Лейтенант Груздев - после Победы Глава 10

               
                В «казённом доме»

   Вечером меня отправляют «столыпинским вагоном» в многоэтажную Мариинскую тюрьму, которую самодержавие построило для усмирения непокорных. Как встретит «казённый дом» с царским именем, где свои порядки? Название города исходило от царского рода. Об этом вычитал в книге начала ХХ века: «Купцы послали прошение царю о переименовании села Кийское в город.
   Просьба была удовлетворена, но название изменили – Мариинск – в честь рождения цесаревны Марии, родившейся 14 июня 1899 года в Петергофе.

   Широкие ворота распахнулись и перед нами, приведёнными со станции, предстало здание на прочной известковой основе, рассчитанное на века. Ведут в специальное помещение с массивными стенами, плотными дверьми… Обстановка убеждает вновь прибывающих – отсюда хода нет.

   Обслуга не спеша произвела обыск: прощупала всё до нитки; отобрала ремни, верёвки, иголки, булавки; газету для курева разорвали на стандартные под цигарку листки.
   Повели по вонючему фекалиями коридору, видимо не проветривают из соображений, что подследственные скорее признаются в преступлениях, даже в тех, которых не совершали. Помыкаются, помыкаются невольники, да и подпишут заведённое дело, которое можно передавать в суд.
   А тот, кто ведёт дело, получит поощрение. За меня должен получить помощник прокурора Кузнецов, который спровадил меня в «царскую» тюрягу.
   Солидное «наследство» перешло в руки власти предержащей. Не исключено, некоторые прошли сие горнило несколько десятков лет назад.

   Поначалу определяют в общую камеру с двухъярусными голыми нарами. Утром переводят, этажом ниже, в общую камеру без нар, возле дверей – ничего, присесть негде, кроме параши.

   Оказалось, здесь находятся осужденные, занятые на хозяйственных работах внутри тюрьмы. Это выяснилось, когда их стали вызывать по списку, в котором меня не оказалось.
   Кто-то перепутал, приняв меня за осуждённого, и, выяснив, из какой я камеры, вернули обратно. Переступаю порог, сокамерники насторожились…
- На базар ходил, что ли?
Не сразу вспомнил слова Миши в Итате.
- Перепутали. Завели в камеру к осуждённым, а когда выяснили, что меня не судили, вернули.

   Сокамерники засмелись, прикрывая рты ладонями.
- Понятно, понятно, - отвечает один белокурый, видимо, он держит в руках контингент камеры.
- Подвинься, ты, – толкает в бок своего соседа, и обращается ко мне:
- Иди сюда. Потолкуем.
- О чём нам толковать?
- О том, о сём, откуда залетел?
- Ниоткуда не залетел. Арестовали, подержали несколько дней в КПЗ и – сюда.
- По какой статье?
- Написали сто девятую.
- Ого, тебе шьют злоупотребление служебным положением. Значится птаха служебного полёта. В чём заключается дело?
- Ничего я не делал, вызвали в райком, отобрали учётную карточку и в КПЗ.
- Раз шьют сто девятую, стало быть, должностное лицо.
- Какая там должность… Директор РДК, и только.
- Как же, директор, шишка на ровном месте, х-ха, х-ха. Фраер ты, а не директор. Сидел когда-нибудь?
- Нет!
- Образумишься. Здесь школа гарна, все науки пройдёшь. Доводилось читать о революционерах? Да должен знать, коли пробился в директора. Они постигали науки в тюрьмах и ссылках.
   За ними следом подводами везли книги, их штудировали в русле своих интересов, даже языки изучали заграничные.
   Только книжек здесь не дают. Так что нам с тобой науки преодолевать будет гораздо сложнее, чем им.
   Они прошли их раньше нас, изучили досконально и все дыры, лазейки с успехом позаткнули, как продушину для забайкальских «казаков», ушедших в Китай после революции. Здесь придётся не развиваться, а тупеть, черпая низменное. Куришь?
- Да.
- Уверен, газетку, которая у тебя была, исполосовали, еле-еле цигарку сослюнявишь.

  Сижу, краем уха слушаю, и вспоминаю тех, кто уже «изучил науки»: Чернышевского, Радищева, Ленина, Свердлова, Сталина. В живых и царствует на сегодняшний день один – Сталин. Получается, со слов собеседника, он заткнул все отдушины. Не верится.
- Можно спросить? – перебиваю говорящего, - эта тюрьма построена при царе Горохе? При Советской власти их не строили.
- Вот-вот, царь Горох и построил, только в тюрьмах …не расстреливал. Сейчас – расстреливают…
- Не может быть, чтобы Сталин допустил подобное, вероятно, не информирован.
- Ты в этом уверен? – ехидно усмехается собеседник.
- Как же, Сталин - наше знамя, наш символ. Всю войну кричали «За Родину! За Сталина!» и победили.
- Потаскают по пересылкам, тогда поймёшь, что за жизнь под «символами».

   Молоденькие ребята, ещё не служившие в Армии и мужики внимательно слушают наш разговор и не встревают в него, словно в рот воды набрали. Насторожило, не «наседка» ли? В КПЗ слышал о такой категории стукачей.

   Потихоньку сворачиваю дискуссию, а сам прокручиваю в памяти: не сорвалось ли с языка что-нибудь негативное о Советской власти и товарище Сталине. Не проверяют ли меня на благонадёжность и преданность Родине?
- Что притих, фраер? – прозвучало в тишине.
- Нет, нет, я слушаю. Мне интересно, как смело говорите?!
- Читал ли Горького?
- Да.
- Что именно?
- «Буревестника» знаю, «Челкаша», «Мои университеты», «Мать» и ещё кое-что.
- Плохо читал, раз не нашёл примерные строки: «На Руси, вволю и откровенно, можно наговориться только в четырёх стенах». Вот стены, вот мы. - Обводит взглядом сидящих вокруг. – Не бойся, говори смело, отводи душу. На воле ляпнешь лишнего, сдадут с потрохами, и пятьдесят восьмая статья - твоя

   Наконец, один из сидящих рядом со мной не выдержал:
- Схватит, похоже, первенец, «вышку…»
Что такое первенец – понятно, а «вышка» - увы…
- Так говоришь по сто девятой статье сюда сопроводили? – резко возвращается к прежнему разговору Фиксатый (фикса у белокурого на переднем верхнем зубе, скорее   всего, являлась атрибутом форса).
- Да.
- Не унывай. Расскажешь, что и как? Помогу, подскажу, как вести себя на следствии, особенно на суде. Важен суд. На следствии – это всё предварительное - можно буровить что угодно. Для суда, где всё решается, нужны знания. Ну, ничего, не отчаивайся (похлопывает меня по плечу), если ничего особенного нет, то терпимо.

   Снова мой сосед не выдерживает:
- А если дотягивает до «вышки», то совсем рядышком – под нами – в подвале, кокнут в затылочек, и делу конец.
- Разве в тюрьме расстреливают? Обычно где-нибудь у обрыва, пропасти.
- Фраерок, только в кино так бывает, чтобы света было побольше для съёмки, а в действительности лишают жизни втихаря, там, где потемнее. Ляжешь спать, в тишине, после полуночи услышишь хлопки.
- Вы что страх нагоняете?
- Какой там страх нагонять. Ты будь сосредоточенным, и услышишь.
- Интересно, много ли уже настреляли? – спрашивает один молодой паренёк.

   Фиксатый, сплетя пальцы на шее, потянулся до хруста в плечах и, зевая, выдавил:
- Мельком от авторитетных людей слышал: в год до десяти тысяч. Во как! Понял?
- Откуда столько люду набиралось?
- Транссибирская магистраль небось рядом, в версте.
- Нашёл же царь, где поставить «усмириловку».

   Фиксатый проявляет эрудированность:
- Не царь строил, а купцы и золотопромышленники. Здесь Мариинская тайга (Мартайга), кругом прииски - крупный золотоносный регион Западной Сибири. Хозяева безбожно эксплуатировали золотодобытчиков, которые приходили в отчаяние от обсчётов, шли на всё. Для острастки и усмирения оных отгрохали громадину, самую большую в Сибири.
   Над нами четыре этажа, плюс – открылки. Вместимость огромная.
- А если всё-таки появятся лишние арестанты? – Задаю вопрос.
- Лишних не бывает, здесь всё в меру, контингент бесправный, что хотят, то и делают с ним…
   Так было, есть и будет, - законы выживания и обогащения. К примеру, ты голенький – первобытные так начинали - для начала нужны трусики, в крайнем случае – кальсоны, в них телу теплее, и так, пока не утеплишься…
   Дальше - сменная одежда; орудия труда; средства защиты и нападения; место проживания; семья, которую необходимо прокормить и одеть. Как иначе? Время на месте не стоит. Новый уровень, своего рода соревнование: у меня де лучше, а ты отстал. Обстановка заставляет работать, шевелить мозгами, познавать науки…
   Говоришь, читал «Мои университеты» Горького, факт, помыкался среди разного сословия, и какие произведения культуры состряпал с его-то образованием. В основном, всё построено на диалогах и монологах, - понятно и доходчиво. Если бы он повращался среди таких, как мы…
   Да что там говорить, не родился ещё другой Горький, который изложил бы правду о жизни на дне. Наверно читал на «Дне»?

   Защёлкал замок в окованной металлом двери, открывается дверной зрачок, в котором появляется немигающий глаз человека. В камере наступает тишина, всё внимание на дверь. Распахивается. На пороге со связкой ключей старшина, за ним ещё двое.
- Становись! – разносится по камере визгливый голос, - в одну сторону, в одну! Где я буду проходить, что не знаете порядка? Кто не знает, привыкай!

   Проходит перед строем из девяти человек, осматривает каждого с головы до ног. Мне подумалось: как в армейском строю старшина делает осмотр, только этот не требует опрятности.
- У кого какие жалобы, претензии к тюремщикам, надзирателям?
- Бумаги надо, гражданин старшина.
- Для какой цели?
- Кассацию писать буду, гражданин начальник.
- Фамилия?
- Федяшин.
- Полностью. Не знаешь как отвечать? Получишь бумагу и перо после прогулки. Предупреждаю, выходить и идти по коридору тихо, по сторонам не смотреть, руки назад. Ясно? По одному выходи!

   В выгульном дворе совсем другое дело: пьянящая прохлада, свежий воздух, открытое голубое небо вместо потолка… Даже не верится после камерной неволи.
   Рядом парень, похоже - студент, но на контакт не иду. Ещё в КПЗ Михаил предупредил:
- Учти, будет много непонятного, не пытайся выяснять –
 не принято. Вопросы: то да сё, за что, зачем вызывают у окружающих подозрение в сотрудничестве с органами. Соответственно срабатывает инстинкт самосохранения, могут лишить жизни.

   Студент придвигается ко мне вплотную:
- Продолжим разговор, начатый в камере?
- Подышать надо, пока на воздухе, - отвечаю вполголоса студенту.
- Прекратить разговоры! – повелевают сверху.

   Невольно поднимаю голову, дабы увидеть грозу тюрьмы, - никого. Хотел спросить: откуда кричат? Наказ Михаила «не пытайся выяснять» охладил желание. Жаль, не знаю, что можно делать на прогулке, а чего нельзя?

   Узники ходят по кругу, разминают ноги, растирают  мышцы, приседают, делают физические упражнения, бегают трусцой, согнув руки в локтях. Мне думать о подобном пока рановато.

   Немного пройдя по кругу, останавливаюсь, дышу свежим воздухом, смешанным с не приятным (затхлость) запахом кухни. Незаметно пролетели двадцать минут, отведённые на прогулку.

   Снова камера и отравляющий запах параши, стоящей у входа, к двери хоть не подходи. В первые дни пришлось выносить содержимое в туалет, расположенный в конце коридора, в котором вонь была терпимее, чем от опустошённой посудины. Без привычки - головокружение и тошнота.

   По слухам, в других камерах играли в самодельные карты (у нас их почему-то не было), перестукивались по трубам тюремной азбукой. Прислушаюсь, немного смахивает на морзянку. Кто знал эту науку, делились новостями: кто прибыл, откуда, кого на этап выдернули.

   Кое-что передавалось через выгульный дворик. В общем, строго запрещённая связь существовала и привносила хоть какую-то динамику в замершую жизнь. Молодые ребята считали дни нахождения в неволе. Спрашиваю одного белокурого:
- Что, считаешь?
- Каждый день идёт к весне. У тебя-то ещё непонятно - сколько пасок припарят.
Хлопаю глазами, но не признаюсь, что не понимаю собеседника, утвердительно качаю головой. Поразмыслил – дошло:
- Сколько уже отбухал?
- Что мне бухать, я не «смертник», опасный элемент, - студент ухмыляется, - четыре месяца приварили за опоздание на работу на полчаса, в «футболисты» произвели.
   Во, закон придумали: опоздал на работу – в тюрьму. Здесь кантуемся, никакой работы, пайку с тухлыми окуньками дают, жрём и только. Просимся в лагеря - не отправляют, там кормёжка с трёх блюд.
- Плохо просишь, - вмешивается сокамерник, - Бубенчика попроси, он организует работу в зоне.

   Бубенчик – тюремная гроза (дюже строг), но действует согласно должностной инструкции, никаких отклонений. Тюремщиком работает давно. Повидал немало народа: молодых и старых, разных сословий и наций… У меня, как и у других, служака злобы не вызывает: не злоупотребляет положением.

   Некоторые ухари, по рассказам, набивались в зятья, не обижался, пропускал мимо ушей. У него семеро девиц, считай, на одной пайке. Потому и был строг, боялся оступиться. Куда без работы с такой оравой? Здесь пристроился, приноровился… Во время дежурства, перед раздачей баланды, по коридору проносили пустую миску, звеневшую от удара ложкой – Бубенчик на смене.

  …Привезли для следствия в клуб. Непонятно, зачем? В прокуратуре допрашивали, а теперь на место бывшей работы. Сидит поджидающий председатель райплана Жунин (впоследствии узнал: по заданию председателя райисполкома Глушкова), «ревизирует» папки с документацией. Мне предлагают, как и подобает, присесть.
- Вот, пожалуйста, в этом месте у вас нет оправдательного документа, - заявляет ревизор, - Куда девали?
- Помилуй, Николай Николаевич, бумаги здесь в шкафу, ключ у бухгалтера. Откуда меня привезли, знаете. Как я мог изъять документ? Это подлог!
- Ты не забывай, где находишься, - одёргивает Кузнецов.
- Вот ещё нет одного документа, - заявляет Жунин, листая папку.
- Да вы что, белены объелись?! – возмущаюсь, аж заколотило, - меня отправили в тюрьму, а сами с бухгалтером из документации повырвали оправдательные документы, а теперь мне предъявляете счёт. Да?
- Не кипятись и не прыскай здесь, пока наручники не одели.
- У вас номер не пройдёт, не получится!

   Появляется жена с сыном Павликом. Принесла жратвы – литровая банка с клёцками.    Следователь перестраивается: разрешает взять клёцки, подержать сына. Сам внимательно следит за моими движениями, и я знаю почему, ребята в камере подсказали. - Чтобы я через мальца что-нибудь передал – подсунул, либо обратное.
   Для этой цели следователь и разрешил свидание с женой в его присутствии.
Забегает (я сижу, отвернувшись, ем) заведующий общим отделом Митя Кузякин, и к Жунину, поговорили. Позже жена пересказала их разговор…
- Николай Николаевич, есть возможность, чтобы его посадить?
- Посмотрим, авось найдём.
- Георгий Прокопыч послал узнать.

   Как я не пытался доказывать свою невиновность, всё впустую, меня не слушали. Так появилась ещё статья – сто двадцатая.
   Помещают в одиночную камеру. Сумно. Никого. Мёртвая тишина. Сидеть и лежать не на чем. Цементный пол через влажную обувь и носки тянет на себя тепло. Гораздо чаще открывается глазок в двери. Сильнейшее психологическое воздействие.
   Следователь же даёт предписание по содержанию подследственного.

   Сосредотачиваю свою злобу на задуманную подлость следователя Кузнецова. Какой негодяй: пошёл на подлог с вырыванием оправдательных документов из папок. Как я могу доказать свою правоту? 
   Почему не пригласили бухгалтера – совместителя, Портнягина, работающего в финотделе в пятидесяти метрах от клуба? В бухучёте я профан. На должность с низкой ставкой однорукий напросился сам, уверял, что всё будет в полном порядке.
   А оказалось? «Порядок» не в мою пользу, а председателя райисполкома Глушкова Г.П., инициировавшего раскрутку дела.
   Стало быть, они с Портнягиным заодно, райфинотдел - структура исполкома.
Быстро отвернулся от меня земляк Петренко, уговоривший и принявший на работу без документов, которые запросил впоследствии. 

    Печально вам, а может благодушно –
    Другому доверять себя не нужно
    Подвоха жди от чужака –
    Прекрасен люд издалека

   Только мысли отвлекали от мёртвой тишины. О, наверное, здесь, в этих камерах, томился двоюродный дядя Фома? Говорили, что погиб: утонул в реке Кии при побеге из тюрьмы. С трудом в это верится – убежать отсюда.

   Здесь за пустяк томился и бесславно погиб первый председатель колхоза Голоскоков Иван. С его сыном Мишей учился в одном классе и принял его горе, как своё. Отец поплатился жизнью за то, что подросток не смог довезти бестарку с зерном от комбайна до тока. По дороге на ухабе развалилось заднее колесо и центнера полтора оказалось на земле.

   Районщики наткнулись, и дело передали в прокуратуру. Ночью председатель загремел в тюрьму. Когда-то и моя сестрица проходила тюремную науку со всеми атрибутами: унижение, психологическое давление, угнетающая обстановка… Удалось попасть в зоне на дойку, оттуда дёрнула домой.

   Соседа тоже забирали в тюрьму. Через некоторое время вернулся и не прятался, жил спокойно, работал. Виктор, живущий через три дома от отца, погиб в тюрьме. Сказывали, сами мужики задушили за доносительство. Ещё несколько деревенских мужиков: Захар Иваненко, Григорий Кравченко, Соколик, Скориков, Морозовы - прошли через эти камеры.
   Много народу столкнулось с репрессивной «школой». Так что какой может быть стыд?

   В нашей семье из девяти детей трое прошли жернова каталажки. Брат Николай  томился в тюрьме: Красноярской. Как говорят: хлебанул киселя за полдеревни. Отец урывками сказывал кое-что о нём, приезжавшем в отпуск (я был в это время на Украине), хотя о подобном не принято было делиться с кем-либо, даже с самым близким человеком, ожидали серьёзные неприятности, вплоть до тюрьмы.

   Не удалось встретиться с Николаем после его освобождения из неволи, остался там же, на Колыме, работать по найму. Чем чёрт не шутит, возьмёт да сведёт нас на той самой заклятой,  как представляют другие - Колыме. Размышляю о разном, время быстрее бежит.

   Следователь грозится новый закон применить, если пойду по сто двадцатой статье. Не ведаю, какой срок по ней можно схлопотать?  Спросить не у кого.
Несколько суток держат в одиночке. На ночь предоставляется откидная доска для сна, кажется, только прилёг, а меня будят:
- Подъём!
И опять скрывалась в стене постель – доска, жёсткая, но такая желанная.

   Защёлкал замок, бесшумно открывается дверь. В полуосвещённом проёме предстаёт к моему удивлению  субъект средних лет в гражданском костюме. Настораживаюсь от неожиданности. – Все в форме, а здесь… Кто, зачем, почему в цивильном?
- Как фамилия? – спрашивает в гражданском, окидывая меня взглядом.
- Груздев.
- Какая статья?
- Сто двадцатая.
- Так, та-а-ак, - промычав под нос, уходит.

   Закрывается дверь, защёлкивается запор, и наступает гнетущая тишина, навеявшая новые мысли. – Что нужно было этому в цивильной одежде?
   К вечеру меня переводят в общую камеру. Отношение настороженное, особое: сокамерники отводят место на нарах у самого окна (можно стоя достать до подоконника), где через щёлочку можно чуть-чуть вдохнуть свежего воздуха. Я не знал, что побывавшие в одиночке пользуются своеобразным почётом. Даже уважаемый кладовщик «спиртзавода» отошёл на второй план.

  …Подписывать двести шестую статью меня вызвали в кабинет, находящийся рядом с «привраткой». Чем обосновано такое решение следователя? Все обвинения я категорически отвергал. Тогда к чему подпись?
  Дошло, когда появилась тройка мускулистых тюремных лоботрясов – опытных костоломов. Что делать? Переломают рёбра и почки отобьют… Здесь дёргаться бессмысленно, в суде буду воевать. Решаю признать себя виновным «частично», следователь и этому был рад.

   К бывшим сокамерникам больше не пустили. Новая каталажка, новые люди. Знакомлюсь с индивидом (около него буртовалась вся камера), большим любителем старинных «романов».
   Тематика – заточение в одиночных темницах с юного возраста и до глубокой старости и попытки невольников уйти из казематов, расположенных на безлюдном, отдалённом острове.

   Второе направление – пираты. Удивило серьёзное знание иностранной литературы. В камере не было приблатнённых, все равны, спаянный «мужицкий» состав.
   Впоследствии убедился, коллективы бывают разные: «мужицкие»; «воровские»; «сучьи». Везде отдувается и страдает мужик: работа, обслуга и крайний при дележе сфер влияния… Начальство - в зависимости какой начальник зоны – в основном было на стороне «сук», легче работать: много «помощников». Всего насмотрелся. В этой камере быстро пролетело время до вызова в суд…

  …На станции Мариинск всё в тумане и паровозном дыму.  Под ногами хрустит снег. Мороз,  щемит уши, зябнут руки, покалывает в коленках, ощущение – обувь без подошв.
   На перроне усаживают на корточки, пошевелиться запрещают, хоть примерзай к насту. Мечта – скорее бы в ненавистный «столыпинский» вагон со строгой исполнительной охраной, поедающей колючими глазами конвоируемых.

   Невольно становишься покорным исполнителем унижения. Абсурд. Самый злой хозяин не позволит себе истязать так животных, как здесь беззащитных людей: кричать, понукать, оскорблять…
   Здесь у вагона «краснопогонники» сдержаны – тихие, жёсткие, отрывистые команды, иначе нельзя: рядом люди, в большинстве сочувствующие арестантам. Но при входе в вагон успевай выполнить команду, иначе схлопочешь по шее или вдоль спины, внутри никто не увидит произвола.

   Примечаю, всякий раз, когда ведут в сопровождении овчарок к вагонам и усаживают, конвойные нагнетают обстановку. Цель - вызвать у окружающих понимание, что вот, мы, де, какие, несём ответственную службу: имеем дело с врагами народа.
   Уместна притча: «Если человеку сказать девяносто девять раз: «Ты свинья!», на сотый раз он захрюкает».
   Наверняка, бессовестные «демонстраторы» знакомы с притчей и используют людоедский приём, не совместимый с человеческой моралью.