянул её и сбросил конец назад, для закрепления на задней перекладине. Но кольцо бечевы не долетело до вершины и застряло на передней части сена. Мужикам бы стянуть её обратно и попытаться забросить более удачно. Но скирдоправ решил сверху дотянуться рукой до бечевы. Чтобы не упасть, он даже придерживался одной рукой за держак вил, которые глубоко вонзил в сено. Видно, тело его оказалось слишком тяжёлым для такой опоры, вилы выскользнули, и он рухнул вниз головой прямо на дышло. От удара череп его проломился, и он скончался на месте.
Мать Фёклы в такой ситуации совсем пала духом, потеряла силы сопротивляться своей болезни и через полтора месяца тоже умерла. Близких родственников у семьи не оказалось, а дальние и сельское общество решили, что дети самостоятельно не смогут вести хозяйство. Решили хату их продать, тем более что и покупатель имелся. А деньги от выручки поделить на две равные части. Одну часть отдать сыну, как законному наследнику. Он собрался из села в Чертково к дальнему родственнику обучаться кузнечному делу. А вторую часть взяла на хранение троюродная тётка детей с тем, чтобы, когда девки вырастут и замуж соберутся, им можно было справить приданное. А пока старших девок зажиточные семьи согласились взять в батрачки.
Фёкле же не исполнилось ещё и двух лет, и никто ни из родственников, ни в обществе не могли предложить ничего, кроме как сдать её в сиротский приют. Об этой ситуации узнал батюшка бедновской Рождество-Богородицкой церкви отец Михаил. Им с матушкой Бог не дал детей, хотя после венчания прожили совместно уже 12 лет. Они приехали в Фесенково, посмотрели на девочку и попросили общество разрешить им удочерить её. И общество, и родственники очень обрадовались такому предложению и с удовольствием определили девочку в семью живущего не бедно священника. Отец Михаил собирался даже метрический документ на Фёклу переделать с тем, чтобы дать ей свою фамилию Крылова и отчество переделать. Но к счастью, по каким-то причинам он сделать этого не успел. Девочку приёмные родители любили, холили, планировали ей светлое будущее и надеялись, что к их старости она не забудет их доброту и будет проявлять заботу о них.
Начальное образование, довольно полное, Фёкла получила практически дома. Хотя она к тому же закончила и оба класса церковной школы, в которой к этому времени было открыто и отделение для девочек. В 1917 году её устроили в Россошанскую женскую гимназию.
После приёмных испытаний её сразу определили в третий класс гимназии. Училась девочка хорошо и не переставала удивлять учителей и родителей своею феноменальной памятью. Один раз прочитанное или услышанное она могла пересказать с точностью до слова. Это касалось не только стихотворений, рассказов и учебных материалов. Но даже содержание газетных статей она могла пересказать с непогрешимой точность, рассказать, в какой части газеты располагалась та заметка, которую она прочитала и запомнила. И людям, нашедшим старую, многолетней давности газету, удавалось на примере убеждаться в её невероятном таланте.
Жизнь Фёклы перевернулась осенью 1932 года. Чекисты той поры проявляли большое рвение в преследовании и притеснении религиозных деятелей. В результате таких стараний была разоблачена, а скорее даже изобретена глубоко законспирированная в недрах Воронежской епархии церковно-монархическая организация «Буевцы». Расследование, допросы и обыски в церквях и жилищах священнослужителей давали основание предположить, что вскоре произойдут аресты. Не исключали родители Фёклы и возможности применения к «заговорщикам» и высшей меры. С тем, чтобы не подвергать риску свою приёмную дочь, родители и на допросах, и преднамеренно в разговорах с односельчанами, а особенно с активистами утверждали, что Фёкла живёт у них в качестве прислуги. А почти за два месяца до того, как их арестовали, они объявили, что испытывают материальные трудности и поэтому не в состоянии содержать прислугу. Договорились, что её приютит староста церковного хора Устинья.
Жилось Фёкле у неё не сладко. Можно сказать, всю без исключения работу по домашнему хозяйству, в поле и в огороде вдовая Устинья переложила на плечи своей приживалки. Да при этом ещё и попрекала постоянно то куском хлеба, то напоминала, что девушка до конца дней своих должна быть ей благодарна, что та решилась рискнуть и спасти её от неминуемой тюрьмы. Сама же Устинья после закрытия церкви сумела сохранить у себя несколько церковных книг. И подрядилась совершать таинства крещения родившихся, да отпевания и поминовения усопших, с соответствующими интонациями читая нужные места из этих книг. В селе её за это прозвали «Читакой». Зато эта деятельность являлась очень заметным подспорьем в её безмужнем доме.
Может, потому что Фёкла жила в доме читаки, а может потому, что она до этого воспитывалась в семье священника, советские активисты села дразнили её «Поповщицей», часто оскорбляли. Жила она по этой причине очень замкнуто. Не имела ни друзей, ни подруг. У многих жителей села, даже у многих своих ровесников, вопреки сельской традиции не знала ни имён, ни прозвищ. Видно, и в представлениях органов советской власти, она считалась неблагонадёжной, потому что была поражена в правах. О судьбе приёмных родителей ей ничего не сообщали, а сама она боялась наводить справки, потому, что отец Михаил перед расставанием строго-настрого запретил ей признаваться о том, что она была фактически удочерена ими.
С тех пор как в нашей школе алгебре и геометрии стал учить Иван Семёнович, необходимость обращаться к бабушке Фёкле за помощью по этим предметам у меня отпала. В шестом классе у нас осталось всего семь учеников. И под классную комнату нашему классу оборудовали ту небольшую комнату, в которой Леонид Николаевич хотел сделать кабинет директора. Поместился и учительский стол, и четыре парты для нас. Зато доска классная была совсем рядом, и если на ней писали даже мелкими значками, всем было хорошо видно.
Иван Семёнович сумел так нас увлечь своими предметами, что мы иногда даже на перемене рисовали мелом на доске разные геометрические фигуры. А уроки он проводил так, что они становились похожи на игру или даже на соревнование. Часто, раззадоренные им, мы с азартом вдумывались в тонкости математических правил и старались находить самостоятельные ответы на его, казалось бы каверзные, вопросы и предложения. Вначале он задавал простые вопросы:
- Думаю, свойства прямоугольных треугольников вы уяснили хорошо. Поэтому Деревянко сейчас выйдет к доске и покажет, как начертить прямоугольный треугольник, если ему известно, что одна из его вершин равна тридцати четырём градусам. Остальные могут начертить такой треугольник в своих тетрадях.
Пока Вовка шёл к доске, пока чертил прямой угол, мы уже все быстренько при помощи угольника и транспортиров начертили в тетрадях заданные треугольник.
- Пока Деревянко будет отмерять на одном из катетов угол в тридцать четыре градуса, кто мне может сказать, чему будет равен другой острый угол этого треугольника? – продолжал учитель.
Почти все сразу же подняли руки, а Федька даже привстал за партой, чтобы его руку было заметней.
- Вижу, Михайлусову не терпится пояснить, - указал на него Иван Семёнович.
- Пятьдесят шесть градусов!
- Я надеюсь, ты это определил, не замеряя угол транспортиром?
- Конечно. Всего ведь в треугольнике 180 градусов, а на прямом углу 90 градусов уже расходовались, значит на два острых остаётся тоже 90. Если один на 34, значит другой 56 будет.
- Молодец, толково объяснил, и главное на основании математических законов. А теперь давайте обратим внимание на чертёж Деревянко. Как вы считаете, если привязать прямой угол этого треугольника к той точке, с которой его изобразил Владимир, то можно ли нам начертить другой треугольник с точно такими же параметрами?
- Можно!
- Конечно можно.
- Можно даже и не один.
- Не галдите, - остановил нас Иван Семёнович, - вот Салов утверждает, что можно не один подобный уже изображённому начертить с прямоугольной вершиной из этой точки. Встань-ка и объясни классу, почему ты так считаешь?
- Так Вовка начертил треугольник, где катеты один сверху вниз, а другой слева направо. А можно начертить другой катет от того, что сверху вниз влево. А ещё можно с этой же точки не вверх катет рисовать, а вниз, и другой к нему тоже хоть вправо можно, хоть влево.
- Итак, подводя итог своим утверждениям, поясни нам, сколько же можно начертить заданных треугольников с прямоугольной вершиной из указанной точки?
- Четыре треугольника.
- Согласны, ребята, с ним?
- Да-а.
- Согласны.
- Правильно.
- А может, кто-нибудь придумает ещё какой-то способ для увеличения количества чертежей, отвечающих указанным требованиям? – интригующе спросил нас учитель.
В классе на минутку повисла напряжённая тишина, а потом Алешка догадался первым и закричал:
- Я знаю, я знаю!
- Слушаем тебя.
- Углы острые можно поменять местами, - пояснил Поляничко, - Вовка начертил угол в 34 градуса вверху, а в 56 слева, а если их поменять местами, то можно начертить ещё четыре треугольника.
- Молодец! Важную особенность заметил!
Но тут всех удивил Колька. Он уже давно молча тянул руку, но учитель не замечал его стремлений. Не выдержав, он выкрикнул с места.
- Да пустяки все эти перемены углов. Треугольников с такими данными можно из одной точки хоть тысячу начертить!
- Вот видите, а Мошненко первым додумался до революционного открытия. Встань и поясни классу свои утверждения.
- Так тут всё проще простого. Ведь нигде в правилах не сказано, что катеты у треугольника должны располагаться обязательно один вертикально, а другой горизонтально. Можно ведь по немножечко наклонять один катет и постепенно начертить хоть тысячу треугольников по всему кругу, хоть даже больше тысячи!
- Вот, видите, Николай в своих размышлениях немного отклонился от привычных способов изображения прямоугольных треугольников, и это сразу же обеспечило ему возможность предложить решение в двести пятьдесят раз превосходящее предложение Салова, и в сто двадцать пять раз превышающее находку Поляничко. Деревянко, садись на место, а мы продолжим исследование изображённого тобой треугольника. Сейчас все подумайте и молча поднимите руки те, которые догадаются, как можно изменить площадь заданного треугольника, не меняя условий, его характеризующих?
Мы почти все сразу же подняли руки, но Иван Семёнович дождался, пока весь класс будет сидеть с поднятыми руками, и поднял Андрея:
- Ратиёв, мне кажется, сможет вполне аргументированно осветить этот вопрос.
Смутившись, Андрей начал объяснять:
- Можно добавлять площадь, если начать двигать гипотенузу. Чем она будет дальше, тем площадь больше, а углы так и останутся такими, как были.
- А как ты думаешь, если гипотенузу закрепить на одном катете, то можно её, как ты выразился, «отодвинуть» дальше на другом катете и при этом не нарушить условия?
Андрей смутился ещё больше и, пожав плечами, с сомнением произнёс:
- Не знаю. Наверно можно.
Мы возмущённо зашептали, стараясь подсказать Андрею правильный ответ. А учитель предложил:
- Пусть нам Орлов объяснит своё несогласие.
- Гипотенузу можно удалять от прямого угла или приближать к нему, но равномерно по обоим катетам. А если на одном закрепить и увеличивать или уменьшать её - так она уже не будет даже называться гипотенузой. Потому что угол уже не будет прямым, а будет уменьшаться, если сторону уменьшать, или будет становиться больше прямого угла, если увеличивать.
- Совершенно верно подметил. Можно даже похвалить, только вот твой термин равномерно двигать гипотенузу по обоим катерам, я считаю не математическим. Постарайся на языке математики объяснить, какие манипуляции с гипотенузой данного треугольника можно осуществлять для изменения его площади без изменений заданных условий?
Я немного замешкался с ответом, потому как не мог придумать замену своему выражению про равномерное перемещение гипотенузы. А сидящий сзади меня Федька шепнул:
- Параллельно.
Тут я сразу сообразил и уверенно пояснил:
- Как бы не меняли площадь этого треугольника, но удаляя или приближаю гипотенузу к прямому углу, чтобы условия не менялись, каждый раз её линия должна быть строго параллельной предыдущей линии гипотенузы.
- А вот теперь действительно молодец! Сумел своё видение сформулировать безупречным математическим языком.
На его уроках мы не просто слушали пояснения и выполняли упражнения, а всё время как бы соревновались. И при этом каждый старался продемонстрировать своё умение и находчивость. Я почти неделю гордился тем, как сумел лучше всех выявить все возможные способы доказательства одной теоремы. Иван Семёнович сумел нас убедить в том, что математика настолько точная наука, что её законы позволяют всегда найти точное решение. Что каким бы математическим способом не решать поставленную задачу – результат такого решения всегда окажется верным, если не допускать ошибок в расчётах. Для подтверждения этих принципов часто на уроке мы с его подсказки пытались находить разные способы решения математического задания, с тем, чтобы убедиться, что при решении любым способом результат получается всегда одинаковым.
Вот и на этот раз мы в классе увлечённо искали различные способы доказательства очередной теоремы. После бурных обсуждений постепенно выявили три разных способа доказательства справедливости теоремы. Иван Семёнович даже похвалил нас:
- Молодцы, славно потрудились! Первое доказательство было явно подразумеваемым. Но вы всё же нашли ещё два способа решения. И я должен признать, что об этих способах догадаться было непросто. Но вы общими усилиями все же смогли выявить и их. Других способов доказательства я не вижу, и мы можем с удовлетворением отметить, что нами установлены все возможные пути решения этой теоремы.
Но меня грызло смутное сомнение по поводу этих его слов. И почему-то казалось, что если хорошенько подумать, то можно найти и другие способы решения. Дома, пообедав, я сразу же засел за поиск таких способов. Промучился больше часа, никакого другого решения так и не нашёл. А тут ещё бабушка вмешалась:
- Слушай, у тебя голова не закружится от этих уроков? Только со школы и опять за уроки. Мозгам дай отдохнуть, а заодно и хворост нужно порубить на дрова. Ты ещё на той неделе обещал закончить рубить, а сейчас дожди вон, похоже, заходят. Если постараешься, за час-полтора закончишь с ним, и я успею дрова сложить в сарай до дождя.
Пока рубил хворост, меня осенила мысль, как ещё можно доказать эту теорему. С удвоенной силой стал налегать на топор, а измельчив последнюю хворостину, сразу же побежал за стол проверить свои предположения. И сразу же убедился, что я нашёл ещё один, четвёртый способ решения. Но родителям пока решил ничего не говорить, пока не сообщу о своей находке учителю.
На следующий день пришёл в школу пораньше и ещё до начала уроков увидел Ивана Семёновича в коридоре и подошёл к нему.
- Иван Семёнович, а помните, Вы нам вчера, когда теорему разбирали, сказали, что мы нашли все способы её решения, а я дома нашёл ещё один!
- Не может быть, - удивился он. – Я вроде бы вчера с вами все возможные варианты рассмотрел.
- Так мы же рассматривали варианты с внутренними углами, а я попробовал доказать через внешние углы. И у меня получилось!
- Ух ты! – воскликнул учитель.- А я даже почему-то и не подумал про такой подход. Ну, а ты молодец! Даже дважды молодец: один раз за то, что сумел найти такой способ решения, а второй раз за то, что самостоятельно, без задания решил разобраться в этой коллизии.
После его похвалы я уже не мог сдерживать свою гордость. После занятий пошёл не домой, а в центр. Хоть у меня не было с собою даже копеек, зашёл в лавку, посмотрел на витрину с конфетами и, когда не осталось ни одного покупателя, сообщил дяде Данилу:
- А я в школе придумал такое решение теоремы, о котором даже Иван Семёнович не догадывался!
- Да ладно тебе сочинять. Иван Семёнович очень хороший учитель. – не поверил он.
- Ну и что, что хороший. А он сам сегодня сказал, что даже не догадывался, что теорему можно ещё и четвёртым способом доказать.
- Не знаю, не знаю. Может, и правда так, тогда тебя премировать за это положено. Выбирай, какую ты конфету любишь. Какую назовёшь, той и угощу.
Я смутился и подумал, что, может, он считает, что я просто расхвастался, чтобы сладостями меня угостили, и быстро направился к выходу. На ходу объясняя:
- Нет, спасибо, у нас ведь мёд дома есть. А это я Вам просто так рассказал.
Затем пошёл в колхозную контору, зашёл в бухгалтерию, поздоровался и не шёпотом, а так, чтобы все слышали, рассказал маме, как сумел найти решение, о котором даже учитель не догадывался. Она меня похвалила, но напомнила, что в бухгалтерии положено сохранять тишину, и велела идти домой. Но мне показалось, что её обрадовал мой успех.
В этот же день я рассказал о своём достижении ещё и бригадиру нашей бригады, и крёстному. Хотелось похвастать ещё перед кем-нибудь, но не мог представить, кому ещё мой рассказ может показаться интересным. А о том, что мои успехи вполне заслуженно могла оценить бабушка Фёкла, почему-то не вспомнил.
Из того, что советовала маме тётя Люся, мне запомнилось, что через спорт можно прославиться, даже если не прославишься, то это для здоровья очень полезно. Поэтому на уроках физкультуры я старался сильно-сильно. Моё старание заметил Валентин Иванович. Он хвалил меня и забирал в Митрофановку, если там проводились спортивные соревнования, хоть я ходил ещё в шестой класс, а не в седьмой. Летом в Митрофановке на соревнованиях от нашей школы бегали на разные дистанции, прыгали в высоту и в длину пацаны и девки с седьмого класса. Мне особенно понравилось смотреть, как школьники бегают вдоль дорожек, отмеченных линиями из измельчённого мела, вокруг футбольного поля. На старте бегуны размещались не в линию, а один позади другого. Ногами они упирались в специальные железные подставки, а руками опирались об землю. И впереди всех стоял толстый дядька, который стрелял вверх из специального пистолета.
Меня Валентин Иванович назначил на тройные прыжки. Они у меня получались лучше всех в школе. Когда мы начали прыгать, у меня выходило первое место, среди всех других школьников. Но потом пришли несколько дядек и Валентин Иванович. Которые пришли сказали, что у меня не может быть такого хорошего результата, что я по-видимому прыгаю не тройным, а четверным прыжком. Заставили меня ещё два раза прыгнуть. Оказалось, что прыгаю я правильно и очень далеко. Потом, в конце всех соревнований, мне одному из нашей школы вручили почётную грамоту. А Валентин Иванович сказал, что меня наверно теперь повезут ещё и в Воронеж.
Но в Воронеж меня не возили, а зимой опять возили в Митрофановку в лес, на лыжные соревнования. Соревнования проходили недалеко от того места, где мне пришлось побывать в пионерском лагере. В лесу по кругу были проложены рядом одна с другой две лыжни. А бежать нас пустили всех вместе. Вначале все толкались, наступали лыжами на лыжи и палками лыжными зацепляли один другого, несколько парней даже упали. Но потом все выстроились друг за другом и бежали по одной лыжне, а если нужно было кого обогнать, следовало крикнуть слово «лыжню», и тот, кого обгоняешь, должен был перейти на соседнюю лыжню. Я перегонял многих, но только двое уступали дорогу. А другие, сколько не кричал, не сворачивали, и приходилось самому обгонять их по соседней лыжне. Но передних я всё равно не догнал. И места хорошего мы не заняли. Зато, когда потом объявили смешанную эстафету, мне опять удалось отличиться. Витька Калько, который бежал первым, отстал от всех, с которыми он вместе стартовал, и прибежал последним. Но когда он передал палочку мне, я так рванул по лыжне, что постепенно перегнал всех троих и передал палочку Польке Ковалёвой самым первым, она тоже прибежала первой, а вот Катька Миндолина подвела и пропустила вперёд себя девку из Фисенково.
В школу нам теперь ходить стало интереснее. Появилось много нового. Один класс в деревянной школе оборудовали под мастерскую. Там установили настоящие столярные верстаки. С длинными винтами, которыми, если вращать их за железную палку, можно зажать хоть рейку небольшую, хоть доску широкую. У дедушки в сарае тоже был похожий верстак, но он был коротенький, и винт у него тоже был небольшой. А на школьных верстаках в торце ещё были ограничители с шипами для упора в них и закрепления досок любой ширины. На трудах Леонид Николаевич показывал нам, как устроен рубанок, как выглядит фуганок, и чем от них отличается шершебник. Учил настраивать эти инструменты так, чтобы они могли строгать доски и не заглублялись глубоко, чтобы у нас хватало сил их двигать. Показывал, как расположены волокна на досках, и в какую сторону необходимо строгать доску, чтобы инструмент шёл не против волокон.
При этом мы на уроке не просто баловались, строгая доски, а делали заготовки и сколачивали клетки для разведения кроликов. У двери лежали образцы. По их размерам каждый из нас отрезал себе для обработки доску нужных размеров и обстругивал её со всех четырёх сторон. Но даже резать доску требовалось по правилам. Вначале гибкими металлическими линейками отмеряли нужную длину. Карандашом при помощи угольника чертили линию поперёк доски. Затем строго по линии ножовкой пилили доску для самой длинной заготовки. Обрезки шли на изготовление деталей короче, а совсем короткие обрезки строгали для сколачивания дверок. Затем настоящими заводскими гвоздями во дворе сколачивали клетку целиком и ставили в ряд за директорской квартирой. Чтобы весной завести кроликов.
А ещё у нас в школе теперь было электричество. Наверху, около мальчишеского туалета соорудили малюсенький и низенький сарайчик, но с шиферной крышей. В этом сарайчике поставили такой мотор бензиновый, на полозьях. Врыли в землю по одному столбу около каждого школьного здания и один столб около директорской квартиры. К каждому из столбов от сарайчика протянули провода и по ним пропускали электричество, когда Леонид Николаевич заводил мотор. Для электричества в каждом классе повесили под потолком лампочки электрические, но не такие, как в фонариках, а большие. При этом всех очень строго предупредили, что нельзя засовывать пальцы туда, где вкручивается лампочка – электричество может убить насмерть. А в мастерской кроме лампочки прикрутили ещё круглую штуковину, которая называлась розетка.
Старшие пацаны показали, как из электричества можно искры большие делать. Нужно взять бумажкой один гвоздь и засунуть его в дырочку на розетке. Второй гвоздь засунуть во вторую дырочку. А потом взять бумажкой металлическую линейку и соединить ей оба гвоздика. И если мотор в сарайчике работал, то гвозди сильно трещали и сверкали искрами, а на линейке оставались глубокие чёрные следы, которые с неё не смывались. Но пацаны нас предупредили, что это можно делать, только если линейку держать через бумажку, а ещё лучше через кусок резины от старого галоша или от велосипедной камеры. Когда Толик Салов делал искры, его застукал директор. Он очень громко закричал:
- А я-то думаю, почему двигатель глохнет, а тут бестолковые школьники решили с жизнью распрощаться. Вас же током может поубивать.
- Не, - сказал Алёшка, - мы через газету.
- Выпороть бы вас всех с вашей газетой, - продолжал кричать Леонид Николаевич. - Никак нельзя одних оставлять. Кстати, и газету вашу искрой свободно пробьёт.
- Не пробьёт, - уверенно продолжил Алёшка, - он же с другого конца линейку газетой держит.
- Глянь, какие грамотеи оказываетесь, когда глупости творите, – удивился Леонид Николаевич. – А то, что короткое замыкание можете устроить, вам никто не растолковал?
- Мы про такое не слышали, - выдавил из себя Толик, страшно покрасневший из-за того, что его застали на баловстве.
- Не знали, так я вам скажу, залипнут ваши железки в розетке, замыкание получится, провода накалятся, изоляция на них оплавится, и раскалёнными проводами подожжёте всё здание или даже оба здания и мою квартиру. Поняли теперь, что это за замыкание?
Мы понуро молчали, а он продолжал:
- Придётся на следующей же перемене собирать все старшие классы и ещё раз рассказывать, какие угрозы несёт электрический ток.
Потом на минутку задумался и спросил:
- А как вы догадались, что можно перемкнуть контакты через металлические предметы, да ещё и с бумажной изоляцией?
- Так это старших пацанов Юрка Кудинов научил. Он же митрофановский, а там у них этого электричества полным полно, - наивно сообщил Колька.
Потом, когда директор ушёл, мы объяснили Мошненко, что других нельзя было выдавать. Если нас застукали, то нам и отвечать за это, а других нечего впутывать.
Леонид Николаевич хоть и строгий, но мы его уважали, почти так же, как Ивана Семёновича. Особенно когда он стал вести кружок по фотографии. Сначала записались в кружок все старшие пацаны и все из нашего класса. Думали, что будем сразу фотографировать и фотокарточки делать. На занятия набивался полный наш класс школьников. Но директор сказал, что скоро многие отсеются и останутся только те, которые по настоящему хотят разбираться в фотографии. Так и получилось. На занятиях он мелом на доске рисовал то, что на самом деле попадает в фотоаппарат, как лучи переворачивают людей, дома и деревья ввверх ногами. Потом объяснял про фотоплёнку и про фотобумагу. Пояснял, почему нужно знать, какая зернистость на плёнке и какая чувствительность. Пояснял подробно, но потом не следующих занятиях вызывал к доске и, как на уроках, требовал отвечать, что мы поняли, а в чём не разобрались.
Постепенно всем это надоело, и в кружке остались только четверо с нашего класса и трое старших. Но и мы ещё долго разбирали, зачем диафрагма нужна в фотоаппаратах, от чего зависит резкость на плёнке, и как можно добиться увеличения глубины резкости. Как плёнку проявлять и как фотобумагу проявлять и закреплять. Что фотографии можно печатать через фотоувеличитель, а можно контактно - просто положить плёнку на фотобумагу и ненадолго открыть свет.
Затем школа купила для кружка фотоаппарат «Любитель-2». Леонид Николаевич говорил, что это хороший фотоаппарат, потому что зеркальный. Но нам казалось, что его собственный «Зоркий-3» намного лучше школьного, хоть он и не зеркальный. Вначале мы ходили с фотоаппаратом и учились кадрировать будущие фотографии. Он учил, что если человек смотрит вбок, а не в объектив, то снимать его следовало так, чтобы его лицо не упиралось в край кадра, а перед ним было свободное пространство. Показывал, насколько интересней получается картинка, если на переднем плане будет виден цветок, или ветка. Потом учил заряжать плёнку и заправлять её в темноте в фотобачок. И только после этого разрешил каждому снять по одному кадру. У него дома был фотоувеличитель для своего фотоаппарата, но у школьного была другая плёнка. Поэтому мы свои фотографии напечатали контактно.
Мама мне очень редко и неохотно рассказывала про моего отца, но очень хотела, чтобы я на него был похож. Хвалили за то, что я занимался с пионервожатой танцами и даже выступал с танцем на концерте в нашем клубе вместе с другими учениками. А сама она научила меня танцевать вальс и добивалась, чтобы в вальсе я умел кружиться не только в правую сторону, но и в левую. А ещё ей очень хотелось, чтобы я научился играть на гитаре. Но она сама не умела на ней играть, и некому было показать, как это делается.
Зато Валентин Иванович отлично играл на мандолине. И мама решила, чтобы я выучился играть хотя бы на этом инструменте. Договорилась с Валентином Ивановичем, чтобы он три раза в неделю после уроков занимался со мною. В митрофановском культмаге купила мандолину, десять пластмассовых медиаторов и комплект запасных струн.
Но обучать меня музыке оказалось очень сложно. На уроках пения мы хором часто распевали гамму от до первой октавы до до второй. И замечаний он мне не делал. Но на занятиях по мандолине оказалось, что я совсем не правильно понимал эти ноты. Я был уверен, что чем выше нота, тем её нужно громче петь. А оказалось, что верхние ноты можно петь или играть даже тише, чем нижние. Только чем выше нота, тем тоньше должен быть звук.
На мандолине я быстро запомнил, на какой лад нажимать на какой струне, чтобы получилась нужная нота. Научился даже по камертону настраивать ноту ля на мандолине и по ней потом правильно настраивать остальные струны. Но голосом своим изобразить правильно не мог ни одну ноту. Буквы этой ноты я называл правильно, а пел её совсем не так, как она должна была звучать. Валентин Иванович заставлял сначала несколько раз проиграть нужную ноту на мандолине с тем, чтобы потом повторить её голосом, но у меня ничего не получалось. Старался очень-очень, но голосом пел ноту не так, как у мандолины она звучала, а ниже или выше. После долгих мучений со мною он рассказал маме, что у меня полностью отсутствует музыкальный слух. Я с ним совершенно был согласен, но почему-то считал, что это не помешает мне научиться хорошо играть на инструменте. Тем более, что я быстро разобрался в математике нот.
Тогда в песенниках и журналах обычно печатали слова песен и ноты, как для разных инструментов, так и для голоса. Ноты для инструментов были непонятные, аккордами сразу из нескольких нот. А для голоса были напечатаны по одной ноте на каждый слог или на несколько слогов. И я быстро приспособился играть такие мелодии.
Сначала запоминал порядок нажимания ладов первых пяти или семи нот. При этом сразу же запоминал и заучивал длину каждой ноты. Целую ноту играл на четыре счёта, а, например, четвертную - всего на один. Так постепенно выучивал мелодию куплета, а потом и мелодию припева. Валентин Иванович даже не мог понять, почему у меня получаются почти правильные мелодии. Пробовал даже подпевать. И я тоже мысленно очень точно ощущал слова той песни, которые сейчас должны звучать при моей игре. Вот только когда я сбивался, а он продолжал петь, я не в состоянии был подхватить мелодию с того места, до которого он уже допел. Потому что умел нажимать лады только подряд и не понимал, на какую ноту нажимать там, где он сейчас поёт.
Перед каникулами мы разошлись во мнениях по моему обучению. Валентин Иванович сказал маме, что у нас ничего не получилось, и что он так и не смог развить у меня музыкальный слух. Я был уверен, что отлично научился играть и уже самостоятельно могу разучивать мелодии знакомых песен, если у меня будут ноты для певца. Мама тоже была впечатлена моими успехами, но жалела, что мой слух музыкальный неважный. Но я считал это такой мелочью, которая никак и нигде не будет мне мешать, тем более, если я смогу прекрасно играть и без этого ненормального слуха. Вот если бы я вообще плохо слышал, как Толик Кудинов или дядя Игнат, тогда бы было плохо, а музыкальный слух – он, наверно, нужен только тем, которых пению обучают.
После пятого класса, на каникулах, мне уже доверили очень серьёзную работу – пасти стадо дойных коров. Конечно, не я был старшим пастухом, а Толик Кудинов, но это перед начальством. А на деле обычно я настаивал, куда, когда погоним коров на пастбище и на водопой. Я старался выбрать такое место, чтобы было интересно играть в разные игры на лошадях или устраивать соревнования на скорость. Но приходилось думать и о том, чтобы коровы были хорошо накормлены к дойке. Потому что заведующий почти каждый раз проверял всех коров. И если заметит, какую плохо накормленную, ругается:
- Пастухи, что вам, травы мало на Луках? И по Яру можно до самого сенокоса со стадом ходить. А у вас сегодня вон - у Дуськиной Ласточки за маклаком ямка осталась, и у Веркиной Ночки тоже целая яма – видно, не дали хорошо попастись. Или гоняли с места на место или тырловали;, чтобы не мешали вам дурачиться на конях.
Но мы никогда своё стадо не тырловали и старались напасти и напоить коров получше, чтобы бока у всех коров за маклаками были круглыми. И на лошадях не дурачились, а в игры всякие играли. Я много всяких затей придумывал. И у Майн-Рида можно было кое-чего подчерпнуть, как, например, лошадь на скаку ставить на дыбы поближе к черте. В кино тоже видели много всякого: и про джигитов, и про циркачей на конях.
Чаще, конечно, бились на саблях, вырезанных из вербы. Но мне было сражаться с Толиком невыгодно. У него огромная трофейная, серая кобыла «Батарея». Она такая высоченная, что он с земли даже ногу поставить в стремя не мог, чтобы запрыгнуть в седло. Зато наперегонки моя «Кукла» запросто их перегоняла. «Батарея» даже галопом больше вверх подпрыгивала, чем вперёд спешила, сколько её Толик не хлестал по бокам. А «Куклу» даже подгонять не нужно. Она хоть наперегонки, хоть когда за коровой, отбившейся от стада, её направляешь – она уши прижмёт и так быстро скачет, что, кажется, даже земли не касается. Вообще-то самых лучших молодых лошадей из колхоза забирали в армию. Каждую осень трёхлетних лошадей проводили на комиссию. Там измеряли их высоту, оценивали правильность фигуры, состояние копыт и шкуры, а прошедшим комиссию выжигали тавро на бедре. Потом за таврёнными конями приезжали военные из разных мест и увозили их в армию.
Были и другие развлечения на лошадях. Соревновались, кто сумеет на полном скаку нагнуться в седле и схватить фуфайку, повешенную на куст. Или кто на скаку, оставляя одну ногу в стремени, перекидывает другую ногу на эту строну, и, держась руками за луки седла, так присядет и пригнётся сбоку лошади, чтобы с другого боку его было не заметно. Я один раз попробовал даже на скаку пролезть под брюхом у лошади, держась руками за подпругу. Стоя на месте это удавалось довольно легко. А когда попробовал на скаку – чуть беды не наделал. Сначала нога застряла в стремени, а потом и руки соскользнули с подпруги. Так я и повис вниз головой, скользя левым боком по траве. Старался согнуться сильнее, чтобы лошадь не наступила своей задней ногой мне на голову. Хорошо хоть, «Кукла» сразу же остановилась да ещё и в сторону повернула свой зад, чтобы не покалечить меня ненароком. Вообще мне кажется, что мы с Толиком в это лето очень сильно подружились со своими лощадями. Они нас признавали, слушались, приходили на зов, а мы их старались угощать чем-нибудь вкусненьким.
Сейчас в колхозе уже не так строго следили, чтобы все, кто живёт в селе, ходили на работу. Можно было отпроситься, если нужно. У нас, когда дедушка сильно заболел, стало некому готовить сено. Тем более, что раньше мы косили в Вербах напротив нашего огорода. А теперь в вербах косили для колхоза. И нужно было искать сенокосы по балкам или в некрутых оврагах. Меня мама отпросила, чтобы я готовил сено нашей корове на зиму. И Толика Кудинова отпросила его мамка. Вдвоём мы на велосипедах ездили по всей округе, находили места с хорошим травостоем. Честно их делили поровну и скашивали каждый для себя. Когда сено подсыхало, складывали его в копны и ждали момента, договориться за лошадей или волов, чтобы перевезти его домой. Копны могли целую неделю стоять готовыми, и никто никогда чужое копнённое сено не забирал.
Выезжали косить пораньше, пока роса. Обычно мы с Толиком находили места небольшие, поэтому скашивали их быстро. Потом разбирали косы, переводили их в походное положение и ехали ворошить или копнить то сено, которое косили раньше. Для этого к велосипедным рамам у нас были прикреплены не только косы, но ещё и вилы. А один раз на Каменьчуках нашли широкую лощину, заросшую донником, которую никто не захватил. Если мы её выкосим, то нашим коровам сена этого должно хватить на всю зиму и даже ещё останется, потому что мы уже и так прилично его заготовили. Косили усердно и боялись, чтобы не появился кто-нибудь посторонний и не предложил поделиться сенокосом ещё и с ним. Солнце поднялось уже к полудню, а мы не прекращали своего занятия. Роса хоть уже спала, но донник легко срезался и без росы. Рубашки у нас вспотели, и очень хотелось пить. В это время мимо Толика проехал на велосипеде дедушка Парамон Васильевич. Толик заметил у него на багажнике ведерный бочонок и крикнул мне:
- Женька, останови дедушку, у него, наверно, вода. Попросим пить, а то аж во рту пересохло.
Я повернулся к дороге и спросил подъезжающего ко мне дедушку:
- Парамон Васильевич, а у Вас не вода в бочонке?
Дедушка неуклюже остановил велосипед, опёрся одной ногой на землю, а вторую не стал снимать с рамы и тоже спросил:
- А вы что, без воды косить выехали?
- Без воды, мы обычно долго не косим и воду никогда не берём. А сегодня большой сенокос нашли.
- Вроде бы и тучки на небе, а воды уже так захотели, что аж слюна густой во рту становиться, - продолжил подбежавший к нам Толик.
- А сейчас бросать будете или докашивать? – опять уточнил дедушка.
- Не, докосим, - в один голос заявили мы.
- Тогда вот что парни, хоть у меня с собою воды больше ведра, но пить я вам не дам.
- Чё, самим нужна? - грустно уточнил Толик.
- Не, если сейчас попьёте, то косить дальше не будете. В крайнем случае, пройдёте ещё по ручке и домой засобираетесь. Потому что дальше терпеть жажду уже не сможете. А вам тут, наверно, ещё чуть ли не на час косьбы. Сейчас хоть и хотите пить, но тела ваши уже притерпелись и часик, а то и два вполне позволят помахать косами. Если же напьётесь сейчас, то всё нарушите.
- А если бы у нас была посуда какая, Вы бы налили нам воды? - с обидой уточнил я.
- И попоил, и оставил бы столько, что хватило бы ещё раз по десять попить. Я бы и так сейчас оставил вам воду, а бочонок бы вернули, когда домой приехали. Так воду я и обед везу своим. Они на Яру лозу готовят домой для тына, и до темна будут рубить.
- А вы не обманываете, что потом сильнее пить захочется? - спросил Толик.
- Если не веришь старому, можешь напиться, мне не жалко. Только потом не обижайся, что сразу домой засобираешься.
Возвращались мы в этот день далеко за полдень. С горы спускались мимо мельницы ветряной. Тропинка была узкой, поэтому я ехал впереди, Толик за мною. Там, где тропинка спускается в кручу, я попробовал затормозить и почувствовал, что цепка соскочила со звёздочки. Пробовал надавить ботинком на покрышку переднего колеса, но под крыло ботинок не залезал, а прижать покрышку, смяв крыло, не хватало сил. Без тормозов велосипед разогнался очень сильно, и я угодил на нём прямо в промоину. Когда подъехал Толик, я лежал на дне промоины, прикрытый велосипедом. Хорошо хоть ни коса, ни вилы не поранили меня. Сильно болело правое плечо, штаны на колене порвались, и на коже были видны ссадины. Толик поднял велосипед и выкатил его из кручи. Надел цепку на место, а я всё лежал и не хотел вставать. Вернувшись ко мне, он с тревогой спросил:
- Ты что тут, не помирать собрался?
- Знаешь, я сегодня так устал, а тут ещё испугался очень, когда велосипед понёсся, что мне почему-то даже вставать не хочется. Хочешь, езжай - воды хоть попьёшь, а я немного здесь полежу и потом сам поеду.
- Кончай дурить! Вставай, тебе вон колено нужно йодом намазать, а то к нему земля прилипла, может загноиться.
- Правда, не хочется почему-то вставать. Да у меня и перед глазами всё сейчас поплыло так, как когда на месте быстро закружишься.
- Вставай, ты, может, что внутри повредил. Так тебе не только домой нужно, а и к фельдшерице.
Толик помог мне выбраться из промоины и подняться из кручи. На верху он выправил сдвинувшийся в сторону руль моего велосипеда, и мы покатили велосипеды в руках. Дома бабушка послала меня за сарай пописать на содранную кожу колена, а дедушка смазал его йодом. Вволю напившись воды, я сел обедать. Но тут меня неожиданно стошнило, я еле успел выскочить во двор, и у меня вырвало наверно всю воду и всю еду, которую успел скушать. Дедушка очень переживал из-за моего падения, заставил надеть другие штаны и ехать срочно на велосипеде в контору, чтобы там меня мама отвела к Полине Артёмовне.
Полина Артёмовна переживала за меня, как только узнала, что меня стошнило дома, ощупала плечо, тут же заявила, что у меня сломана ключица. И что на завтра нужно срочно ехать в район. Там эту ключицу правильно закрепят, чтобы она не приросла боком. Я думал, что ключицу будут закреплять гипсом, а ещё переживал, что в плечо засунут такую спицу, какие я видел раньше у мужиков с поломанными ногами. Но мне в районе на оба плеча надели марлевые кольца точно такие, как в школе на спортивной площадке висят, только внутри эти мягкие, наверно, там вата набита плотно. А потом такие кольца на спине очень туго стянули бинтом широким. Так, что я не мог сдвинуть плечи вперёд и всё время был вынужден ходить, сидеть и даже спать с гордо выпяченной грудью. С этими кольцами я должен был пролежать в больнице две недели, а может даже и больше.
В это время в районной больнице во всех мужских палатах лежали в основном только взрослые мужчины, а в женских были и школьницы из младших классов. Но в соседней мужской палате оказался парень нерусский, который хоть и был на четыре года старше меня, но тоже ещё школу не закончил. Он жил в Грузии, а сюда приехал на лето к своему старшему брату, который работал в Митрофановке женским доктором и назывался гинекологом. Парня звали Отари, и мы с ним быстро подружились. Лечили ему что-то на голове. Поэтому его голова была уже побрита, и каждую субботу ему опять брат брил голову опасной бритвой. И ещё ему каждое утро в перевязочной пятнами намазывали голову какой-то мазью и заставляли побольше сидеть на солнце с непокрытой головой. Одному сидеть во дворе больницы было скучно, и он всегда звал меня посидеть вместе и поразговаривать.
Меня он почти ни о чём не расспрашивал, а сам всё время хвастал, как у них в этой Грузии всё хорошо. Как много там всяческих фруктов растёт таких, которых у нас нет, и какие люди у них все важные и знаменитые. И какие там горы везде красивые. Но мне гораздо интереснее было слушать о его любовных похождениях у нас в Митрофановке. Он хоть и ходил днём в пижаме, как и все больные, зато вечером, после ужина забирал из шкафа в том кабинете, где врачи находятся, свою одежду, надевал фуражку и уходил на танцы. Летом каждый вечер на танцплощадке играл духовой оркестр и баян, и все желающие, даже старшие школьники, купив билетик, могли хоть до двенадцати ночи там танцевать. Отари давно уже завёл знакомства с местными парнями и с девушками. Той девушке, с которой собирался погулять после танцев, он всегда старался заранее купить билетик. А потом задолго до окончания танцев предлагал ей пойти погулять. Прогулки он предлагал за железную дорогу вдоль леса. Там ночью никого не было, можно смело целоваться с девушкой и даже любовью заниматься по-настоящему, как мужья с жёнами занимаются. Причём гулял он не всегда с одной и той же девушкой. Бывало, специально ссорился с одной, если приглянулась другая, и шёл гулять с другой. Но если она не соглашалась заниматься любовью, на следующих танцах он опять мирился с той, которая была добрее. Мне эти подробности были крайне интересны:
- Ты что, прямо на танцах договариваешься, чтобы она пошла с тобой в лес и легла под кустами?
- Зачем такое сказал? Разве можно таким грубым с девушком быть?- возмущался Отар.
- Но ты же для этого её из танцев выманиваешь!
- Так этот хитрый мечта, я только в своей голова держать могу.
- И она что, даже не догадывается, зачем за железную дорогу идти приглашаешь?
- Так я же сразу шептать ей начинаю, что поцеловать её очень хочу, а по улице народ ходит разный.
Выяснив одно, мне не терпелось узнать другие подробности и я приставал:
- А у леса ты что, сразу же предлагаешь, чтобы она ложилась под кустом?
- Ну ты совсем глупые слова спрашиваешь. Так даже хулиганы и бандиты, наверно, с юными девушками не станут делать. Такое, как ты сказал, это грубо и обидно. А у наших людей все умеют говорить красиво и вежливо.
- Какое уж тут вежливо, если ты задумал побыть с ней.
- Ну и что? Если она не захочет или ей нельзя, то я же не буду её настаивать.
- Как это нельзя? Почему? Потому что родители не разрешают или как?
- Родителям девушка никогда не признается про это. А у них бывают такие дни, когда они не могут ложиться с мужчиной. Ты что, не знал этого?
- Ладно, это не важно. Да я и слышал от девок, что у тех, которые уже большие, раз в месяц краски идут. Ты вот лучше скажи мне, как нужно ей это предлагать всё? Какими словами такими красивыми и вежливыми?
- Словами про это не красиво говорить и даже не вежливо очень.
- А что ж, ты ей подмигиваешь глазами, что, мол, ложись уже, пора уж, а то скоро домой идти? - засмеялся я не слишком громко.
- Сказал тебе, нельзя так, как ты думаешь, нужно уметь по другому.
- Я ж и прошу, чтобы рассказал, как по другому.
- Сначала ходишь с ней, целуешься долго-долго, чтобы даже дышать стало никак. Слова всякие красивые её скажешь, какая она не такая, и как тебе нравится очень. Потом я говорить, что устал ходить и можно присесть отдохнуть на траве и пиджак свой стелю на траву. Потом, когда она сидеть рядом, опять целую её так, чтобы у нас всё получилось. А словами здесь всё испортить можно.
- Постой, постой, а если она не захочет садиться, или если без пиджака будешь? - пробовал уточнить я.
- Зачем без пиджака? Его всегда для этого вечером надеваю. А можно и стоя доцеловать до того, что согласится, но сидя лучше.
- Значит, которая села на твой пиджак, уже сразу готова с тобою любовью заниматься?
- Совсем даже далеко не так. С которой побывал уже раньше - понятно, зачем садиться прошу. Но с другими совсем, может, по-другому быть. Сам уже терпеть не можешь, уже и целуешься, лёжа не ней, а она не хочет. Даже может обидеться и совсем домой уйти, даже и разговаривать дальше не будет с тобой.
Расспросы такие обогащали меня опытом очень важным. Но мечтать о том, чтобы тоже попробовать так сделать, я не мечтал. Потому что я по-прежнему, как и раньше, подразделял занятие любовью на три вида, не схожих один с другим. И то, что узнавал от своего друга, относил не к тем романтичным любовным увлечениям, какие вычитывал в книгах и какие, по моему убеждению, были у любящих мужей и жён.
А здесь я не видел никакой романтики, никаких возвышенных чувств. Может, девушки Отари и испытывали к нему чувства любви, но он, по его рассказам, специально ходил на танцы, чтобы найти себе такую, которая позволит заниматься с ней любовью. А это у меня уже ассоциировалось с теми неприятными впечатлениями, как я занимался любовью с большими девками в нужнике и в круче. Как пацаны рассказывали, что этим можно заниматься и с овцами, и с телятами, и со свиньями даже. Самым правильным и, как я надеялся, очень приятным должно быть занятие любовью у влюблённой пары. Если парень и девушка влюблены друг в друга так, как в книгах описывают, то они могут заняться любовью. И от этого они должны получать огромное наслаждение. Но после этого им следует пожениться, потому что от занятий любовью может ребёнок родиться. А если они до этого не женятся, то им, а особенно девушке, это может вместо радости доставить много неприятностей. Но зато я теперь хорошо знал, как следует к этому переходить тогда, когда у меня у самого появится любимая девушка.
Ещё я в больнице переживал очень, что в последний раз накосил много сена, и оно так и останется в балке. Но мама, оказывается, вечерами отпрашивалась пораньше с работы и ездила копнить сено, когда трава хорошо высохла. А потом за два раза перевезла всё его к нам домой с Гришей на машине его. Уже даже и заскирдовали у загона коровьего и соломой вывершили скирду в зиму. Гришей звали маминого поклонника из Митрофановки. Он работал шофёром в МТС и часто просился на работу в наш колхоз. Был намного моложе мамы, и она даже очень стеснялась этого. А он читал ей стихи, старался домой подвезти после работы на машине, если попадал в это время в контору. И всё время спрашивал, чем он может ей помочь. Вот и теперь он и сено сам грузил, а мама только на машине раскладывала. И у нас во дворе сам на скирду сено с машины выгружал. А потом ещё и соломы для вывершивания сам привёз, хотя мама его об этом даже и не просила.
А ещё раньше, весной маме Валентина Аркадьевна сделала операцию на животе. Она из-за того, наверно, что у неё горб уже вырос очень большим и искривлял ей грудь и живот, часто задыхалась, и почти постоянно у неё болел живот. А врачи никаких болезней не могли найти. Потом хирург нащупала в мамином животе какие-то неправильные органы и сказала, что необходимо разрезать живот и удалять то, что мешает ей изнутри. После операции маме сказали, что она, наверно, в детстве где-то упала сильно и у неё печень повредилась и неправильно приросла. Теперь её повернули правильно, и болеть живот не будет. Но после операции живот стал болеть ещё сильнее, поэтому маме сразу дали третью группу и осенью предложили путёвку на курорт в Кисловодск.
Дедушка радовался, что мама побывает на курорте.
Говорил:
- Во как жизнь повернулась. При царях на курорты только паны ездили. А до войны и после неё только важные начальники отдыхали на курортах. Мы за Ваню Антонового радовались, что он смог так высоко на службе подняться, что тоже каждый год ездил сам и семью возил на курорты. А теперь вот и простая колхозница может поехать подлечиться и посмотреть те места, в которых раньше паны отдыхали. А бабушка сердилась, потому что к осени много работы по заготовке запасов на зиму, и мамы не будет. К тому же и мне, наверно, после сломанной ключицы первое время не разрешат ничего поднимать.
К путёвке было приложенное описание, куда ехать поездом. На какой станции сходить. И на чём потом доехать до самого курорта. Дедушка с бабушкой переживали, что мама потеряется. А она совсем не переживала и говорила, что в бумаге всё написано понятно. Близились холода, и маме положили в чемодан тёплые вещи. Но она в первый же день по прибытию на место написала нам письмо, в котором сообщила, что там очень тепло, и ей, наверно, все три недели придётся ходить в платье, даже без пиджака.
Из нашего села мама первая поехала на курорт.
Даже председатель колхоза и председатель сельского совета на курорты не ездили. Поэтому, когда она вернулась, все у неё расспрашивали, как там да что. И она охотно рассказывала, какие красоты ей удалось посмотреть. Какие красивые Кавказские горы! Какие в городе цветники, клумбы, газоны зелёные, скверы со скамейками и беседками. Какие лечебные процедуры и упражнения ей проводили, как воду минеральную разные пациенты из разных источников пьют. Показывала всем небольшую синюю кружку каменную с носиком в ручке, через который положено пить минеральную воду маленькими глотками.
Дома тоже рассказывала, как на курорте всё культурно сделано. Жили они в палате на 4 человека. И на их этаже было аж четыре душа с горячей водой. Можно хоть пять раз в день ходить в душ и обмываться. Поэтому вечером они обязательно перед сном принимали этот тёплый душ. Кормили их три раза в день и ещё в полдник давали кефир или фрукты. Каждый садился на одно и то же место за столик на четверых. А официантки, перед тем как подать еду, приносили каждой салфетку и набор из ножа, ложек столовой да чайной и вилки. Что вначале, пока сидящие за столом не познакомились, то и хлеб вилками брали, и рыбу тоже вилками ели. А потом, когда убедились, что все за столом простые рабочие, а никакие не интеллигенты, то даже мясо из борща и супа стали доставать руками. Но мама была обучена Людмилой Ивановной правильно пользоваться всеми столовыми приборами и поэтому как сначала, так и после ела культурно.
На курорте маме очень понравилось, но от болезней там её не излечили. И ей трудно было выполнять домашние дела. Я заметил, как она во время стирки постоянно останавливается и трёт рукой бок своего живота. А стирать ей приходилось каждый день. Дело в том, что у дедушки к старости тоже открылись новые болезни и очень даже неприятные. Ему писать приходилось чуть ли не через каждые пять минут. И если он теперь попадал в людные места, где не было укромного места, чтобы пописать, а ему уже было невмоготу терпеть - вынужден был мочить свои кальсоны. А потом приключилась напасть ещё большая. Он не мог остановить своё каканье, которое у него начиналось совершенно неожиданно и так, что даже не чувствовал, что уже какает.
Дома он, конечно, успевал спохватиться. А в других местах не получалось это сделать. Однажды было даже так. Мама выписала в колхозе нам поросёнка из тех, которых выбраковывают на ферме. Договорились, что я после школы возьму мешок и пойду на свиноферму за поросёнком. Но дедушка решил тоже идти со мною:
- Я тоже пойду с Женькой.
- Тато, Вам же тяжело теперь ходить, а идти чуть ли не половину села, - пыталась возразить мама.
- Ничего, мы не спеша. Поросёнка Женька понесёт, я только посмотрю, чтобы с грыжей не всучили, да вес проверю.
- Так Женя ведь вес посмотрит и запомнит. Он ведь в лавку ходит, когда посылаем, и смотрит за тем, сколько взвешивают.
- Не отговаривай! Дело это серьёзное. Нельзя брать непригодное, а потом год кормить без толку, а то и сдохнуть может. Деньги колхоз вывернет за него немалые.
Пошли вдвоём. Дедушке нелегко было идти с его хромой ногой. А тут по пути ему начало какаться. Так он прямо на улице, на ходу засовывал руку в мотню и выбрасывал какашки. Хорошо хоть они были твёрдыми. Второй раз такое с ним случилось на обратном пути. Но раньше, чем до села дошли. Так он сказал, чтобы я прошёл немного вперёд и подождал его, а сам спустился в кручу и там, спустив штаны и кальсоны, хорошо их очистил. А руки начисто вытер землёю, а потом травой. Мне очень было его жаль, но помочь ничем ему не мог.
Мама тоже жалела дедушку. Для того, чтобы от него плохо не пахло, накупила в Митрофановке больше десяти кальсон, потому что у нас были деньги от продажи мёда, а те, которые на трудодни выдавали, мы почти не тратили, покупая в лавке только соль и керосин. Просила дедушку каждый раз менять штаны, если те, которые на нём, испачкаются. Он её слушался и менял их порой даже по три раза в день. При этом летом он набирал в тазик воды и, снимая одни кальсоны, перед тем как одеть чистые, за сараем мыл свою попу в тазике. А зимой мама вечером грела на плите воду и перед сном просила бабушку покупать его и переодеть бельё.
Присмотревшись, решил, что смогу заменить маму в ежедневной стирке дедушкиного белья. Стирали с помощью стиральной доски. Процесс был не сложный. Начинать тереть вещь по доске с одной стороны, постепенно перехватывая её руками до тех пор, пока вся вещь не окажется в руках и выше рук. Нужно ещё не забывать почаще окунать ту часть вещи, которую уже перетащил на доску, в воду да мылить хозяйственным мылом вначале всю вещь, а потом только грязные места. Грязные места не только много раз мылить приходилось, но и тереть их, окуная в мыльную горячую воду очень долго. До тех пор, пока грязное место не становилось таким же, как и остальная вещь. Из-за этого некоторые кальсоны на мотне становились очень тонким и даже протирались. Маленькие дырки мама штопала. А если дырка становилась большой, то тогда эти кальсоны использовались на латки. Мама с удовольствием уступила мне эту обязанность. А я радовался, что смог опять помочь ей. Вскоре стал вызываться стирать и большую стирку. Её стирали в субботу, когда меняют на постелях простыни, пододеяльники и наволочки. Мне даже нравилось это занятие. Потому что руки после стирки, становились чистыми-чистыми. И даже под ногтями не оставалось ни одного тёмного места. Мама проверяла, до полной ли чистоты я достирываю, и не находила нигде плохого качества.
В конце каникул, когда многих школьников уже отпускают с колхозной работы, мне довелось побывать на настоящем комбайне. В нашем колхозе был новый комбайн РСМ-8, а таскал его на прицепе гусеничный трактор из митрофановской МТС. Я был дома, когда к нам на линейке, запряжённой упитанными бригадирскими конями, подъехал учетчик Илья Иванович Салов. Сказал, чтобы я быстро хватал дома хорошие вилы, и он отвезёт меня на работу. Я только и успел бабушке крикнуть, что меня в колхоз на работу забирают. Уже в пути узнал, что, живущая от нас наискосок, тётя Тоня Ковалёва была копнительщицей на комбайне, неудачно пробовала сбежать на ходу с мостика по металлическим ступенькам, чтобы закрыть копнитель, да поскользнулась и упала. У неё теперь и бок весь поцарапан, и спина сильно болит. И что нам нужно побыстрее доехать до комбайна, пока комбайнёры и тракторист обедают, потому что комбайну в хорошую погоду никак нельзя простаивать.
Поверить своим ушам не мог, ведь таким, как я, пока даже и мечтать не приходилось побывать на настоящем работающем комбайне. Илья Иванович почти всю дорогу гнал лошадей галопом. У них аж пена клочьями висела на постромках. Обед уже закончился, и экипаж двигался, захватывая хлеба только половиной жатки, чтобы одна, оставшаяся на копнителе, женщина успевала откидывать солому. Дядя Кодацкий был комбайнёром, свистком остановил агрегат и сразу же стал объяснять мои обязанности. Находиться я должен на левом мостике прицепного большого железного копнителя для соломы. Во время работы комбайна солома из транспортёра будет падать на дно копнителя, но близко к транспортёру, а мы с тётей Дусей Тырсой должны каждый со своей стороны откидывать её к задней решётчатой стенке копнителя, которая называлась «задний клапан». Откидывать солому нужно очень старательно, чтобы до тех пор, пока придёт время выбрасывать копну соломы на поле, под транспортёром всё время оставалось пустое место – иначе солома намотается на планки транспортёра и затянется обратно к молотилке комбайна и нарушит его работу.
Сбрасывают копну на поле копнительщики, одновременно нажимая на педали, открывающие обе защёлки на заднем клапане. Выбросив копну, клапан под своим весом устанавливается в прежнее положения, сходу отжимая защёлки. Но бывает, что силы его веса не хватает, и одну или обе защёлки клапан не откроет. Тогда тётя Дуся должна сбежать по ступенькам с мостика и придавить вручную клапан на место. Мне на ходу бегать по ступенькам не следует, потому что Тонька взрослая и то поскользнулась. А если моя сторона клапана не закроется, я должен крикнуть тёте Дусе, чтобы она его закрыла.
Работа оказалась не слишком сложной. Когда в копнителе мало соломы, откидывать её назад совсем легко. Но когда соломы уже много, а до ряда копен ещё далеко, приходится сильно налегать на вилы, чтобы под транспортёром оставалось хоть немного свободного места. А копны необходимо сбрасывать строго в линию, чтобы потом трактористы волокушами могли сразу весь ряд соломы забрать и оттащить туда, где её будут скирдовать. Один раз соломы шло так много, что нам уже некуда было её откидывать, и тётя Дуся крикнула, чтобы нажимал педаль, сбрасывая копну, не доезжая до ряда. Дядя Кодацкий это заметил, на ходу спустился с главного мостика комбайна и поднялся на мостик тёти Дуси. Начал её ругать, что копну мы сбросили не в линию. Я за неё переживал очень, хотя и понимал, что нам никак уже нельзя было терпеть, потому что соломы мы уже накидали даже намного выше заднего клапана, и откидывать уже было некуда. Но она не стала оправдываться, а ещё и накричала на комбайнёра, чтобы он шёл разбираться не к нам, а к трактористу, который на таком высоком хлебостое тащил комбайн так, что он срезал хлеб на всю ширину жатки. Что так недолго и «енота поймать» в барабан.
Мне очень понравилась, что, когда агрегат останавливали, чтобы выгружать зерно в подъехавшие подводы, мне разрешали подниматься на главный мостик комбайна. Всё показывали и всё объясняли как взрослому. Штурвальный показывал, как он, вращая штурвал с ручками, легко поднимает жатку выше. Дал даже мне попробовать поднять её на два щелчка. Но я только с большим трудом смог немного провернуть штурвал. От главного мостика, через отверстия в кабине трактора была протянута железная проволока к заслонке, перекрывающей его выхлопную трубу. Если потянуть за проволоку, то дым от двигателя уже вылетал не из трубы, а через свисток, приваренный к этой трубе, и раздавался очень громкий свист. Таким свистом комбайнёр давал трактористу команду срочно остановиться или начинать движение.
Рассказали мне и что означают слова «поймать енота». Оказывается, когда очень высокой хлебостой, а тракторист тащит комбайн быстро и так, чтобы хлеб срезался жаткой на всю её ширину, то молотилка может не справиться с большой массой и застопорится. Вот такая ситуация и называлась у них «поймать енота». Но и комбайнёр, и штурвальный хвалили тракториста Якима Петровича. Он всегда очень внимательно буксирует комбайн. Если хлебостой не высокий и чистый - он ведёт агрегат так, чтобы комбайн косил хлеб на всю ширину жатки, и скорость повышает. А если хлебостой высокий, густой или хлеб засорён сорняками, он сильно отводит агрегат в сторону, чтобы не на всю жатку срезать стебли, да ещё и скорость снижает. В результате и них почти всегда самая высокая выработка во всей округе. А в «Ударнике» у Гайворонских тракторист неопытный, и они на своём «Сталинце - 6» убирают не больше пяти гектаров за день.
А на спуске Яким Петрович вообще ведёт агрегат так, что комбайн режет хлеб только на половину жатки. Потому что на спуске агрегат очень сложно остановить, если молотилка забьётся массой. А когда комбайнёр убедился, что я сам, без помощи тёти Дуси свободно сбегаю по ступенькам и закрываю задний клапан, если он сам не закроется, то пригласил меня даже на мостик помогать штурвальному:
- Ты, я вижу, уже совсем освоился и даже лихачить начинаешь. Так будешь штурвальному помогать на спуске. Увидишь, что подъезжаем к
уклону, оставляй вилы у себя, а сам бегом к нам. Соломы мало будет, и Дуська одна управится. Будешь с Шуриком ручник в две силы тянуть. Дальше уже круто будет, и комбайн может подвернуть колёса или трактор обогнать, даже развернуть его своим весом.
Ручником называлась высокая палка из железной плоской трубы с рукояткой. Соединена она была болтом с жестяной лентой, на которой были наклёпаны жёлтые квадратики. Если сильно тянуть эту палку на себя, то лента туго прижималась к тормозному барабану, прикрученному к правому переднему колесу комбайна, охватывая его почти по всей окружности. И комбайн с горки не набегал на трактор.
Вечером у трактористов была пересмена, и привезли из колхоза ужин. Еду привезли в кастрюлях с завинчивающимися крышками, которые назывались термос. Наливали суп и кашу в железные миски. И у всех, оказывается, в карманах были завёрнутые в тряпочки свои домашние деревянные ложки. У меня своей ложки не было. Поэтому мне девка-раздатчица дала колхозную, алюминиевую.
Пока трактористы заправляли трактор, комбайнёр заглушил мотор комбайна, и штурвальный смазывал все те части комбайна и мотора, которые полагалось смазывать. Перед тем, как запускать моторы, на тракторе и на комбайновском надели ремни на динамо, чтобы потом их не глушить, когда уже стемнеет. Поэтому после запуска моторов на комбайне и на тракторе загорелись все фары. Стало очень красиво. Хотя новый тракторист потом вытащил провода из задней и из левой фары трактора, чтобы они не светили без толку, пока сильнее не стемнеет.
С другим трактористом мы уже на третьем кругу «поймали енота». Комбайнёр заглушил мотор комбайна и крикнул нам с тётей Дусей:
- Копнительщики, идите с енота шерсть драть. Крупного поймали, нескоро наверно вытащим его, даже заглушил, чтобы колхозное горючее зря не тратить.
- Как только сменятся на тракторе, так и начинаем ловить, - сердито заявил Шурик.
- Ты бы сам не зевал, жатку повыше поднимал, и не поймали бы, - огрызнулся подошедший к комбайну тракторист дед Данил.
- Как бы я её поднял, когда здесь хлеб полёглый? Чтобы потом ещё и за потери привлекли?
А комбайнёр прикрикнул на нас с тётей:
- Что стоите, рты разинули, не в гостях. Открывайте люк камеры и начинайте выдёргивать понемногу.
Штурвальный откинул в сторону крышку широкого корыта, по которому транспортёром срезанную хлебную массу тащило к молотильному барабану. Верх этого корыта был плотно запрессован тем, что срезала жатка.
Мы начали дёргать измочаленную траву и стебли ячменя. Но они не выдёргивались или обрывались. К нам присоединился и дед Данил. Он поддевал монтировкой большие пучки и с усилиями выдёргивал их. После этого и нам с тётей становилось легче выдёргивать. Наконец дед Данил объявил:
- Всё, уже барабан видно, давайте попробуем ломами.
- Не выйдет, - возразил ему Кодацкий. – Крепко захватили. Но попробовать можно.
Ось молотильного барабана четверти на две выступала за бок комбайна. В ней были проделаны поперёк одна к другой две большущие сквозные дыры. В эти дыры они вставили массивные ломы и втроём попытались провернуть барабан в обратную сторону. Тянули за края ломов и рывками пробовали, но у них ничего не получалось.
- Зря надрываемся, - остановил их комбайнёр, и, повернувшись к нам, добавил. – Пробуйте изнутри барабана выдернуть и хотя бы под первым бичём немного ослабить.
Мы с тётей продолжили вытаскивать солому из сильно спресованной массы. Дед Данил принёс из кабины трактора нож большой и им начал вырезать стебли изнутри барабана. Предпринимали ещё три попытки провернуть барабан ломами, но все они оказались безрезультатными. Комбайнёр сердился:
- Полчаса уже потеряли, а как хорошо стемнеет, роса может упасть и выезжать из загонки заставит.
Наконец мужикам удалось немного шевельнуть барабан. Обрадованный дед Данил скомандовал нам:
- А ну, хватайтесь и вы. Все же помощь будет. Мы его теперь раскачаем в разные стороны и потом выкрутим всего енота. - Так и получилось. Барабан удалось с большим усилием провернуть в обратную сторону. Из-под него стала выдавливаться спресованная масса соломы, зерна и размочаленной травы. Меня послали скидывать массу с корыта, которое комбайнёр называл наклонной камерой. А дед Данил оправдывался:
- Вот видите, на меня только зря наехали, тут ведь столько бурьяна в хлебе оказалось, что при любой скорости барабан бы забился!
Комбайнёр заметил, что я скидываю выползающую из-под барабана массу на стерню, и закричал:
- Женька, что ж ты такой нехозяйственный? Разве можно добром разбрасываться? Кидай всё на полотно жатки. Мы потом мотором на больших оборотах барабан раскрутим, потихоньку подключим жатку, и наш умный комбайн всё опять старательно перемолотит, зерно провеет и в бункер отправит. А ты на поле его.
Когда продолжили уборку дальше, дед Данил, наверно, стал водить агрегат аккуратнее, и мы останавливались, только чтобы выгрузить зерно. Росы не было, и мы проработали очень даже допоздна. Все радовались хорошей выработке дневной, а я переживал, что дома не знают, где меня носит до этих пор. С поля до тока доехали с тётей Дусей на нашей новой колхозной машине. В неё выгрузили полный бункер зерна, и в кузове оставалось ещё много места. Не то, что днём в поводы выгружали. Машина называлась ГАЗ-51, и номер у неё на кузове и на железках под кузовом и спереди был ВЕ 42-46. В селе все взрослые и дети знали этот номер. И когда кто со станции идёт или в Митрофановке увидит новую машину с такими номерами, то смело поднимает руку. Шофёр всегда останавливается и подвозит своих людей до села.
Дома, оказывается, знали, где я. Маме бригадир рассказал. При свете лампы у меня сильно воспалились глаза, потому что очень долго смотрел ими в сильной пыли. У всех на комбайне для защиты глаз были специальные складывающиеся очки. А мне их не выдали, потому что они остались у тёти Тони, когда её отвезли к фельдшеру. Пришлось нашим даже заваркой мочить марлю и прикладывать мне к глазам.
А когда легли спать, мама ещё долго-долго меня ругала за то, что не сказал родителям, куда меня посылают. Если бы они знали, то ни за что не позволили бы этого сделать. На таких сложных машинах даже взрослым, а не то что детям, тому ногу сломает, тому руку повредит, а кому и голову проломит. А детям и по законам не положено находится на таких машинах. Сейчас ведь не война. Это в войну приходилось не считаться ни с чем, и дети даже на заводах, за станками работали вместо взрослых.
Вроде бы и понимал, что мама говорит правильные слова, но был очень горд, что мне доверили такое важное дело, и я с ним успешно справился. А ещё, наверно, впервые испытал чувства гордости и удовлетворения от того, что со мною сегодня очень уважаемые в колхозе люди разговаривали как с равным, как со взрослым, да ещё и объясняли такое, которое даже большие пацаны могут не знать. Было только обидно, что никто из родителей не посочувствовал из-за боли в глазах. И даже сказали, что это мне для того, чтобы впредь согласовывал такие поступки со взрослыми. Наверно, от избытка чувств захотелось плакать. Слёзы сразу успокоили боль в глазах, и я уснул.
В селе люди не могли нарадоваться тем переменам, которые происходили в последние годы. У многих стали водиться хоть и не большие, но всё же наличные деньги. В лавку стали намного больше товаров завозить, а в мирофановских или россошанских больших магазинах можно было найти все, что необходимо для хозяйства или чтобы одеться. Куфайки лежали в лавке целой стопой и черные, и синие, и взрослые, и на детей. Поэтому даже самые бедные колхозники уже нашили себе обувь из брезента или одежду их шинелей. А каждый мог купить себе или сапоги фабричные кирзовые, или сандалии, или ботинки, даже туфли женские завозили в лавку, а в Митрофановке можно было выбрать любого размера. А Антонина Тихоновна рассказывала, что в Москве можно вообще найти то, что только выдумать можешь! Она своей сестре пишет в Москву письма, и в письме может описать, какие она хочет купить себе босоножки. Нарисует, какой каблук должен быть, какой носок, и как пятка должна выглядеть, и даже каким цветом они должны обладать, и сестра хоть и не скоро, но обязательно купит для неё обувь нужного фасона и нужного размера.
Жизнь менялась в лучшую сторону не только в селе, но и в округе. Если раньше колхозная молодёжь очень боялась мобилизации на трудовой фронт, потому что порядки на производстве были строже, чем в колхозах, а к нарушителям дисциплины или к невыполняющим нормы принимались очень строгие меры. То теперь те, которые работали на производстве, стали даже гордиться перед колхозниками. Наших много работало в Журавке, на охровом заводе. Так у них теперь каждую неделю были выходные, и зарплату деньгами выдавать стали каждый месяц. А в средине месяца даже какой-то аванс выдавали. Но я точно не знал что это - тоже деньги или, может, грамоты какие или похвальные листы. Но это не важно. Главное, что народу это нравилось и поднимало их настроение.
Осенью в начале школьных занятий Валентин Иванович заметил, что я с пацанами курил табак, и рассказал об этом маме. Курил я не по-настоящему, а только втягивал дым в рот и тут же его выпускал. Да и курить приходилось только потому, что нам хотелось казаться взрослее, как большие пацаны, тем более, что с этого года мы уже стали самым старшим классом в школе. По-настоящему у нас курили только Вовка и Андрей. Они затягивались дымом и могли выпускать его кольцами. И уже не могли без курева. Они-то и угощали остальных табаком и помогали свернуть цигарку.
А тут мы шли гурьбою с шевченковской фермы, куда нас заставляли ходить для шефской помощи дояркам в обслуживании коров, когда подходили к первому мосту, я не заметил, что на встречной подводе сзади ездового едет мама. А пацаны в это время закурили. Мне даже ещё и не дали попробовать, но мама увидела, что мы курим, Заставила остановить лошадей, слезла с повозки и сказала ездовому, чтобы он её не ждал, что до сепараторного она пешком дойдёт. Пацаны ушли дальше, а мы с мамой остались на мосту. Тут она мне и рассказала, что знает, как я в школе курил, и что сейчас видела, как мои одноклассники прикурили цигарку и по очереди пробуют курить.
Пояснила, что в связи с этими событиями нам с ней необходимо теперь уже не по-детски, а по-взрослому обсудить некоторые дела. Обратить внимание на мои поступки и даже подумать о планах на будущее. Потому что курение - это уже удел взрослых, и обсуждать такое необходимо со взрослым уровнем понимания и ответственности. Сказала, что разговор будет длинным, и предложила спуститься с моста к пересохшему летом ручью. Уселись на траву, и мама вначале долго и правильно рассказывала, сколько неприятностей доставляет людям, привыкшим курить, это пристрастие. Как оно влияет на здоровье. Напомнила, что спортсмены, не только выдающиеся, а даже и те, которые просто для себя увлекаются спортом, никогда не курят и не пьют водку. А я ведь по совету тёти Люси старательно занимаюсь спортом и даже успехи имею очень хорошие для сельской местности. Что курение особо сильно вредит именно детским организмам. Договорились о том, что я не только сам больше до совершеннолетия никогда не стану курить табак, но и постараюсь убедить в этом своих одноклассников. А что, когда мне исполнится 18 лет, мама сама купит пачку фабричных папирос, принесёт их мне и предложит принять то решение по поводу курения, которое я смогу принять самостоятельно уже будучи взрослым мужчиной. Но ей кажется, что я и тогда вряд ли стану курить.
Потом наш разговор как-то сам собою перекинулся на обсуждение того, что хорошим, а что плохим по жизни является для человека. Как-то очень понятно она убедила меня в большом вреде для людей от вранья. Что мы очень хорошо, порой на всю жизнь, запоминаем, что с нами произошло на самом деле. А то, что выдумали, оправдываясь, быстро забываем. А человек, который слышал такую ложь, воспринимает её как настоящее и поэтому хорошо запоминает. Потом через время совравший, описывая такое событие, забывает, как он врал в прошлый раз, и придумывает новое оправдание. И, слышавшим его прежнее объяснение, легко уличить вруна во лжи и перестать его уважать. А чтобы заслужить доверие у людей необходимо не один год совершать поступки достойные, а потерять уважение можно за один миг, совершив то, за что люди осудят.
Говорили мы у этого моста и о том, что я уже достиг того возраста, в котором следует задумываться, к чему собираюсь стремиться во взрослой жизни. Намечать для себя уже планы на ближайшие месяцы и годы, выполнив которые, смогу облегчить достижение той цели, которую я выберу, возможно, при участии родителей и учителей. Что, видимо, в седьмом классе уже следует побеспокоиться о хороших оценках, потому что в Митрофановке в десятилетке есть классы «А», «Б», и «В», в которых подбирают учеников со схожими уровнями знаний. И мне, наверно, не захочется учиться со слабаками.
После этого нашего обстоятельного разговора на природе я сделал для себя много важных выводов и принял многие решения. И этот разговор так крепко отложился в моей память, что я помнил его подробности многие годы. В классе у нас все пацаны, кроме Андрея и Вовки, больше не стали пробовать курить и не стеснялись этого, а даже гордились. Андрею с Вовкой мы тоже советовали попробовать забросить курево, но у них уже ничего не получалось.
После очередного общего колхозного собрания с интересом слушал разговор родителей о председателе колхоза и об учителях. Дедушка удивлялся:
- Как так получается, что не только районные уполномоченные, но и наш Митрофан Игнатович на собрании становится совсем другим человеком? Так ведь с ним хоть в поле, хоть на ферме говоришь и видишь обыкновенного, хоть и чисто одетого, но простого мужика. А на собрании он читает с бумаги вроде и про наш колхоз, и наших людей называет, а слова у него получаются такими, какими Левитан по радио говорит. Даже не всё понятно. Всё какое-то учёное, какое-то государственное что ли, или вроде бы по-газетному, а не по-нашему. Почему так? Им что, эти бумаги из Москвы присылают, и они потом в них только наши фамилии вставляют и наши фермы с бригадами вписывают?
- Что Вы, тато! Председатель сам совой доклад пишет. Перед отчётным так вообще за ним чуть ли не месяц сидит. А мы ему все данные готовим: и по передовикам, и по отстающим, и по выполнению планов, и расчёты по трудодням, - возразила мама.
- Ну вот, ты сейчас столько казённых слов наговорила, но называла их голосом обыкновенным, и, главное, мне всё понятно, что сказала. А у председателя и половины не понимаю, хоть специально хорошо слушал сегодня. Про тех, кто лучше работает, а кто хуже - всем понятно конечно. А про партию, про социализм с примесью какой-то индустриции - ничего не понимаю.
- Индустриализации сельского хозяйства, - поправила мама.
- Тьфу ты, слова какие-то навыдумывали, что за раз не выговоришь, только в два или в три приёма скажешь!
- Это Вам наверно непривычно, потому что газеты не читаете. Да и по радио слушаете то песни, то постановки. А политические передачи Вы ведь никогда не слушаете.
- Ладно, ты хоть училась на курсах, а Дуська, что с тобою сидит, она что, тоже эту индустрицию понимает?
- Знаете, Вы только не обижайтесь, но я Вам скажу, что сейчас не только Дуся, но и совсем молодые, которые из ПТУ вернулись в колхоз, уже неплохо во всём разбираются и понимают, про что председатель в докладе рассказывает. У них же там в ПТУ каждую неделю политзанятия проходили. Так что они не так, конечно, как Левитан говорит, и не всё, что в газетных статьях пишут, но понимать понимают и про социализм, и про коммунизм, и про капиталистов, которые нам страшной бомбой угрожают.
- Про бомбу и я слышал, которую американцы на японца скинули.
- А про Дусю такого, пожалуйста, не вздумайте при ней сказать. Она ведь до сих пор гордится и всем рассказывает, как до войны она на Первое мая, на митинге колхозном с трибуны выступала.
- А чё она там выступала?
- Она седьмой класс заканчивала и читала хорошо. Вот её и назначили от школьников выступать на митинге. И выступление её на бумажке учителя написали. Выступление большое, но она за несколько дней так его вызубрила, что без запинок пересказывала, не заглядывая в бумажку. А потом, ещё с тёткой выучили, какие слова особо выделять, какие торжественным голосом объявлять. Когда её позвали на трибуну, она бумажку даже из кармана не доставала. И выступала ещё очень громко и очень отчётливо. Все подумали, что это она от себя сумела так красиво и не по-написанному выступить. Ей хлопали больше всех. А потом ещё не один год показывали на неё пальцем и говорили, что это та девочка, которая на митинге лучше уполномоченных и лучше сельсоветских выступила. А Вы спрашиваете, понимает ли она доклад председателя?
- А вот скажи мне ещё, учителя почему такие? Их что, специально отбирают?
- Не поняла? Они же в специальных училищах и даже в институтах, как наша Люся или как Иван Семёнович с Раисой Николаевной, обучались.
- Ну, это понятно. А перед обучением их как-нибудь выделяют из всего народа?
- Зачем?
- Чтобы, к примеру, выявить того, который не хочет оставаться простым человеком, а хочет выучиться на учителя.
- Это называется призванием. Если у кого выявляется тяга к обучению детей, кто любит возиться с ними – тот и идёт учиться на педагога.
- Ну, это наверно там в городах. А у нас возьми, Наталья Ефимовна, молодая, бедновская, или Губская, так совсем ещё девчушка, а тоже ведь в учителях.
- Так их же РОНО рекомендовало, как лучших учеников. И потом их на разные курсы посылают летом и в Россошь, и в Воронеж даже.
- Я вот про то думаю, что у народа испокон веков к учителям особое отношение. Обрати внимание, в любом месте, в любой толпе, как учитель заговорит, так к нему прислушиваются, не станут перебивать как простого.
- Так их же наверно на таких курсах учат и тому, как голос свой настраивать, чтобы понятно на уроках говорить.
- Не понимаешь ты меня. Ведь я помню, хоть ещё пацаном несмышлёным был, как уважали у нас в селе тех, которые детей мудростям жизни брались обучать. Люди эти многие секреты старины знали. За это их народ почитал. Наверно, и теперешним учителям часть того уважения передаётся.
Не знаю как мама, а я отлично понимал дедушку. Среди моих друзей и одноклассников ни у кого не было сомнений в том, что учителя люди особенные. Что они знают и понимают намного больше простых людей. Нам даже казалось, что такие особенные люди не могут болеть или дрова готовить на зиму. Даже то, что у них во дворах стояли обыкновенные нужники, нам казалось неправильным. Потому что учителя не только не могут болеть, не умеют ругаться или спорить один с другим как колхозники, а, наверно, они и по нужде не ходят, как простые люди.
В этом году, когда ещё снег не выпал, но земля замёрзла, у нас начали проводить электричество и радио. В гараже установили большой мотор, который давал электричество сначала только для гаража, для зерносклада да для тех помещений, которые были в центре. А в клубе повесили не только две лампочки на сцене и четыре в зале, так ещё и одну в коридоре и две на столбах. Когда после кино выходили из клуба, так дорога освещалась этими лампочками почти до самого Ривчака. Вдоль улиц позабивали колышки, чтобы живущие напротив выкопали рядом с ними ямы глубиной в полтора метра и к каждой яме притащили дубовые столбы. По нижней стороне улицы ямы приходилось копать не напротив каждого двора, потому что снизу дворы идут подряд. А тем, которые живут на верхней стороне, требовалось копать ямы у каждого двора и глубиной в два метра. Потому что к нам электричество должны будут тянуть через дорогу, и столбы нам доставляли выше, чем те, которые по нижней стороне.
Яму требовалось выкопать шириной в полметра, а длиной в целых два метра затем, чтобы с одной стороны ступеньки оставлять, а с той стороны, куда столб поставят, было два метра глубины. Мама мне начертила палкой границы ямы, отмерила на длинной палке два метра для замера глубины и пошла на работу. А я никак и ничем не мог раздолбить мёрзлую землю. Лопата от неё отскакивала, как от железа. Бабушка посоветовала лом взять, но и ломом никак не получалось. Еле упросил дедушку разрешить использовать наш с бабушкой хозяйский топор. Дедушкин плотницкий, конечно, был намного острее, но я его даже и не пробовал выпросить. Долго рубил землю топором с одного края будущей ямы, пока наконец-то не пробил дырку туда, где земля уже была не мёрзлой.
И тут мне повело, по улице шли недавно вернувшиеся из армии два Юрки - тётин Ульянин и Тырса. Они подошли ко мне поздороваться и увидели, как я мучаюсь. Поснимали с себя фуфайки, взяли лом и за минуточку выдолбили по всей границе ямы всю мерзлоту. Надевая на потную спину фуфайку, наш Юрка сказал:
- Ну, спасибо тебе, разогрел нас с тёзкой. Теперь бери лопату и быстренько углубляйся дальше, пока морозом землю опять не прихватило. На штык глубже выкопаешь, можешь первую ступеньку оставить. Только не широкую. А то на нужную глубину места не останется копать, если широкие оставлять будешь.
Ступеньки я оставлял узкие, поэтому дно ямы получилось даже длинным, а не такими узенькими, как у Дерюгиных и у Заморенных. Перед установкой столбов мужики затёсывали их сверху на конус и ввинчивали специальные крюки с изоляторами. Вверху два изолятора стеклянных, под электричество, а ниже два маленьких, белых под радио. Вскоре на эти изоляторы митрофановские парни стали натягивать металлические провода, ловко взбираясь наверх столбов при помощи специальных крючков, которые пристёгивались к сапогам. Там же наверху они прикручивали к металлическим проводам провода с изоляцией, два на электричество и один двойной для радио, и протягивали их к хатам.
В хатах тоже почти под самой крышей вкручивали крюки с изоляторами и сверлили три дырки в стенах. И разу же в хатах к потолку прибивались гвоздями маленькие изоляторы, по которым протягивали свитые жгутом провода под электричество. К проводам этим электрическим подвешивали два черных патрона, в который вкручивались электрические лампочки. Мама хотела, чтобы повесили ещё одну лампочку в кивнате, но ей сказали, что на каждую хату полагается не больше двух лампочек. На стену у двери прикрепили чёрный выключатель. Перед тем, как его присоединить к электричеству, парень спросил, как нам лучше, чтобы этим выключателем выключались обе лампочки или только та, которая в хатыни. Потому что выключатель полагался только один. Мама сказала, что пусть подключают одну, а в вэлыкихати мы, если захотим, сможем и сами вывернуть лампочку. Ещё в вэлыкихати установили над столом белую розетку электрическую, а рядом с нею чёрную для радио. В каждую хату для радио выдали пластмассовые коробки, с материей спереди и с колёсиком для регулирования звука, которые назывались динамик.
Когда по всему селу провода подключили, стали включать электричество и в хаты. Было очень даже непривычно от такого сильного света. Лампочки светили даже сильнее, чем десятилинейная лампа. Электричество по хатам давали с темна и до одиннадцати часов ночи. Потом оказалось, что самый яркий свет у тех, которые жили в центре. У них даже лампочки перегорали. А у тех, чьи хаты были с краю, лампочки светили намного хуже, но всё равно сильнее, чем лампы керосиновые. Нам потом в школе на уроках объяснили, почему так происходит. Радио же играло с шести утра и до двенадцати ночи.
С этим радио у меня получился конфуз. Леонид Николаевич установил в школьной канцелярии специальный микрофон, по которому можно было говорить через радио на всё село. Колхозный парторг приносил бумажку с новостями и с тем, что следовало объявить всем жителям. Антонина Тихоновна добавляла новости про школу. Потом Анна Фёдоровна переписывала всё очень крупным и разборчивым подчерком на двух листочках для чтецов, и проставляла номера, какому после какого читать.
Меня и Нельку нашу назначили зачитывать. Написанное мы заранее по несколько раз прочитывали, чтобы не сбиться потом. А вечером приходили с этими листочками в школу. В семь часов главное радио выключали, и начиналась передача из школы. Валентин Иванович играл на пионерском горне зарю, а потом Нелька очень звонко и торжественно объявляла, что работает школьная студия, которая подготовила для жителей села интересную информацию. Следующим я должен зачитывать то, что обозначено под цифрой два. Я громко зачитывал, пододвинувшись к микрофону, но зачитывал таким скрипучим голосом, какой мы слышим из патефона или из радио. Не мог понять, почему я так делаю, и не получалось дальше читать обычным голосом. Когда днём репетировали передачи в классе – читал нормально. А как только включали микрофон, начинал скрипеть и писклявить. Как меня не убеждали не менять голос – ничего у меня не получалось. Дома тоже все говорили, что Нельку узнавали, а меня совсем невозможно было узнавать по голосу.
Школа, моя страсть к чтению, круглогодичное получение «Пионерской правды» сделало меня таким «грамотным», что я даже посмел нарушить одно из главных правил нашего села и решил «поправить» бабушкины представления о Боге. Она как-то вечером пожаловалась, что люди стали отдаляться от Бога и не согласовывают свои дела и мысли с тем, что нам завещали святые. Что и у нас, хоть она и заставила меня полностью запомнить «Отче наш», но я уже столько лет не читаю молитву ни перед едой, ни перед сном.
На следующий день, когда мы с бабушкой остались одни дома, вспомнил эту её жалобу и решил её «просветить»:
- Бабушка, вот Вы вчера сказали, что я перестал молитву читать, а не подумали, почему это случилось. Сейчас ведь уже точно доказали, что Бога нет. Дедушка наш уже давно знал, после того, как им революционер про это сказал, а сейчас уже все знают, потому что спутниками всё проверили.
Дело в том, что наш дедушка уже давно не верил в Бога. А почему это произошло, я слышал от него, наверно, сто раз, когда он пояснял другим. Когда был совсем маленьким, наверно, даже меньшим, чем я сейчас, он со своим папой ехали лошадьми своими из Журавки домой. И сразу же догнали идущего пешком городского мужчину, не спеша бредущего по дороге. Решили подвезти его. В разговоре оказалось, что он не имеет права долго останавливаться в одном месте, а обязан постоянно куда-то двигаться по «волчьему билету». Такой билет, оказывается, раньше выдавали тем, которые выступали против царя. В дороге попутчик разговаривал с дедушкиным папой, и дедушке крепко запомнились его очень страшные слова о том, что Бога нет, а царя скоро не станет. Потом, когда дедушка вырос, и царя у нас не стало, он сразу же вспомнил слова того революционера, и догадался, что, если человек точно всё знал про царя, значит, он и про Бога правильно сказал. И с этой поры его никто не мог убедить в обратном. Я много всякого интересного читал про революционеров, и в школе о них рассказывали. И каждый раз сам вспоминал и другим говорил, что наш дедушка, когда был маленьким, то ехал в одной подводе с настоящим революционером.
После моих слов бабушка грустно посмотрела на меня и тихо произнесла:
- Не говори глупостей и не бери лишний грех на душу.
- Ну почему? Вы же сами по радио слышали, как спутник пикает, который по небу летает. Потом ещё и собаку запустили на ракете. Понятно же, что если бы Бог был на небе, то они бы ему помешали, или он бы им помешал.
- На всё воля божья. Летает собака, значит, Бог такое дозволил.
- Так его же там не нашли.
В это время в хату зашла, пришедшая на обед мама и спросила:
- О чём это вы здесь?
- Да вот, внук решил бабку свою обучить насчёт Бога. То я его учила молиться, а теперь он пробует меня отучить, - вздохнула бабушка.
- Дожили! Мало того, что затеял такое, в чём ещё не разбираешься, так вдобавок и родителям учишься перечить. Вечером поговорим об этом серьёзно.
Если важные домашние дела, или что села касается, или вообще жизни теперешней или прошлой принято было неспешно обсуждать за столом, когда вся семья собирается вместе, то беседы со мною мама начинала обычно вечером, когда ложились спать. Днём ей не было времени на такие беседы. А вечерами такие разговоры могли затягиваться допоздна. Чтобы не мешать спать дедушке и бабушке, говорила мама негромко. Но так, чтобы мне было слышно через всю комнату, потому что моя солдатская складная койка стояла вдоль стенки с кивнатой, в которой спала бабушка. Я бывало уже всё пойму, мне спать хочется, и даже не все уже слова слышу, но сказать ей, чтобы она прекращала беседу – не полагалось. И на этот раз мы беседовали очень долго.
Вначале она пробовала объяснить, что бабушку я обидел, не признавая её авторитет. Что очень безответственно пытался рассказать о том, чего на самом деле не понимаю, о том, в чём даже очень грамотные и мудрые взрослые ещё не разобрались. Я же пытался ей доказать, что нам всё про это в школе поясняют, и в газетах, и по радио много такого можно узнать, о котором хотел бабушке пояснить. А мама сердито втолковывала, что по этому поводу существует два совершенно разных мнения, и что я, не имея достаточных знаний, решил признавать только одно, не подумав об утверждениях других. Я же всё равно пытался отстаивать свою позицию. Напомнил ей, как тётя Люся советовала, что успехов можно добиваться и через хорошую учёбу, и через спорт, и через активность. А в пионерах активность засчитывается, если против религии выступаешь и борешься с теми, которые праздники божественные соблюдают.
Однако мама настаивала,чтобы, пока не стану взрослым и пока не получу столько знаний, сколько нужно будет, чтобы не со слов других, а самому понимать эти дела – не носился с мнением одной стороны, «как дурень со ступою». Приводила пример, что и Людмила Ивановна не глупее наших теперешних учителей, а в Бога верила и даже крестик носила нательный, хотя и не показывала его всем. И что крестный мой рассказывал, как на войне те коммунисты, которые агитаторами были, когда по ним враги начинали из пушек стрелять, то сразу забывали, что они атеисты и начинали креститься и молитвы читали. Говорили так долго, что я даже незаметно для себя уснул.
Вообще, хоть я уже и вырос, но порой действительно бывало трудно понять взрослых, даже если разбираясь в их словах или в ситуации старался вроде бы рассуждать с их, взрослых, позиций. Так у меня получилось и со словами напутствия молодым от свашки на свадьбе. Люди теперь жили намного лучше, чем раньше. Особенно, когда колхозникам разрешили в своих домашних хозяйствах держать коров и другую скотину. Теперь почти в каждом дворе была и корова, и овцы, и свиньи. Свадьбы стали гулять очень весело и с большим размахом. Хотя старики рассказывали, что в старину у богатых свадьбы были ещё раздольней. Но зато теперь почти каждая пара могла позволить себе такую свадьбу, а не только зажиточные. С нашей улицы все пацаны и девки ходили смотреть на такие гуляния, особенно, если свадьбу справляли недалеко. Мы обычно наблюдали, как свадебный поезд тормозят желающие выпить или решившие сделать молодым добрые пожелания. Дожидались, пока родители благословят молодых и начнут осыпать присутствующих хмелем, конфетами и мелочью. Старались схватить и конфет, и мелочи и после шли домой. А те, которые постарше, оставались смотреть и на то, как дарят, слушать, какие пожелания будут.
На мясныци; было в селе несколько свадеб. А на масляной только одну гуляли у Поперлухив. Невесту брали в начале Бочанивки, и свадебный поезд двигался через наш мост на Ривчаку, мимо кузни и дальше по нашей улице. В поезде жених с невестой и сват ехали первыми на председательской тачанке, запряжённой выездными конями. А за ними ещё три линейки, две из которых были запряжены не как обычно парой лошадей, а тройками. За ними две двуколки, а замыкающими ехали дружки невесты и бояре жениха аж в трёх санях. Но сани эти были не грузовые, а пассажирские - с козырьками и со спинкой. Лошади, особенно в тачанке, были разукрашены от головы до хвостов. В гривах и хвостах были вплетены ленты яркие. Уздечки и посторонки были украшены цветами восковыми. На дышле у тачанки и под дугами у троек были закреплены колокольчики, которые на ходу очень удачно сливались с играющими в поезде гармошками, балалайкой и с песнями пассажиров, создавая праздничную весёлую обстановку. Мы в это время всей гурьбой спешили на свадьбу и проследили почти весь путь поезда.
На нашей улице парни, взрослые и мужики в двух местах тормозили поезд. Сначала перед нашей хатой. Верёвку натянули от нашего тына до ворот дедушки Антона. Тачанка остановилась, а задняя линейка с тройкой помчались объезжать преграду по выгону.
Парни было кинулись на перерез, но женщины и мужики остановили их, заявив, что главное -жениха с невестой остановить. Начался шуточный торг. Остановившие утверждали, что проезд по этой дороге закрыт, а сват выяснял, какой выкуп положат разбойники, чтобы они продолжили свой путь. Сошлись на том, что всем взрослым нальют по рюмке водки или вина и дадут по одному прянику на троих для закуски. А линейки, двуколки и сани в это время кружили по выгону, потому что в поезде им не положено было ехать впереди тачанки молодожёнов.
Пытались остановить поезд и доярки с фермы, напротив Кудиновых. Но верёвка у них была короткой, из налыгача. Они в основном пытались перегородить проезд, взявшись за руки. Дорога здесь была широкой, и поезд с песнями и свистом пронёсся мимо них, объехав цепочку по выгону. Следующими с длинной верёвкой, украшенной пучками сена, остановили поезд между Саловым и Кальками.
Но главное препятствие ожидало тачанку с молодожёнами у ворот родительского дома жениха. Весь транспорт поезда остановился на противоположной стороне улицы, и с него сошли все пассажиры. Продолжая песни и пляски, они вроде бы даже не замечали тачанки молодожёнов, хотя все конечно переживали за них. Молодые должны были без остановки заехать в родительский дом. Ворота распахнуты на всю ширину, но перед ними был разожжён костёр, и стояли парни с вёдрами и мисками, заполненными водой. При приближении тачанки к воротам парни лили на коней воду, а со двора пугал лошадей мужик в вывернутом наизнанку тулупе, громко дудя на начищенном, блестящем большом музыкальном инструменте от духового оркестра.
Два раза кони пугались препятствий и могли остановиться - люди переживали, затихали, затаив дыхание, даже гармошки замолкали. Но ездовой на тачанке был очень опытный, вовремя натягивал левую вожжу, хлестал коней кнутом, и тачанка, не останавливаясь, ускользала в сторону, чтобы предпринять новую попытку. Перед третьей попыткой ездовой попросил посильнее натянуть шоры на глаза лошадям, разогнал их сильнее, а перед самым костром ещё и стегнул по спинам кнутом. Костёр кони легко перепрыгнули, и тачанка влетела во двор. Люди ликовали, потому что молодые с первого дня смогли успешно преодолеть огонь, воду и медные трубы, и теперь им будет проще справиться с остальными невзгодами.
После того, как закончились процедуры во дворе, связанные со встречей молодожёнов родителями, когда мы похватали себе конфет и монет, почти все наши разошлись по домам. А наша соседка Лидка Сутдышина решила остаться и посмотреть продолжение. Маруська, моя лучшая подруга тоже решила остаться с сестрой. Пацаны соседские уже ушли, и мне тоже пришлось остаться смотреть свадьбу дальше, потому что одному идти домой не хотелось. Приглашённых позвали за столы в вэлыкихату. Любопытные столпились в основном в сенях, а пожилые и некоторые взрослые сидели и стояли вдоль стен в хатыни так, чтобы не мешать кухаркам и прислуживающим девкам угощать гуляющих. Когда прислуживающим требовалось сбегать в погреб или в сарай за чем, мы расступались, освобождая проход. При этом некоторым приходилось выходить из сеней аж во двор. Мне несколько раз пришлось отступать во двор, и я решил потихоньку протиснуться к самой двери в хатыну с тем, чтобы меня больше не выталкивали.
С этого места было всё видно и всё слышно. Сват держал в одной руке поднос с двумя рюмками на нём и спрашивал у молодых, кому они сейчас решили поклониться. В зависимости от этого наливал в рюмки водку или вино, свашка клала на этот же поднос шишки, и они преподносили содержимое названным родственникам или друзьям семьи жениха. Гости брали в руки рюмки и шишки и высказывали свои пожелания молодым. Выпивали. Иные морщились и кричали, что им горько от выпитого, и молодые вставали «подсластить» гостям угощение. Потом отмеченные вниманием молодых клали на поднос к свату свои подарки, или деньги, или объявляли, какую живность они дарят поженившимся.
Я даже заскучал, наблюдая за этим ритуалом. Но тут был поражён речью свашки. Она в своих пожеланиях потребовала, чтобы молодожёны в своей жизни для её счастливого продолжения непременно соблюдали важное правило, которое нам завещали мудрые наши предки. Жена должна побыстрее перенять привычки и особенности отношений в её новой семье, а муж должен всячески ей помочь в этом. Но, если ей не понравится, что жених, ставший мужем, меньше будет уделять ей внимания, чем раньше. Если он окажется ленивым и не имеющим хозяйственных навыков. Если она даже станет подозревать, что ему нравятся ещё и другие женщины или девушки, то ни в коем случае ей не пристало высказывать жалобы, обиды и подозрения ни своим самым близким подругам, ни родителям или там другим своим родственникам. Со всеми такими обидами ей теперь предстоит обращаться только к родителям мужа. В свою очередь и мужу молодому, если он заметит, что его пара не слишком сноровиста, или не всё умеет делать из того, на что он рассчитывал, тоже ни в коем случае не стоит обсуждать это со своими друзьями или даже со своими родителями и родственниками. Ему следует помочь жене приобрести те навыки, которые она не успела приобрести в девичестве. А на худой конец, обратиться за помощью в этом деле к её родителям и близким.
Такое заявление вызвало у меня внутреннее несогласие, возмущение и даже обиду. Придя домой, громко стал рассказывать, что свашка на свадьбе, вроде бы и не пьяная, а превозносила совсем не потребное. Наши заинтересовались моими впечатлениями, и я постарался поточнее пересказать всю речь свашки:
- Так она даже договорила до того, чтобы молодая и жених не с самыми своими родными обсуждали то, что обнаружится, а с теми, кто им недавно совсем чужими были. Они же сами только осенью гулять начали, а с родителями, наверно, только перед свадьбой и встретились. Что же это она молола такое? Хоть и взрослая уже давно.
- А кто свашкой был у них на свадьбе? – спросил дедушка у мамы.
- Лукинична.
- Я почему-то так и подумал, - кивнул головой дедушка, и, повернувшись ко мне, добавил, - а тебе, наверно, и вправду ещё такого не понять.
- Почему не понять? Я понимаю, что у молодых не обязательно будет всё так плохо, как она сказала. Непонятно только, почему начала советовать, чтобы обсуждали они это не с теми которым они с детства доверяют и которые их по-всамделишному любят, а с теми, к кому они ещё и привыкнуть не успели.
- Вот потому и не советовала, а я думаю, что даже и запрещала жаловаться своим, хотя бы потому, что они их наверно и правду слишком сильно любят и даже жалеют.
- Ну так поэтому они и поймут быстрее такую жалобу.
- Понять, может, и поймут, но только для семейной жизни это их понимание только во вред будет. А вообще, тебе, наверно, ещё рано свадьбы с гостями приглашёнными смотреть. Вместо понимания глупостями голову начинаешь забивать. Подрастёшь, может, и своим умом дойдёшь до того, о чём Лукинична сказала.
В селе не только свадьбы гулять стали с размахом, но и в питании тоже стало больше разнообразия. Теперь хлеб почти в каждом дворе пекли из белой муки вальцевого помола. Редко кто молол зерно дома, на ручных мельницах, а колхозную ветряную мельницу, с её жерновами каменными, вообще совсем забросили, и когда старшие ребята отсоединяли привод от жерновов, чтобы покатать девок на крыльях мельницы, мы тоже катались на них, только не слишком высоко.
Вальцовая мельница была в Митрофановке. И в начале зимы, когда по хозяйству уже всё сделано, колхоз выделял трактор, чтобы люди смогли съездить на мельницу и намолоть себе муки на целый год. Сани тракторные для этих целей выделяли с очень большой платформой и невысокими бортами. Готовились к такой поездке очень тщательно. Запасались нужным количеством белых льняных мешков. На мешках химическим карандашом писали буквы с инициалами хозяина. Каждая семья рассчитывала, сколько ей потребуется муки на год, и соответственно столько отправляла пшеницы для размола. Нам дедушка посчитал, что в этом году будем молоть пять мешков пшеницы, потому что в прошлом смололи маловато, и осенью пришлось брать муку взаймы у родственников. А теперь нужно смолоть столько, чтобы и долг отдать, и самим хватило с запасом.
Трактор выделяли один раз в неделю. Список желающих заранее составляли в конторе. Формировали его таким образом, чтобы в нём было не менее трёх крепких мужчин, которые бы помогали при погрузке и разгрузке тем, которые послабее, и в каждую команду ещё включали и хозяйства, из которых ехать на мельницу было некому. От нас в этом году в Митрофановку предстояло ехать мне.
Мама написала записку в школу, что я пропущу два дня занятий. Мешки зерном заполнили ещё засветло, очень крепко завязали так, чтобы у мешка оставался высокий чуб, для удобного захвата рукой. Ещё приготовили полтора мешка подсолнечных семечек на маслобойню. В отдельный мешок сложили запасные мешки и еду для меня. Всё это оставили в сенях вдоль чулана. Мама и даже дедушка несколько раз предупредили, чтобы я ни в какой ситуации не пробовал поднимать мешок самостоятельно, потому что у меня уже приключалась грыжа. Чтобы каждый раз просил односельчан помогать переносить мешки с зерном или с мукой вдвоём. А ещё дедушка подробно рассказывал, как плотно набивать мешки мукою и как их потом очень прочно завязывать.
Собирать мешки начинали с нашего края, поэтому нам пришлось вставать в три часа ночи. Когда трактор подъехал к нашей хате, в санях было ещё мало мешков, и только два мужика и Гришка Руденко. Пока мы с Гришкой несли один мешок, мужики успели два раза сбегать в сени, и каждый перенёс по мешку, держа одной рукой за гузырь, а другой за чуб мешка. Да ещё и нам с Гришкой помогли закинуть мешок в сани. Пока доехали до центра, людей добавилось, а мешками уже было заставлена почти вся платформа.
На Горянивке случился казус. В список была включена одинокая больная старуха, и у неё значился только один мешок зерна. Когда мужики пошли к ней грузить мешок, обнаружили, что полный мешок зерна весит как мешок половы. Развязав его, они увидели, что пшеница вся изъедена долгоносиком. От неё осталась только твёрдая оболочка, а всё содержимое съедено жуком, и долгоносика этого кишит в мешке невидимое количество.
Люди стали ругать её, что держала пшеницу на печи, а не на морозе в закроме, а та оправдывалась, что у неё и закрома нет, что боялась, чтобы зерно не отволожилось, и что у неё нет в хозяйстве ни горсточки муки и зерна больше нет. На коленях умоляла мужиков забрать этот её мешок и привезти хотя бы полведра муки взамен, чтобы она хоть изредка могла позволять себе что-нибудь испечь из неё. Мне было очень жаль эту бабушку. Подумал, что если мы все по одной горсти отсыплем из своих мешков пшеницы, то вполне можем набрать для неё на ведро муки. Но нам не полагалось встревать во взрослые дела. Зато мужики сами потихоньку посовещались о чём-то и взяли бабкин мешок.
В Митрофановке у мельницы наш трактор оказался вторым в очереди. Первыми приехали люди из Рубанивки. Им конечно намного ближе. Зато на маслобойку мы оказались первыми. Ждать открытия маслобойни пришлось долго. И мы, чтобы не замёрзнуть, и бегали, и ногами скользили по утрамбованному снегу, и никто ничуточки даже и не замёрз. Пока рубанивские сдавали своё зерно на мельнице, мы успели сдать подсолнечник и получить на руки квитанции. При этом все очень обрадовались, когда узнали, что масло и макуху будут выдавать в этот же день после обеда.
Обычно за один день редко управлялись с этими делами. Все заранее готовились к тому, что придётся ночевать. То маслобойня два дня набирает нужное количество семечек и только потом разжигает печи и включает агрегаты. То мельница целый день отпускает муку для погрузки в вагоны.
Я должен был ночевать у Алексея Васильевича, с семьёй которого мы познакомились, пока тётя Ульяна жила в Митрофановке и квартировала у них. Она уже давно вернулась в село, а мы продолжали с ними дружить. Мама, если её ночь заставала в Митрофановке, всегда останавливалась у них. И мне тоже уже два раза пришлось ночевать у них вместе с мамой. Наши уже заранее договорились, что, когда я перейду учиться в среднюю митрофановскую школу, то буду квартировать у них, а платить наши будут им за это мёдом.
Но я очень сильно переживал из-за этого. Алексей Васильевич жил вдвоём со своею такой же, как и он, пожилой женой. Ему уже была положена пенсия, но он продолжал работать механиком на маслозаводе, потому что не находилось, такого человека, который бы так хорошо знал и умел восстанавливать оборудование завода. А ещё про них говорили, что это очень культурная семья. У них и правда было всё необычно. Всюду всё застелено кружевными покрывалами, а все стулья закрыты специальными полотняными чехлами. И нужно было обязательно следить, чтобы случайно не сдвинуть в сторону кружева на тумбочке или чехол на стуле. А ещё, будучи у них впервые узнал, что, оказывается, про то, что хочешь какать, можно говорить, не стесняясь.
Мы пришли с мамой к ним на ночлег. Почаёвничали, и взрослые стали рассматривать картины, которые нарисовал взрослый сын хозяев, когда летом приезжал к ним в отпуск. У него уже давно своя семья. Живёт он в Сталинграде и на тракторном заводе делает какие-то важные чертежи. Получает хорошую зарплату, но ещё много зарабатывает тем, что масляными красками, на материи рисует по заказу копии с известных картин. Алексей Васильевич показывал маме открытку с репродукцией картины, расчерченную карандашом на клеточки и для сравнения такую же большую картину, нарисованную на картонке. И пояснял, как по клеточкам их сыну удаётся очень точно копировать с маленьких репродукций на большие или даже на огромные картины. Мне в это время захотелось какать, а я не знал, где у них расположен нужник, и было страшновато одному выходить в незнакомый двор в темноте. Сказать об этом вслух считал неприличным. А шепнуть маме на ушко тоже не смел, потому как знал, что в компании ни в коем случае не полагается говорить по секрету.
В селе это считалось неприличным. Если кто на людях пытался кому сказать что на ушко, тех осуждали и обязательно делали замечание или могли даже потребовать, чтобы они ушли, если им хочется обсудить какие-нибудь гадости, которые нельзя говорить при всех. Наш дедушка часто предупреждал: «Где больше двух, обязательно говорят вслух». Отступив в другую комнату, я стал делать маме знаки, чтобы она подошла ко мне, а она не замечала этих жестов. Но увидел Алексей Васильевич и сказал:
- Женя, наверно, в туалет хочет, а не знает где его найти. Угадал?
Я закивал головой и покраснел от стыда.
А дедушка продолжал:
- Нужно было спросить об этом и не прятаться за дверь.
- Он постеснялся при чужих спрашивать, а я не подумала заранее его сводить, - вступилась за меня мама.
- Что же тут стыдного? Ведь сказано же, что естественно - то не безобразно. А ты наперёд запомни, в том, что спрашивать или говорить, что в туалет хочешь, нет ничего стыдного. Может, в деревне ещё и осталось представление об этом, как о стыдном, так это потому, что у вас нужду можно справить, укрывшись от людей хоть в кустах, хоть за сараем. А в поселках, тем более в городах, для этого придётся узнавать, где специальное место отведено для таких дел. Так что ты давай, привыкай не стесняться говорить об этом при людях. Ты же уже на следующий год уедешь из села своего. Понял?
На маслобойне только успели сдать семечки, как пришла наша очередь сдавать зерно. Мужики заранее сгрузили всё зерно к воротам мельницы и расставили мешки каждого хозяина так, чтобы их можно было забирать подряд. Весовщица запрашивала фамилию очередного, взвешивала его зерно, ждала, пока из них его высыпают через решётку в приёмную яму, а затем взвешивала пустые мешки и в тетрадь записывала уже чистый вес зерна. Когда перевесили почти половину нашего зерна, мужики с парнями создали толпу у весовщицы и положили мешок с порченым зерном на весы. Мешок был лёгким, но дядя Митя Шомин сапогом давил незаметно на весы так, чтобы они показывали чуть больше пятидесяти килограммов. Весовщица глянула, что вес привычный, ничего не заметила и велела высыпать мешок в яму. После того, как взвесили всё зерно с наших саней, весовщица ушла высчитывать, сколько удержать за помол и сколько кому причитается муки и сколько отрубей. Потом вынесла и отдала старшему все квитанции и сказала, чтобы вытряхивали мешки и готовились сразу же за рубанивскими получать муку и отруби. Вышло, что мы ещё до обеда управились на мельнице. Подсолнечник привезли не все, а только из семи дворов. Сразу же после обеда нам семерым налили в наши бидоны указанное количество очень душистого масла и выдали причитающееся количество макухи. А Алексей Васильевич ещё вынес мне узелок с обшелушенными семечками, сказал, что это для нас, и чтобы тёте Ульяне немного отсыпал. И мы сразу же выехали домой. Поездка на этот раз сложилась так удачно, что мы даже и пообедать не успели второпях. Поэтому, как только выехали за посёлок, сразу же достали свои узелки с едой и принялись не спеша утолять голод.
Когда привезли почти полный мешок муки и чуть ли не ведро отрубей той бабушке, у которой зерно оказалось испорченным – она плакала от радости, благодарила и всех обнимала. Мужики тоже смеялись, показывали на дядю Миньку и говорили:
- Григоровна, нас не за что благодарить.
- Это вот Минька всё подстроил.
- Его и расцелуйте за это, пока жена молодая не видит.
А дядя Митя спрятался за санями, грозил мужикам кулаком, а потом увидел, что они несут муку в хату, крикнул им:
- Не несите в хату. У неё там долгоносика столько, что враз и муку сожрут. В сарае посмотрите, может, у неё бочка какая найдётся. В неё мешок поставьте, чтобы ещё и мыши не достали.
Как только я привёз домой муку и отруби, бабушка сразу же заквасила моё любимое зимнее лакомство - квашу. Горшок с ней стоял в кивнате на комине; печи, потому что там всегда было тепло. А кваша у нас всегда получалась очень вкусной, потому что в неё каждую неделю добавляли немного мёда для аромата и вкуса. При этом, если соблюдать все правила, то она не портилась почти всю зиму. Правила простые. Запрещалось есть квашу из горшка. А требовалось вначале начерпать её обязательно чистой деревянной ложкой в другую посуду. После этого опять осторожно накрыть горшок чистой полотняной тряпочкой так, чтобы в него не попала никакая соринка, и завязать его верёвочкой. Мы квашу использовали только для еды. Многие женщины в селе использовали её и для улучшения цвета лица, и втирали в голову перед мытьём, для того чтобы волосы были красивыми и блестящими. А девки молодые обязательно мазали щеки квашей, если у них появлялись прыщи.
Очень важным событием для нас было возвращение Алешки Поляничко из пионерского лагеря. Когда в районе объявили, что для нашей школы для семиклассника выделена путёвка в главный пионерский лагерь «Артек», мама сказала, что её уважают учителя, и она главная в родительском комитете школы и поэтому может настоять, чтобы в этот лагерь отравили меня – но это будет не честно. Ведь я уже один раз побывал в пионерском лагере. Поэтому она предложит отдать путёвку другому. На педсовете и родительском комитете решили послать в лагерь Алешку. Пробыл он там почти месяц. А когда вернулся, мы его не узнавали даже. Лицом и фигурой вреде бы такой, как и раньше был, только загорелый, а вести себя он стал совсем по-другому.
Вначале нас поразило, что перестал балакать; – даже ни слова не говорил по-нашему. Он даже утверждал, что за это время совершенно забыл наш язык, но мы ему не верили. Перестал он и бегать по коридору и во дворе школы. Ходить стал медленно, важно, почти как наш директор, Леонид Николаевич. Даже когда мы на большой перемене или на физкультуре устраивали громкие игры, он не кричал, а отвечал тихо и спокойно. Это нас так удивляло, что мы даже на минутку замолкали поражённые. Даже здороваясь, он не говорил: «Привет» - привычное для всех, а в зависимости от времени степенно и чётко произносил: «Доброе утро» или «Добрый день» или даже «Добрый вечер», если с кем здоровался ближе к вечеру.
Он много и интересно рассказывал про лагерь, про море, про то, как они там занимались на уроках, какие концерты смотрели и в каких сами участвовали. Как строем ходили на разные мероприятия и пели при этом песни походные. Как встречались с детьми из других стран, отдыхающими в этом лагере. А ещё он был записан в геологический кружок, и ходил в горы собирать образцы разных камней. Коллекцию таких камней он привёз и домой. Хранились они у него в картонной коробке с крышкой, специально изготовленной им самим в «Артеке». На каждом камешке был приклеен номерок. А на внутренней стороне крышки приклеена бумажка с указанием, какой породы камень обозначен под каким номером. Мне даже было немножко обидно, что не мне, у которого отец был настоящим геологом, а Алёшке удалось собрать такую интересную коллекцию.
Чтобы посмотреть на камни и послушать его удивительные рассказы, мы стали почти каждое воскресенье по одному или по несколько ходить к нему в гости. Родители его нам не мешали, и даже старшие братья-близнецы не вмешивались в наши дела. А ещё я опять влюбился. Мне стала нравиться Светка Пискунова из шестого класса. Опасаясь, чтобы пацаны не стали дразнить меня за это, старался никому не показывать, что она мне нравилась. И ей тоже не говорил об этом, чтобы не стала задаваться. Зато маме как-то нечаянно проболтался, когда она расспрашивала, есть ли в школе такие девочки, которые мне нравятся. Взял и сказал про Светку. Даже не подумал, что её это признание чем-то обеспокоит. Но мама в этот же вечер, когда все легли спать, затеяла со мною большой взрослый разговор про то, как и почему люди женятся и что для этого нужно знать, чтобы в новой семье было счастье. Рассказывала, что жениху необходимо не только любить свою избранницу, но и обратить внимание, из какой семьи она происходит? Какие порядки в этой семье?
Приемлемы ли представления семьи невесты для семьи жениха? И после этого стала почему-то утверждать, что Светка выросла в такой семье, что мне с ней дружить не следует. Мне уже хотелось спать, и я не стал возражать маме, хотя подумал, что жениться на Светке я пока совсем даже не собирался. Женятся взрослые, а я хоть и уже большой, но ещё далеко не взрослый. И что если она мне так нравится, то мне всё равно не перехочется подружиться с нею. Уже засыпая, подумал, что хорошо бы было, если бы мама не вынесла разговор про Светку за стол во время вечери.
За завтраком или в обед редко так получалось, что вся наша семья собиралась вместе. А во время вечери все собирались за одним столом. Собравшись конечно ели то, что бабушка приготовила, но еда при этом была не главным нашим занятием. Главными были разговоры. Взрослые такие разговоры считали очень важными. Хотя часто обсуждали совершенно не интересные вещи. То про колхоз, то про птицу и скотину домашнюю, про погоду даже.
Но часто говорили о том, что и мне было интересно. Особенно когда обсуждали, что купить следует в ближайшее время, сколько на это денег потребуется и где их взять. Если решали, что предназначенную для меня покупку придётся пока отложить, я даже пробовал убеждать в обратном, доказывая, что такое приобретение никак нельзя отсрочить. Интересно было слушать, как родители обсуждают сообщения о запущенных спутниках и ракетах. Или про империалистов всяких и про их атомные и водородные бомбы. Про шпану всякую и про городские интересные события тоже нравилось слушать.
Хуже всего было чувствовать себя во время вечери, когда начинали разбирать мои какие-нибудь ошибки и промашки. Хотя я почти весь день был то в школе, то уроки делал - по учёбе мне редко разборки устраивали. Наверно потому, что считался неплохим учеником. А вот по домашним делам, или когда что делал неправильно среди товарищей, или со взрослыми допускал ошибки - всегда разбирали строго. А мои оправдания чаще всего не принимались, требовали делать выводы из ошибок и не допускать подобного в других ситуациях. Очень часто было так, что у меня была твёрдая уверенность в своей правоте, или были очень важные доводы в оправдание того моего поступка, который обсуждали как ошибку во время вечери. Но дедушка, или мама, или оба по-своему так раскритиковывали все эти доводы, что мне нечего было им возразить. Хотя в начале разговора был вполне уверен в своей правоте. Зато бабушка не только меня не ругала за мои ошибки, но даже и не выдавала, если замечала за мною какой-нибудь промах.
Зимою в хатыни убирали дедушкину койку, устанавливали верстать;, а дедушка переходил спать в кивнату к бабушке на старую деревянную кровать. Теперь люди уже не ткали полотно из льна и конопли. Хотя осенью бабушка пряла из конопли много ниток. Но эти нитки шли только на основу для изготовления половиков. Или использовались дедушкой для приготовления дратвы. Зато половиков бабушка ткала огромное количество.
Весь год для этого готовились полоски материи. Иногда и наша одежда изнашивалась до такой степени, что ремонтировать её уже было бессмысленно, и из неё драли узенькие полоски, сшивая их в длиннющие ленты, которые сматывались в увесистые клубки. За лето бабушка, на зависть всем соседкам, наматывала огромное количество таких клубков, благодаря моей крёстной. Она, когда приезжала к нам в гости, для этих целей всегда привозила целые узлы всякой старой одежды. Даже через других передавала, когда в село ехал кто-то из родственников живущих на том же Донбассе, что и крёстная.
А в конце лета, пока ещё не начались дожди, ленты матерчатые красили. Сначала их из тугих клубков необходимо было переделать в рыхлые кольца. Для этого бабушка на табурет, плашмя укладывала другую табуретку так, чтобы её ножки посильней выступали за края нижнего табурета. Ленту из клубка привязывала к одной из них и разматывала весь клубок, обвивая ленту вокруг ножек. Перемотав весь клубок вокруг табуретки, она в одном месте крепко связывала получившийся рулон, прочной ниткой, чтобы он не размотался, снимала его с ножек табурета и начинала разматывать другой клубок.
Потом рулоны начинали красить. Для этого заранее запасались разноцветными порошками анилиновых красителей. Если у бабушки было свободное время, за день она успевала окрасить по несколько рулонов в два или даже в три цвета. Вначале разжигала во дворе костёр под большим треножником. Ставила на него выварку, до половины наполненную водой, и разводила в воде красящий порошок. Затем погружала в воду столько рулонов лент, чтобы было ниже верха выварки, и краска не выплёскивалась при кипении. Потом по необходимости добавляла дрова под треногу, пока содержимое выварки не закипит, а потом ещё целый час поддерживала кипение. Следующую порцию лент красила уже в другой цвет.
Хорошо высохшие, окрашенные рулоны опять надевала на ножки того табурета, на который их наматывала, только на этот раз ставила табурет вниз сидением. Так ей было легко и удобно наматывать уже окрашенные ленты опять в клубки.
Ткали половики прямо из клубков. Когда ткут полотно, то нитки между основой протягивают при помощи челнока с катушкой. А когда ткут половики, то ленту между основой разматывают прямо из клубков. Получается и быстрее, и сразу видно, какого цвета клубков остаётся меньше, чтобы полоски такого цвета делать пореже и поуже.
Мне нравится организовывать что-нибудь новое и интересное. В такие затеи обычно удаётся завлечь не только тех, которые младше, но и одноклассников и тех, которые старше. Ещё в пятом классе, прочитав про тимуровцев, я сколотил целую команду, чтобы помогать по хозяйству одиноким, старикам и больным. Даже большие пацаны и девки вначале ходили со мною по дворам. Дома нас не ругали за это и даже подсказывали, кому и чем лучше помочь можно. Но постепенно команда распалась.
Потом уговорил пацанов с нашей улицы заниматься спортом. На выгоне разметил кусками мела большой круг для бега. Для этого даже пришлось просить у мамы принести домой из конторы колхозный сажень. Зато этот круг так разметил, что в нём получилось ровно пятьсот метров. Начиная с весны, когда земля на выгоне уже высыхала, по этому кругу постоянно бегали со мною и Толик Кудинов, и Федька Ковалёв, и даже Вовка Сычев, который был гораздо младше нас. Устраивали даже соревнования. Соревновались не только пацаны и девки с нашей улицы, но и с Бочанивки, и с Горянивки, и с Ударника приходили. В беге соревновались по-разному. И на то, кто больше кругов пробежит, и на то, кто быстрее пробежит круг или полкруга. А старшие пацаны: Чередниченко, Деревянко Лёня, брат нашего одноклассника Вовки и Рубан один раз даже соревновались на то, кто больше пробежит за весь день. Так судьями к ним пришли не только пацаны с нашей улицы, но и девки с Горянивка, которые болели за Рубана. Первым сдался Деревянко. Он вначале обогнал на один круг Чередниченко и на два круга Рубанна. Но потом сказал, что у него сильно в боку заболело, и перестал соревноваться. А победил Чередниченко. Он ещё до обеда обогнал Рубана на два круга. Потом, когда тот сдался и перестал бегать, так Чередниченко специально ещё два круга пробежал, чтобы никто даже не пробовал его победить.
Сделали мы с пацанами ещё и яму для прыжков. Не слишком широкую и не слишком длинную. Опилки сгребали у колхозных плотников и носили в яму на выгон почти целую неделю. Зато прыгать в мягкие опилки было даже приятно. До конца ямы никто из моих товарищей не допрыгивал. А Юрка Задорожний, когда сильно разбежится, то прыгал до самого конца. При этом ещё и наседал на нас:
- Слышите, мелкота, вы, если взялись за дело, так доводите его до конца. Расхвастались, что можно всем тренироваться, а прыгать только малышне можно. Серьёзному спортсмену стыдно даже подходить к этому посмешищу.
- Так ты бы сам взял и прокопал яму подальше и опилок принёс хоть пару мешков, - упрекнул его Федька Ковалёв.
- Так не я же божился, что яму прыжковую устрою. Я только опробовал эту вашу недоделку.
Когда опозоривший нас Юрка ушёл, Толик заметил:
- А что, пацаны, теперь и вправду придётся яму дальше рыть.
Но я придумал, как угодить Задорожнему, не удлиняя яму. На следующий день на тренировку принёс лопату, откопал доску толчковую, которую мы укрепили у самого края ямы, и закопал её дальше от ямы почти на метр. Теперь не только Задорожний, но и такие спортсмены, которых показывают в киножурналах, вряд ли смогут допрыгнуть до края ямы.
А зимой у меня возникла неожиданно идея, как интереснее провести новогодний праздник в нашей школе. В этом году мы уже были самым старшим классом. И поэтому нам полагалось быть главными на этом празднике. Дедом Морозом назначили меня. А поскольку девочек в нашем классе не было, то нашу Нельку назначили Снегурочкой. Новый год всегда отмечали в школе одинаково. Перегородку между большими классами в кирпичной школе раздвигали. В одном классе ставили ёлку, и оставляли место для выступлений, а в другой заносили все имеющиеся в школе лавки и оставляли много места для тех зрителей, которые будут смотреть на представление стоя. Окна и стены украшали вырезанными из бумаги снежинками и узорами. На ёлку вешали игрушки покупные и самодельные, конфеты и гирлянды цепей из склеенных в кольца разноцветных бумажных полосок.
Дед Мороз и Снегурочка должны по записям в специальной тетради по очереди объявлять тех школьников, которые должны выступать перед зрителями с песнями, танцами или со стихами. Записано в тетрадь и выступление Валентина Ивановича с игрой на мандолине, и выступление гармониста нашего сельского. А ещё Снегурочка должна приглашать желающих выступить из зрителей. Обычно родители готовили своих малолетних детей к этому празднику и специально выталкивали их к ёлке, чтобы ребёнок рассказал небольшой стишок. Некоторые дети громко читали заученные дома стихи, некоторые читали так тихо, что их было не слышно и стоящим рядом, а некоторые так терялись в незнакомой обстановке, что рассказав первую строчку, напрочь забывали, что полагалось говорить дальше. Но Деду Морозу следовало похвалить каждого из вызвавшихся выступить со своим номером, и обязательно поощрить его призом в виде нескольких конфет или пряника из большой красной сумки, свисающей с его плеча на длинном ремне. У детишек это оставляло неизгладимое впечатление и приятные воспоминания. Остальные ребята нашего класса должны помогать пионервожатой вести концерт. Держать написанные на бумаге плакаты, когда это требуется. Приносить стул и подставку для нот, когда выступает Валентин Иванович. Ставить на специальную широкую табуретку и снимать с неё тех мальчиков и девочек, которые вышли к ёлке прочитать стишок.
Но мне казалось, что такой новогодний праздник выглядит уже слишком обыденно, а хотелось, чтобы наш класс сумел отличиться в проведении этого праздника. И тут мне повезло. В журнале «Семья и школа», который выписывала мама, нашёл пьесу на новогоднюю тему. Решил успеть организовать её постановку на предстоящий праздник. Быстро распределил роли среди парней нашего класса. Но, так как героями пьесы были брат с сестрой, исполнявшие на школьном спектакле роли Деда Мороза и Снегурочки, то естественно включил в пьесу и Нельку. До Нового года оставалось всего две недели, а мне хотелось, чтобы все выучили свои слова и произносили их без запинки. Чтобы получилось, как по радио пьесы передают. А не так, как в колхозном клубе, когда пьесы ставят, то почти все в зале слышат, как зав клубом подсказывает из-за занавески слова тем, которые выступают. Облегчало задачу то, что пьеса была написана в стихах. Заставил каждого списать слова и выучить их за два дня наизусть. Слова выучили все в срок. И каждый по несколько раз пересказал свои слова совсем без запинки. Потом обнаружились трудности.
Начали каждый день репетировать после уроков. И выяснилось, что никто совсем не думает, как надо говорить выученные слова. Я злился и даже кричал на ребят:
- Вот, посмотрите, Салов тарабанит своё: «Близко, далеко ли?» как на чтении по русскому. А ведь тут надо медленно, как бы в раздумье. И Федька за ним сразу же без остановки выпалил: «Может в нашей школе?», а ты, сразу же за ним, не переводя дух, сообщаешь: «Жили были брат с сестрой!». Мы что, опаздываем куда? Зачем такая спешка? И голосом и руками нужно вроде как бы переживать то, о чём говорите. Федьке надо не спешить, даже, может, вначале молча голову почесать с удивлением или руками развести, вроде бы как в сомнении. А про брата и сестру ты вроде бы как торжественно так объявить должен, а не скороговоркой.
- Так мы ж не артисты киношные, чтобы изображать всякое удивление.
- А я вот и предлагаю, так эту пьесу сделать, что б мы от настоящих артистов не отличались.
- Вряд ли у нас, как у настоящих получится, - засомневался Ратиёв.
- А что, будем стараться, так вполне может и получиться, - поддержал меня Поляничко.
- Слов у нас немного, можно постараться запомнить, какие как говорить. А ты сам запомнишь, как что говорить? Ведь у тебя и у Нельки слов намного больше, чем у нас у всех, - засомневался Салов.
- За меня не переживай, я, не запоминая, знаю, какие слова как нужно говорить. Давайте продолжать.
Толик продолжил слова пьесы:
- Брата звали как же?
- Колей, - опять выпалил Федька.
- А сестру? – тихо произнёс Толик
- Сестрёнку - Лёлей, - радостно завершил эпизод Федька.
- Стоп, стоп, стоп, - опять вынужден был вмешаться я. – Толь, ты ведь вроде как и спросить должен был, и как бы и повспоминать, как же этого брата звали. Федь, а ты должен был показать, что вроде как уверенно так, даже может свысока, как знающий, бестолковому своему другу протяжно так пояснить: «Сестрёнку-у-у, … Лёлей!».
К счастью ребята не обижались на мои придирки и очень даже старались. Постепенно мы отрепетировали не только каждую реплику, но даже каждое движение, каждый выход или уход с места представления. Пионервожатая только перед самым праздником узнала о нашей затее, пришла на репетицию и записала в тетрадь нашу пьесу сразу же после выступления директора с поздравлениями зрителям и участникам концерта. А сама постановка действительно очень даже понравилась и учителям, и колхозникам, и школьникам. Младшие даже поверили, что это наш школьный Дед мороз и Снегурочка школьная на самом деле так переругались перед праздником.
Зимой после масляной недели бабушка устраивала для всей семьи пост. Постную пищу готовила всё время до самой Пасхи, а в пятницу даже селёдку не разрешала кушать. Дедушка хоть и продолжал не верить в Бога, но против поста не возражал совсем. Даже вроде бы сам у себя спрашивал:
- А что, пост - он придуман, наверно, не зря? Запасы и у людей к концу зимы скудеют. Посмотреть, так и у зверья всякого дикого к этому времени жирок сходит. Видно, и людям полезно будет к весне немного фигуры подправить. Думаю, что не только холодом, но и голодом Природа закаляет наши тела.
По поводу этой закалки у бабушки и мамы даже размолвка с дедушкой получилась. Во время поста, если мне очень не нравилась постная пища, бабушка для меня отдельно готовила что-нибудь вкусненькое. И мёд она разрешала мне кушать с хлебом, и в узвар мне добавлять его, чтобы слаще было. А дедушку это возмущало.
- Что вы из парня неженку лепите? У него и без этого полно бабских замашек, так вы ещё из него и специально выстаиваете неженку капризную, вроде барышни!
- Так он же дитё ещё, – возражала ему бабушка.
- Вот из этих самых детей, будет тебе известно, и вырастают мужики крепкие или бабы капризные. Смотря по тому, кого из них родители в детстве готовили.
- Так Женька у нас и не капризный вовсе, и терпеливый очень даже.
- А чё ж ему не терпеть? Только намекнул бабке, что картошку в мундирах с капустой не любит есть, как она тут же ему яишенку быстренько пожарила.
- Тато, так мама говорят, что даже в Писании сказано, что больным, путникам в дороге и детям можно пост не соблюдать, – высказала своё мнение и мама.
- Знаешь, мне тоже можно его не соблюдать – я и болею, и в Бога не верую смолоду. А ведь блюду вместе с вами, да ещё и пользу от него пытаюсь выявить.
- Так вы же постарше Жени будете, - улыбнулась мама.
- А я тут ничего смешного не вижу, - продолжал возмущаться дедушка. – Вспомните про зайчонка, что у Салова вырос. Носились с ним, жалели, корма чуть ли не в задницу пихали. В результате разжирел, что еле в клетку помещался. А пришлось из клетки выпрыгнуть, столкнулся с жизнью без хозяйских ухаживаний, и сразу перепугался собак, которые его и не думали трогать. Припустил, что есть духу, удирать, так и до огорода не добежал – сдох на ходу. То ли от страху, то ли жиром своим захлебнулся!
- Ну, ты и сравнил! Зайца ведь они и правда раскормили, что чуть не лопался от жиру, а Женька наш тощий как соломина, - хмыкнула на его слова бабушка.
- Трудно мне вам, бестолковым, втемяшивать, что сами должны бы уже понимать в ваши годы.
- Рукой махнуть на нас - оно проще. А по делу - почему не хочешь, чтобы я дитяти облегчение в пост делала - так ничего и не сказал.
- Пояснить можно тому, кто хоть силится понять, что ему втолковывают.
- Втолковывай, а мы с Ксенией будем силиться, чтобы ты не ворчал.
- Я ж не зря пробовал пояснить вам, что пожить впроголодь, на постной пище, оно на пользу. Не потому, что постная еда Богу угодная, а потому, что так человек закалку проходит. Закалять тело голодом полезно конечно, но, наверно, ещё полезней этим постом характер закалять. Чтобы не клянчить у бабки мёду в узвар, который и от сухофруктов сладкий, а закалять характер и мужиком вырасти!
- Не понимаю я тебя, при чём тут закалка? По-моему, так каким человек родится, таким он и вырастет. Хоть закаляй, хоть не закаляй. Все люди разные от рождения.
- Родятся разными, а вырастают такими, какими их делают родные.
- Не понимаю я этого.
- А ты вспомни, как я в кузне с железом обращался. Железо, когда из него куёшь хоть нож, хоть тяпку, после ковки, если его не закалить, гнётся в любую сторону при малом усилии. И сточить его можно в один миг. А после закалки уже и не согнёшь его, только сломать сможешь с очень уж большою силою. И точить его не всякий камень берёт. Только наждаком наточить удаётся закалённый нож или тяпку.
- Так то железо, – махнула бабушка рукой.
А дедушка от злости даже плюнул, потому, что не смог пояснить им с мамой то, что хотел. Но я всё-всё из дедушкиного разговора понял. И дальше старался не просить особой еды, и даже сам для себя придумывал закалки разные. То против ветра сильного с метелью идти, не пряча лицо. То на физкультуре стремился продолжать выполнять задание тогда, когда уже казалось, что сил больше не остаётся.
Как-то в прошлом 1959 году я в «Пионерской правде» или в каком-то журнале обратил внимание на описание того, как в одной большой семье мужчины и мальчики на «женский день» брали на себя все заботы по дому. Даже еду сами готовили и сами на стол подавали, а женщины в этот день только праздновали, освобождённые от всех забот. Эта идея мне так понравилась, что я каждый день стал обдумывать заранее, как я тоже постараюсь устроить такой праздник маме и бабушке.
В том же году мне пришла мысль не только маме с бабушкой устроить праздник, но и подбить одноклассников на подарок нашей классной руководительнице Раисе Александровне. Пацаны согласились, а мама подсказала, что можно купить не дорогое и такое, чтобы Раиса Александровна могла долго им пользоваться и нас вспоминать. В нашей лавке продавались недорогие чайные и даже один кофейный сервизы.
Кофе в селе никто не пил, а чайные люди покупали с тем, чтобы, когда бывают гости, подавать всем компот или чай в одинаковых чашках. Сервиз мама помогла мне выбрать и купить заранее. Потом мы с пацанами высчитали, по сколько они должны сложиться, чтобы вернуть нам их часть вклада в подарок. Деньги принесли все. Только Вовка Деревянко сказал, что у них пока нет денег, но в начале марта принёс и он.
8 марта в том году выпадало на воскресенье. Ещё в пятницу с вечера мы с мамой очень красиво оформили пакет с подарком. Чашки ещё при продаже были красиво уложены в блюдце, так что каждая ручка оказывалась внутри другой чашки. А ещё мама выпросила в лавке у дяди Данила несколько большущих листов серой обёрточной бумаги и вечером принесла их домой. Потом мы с ней нашли большую картонку, чтобы на ней разместился весь сервиз. Края картонки мама закруглили, чтобы углы не прорвали обёрточную бумагу. А заранее, ещё в четверг, велела красками на лист из альбома по рисованию перерисовать картинку из прошлогодней поздравительной открытки «С международным женским днём». В пятницу мы только наклеили рисунок на тот лист, который будет верхним. Чтобы предметы в сервизе не звенели, переложили их кусочками бумаги, свёрнутой в несколько слоёв. Подарок плотно обжали со всех сторон трёхслойной обёрточной бумагой так, чтобы картинка с рисунком почти не сминалась. А вверху бумагу мама плотно стянула длинной зелёной атласной лентой и ловко связала края ленты в большой бант, напоминающий розу.
После нового года мы учились во вторую смену. Этот красивый пакет с подарком я принёс в школу в полотняной сумке, чтобы никто посторонний не догадался, что у меня там. Договаривались, что на перемене, когда Раиса Александровна закончит урок в 5 классе, мы втроём: я, Толик и Алёшка пойдём в учительскую и от имени всего нашего класса поздравим её с завтрашним праздником. Мошненко даже придумал, что неудобно будет поздравлять только Раису Александровну. Что нужно поздравить от нашего класса всех учительниц, а подарок вручить нашей классной. Так и решили.
Но нам на третьем уроке задали большое задание и не отпускали из класса почти до конца перемены. А когда отпустили, Ратиёв сбегал к учительской и узнал, что Раиса Александровна уже ушла домой. Предложил после уроков пойти всем классом к ней домой и вручить подарок. Но после уроков пацаны заупрямились.
- Не положено школьникам ходить к учителям без их разрешения, - заявил Вовка.
- Да ещё и ночью, - добавил Федька.
- Какая ночь? – возразил я, - сейчас же светло ещё!
- И как ты себе представляешь наше появление? – обратился ко мне Алёшка.
- Как-как, придём, постучимся, зайдём и скажем, зачем пришли, - недоуменно пожал я плечами.
- Так это ж не к тебе домой и не к Андрею. Они там такие культурные, что наверно от калитки ещё разуваться нужно. А ты всех скопом в сапогах грязных к ним в сени хочешь загнать. Одному нужно идти, и разуваться не в сенях, а на ступеньке, - продолжал Поляничко свою мысль.
- Правильно, - поддержал его Салов, - ты затеял это дело, вот ты и понесёшь ей то, что купили. И разувайся, действительно, на ступеньках, а то портянками, если давно не менял, навоняешь им в сенях так, что до утра не выдыхается.
- Не, портянки свежие, мне два раза в неделю стиранные дают.
Обсуждали мы всё это на улице, стоя у школьных ворот. И тут Вовка шикнул на нас:
- Тихо, пацаны, вон Раиса Александровна сюда идёт, наверно к Антонине Тихоновне ходила после уроков.
Мы дружно повернулись лицом к школе и обрадовано заулыбались навстречу своей учительнице. Подходя к нам, она тоже улыбнулась и спросила:
- Что это у вас за собрание здесь? Или домой идти не хочется по такой хорошей погоде?
Я протолкнулся к ней поближе и взволновано пояснил:
- А мы Вас специально ждали, чтобы поздравить с завтрашним праздником женским.
Раиса Александровна тоже, мне кажется, смутилась немного и заявила:
- Спасибо за поздравление! Мне приятно, что вы вспомнили о завтрашнем празднике. Не ожидала даже, что вы у меня такие рыцари.
А Андрей даже не дослушал её и перебил ещё одной новостью:
- Так мы не просто поздравить ждали, у нас и подарок закуплен для Вас, - и, повернувшись ко мне, потребовал, - давай, Женька, показывай.
- Какой ещё подарок? – повысила голос учительница. – Поздравлению я действительно рада, а подарок ни к чему, тем более купленный.
- Так это не глупость какая, а очень даже нужное в доме. Если там гости, или сами с Иваном Семёновичем захотите себе чая сварить. Там у нас всё такое красивое – сервиз называется, - попытался разъяснить Алешка.
- Да что это вы, ребята, выдумали? Даже если бы у нас с Иваном Семёновичем действительно было нечем чай пить, и то я не могла бы принять от вас такой подарок.
Я в это время уже вытащил пакет из сумки и приподнял повыше, чтобы всем было видно, хотя пацаны на переменах уже рассматривали его не раз, и настойчиво заявил:
- Посмотрите, какой он красивый, и мы же старались, посмотрите -даже кулёк украсили.
- Да, ребята, вижу, - опять улыбнулась учительница. – Судя по размеру, и сервиз, видно, не маленький, но только вы его, пожалуйста, не разворачивайте. Просто вам, наверно, никто не объяснил, что подобные подарки дарить не положено ученикам. А преподавателям, естественно, неприлично было бы принимать подобный подарок.
- Не правду Вы говорите, - возмутился Андрей, - и по радио я слышал, как на заводе парни и мужики женщинам подарки готовили к 8 марту. И в кино показывали, как женщин к празднику награждают всякими богатыми вещами.
- Андрюша, награждают к праздникам от имени предприятий передовиков производства. А на заводах рабочие зарплату получают и вправе её расходовать хоть на подарки, хоть на ботинки новые. А вы же школьники, и деньги для этого сервиза у родителей брали. Вы уже довольно взрослые и, думаю, понимаете, что это по крайней мере некрасиво. Но если по существу, то это просто неприлично, что колхозники вложили свои заработанные средства для подарка школьной учительнице. Это даже политически выглядит как парадокс.
Что означает странное слово парадокс, мы не знали, но из её слов нам становилось понятным, что с этой затеей мы действительно немного ошиблись. Колька попробовал всё же переубедить её:
- Раиса Александровна, так это же не родители нам сказали, это же мы сами так договорились заранее. Поэтому ничего неправильного тут нет. Забирайте этот сервиз и всё. Потому что он ни от каких не от колхозников, а от Ваших учеников.
- Нет, ребята, вы заблуждаетесь! Если бы вы указку мне сами красивую выстрогали и подарили – это был бы действительно ваш подарок. А покупная вещь, согласитесь, на самом деле является приобретением ваших родителей, только совершённым по вашей просьбе. Ещё раз от всей души благодарю вас за это поздравление, а с подарком вопрос исчерпан. Расходитесь быстренько по домам. И до встречи в понедельник.
Парни недружно сказали: «До свидания», а я успел им шепнуть, что мне по пути с Раисой Александровной, и, может, удастся уговорить её забрать сервиз. Пока шли до их хаты, я хотел продолжить начатый у школьных ворот разговор, но она сердито прервала меня. Зато 9 марта Раисе Александровне наш класс подарил аж пять указок. Алешка и Вовка выстрогали указки с узорами даже. Она себе выбрала одну самую длинную, сделанную Алёшкой, наверно, потому, что он её очень красиво зачистил осколком стекла. А остальные, сказала, что с нашего разрешения передаст остальным учителям, и отнесла их в учительскую. Не сделали указки только я и Федька. Федька забыл, а я целый день был занят важным делом.
Я заранее обдумывал эту очень красивую и, думаю, очень приятную для взрослых затею с празднованием женского дня международного. Решил, что в этот день всю женскую работу по дому и по хозяйству возьму на себя. Заранее присматривался, как и что бабушка делает, управляясь у птицы. Смотрел, как она еду готовит. И перед самым праздником объявил, что 8 марта бабушка и мама пусть не встают рано с постели. А я сам и печку растоплю, и кушать наготовлю, и у птицы уберусь, и подметать в хате буду целый день, только корову доить не смогу. Так и сделали. Бабушка утром в темноте без фонаря подоила корову, процедила молоко и тихонечко разбудила меня:
- Вставай, затейник, если собрался хозяйствовать. Печку уже пора начинать разжигать.
К завтраку я блины пёк. Получились очень вкусными и без комочков, потому что подслушал ещё зимою, как тесто на блины сначала нужно густым замешивать и только потом, постепенно молоко добавлять до нужной густоты. А на обед я суп очень хитрый придумал. Суп сготовил вермишелевый, а мясо не знал, где взять можно, поэтому решил заменить его колбасой. В чулане в горшке хранились домашние колбасы, залитые горячим свиным жиром. Я выковырнул из жира одно колечко колбасы, порезал его кусочками и покрошил в суп уже перед тем, как снимать чугунок с готовым супом с плиты. Обедали свежим супом и яичницей, жареной на сале гусином. Суп хвалили все. А бабушка ещё и удивлялась:
- А я даже и подумать не могла, что суп можно колбасой заправить. И вкусно получилось и по-трэмному;!
К тому же я ещё и придумал, как распорядиться тем подарком, который мы приготовили Раисе Александровне. Накрывая стол к обеду, установил на нём ту картинку, которую рисовал для наклейки на кулёк. А когда все приступили к еде, быстро вышел из-за стола, взял в руки заранее приготовленные белые, фарфоровые заварочный чайник и кофейник и громко объявил:
- Дорогие наши бабушка и мама, позвольте мне от себя лично и от имени пионерской организации нашего класса поздравить Вас с международным женским днём, пожелать вам успехов и преподнести эти скромные подарки.
После этих слов подал маме чайник, а бабушке кофейник и тут же добавил:
- А там ещё осталось шесть чашек с блюдцами, а у остальных шестерых наших пацанов мамки остались не поздравленными. Так я сразу как посуду помою, быстренько пробегу к ним ко всем, поздравлю их и чашки подарю.
Мама подумала немного и сказала:
- Спасибо тебе за торжество, которое ты нам с бабушкой устроил, а с сервизом наверно так и сделай. В лавку его назад не возьмут. Я вчера даже подумала, что нам его придётся себе забирать, а людям деньги возвращать. А так и возвращать никому ничего не надо, и родительницам вроде как праздник дополнительный получится.
А бабушка добавила:
- Только когда другим свои поздравления будешь зачитывать, говори нормально. А то ты опять как по радио школьному сейчас говорил.
Однако это бабушкино пожелание оказалось неисполненным. Как только начинал произносить выдуманное и заученное поздравление, так сразу и менял свой голос на патефонный, как в школе перед микрофоном. Зато в остальном поступал очень даже правильно. Приходя в хату одноклассника, сначала потихоньку спрашивал у него, какое имя и отчество у его матери. А уже обращаясь к ней с поздравлением, величал её по имени и по отчеству. Только Федьки дома не было, а у сестёр его старших я не стал ничего спрашивать и просто назвал его мамку «Дорогая тётя Таня». У Толика мамка умерла, когда мы учились в третьем классе, поэтому подарок и поздравление я адресовал его бабушке.
А весной простая экскурсия на уроке географии помогла определить моё будущее и будущее ещё четверых моих одноклассников. Учительница объявила, чтобы мы потихоньку вышли из класса, и повела нас в ближайшую кручу изучать рельеф местности. Про рельеф её рассказ меня не очень заинтересовал, но почему-то очень впечатлили её рассуждения о почве, её плодородии и особенностях. Сразу же стал уточнять всё, стараясь запомнить, а она тоже увлеклась этой темой. Сначала я спросил:
- Светлана Васильевна, а почему Вы сказали, что вот это вот чёрное даёт жизнь всему живому.
- Хороший вопрос. Ещё раз поясняю, что такой вот слой черной или серой массы называется плодородным слоем, и он покрывает большую часть поверхности суши. И плодородным он называется потому, что даёт питание всяким растениям, которые плодятся и размножаются, высасывая своими корнями питательные соки из этой почвы.
- А в тундре ж, Вы говорили, что вечная мерзлота там на большую глубину. В горах каменных одни камни твёрдые, в пустынях только песок – значит, там нет такого плодородного слоя? – спросил Михайлусов.
- Я вам скажу, что и в тундре, и в горах, и в пустынях песчаных тоже имеется почва. Тундра летом, когда верхний слой мерзлоты тает, вся покрывается густым слоем растительности и цветами красивыми, в пустыне в пониженных местах, где скапливается вода дождевая, на почве образуются очень красивые оазисы. А в горных ложбинах, прямо на камнях тоже скапливается тонкий слой почвы, и образуются альпийские луга. Трава там очень питательная, и тоже очень много цветов красивых. А люди специально на всё лето перегоняют из долин в горы стада, чтобы животные быстрее набирали вес на этих лугах.
- Скажите, - спросил я, - а почва эта везде такая, как вот здесь у нас, или в горах она не такая как в тундре?
- Конечно же она везде совершенно разная. Я, к сожалению, подробно не вникала в её особенности, хотя знаю, что бывают почвы и серые лесные, и бурые, и подзолистые.
- А вот какая она, подзолистая? Как под кучами золы у людей на попильныках?
- Точно я не могу вам сказать, за такими уточнениями следует, наверно, обратиться к агрономам.
- А они и сейчас водятся эти агрономы, и где они жили? - продолжал я наседать с вопросами на учительницу. – Я вот читал, что аргонавты жили давно и не у нас, а в Греции, а к нам только за золотом приплывали на кораблях. А агрономы тоже в Греции жили?
Светлана Васильевна засмеялась и пояснила:
- Агрономы живут среди нас. Я знаю, что из Митрофановской МТС в колхоз часто агроном приезжает на поля смотреть и на почвы колхозные.
- Что на них смотреть, один раз глянул, и нечего ездить каждый год. Почва ж эта никуда не денется, - удивился Ратиёв.
- Ну нет ребята, не скажите! Агрономы - это такие люди, которые посмотрят на растение и сразу скажут, что этому растению не хватает перегноя или солнца. А другому требуется солей калийных добавить, третьему порошка суперфосфатного, и они после этого сразу намного больший урожай дадут.
- Что ж они, как волшебники, умеют с травой всякой и с пшеницей колхозной разговоры разговаривать? – ехидно уточнил я.
- Разговаривать они с растениями не умеют, но они обучены такому волшебству, которое помогает им по всяким разным секретам понимать, какое растение как себя чувствует, и в чём нуждается.
- Как это?
- Я точно не знаю их науку. Но они понимают, что означает какая окраска листьев, куда цветок повёрнут, сколько веточек боковых у какого растения – всё это для агронома как книга такая, с подробными описаниями. Он посмотрит на траву в поле и скажет, какая почва в этом поле. Пояснит, что лучше будет расти на такой почве, а что лучше и не сеять, потому что для других растений такая земля может быть неподходящей. Они даже умеют прививать на рябину другие деревья. У Мичурина на одной рябине росло сразу несколько сортов яблок и груш. И ранние, и поздние очень, и все на одном дереве.
- Светлана Васильевна, скажите, а как люди превращаются в этих агрономов, которые всё понимают и в травах, и в яблонях? – восторженно спросил я.
- В агрономов не превращаются, а обучаются этой специальности.
- Так это что, специальность такая - агроном? Как тракторист или как учитель?
- Конечно, специальность. Ты что думал, что это талант такой редкий? На агронома при желании можно выучиться.
- Наверно, только в Москве? И наверно, после десятилетки.
Толик добавил:
- Конечно, после десяти. На тракториста и на слесаря вон можно в Кантемировке и после семи учиться. А на такое, наверно, только после десяти.
- Почему вы так решили? - удивилась учительница. – В нашей области есть техникум агрономический, туда принимают как окончивших десять классов, так и после семилетки.
- Ой, правда, а как про него узнать всё? И что нужно, чтобы записаться туда? – забросал я её разными вопросами.
- Во-первых, учиться нужно хорошо в школе, а во-вторых, необходимо тщательно подготовиться к вступительным экзаменам. Думаю, этого вполне достаточно. А подробности вы можете узнать у Петра Мухина. Он учится в этом техникуме на заочном отделении, только не на агронома, а на зоотехника, и приходит к учителям просить, чтобы помогли ему выполнить контрольные работы.
Сразу же после занятий я пошёл к Петру домой. Мне повезло, он был дома, отдыхал после ночного дежурства на ферме. Про техникум он мне рассказал всё-всё. И что ехать туда приходится поездом до станции Таловая с пересадкой на станции Лиски. И что студенты там живут в специальных общежитиях. Что от станции летом можно до техникума доехать автобусом, а в непогоду пешком приходится идти десять километров. Он только не знал, какие экзамены нужно сдавать, чтобы поступить на агронома учиться, но зато дал адрес этого техникума и сказал, что можно сейчас заранее написать туда письмо и всё узнать.
Дома у нас все знали уже, что после семилетки я пойду учиться в Митрофановку в среднюю школу. Заранее даже договорились, где квартировать буду все эти три года. А тут у меня возникла новая инициатива. С трудом дождался, пока все соберутся вечером за столом. И даже не дожидаясь того, будут ли взрослые обсуждать какие-нибудь свои дела, сразу же приступил к рассказу о том, какие такие есть агрономы, и какие они умные люди, и что они умеют делать. Оказалось, что дедушка наш знаком с агрономом из МТС, и тот даже рассказывал ему, какие травы дают больше мёда. И даже привозил дедушке горсточку семян фацелии, которые дедушка высеял в Вербах напротив нашего огорода. И те цветы синенькие, всегда облепленные пчёлами, оказывается и есть та агрономовская фацелия, которую давно посеял дедушка.
Может из-за этой фацелии, но дедушка сразу же одобрил мой выбор. Мама сначала сильно возражала, потому что тётя Люся ей говорила, что для достижения больших успехов обязательно должен человек институт закончить, а туда принимают после десятилетки. В техникуме же хоть и можно выучиться на агронома, но он не даёт высшего образования. А бабушка возражала, потому что если после семилетки поступлю в Митрофановскую школу или в Кантемировское ПТУ, так буду рядом и помогать смогу чаще. А то у дедушки теперь ещё и сахарный диабет приключился, и ему всё чаще становится плохо. На что он возражал, что сейчас время другое и без обучения в люди не выбиться, и что без меня семья вполне справиться с хозяйством, только корову к осени придётся продать. Тем более что кроме меня никто в семье не любит ни молоко пить, ни простоквашу.
В этот же вечер я написал письмо в техникум его директору по фамилии Красота с просьбой описать всё, что необходимо для поступления. После школы отнёс письмо, бросил в почтовый ящик и стал ждать ответа. А дома почти каждый вечер затевал разговоры о своём желании. После того как узнал, что окончившим техникум намного проще поступить в институт агрономический, со мною согласилась и мама. Бабушка только продолжала возражать, но дедушка сказал, чтобы я не обращал внимания на её бабские причитания и собирался на учёбу в техникум. После этого я собрал после уроков пацанов из класса и предложил им совместно поступать учиться в техникум. Тогда мы и после семилетки ещё пять лет будем вместе. Высказал только сомнение, что Вовка и Андрей не осилят вступительные экзамены. Убеждал, что будем всё лето усиленно готовиться к поступлению, а на экзаменах будем помогать один другому и обязательно поступим.
Но Деревянко заявил, что он уже дома со всеми договорился после школы идти в ПТУ, учиться на тракториста. Что ему нравится эта специальность. Что его старший брат Лёнька уже год работает в МТС трактористом и очень хорошо зарабатывает. Андрей тоже пояснил, что ему учёба совсем не даётся, и зубрить всякие правила он терпеть не может. И экзамены он всё равно в техникум не сдаст. Его бы хоть из семилетки выпустили, а не оставили на второй год. Решили, что будем поступать впятером, и что пацаны скажут дома об этом своим родителям.
Весной, когда уже скот отправили в летние лагеря, мы с Толиком Кудиновым попали к Гришке Ковалёву в его вагончик летний. Его колхоз назначил старшим, а в подпаски выделили Витьку Калька. В попечении у них было стадо бычков и верховая лошадь Кукла, но которой прошлым летом я пас коров. Днём они с Витькой пасли быков по очереди, а ночью охранял загон со стадом Гришка один. Вагончик был маленький, даже без окошка. И топчан тоже узенький, на одного человека. Но Гришка настелил на него сена, застелил сено рядном и утверждал, что даже ночью в вагончике он не мёрзнет:
- На сене как на перине. Продавлю посредине рядном углубление, так сено со всех сторон к бокам рядно придавливает. Одеялом с головой укроюсь - и как на печке! Даже вспотеть можно.
- Я бы забоялся один ночью, - уверенно заявил я.
- А Гришке чего бояться. Он в армии и не такое видал, - перебил меня Толик.
И добавил:
- Гриш, а ты расскажи нам ещё что-нибудь про беглых из тюрем и про поезда.
После того как Гришка осенью вернулся из армии, мы часто ходили к нему с пацанами с нашей улицы. Он нам показывал всякие приёмы солдатские, как от ножа можно защититься, как руку за спину заламывать. И рассказывал очень интересно, как он в армии был в таких войсках, которые в тюрьмах людей охраняют. И как они одетые в гражданскую одежду ловили в поездах и на вокзалах тех, которые сбегают из тюрем. Наш Юрка и другие отслужившие парни говорили, что Гришка специально рассказывает нам интересные истории, которые от других слышал. А мы ему верим.
Но на этот раз он нам не стал рассказывать про поезда. А стал объяснять, что пацанам даже в вагончике посреди поля можно научиться испытывать огромное наслаждение, такое же, как испытывают все, кто занимается любовью с женщинами. Для этого лучше иметь вырезанную из газеты или из журнала фотографию красивой женщины, а если нет фотографии или ночью, то можно и так. Показал он нам и как это нужно правильно делать. И рассказал, что сопля, выскочившая из его писуна, называется сперма. И что в ней много таких маленьких-маленьких головастиков, из которых потом в животе у женщины начинает расти ребёнок. Не знаю, как Толик, а я дома, вечером, раньше пошёл в койку и попробовал этим заняться без фотографии. Всё у меня получилось, и даже понравилось очень.
После окончания школы мы впятером почти каждый день собирались у Алёшки для подготовки к экзаменам. С родителями все договорились, чтобы нас не загружали домашними делами, потому что к вступительным экзаменам необходимо готовиться очень старательно и долго. Если кого и оставляли дома, так это если предстояла очень серьёзная работа. Или гной лепить, или стадо пасти по очереди. А у нас ещё мёд качать было важным занятием, справиться с которым без моей помощи нашим было непросто. Если погода не позволяла, то мы готовились в хате у Поляничко. В основном перечитывали разные темы из учебника по биологии и по очереди диктовали диктанты из специального сборника. А потом по сборнику проверяли ошибки и ставили оценки. Диктанты только у Алёшки и у Толика иногда получались на четыре. А у нас не всегда даже на тройку получались. Хотя и у них тоже часто на тройку выходило. У Алёшки несколько раз тоже двойка получалась, а Толик ни разу на двойку не написал. Но в хате мы не любили заниматься подготовкой. Потому что как только чем другим увлеклись, так Алёшкина мамка тут же кричит:
- Вы для чего тут собрались? Галдите по пустому, аж шум от вас в голове. Нет, чтобы учить то, что нужно.
- Мам, так в учёбе ж перерывы обязательно следует делать, чтобы материал усваивался лучше, - пояснял ей Алёшка.
- То-то я вижу, у вас с самого утра и до сих пор один сплошной перерыв получается. Так ведь и усваиваться будет нечему.
Поэтому при хорошей погоде, мы забирали книжки, тетради, карандаши и шли заниматься в Вербы ниже сада Поляничко. В Вербах к нам никто не придирался, но мы сами сознавали, что почти ничего не учим. И диктантов пишем в Вербах совсем мало. Зато по математике мы совсем не готовились. Все те примеры и задачи, которые были в присланной мне из техникума программе, каждый из нас решал слёту.
Период втоторой Семилетка
© Copyright: Алексей Сычев, 2024
Свидетельство о публикации №224011201237
Свидетельство о публикации №224011201237
Рецензии