Отпусти народ мой!

Это было осенью 1981 года. В Москве еще не пожелтели листья, а на Становом хребте уже шел снег и дули пронзительные ветры. Я возвращалась из геологической экспедиции, куда устроилась сезонной рабочей  вскоре после первого в моей жизни серьезного столкновения с органами КГБ.
В Тынде (так назывался таежный поселок на БАМе) мне выдали уже расчет и бесплатный билет на самолет до Москвы, но я купила билет на поезд до Читы. Дело в том, что мне непременно хотелось до отъезда из этих краев навестить кого-нибудь из политических ссыльных. По списку политзаключенных ближайшим был поселок Цокто-Хангил в Бурятском округе Забайкалья. Там отбывал ссылку Владимир Семенович Слепак, активист борьбы за выезд евреев из СССР.
В Чите  я села на междугородний автобус, который прямым курсом отправился на юг. Роскошная тайга за окном с высокими кедрами, пихтами и соснами казалась нескончаемой. Но внезапно,  как по мановению волшебной палочки, густые леса как будто расступились и сменились необъятной степью.
Часа через два я оказалась в Агинском — невзрачном районном центре посреди степи. Там я пересела на местный автобус, старенький, тряский, и поехала дальше на юг, где уже ни дома, ни человека было не встретить — бескрайний, безлюдный простор с редкими невысокими сопками на горизонте.
Когда я вышла из автобуса на конечной остановке, мне показалось, что  я приехала на край света. И не сразу поняла, что же придает этому месту какой-то слегка экзотический колорит. Обычная, вроде бы, сельская улица, но приглядевшись, понимаешь, что на ней нет домов. Вместо домов за оградами — юрты! Стоит колодец-журавль. Молодая женщина в национальной одежде набирает воду — платье темно-малиновое до земли, смуглый раскосый профиль. Она идет мимо меня, изящно держа коромысло на плече, произносит приветствие на непонятном мне языке, я киваю в ответ и чувствую себя то ли гостьей какой-то другой эпохе, то ли на съемках фильма о  дальневосточной старине.
Несколько немолодых мужчин, тоже в национальной одежде, что-то обсуждают посреди дороги. Подхожу, спрашиваю, где мне тут найти  Владимира Семеновича Слепака. Мужчины переглядываются, переспрашивают что-то, я не понимаю, что они спрашивают, но понимаю, что они меня не понимают.
«Владимир Семенович Слепак, он здесь в ссылке живет, по приговору... Он из Москвы» — продолжаю объяснять я, и наконец  лицо одного из них озаряется.
«А, Москва!» - восклицает он.
«Москва-а!» - подхватывают его собеседники, и  показывают на многоквартирный двухэтажный дом из белого кирпича. Мол — вон, вон там Москва!
Чуть ли не единственное городское строение на улице. Подхожу к нему, захожу в подъезд, не помню уж, по какому признаку нахожу нужную квартиру на втором этаже и стучусь в дверь. Мне открывает Мария Искааковна, жена Владимира Слепака. Встречает, как давнюю знакомую. Владимир Семенович, высокий, с густой бородой, широко улыбается и радуется гостю. Мы находим общий язык с полуслова.
Я, действительно, как будто попала в Москву — маленький островок диссидентской Москвы посреди безлюдной пустыни. На полках — книги, на стенах — фотографии друзей, много знакомых лиц. И виды Израиля, много видов Израиля! А еще — фотографии сыновей Леонида и Александра, которым несколькими годами раньше удалось-таки вырваться из страны в свободный мир. Вот на этой фотографии, наперебой показывают мне Владимир Семенович и Мария Исааковна, президент США жмет руку нашему Саше, а на этой — Лёня наш рядом с Генри Киссенджером...
Мы говорим и не можем наговориться, мы соскучились по живому общению, я — после четырех месяцев таежной жизни у костров в палатках, они — после долгих месяцев  здесь без возможности просто посидеть и поговорить с человеком на одном, понятном друг другу языке. Меня согревает свет доброго, искреннего гостеприимства. Мы радуемся и смеемся —  вопреки тому, что здесь ссылка по приговору и край света.
Мария Исааковна накрывает на стол, я берусь помочь и начинаю резать хлеб, но ловлю на себе  удивленные взгляды хозяев. Вот ведь незадача! Режу по привычке толстыми кусками, забыла, что не у костра для геологов и рабочих, вернувшихся голодными из  маршрута, а для чаепития за столом, накрытым скатертью. И я тороплюсь каждый кусок еще раз разрезать вдоль. Мы смеемся...

Владимир Семенович был одним из основателей Московской Хельсинкской группы (Московской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений).  Но мало кто из тех, кто был у ее истоков, оставался к этой осени 1981 года на свободе. Мы делились новостями из Москвы, говорили о новых арестах. И о том, что тех, кто не хочет уезжать, власти упорно выталкивают из страны, уговаривают даже уехать поскорее, пока не арестовали. И люди вынуждены через «не хочу» уезжать, оставляя близких родственников и  друзей. А кто уехать хочет, кто борется за право на выезд — тем отказ, ссылка...
«Ну, как же! Разделяй и властвуй — давний, любимый их метод» — не спеша говорит широким своим голосом Владимир Семенович.
Он жил в этом поселке, не имея на руках никаких документов, кроме тоненькой бумажки с печатью под названием удостоверение ссыльного. Раз в месяц он обязан был приходить для отметки в отдел милиции и никуда за пределы района не имел права выезжать. А иначе — побег с места ссылки, тюремно-лагерный срок…
Но ехать за пределы этого поселка было и некуда. Единственная дорога на север — в  Агинское, унылый центр района, а на запад, восток и к югу — только степь, и совсем уже к югу по бездорожью — монгольская граница. И не то, что перелеска — даже деревца не видно. Летом жара и пыль, зимой — сильные морозы.
Конечно, изредка их навещали, но мало у кого находилось время и средства доехать из Москвы до этой дальней дали. Иногда освобождавшиеся из ссылки друзья могли их навестить по пути домой. Так, в 1980-м по пути из Магаданской ссылки их навестил Иосиф Бегун. Вот как он описал Цокто-Хангил в своих воспоминаниях:
«Жители — смугловатые, с раскосыми глазами, а вокруг, насколько хватало глаз — волны округлых безлесых сопок. Пейзаж столь же скучный, сколь и беспредельный».
Точно сказано!
А вот родные дети навещать Владимира и Марию не могли. Они уехали, их отпустили, но «железный занавес» не давал им права пересечь границу в обратном направлении, чтобы навестить родителей. Однако не печалью, а большой радостью  был для Владимира и Марии отъезд сыновей. Понимание того, что дети в свободном мире,  давало им силы держаться, улыбаться, верить в лучшее и не унывать.
Местные жители, действительно,  плохо владели русским языком, некоторые и вовсе его не знали и поддерживали самобытный образ жизни с сохранением исторической культуры. Вплоть до курьезов. Так, в этом чуть ли не единственном доме со всеми удобствами, где располагалась маленькая квартира Слепаков, жили несколько бурятских семей, которые не хотели мириться с такой диковинкой, как удобства. Они не признавали канализацию и пользовались деревенским  уличным туалетом.
«Негоже испражняться в юрте», — объясняли они свое поведение Слепакам.
Но, несмотря на замкнутость и обособленность, это были мирные люди, по исповеданию буддисты, от которых ни агрессии, ни подвоха ждать не приходилось. И жизнь Владимира и Марии Слепаков была здесь, можно сказать, безмятежным периодом после долгих лет борьбы, шумных встреч, пикетов, голодовок, протестов, обысков, арестов на 15 суток, которые регулярно приходилось отбывать Владимиру Семеновичу в ходе борьбы за право  возвращения на историческую родину.
Владимир Слепак был человеком широкой натуры и неутомимым борцом. Его московская квартира всегда была полна друзьями-отказниками, иностранными корреспондентами, а также ходоками со всего Союза.  Последней каплей, переполнившей чашу терпения органов КГБ, была протестная акция Владимира и Марии  1 июня 1978 года, когда они развернули на балконе своего дома плакат с надписью: отпустите нас в Израиль к сыну! Балкон выходил  на Тверскую улицу, и это был скандал! Власти взломали дверь в квартиру и комнату, арестовали, судили Слепаков, обвинив в «хулиганстве».  Владимира Семеновича приговорили к 5 годам ссылки, Марию Исааковну — к три годам заключения, но условно. Продолжение протестной активности грозила ей уже реальным сроком заключения в уголовный лагерь.
Владимира Семеновича везли в Цокто-Хангил долгим этапом через жуткие пересыльные тюрьмы.  Мария Исааковна имела право оставаться дома в Москве, но, конечно же, поехала в ссылку к мужу. Такая женщина, как она, не могла иначе.
Зима в Цокто-Хангиле начиналась рано.  В середине октября уже лежал снег и, насколько помню, был уже легкий морозец. Чтобы проводить меня до остановки, Владимир Семенович надел шарф и  кожаные перчатки, а Мария Исааковна — шерстяную шапку и варежки. Я их сфотографировала на прощание, и этот снимок чудом сохранился у меня после двух обысков, где забирали не только самиздат, но и фотографии. Он очень  мне дорог.
 
Одновременно со Слепаками в том же 1978 году и в тот же день подобную протестную акцию совершила Ида Яковлевна Нудель. Ее приговорили к четырем годам ссылки. Израильский флаг на балконе собственной квартиры органы госбезопасности сочли хулиганством, а лозунг «КГБ, отдай мою визу!» — оскорблением государственных учреждений.
С Идой Нудель судьба меня свела через несколько лет после  встречи со Слепаками.  В январе 1984 года меня арестовали по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, а год спустя я оказалась в ссылке в поселке Кривошеино Томской области.
Все в этом поселке буквально дышало воспоминаниями об Иде Нудель. Местные жители сразу же стали рассказывать мне о ней. О том, что у нее два  высших образования, что ходила по поселку с роскошной породистой собакой, о ней  сняли на Западе фильм, а по местному телевидению объяснили, что фильм клеветнический.
«А в чем была клевета?»
«Ну, например, в фильме было показано, что она идет по пояс в снегу».
«А разве здесь снег не по пояс?» - спрашивала я.
«По пояс и выше, но зачем это показывать?»
А еще с невероятным упорством мне рассказывали легенду, будто в лесу у Иды Нудель была спрятана рация. Каждый вечер в назначенное время она ходила в лес  и сообщала по рации в Америку секретны. Мой неудержимый смех вызывал лишь удивление.
«Ну так ведь в одно и то же время!»
Сомнения полностью отрицались, это было «абсолютно точно», и разубеждать уверовавших в эту чепуху людей не имело смысла.
Вскоре такая же легенда стала ходить и обо мне.  Я примерно в одно и то же время заканчивала работу и шла прогуляться, причем тоже с собачкой — я почти сразу завела себе курчавого черного щенка. Поскольку такое проведение времени, как прогулка в перелеске, было местным жителям непонятно, сомнений не оставалось, что и у меня есть рация.
Говорили, что я похожа на Иду Нудель. Забавно было, когда мне пересказали прошедший по поселку слух, будто бы Ида Нудель вернулась. Меня спросили, правда ли это. Оказалось, кто-то принял  меня за Иду Нудель, увидев на улице, и пустил слух, который по кругу ко мне и вернулся.
Поселок Кривошеино — это не Цокто-Хангил, он и к Москве ближе, и расположен не не краю света, а на трассе, и пейзаж — не унылая степь, а широколиственные леса и полноводная Обь. И жители говорят на русском языке, хоть многие из них — потомки ссыльных самых разных народов. Но здесь ты меньше защищен от всевидящего ока КГБ, от слежки и доносов. В этом плане Цокто-Хангил был более спокойным местом. А в Кривошеино стоило кому-нибудь приехать, например, ко мне в гости, представители власти тут же являлись с проверкой документов.
У моей подруги Аси Лащивер, навестившей меня, я спросила, где сейчас Ида Нудель. Она рассказала, что Иду Яковлевну отказались прописывать в Москве и области, как, впрочем, и всех, кто возвращался из лагерей и мест ссылок, она же в свою очередь отказалась жить за 101-ым километром и нашла себе пристанище в Молдавии. Ася давно была дружна с кругами отказников и вскоре прислала мне адрес Иды Яковлевны.
У нас завязалась переписка. Помимо писем Ида Яковлевна стала мне присылать бандероли  с израильскими кубиками и шоколадками.  Это меня смущало, ведь сама она недавно из ссылки, да и сейчас в Молдавии у нее что-то вроде негласной ссылки. Я придумала, чем компенсировать эту неловкость, и стала высылать ей бандероли с книгами: в местных магазинах можно было купить, например, книги поэтов серебряного века, которые в центральной России были большим дефицитом.
За окном выла вьюга бесконечно долгой сибирской зимы, а мы с мамой, приехавшей меня навестить, слушали, как потрескивают в печке дрова, и пили чай с израильскими шоколадками, присланными Идой Нудель.
Конечно же, не только мне Ида Нудель присылала бандероли. Еще до ареста забота об отказниках и узниках Сиона  была важнейшей составляющей ее жизни. А что такое жизнь в отказе? Сегодня это уже нужно объяснять. А давайте вспомним!
Итак, вы подали документы в ОВИР, заявив о желании уехать в Израиль, а власти вам в выездной визе отказали. И тут же вас выгоняют с работы, не берут ни на какую другую,  потому что вы попросились в Израиль, а значит неблагонадежны, а значит, среди советских людей вам не место. За отказом следует безработица и бедность. Ида Нудель сама была «в отказе», но заботилась о других отказниках больше, чем кто-либо.
Когда я вернулась из ссылки, Ида Нудель уже уехала из страны. Уехали и Слепаки. С Идой Яковлевной мне довелось встретиться в русской библиотеке Иерусалима, когда я приезжала в Израиль в 1998 году. А спустя 20 лет, в 2018-м, я оказалась в Томске и заехала на денек в Кривошеино. Вернувшись, не удержалась и написала Иде Нудель, что в Кривошеино ее по-прежнему помнят. Она ответила мне немного сердито:
«Леночка, спасибо за письмо! Я не вспоминаю Кривошеино, потому что у меня было очень много другого. Мне уже 87 лет. Почему вы так привязаны к Кривошеино, это самые яркие годы жизни?.. С самыми сердечными пожеланиями, Ида»
Мне стало неловко, что я напомнила Иде Яковлевне не лучшие времена, о которых она, написав воспоминания,  уже не вспоминала. Она умерла в 2021 году в возрасте 90 лет и похоронена на кладбище Яркон под Петах-Тиквой.
Владимир и Мария Слепаки жили в Израиле в Квар-Сабе, и только под  конец жизни уехали к сыновьям в Америку. Владимир Семенович умер в 2015 году, Мария Исаковна — в 2017-м. Они похоронены на кладбище Гиват Шауль в Иерусалиме.

Не так давно я столкнулась с тем, что консулы и чиновники в Израиле не знают, кто такие узники Сиона. Если осенью 1987 года Иду Нудель встречал в аэропорту премьер-министр Израиля Ицхак Шамир под вспышки фотоаппаратов и свет прожекторов телекамер, то в день ее похорон только самые близкие пришли ее проводить. Почему же сегодня, когда у людей, выехавших в Израиль при Брежневе и Андропове, подрастают уже внуки и правнуки, такие люди забыты?
Ведь в то самое время, когда отказникам, боровшимся за право своего народа вернуться на историческую родину,  продолжали упорно отказывать в выезде, а Ида Нудель, Владимир Слепак и другие узники Сиона отбывали свои сроки, тысячи евреев стали получать разрешение на выезд только благодаря той деятельности, которую развернули они.  Неужели израильтяне, вырвавшиеся тогда из-за «железного занавеса», забыли о тех, благодаря кому это стало возможно?
Вспоминая Владимира Семеновича Слепака, я воспринимаю его как прямого последователя пророка Моисея.   «Отпусти народ мой!» — ведь именно это с невероятной твердостью и стойкостью требовал он у ЦК КПСС — этого новоявленного фараона ХХ века.
И что же — до сих пор школьникам в Израиле не рассказывают об узниках Сиона? Думая об этом, я невольно вспоминаю легенду о Данко. Помните ее? Выводя народ из темного леса, Данко осветил ему путь, вырвав из груди сердце. Но, выйдя на свет из темноты, народ забыл о Данко и растоптал его сердце.
В театре Габима в Тель-Авиве недавно был поставлен спектакль об Иде Нудель.
«Я был совершенно шокирован открытием того, что героиня моего детства, женщина, на истории жизни которой мы выросли, оказалась сегодня совершенно вне поля общественного внимания. Указывает ли это на то, что государство Израиль пренебрегает своими героями?» – такие слова Моше Кэптена,  драматурга и режиссера этого спектакля, нашла я недавно в интернете.
Остается надеяться, что Моше Кэптен и Шай Лахав, автор пьесы «Ида» – не единственные, кто делает и будет что-то делать для того, чтобы такие страницы своей истории народ Израиля все-таки не забывал.