***

ПРЕДВКУШЕНИЕ СМЕРТИ, НАЧИНАЯ С 1920 ГОДА

Я решил одним прыжком преодолеть более четверти века, оставив свою зрелость для будущего рассказа. Сейчас же сразу перехожу к старости, потому что есть вещи, которые необходимо записать со строгой точностью дневника.

Я часто слышал о шестидесяти трех годах как о «вели-кой кульминации» в жизни мужчины, но что это на самом деле означало, понятия не имел, пока не перешагнул этот возраст. Альфонс Доде где-то написал, что к сорока годам каждый мужчина хотя бы раз, но потерпел неудачу при совокуплении с женщиной. Он даже зашел так далеко, что утверждал, будто человек, который отрицает это, хвастун и лжец. Я могу честно сказать, что до шестидесяти лет со мною не случалось ничего подобного.

Задолго до времени моего нынешнего рассказа я стал посредственным любовником, но никогда не стыдился этого. Как и у пресловутого шотландца1, у меня не было недостатка в энергии, но я возбуждался «не так часто, как раньше». В ше-стьдесят лет желание во мне было почти таким же острым, как и в сорок, но все больше и больше я предпочитал наслаждаться зрелищем девичьей наготы.
______________________________
1 «Пресловутый» или «истинный шотландец» — сати-рическое выражение, используемое в отношении мужчин, но-сящих килт без нижнего белья. Хотя традиция носить килт без нижнего белья возникла в армии, она вошла в шотландский фольклор как выражение легкомысленного отношения к обы-чаям или даже как проявление дерзости.

Помню один летний день в Нью-Йорке, это было время, когда стали входить в моду короткие платья. Я вошел в комна-ту, и девочка лет четырнадцати-пятнадцати поспешно плюх-нулась на диван, одергивая платье, задравшееся значительно выше колен. Она была изящно сложена, красивые ножки в черных шелковых чулочках, подчеркивавших сияющий але-бастр краешка бедер. Я до сих пор чувствую, как у меня пере-сохло во рту при виде этого зрелища, как трудно мне было го-ворить об обычных вещах, будто меня не волновали ее бедра. Надеюсь, что успел полностью овладеть голосом, прежде чем она пригладила свои подстриженные непослушные волосы, оттенявшие ее пылающие щеки и сердитые растерянные взгляды.

Снова и снова оборачивался я на улице, чтобы зафикси-ровать в памяти ножки какой-нибудь юной чаровницы. Мыс-ленно я пытался проследить тонкую колеблющуюся линию раздвигающихся бедер, изящный треугольник между ними, очерченный мягким пушком волос, только-только открываю-щиеся полные губы вульвы.

В сорок лет, даже еще раньше, я полюбил маленькие груди, похожие на недозрелые яблоки, и меня стало отталки-вать любое проявление зрелости в женщине. Но время от вре-мени я обнаруживал, что эта или та женщина, о ком я тогда заботился, могла доставить мне такое же острое волнение, как и любая девочка, возможно, даже более острое и продолжи-тельное удовольствие, зависевшее главным образом от взаим-ной страсти. Но я говорю сейчас о желании, а не о наслажде-ниях страсти, а желание стало буйствовать во мне только при виде легкого полувзрослого девичества.

Здесь расскажу об одном показательном случае, кото-рый продемонстрирует бессознательное или полусознатель-ное в моем вожделении. Жил я тогда в Рохамптоне2, где редактировал «Субботнее обзорение»3, и почти каждый день ездил в Ричмонд-парк4. Однажды утром я заметил какое-то движение в высоком папоротнике и, подъехав к этому месту, увидел смотрителя, стоявшего на коленях подле молодой оленихи.
_____________________________
2 Рохамптон — пригородный район на юго-западе Лон-дона.
3 «Субботнее обозрение политики, литературы, науки и искусства» — лондонская еженедельная газета. Ф. Гаррис ре-дактировал ее в 1894—1898 гг.
4 Ричмонд-парк — крупнейший королевский парк или «олений парк». Является национальным природным заповед-ником, объектом особого научного интереса и особой приро-доохранной зоной и включен в Реестр исторических парков и садов Англии. Его пейзажи вдохновили многих известных ху-дожников, он стал местом съемок нескольких художественных фильмов и телесериалов. Расположен в лондонском районе Ричмонд-на-Темзе.

— Что случилось? — спросил я.

— Бела, — ответил он, поднимая две задние лапы ма-ленького существа — обе были сломаны. — Она такая хоро-шенькая, как картинка, правда? Ей чуть больше года или око-ло того. Этой осенью у нее началась течка. Бедная маленькая сучка, приспичило ей пойти и выбрать самого большого и ста-рого оленя в парке и потереться о него своей маленькой поп-кой. Он конечно же оседлал самку, сэр, маленькие ножки глу-пышки сломались под его весом! Она даже не успела испытать первое удовольствие. И теперь я обязан избавить ее от дальнейших мучений, сэр. Ну какая же она гладкая и хорошенькая! Правда?

И он ласково провел рукой по шелковистому меху оле-нихи.

— Ты должен убить ее? — спросил я. — Я бы заплатил, чтобы ей вправили ноги.

— Нет, нет, — ответил смотритель. — Это займет слишком много времени и вызовет еще больше хлопот. Таких дурочек много. Бедная маленькая сучка должна умереть.

Когда он нежно погладил ее красивую головку, лань по-смотрела на него своими большими глазами, полными слез.

— Вы и в самом деле вынуждены убивать столь боль-шое число молоденьких самочек? — спросил я.

— Не так уж и много, сэр. Если бы она пережила этот сезон, то в следующем году была бы достаточно сильной, что-бы совокупиться с самым крупным самцом и родить от него. Ей просто не повезло, что появилась на свет в стаде самого старого и самого тяжелого оленя нашего парка.

— Имеет ли возраст какое-либо отношение к влече-нию?

— Безусловно, — ответил смотритель. — Старый олень всегда предпочитает вот таких малолеток, а те и рады поко-риться вожаку. Наверное, такова суть дикой природы, — до-бавил смотритель с сожалением.

«Дикая природа, — сказал я себе, отъезжая. — Боюсь, что человеческая природа тоже дикая».

И тяжелое предчувствие сжало мое сердце.

В начале лета 1920 года, когда мне исполнилось шесть-десят пять лет, я намеревался закончить книгу портретов, прежде чем совершить долгожданный визит в Чикаго. Перед отъездом из Нью-Йорка ко мне обратилась девушка, надеяв-шаяся получить у меня работу. Я не нуждался в ней, но она была хорошенькой, даже вызывающе хорошенькой, и все же впервые в жизни я не был тронут. Когда ее хрупкая, грациоз-ная фигурка исчезла за дверью, я внезапно осознал всю бедст-венность своего положения в ошеломляющей, удушающей волне горечи. Итак, это был конец: желание еще было, но впервые я руководствовался не им. Я знал, как довести свое желание до предела, но я этого не сделал! Пришел конец моей жизни. Боже, какая катастрофа! Какое непоправимое, позор-ное поражение!

Тогда я впервые начал завидовать участи женщины! В конце концов, любая женщина, даже будучи на смертном одре, если захочет, может отдаться желающему мужчине. И это в то время, как вроде бы нормальный мужчина, выглядящий как мужчина, чувствующий себя мужчиной, на деле оказывается бессильным, бессильным и опозоренным в своей главной гордости, главной цели своей мужественности.

И тут меня поразила мысль о моем творчестве! В по-следнее время никаких новых сюжетов не приходило в голову. Дух воображения оставил меня одновременно с мужской си-лой. Нет, лучше смерть, чем такая бесплодная перспектива, такая ужасная однообразная пустыня. Вдруг до меня дошел смысл таких вот строк:

Желанные, как сладость поцелуев,
Как сладость ласк, что мыслим мы с тоскою
На чуждых нам устах, — и как любовь,
Как первая любовь, безумны, страстны,
Смерть в жизни, дни, которых больше нет5.
________________________
5 Последняя строфа стихотворения А. Теннисона «Слё-зы». Перевод. К.Д. Бальмонта.

Пока я сидел в темнеющем кабинете, из моих глаз по-лились слезы. Значит, это конец!

Я решил идти домой: там, в полном одиночестве, смогу разобраться в случившейся катастрофе и осознать ее глубину. Думаю, тогда впервые в жизни слезы подступали к моему сердцу, и я задыхался от ощущения смертности человека.

О слезы, слезы, что в вас, я не знаю,
Из глубины какой-то высшей боли
Вы к сердцу подступаете, к глазам,
Глядящим на желтеющие нивы,
На призрак дней, которых больше нет.

Вы свежи, словно первый луч, что глянул
На корабле, любимых нам вернувшем,

Вы грустны, как последний луч, вдали,
На корабле, увлекшем наше счастье,
Так грустны дни, которых больше нет.

О странно-грустны, как в рассвете летнем
Крик сонных птиц, сквозь сон поющих песню
Для гаснущего слуха, в час, когда
Горит окно для гаснущего взора,
Так странны дни, которых больше нет6.
_________________________
6 Начальные строфы того же стихотворения.

Я уже совсем засобирался домой, но тут мне вспомнил-ся ужасный случай. Однажды, задолго до Мировой войны, Мередит прислал мне копию «Испытания Ричарда Феверела: история отца и сына», всю почерканную исправлениями. В письме он сообщил, что намерен исправить все свои книги для окончательного издания. Джордж хотел знать, что я думаю о внесенных изменениях. «Надеюсь, вы будете откровенны со мною. Пожалуйста, ради меня. Вы почти единственный человек на свете, чье суждение по такому вопросу имеет для меня вес… Поскольку вы всегда выражали определенную симпатию к “Ричарду Феверелу”, я посылаю эту книгу и прошу высказать ваше мнение».

Естественно, я был тронут и сел читать, чувствуя уве-ренность, что все изменения будут улучшать книгу. Но первые же страницы шокировали меня: Мередит продолжал предпо-читать бесцветное слово красочному. Я вычитал книгу с пре-дельной тщательностью. Из примерно трехсот правок я мог бы одобрить максимум треть. Прочие изменяли текст в худ-шую сторону.

Я сел в машину и поспешил в Бокс-Хилл, где жил Ме-редит. Приехал ближе к вечеру. Джордж только вернулся с прогулки на ослике по близлежащим холмам. Он пригласил меня в свой рабочий кабинет в маленьком шале7 вдали от до-ма, и мы занялись правкой текста.
___________________________
7 Шале — небольшой деревянный домик сельского ти-па; такие домики в русских деревнях европейцы тоже считают шале.

— Вы подлили воды в чернила, — воскликнул я, — и испортили несколько лучших страниц на английском языке. Ухаживания в лодке вы ухудшили невероятно. Ради Бога, ос-тановитесь и оставьте... Ну, отлично... ну, в покое!

Поначалу он не согласился со мною. Пришлось зачиты-вать и обсуждать правки одну за другой. Пролетели часы.

— Как вы объясните тот факт, — воскликнул он, нако-нец, — что я все еще не убежден! Что в глубине души вы меня не убедили?

Я должен был высказаться прямо, ничего другого не ос-тавалось.

— Вы на вершине успеха, но творческая сила явно по-кидает вас. Пожалуйста, пожалуйста, простите мою грубую откровенность! — воскликнул я, потому что его лицо внезап-но посерело. — Вы знаете, вы должны знать, как я уважаю вас и каждое ваше слово. Но сцена в лодке — величайшая любов-ная идиллия во всей английской литературе. Она дорога мне! Это больше, чем «Ромео и Джульетта» Шекспира. Не меняйте ни слова, Мастер, пожалуйста, ни слова! Они все священны!

Не знаю, убедил я его или нет. Боюсь, что нет. С воз-растом мы становимся все более упрямыми, и позже он сказал что-то о том, что находит удовольствие в исправлении своих ранних произведений. Но факт случившегося в тот день для меня неизменен: Мередит пережил грандиозный климактери-ческий кризис. Ему, должно быть, было около шестидесяти шести, и он потерял способность даже к беспристрастному суждению.

Неужели я тоже её потерял? Это казалось вероятным. Боже, как горька смерть при жизни! Дни, которых больше нет! С тех пор я стал упоминать на публике свой возраст, за-ставляя людей делать скидку на него (и женщин, и мужчин), но не видел понимания даже во вдумчивых женщинах. Если вы не лысый и у вас нет седых волос — стигматов старости, — вы, по их мнению, в порядке! О, Боже!

Однако вскоре я обнаружил, что мои суждения не утра-тили своей силы. Мои мужеские силы уменьшились, я уже не был готов к действию, как прежде, но они все еще сохраня-лись, и до тех пор, пока я дорожил ими, не тратил их, моя спо-собность суждений мало изменилась. Мои худшие опасения были беспочвенны: полное воздержание становится необхо-димостью, если только... Но это уже другая история или даже две.

Недостаток радости, даже унизительное недоверие к ослабевшим способностям можно было переносить без жалоб. Общее состояние здоровья, однако, тоже начинает давать о себе знать: простуды и ревматические боли — лекарства про-тив них все менее действенны; внутри накапливается нечто, что не согласно с вами. А вы больны не несколько часов, как в зрелости, но по несколько дней и даже недель не можете вос-становить прежнюю физическую форму, переносить прежде достаточную физическую нагрузку. Природа становится на-зойливым кредитором, который отказывается дать вам пере-дышку.

Помнится, как много лет назад я посетил Питт-Хаус, который стоит на вершине Хэмпстеда. Мне хотелось узнать, почему он называется Питт-Хаус. В свое время владелец этих мест, узнав, что лорд Чатем8 нездоров, предоставил один из своих домов в распоряжение великого государственного дея-теля, и с тех пор он известен как Питт-Хаус. На Хэмпстед от-правился человек, который после десятков парламентских триумфов завоевал империю для Британии. Там он провел свои последние дни в глубоком одиночестве и черной мелан-холии. Мучимый подагрой, Питт привык целыми днями про-сиживать в маленькой комнате, без книги, положив тяжелую голову на руку. Он не мог вынести даже присутствия своей жены, хотя они были любовниками в течение многих лет. Граф даже не хотел видеть слугу и приказал прорезать в стене оконце, чтобы он мог получать еду, поставленную снаружи, а когда захочет, выложить пустую посуду и вновь закрыть оконце. Подумайте об этом: Питт, который долгие годы был хозяином мира, чьи редкие выступления в Палате общин не-изменно сопровождались триумфом, доведенный до состоя-ния отчаянного одиночества! Это оконце в стене имело для меня такое же значение, как и его великая речь в защиту американских колонистов.
_____________________________
8 Граф Чатем — титул Питта-Старшего.

То, что старость обычно омрачается плохим здоровьем, верно, думаю, для большинства мужчин, но не для меня, слава Богу! Сейчас, когда мне почти семьдесят, я чувствую себя так же хорошо, как и всегда, даже лучше. Я научился прекрасно держаться и закрывать дверь перед лицом старости и боль-шинства ее немощей. Позвольте мне, для пользы других, вкратце рассказать здесь эту свою историю.

В дни моего третьего визита в Южную Африку в конце девяностых я подхватил черную лихорадку и был оставлен на реке Чобе всеми моими кули, которые думали, что духи при-шли забрать меня, поскольку я бредил. Как я добрался до моря и цивилизации за четыре месяца бреда и голода, я расскажу подробно, когда дойду до этого в обычной последовательно-сти. Здесь достаточно сказать, что на корабле, возвращавшем-ся в Европу, мои внутренности буквально выворачивало на-ружу. Не удивительно, что после этого в Лондоне я длитель-ное время страдал от несварения желудка. Целых два года я путешествовал от одного доктора к другому по всей Европе — напрасно. Без толку! Один заставил меня питаться только ви-ноградом, другой — овощами, третий — есть одно мясо. При этом я непрерывно страдал и стал худым, как скелет.

Мой собственный врач в Лондоне добился первого улучшения: он посоветовал мне бросить курить. Я курил до изнеможения всю свою жизнь, но сразу же бросил, хотя дол-жен признать, что ни от одной привычки не было так трудно избавиться. Год спустя я обнаружил, что бросив курить, стал лучше чувствовать вкус еды и изысканных вин, который я ни-когда прежде не ощущал по-настоящему. Если бы я снова прожил свою жизнь, ничто не заставило бы меня курить. Это, я думаю, худшая из всех привычек, враг одновременно удо-вольствия и здоровья.

Но несварение желудка держалось и делало жизнь не-выносимой. Следуя совету Швенингера9 (он был врачом Бис-марка), я пробовал голодать по две недели подряд. Результат был, но очень скромный.
___________________________
9 Эрнст Швенингер (1850—1924) — немецкий врач и историк медицины, личный врач Отто фон Бисмарка. Доктор медицины.

Однажды мой лондонский доктор посоветовал мне по-пробовать желудочный насос. Это слово поначалу испугало меня, но потом я обнаружил, что речь идет всего лишь о си-фоне, а не о настоящем насосе. С одного конца его была рези-новая трубка, ее следовало протолкнуть в горло и ввести в же-лудок; на другом конце была воронка, через которую в желу-док вливали кварту или около того теплой воды. Через неко-торое время надо было надавить ниже пояса, и вода вылива-лась через клоаку, унося с собой все примеси и непереварен-ную пищу.

Первый раз я сделал это с помощью врача, и немедлен-ное облегчение не поддается описанию. Только что я чувство-вал себя очень плохо, через мгновение я был совершенно здо-ров. Я избавился от гороха, который рекомендовал мне другой доктор, и не мог сдержать улыбки, когда он вышел с водой, доказывая бессмысленность этой рекомендации.

На следующий день я снова попытался промыть желу-док и при этом обнаружил, что он не переваривает хлеб с мас-лом. Ни один врач никогда не советовал мне отказаться от хлеба с маслом, но теперь причина была ясна. Черная лихо-радка ослабила мою селезенку, и поэтому я не мог перевари-вать крахмалистые продукты и жиры.

Через неделю желудочный насос позволил мне соста-вить научную диету. Я любил кофе, но кофе, оказалось, был для меня ядом, поскольку тормозил пищеварение. Конечно, я отказался от хлеба, масла, картофеля и т.п. Очень быстро мое пищеварение пришло в норму.

В течение пятнадцати или двадцати лет каждые девять дней я промывал себе перед сном желудок. Но и сегодня слишком большое количество масла, кофе или какого-нибудь жира, съеденного в ресторане, дает о себе знать. Признаюсь, ничего приятного в промывании желудка нет. Это не то же, что чистка зубов. Но сон после промывания прекрасный, да и здоровье отличное.

Какой-нибудь страдалец может спросить:

— Что вы делаете, если у вас расстройство желудка по-сле еды?

Я могу только ответить, что если это серьезно — про-мываю желудок. Если расстройство незначительное, прини-маю дозу щелочного порошка от доктора Дюбуа, врача импе-ратора Наполеона. Дюбуа улучшил бикарбонат соды и прочие подобные добавки щелочной фосфатазой, что дает мгновенное облегчение. Но лекарство, безошибочное и благословенное средство от всех болезней пищеварения, — это желудочный насос. Благодаря ему, а также строжайшей умеренности в еде и питье и полному воздержанию от табака, я наслаждаюсь почти идеальным здоровьем!