Холодец из осетра

После шестидесяти жизнь приобретает совсем иные смыслы  и оттенки, по-другому начинаешь воспринимать и людей, и события. То, что раньше интересовало и смешило, теперь может оставлять равнодушным. И наоборот: люди, которых прежде не замечал, вдруг оказываются интересными, и ты не можешь себе простить, что не дорожил общением с ними. А порой какая-то случайная встреча вдруг всколыхнёт в памяти давно забытые мгновения.
На днях столкнулся в магазине со своей давней знакомой, которой, в силу её возраста, могло бы уже и не быть на свете. А она, оказывается, не только жива, но и отлично выглядит. От неожиданности даже не успел с ней поздороваться, только оглянулся, всмотрелся в её лёгкий силуэт, короткую седую стрижку. Она меня не узнала, да это, наверное, и к лучшему.
Всего-то и было у нас несколько встреч в те далёкие годы, но образ её запечатлелся в памяти. Её степенность, строгий взгляд, внутренняя свобода, независимость, бесстрашие олицетворяли для меня исконно русский женский характер. Она была немногословна, говорила только по существу, действовала решительно, во всём у неё царил порядок –   «надёжная, как весь гражданский флот», как пел Высоцкий.
И вот теперь, встретившись с ней в магазине, я вспомнил одну красивую историю  времен своей молодости. Больше тридцати лет с тех пор прошло. Место событий – нижнее течение реки Обь – устье реки Северная Сосьва.
Молодой был, сильный. Порезче движение сделаешь, одежда на тебе рвётся, и мысли так же рвались, летели быстро, безудержно и только вперёд. Был я тогда обским профессиональным рыбаком. Не могу сегодня понять, какая сила меня смогла затащить в эту сбрую. Сегодня профессия рыбака – это что-то призрачное. И зачем она, эта профессия? – спросите вы. Да и правда, по сути, она  уже в прошлом. А вот во времена СССР на Оби, в сельской местности профессия рыбака была штатной. Шли туда люди особого склада – те, которые без этого дела жизни себе не представляли. 
Как правило, рыбак делил год на две половины: летняя путина, до рекостава, и зимняя – охота, избушка, соболя. Но я как рыбак захватывал ещё и зиму, работая подлёдными сетями и неводом на озере Нумто.  Рыбоугодья представляют собой пойму реки Обь с тысячами мелких проток, ширина которой в некоторых местах достигает восьмидесяти километров. Раздолье! Берега рек, заросшие тальниковыми деревьями – берёзой, черёмухой, – ну и, конечно же, травой-матушкой в рост человека,  – и всё это живёт на линзе вечной мерзлоты, которая за лето протаивает сантиметров на тридцать. А после – зима, и вновь всё мёрзло и стыло.
Что тянуло меня тогда в эту бездну, пожиравшую людей, как северная щука, одаривавшую их – кого ревматизмом, кого туберкулёзом, надрывавшую здоровье нечеловеческим трудом? Что могло нравиться в труде рыбака, в ночёвках в продуваемой ветрами палатке на берегу Оби? Искренне отвечу: не знаю. Может быть, жизнь в ожидании чуда? Чуда, когда в твои сети попадёт осётр килограммов на сто? Если честно, такой ни разу не попадал, самый крупный – семьдесят два килограмма.  Или нельма килограммов на пятьдесят? Но это – тоже мечты, самая крупная весила двадцать три килограмма. И всё-таки с каждой выемкой сети я ждал чуда! Мои мысли спустя годы подтвердил мансийский поэт Андрей Тарханов в своем стихотворении «Ночной рыбак»:

                Опять с восторгом едет в ночь старик отчаянный, бывалый
                От суеты домашней прочь. Ах, воли вечно не хватало.
                И свежий ветер и волна его зовут к удаче смело.
                Вдали манящая стена тайги по-августовски  спелой.
               
                Ждёт старика обской залив, где муксуны сейчас резвятся
                И осетры на дне таятся. Рыбак бывалый терпелив
                Он ставит сети не спеша, доволен небом и собой,
                И чувствует его душа, он будет с рыбиной большой

                Причалив лодку, долго он просторы озирал родные.
                Услышал уток сладкий стон, барсук захрюкал за бугром,
                Проснулись чайки шебутные, затрепетала сеть вблизи,
                Старик уже – само вниманье, сказал:
                «Балуются язи, зари предчувствуют сиянье».
               
                Вдруг взволновалась глубина, качнула лодку, сеть рванула.
                Враз закипевшая волна, в лицо смеясь, водой плеснула.
                Старик нахмурился, за сеть рукой схватился что есть силы
                И прыгнул в лодку, и волной их по заливу закружило.

                Громада рыбина плыла, себя запутав в сеть нелепо.
                Она обречена была, она металась в гневе слепо.
                Дав осетру прийти в себя, утихла ярость понемногу
                Старик, от радости хрипя, им овладел. И слава Богу!

                Потом сидел он у костра, Сиял залив в лучах восхода,
                Сказал себе «Пора домой! Спасибо, ночь, моя свобода!»               
               
               
А разве плохо жить в ожидании чуда? Когда ты трудишься от зари до зари, а в кармане не прибывает, в ресторанах не сидишь,  и каждый твой день – только однообразный тяжёлый труд. Спустя годы память моя из того периода выхватывает самое интересное. И вот то воспоминание о встрече с женщиной, как ягода малинка из сливок, выплыло из моей памяти.
Дело было, как я уже сказал, на Малой Оби, в районе устья Северной Сосьвы. Местный рыбокомбинат поснимал с обских стоянок свои рыбоприёмные плашкоуты и оставил только один в этом месте. На обрывистом обском берегу установил я свою палатку, сделал из досок стол, лавку – и на Обь. Рыба ловилась. Откуда-то взялся сырок (пелядь). К донному комплекту сетей в бережной конец я привязал сеть помельче – сорокопятку, и дело пошло. До трёхсот килограммов сырка ежедневно плюс другой прилов – налим, язь, залетали и муксунчики, в целом около полутоны рыбы – с такими результатом я уверенно заканчивал свой трудовой день. Взвешивая мой улов, рыбоприёмщица удивлялась:
– Откуда у тебя сырок? Нигде нет, а  у тебя его вон сколько…
– Бог Оби-матушки мне даёт его, – отвечал я с улыбкой.
После её похвал оставалось мне доехать на лодке до обрыва, взобраться на яр, к своей палатке, костёр запалить выше неба, посидеть под треск огня под россыпями звёзд и, глядя на тёмную гладь Оби, помечтать о чуде. А когда усталость обовьёт тебя, когда уже и мечтать-то не сможешь – в палатку, сырую, холодную. Влезешь туда, сапоги снимешь, подоткнёшь под себя носки, портянки, чтоб просохли к утру от тепла твоего тела, на ноги же наденешь подаренные одной доброй хантыечкой чуни из оленьей шкуры «неблюй» (летняя шкура оленя). И ещё сознание полетает, освобождаясь для сна, а ветерок за палаткой пробежится по листве, пошелестит в ней, а после вместе с дождиком окропит крышу, стуча каплями, – и ты уснёшь. Проснёшься внезапно – или ворона вскрикнет, или неутомимые сороки подерутся, или мышка зашуршит под тобой, но обязательно кто-то тебя разбудит, и в голове твоей пронесётся тревожная мысль: проспал!  Снимаешь с ног оленьи чуни, натягиваешь подсохшие под тобой за ночь, издающие ароматы носки, рука приоткрывает палатку, и тебя пронизывает холодом сырого утреннего воздуха. Вот очередь и до сапог дошла. Ещё пошатываясь от сна, бредёшь к кострищу, сдвигаешь в кучу  недогоревшие с вечера коряги, чуток бензина – и вот уже его величество тепло обдаёт тебя, вселяя уверенность, что день будет сегодня твой.
Примерно так у обского рыбака начинается каждый день, с первого июня и до конца октября. Сырая палатка, кострище, Обь и лодка – такая вот дружная компания. Блага цивилизации – лишь только в мечтах.
Ну вот, от жара пылающего костра нагрелись ладони, одежда, теперь можно и к лодке. А она ждёт. Утро тихое, холодное. Руки находят черпак, вычерпывают воду из лодки, кидают в лодку якорь – и всё готово к трудовому дню. Заправляю бак бензином – и мотор «Вихрь» взвывает в обской тишине, возвещая  начало рыбацкого рабочего дня.
Первый сетной плав – самый добычливый. Рыба пристаивается за ночь, подходит к берегу с русла, и тут ты первый. Вымётываешь поперёк Оби триста метров сетей, они садятся на дно и плывут добрый часок вниз по течению, это и называется плав. У тебя есть время развести в лодке керосинку, вскипятить чайник и испить первую кружку утреннего чая.
Выше по течению от лодки на песок вылетели гуси, табун штук триста, и, радуясь такой погоде, гогочут на всю округу. Орёл белохвост проворно слетел с толстой талины и сходу бултыхнулся в реку, только крылья над водой торчат. Взмах – и из-под воды – рыбина, выскользнула из лап хищника. Орёл делает один пируэт, второй но, увы, рыбалка у него не задалась. Впрочем, день только начинается, всё ещё впереди.
Загудел, завёлся мотор, испуская синий дымок. Включаешь реверс, и снова курс на замёт. Рыбацкая сеть послушно улетела в Обь, ещё пара минут – и расправленный сетной комплект в триста метров идёт по речному дну. Рыбаку остаётся, гребя в берег, подтягивать сеть у бережного конца, чтоб его не относило в реку. Вот так около полутора часов свободного плава, после – выборка сети из воды.
Когда сидишь, работаешь гребями в лодке тепло одетым, глядишь на студёную воду, сырые берега Оби, то по спине пробегает пронизывающий холодок при мысли о том, что тебе сейчас придётся голыми руками выбирать из воды сети, такие же студёные, как эти унылые панорамы, что будешь ты не раз умыт серебристыми брызгами  обской воды. Что поделаешь, такова рыбацкая работа. Подтягиваешь повыше сапоги-бродни, чтоб не подтекала вода, освобождаешь рабочее место в лодке, прячешь продукты, чтоб не намокли, и дело идёт. Опасения по поводу холода отступают. Выбираешь верёвку, после показывается из воды сеть.
Нет, пожалуй, в Оби рыбы, которая доставляла бы рыбакам столько хлопот, сколько приносит язь, а его здесь видимо-невидимо. Стоит он копейки,  при этом труда требует немалого – его надо выпутать из сети, а он живуч и силён, трепыхаясь в лодке, наматывает на себя сеть и спутывает её, так что часто возникают с ним проблемы. Надо его перегрузить на рыбоприёмный пункт, взвесить, опустить в трюм, после такой работы спину не разогнуть. А он, красавец этот, язь, сопротивляется. Выпутал я его, лодка ещё от берега не отошла, и орёл, видя добычу, слетел со своей талины и начал кружить надо мной, проявляя любопытство.
–Держи! – крикнул я ему и бросил извивающегося язя на песок. Хряпнулась рыба плашмя на берег, извивается. А орёл не дурак, подождал, когда меня отнесёт на безопасное расстояние, и вот уже язь в его когтях. Отставил он свою белохвостую  орлиную гордость, принял дар из рук человека. Курс могучий хищник взял на ту же талину, с которой и слетел. Оказывается, не только у человека есть место жительства, как у меня, например, рыбацкий стан со столом, кострищем и палаткой, – но и у птиц оно есть, как у этого орла. Не куда-то, а на родную широкую талину он унёс язя. Я же продолжал, выбирал в лодку от берега сеть из воды. И вот они пошли, серебристые сырочки (пелядь). Крепкие, красивые, выскакивали в лодку из сети сами, попадали и щекура (чир), тоже рыбка боевитая, борется в сети, спутывает её, тоже доставляет неудобства рыбаку. Щёкур – это прежде всего икра. Белые, чуть желтоватые икринки имеют необыкновенно нежный вкус, не похожий на вкус икры других рыб. Есть её можно много – и не наешься. Шла рыба из реки в сети, в лодку – такая, видать, у неё, рыбы, судьбина – попасть к рыбаку.
Рыбацкий плавной комплект состоит из четырёх провязов  – сетей. Вот легла лодку первая сеть – и килограммов пятнадцать сырка и щёкура лежат у моих ног. Пошла вторая сеть комплекта, верхняя и нижняя тетива пошли на скрутку – такое может делать осётр. Вот оно, предвкушение встречи с обским королём! Отвлёк от процесса, даже  встревожил гул лодочного мотора со стороны устья Северной Сосьвы. Кого это принесло? Но гадать долго не пришлось, рыбинспектор Василий Пасечник приближался ко мне на дорогой лодке. Решение отдать ему ещё не поднятого в лодку осетра пришло сразу, и не  потому, что я его боюсь. а потому, что я попрошу его с напарником в знак благодарности  раскрутить скрученный в верёвку осетром провяз – хоть что-то с них получу. От остальных инспекторов Пасечника отличало то, что, выезжая в рейды по охране рыбных запасов, он умел создать для себя комфортные условия: попросит богатого газовика или нефтяника съездить с ним в рейд на его плавсредстве – и вперёд. И тот рад, что посмотрит на Обь-матушку да рыбку свежую привезёт, и Пасечнику хорошо – с комфортом порейдует обские просторы.
Вот он, листопадничек! Осётр, закрученный в сеть, всплыл на поверхность воды. Короткий, толстый – килограммов тридцать, не меньше. Привычно, за жаберные крышки кинул его в свою лодку, победно поднял голову в сторону Василия Пасечника и крикнул:
– Осетра надо?
– Как не надо, конечно, надо!
– Тогда вам придётся потрудиться! – ответил я на их восторженный возглас, выбирая в лодку закрученную осетром сеть. Осётр скрутил одну сеть полностью, причём жёстко, сначала нижняя тетива накрутила плотно на себя сеть, потом верхняя, а после они закрутились ещё и в жгут – распутывать такую сеть тяжело и опытному рыбаку, не то, что этим, – глянул я с сомнением в сторону Пасечника и его приятеля.
А осётр оказался смирным парнем, после того, как на него нашла сеть, он дёрнулся пару раз, запутался покрепче, а после смирился и покатился по течению по дну Оби, сматывая сеть в жгут. Моя задача – отстегнуть скрученный провяз, привязать на его место запасной и продолжить рыбалку, чтоб не терять день, ведь рыбака кормят пойманные килограммы рыбы. Только сомнение брало – а смогут ли они раскрутить закрученную осетром сеть? Конечно, помогу им, научу, а там и пойдёт у них, не дураки ведь.
Не спеша пристали они к моему рыбацкому стану. Я поднял осетра за жабры и произнёс:
– Икряной листопадничек!
«Листопадник» на языке северных обских рыбаков – это осётр, добытый осенью, во время листопада. Мясо такой рыбы особенно ценится, так как оно будет храниться дольше, ведь уже прохладно, жары нет. Да и ближе к нересту – осётр нерестится зимой, а значит, у листопадничка икра вызрела больше, чем у летнего.
Осётр перекочевал в лодку гостей, через его жабры продели верёвку, завязали на затылке узлом и, как на кукане, отпустили его обратно в Обь. Дело осталось за малым- раскрутить сеть. Пришлось их этому учить. По песчаному берегу мы растянули семидесяти пяти метровую сеть во всю длину, а через каждые десять метров воткнули таловый кол с рагулькой, навесили на неё верхнюю тетиву и начали.  Приятель Пасечника вдали от меня то и дело задавал ему вопросы:
– А точно осётор икряной? А сколько икры в нём? А что с мясом его сделаем? А оно не прокиснет?
Они приступили к раскрутке сетей, а я – к рыбалке.
Подъехал к плашкоуту сдать рыбу.
– Откуда столько сырка? – удивилась рыбоприёмщица.
– Оттуда… – кивал я в сторону обских водоворотов.
– Никто не сдаёт сырка, а у тебя его много.
– Что даёт Обь, то и ловлю, – отвечал я, кидая рыбу в расставленные пластмассовые ванночки. Сырок, щёкур, налим, язь, немного нельм, муксуны, которые отстали от своего стада, – всего около трёхсот килограммов. Рыбацкий улов вносился в квитанцию, которую аккуратно выписывала эта строгая женщина. Заходя в железный тамбур плашкоута, я всегда поражался чистоте, было даже неловко стоять там в своих рыбацких сапогах, облепленных рыбьей чешуёй и слизью. И было видно, как вдали, в каюте, дверь в которую была слегка приоткрыта, теплится возле иконок огонёк.
Эта рыбоприёмщица приехала на север по оргнабору из Ростовской области и осталась тут коротать свой женский век. Видно, кто-то сильно насолил ей там, коль она не хочет возвращаться в свои тёплые края, – сделал я про себя вывод. А впрочем, не такое уж плохое место на земле – север, для меня оно лучшее.
Ну вот, рыба сдана, квитанция в кармане, да и темнеет уже. Надо проведать друзей, справились ли они с сетью? Лодочный мотор «Вихрь» послушно взревел, я включил реверс и, разгоняя по сторонам волну, лодка полетела на стан.
«Странно, – думал я по пути, – а почему я к ней не подбиваю клинья? Так-то она ничего, живи у неё кум королём. Сколько уже было таких». Сумерки сгущались, на стан подъезжал, когда уже совсем стемнело. Лодка рыбоохраны стояла на том же месте, а по песчаному берегу шарили два фонарика.
– Ты что так долго? – забегал по берегу Пасечник. – Нам домой пора, а осетра ещё не разделали!
– Как сетка? – поинтересовался я.
– Во! – показал кончики своих пальцев напарник рыбинспектора, – до крови сорвал, знал бы, не связался б с ней.
Пасечник, деловито приосанившись, произнёс:
– Сейчас расклад такой: помоги нам осетра разделать как положено, и нам надо отбывать, ему завтра на работу. На носу нашей лодки можем устроиться, всё готово.
– Ну что ж, – ответил я. – давайте. Разрежь ему жабры в воде, после пусть минут десять поплавает, и тащи его, разделаем. Только верёвку в жабрах не разрежь, а то уплывёт, бывало такое.
Процесс начался. Ребята, собираясь за рыбой, всё предусмотрели – мешки целлофановые, ведёрки… Напарник Пасечника побежал к осетру, а мы остались у лодки.
– Весь день ушёл, чтоб раскрутить твою сеть, – жаловался Василий. – Протокол составил на браконьера, не отходя от места, – усмехнулся он. – Стоим, сеть крутим, подъезжает лодка, на носу сеть, в лодке рыба, муксуны, документов нет. Рыбу не стал писать ему, административку сделал, всё не зря съездил на Обь. «Ага, всё не зря, – подумал я. – Приехал без осетра, а уезжаешь-то с осетром. Каждый бы так поездил». Напарник Василия уже вдоль края воды за верёвочку, как на поводке, вёл своего осетра:
– Готов! – выдохнул он, подавая мне конец верёвки. – Умер!
– Кто умер? – не понял я.
– Осётр! – ответил тот. На что рыбинспектор рассмеялся и сказал:
– Осетры разве умирают? Их просто съедают!
Великой сложности в разделке осетров нет, хотя определённые знания всё же необходимы. Осетра положили на нос лодки, ножом оскоблили бока от песка со слизью, перевернули кверху брюхом. Разрез по брюшку, у головы. Тут нужно быть аккуратнее, осетровая желчь вплотную прилегает к стенке брюшка. Напарник Пасечника, вглядевшись в брюшину рыбины, чуть не плача, произнёс:
– А икры-то в осетре нет! Мы что, зря на берегу сеть распутывали?
Мы с Пасечником переглянулись, я ножом подрезал кусочек икры и протяну ему:
– Попробуй икорки!
Тот опешил, чуть даже отступил и тихо, с недоверием спросил:
– А что, есть?
– Пробуй!
С кончика ножа тот взял срез осетровой икры и положил на язык:
            – Правда… Как икра на вкус…
Поняв, в конце концов, что это и есть икра, расплылся в улыбке:
 – Теперь жена  не будет меня пилить за то, что уехал на рыбалку!
А у меня, хоть жены и не было, дело шло вперёд. Пасечник включил стационарную лодочную фару, осветил моё рабочее место, и всё пошло своим чередом.
– Мешок-то есть?
С готовностью Василий презентовал мне чистый мешок. Я аккуратно вырезал из печени желчь размером в два хороших куриных яйца и рассказал историю, как в деревнях отучают назойливых собак, которые всё время попрошайничают во время разделки рыбы.
Такой надоедливой собаке хозяин подкидывает в воздухе желчь, а та, не ожидая подвоха, на лету хватает её зубами, а когда понимает, что это подвох, особенно когда желчь лопается в её зубах и наполняет рот горечью, заливается лаем на всю округу. А вообще в народе осетровая желчь всегда была лекарством от болезней желудка. У основания желчь перетягивалась ниткой и подвешивалась в сухом проветриваемом помещении, обычно в сарае. А когда она высыхала, то достаточно было несколько раз помакать её в стакан с тёплой водой. Когда  вода пожелтела, лечебный напиток готов, остаётся только его выпить.
– Будете брать желчь?
– Будем, – с готовностью ответил напарник Пасечника. –  Хоть будет что жене показать.
Ниткой перетянули устье мешочка, в который желчь перекочевала из осетра.
– А печень? – спросил я Василия.
– А что с ней делать? – поинтересовался он.
– Мы её сырой едим, – пояснил я.
– Ну уж нет, – поморщился он, – сам ешь сырую, если тебе нравится, а нам она не нужна.
Я взял осетровую печень, отнёс её на нос своей лодки и вернулся к осетру и его обладателям.
Ну вот, дело дошло и до икры, она легко отделилась от осетровой спинки, и первый пласт, и второй, умостилась в целлофановом кульке. Василий, пошуршав им в глубине лодки, вернулся.
– Сколько по весу потянет, Вась? – не унимался его приятель, – по пять килограммов будет?
– А это кишочки, – отрезая осетровые потроха от головы, произнёс я и, глянув на владельцев осетра, спросил:
– Кишки возьмёте?
– Нет, – поморщился  Василий.
– Уношу?
– Что ты с ними делать будешь? – поинтересовался городской гость.
– Почищу и в уху добавлю, – пояснил я.
– Уноси! – согласился он.
Довольный собой, я унёс в лодку и осетровые потроха, предвкушая вкусный завтрашний обед из осетрового варева.
А между тем разделка осетра продолжается – глядишь, и ещё что-то перепадёт. Рыбоприёмщицу угощу, хорошая женщина, – делал я кулинарный расклад на  завтра.
Разделка осетра – ритуал торжественный, глядя на эту рыбу, её формы, размеры, ты  уносишься мыслями в глубокую древность. У народов ханты разделке осетра предшествовал особый обряд: после убоя рыбу, держа за хвост, по часовой стрелке проворачивали вслед за движением солнца три раза, при этом произносилась благодарственная молитва богам.
Продолжая разделку, я пальцами снял с осетровой спины пузырь.
– Возьмёте? – обратился я к рыбоохране.
– Что, и это едят? – удивится напарник Василия.
– Нет, – улыбнулся я, – это осетровый пузырь, из него делают клей для деревянных поверхностей. Он используется при изготовлении музыкальных инструментов, так как  имеет свойство не изменять тембр музыки.
Повесив пузырь на куст, я пояснил:
– Сороки тоже кушать хотят, вот утречком увидят пузырь и полакомятся им, а после и раскричатся, как те скрипки, которые клеят осетровым клеем.
Разделка продолжалась, наступила очередь ещё одного осетрового деликатеса – визиги, позвоночника осетра. Вкусная, хрустящая, сваренная в ухе визига – визитная кулинарная штучка везде, где водится осётр, широко используемая в застольных блюдах. Что, к примеру, может быть вкуснее  четырёхугольной  кулебяки с визигой? Бабушка моя с  визигой, поджаренной на сковороде, пекла пирожки.
По позвоночнику осетра я сделал надрез сантиметров в двадцать, пальцем разъединил оболочку визиги, дальше нужно большой палец крепко утопить вдоль бочка визиги, отсоединить его от стенок по кругу – и можно тянуть. Серовато-белого цвета, похожая на змею, визига выходит из своего спинного гнезда, становясь длиннее рыбы в полтора раза. Свернув её кольцом, я вновь спросил:
– Возьмёте или отдадим сорокам?
И, так как ответа не было,  я повесил её на куст рядом с пузырём осетра. Ну вот, осталось отделить от рыбины голову, от которой они тоже отказались. Напарник инспектора сказал:
– Что мы, собаки что ли, кости грызть! 
Четыре мощных куска осетрового мяса улеглись в лодку моих гостей. Усталость брала своё. Да и они тоже стремились поскорее умчать домой, осталось помахать им рукой, прибрать осетровые деликатесы подальше от вороньих и сорочьих глаз, плеснуть в костёр бензинчика, разогреть тем, что есть, самого  себя – и в палатку. Но  торжество прошедшего дня и трапезу увенчала осетровая печень – по-хантыйски, «на сыроежку»; хлебушек, полголовки лука, соль перец. Под звездами северного небосклона, рассыпанными над головой, под светом луны, под треск костра эта ночная трапеза радовала не только тело, но и душу. В завершение – сладкий рыбацкий десерт – чай, заваренный с листьями черёмухи и смородины, с карамельками. А в голове прокручивается прожитый день, и наконец понимаешь, что пора в палатку. Ладони подносишь поближе к костру, держишь их возле огня до боли, а когда уже невтерпеж, бредёшь к палатке. Укладываешься в неё, чуть поворочаешься – и засыпаешь до утренней побудки, когда просыпаешься от крика неуживчивых сорок, которые вечно что-то не могут поделить, или горланящей на всю Обь вороны, гомона гусей.
А утро такое же, как вчера. Подъём, перекус. Лень в диких условиях непростительна, поэтому спальник, одеяло и другие вещи при хорошей погоде обязательно надо вешать на дерево, чтобы их продуло ветерком, погрело солнышком, лишь после этого они будут в холодную ночь тебя греть. Если не сделаешь этого, то не жалуйся.
А теперь – на реку, в обнимку с сетями – к обской волне. Пригодилась сегодня, как никогда, сеть, которую распутали после осетрового жгута гости. Да и рыба ловилась. Ну и, конечно, обед. Сезонный рацион рыбака – это на девяносто процентов рыба, в не таких уж и больших соцветиях. Как правило, это отварная рыба с картошкой и луком. Делалось такое блюдо по традиционному рецепту. На дно глубокой сковороды укладывалась рыба, заливалась водой не больше чем на палец, крошились туда картошка, лук, всё это  тушилось под крышкой до готовности. Казалось бы, каждый раз одно и то же, но обилие добываемой рыбы обеспечивало разнообразие. Сегодня в котелок мой лёг молодой осётрик с локоть, а может, и мельче – так называемый бестер, продукт аквакультуры. Они почему-то не вырастают в Оби больше, чем в локоть, но заводы продолжают выпускать их в реку, не меняя методик. И вкус этих рыб пустой. Берут их домой мелкие рыбаки, больше для антуражу, вроде бы – осётр, можно заправить его, к примеру, рисом, запечь в духовке, в глазницы вставить клюквенки – и пожалуйста, торжественность у стола есть! Но это далеко не осётр и не принцесса-стерлядка. Ладно уж, сегодня этот бестер призван порадовать меня на обед. Только чтобы придать моему вареву вкус, я подложил к нему печень налима, уж она-то в такой компании даст о себе знать и сплетёт воедино кулинарные разногласия.
Рыбакам известны некоторые хитрости – знают они, как у рыбы изъять что-то, чтобы она не испортилась и была принята рыбоприёмщиком как целая. У налима за жабрами я сделал надрез, надавил на брюшко рыбы, и печень была в моих руках. Ещё пара движений, и она поделила место в сковороде с его величеством осетром, пусть и аквакультурным. И простое рыбацкое варево получалось поистине царским.
«Эх, – вздыхал я, – вот бы пару карасиков – и было бы всё по высшему классу». Карась у нижнеобских рыбаков как кулинарный продукт стоит высоко. Наверное, не ниже сиговых, пеляди или муксуна. И добывать его тяжело: чтобы поставить сети, нужно протащить надувную лодку метров на сто пятьдесят, где кочки по пояс и тучи комаров и мошкары, поставить в озере сеть. И обратно так же тащить всё на себе, как в поговорке: как потопаешь – так и полопаешь.  Но результат стоит этого труда.
Хорошее сочетание в ухе, к примеру, окунь с щучьими потрошками. У щуки, как и у налима, делается один надрез за жабрами,  а другой – в конце брюшка, перерезается анальная кишка, после чего через жаберную крышку достаются все щучьи потроха вместе с печенью. Целая щука сдаётся на плашкоут. Щучьи потрошка ножом разрезаются вдоль, после чего в воде выскребаются с внутренней стороны ножом, промываются, режутся на куски, и окунь – цельный, даже не потрошёный, – выкладывается на дно кастрюли или сковороды, сверху – потроха из щуки, её печень, лук, соль, лаврушка, всё это заливается водой так, чтобы она покрыла рыбу не более, чем на палец, ставится на огонь – и процесс готовки пошёл. Двадцать минут кипения, и можно приступать к трапезе.
Наконец мой рыбацкий день подходил к концу, пора ехать сдавать улов. Лодку повернул к своему рыбацкому стану, там надо захватить осетровый гостинец рыбоприёмщице.
Вот так мы, я и Обь, единые в трудах, мыслях, делах и терпении, творили рыбацкую жизнь – интересную и тяжёлую, жизнь, в которой ты всегда ждёшь чуда. Мысли прервал орёл белохвост, спорхнул перед станом с осины – и ко мне, пикируя в воздухе, чертя кончиком крыла по воде.
– Кеша! – крикнул я ему и потребовал, – ну-ка, ещё пару заходиков в пике заломи!
И орёл старался, ибо знал, что в качестве вознаграждения его ждёт как минимум хороший жирный язь.
Лодка сбавила ход, мотор заглох, и нос её уткнулся в песок.
– Лови! – свистнул я Кеше и кинул в воду уснувшего в лодке язя. Кеша, забыв о своей гордости, как жалкая собачонка, ринулся в обский водоворот за язём. Шлепок лапами по воде – и язь, повиснув в когтях хищника, полетел на орлиный обеденный стол. Многие рыбаки приучали эту гордую птицу во время путины быть вместе с ними. Это было несложно. Сегодня кинул ему рыбину на песок, завтра рыбину – и всё, ты становишься для него источником питания. Птицы чётко распознавали среди других рыбаков своего кормильца и подолгу одаривали его пируэтами вокруг лодки. Мой Кеша настолько осмелел, что мог сесть неподалёку от стана, подойти ко мне метра на три и, сверкая своими грозными глазищами, смотреть на меня, требуя: дай! Жалко прощаться в конце путины с этими умными и красивыми птицами, привыкаешь к ним, а пути у нас с ними разные. Ты едешь домой, а они улетают далеко на юг.
Погрузив в лодку осетровую голову, потрошки, визигу, запускаю мотор и держу курс на плашкоут. Красиво на обских рыбацких плёсах, как в песне:
                Чайки за бортом летают.
                Ромашки цветут у воды.
                Рыбак плывёт на путину…
Вот и плашкоут. Рыбоприёмщица вышла из каюты на звук мотора, приняла от меня носовую швартовочную верёвку, поставила поближе к борту ванночки для приёма рыбы, и процесс сдачи пошёл.
Плашкоут – это несамоходное судно длинной 25 метров, вместимостью около восьми тонн, предназначенное для приёма и кратковременного хранения рыбы,. Три трюма, в корме небольшое жилое помещение для двух приёмщиков рыбы, хотя из экономии рыбокомбинат отправляет туда только одного человека. На базе плашкоута три трюма засыпаются льдом. На палубе судна – деревянные ящики, в которые после приёмки плашкоутчик укладывает рыбу, как правило, спинкой вниз, брюшком кверху, одну к другой, а сверху засыпает ящик льдом. Ящики складываются в штабеля. Раз в сутки на стоянку подходит судно-рефрижератор и краном перегружает рыбу в свой трюм. Плашкоут обычно стоит на одной стоянке неделю, пока не растает весь лёд, потом на буксире его уводят домой, заряжают льдом и уводят на другую стоянку. География широкая, вокруг рыбокомбината пойма Оби – сто километров. Моя стоянка – в сорока километрах от рыбозавода, в устье Северной Сосьвы.
В первый пластмассовый ящик я накидал добытых за день налимов, семь штук, вытянули тридцать два килограмма. Нестарая, но с сединой, с крючковатым носом, но вполне симпатичная  женщина в оранжевом резиновом фартуке, с косынкой на голове, в больших резиновых, до локтя, перчатках, руки в которых – как стебельки в большой цветочной вазе, спокойно, размеренно выполняла свою работу, громко произнося вслух вес принимаемой рыбы.
 Я всегда внимательно всматривался в так называемых вербованных – приехавших на мой север по оргнабору людей, пытался их понять.  Социальный статус их в посёлке был ниже, чем статус высланных с большой земли за разные дела. А что их привело сюда? Некоторые из них, как эта женщина, чётко выполняли свою работу, но немало было и  причастных к «зелёному змию».
А мой улов продолжал перемещаться из лодки в ванночки рыбоприёмного пункта. Ещё две ванночки сырка – шестьдесят килограммов, по ванночке муксуна и щёкура – вот, пожалуй, и всё. Сто пятьдесят килограммов – мой сегодняшний  улов. Я помог ей разложить по деревянным ящикам рыбу, засыпать её льдом, поставить ящики в штабель, тщательно промыл руки в обской воде. Женщина с улыбкой подала мне квитанцию на сданную рыбу. Я уже собрался уезжать, но вспомнил про приготовленный подарок.
– Вот, – посмотрел я на неё, – это тебе, – и положил на палубу плашкоута осетровую голову, – и вот ещё к ней довесок. – Визигу и осетровые потроха – всё отдал, что осталось от Василия Пасечника.
– Ой! – всплеснула она радостно руками, – я сделаю холодец  и ещё что-нибудь. – И, чуть подумав, добавила:
– А ты завтра в это время приедешь сдавать рыбу?
– Конечно.
– Вот и угощу тебя холодцом из осетровой головы.
Вычерпал я из лодки насочившуюся воду, запустил мотор и уже по темноте поехал на свой стан.
Жизнь идёт по своим правилам. Какие бы холодцы из осетра, говяжьих ножек, какие застолья или соблазны не вставали бы на нашем пути, в конечном итоге все дороги  ведут нас к своему очагу (или, как в сказке, к разбитому корыту). Каким бы мой рыбацкий стан не был диковатым, примитивным, в итоге я всегда возвращаюсь к нему.
Нос уткнулся  в берег, якорь закрепил поглубже в землю – и скорее к кострищу. Запылал огонь, запарила от жара одежда; конфетки, пряники, чай – и стан рыбацкий – твоя колыбель, из которой ты, в безопасности и тепле, смотришь на окружающий мир. Ещё чуть-чуть – и усталый, ты влезаешь в палатку, поворочаешься минут пять и заснёшь крепким рыбацким сном, думая напоследок: а как она будет делать холодец из осетровой головы, если в этой голове одни хрящи, мяса совсем мало? Хотя… завтра увидим.
Под утро крыша палатки затрепетала, ветерок заходил не только по ней, но и по макушкам деревьев, сдувая с них утреннюю росу, которая, как дождь, осыпала палатку. Поворочавшись ещё в холодном спальнике, я встал, оделся, подошёл к кострищу, сдвинул вместе вчерашние головешки, плеснул бензинчику – и огонь, раздуваемый ветерком, зашумел. Дождя не было. Зашумел на таганке и чайник. Ветер, как говорят рыбаки, рабочий. При таком его направлении и такой силе рыбачить можно. Густой чай, приправленный смородиновыми листьями, согрел душу, обдав теплом. Пряники с чайком – и в лодку. Отлил черпаком воду из-под сланей, запустил мотор – и вот они, родные обские просторы, передо мной. А дальше, как в учебниках, заехал на точку, с которой вымётывешь в реку сеть, речной буй в реку, малый газ – и с помощью мотора сеть вышла из лодки, встав поперёк Оби. Волна поднялась за бортом крепкая, как говорят рыбаки, с барашками. Вместе с сетью плыть на вёслах из-за ветра по такой волне не выходит, не хватает силёнок. Вариант привычный ¬– речной буй (курень) и бережной курень отпускаешь на самосплав, и на моторе – под яристый подветренный затишок, там можно переждать, не выпуская из виду плывущие буи сетного комплекта. Ветер не усиливался, но и не стихал, вот так полтора часа свободного плава сетей прошли. Снова завёл мотор, подъехал к бережному бую, и выборка из воды сетей началась. Ветер рвал. Лодка, как парус, сопротивлялась, виляла носом. Чтоб выбирать сеть в лодку, требовались все силы, порой было так тяжело, что возникала мысль оставить сети воде – будь что будет, но нет. Вот так я и ветер, схватив друг друга, боролись – кто кого. Конечно же, победил человек, и как награда – осётр килограммов на сорок, и другой рыбы богато. Теперь – на стан, – принял я решение, – осётр, конечно, хорош, но скрутил сеть основательно. Взревел мотор, и лодка, буровя носом воду, пошла вперёд, и Кеша тут как тут – сделал пике против ветра. Хозяйски заглядывая в лодку, считая мою добычу, требовал свой пай.
– Лови, – крикнул я ему и кинул в волну семикилограммового налима. И Кеша ничтоже сумняшеся, сделал в воздухе петлю, камнем рухнул в обскую волну, из которой через секунду с налимом в когтях полетел на свой яр устраивать орлиный пир. У стана тихо, хоть и видно, как клонятся от ветра верхушки деревьев. Северный ветер беснуется за поворотом, там прямые просторы ему. Выпутал осетра из сети, продел ему в жабры верёвку, затянул узлом на его затылке – и в воду его, в родную стихию, только на привязи. Называется это по-северному «поставить осетра на кукан», кукан обычно десять метров в длину. Другой конец верёвки привязал крепко к коряге. И вновь за рыбацкое дело –снасти. Быть обским рыбаком, любить это дело – значит быть сильнее всего того, что сваливается на тебя. Работать со снастями, без опыта и умения выживать в диких условиях невозможно. Обь – рек сильная, течение её – семь километров в час, на стремнинах водовороты. Не так всё просто: чтобы  быть самостоятельным рыбаком, надо знать это дело сызмальства, чтобы передавалось оно от деда к отцу, от отца к тебе.
Непогода – самое время устранить всё, что не успевал сделать из-за непрерывной работы, и первое – это сети. По порядку перебираешь их, сшиваешь порванные донными корягами дыры. Вот так терпеливо, сеть за сетью, за полдня ты приводишь в порядок свой рыбацкий комплект, наблюдая за природой обского севера. То щука сплавится в водовороте, показав свою толстую спину, суетливые сороки беспрерывно что-то делят, треща на всю округу. Хозяин орёл парит над вершинами деревьев, обозначая своё величие и превосходство над миром, который прозябает под его мощным крылом. Лисичка выскочит из-за куста, увидит рыбака и его стан, остановится как вкопанная, долго глядит, а когда поймёт, что для неё нет никакой опасности, равно как нет того, чем можно поживиться, снова исчезнет в зарослях, махнув, как опахалом, своим пышным хвостом.
Три часа работы – и подремонтированный комплект сетей ждет на берегу своего часа. Кострище приняло в себя три картошины, а через двадцать минут вернуло их, ароматные, манящие. Несколькими движениями отрезал от муксуна три жирных куска, и обед состоялся. Муксун в малосольном виде никогда не надоест, сколько бы вы его не ели  – в этом и заключается его кулинарный секрет. Кусочек картошки и  кусочек муксунового брюшка… Зажмурив глаза, почувствовал его сок, растекающийся по нёбу куда-то туда, откуда фейерверками разлеталось удовольствие. Слабосолёный муксун на рыбалке – это не еда, это десерт. Жирное брюшко, жирная спинка, нежное мясо – это и есть визитная карточка его величества обского муксуна. А только что пойманный муксун излучает вокруг себя аромат свежего огурца, тем самым подчёркивая своё сиговое благородство.
День перевалил за вторую половину, ветер не усиливался, но и не утихал. Достал я из палатки весь спальный реквизит, развесил его на таловом кусте, котелки, чашки промыл с песком у обского бережка, подладил мотор, и… Взор мой устремился на плашкоут, который обещал меня накормить холодцом из осетровой головы и пирожками из визиги. Мероприятие по обским понятиям светское. И мысль тоже мелькнула светская: что же надеть? А надеть как раз и нечего, хотя… Снял с головы свою шапку-ушанку, заменил её городской спортивной шапочкой – и вперёд. Загудел мотор, разливая по обской глади синий дымок. Я включил реверс на передний ход, и, трепыхаясь на волнах, лодка моя взяла курс на рыбоприёмный пункт.
Длинные обские повороты тянутся по десять – двадцать километров, Обь –действительно самая длинная и мощная река в Европе, если отбросить политику в сторону. Помните, как нас учили в школе? Самая большая река – Волга, Обь – вторая река в России по длине, но Обь и Иртыш вместе больше Волги. Сплошная политизация в сторону Москвы! А почему вы не плюсуете к Оби Бию и Катунь? А Обскую губу? И фактически получится, что Обь – самая длинная и мощная река в мире.
«А холодец она сделала или пошутила? – не даёт покоя мне мысль.– Вот бы сейчас его с чесночком, да чайком запить… Хотя что мечтать, ещё километра три – и будет ясность». Лодку било об воду, на гребне волны появились белые барашки, которые говорили уже не о волнении, а о шторме. «Хорошо, что за поворотом у своего стана Обь перевалил, тут уже опасно», – похвалил я себя. Вот и белая ладья, плашкоут, который обещал сегодня вкусно накормить. Почему-то он мне, рыбаку, представлялся всегда таким живительным оазисом, в котором можно было не только утолить голод, но и напитаться чем-то душевным, радостным.
Бедное несамоходное судёнышко, закрепленное ко дну якорем, трепыхалось на волне, как щепка, и по диагонали, и с боку на бок – видимо, и в этом есть аромат флотской жизни. Выйдя из каюты на звук моего мотора, рыбоприёмщица выставила ванночки под рыбу и, улыбнувшись, окинула взглядом мой улов.
– Как качели? – улыбнулся я в ответ.
– Качает… Скоро, наверное, подлетать буду, – ответила она и замерла в ожидании приёма рыбы, которой на этот раз было не так уж и много, каких-нибудь  килограммов сорок. С трудом удерживая при качке равновесие, она взвесила мою рыбу, ушла в  своё помещение и, как обычно, минут через десять принесла квитанцию, снова  улыбнулась, глядя мне в глаза, и попросила:
– У меня есть чалка (толстая верёвка), если хватит, помоги мне пришвартовать корму плашкоута к берегу.
– Нет проблем, – ответил я, затолкал поглубже во внутренний карман квитанцию на рыбу, с готовностью через свою лодку вышел на берег и стал ждать подачи конца чалки. Рыбоприёмщица, походив по своему речному судну, нашла кусок чалки, смотала её  своими тоненькими ручками, подошла к палубе и, сколько смогла, кинула её ко мне на берег. Я взял на берегу длинную палку, подцепил её канат, подтянул его к себе, затянул у корня коряги – и дело сделано. Плашкоут уже стоял пришвартованным к берегу на две точки. Удовлетворённо поглядывая на проделанную работу, шагал я к своей лодке, мысленно ухая на ней в обские волны, надеясь, что за поворотом, у моего стана волна будет поменьше. И вроде бы… она  попросила меня зайти к ней на холодец. Немного смущённо, как бы оправдываясь, она сказала:
– Холодец из осетра сделала и пирожки, у меня день рождения сегодня, зайди, чаю попьём, покушаем!
– Принимаю приглашение, – ответил я и пошагал по палубе плавсредства за  ней в каюту, удерживая равновесие от качания на волне плашкоута. Шагнув в притолоку, глядя на её прямую спину, начал волноваться и бормотать что-то типа:
– Вот, не знал, подарок бы купил, вот знал бы, получше б оделся, – и ещё что-то говорил, но она не слушала меня, улыбалась, как обычно при приёмке рыбы, своей доброй улыбкой, а мне ничего не оставалось, как начать снимать свою тяжёлую рыбацкую амуницию. Что-то повесил на крючок, что-то положил у входа, упираясь спиной в переборку каюты летающего на волнах плашкоута, она дала мне резиновые калоши, и я шагнул в её кают-компанию.
Какое-то небывалое волнение охватило мою душу, я шёл не на холодец из осетровой головы и не на день рождения. Я шёл в гости к женщине, которая оказалась  здесь, среди бушующей в штормах Оби, которая пригласила на свой день рождения мужчину. Мой мозг не привык к женскому обществу, все мысли, по крайней мере, в последние полгода, были направлены на рыбодобычу, на выживание в экстремальных диких условиях в пойме реки Обь. Я не боялся и не боюсь сегодня в этой жизни ничего и никого, а вот к ней я заходил как на убой. А она хозяйничала:
 – Вот сюда садись! – показала она мне место на откидном топчане у борта плашкоута. Конечно же, сел. В каютке плашкоута царил идеальный порядок, у каждой вещи было своё место. Во главе стола прикреплены иконки Господа Иисуса Христа и Богородицы. Я, к своему стыду, и не знал тогда, кто это такие, а она знала, молилась – толстая стеариновая свеча, молитвенник, религиозные брошюрки говорили о её набожности.
– Холодец получился!– улыбнулась она, накинула на себя фуфайку и, выйдя из каюты на палубу, тотчас же вернулась  с холодцом,  приготовленным из головы того осетра, чьё туловище ушло к инспектору рыбоохраны. А из мини-камбуза доносились, будоража воображение, ароматы чего-то жареного. Я даже лёгкую зависть почувствовал – живут же люди! И почему-то вспомнил дом свой, бабушку ¬ – от её кухни исходили такие же волшебные ароматы. И я замер в ожидании чудес.
В руках именинницы  был берестяной короб, похоже, сшитый накануне специально для холодца. Ягодами рябины по холодцу выложены число, месяц и год рождения. Увидев моё удивление, она пояснила:
– Я деревенская, и из бересты мы умеем делать всё. Только вот плохо снималась она с дерева – намучилась. В мае-то, в июне – совсем другое дело, она сама с берёзы сходит, сочная!
– Молодец! – буркнул я в ответ. А она, как флотская принцесса, водрузила холодец на стол, придвинула баночку горчицы, которая, как граната, выбрасывала по сторонам аромат, а сама привстала и, устремив взгляд на иконы, шёпотом помолилась: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» Мои же глаза неспешно, по сантиметру измеряли берестяной короб, просматривая швы, прошитые капроновыми нитками, и даже на боках короба надпись, выскобленную ножом: «Обь - 1884 г.». А она продолжала: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим…»
Немного помолчали. Потом по щепотке, по фразе, строил я с ней разговор, нелепо вставляя вопросы:
– Молитвы наизусть знаешь?..
– О, я родом с Азовского моря, из Ростовской области, у нас там много верующих, бабушка и приучила меня. Теперь вот потребность есть у меня к молитве и вере, к Богу. Пока не помолюсь, не идёт никакое дело.
– А мы не приучены к этому, – ответил я, – хотя моя бабушка Соня была глубоко верующая. А мы почему-то смеялись над ней. Тут, на севере, больше язычники, – и я,  усмехнувшись, произнёс нараспев:
– Дух лесной! Ешь со мной!
– К вере все рано или поздно придут, – спокойно возразила она. – Вот умрёшь, к могиле своей топор приставишь или крест?
– Крест, конечно.
– А чтобы крест поставить, надо заслужить его. А заслужить его надо в молитве и делами добрыми, праведными. Вера без добрых дел мертва!
Заметив мой растерянный взгляд, она миролюбиво сказала:
– А ты кушай холодец, что сидишь? Прямо ножом отрезай – и на тарелку!
Я сконфузился слегка, улыбнулся ей и сказал:
– Да вот жалко эту красоту разрезать!
– А ты режь, – улыбнулась она.
Отрезал ломоть холодца, уложил его в алюминиевую тарелку, хлебушек в руку и…куснул хороший кусок.
Вкус настоящей осетрины, нежной, мягкой, ароматной, стал растекаться по моему нёбу, радуя душу и заставляя улыбаться домашнему творению этой доброй женщины, а может быть, и девушки. Взял ещё и другой кусочек, хмыкнул, ведь никогда не пробовал холодца из осетра и даже не думал, что это может  быть так вкусно. Бывает ведь, ты живёшь у осетровой реки, такие рыбы круглый год у твоих ног, а вот подобного блюда никогда не пробовал. Да и ладно, не делали блюд, зато ели его в свежем, парном виде, когда захотим. А самая вкусная рыба, да и мясо – это когда свежее.
Глядя на неё, подумал: бегаем по танцам, в ресторанах выплясываем, ищем модных накрашенных девушек в жёны. А возьмёшь вот такую, как она, вербованную из Ростовской области – и будешь жить, как сыр в масле, и с пирожками, и с холодцами…
– Как ты так вкусно сделала холодец? Никогда бы не подумал, что такая вкуснятина может получиться! – похвалил я её. Она с доброй улыбкой посмотрела на меня и стала подробно рассказывать свой рецепт приготовления холодца из осетровой головы.
– У нас, на Азовском море, так делают все. На рыбозаводе за копейки нам продавали осетровые головы, поэтому они на наших столах не переводились. Я порубила голову  крупными кусками и поварила её минут пятнадцать. После куски выбрала из котла, процедила бульон – ничего тут сложного нет. Из кусков выбрала жёсткие косточки, от хрящей отделила мясо. Сами хрящи перекрутила на мясорубке два раза и запустила их в бульон. Само же мясо, мякоть, разделила на две части, одну часть отпустила в бульон, вторую оставила. Бульон покипел минут сорок – и готов. Остальное отложенное мясо с головы и выпустила туда. Видишь, оно же кусковое в холодце, не разваренное, а первое разварилось, но дало вкус. Ну,  а остальное – короб, с ним я больше потрудилась, чем с холодцом, потом рябины набрала на берегу для украшения. Когда холодец остыл, осталось только его залить в форму и поставить в холодный трюм.
Вспоминая сегодня этот холодец, я дивлюсь. Надо же, сделать вкуснейший холодец и не положить в него, как сегодня делают хозяйки, массу приправ!
Бухнула обская волна о борт плашкоута, да ещё с ударом. Она в испуге прихватила руками стол, опасаясь, что он упадёт, и произнесла:
– Господи! Спаси и помилуй нас! – и, чуть успокоившись, наблюдая за мной, спокойно уплетающим холодец, сказала:
– Чалки бы выдержали, не порвались!
Потом перекрестилась и произнесла:
 –  Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных… 
Эти православные слова я почему-то запомнил на всю жизнь, они прозвучали, как покаяние и как успокоение.
А между тем холодец стремительно убывал. Прокрученные на мясорубке хрящики, поварившись, стали пикантными, нежными, кусочки осетрового мяса, попадаясь, играли вкусами, как кларнет в оркестре, заявляя о присутствии на столе его величества осетра.
– Уф, налопался, больше не могу, – выдохнул я, откинувшись к стенке. Плашкоут болтало уже не с боку на бок, а с носа на корму, мы были, как на карусели, в этой косматой ветряной пурге великой Оби.
Она принесла с камбуза огромный чайник, эмалированные кружки, баночку варенья из дикой обской смородины и большое блюдо с пирожками. Честно говоря, я любовался ею в тот момент, хотя она, хрупкая, худенькая тридцатилетняя женщина  казалась намного старше своих лет, Почему? Из-за взрослого выражения лица, из-за седины в волосах? И вот такая, пришлая в этих местах, управлялась на этом судне со всем скарбом так, как будто делала это всё с рождения. Принимала рыбу, укладывала её в деревянные ящики, составляла их в трюм, подсыпала в ящики дроблёный лёд, наводила на судне чистоту и ещё могла устроить в свой день рождения такой небывалый кулинарный пир. Не знаю, что меня побудило задать ей этот вопрос, наверное, без всяких причин, просто было интересно, почему она с юга, с Азовского моря, где «яблоки растут», как говорят у нас на севере, всё бросила и уехала в наши суровые края, и не на какую-то хорошую работу, в больницу или школу, а сюда, в условия, в которые нормальный человек не едет. Знал бы, не спрашивал, но я, ухватившись за пирожок с начинкой, как она пояснила, из осетровых потрошков и визиги, вкусив этот райский аромат, вкусив плеснувший мне на язык сок этого осетрового микса, спросил:
– А почему ты бросила на юге всё и уехала сюда, на Обь, к чёрту на кулички?
Вопрос мой прошёл по ней, как электрический ток. Она сжалась вся, ладошки прижала к лицу, задрожала всем телом и разрыдалась. Всхлипывая, не поворачиваясь ко мне, она произнесла:
– Проклятье на мне там, проклятье! Смерть человека на мне! Прокляли меня там все!
На секунду она взяла себя в руки, потом, рыдая, выскочила в тамбур, надела фуфаечку, шапчонку и, плача, ушла на палубу.
Ничёго себе, вот тебе и холодец из осетровой головы с пирожками, – подумал я. Растерявшись от своего вопроса, переживая за неё, я рассматривал иконки, расставленные в определённом порядке, молитвенники, где некоторые молитвы были вписаны от руки чернилами. Плашкоут бросало на обских волнах, слышно было даже, как бьёт чалки, которыми плавсредство пришвартовано к берегу.
«Не порвались бы, – подумал я, – придётся потом дрейфовать в волне по Оби».
Минут через пятнадцать хлопнула дверь, вошла именинница с распухшими от слёз глазами и губами. Подсела к столу и уже спокойным голосом сказала:
– Ладно, прошло! Не будем говорить о грустном. Я приехала сюда, думала, еду в никуда, тогда жить не хотелось, казалось, тут не встречу нормальных людей, что они живут только на юге. Но оказалось, и здесь живут хорошие люди. И не думают уезжать.
Я выслушал её, видя, что она успокоилась, и сказал своё мнение:
– А я думал, что самые хорошие люди живут только тут, на севере. А на юге – только хитрецы да приспособленцы. Мои предки в царское время приехали сюда, и мы все считаем, что самое лучшее место на земле – север. Тут мясо и рыбу выращивать не надо, поехал на реку или в лес – и добыл, хоть осетра, хоть нельму. Захотел – лося или оленя. Весной, осенью – табуны гусей, уток, в лесу рябчик, глухарь, куропатка – как в раю. Ну и подумаешь, что у нас яблоки не растут. И не купаемся летом в реке.
– А ты ешь пирожки, ешь,  – видя моё замешательство, сказала она и, извинившись, сходила на камбуз и принесла в чайнике компот из рябины. Остальное время я просто ел, и уже не знал меры. Снова прошёлся по холодцу. После – по пирожкам, и не мог оторваться. Ей нравилось это, и она сказала мне:
– А ты никуда не уезжай сегодня, вдруг что случится, плашкоут сорвёт с чалок, вдвоём не так страшно. Я тебе вот тут постелю, – и указала место в тамбуре. И снова под вой ветра, качку на волнах мы молча сидели, ели пирожки с осетровыми потрошками, запивали компотом из дикой рябины, приправленным веточками такой же дикой смородины, и было хорошо, мило, убаюкивающе. Пошумели мы ещё с ней, порассуждали, после лёг я на указанное мне место. Хоть и кидал шторм плашкоут, качал, но после своей палатки на сыром берегу спал я здесь, как в отеле.
Проснулся утром в тишине. Оделся, вышел на палубу. На Оби гладь, чайки кричат за бортом, ромашки цветут у уреза воды, и рыбацкий инстинкт зовёт вперёд!
День был удачным, улов – богатый, к концу дня на стоянку к плашкоуту ехал уже, как своему дому, но… плашкоут стоял, только другой. Тот увели на базу на зарядку трюмов льдом, а вместо него привели новый, с плашкоутчиком Колькой и его женой Катькой. Оба пьющие, из местных жителей.
Годы – да что там годы, – десятилетия пролетели с тех пор. Не стало в Оби осетров, муксунов, осетровые блюда уже не украшают наши столы. Остались только воспоминания. Но, наверное, не было в моей  жизни ничего подобного тому мигу, показавшемуся мне бесконечным, мигу радости у берестяной чаши с холодцом из осетра, того общения. Вот такая мимолётная встреча в магазине с женщиной унесла меня в далёкое прошлое, в суровые молодые годы. Видно, и правда:
Не бывает в нашей жизни ничего случайного и ничто не проходит бесследно.