Сиддхартха

- Друг мой, завтра с рассветом Сиддхартха уйдет к саманам: он станет - саманой.

Призма вестернизации - тот акцент, с которым возвышенная вязь восточной философской мысли становится приземлённой (а впрочем, приземлённой ли?), более очерченной, понятной. И вот уже не брахман, сын брахмана, но гордый студиозус Сиддхартха стоит напротив всего, что только способен себе противопоставить, и дрожь в его ногах происходит не от усталости -

-Ты устанешь, Сиддхартха!

- Устану.

- Ты умрешь, Сиддхартха!

- Умру.

но от экзальтации, предвкушения утоления жажды познания; эдакий мятущийся германский дух под личиной отшельника, который аскезой и отречением от собственной самости эту самость только взрастил и возвысил. Роль Заратустры, заядлого плясуна на канате над недвусмысленными головами, ему уготована позднее, но стремление обнаружить суть вещей уводит его вслед за искателями Нирваны в сторону от самих вещей, и сторона эта - вверх. Парить и над обывателем, и над мудрецом - вот конечная цель его подкреплённого одарённостью тщеславия, замаскированная под поиск Единства и Истины. Только отказавшись от авторитетов, можно разговаривать с ними на равных, вещает юный Сиддхартха просветлённому Гаутаме, и эта пугающая их обоих мудрость впоследствии оказывается его главным талантом. Руководствуясь ею, Сиддхартха одинаково легко презирает и чрезмерно примитивные мирские чувства и желания, и недостаточно углублённое, недостаточно истинное монашеское учение:

- У меня нет никакого желания ходить по воде. Пусть старые саманы тешат себя подобными штуками!

Практики, дающиеся легко, как водится, не представляют особого интереса. Отвергнув всё, что способен отвергнуть, сверхчеловек ради интереса снисходит до человеческого, опрометчиво полагая, что его вершина - высота постоянная, и грань, которой он обособил себя от других, никогда не сотрётся. Стремление изведать всё и научиться всему из категорий, обозначенных им как высокое и низкое — так начинается новая вигилия, в которой самана, аскетичный шакал пустыни, поворачивается другим боком и предстаёт в образе вальсирующего степного волка, жадно поворачивающего голову, чтобы вкусить то сладость вина, то сладость любви. Позже, много позже он поймёт, что то была не душевная трансформация, а лишь следствие отсутствия меры в поиске и познании, азарт игры в догонялки с мирозданием, превращающийся по мере погружения в мирское в азарт игры в кости. Не одну ли цель ухода от Я преследует и медитирующий монах, и пьющий в кабаке крестьянин, и способен ли первый на этом пути продвинуться дальше другого? Сиддхартха, чуть было не адаптировавшийся к наличию слуг и собственного сада, совершил поворот колеса Сансары, и самана-шакал вновь замаячил на горизонте призрачным силуэтом, приглашая к новому пути. Но то был уже лишь силуэт; из гордого монаха и книгочея-шакала неизбежно должен был вырасти корыстолюбивый гедонист-волк, чтобы волк и шакал загрызли друг друга.

Поворот колеса ознаменовался смертью Сиддхартхи. С ним случилось то, чего сверхчеловек оказался бы не способен пережить — смерть Эго. В то время как условный Ханс заканчивает мучения путём физической гибели тела, Сиддхартха от подобных решений удерживается, и наблюдает, как в пропасть, на дне которой тёмные воды реки, летит всего-навсего его собственное Я. Поэтому не Ханс, а Сиддхартха способен обнаружить облегчение, наступающее после этой, казалось бы, несовместимой с дальнейшим существованием гибели. Внутри у него осталось не разорённое гнездо, а негасимая внутренняя суть его самого, к которой он и стремился, отринув повергающие в сомнения пути чужих учений в пользу учения собственного.

— К самому себе я поступлю в учение, у самого себя я буду изучать тайну, именуемую Сиддхартхой.

Сиддхартха испил из каждого ручья жизни, и они, наконец, слились для него в единую реку, которую он и взял себе в учителя, работая перевозчиком на переправе. Перевозя потоки людей через водный поток, он пропускал через себя волны человеческих историй, которые больше не казались ему недостойными душевных усилий, и без стыда вплетал свои собственные, которые раньше бы счёл такими же примитивными: и драму отцовства, в которой повторил драму своего отца, вынужденного отпустить от себя сына навстречу собственной судьбе, и боль утрат.

Словно рана, горела у него глубоко в сердце любовь к бежавшему, но в то же время он чувствовал, что не стоит растравлять эту рану, что надо дать ей распуститься в цветок и излучать из себя свет.

Сиддхартха уравнял и нерассуждающий инстинкт, и слепое чувство, и мысль учёного, и просветление монаха, поскольку единственный путь к Совершенству мира он видел теперь только в абсолютном многообразии и единении всех возможных проявлений.

Не таков был Говинда, старый друг Сиддхартхи со времён брахманского учения. Не менее ищущий, но более коленопреклонённый, тень Сиддхартхи, всюду следовавший за ним, Говинда обрёл искомого наставника в лице Гаутамы, ибо не представлял обретения пути кроме как через послушание. Дороги их разошлись в начале, чтобы соединиться значительно позже, вероятно, только для того, чтобы уставший от вечного поиска бедный друг Сиддхартхи научился, наконец, как не искать, а находить.

Мудрость непередаваема.

Все сказанное может быть сказано, только если является односторонним.

Сиддхартха и есть Гаутама.