И. Любарский. Впечатления военного врача Ч. 2

ИВАН ЛЮБАРСКИЙ. ВПЕЧАТЛЕНИЯ ВОЕННОГО ВРАЧА В КРЫМСКУЮ КАМПАНИЮ. ЧАСТЬ 2

К ИСТОРИИ РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1853-1855 ГГ.

ИЗ БИОГРАФИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ПРОФЕССОРА МЕДИЦИНЫ И ОСНОВОПОЛОЖНИКА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ПЧЕЛОВОДСТВА В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛЮБАРСКОГО

Современная орфография С. В. Федоровой

(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника п«Любарский И. В.  Впечатления военного врача в Крымскую  кампанию // журнал Русский вестник.  Москва. Университетская типография, 1873 . Т. 106.  С.259–295.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)

(перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника «Любарский И. В.  Впечатления военного врача в Крымскую  кампанию // журнал Русский вестник.  Москва. Университетская типография, 1873 . Т. 106.  С.259–295.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)

Из всех деятелей Крымской кампании, подвизавшихся, так сказать, на заднем плане кровавой сцены, самая тяжёлая участь выпала на долю военных врачей, которые выносили на своих плечах чрезмерные физические труды и претерпевали мучительные нравственные пытки, будучи поставлены в полную невозможность, как управляться с громадною массой раненых, так и успешно бороться с усиленною  болезненностью в армии,  вследствие крайне невыгодных гигиенических условий, в которых находились тогда наши войска и госпитали. По крайней мере, я лично, при моей юношеской восприимчивости и врачебной необстрелянности, положительно изнывал под гнётом болезненных впечатлений ежеминутно испытываемых в виду раздирающих картин сверхъестественных человеческих страданий, с которыми приходилось ведаться с утра до ночи, без перерыва, без облегчения. Неоднократно мне приходилось слышать от людей закалённых в бою, много раз встречавшихся лицом к лицу со смертью, что на их глазах, ужасы войны бледнеют перед тем, которые начинаются за линией боя там, где скопляются массы изувеченных людей, где струится кровь и слышаться предсмертные стоны. Действительно, нужно иметь крепкие нервы или искусственно притуплять свои чувства  продолжительною привычкой, чтобы хладнокровно выносить подобные зрелища. В эту минуту на врача переносятся единственные, последние усилия страдальцев, и как часто я был подавляем тяжёлым сознанием своего бессилия не только спасти жизнь, но и облегчить страдания тем несчастным, раны которых по своей обширности и важности исключали всякую возможность успешной помощи, оставляя человеческому искусству пассивную роль у постели умирающего.  Боже мой, как много желалось и как мало приходилось делать в подобных обстоятельствах!

В числе причин усугублявших страдания наших солдат остававшихся позади боевого поприща за ранами и болезнями, едва ли не первое место занимало то упущение, что средства какими располагало военное ведомство для успокоения и врачевания страждущих воинов далеко не соответствовали громадности требований. Недоставало помещений,  белья, корпии и бинтов, прислуги, врачей и даже лекарств. От этого в ограниченных пространствах скапливалось громадное число пациентов, которые зачастую оставались по нескольку дней одетыми в шинелях и бельё, в котором они находились в бою; одежда эта, присыхая к не перевязанным или только кое-как и кое-чем перевязанным ранам, впитывала в себя гнойные выделения, губительно влиявшие на людей своими испарениями;  кроме того,  вследствие ежедневной прибыли раненых этим несчастным не было успокоения потому, что для очищения места их беспрерывно нужно было таскать из одного города в другой, причём иногда уже не приходилось разбирать, кто может, и кто не может перенести транспортировку. Таким образом, не редко были отправляемы из Симферополя и такие кругом израненные и истощённые пациенты, для которых езда была гибельна, и которым малейшее движение было невыносимо болезненно. Человеку не испытавшему ничего подобного невозможно и приблизительно представить себе какие муки должен был испытывать такой страдалец во время дорожной тряски в простой телеге по грунтовым дорогам, да кроме того при переносках во время ночлегов из телеги в избу и обратно в телегу. Однако ж, и при частых и неразборчивых  транспортировках людей в дальнейшие пункты от театра войны были моменты обыкновенно вслед за усиленными бомбардировками Севастополя, когда в одном Симферополе набиралось до 50 000 раненых. Подвозы сюда больных и раненых из Севастополя и Бахчисарая в большем или меньшем числе производились безостановочно обыкновенно раза два в неделю и чаще. Такие транспорты всегда приходили в Симферополь к вечеру, и тогда в госпитальном мире поднималась возня и суета, а для врачей, фельдшеров и служителей наступала тяжкая ночная работа. Прежде всего, представлялся капитальный вопрос: куда девать пациентов, как разместить их? Иной госпиталь, открытый примерно на 1000 человек и снабжённый соответственным количеством постелей, белья и прочих вещей, весь наполнен пациентами, причём на каждого приходится воздуха меньше, чем 1/2 квадратной сажени; а из привезённого транспорта требуется поместить в том же госпитале ещё 1000 человек. Тогда бедных солдатиков теснят на нарах столь плотно, что они лежат вытянутые как брёвна, не имея возможности даже согнуть ноги; и ночью во сне непроизвольно толкают друг друга в раненные места, от чего в течение ночи очень часто вырываются из разных углов глухие стоны; остальных же не уместившихся на нарах, клали просто на полу так, что во время визитаций трудно было пробираться по палатам, и затем в сараях, даже под каким-нибудь навесом, если таковой отыскивался на дворе при госпитале.  Постелью в таких случаях служила солома, да и то в скудном количестве. Были такие отделения военно-временных госпиталей, где ни кроватей, ни нар вовсе не было и в заводе, а больные и раненые располагались все на полу густыми рядами.

Обыкновенно переноска прибывших гостей из телег в госпиталь продолжалась часа три-четыре за неимением достаточного числа прислуги. Те раненные, которым  служили ноги и хоть одна рука сами помогали своим слабейшим товарищам; за то к иному изувеченному нужно было отряжать человека по четыре прислуги, и когда носильщики принимались за него, то лишь раздавался слабый страдальческий голос: "Ой, братцы, полегче, пожалуйста, полегче". И каждый немощный не только терпеливо и безропотно, но большею частью безмолвно подчинялся своему скорбному положению.

Бывало, когда уляжется первая суматоха, - обыкновенно уже с наступлением сумерек, - начинается осмотр и перевязка ран. Зажигаются сальные свечки, приносятся несколько вёдер воды доля отмачивания повязок и промывания ран, медные тазы для собирания снятых и пропитанных выделениями перевязок, куча корта и компрессов, бинты, употребительнейшие примочки, и начинается работа. В последствие, когда мои чувства несколько притупились к зрелищу истерзанных человеческих тел, я сделался выносливее в подобных занятиях. Но первое время моей врачебной де6ятельности я положительно изнемогал не столько от физического напряжения, сколько от подавляющих впечатлений,  производимых на меня массой изрезанных, исстрелянных, поломанных, изуродованных людей. И положение моё представлялось мне тем невыносимее, что, казалось, веренице скорбных картин не было конца. К этому же первому времени моей службы относятся самые живые воспоминания, неизгладимо врезавшиеся в мою память. Некоторых пациентов моей первоначальной практики я так отчётливо вижу моими умственными очами, как будто они в действительности находятся теперь передо мной. Живо помню одного страшно изувеченного солдата прибывшего с транспортом из Севастополя и отданного в числе прочих на моё попечение. Когда я ещё новичок в своей профессии приступил к его осмотру, меня проняла нервическая дрожь, и я дрожащими руками стал разбинтовывать его голову. Фельдшер держал наготове перевязочные припасы, а служитель, с равнодушною физиономией и отупевшим взором, освещал сальным огарком страдальца, который сидел на наре, поддерживаясь правою рукой и не выпуская ни одного стона, ни вздоха. Физиономия у него была красная, глаза навыкате, голова обожжена, щёки простреляны, вследствие чего нижняя челюсть была парализована и без поддержки бинта отвисала по физической тяжести, левая нога была раздроблена, левая рука переломана, да ещё на различных частях тела оказалось до десяти штыковых и ружейных ран. Перевязав раны и наложив на разбитые конечности неподвижные повязки, я напоил его, посредством трубочки, вином, после чего он успокоился и притих, словно в теле его не было нервов, и он словно не ощущал жгучих страданий.  В последствие я видел ещё большие уродования человеческих тел, но при этом испытывал уже менее потрясений, чем в этот первый раз. В описываемую роковую ночь я провозился в госпитале далеко за полночь,  да ещё  на другой день, чтобы не упускать благоприятного для раненых первого периода, должен был сделать до восьми больших операций. Кровь лилась по моему ножу, а сам я страдал не менее чем мои жертвы. Изувеченный же солдат, о котором я рассказал выше, прожил всего двое суток, находясь в бреду из которого по времен6ам только моментально просыпался. Предвидя неизбежную смерть этого мученика, я воспользовался минутой самосознания и спросил, не поручит ли он мне что-либо сделать для него или его родных? Потерять способность произносить членораздельные звуки, он промычал что-то, показывая рукой на своё целое колено, под которым оказался перевязь с кредитными билетами рублей в десять. "Нет ли у тебя, мой милый, писем от родных? " –  спросил я, желая таким образом узнать адрес для отсылки денег его родным. Он отрицательно замотал головой, и подозвал меня пальцем поближе, отыскал мой карман и положил туда свои деньги. Не ожидав ничего подобного я в первый момент растерялся. Мне стало, как будто чего-то совестно, и в то же время я не мог подавить в себе слёз, стремительно пробивавшихся з глубины на мои веки. Добродушный солдатик, очевидно, хотел выразить мне свою признательность за ту посильную заботливость, какая была оказана ему по долгу, и службе. После этого мне ничего не оставалось делать, как принять деньги обещать, что они будут употреблены в пользу его самого или его родных.  На  следующий день страдалец умер. Небольшую часть оставленных им денег я употребил на похороны и панихиды, а остальные деньги представил при рапорте в госпиталь, прося отправить их в полк для отсылки родным, о которых полк имел возможность собрать сведения на основании послужного списка покойника.

Я заметил, что ко мне особенно привязывались те солдаты, которым я собственноручно производил какие-либо операции. Такие пациенты смотрели на меня, как на своего близкого родного, и при всяком удобном случае старались, в простоте своего безыскусственного сердца, высказать мне свою любовь и преданность.  Я не мог сделать подобных наблюдений в моей дальнейшей практике потому, что будучи крайне впечатлительным избегал делать операции там,  где меня не принуждала к тому настоятельная необходимость, как это было в Крымскую войну, а в последствие совершенно отказался от хирургической профессии; но во мне осталось с тех пор убеждение, что между оператором и оперированным неизбежно устанавливается близкая нравственная связь. Помню также двух солдатиков, сапёра и пехотинца, из коих первому я отнял голень, а второму руку по плечо. Лежали они рядом и очень подружились, постоянно оказывая друг другу взаимную помощь. Безногий сапёр помогал своему соседу в тех случаях, где требовались обе руки, а безрукий пехотинец делал то, к чему надобились  ноги. Один, например, завяжет, зашьёт, набьёт трубочку и пр., другой принесёт, отнесёт, сходит к товарищу за табаком, позовёт кого нужно и т. д.  Эти пациенты относились ко мне с особенною задушевностью и так ко мне привязались,  что когда мне приходилось выезжать из Симферополя с транспортом больных и раненых, то неотступно умоляли меня в течение двух дней, чтобы я взял их с собой.  "Без вас мы здесь пропадём", – постоянно твердили они, и им чистосердечно казалось, что если меня не будет, то с ними непременно сделается что-либо нехорошее. Хотя раны обоих были ещё довольно обширны и в пути могли принять неблагоприятное течение, но я уступил, наконец, их просьбам и записал обоих в транспорт. К счастью, я доставил их совершенно благополучно в Николаев и отдал в один из тамошних госпиталей. Когда же подошла минута окончательного расставания с ними, то мои пациенты при всей их сдержанности, вообще свойственной русскому солдату, не могли совладать с охватившим их волнением, – и по их закоптелым лицам заструились невольные слёзы… Здесь то, так сказать за кулисами военной сцены, имея ближайшее соотношение с солдатом, я впервые познал те прекрасные качества сердца, которые вообще присущи простому русскому народу.

Вместе с тем, на первых порах, я решительно становился в тупик пред изумительною, героическою терпеливостью, граничащею с одеревенением, какое обнаруживал русский солдат, очутившись в самом невыгодном положении после выбытия из строя за ранами. В особенности  эта выносливость резко обрисовывалась по сравнению с Французскими ранеными, которые привозе из Севастополя, иногда по нескольку дней лежали в моих палатах вперемежку с нашими солдатами пока этих военнопленных не устраивали особо.  Вследствие природной нервозности, раненый Француз постоянно и громко изливал наружу всякую боль, какую чувствовал. Перевязывать Француза – это была чистая мука. Кричит, бывало, благим матом всё время пока снимаешь с него повязку, очищаешь рану и вновь накладываешь корпию, компресс и бинты. При этих криках, солдаты, бывало, молвят меж собою: "Ишь ты, на штурм лезет спьяна  как дьявол, а чуть поранили, сейчас и хвост поджал".  Как-то раз, едва я ступил на порог палаты как из противоположного конца обширной залы губернского правления занятого госпиталем услышал резкий и беспокойный крик "Monsieur le doctor, voyez les vers!" –  крик повторявшийся до тех пор, пока я проходил по зале между лежавшими на полу солдатами и пока не очутился перед Французом, снявшим с раненой ноги повязку и с ужасом указывавшим на головку, сидевшего в ране большого червя. Когда я залил рану скипидарною жидкостью, чтобы умертвить червей и тем облегчить их извлечение, то всё госпитальное здание огласилось неистовым криком, и не скоро после того угомонился Француз. Русский солдат держал себя  совсем иначе. Под влиянием жаркого лета и смрадного воздуха в палатах, иногда невозможно было предупредить зарождение червей в гнилостных ранах; но наши солдаты, не обращавшие особенного внимания на свои раны, никогда сами не замечали этих неприятных насекомых, а при очищении ран смотрели на них совершенно хладнокровным взором. Вообще при перевязке наших солдат никаких криков не было иного перевернёшь на все стороны, обрежешь помертвелые части в ране, выпилишь кусок кости, извлечёшь из раны какой-нибудь осколок или кусок шинели, вырежешь пулю, –  всё это переносилось с необыкновенным стоицизмом; изредка только если уж невтерпёж, иной тихо застонет подавленным вздохом, а кто пословоохотливее, тот после перевязки ещё проговорит: " Покорнейше благодарим, ваше благородие". Поэтому, хлороформирование  употреблялось только при больших и трудных операциях, чтобы непроизвольные движения оперированных не мешали технике дела; малые же операции переносились солдатами без хлороформирования терпеливо и спокойно, хотя бы и сопровождались сильными страданиями. Француз, бывало, ежедневно после каждой перевязки непременно спросит: "Commet  сa va?" У наших раненых я никогда не замечал подобного совершенно, впрочем, естественного любопытства. Они считали излишним справляться о состоянии своих ран и безропотно и покорно подчинялись тому, что Бог даст.

 За всем тем, наши солдаты признательно относились к тем врачам, сёстрам милосердия и начальственным лицам, которые обнаруживали особенную заботливость о них. Сёстры милосердия оказывали страдальцам бесценные услуги, ухаживая за ним с самым предупредительным вниманием и родственною нежностью. Женские руки особенно бережно переменяли бельё на пациентах, поправляли подушки, поили и кормили тех немощных, которые постоянно нуждались в посторонней помощи, аккуратно раздавали лекарства, приготовляли и раздавали чай; иная подсядет к пациенту, поговорит о родине, о надеждах сопряжённых с выздоровлением, и от того уже больным было легче. Была у нас в Симферополе и добровольные служительницы страждущих, не состоящие официально в штате сестёр милосердия. Помню, летом 1855 года, появилась в симферопольском госпитале, в качестве сестры милосердия образованная, стройная, довольно красивая дама средних лет, удивлявшая всех нас своим самопожертвованием. Она называлась псевдонимом Копыловой, но говорили, что это петербургская актриса О-ва, взявшая отпуск у дирекции театров на летние каникулы и посвятившая себя служению больным и раненным. Войдёт, бывало, в палату, – так и пахнет от неё освежительным ароматом изысканных духов, так и польются её весёлые остроумные речи, невольно сообщавшие всем ясное настроение духа; самые хмурые и мрачные пациенты, и те, бывало, начинали улыбаться глядя на эту оживлённую и ласковую барыню. Для врача она была самою умною и ловкою помощницей при перевязке, так что самый опытный фельдшер пасовал перед нею. Вместе с тем, эта светская дама не только без малейшей брезгливости, но с полным самоотвержением и любовью исполняла при больных всё то, что входило в обязанности сестры милосердия.  Так как госпожа Копылова свободно изъяснялась по-немецки и по-французски, то, благодаря её посредству, можно было приставить к занятиям и кое-кого из иностранных врачей, вызванных тогда в Крым и без участия переводчиков оказавшихся совершенно неприменимыми к делу по совершенному незнанию русского языка. Поэтому госпожа Копылова большею частью и работала в палатах с кем-либо из этих врачей. К слову сказать, правительство наше, вызвав иностранных врачей из Пруссии и Америки, мало получило от них пользы, хотя конечно было вынуждено к тому крайностью и хотя руководилось при этом благими расчётами. Бывало, когда пришлют такого врача в иной госпиталь, то главный доктор почёсывает у себя за ухом, не зная что с ним делать; а между тем иностранный врач увеличивал собою счёт ординаторов и ставил главного доктора в невозможность просить себе подкрепления во врачебном персонале, в случае наплыва пациентов. Не говоря уже о том, что таких врачей нельзя было приставлять к больным, с которыми необходимо было общаться, им нельзя было поручать и раненых потому, что при перевязке всё же надо было приказать: то подать, другое устранить, так держать перевязываемый член, этак перевернуться, а все эти иностранцы не могли сказать ни слова по-русски. При такой  бесполезности заморских господ, казна наша несла на них порядочные расходы, плата каждому по 100 рублей в месяц, что в тогдашнее время, когда мы, младшие врачи получали жалования в месяц по 20 рублей с копейками, или по 83 рубля с небольшим в треть года, было громадной привилегией. Но продолжаю нить своих воспоминаний.

Навсегда осталась в моей памяти ещё одна личность, истинно благодетельная и глубоко симпатичная, появлявшаяся в госпиталях как ангел-утешитель страждущего человечества. Это граф Виельгорский-Матюшкин, посланный в Крым по воле покойной государыни императрицы, для призрения больных и раненых и оказывания им вспоществования во всевозможных видах. Уже одна его штатская внешность, как редкость в военном госпитале, обращала на себя общее внимание. Молодой человек, с кроткою, меланхолическою физиономией, граф Виельгорский, тихой поступью входил в палату и поочерёдно обходил всех страдальцев, вливая в сердце каждого своим задушевным словом и тёплым участием мир, надежду и утешение. Иному даст денег, другому навесит благословенный образок или крестик, объясняя каждому, что  это ему прислала государыня императрица. Последнее особенно трогало до глубины души наших солдат, и они благоговейно ценили этот высокий знак царской милости. Подле некоторых больных и раненых, возбуждавших особенное участие, граф засиживался по получасу и более, терпеливо выслушивая какую-нибудь просьбу, какое-либо завещание, и всё это записывал в свою памятную  книжку, чтобы в последствии, при участии высокой благодетельницы, привести в исполнение. Вообще слышно было, что граф много делает добра страждущим воинам, как офицерам, так и солдатам. К величайшему сожалению, этот благодетельный человек пал жертвой своего христианского подвижничества. Он заразился в симферопольских госпиталях тифом и умер.

             Иван Васильевич Любарский, Варшавская губерния,  20 февраля 1873 г.
             Перевод в современную орфографию русского языка: Светлана Федорова, Казань, 12 декабря 2024 г.