Неслучайное замужество

Глава 1
Я познакомился с этой незаурядной шестидесятипятилетней парочкой на Мальдивах три года назад во время своего первого в жизни дорогостоящего отдыха. Моя последняя книга имела головокружительный успех, была переведена в кратчайшие сроки на несколько языков и обрела славу даже за океаном, чего я вообще никак не мог ожидать. Тогда я решил, что в 35 лет могу, пожалуй, позволить себе наконец-то отлучиться от суетного мира сего на несколько недель, очистив ум и сознание в раю на земле за вполне приличную плату. Конечно, такое удовольствие может позволить себе не всякий, но в моем теперешнем положении, с гордостью могу сказать я, это было более чем доступно, без ущерба для будничного существования. Так, долго присматриваясь в интернете и туристических журналах к лакшери курортам (поскольку раньше мне не доводилось бывать ни на одном из них), я принял решение остановить свой выбор на самом банальном из всех имеющихся.
Отличный комфортабельный катер доставил меня вместе с немногочисленным багажом на столь же немногочисленный остров, состоящий всего из девяти бунгало и одного административного здания. Я был единственный прибывший в тот день гость. Оказанный мне прием заслуживал высшего балла.
Стояла глубокая южная ночь. Девушка администратор сообщила, что вещи швейцар отвезет в мой домик без меня, а я могу немедля взяться за свой ужин, который через 5-7 минут мне подадут здесь же, на небольшом гранатовом резном столике с приставленным к нему кажущимся невероятно удобным креслом из ротанга и огромными подушками цвета перечной мяты на нем. Перелет был длинным и сложным, я действительно изрядно проголодался и с удовольствием принял предложение.
Пройдясь по небольшому, но очень уютному холлу, я посетил уборную, затем беглым взглядом стал окидывать обстановку и зацепился за высокого розового жирафа, пытаясь сообразить, из какого материала он создан. Цвет не вызывал во мне когнитивного диссонанса: разумеется, розовый – каким же ему тут еще быть, на острове любви и благодати? Должно быть, невольное смятение отобразилась на моем лице, поэтому незаметно подкравшийся официант захотел угадать мои мысли:
- Здесь не обитают розовые жирафы. Здесь вообще нет никаких жирафов и других крупных зверей. Вам нечего бояться, сэр. Холодные закуски и сок на столе, горячее будет чуть позже. Если желаете чего-то покрепче, я принесу барную карту. И добро пожаловать в Сан Резорт Лав!
Он ненавязчиво учтиво улыбнулся и откланялся, ожидая моего решения.
- Виски. Можно, пожалуйста, местных виски?.. Шотландских, - добавил я после небольшой заминки со смехом, вспомнив, что тут в принципе нет ничего местного из всех возможных благ цивилизации.
- Да, конечно, - он снова улыбнулся и скрылся справа, между жирафом и пышной карликовой пальмой в горшке.
Я все еще стоял, размышляя. Только теперь не о жирафе, а о том, какая странная внешность у этого парня. На вид ему, кажется, не более двадцати пяти. Он среднего роста, со светлой кожей, однако при этом с чисто азиатскими чертами лица. По правде сказать, некрасивое лицо. Не потому что его нельзя причислить ни к азиатам, ни к европейцам в полной мере – он где-то посередине – но потому, что все как-то нескладно в его лице. Я был слишком уставшим, чтобы пытаться разобраться в этом непременно. Наверняка, позже у меня еще будет такая возможность – узнать о его корнях. А сейчас оно было просто не гармонично, на мой счет, вот и все.

Захотелось покурить перед ужином. Я стал глазами искать кого-то, у кого можно было бы проконсультироваться по данному вопросу. В помещении я был один, девочка за стойкой куда-то вышла. Но уже через несколько секунд она каким-то удивительным образом оказалась рядом со мной:
- Вам что-то угодно, сэр?
Где находилось она все это время, когда я думал, что в холле пусто? Наблюдала откуда-то исподтишка и, заметив, что я ищу помощи, сразу же, внезапно, как этот жираф, выросла перед глазами. Эту отличительную особенность тихо исчезать и в случае необходимости мгновенно появляться у всего персонала отеля я наблюдал потом постоянно. Сначала меня, как европейца и человека, не привыкшего к подобному сервису, это изрядно коробило. Мы все привыкли, что люди должны быть на своих местах и заниматься рутинной работой. Стоит нам только захотеть чего-то в ресторане или в холле наших отелей, как мы или зовем к себе работника или подходим к нему сами. А здесь мы захотели – а пусто, никого нет. Но это так только кажется. Стоит едва замешкаться или начать делать поспешные нецеленаправленные движения, как служащий сразу же к нашим услугам. И знаете, почему здесь это работает? Потому что здесь никто не мешкается. Здесь полный релакс повсюду. Это у нас бесконечные зоны турбулентности, и на вашу возню никто не обратит внимания, даже если вы будете пьяным уже скатываться под стол. Вам помогут только в том случае, если не оплачен счет, нет мест для трезвых посетителей или заведение закрывается. Здесь все иначе. Здесь прозрачно не только в море и в небе – здесь прозрачно всюду. Здесь на весь остров от силы пятьдесят человек, включая работников. Но и эта цифра верх предела: такого не бывает, должно быть, никогда. Тут к каждому бунгало приставлен свой человек. Однако оно не значит вовсе, что ваш бой (да простят мне читатели такое грубое сравнение) будет ходить за вами по пятам и ждать с полотенцем на берегу или с мочалкой в душе. Нет. Нет. Нет. Вы не увидите его ни за что на свете, пока не станете нуждаться в нем.
- Скажите, пожалуйста: где я могу закурить?
- Сейчас где угодно, сэр. Время пол третьего ночи. Все десять гостей уже давно поужинали и вряд ли имеют необходимость прийти сюда.
Боже мой, всего только десять человек на весь остров! - подумал я. Должно быть, 5 пар. Значит, половина бунгало свободных.
- Десять вместе со мной?
- Нет, Вы одиннадцатый. На данный момент занято только пять домиков. Утром, если сочтете свой не совсем подходящим Вам, то сможете выбрать из других четырех. Пепельницу поставить сюда?
- Да, спасибо.
Она ушла. Вернулся официант с некрасивым лицом, виски и пепельницей и поинтересовался, все ли в порядке, раз я не сажусь за стол.
- Привычка выпить перед едой, - объяснил я с улыбкой, с восхищением проваливаясь в мятных подушках на ротанговом кресле. – Как же удобно! Я, кажется, усну прежде, чем отведаю это чудесное творение рук вашего повара.
- Повар я. Все только начинается. Когда взойдет солнце, и Вы увидите здешний пейзаж, то поймете, что этот ужин совсем ничто в сравнении с природой. Позвоните в колокольчик, если что-то потребуется. Приятного аппетита.
Маленький начищенный до блеска золоченый звоночек был расположен в середине стола.
- У вас тут нет официантов?
- Сейчас очень поздно, в такое время не требуется много людей на службе, я могу справиться сам.
- Вы здесь единственный повар на острове?
- Нет, нас трое. Работаем посменно ночами, и двое в день всегда.
- А официантов много?
- У нас в расчете по одному официанту на двух-трех гостей, проживающих в одном бунгало. Но в любом случае по официанту на каждое бунгало всегда.
- Это прекрасно, я не люблю быть голодным больше всего на свете, - заключил я и приблизился к тарелке.
По центру большого белоснежного блюда с неброским морским орнаментом вдоль самой кромочки лежал осьминог. Вернее, он даже не лежал, а сидел. И был он прекрасен настолько, что, засмотревшись на него, я позабыл и про сигарету, и про виски.
Хорош, нечего сказать. Руккола со шпинатом и другими, неизвестными мне, красного отлива листьями служили ему флорой. Мелкие яйца наподобие перепелиных, помидорки черри и еще какие-то ягодки составляли угодливую компанию этому обреченному на мой сегодняшний ужин морскому обитателю. Композиция была красиво полита темным соусом типа терияки и припорошена аж тремя видами разноцветных семечек. Отличное начало отдыха!
Нежнейшее сладковатое мясо осьминога на редкость почти таяло во рту. Все остальное я лишь успел обнюхать, когда повар занес что-то шипящее на сковороде. Да! Это были обожаемые мной королевские креветки: свежайшие, огромнейшие, со стручками зеленой спаржи они никак не могли дождаться моего присеста на них – я чувствовал это нутром!
Попросив и сразу же осушив еще пол стакана виски, мне сделалось настолько хорошо, что блюдо с десертом я пожелал уже взять с собой.
- Разумеется. Вы можете отправиться в Ваш бунгало, шофер ждет снаружи. Десерт доставят следом.
- Нет, я повезу его в руках лично, - возражал я, цепко поднимая обеими руками тарелку со стола. Хмель ударил в голову, морской воздух заполнил легкие, усталость пошатнула корпус влево.
- Позвольте, я помогу Вам, сэр, - мягко предложил официант.
- Нет-нет. Я справлюсь сам. Где, говорите, шофер?.. А, впрочем, какой еще шофер? Здесь же от одного края острова до другого не более километра?
- 860 метров в самой широкой части, если быть точным, сэр. Однако удобство гостей для нас превыше всего. Пожалуйста, проследуйте за мной в кортеж.
Он более не претендовал на мой десерт, и я горделиво, стараясь ступать ровно, понес его сам, следуя за провожатым к другому выходу из холла. Мы шли по милейшей узко-деревянной дорожке, по обеим сторонам которой в неглубоких, но крупных подсвечниках горели толстые розовые свечи.
О Господи! Неужто здесь все розовое? Почему я не спросил у туроператора про интерьер?..
Теперь я ожидал увидеть свое бунгало и, в частности, спальную комнату, схожими с картинками из жизни маленьких фей.
Раскланявшись с поваром и поблагодарив за вкусный ужин, я поинтересовался, как могу в дальнейшем обращаться к нему.
- Заки, - сказал он. – Как я могу называть Вас?
- Виктор Грот. Можно просто Виктор. Так даже лучше, спасибо, - добродушно улыбнулся я. Как странно: сейчас уже этот малый ничуть не казался мне некрасивым. Как это я не прочувствовал его харизму сразу?..
Кортеж представлял собой четырехколесный открытый всем ветрам транспорт, рассчитанный на трех пассажиров и водителя. Гостевое сиденье спереди было темно-синего цвета, и я с облегчением присел на него. Торпедки или какого-либо другого горизонтального выступа «внутри салона» не оказалось, а посему поставить десерт мне было совершенно негде, и я всю дорогу ехал, как идиот, крепко держа на уровне груди заигрывавше-дребезжавший пудинг, боясь вот-вот упустить его на очередном резком повороте.
К счастью, все обошлось благополучно. Нас в целостности и сохранности доставили за пару минут и отворили перед размякшим и распаренным носом дверь, после чего последовал экскурс по отведенной на время отдыха примерно двухсот квадратной территории. Сказать, что я был ошеломлен, - не сказать ничего. Грамотная планировка, огромные от потолка до пола окна, ванна-джакузи, в которой бы поместилось трое таких как я (а во мне почти два метра росту) и кровать. Конечно же, с балдахином. Черт, розовым! Но все настолько впечатлило и одурманило меня своими масштабами и, как бы это вернее выразиться, предназначению к пребыванию в забытьи, что я готов был хоть сейчас плюхнуться в ложе и укрыться под горлышко таким чудесным воздушным розовым балдахином!
Около десяти минут длилось мое знакомство с жилищем, способами связи с персоналом, анкетами о предпочтениях в еде и времени ее потребления, и на протяжении всех вводных, можете себе представить, я не выпускал свою магическую тарелку из рук. Я про нее забыл. Ходил с ней по комнатам и слушал, что говорил шофер-швейцар, не осмеливавшийся предложить мне поставить ее на стол. Только когда он вышел из домика, а я остался посреди большой центральной комнаты один, то, подойдя к окну и намереваясь открыть его, я ощутил занятость рук.
«Что за голодный дурак» – наверное, подумали они. Я засмеялся над собой.
На часах было 4:15 по местному времени. Вокруг тишь да благодать. Еле уловимый шум воды послышался за окном, когда я распахнул его. Вода была повсюду. Дом стоял на сбруях. Непередаваемое ощущение, которое я, несомненно, еще успею прочувствовать более полно при свете жаркого экваториального солнца завтра днем.
Кстати, где мои чемоданы? Да куда они денутся отсюда! Разложусь утром. А сейчас спать. Я разрешаю розовым феям из сказочной страны сегодня осыпать меня лепестками роз, словно деву на выданье!

Глава 2
Яркое солнце разбудило меня. Пол седьмого утра. Я спал всего пару часов. Ночью забыл опустить жалюзи и теперь был принужден встать раньше запланированного.
С трудом поднявшись с постели, я подошел к окну.
Где я? За какие это заслуги мне были отпущены сверху все грехи и подарено столь великое счастье оказаться в раю теперь? Нежно голубого цвета прозрачная вода окружала дом со всех сторон, длинный узкий бревенчатый мостик вел к берегу. Густо поросший зеленью остров казался совсем мизерным толи оттого, что береговая линия закруглялась слишком резко в месте нахождения моего бунгало, толи оттого, что, как я мог предполагать, она была таковой повсюду. Я вышел на веранду, и страх овладел мной: ни души вокруг. Местность безлюдна и без каких-либо признаков цивилизации.
Где-то вдали, на радость, я заприметил другое бунгало, но находка не шибко воодушевила меня. 
Хотелось пить. Я снова зашел внутрь. На кухне, плавно переходящей в гостиную, стоял холодильник. В нем я нашел швепс, разбавил джином и после пяти жадных глотков, недолго думая, оголившись полностью, вышел из коттеджа опять и спрыгнул со сбруй в воду.
К несчастью, я недооценил глубину. Выпрямившись во весь рост после прыжка, я оказался лишь по ляжки в воде. К еще большему несчастью, пока я оценивал обстановку и замерял уровень воды своим телом, подплыла маленькая моторная лодка.
- Прошу прощения, сэр, но здесь не разрешено купаться в обнаженном виде, - смуглый парень в легком белом льняном костюме, судя по взгляду, также замерял по мне глубину.
От неожиданности и смущения я резко присел в воду. Что за напасть. Второй раз менее чем за сутки я проявил себя с самой дурацкой стороны.
- Да, простите, я просто вышел, посмотрел, что никого рядом нет, и… и, в общем, да, извините.
Лодка удалилась так же быстро, как и появилась. А я остался сидеть на белом песчаном дне, и только тут до меня дошло, что до берега, навскидку, метров двести, и глубина по мере приближения к нему будет логично уменьшаться, а повсюду нет ни единой водоросли, которой, я мог бы прикрыться, пока буду выходить на сушу и идти по брусчатой дорожке к коттеджу.
Однако делать было нечего. Я стал гуськом пробираться вперед, к пляжу, опасаясь выйти из воды по неприличный уровень и привлечь еще чье-либо внимание своими белоснежными планктоно-офисными формами. Через переставлений тридцать я понял, что дальше придется ползти.
«Какое прекрасное утро!» - думал я, ощущая уже на своем теле первые признаки обгорания и видя конец воды в десяти метрах от себя. Еще раз оглянувшись, я удостоверился, что пусто. Мысленно проложив маршрут и готовясь быстро бежать, я возложил последнюю надежду на песок. Загреб обеими руками побольше его и резко встал, прижимая кучу к себе, но она, словно вода, проскользнула меж пальцев, оставив лишь несколько скудных песчинок на теле. Нагибаться и испытывать судьбу еще раз мне не хотелось. Я прикрылся руками и побежал к берегу.
- Охоу! – восторженно раздалось откуда-то слева, из пальм. Там висело 2 гамака. Я бросил испуганный взгляд на отдыхающих. То были мужчины. Слава богу, можно не волноваться.

Проглотив ночной, уже слегка заветренный, но не менее аппетитный от этого десерт, я вызвал боя. Прохладная вода и полученные яркие эмоции сняли ощущение недосыпа, как рукой.
- Скажите, пожалуйста: где и когда я смогу получить свой завтрак, а также какие увеселительные мероприятия предусмотрены на острове?
- Принимать пищу Вы можете как у себя в бунгало, так и в главном здании отеля – там имеется обеденное помещение. По поводу увеселительных мероприятий – брошюры на столе возле телевизора Вам в помощь. Пожалуйста, когда заполните анкеты, дайте знать – я передам необходимую информацию поварам.
- Я позавтракаю у себя, а на обед приду к вам. Во сколько там быть?
- В промежутке между часу и тремя дня. Предупредите за полчаса до прихода. Завтрак доставлю через 15 минут.
Я разобрал свои вещи, принял душ и стал заполнять анкеты. Там были вопросы о еде, предпочитаемом режиме дня, имеющихся проблемах со здоровьем и что-то еще, о не относящемся, на мой счет, к их сфере интересов. Единственное, что я с энтузиазмом заполнил, так это графу «иные пожелания», где попросил заменить розовый балдахин над моей головой на любой другой цветом или снять вовсе, потому что утром, увидев его снова, я выдвинул гипотезу о том, что к концу трехнедельного отдыха здесь это может негативно отразиться на моей психике.

Вкуснейший завтрак был съеден, анкеты отданы, а балдахин снят. Еще раз, уже более внимательно, я обошел свои хоромы и к отсроченной уже, к сожалению, радости обнаружил, что с дальней стороны бунгало, смотрящей в океан, есть небольшая лестница, ведущая прямо в воду. Конечно же, лодочник не без интереса наблюдал, как я сложным и долгим путем решил свою конфузную ситуацию вместо того, чтобы сделать все значительно проще. Наплававшись вдоволь, я к двум часам пошел на обед, где аж целых два столика были заняты. За одним сидела русская семья из четырех человек (муж, жена и мальчишки-близнецы лет шести), а за другим компания из трех скандинавских молодых людей немного младше меня. Двое из них как раз и были те, что лежали на гамаках в момент моего триумфа. Завидев меня, парни переглянулись и продолжили трапезу. С трудом я подавил смущение и выбрал самый дальний столик, с пепельницей.
Чарующий свежий ветер, несмотря на жаркое солнце, вид в открытый океан, чайки в небе вместо облаков и прекрасно сервированный стол. А еще еле уловимая тонкая музыка – кажется, джаз. Вытащив одну из припасенных на такие, особенно расслабляющие, случаи кубинских сигар, подаренных мне главным редактором, я глубоко затянулся.
Восхитительно. Я, непременно, запомню этот отдых на всю жизнь.
Дело в том, что я не случайно выбрал такой отшельнический способ провести отпуск. Со школьных лет я очень много времени отдавал учебе и спортивным секциям, в институте был на передовой, меня всегда завлекало огромное количество дел и движений, я крутился везде и всюду. У меня во все юношеские годы было очень много друзей, и практически никогда я не оставался один. Позже, выйдя в открытое плавание жизни, я устроился редактором в крупное уважаемое издательство, где работа в коллективе, по словам руководства, была превыше всего. И снова я общался с людьми без конца. Признаться, я так уставал от них на работе, что, придя домой, не мог даже включить телевизор. Я стал писать. Сам.
Первые мои работы не были восприняты всерьез. Я заведомо не показывал их начальству, а отсылал в другие места, скрываясь под псевдонимом. Четвертой стала книга, большая и основательная, принесшая мне известность, которой я уже скрыть от коллег не мог и не хотел. Продолжать работу на позиции редактора было теперь совершенно бессмысленно, и я отделился от конторы, начав сольную карьеру. Здесь, на Мальдивах, я хотел отлучиться от того бешеного мира и ритма, в котором существовал все предыдущие годы. Мне требовалась мозговая перезагрузка. Не обремененный семейными узами и имевший теперь достаточно денег на роскошь, я мог себе это позволить. И я действительно нуждался в этом. В этом перерыве, вдали от всех, в абсолютной тиши и полном одиночестве.
Сейчас, сидя на коралловом острове, среди чаек и пышной зелени пальм, не обязанный с кем-либо разговаривать и предоставленный исключительно саму себе, я понимал, что сделал правильный выбор. Меня не беспокоило ничто: ни горящие сроки сдачи материала, ни день рождения сестры подруги друга, ни белый воротничок моей рубашки, ни щедро отведенные начальством пол часа в день на обед. Ровным счетом ничего.
Сразу же по прибытии я отписался всем заинтересованным лицам, что нахожусь на седьмом небе от счастья, и в целях сохранения душевного равновесия отключил телефон до возвращения в Кельн.

Четыре дня я безропотно предавался наслаждениям неземной жизни, но на пятый волшебное однообразие стало тяготить меня и навевать тоску. Нарочно ходил я на обед и ужин в ресторан, чтобы хоть как-то сменять уже начавшую надоедать прозаическую обстановку, и, таким образом, знал теперь всех постояльцев нашей земли обетованной в лицо. То были: трое скандинавских ребят и русская семья, как я уже сказал ранее, пара новобрачных из Новой Зеландии (мне сообщил место их прибытия официант) и какая-то упругая пожилая итальянка. На счет последней я позже выяснил самостоятельно.
Спустя неделю заветного отпуска я начал уже всерьез подумывать, нельзя ли отсюда уехать пораньше, вернув хотя бы часть затраченных на путевку денег. Но очевидная невозможность этого еще только больше огорчала меня.
Прекрасные виды (по сути всего два: берег, да океан), чайки и цапли, разнообразие рыб на рифах, приятный комфортный климат – здесь не на что роптать. Однако счастье, любое счастье, не способно подогревать само себя – оно непременно гаснет, выгорая дотла, как костер, в который забыли вовремя подкинуть дров. И ни одна радость не способна жить вечно. Нельзя запереть эйфорию в сейфе, ведь даже при самом надежном замке она будет жить там лишь до тех пор, пока что-то извне напоминает о ней и навещает с новыми вливаниями: событиями, предметами, эмоциями. Я чувствовал крайнею необходимость оживить чем-то свою задремавшую птицу счастья, заставить встрепенуться и показать прекрасное оперение вновь.
Никаких новых событий за целую неделю. Дни тянулись бесконечно долго, и впереди ждали еще две недели точно такого же застоя. Я очень пожалел, что не взял с собой ни одной книги, а только все белые листы и ручки. Но о чем тут можно было писать, в этой томительной пустоте? Я вообще искренне пожалел, что не послушался девочек из турагентства, предупреждавших неоднократно об этом лишенном разнообразия месте. Мне следовало выбрать что-то другое или сократить время пребывания здесь как минимум вдвое. Никаких идей не приходило в голову. А, в прочем, не от них ли я бежал и так зачем ищу вновь?
Но я не мог находиться три целых недели без дела, сидя на белоснежном песчаном ковре и не занимаясь совершенно никакой работой. Я так не привык. И это времяпрепровождение стало в итоге обузой для меня. Да, что-то я такого не ожидал… Привычка быть постоянно среди людей, разделяя с ними чувства, мысли, заботы не отпускала и здесь. Я очень хотел поговорить с кем-то и поделиться радостью роскошного отпуска. Да просто перемолвиться хоть словом. Но с кем? Не с континентом точно. Я подойду к ребятам в следующий раз в ресторане, хотя здесь по негласному правилу и не принято беспокоить кого-то из гостей разговорами с ними.
Однако в последующие два дня мы не пересекались с молодыми людьми ни на берегу, ни за едой.

Глава 3
Я сидел в мягком, раннем здесь как всегда закате в бесформенных думах пред океанской гладью, когда заметил странную, плывущую вдоль берега справа конструкцию. Сначала подумал, что это моторная лодка (береговой патруль изредка прочесывал местность), но позже, когда очертания стали яснее, я разглядел в них эдакое надувное животное, на каких обычно прыгают дети в бассейне. Однако приближалось оно на удивление быстрее, чем можно было ожидать.
- Добрый вечер, мистер Грот, - обратилась пожилая дама.
Интересно, откуда ей известно мое имя. Мы не знакомы и виделись всего лишь раз за ужином, не перекинувшись ни единым словом. Не думаю, чтобы она читала мою книгу и узнала меня теперь – это было бы уже слишком.
- Здравствуйте, уважаемая, - не преминул отозваться я, - какой забавный у Вас тюлень, он моторный?
- Да, это что-то между детским надувным матрасиком и взрослой моторной лодкой, - она сняла свои кошачьи очки и улыбнулась идеально ровными белыми зубами.
Впечатляющая дамочка. Недооценил при беглом взгляде.
- Отличная альтернатива здешним увеселительным поездкам за баснословные деньги, - с радостью поддержал я разговор.
- Вы правы. Я посмотрела цены в брошюрах, надула своего малыша и совершенно не жалею о доплате в сорок евро за перевес.
На вид ей было лет пятьдесят, от силы пятьдесят пять. Смуглая в конопушках кожа, орлиный нос, быстрая звонкая речь и носовой протяжный акцент выдавали в ней чистопородную итальянку. Я был непомерно счастлив, что она скрасила мое одиночество.
- И теперь Вы решили отправиться на нем в путешествие вокруг сего славного острова? Или, быть может, даже побывали на соседних?
- Право, здесь чудесно. Мы с Робби каждый день меняем маршруты. Если хотите, одолжу на прокат. Управление элементарное, и он может набирать до четырнадцати узлов в час, а этой скорости тут более чем достаточно, я убедилась.
- Ваш Робби имеет неоспоримое преимущество хотя бы потому, что он не розовый, как все тут, - высказался о наболевшем я.
- Вы разве не любите розовый цвет? – ее красивая улыбка проложила очаровательные ямочки на щеках.
- Мне, слава Господу, посчастливилось любить женщин, а не себе подобных.
Она задорно засмеялась и взяла чуть ближе.
Отдать должное, выглядела госпожа весьма привлекательно для своих лет. Изящная зебровая шляпа с большими, спадающими на плечи полями и слитный купальник в тон, скрывающий имеющиеся уже в ее возрасте недостатки фигуры, говорили о хорошем вкусе и адекватном восприятии себя. Она имела лишний вес, но умела грамотно маскировать его. Несколько перстней на пальцах с внушительного размера камнями, браслет крупного золотом плетения и кулон на шее – все выглядело дорого и гармонично перекликалось между собой. У нее явно были деньги, и неплохие. А то, как легко она начала разговор, не посчитав неприличным обратиться по имени, не будучи знакомой лично, указывало на бесспорную уверенность в себе. Грациозная, хотя и расслабленная поза, полулежа, поставленные красивые, не наигранные и оттого казавшиеся непринужденными движения рук и головы выдавали положение в обществе. И всем своим нутром я воспылал жгучим желанием познакомиться с ней поближе.
- Я искренне рада, что не все так плохо в современном мире.
- Неужто? – изумился я. – Вам часто приходилось сталкиваться с людьми нетрадиционной ориентации? Простите, что разговор пошел этой стороной, - я чувствовал необходимость извиниться.
- Вы же писатель, Виктор, Вам следует быть более внимательным к людям. Вы разве не заметили, с каким вопиющим любопытством за Вами наблюдали за ужином трое ребят, когда Вы… м… затягивались Вашей сигарой?
Она по-девичьи засмущалась, закусила нижнюю губу и улыбнулась иначе, чем в начале разговора.
Я с несколько секунд соображал, пытаясь раскрыть тонкий намек, и вдруг осенило:
- Хотите сказать, что эти трое скандинавцев геи?! – зрачки расширились помимо воли.
- Иначе почему бы им не отдыхать с подругами, а одарять друг друга нежными похлопываниями по нескучным местам? – она говорила красиво, и мне как художнику доставляла удовольствие ее игра слов.
Я со стыда закрыл лицо левой рукой, потому что в правой держал трубочку из опустошенного стакана с мартини, вспомнив случай своего знакомства с водой и восторженное «охоу!» из пальм.
- Вы спасли меня от неминуемой очередной конфузной ситуации… Только два дня назад я решил, что мне определенно нужно прильнуть к ним, дабы не сойти с ума от одиночества в этом мире кокосовых грез.
- Разумеется, Вы и сейчас вправе это сделать… Только уже вооружены и будете аккуратнее со своими грезами в их обществе, - она засмеялась еще заливистее.
- Могу я знать, как Вас зовут? Мое имя Вам, вижу, известно, и это не может не льстить мне.
- Марчелла. Леди Марчелла Рочерстшир. Вы так же, как и я, будете удивлены, что накануне отъезда дочь тайком положила мне Вашу книгу в чемодан, хотя я очень не хотела ничего брать, дабы иметь возможность побольше занимать себя пейзажами, а не чтением.
- Но Вы все-таки принялись за нее?
- Да, начало неплохое, я прочла примерно одну шестую, дойдя до места знакомства г-на Ровье с его родным сыном.
Должен уточнить, что сзади, на обложке книги нового тиража, я в целях обеспечения себе большей известности решил разместить фото. Судя по всему, именно по нему Марчелла меня и узнала. Пожалуй, на месте случайного читателя, как это произошло в ее случае, я никогда бы не заострил внимания на фотографии автора. Выходит, что либо книга ей нравится очень, и она уже неоднократно посмотрела на оборотную сторону, либо у нее просто хорошая память на лица.
- Но Вы, я так понимаю, итальянка… Книга не была переведена на ваш язык.
- Я легко читаю по-английски, это не проблема.
Ну, конечно, как я не догадался сделать вывод об этом по фамилии. Однако она еще и присовокупила «леди», что, должно полагать, неспроста. Уверен, за этим стоит какая-нибудь интересная история. А более близкое знакомство сможет оказаться к тому же и весьма полезным для меня.
- Так Вы берете Робби? – прервала она сложившуюся небольшую паузу.
- В аренду, Вы говорите? Какова ставка?
- О, право прочтения первой Вашего нового произведения, мистер Грот, только и всего, - она сверкнула в меня живыми серо-зелеными глазами, которые были теперь отчетливо видны в связи с закрепленными на голове очками.
Выходит, версия номер раз: книга ей нравится очень. Я засветился изнутри.
- Как я могу противостоять Вашему обаянию, уважаемая Марчелла? И Робби так мужественен, что даже закат не смеет розовить его крепкие лоснящиеся бочка!
Мы оба засмеялись.
- Только я вынужден огорчить Вас: у меня нет еще совершенно никаких идей относительно новой книги. И здесь так пусто и грустно, что не то, чтобы свежие мысли не идут в голову, но и застоявшиеся улетают куда-то за горизонт с чайками.
Она с видимым усилием задумалась, казавшись довольной услышанным.
- Завтра мой официант доставит Вам тюленя, а на счет сюжета мы что-нибудь вместе сообразим, - Марчелла с хитрецой прищурила глаза и затем снова одела свои солнечные очки, - Теперь нам пора, да, Робби? Буду рада увидеться за ужином. Приятного вечера, мистер Грот.
Она уплыла, а до меня порывом ветра донесся тонкий шлейф ее терпких, но не тяжелых духов. Невероятно. Она отдыхает здесь одна. Но для кого же тогда надушилась и нацепила цацки? Может ли быть для меня?! Ну уж нет. Это мало лучше, чем компания геев.
Я стал торопливо собираться к ужину, впервые за все время пребывания на острове решив побриться и тоже взбрызнуться одеколоном. Эйфория от нежданной встречи окутывала меня, как этот чертов розовый балдахин над кроватью в первый день ночлега. Вот так да. В свои цветущие 35 мне остается только влюбиться в отцветающую итальянку за 50!
Но-но! Что за вздор! Конечно, я хотел выглядеть хорошо только для того, чтобы соответствовать образу писателя нашумевшего современного романа – и все тому объяснение. Ничего личного – успокаивал я себя. А, между тем, каким-то особым магнетизмом обладала эта женщина, и меня не на шутку потянуло к ней. Пришлось-таки набраться смелости и признаться себе, что я хотел понравиться ей не только на страницах книги, но и при личном контакте. Да и как можно не привести себя в порядок к ужину, когда она была столь прекрасна даже днем, на солнцепеке, верхом на незатейливом тюлене? Я, без сомнений, обязан был быть на высоте в тот вечер.

На принудительных полтора часа растянулся мой ужин, однако Марчелла так и не появилась. Зато теперь я не скучал, а осторожно украдкой наблюдал поведение нетрадиционных мальчиков, и, к своему большому огорчению и отвращению, даже словил несколько подмигиваний со стороны парня, что всегда сидел один напротив двух других. Сигару я брать не стал, но ее более чем заменил мой общий выхоленный внешний вид. Они не сомневались, что я нарядился для них.
Переживая, как бы долгое сидение за столиком вкупе с периодически направляемыми в их лагерь взглядами не стало расценено не в нужную для меня сторону, я решил больше не ждать, а все-таки встать и уйти. Однако, к несчастью, ребята сидели почти на проходе, и обойти их не представлялось возможным. Кто-то слегка дернул меня за штанину. Подумал, что зацепился за стул. Бросив взгляд вниз, я увидел того парня; он, как щенок, смотрел снизу вверх с надеждой в упор.
- Привет. Как ты? А ты ничего! – мерзко и по-бабски заискивающе улыбался он.
- Спасибо, - отрезал я в пустоту перед собой и ускорил шаг.
Три пары голубых глаз сверлили мне спину. Я залился краской от стыда и смущения, смешанных со злостью на свое молчаливое бегство. Только дойдя до бунгало, я понял, на что был направлен его комплимент. Так дело не пойдет, эта компашка рискует испортить мне остаток отпуска. Я либо передам им свое мировоззрение через служащих отеля, либо в случае повторных попыток сближения поясню ситуацию лично.
Ложка дегтя была закинута в мой наконец-то наполненный сегодня медом горшочек.

Глава 4
В семь часов утра следующего дня Робби уже загорал на пороге моего коттеджа. Значит, она, как и я, встает рано, с солнцем.
Приятно не то слово! Конечно же, малыш отдавал духами хозяйки! А на сидушке лежала записка красивым, с несильным наклоном острым почерком: «Простите, мистер Грот, что не пришла вчера на ужин в ресторан. Мне нездоровится, я полежу пару дней у себя. Робби составит Вам достойную компанию. Хорошего времяпрепровождения». Без подписи.
Что ж, просто Робби и просто нейтральная записка. С одной стороны, это разгрузило мою голову, а, с другой, - заставило бабочек в животе сложить крылышки и предаться дремоте.
Меня ожидали два дня путешествий на моторном надувном тюлене.

Робби представлял собой следующую конструкцию. Плотный клеенчатый, слегка бархатистый материал формировался в накаченный воздухом каркас в форме тюленя, застывшего в классической цирковой позе с поднятыми кверху головой и хвостом. Расцветка очень реалистичная: мокрый асфальт с коричневыми вкраплениями, и просто обворожительная мордочка с торчащими тонкими усиками из какого-то плотного материала типа гнущейся пластмассы. На носу был расположен соответствующий данной позе мяч в желто-красную полоску. Широкие плавники уверенно лежали на воде, так что могли, помимо основного места лежанки на его спине, служить дополнительной опорой для рук или ног в зависимости от принятого вами положения. Мотор находился под задратой хвостовой частью так, что не портил эстетического вида животного.
Полагаю, что даже в собранном виде Робби занимал достаточно много места, потому что надутым был примерно три метра в длину и полтора в высоту с учетом мяча. Лежать на нем было одно удовольствие – сделан он был действительно грамотно.
Полуусевшись–полуулегшись поудобнее, я просунул руку в небольшое, еле заметное отверстие в задней части туловища, сконструированное специально для подхода к мотору. Мы плавно стартовали с места. Но что это? На меня с самого верха хвоста полились три тонкие струйки воды. Ха! Здесь даже продуман фонтанчик! Я с легкостью перекрыл его там же, в моторном отсеке. Чудесный Робби! Ты мне уже очень-очень нравишься!

- Ну, сколько миль Вы намотали, мистер Грот, за время Вашего капитанства? Вас можно поздравить с дебютом покорения океанских просторов? – смеялась Марчелла, подсаживаясь к моему столику за обедом на третий день.
Я во второй раз подметил внутри себя ее оперирование морскими терминами.
- О, у меня тут сплошные дебюты, похоже, - был счастлив я снова встрече с ней. – Из меня, наверное, получился бы неплохой мореходец, но я нашел свое призвание в другом прежде, чем встретил Вашего Робби. А Вы прекрасно выглядите, - не мог сдержать своего восхищения этой женщиной.
- Спасибо, мой дорогой друг, - она аккуратно тронула меня за плечо, - Что нам сегодня предлагают?
Марчелла позвала мягким сверкающим взглядом официанта раньше, чем он успел сам сообразить подойти.
Я поражался легкости и быстроте ее движений. Игривые манеры вначале смущали меня – я видел в них намеки на заискивание. Но она двигалась настолько естественно и непринужденно, что вскоре я догадался: то было обычной манерой ее поведения.
Обедать закончили очень рано, и впереди ждали еще, как минимум, пять часов светового дня.
- Так что ж, мистер Грот, новые идеи так и не родились у Вас?
- Отнюдь. Даже во время плавания я не обнаружил ничего такого, чем можно было бы захватить внимание читателя.
- Тогда, если не возражаете, я помогу Вам, - она боковым взглядом попыталась уловить реакцию собеседника.
Мои молниеносно вспыхнувшие глаза и до неприличия растекшаяся по щекам улыбка сослужили ответом.
- Не буду спрашивать, обладаете ли Вы достаточным количеством свободного времени, чтобы выслушать историю жизни Вашей новой знакомой леди Марчеллы Рочерстшир - здесь этот вопрос кажется самым бессмысленным. Уточню лишь одно: может ли она быть Вам интересной?
Конечно, она знала ответ заранее.
Я предвкушал что-то поистине заманчивое и нетривиальное в этом рассказе.
- Я полностью к Вашим услугам!
И мы проследовали к двум мелко плетеным гамакам на противоположном от моего бунгало берегу острова, где она начала свой рассказ.

Глава 5
Начну с самого начала. Я родилась в небольшом поселении, к востоку от Неаполя, буквально в километре от него. Однако почти сразу же после моего появления на свет село присоединили к городу, поэтому можно считать, что я уроженка Неаполя. Впрочем, мой образ жизни и род занятий зависели куда более от семьи, в которой я воспитывалась, нежели от города, в котором родилась.
 Отец с матерью познакомились в послевоенное время и еще до моего появления на свет жили радостями самых простых людей, уповая на погоду и Господа бога, наконец-то обретя счастье мирного неба над головой. На небольшом земельном участке, доставшемся матери от ее родителей, она выращивала апельсины, лимоны и виноград. Отец обустроил себе в доме обувную мастерскую. Близость к трассе обеспечивала их постоянными клиентами. Но когда поселение вошло в состав Неаполя, землю отобрал город, и родителям остался только дом, в котором отец смог продолжить свое дело, а мать была вынуждена искать другой источник заработка. Она пошла посудомойкой в небольшой трактир неподалеку.
А потом, через 3 года, на месте нашего дома и других, рядом стоявших, властями было решено организовать больницу для малоимущих (тогда Неаполь активно застраивался, ликвидируя последствия бомбардировок Второй мировой войны), и нас переселили в центральную часть города, предоставив жилье уже, разумеется, меньшей площади и в не самом, мягко говоря, благополучном районе. Однако после потери земли и перехода матери на другую работу заветшалый небольшой дом уже не представлял прежней ценности, как вспоминала она. Перебраться в центр значило потенциальную возможность для отца зарабатывать больше, а для нее найти лучше оплачиваемую работу. И так, за несколько лет образ жизни родителей стал кардинально иным. Но переезд в элитные трущобы (сейчас я не боюсь этого слова, тогда как раньше оно чуть ли не преследовалось законом) не озлобил их, а сделал еще более нежными и чуткими по отношению друг к другу.
В те годы наша страна переживала стремительный экономический подъем, так называемое итальянское экономическое чудо, между серединой 1950-х и серединой 1970-х годов. Подавляющее большинство населения было занято в индустрии автомобилестроения и машиностроения, уровень жизни страны и ее экономическое положение на мировой арене стремительно росли. Капиталовложения в данные отрасли оборачивались сумасшедшей прибылью, однако это вовсе не значило, что богател каждый второй человек в стране. Бедное население существовало во все времена, и будет существовать дальше. Эта прослойка, к сожалению, одна из самых живучих и стойких в обществе. Мы жили в центре Неаполя, ставшего тогда местом массового притяжения рабочей силы, и жили в простом районе, среди самых обычных, работающих на заводах людей.
Я не помню и не помнила дом, в котором родилась, поэтому мне сравнивать было не с чем. Меня как ребенка всегда радовали любовь и гармония в доме. Мне уделяли достаточно внимания, я была сыта, хорошо одета и даже в чем-то избалована. Помню, что мне никогда не было скучно. Такая плотность населения в том районе, куда нас направили, обеспечивала компанией всегда. За моим опрятным и аккуратным видом мама следила с особым трепетом. Жильцам доставляло удовольствие общаться с красивым и чистым ребенком. Знаете ли, тогда люди были намного добрее, и чужое благосостояние не вызывало злости и агрессии, как теперь. К нашей семье хорошо относились на районе, у нас часто бывали гости. Мать даже пекла хлеб по выходным и раздавала бедным. Поэтому и меня тоже любили соседи, и родители мало волновались, когда я играла с другими детьми в их домах. В то время была совсем другая жизнь. Мы воспитывались всей улицей, двери в дома и квартиры были открыты. Все помогали друг другу, чем могли. Не наша одна семья тогда оказались в таком положении, и это совместное горе утраты домов и земель сближало простых хозяйственников, какими и были родители всего несколько лет тому назад.
Когда мне исполнилось 5 лет, на свет появилась София. Мать успела за два года после переезда поработать в нескольких трактирах, но, к сожалению, больше официантки у нее продвинуться нигде не получалось. Отцу удалось заключить контракт с какой-то обувной фабрикой, и он вытачивал для нее колодки на дому. Папа был очень хорошим мастером, брал также заказы от частных лиц, его по сарафанному радио знали многие в городе. Он был молчаливым трудягой, отдававшим любую свободную минуту нам, детям.
Еще через два года семейство пополнилась двойней мальчишек. А спустя три года после этого  мы расширились до восьмерых. На этом, слава Богу, родители решили остановиться. Еды и игрушек хватало на всех, мы умели делиться и не ссориться. Но ограничения в жилой площади доставляли дискомфорт.
Мы всегда жили скромно, но я никогда не помню, чтобы бедно.
Когда я пошла в школу, как и все дети, то училась успешно, по-прежнему любила домочадцев и хорошо ладила с одноклассниками. Уроки помогал делать отец. Поскольку его работа была в стенах дома, то он располагал большей возможностью заниматься детьми. Иногда к нам приходили еще и соседские девочки, и отец также помогал им с уроками.
Мать в свободное от беременностей время работала то уборщицей в богатых семьях, то официанткой в небольших заведениях. По понятным причинам она не могла устроиться на постоянную работу на фабрику. Однако она всегда была очень бойкой и шустрой женщиной. Пожалуй, в другом случае, ее бы просто не хватило на нас всех.
И о моем предназначении в этом доме Вы уже, конечно же, догадались.

Марчелла тяжело выдохнула и сделала паузу.

- Марча, - говорила мне всегда мама, - Ты моя права рука, старшая среди всех, и должна помогать в присмотре за младшими братьями и сестрами.
Но, можете себе представить, их было пятеро. И порой все на одну мою шею. По мере взросления ответственных задач на меня возлагалось все больше. Нужно было успевать не только делать свои уроки, но и кормить всех детей, каждого в свое время, своей едой, подмывать, переодевать и развлекать играми и занятиями, пока матери не было дома, и отец занимался работой. А работы у него только прибавлялось. Какое это счастье, что бог наградил меня быстрым умом! – я справлялась со школьными заданиями очень быстро. Может быть, даже и потому, что тратить на них много времени у меня просто не было возможности.
Разве могла идти речь о каких-то там девичьих переживаниях, влюбленностях и прочем? Я была безостановочным механизмом, автоматической рабочей машиной, выполнявшей добрую половину всех домашних дел. Бывало, школьные подруги помогали со всей этой детворой, но чаще заходили ветхие соседки-старушки, слабо успевавшие хотя бы догнать кого-либо из отпрысков. Случалось, правда, что если дел было совсем невпроворот, то одна бездетная дама брала близнецов к себе на несколько часов. И это было великое счастье, потому что больших монстров, чем они, я за всю свою жизнь так и не встречала! Они были гипер активные дети.
Сложное и непростое время. Но, скажу я Вам, ко всякому привыкаешь. И все, что ни делается, делается действительно к лучшему. Спустя прожитые годы я не жалею о том, что почти десять лет моей детской и подростковой жизни были отданы на воспитание сиблингов. Все выросли порядочными людьми, и каждый из них в свое время отплатил мне двойной монетой, помог чем-то в жизни и выручил там, где ситуация казалась безвыходной.
Трудно представить, как родители выдерживали этот бесконечный шум и гам. У нас было только 4 комнаты на всех членов семьи, но каждый имел свой угол, где его не мог тронуть никто, где он мог спрятаться, обидеться, погрустить или помечтать о чем-то своем. Наши родители были прекрасными родителями. Я больше чем уверена, что если бы у меня сейчас, при всех моих теперешних возможностях, было бы столько же детей, я не смогла бы дать им всего того, что дали нам наши родители тогда. Как они умели организовать нас, сдружить, обучить, воспитать, приучить к труду и даже просто прокормить! Отец с матерью оставались непоколебимыми авторитетами до самых последних дней жизни.

Глава 6
Обижалась ли я на них тогда, будучи ребенком, спросите Вы? Да, обижалась. Мне хотелось свободы, личного пространства и следования своим интересам, а не общественным (семейным, в данном случае). Я несколько раз убегала из дома, но совесть возвращала меня обратно. Вы не забудьте, что Италия в то время стояла на пороге своих свинцовых семидесятых: начиналась гражданская война за свободу народа. Из-за моей бесконечной занятости домашними делами и учебой, мне некогда было, да, в общем-то, и не хотелось вступать ни в какие политические объединения, но… в каком районе мы жили! Даже будучи отстраненным от социально-политической ситуации в стране, нельзя было не чувствовать тех общественных волнений, что разворачивались под окнами почти ежедневно. Молодые люди уже с моего возраста вступали в бандитские группировки, и наша улица стала чуть ли не центром разгула, уличного насилия и ультралевого терроризма. Я, как только что сказала, не стремилась особенно присоединяться к ним, но мое положение в семье было уж слишком обще с их идейными воззрениями (как я могла понимать их тогда, с высоты своих лет), и я убегала три раза из дома к ним, но происходящее внутри банды сильно пугало меня, а данное родителями воспитание и привитое годами чувство долга не давали бросить семью.
Знаете, мистер Грот, сейчас так смешно вспоминать, как я воспринимала тогда все происходящее, с какими смелыми речевками выступала перед родителями в свои 13-14 лет, требуя равенства в распределении семейных обязанностей между собой и этими только недавно начавшими говорить отпрысками. Я чувствовала, что нарушались мои личные права –  права на свободу слова и действия. Эх, было время!
Итак, я возвращалась домой, сама.
К тому времени, когда мне исполнилось 15, Софии, второй по старшинству, было уже 10, и она в полной мере помогала нам с матерью в уходе за остальными, оказывая непереоцененную поддержку. Тогда я скопила денег (я умудрялась по часу в день перед школой разносить прессу и все до единой монетки складывала в копилку) и сообщила родителям, что хочу поехать на одну летнюю смену в так называемый молодежный лагерь (в Италии, как Вы знаете, не было никогда скаутских движений, каковые почти повсеместно охватывали Европу, но что-то наподобие этого все равно существовало), под Изернией, куда ежегодно организовывались от нашей школы льготные поездки. Родители, посовещавшись, решили, что я вполне заслужила такой отдых, добавили денег и отправили с миром.
Не думаю, чтобы отец мыслил тогда так же далеко, как мать, которая усмотрела в этой поездке возможность как-то устроить мне свою жизнь, познакомиться с новыми людьми и противоположным полом в том числе. Конечно, она, как и любая мать, переживала за меня, но понимала, что ей скоро сложно станет кормить нас всех, и было бы очень хорошо, чтоб я поскорее начала взрослую жизнь.
В те годы у нас рано женились молодые люди. В связи со сложной политической ситуацией в стране заботливые родители старались по возможности сами пристраивать своих детей. И моя мама не стала исключением. Она всегда была яркой, харизматичной и общительной женщиной. В отличие от отца умела быстро и легко обрастать полезными связями, поэтому даже несмотря на незначительное расхождение в заработной плате, но гораздо более сложную работу, стала официанткой, дабы иметь доступ к залу и больше бывать на людях. Мама присматривала мне хорошую партию, но ничего не подворачивалось ей. И потому она решила, что раз уж я захотела проявить в этом плане самостоятельность, не стоит держать меня на поводке. Насколько я сейчас помню, она даже не давала мне особенно никаких наставлений. Я просто отнесла деньги в школьный комитет, собрала вещи и в конце июня уехала с группой.
Должна уточнить для Вас, что это был последний год обязательной учебы. Дальше встал выбор мне либо продолжить школу еще на три года, либо устраиваться на работу. Поскольку школу я окончила на отлично (да, можете себе представить, несмотря на весь этот чертополох!), то могла бесплатно учиться дальше. Мать с отцом не возражали, но я головой понимала необходимость выхода на работу, потому что родители не молодели, а у подрастающих детей нашего семейства появлялось все больше новых потребностей. У меня было лето на «подумать». И вот после поездки как раз-таки и предстояло принимать решение.

Глава 7
То, что мы разумеем под детским и юношеским лагерем сейчас, имеет мало общего с тем, что он представлял собой пятьдесят лет назад. Удобства по три-четыре человека в комнате? Про это можете и не думать. Душ с туалетом в номере или хотя бы на этаже? О таком мы даже не мечтали. Дискотеки до полуночи и ночные гуляния с мальчиками? О чем вы!
Все было куда строже и ограниченнее. Но ведь детей из поколения в поколение привлекает в таких местах, как известно, не пятизвездочный комфорт, а отсутствие родительского контроля, поэтому даже самые прихотливые легко смиряются с возникающими неудобствами и уже в какие-нибудь несколько дней забывают, как высказывали недовольство у себя дома невкусной кашей на завтрак или слишком ранним отбоем вечером. Здесь их устраивает все. После двух дней голодания они понимают, что не дождутся бутербродов с ветчиной и горячего душа на полчаса в удобное для них время. Здесь день расписан поминутно, свободного времени еле хватает на сон, а надзирательство вожатых подчас кажется строже родительского.
Однако наше место заточительства, как называли мы его со смехом между собой, несколько отличалось от имевших обыкновение быть тогда в большинстве своем.
То был лагерь для бедных, детей из малоимущих семей. Все знали данное обстоятельство, но никто не принимался где-либо открыто обсуждать это.
Туда получали путевки от государства дети рабочих-фабрикантов и отправлялись также те, кому их покупали родители, не имевшие возможности получить таковые по долгу службы бесплатно. Это были дешевые путевки и не удивительно почему.
Старый лагерь занимал территорию некогда еще более старого поместья, отошедшего в государственное владение по причине не объявления кого-либо из наследников, преобразованного сначала в парк для местного населения, но позже на скорую руку перестроенного в бюджетное учреждение, ставшее местом проведения юношеских окружных соревнований. Однако из-за редкой организации оных властями было решено перепрофилировать его в детский лагерь за пятнадцать лет до того, как я отправилась туда.
Ничего впечатляющего там не было. Половина основного здания находилась в аварийном состоянии, половина в более-менее приемлемом, где и располагались жилые комнаты. Когда-то былая конюшня стала душем на открытом воздухе, а место арены в соседнем корпусе заняла столовая. Двадцать уличных туалетных кабинок имели одну общую стену с душевой.
Территория, по детским меркам, была большой. Тем более она казалась таковой оттого, что в наши каждодневные обязанности входило обрезать и подвязывать на ней виноградники. Мы также по установленному графику дежурств убирались в спальных комнатах и столовой. Пожалуй, это были единственные обязанности, за выполнением которых строго следили старшие.
Нас занимали различными спортивными и интеллектуальными играми и соревнованиями и не давали сходить с ума от безделья. Но я не помню тотального контроля. Если кому-то не хотелось принимать участие в чем-то, он мог спокойно остаться в комнате с книжкой или пойти погулять по территории. К слову, она была надежно огорожена высокой добротной каменной стеной. Два раза в день – утром и вечером – мы делали перекличку и в целом были предоставлены сами себе.
По 16 человек в комнате, по 32 в группе. У каждого своя кровать, тумбочка и шкафчик. Про гигиенические моменты я уже сказала.
Не очень-то комфортно жить почти месяц в одной комнате с еще 15 незнакомыми тебе девочками, и я видела, как ссоры то и дело возникали на пустом месте. Режим одинаков для всех, но ведь непременно найдется кто-то, кому хочется его нарушать! А когда людей так много, то, само собой разумеется, что образуются конфронтующие стороны.
  Кому действительно было легко пребывать в таких условиях, так это мне! Для меня казалось раем уже хотя бы то, что не нужно убирать ни за кем, кроме себя. В течение восьми лет я принимала участие в воспитании пятерых отпрысков, которые без конца галдели, бегали по дому, портили и рушили все на своем пути. Я убирала за ними, простите, последствия жизнедеятельности, готовила еду, гладила, стирала. Можете себе представить, с какой скоростью я выполняла любую работу и как быстро засыпала, еще не успев коснуться головой подушки!

Марчелла смеялась, и видно было по глазам, какой теплотой отдавали в груди эти воспоминания.

Мне было совершенно все равно, кто во сколько ложился спать и когда подходила моя очередь идти в душ или туалет. Такие условия ничуть не тяготили меня, а мой нейтралитет между враждующими сторонами в итоге обратил на себя внимание. И вот к чему это привело.
Однажды, спустя шесть дней после нашего пребывания в заточении, на внутригрупповом собрании, которое каждый день организовывали девочки-главари двух различных группировок, было принято решение во избежание стычек с вожатыми, строго пресекавшими любые разборки между подопечными, выбрать так называемую судейскую группу, в которую входили бы по два представителя от каждой группировки и один верховный судья. И да – ею назначили меня!
В знак подчеркивания особого положения в обществе все 4 судьи носили синие повязки на шее, и только я одна – ярко-желтую. Но не только она могла свидетельствовать о моем суверенитете. Ведь это психологический момент, Вы понимаете. Когда Вам одевают корону на голову, Вы априори не можете позволить себе лечь в лужу с грязью или одеть фартук на кухне, пусть даже Вы очень нуждаетесь в том. Вот я и задрала нос под стать занимаемому посту и всем своим видом выказывала превосходство над окружающими. Но я никогда не была высокомерной, поэтому и отношение ко мне всегда было добрым и доверительным. По правде сказать, я отлично подходила на роль главной судьи, обладая материнским бойким и жестким характером, смекалистым умом и умея отлично сглаживать углы. И я здорово разруливала возникающие конфликты. Мне очень нравилось вершить правосудие и вместе с тем ощущать действительную потребность людей в себе.
Что касательно противоположного пола, то на весь лагерь у нас было только 2 группы мальчишек, и это тоже было предметом бесконечных ссор, разумеется. В одном отряде они были возрастом от 9 до 12 лет, а в другом наши ровесники – 14-16 лет, и пройти мимо обычного места сбора последних без должной выправки было совершенно немыслимо. У них внутри тоже были свои порядки, и мы в те дела (равно как и они в наши) не вникали, а только замечали по некоторым разбитым лицам, что кулаки там частенько шли в ход.
Нравилась ли я кому-то из них – об этом я не задумывалась, потому что не имела привычки рассуждать на этот счет. В школе на уроках я не отвлекалась никогда на личное, а на переменах играла в куклы. Я чуть ли не до 12 лет играла в куклы, тогда как мои одноклассницы уже тайком встречались и целовались с мальчиками. Сейчас я понимаю, что это было обусловлено не только переносом такой, как бы понятнее выразиться, глубокой семейности на мои детские занятия и деятельность, но и элементарно тем, что мне некогда было чувствовать себя ребенком дома, мне хотелось играть. Я не наигралась в отведенное для этого природой время. Последний же школьный год, когда я и делала эти побеги из дома, что-то сексуальное, бесспорно играло во мне, какие-то сцены я даже наблюдала в уличных сборищах, но они были такие грязные и мерзкие, что вызывали скорее отвращение, нежели пробуждали желание.
Здесь же, в пансионате, впервые за много лет, стала снова раскрываться моя женственность, которая последний раз давала о себе знать, когда мне было лет 5-7. Нет, Вы не думайте, что я была такой вот прямо-таки пацанкой все последующие годы. Я всегда одевала платья, заплетала волосы, но само по себе мое поведение не вызывало интереса у мальчиков. Да я ведь и не гуляла ни с кем после школы, все мое социальное общение заканчивалось со звонком последнего урока.
Теперь же я с головой окунулась в другую жизнь. Куклы остались позади, прилежное ученическое поведение не приветствовалось и не котировалось в этом ином мире, оно лишь где-то издалека и только отчасти могло быть полезно в судейских вопросах. В остальном же все школьные установки доброты, отзывчивости и взаимопомощи были пропагандированы в точности да наоборот. Сегодняшний друг мог запросто оказаться завтрашним врагом, и все потому, что каждый сам за себя, все учатся выживать и неосознанно тренируются перед предстоящей самостоятельной жизнью в большом мире. И это касается не только бытовых вещей, но и личных, интимных также. Здесь события протекают быстрее, как бы наверстывая все то, чего ты не касался в обычной жизни. В подобных местах всегда узнаешь больше, чем следовало бы. И процентов девяносто полученной информации, разумеется, воспринимается совершенно не подобающим образом. Получается так: дома тебя учат любви, ласке, заботе в отношении с близкими и осторожности в общении с незнакомыми людьми… и здесь ты по идее должен бы претворить полученные знания в жизнь, но вместо этого получаешь новые, другие, знания, которые в итоге и жаждешь воплотить с куда большим нетерпением, нежели те, полученные ранее.
Вы уже понимаете, Виктор, к чему я подвожу свой рассказ. О, боже, сейчас мне уже за шестьдесят пять, а я по-прежнему испытываю неловкость, вспоминая про это!

- Вам 65? Вы шутите? – не мог сдержать я своего удивления, невольно сделал резкое движение в сторону рассказчицы и перевернулся с гамака.
- А Вы думали сколько?
Она смеялась, глядя, как я пытался встать с карачек, при этом не спуская с нее своего прожигающего взгляда.
- Я пытался посчитать, но все время событийная цепочка Вашего рассказа увлекала меня за собой. Как видите, я больше художник, нежели математик.
- Раз уж Вы встали, попросите, пожалуйста, официанта принести виски. Вы пьете виски?
- Да, конечно.
- Мне тройных, пожалуйста, и побольше льда.
«Ого» - подумал я. Даже я не способен осилить тройных на такой жаре. Она, определенно, крепкая женщина во всех смыслах этого слова.
Официант принес нам выпить, и она продолжила.

Глава 8
Так вот в Изернии, в этом юношеском лагере, положил на меня глаз один юноша. С этого места Вам станет интереснее, я полагаю.
Мы обрезали сухие виноградные лозы, когда Гайя, подруга, толкнула меня в бок со словами:
- Ну, скажи ты наконец что-нибудь этому парню, который не сводит с тебя глаз! Снизойди к нему своим расположением, осчастливь скромнягу!
- Какого? О ком ты? – в действительности, я даже не поняла, в чем дело.
- Да вон того, высокого и худого, как кишка, с рыжей копной на голове. Антонио, кажется, его зовут. Он уже дней десять как следит за тобой повсюду. Ты разве не заметила?
-  Нет, даже и не предполагала, - мое удивление было самым искренним.
- Эх, Марчелла, тебе хоть одевай подиумное платье, а ты все равно что сельская баба, ничего не замечаешь кроме работы, никакого мужского внимания. Так и останешься одна. Всех самых симпатичных уже и так расхватали, бери хоть этого, пока свободен.
- Да ну тебя! – обиделась я, а в глубине души мне было приятно, что стала объектом чьего-то мужского интереса.
Не выдавая ничем своего любопытства и не заговаривая больше на эту тему ни с Гайей, ни с кем-либо из девочек, я стала исподтишка наблюдать за этим Антонио, которого раньше вообще не замечала, даже не смотря на огромный рост.
Мы пересекались на танцах, спортивных площадках и уличных работах. Удивительное дело: он каким-то странным образом форменно всегда оказывался недалеко от меня. Поначалу меня забавляло это, но потом стало изрядно раздражать. Он словно тень отца Гамлета всюду следовал за мной и не подавал признаков реального существования.
Я опишу Вам этого Антонио. Хотя нет… особенно описывать тут нечего. Он был просто какой-то придурок. Бьюсь об заклад, что там явно было что-то не в порядке с головой. Он был толи недоразвит, толи немного гений. Как известно, крайности часто имеют много общего.
Должно полагать, Антонио был выше меня на две головы. Он был самый высокий среди всех нас, и единственным, где он безропотно принимал участие, был баскетбол. Однако его слишком высокий рост был ему, по всей видимости, некомфортен, из-за чего он постоянно сутулился, и в купе с болезненной худобой это придавало ему вид неполноценности. Такие дети всегда привлекают много внимания других и становятся посмешищем из-за своей несуразности. Пожалуй, Антонио данная участь также не миновала бы, если б не сила одного-единственного обстоятельства в его внешности. В тот самый момент, когда вы были бы уже готовы отпустить какую-нибудь издевку в его адрес, то непременно встретили бы взгляд огромных круглых зеленых глаз. В них было столько детской чистоты и глубины, и даже не детской, знаете ли, а животной. Я не побоюсь этого слова, потому что только оно, наверное, способно описать такой взгляд, робкий, но при этом проникновенный и обладающий невероятной внутренней жизненной силой. Если вам случалось когда-нибудь охотиться на лося или оленя и ранить, но не убить или застигнуть их еще живыми в расставленных вами капканах, то вам должен быть очень хорошо знаком этот взгляд. На скотобойне коровы смотрят иначе. Они изначально там смотрят по-другому, и они как будто бы знают, зачем живут. Коровы понимают, когда их ведут на бойню, и они идут туда с грустными, опустошенными и покорными своей участи глазами. Но неожиданно застигнутое врасплох дикое животное смотрит совершенно иначе: оно чувствует, что ранено, и видит превалирующую силу человека, но в нем все еще теплится надежда на спасение, оно верит в то, что сможет выжить. И несмотря на угасающую энергию, оно смотрит на вас прыгающими в бешенстве, полными жажды жизни глазами. А в эти самые секунды, когда жизнь постепенно покидает его, в голове проносится целая кипа мыслей «бежать, как, куда, напасть, атаковать, укрыться…» и целая его жизнь, этого животного, проходит перед его глазами. Вся тонна мыслей, ощущений и переживаний, неистовый выброс адреналина давят на вас как свои собственные, предсмертные муки. И только заядлый ледяной охотник, с омертвевшим бесчувственным сердцем способен застрелить такое животное, глядя ему в глаза. Поэтому подавляющее большинство охотников добивают свою добычу издалека, не приближаясь к ней, а вовсе не потому, что, как утверждают они, существует риск, будто животное при виде человека сделает последнее отчаянное движение и вырвется из западни.
Вот такой взгляд был у этого Антонио, пронизывающий до мозга костей. И это было его оружием. Несомненным оружием против несправедливого к нему мира: издалека не ударишь, а с близи не станешь. И только одному богу известно, почему этот малый смотрел как загнанный зверек и чего ждал от окружавшей действительности, пытаясь из последних сил противостоять ей.
Антонио никогда не окружала толпа мальчишек. Один Рикардо, его, по всей видимости, очень хороший друг, был всегда рядом.
Довольно скоро я узнала, что живут они не как все остальные, в больших помещениях по 16 человек, а вдвоем, в отдельной небольшой комнатке. Объяснение тому было более чем понятным: им не хватило места. Только в последний день они решили ехать, и потому оказались в пришвартованной к общему кораблю шлюпке.
Ни тот ни другой не избегали мальчишеских сборищ, но и не претендовали на особую роль в них. И, в общем-то, они были заурядными обитателями нашего пансионата.
Хочу здесь дополнительно обратить Ваше внимание, что итальянцы, мистер Грот, очень шумный и эмоциональный народ. Они слабо умеют сдерживать эмоции, да и не стремятся к тому. И для меня было удивительным, почему Антонио столько времени ходит за мной по пятам и не пытается даже заговорить. Он выглядел на фоне всех остальных детей нескладно, как мальчик-переросток, но он не казался глупым. У него был хоть и своеобразный, но довольно умный взгляд, который, в моменты, когда я ловила его на себе, заставлял меня испытывать неловкость. Ведь даже когда наши глаза сталкивались, он не отводил своих, а продолжал долго смотреть на меня, не моргая, словно напряженно обдумывая что-то. Он будто зависал в пространстве. Однако эти маниакальные наблюдательность и преследование не испугали меня, что, по идее, было бы самой верной рефлекторной реакцией. Наоборот же, интерес возрос, и я продолжала свои наблюдения за этим большим чучелом, венцом которого была густая копна кудрявых рыжих волос.
А после, лежа в кровати в послеобеденный перерыв или уже перед ночным отбоем, я воспроизводила в памяти все те взгляды, которыми он одарил меня за день. И мне казалось… нет, я была совершенно уверена, что он влюблен в меня настолько, что боится подойти из страха получить отказ. Тогда, я помню, впервые открыла чувство влюбленности в себе. И оно не имеет ничего общего с тем, что мы подразумеваем под этим прекрасным состоянием потом, спустя многие годы. Но это замечательный опыт, уникальный и неповторимый, и его стоит запечатлеть в памяти на всю жизнь.
Однако и я не могла сделать первый шаг сама, поэтому продумывала тактику заигрывания и еще большего привлечения его внимания к себе, опираясь на опыт подруг, которые были в делах любовных куда более сведущи, нежели я.
Но вот ведь какой любопытный момент: нравился ли мне этот Антонио сам по себе или же его всеобъемлющий интерес мной был настолько многозначителен, что увлек меня в игру помимо воли? Тогда я не могла ответить на этот вопрос и не хотела. Впервые в жизни существо противоположного пола проявило неподдельное неравнодушие ко мне. И это было так приятно, что сопротивляться не было и в мыслях. Я позволяла ему увлекаться собой, любоваться, о чем-то там мечтать или размышлять, глядя на меня, и не заметила, как мало-помалу втянулась в его увлеченность с головой и сама разожгла в себе такой огонь страсти, от которого в его существе, быть может, не было и единого полена. Ох уж эта молодость! Ох уж эти первые чувства, незрелые фантазии и томительные ожидания новых завитков судьбы!

Множество мелких морщинок побежало от уголков глаз к вискам Марчеллы. Память вернула ее туда, и можно было без труда заметить, как трогательно-волнительны были для нее эти воспоминания прекрасных моментов далекой молодости.

Недаром ведь говорят, что любовь украшает женщину. Я чувствовала себя такой привлекательной тогда! Мне казалось, будто я распускаюсь, как цветок навстречу весеннему солнцу, с каждым новым лучом-взглядом насыщая свои лепестки глубоким ярким цветом. Вы, может быть, никогда, будучи мужчиной, не задумывались о том, как женщина старается выглядеть хорошо, зная, что нравится кому-то, пусть даже этот кто-то совсем не интересен ей. Ее окрыляет само по себе ощущение власти над мужским трепетом и восторженностью ею. Ведь женщине недостаточно видеть мужчину восхищенным ее красотой, чувством вкуса и грациозной манерой держаться, ей совершенно необходимо, чтобы он в полной мере потерял голову от этих чакр, пав на колени в итоге и требуя вершить его судьбу быть с ней или не быть вообще. Тогда вот и наступает тот самый, жгучий, волнительный момент, переломный в сознании женщины, что, упоенная своей победой, она не хочет уже вспоминать, с чего все начиналось, и думать: а нужен ли он был изначально и нравился ли вообще когда-нибудь? Теперь она уже хочет позволять ему любить себя, растворяясь в нежных ласках, мягких объятиях и горячих поцелуях.
Как это прекрасно, знаете ли, быть женщиной и иметь возможность переживать все это так тонко и полно! Но, к сожалению, мой дорогой друг, природа подарила нам и обратную сторону медали – переносить боль утраты и разбитого сердца с не меньшей остротой. И такой опыт в моей жизни тоже был и не заставил себя долго ждать после первого, восторженного и чарующего.
И вот как все произошло.
Взаимный мой интерес к Антонио не ускользнул от его всевидящего ока, придав смелости и решительности в действиях.
Случилось чудо. В один из последних вечеров, когда я уже почти ни на что не надеялась, он пригласил меня на медленный танец на дискотеке, впервые сократив дистанцию до минимально допустимой. Это была красивая песня известной в то время итальянской певицы. И какие бы усилия я над собой не принимала, дрожь била по мне, как крупный и тяжелый экваториальный дождь по банановым листьям. Я обняла его где-то на уровне талии, потому что выше дотянуться было неудобно, а он пристроил свои огромные лапища мне на шею и немного на спину. Ни единого слова Антонио не проронил за время танца, а только аккуратно и постепенно все ниже наклонялся ко мне. Зачем? Он начал целовать меня! Так просто, легко и беспардонно! Вы можете себе представить? Сначала волосы, голову, затем шею, щеки, а после и губы. Была ли я шокирована? Да я была в оцепенении! Как можно ожидать такого поступка от скромного и забитого парня и уж тем более быть готовой к этому? Куда девались все три недели его неуверенности в себе и осторожности в движениях? Сейчас он казался волком в овечьей шкуре, который почти месяц мирно щипал со мной рядом травку, а нынче набросился с аппетитом, свойственным лишь голодным хищникам. Должно быть, желудочный сок стал изрядно прожигать стенки.
 Если б на тот момент у меня имелся хотя бы какой-то опыт в отношениях с мужчинами, то я понимала бы, что эдакое внезапное проявление чувственной страсти не может являться показателем серьезности намерений, и, несомненно, сразу же отпрянула бы как черт от ладана. Но что я знала тогда о серьезных намерениях и понимала в маниакальном стремлении мужчины к женщине? Наверное, так выглядит настоящая любовь – думала я.
Поэтому происходящее не напугало меня, и в голове отщелкнулся предохранитель. Авто прицел был наведен, а найденная мишень ждала спуска мною курка.
- Прогуляемся? – спросил Антонио после танца.
- Да, - я согласилась сразу.
И если можно считать прогулкой следование от танцплощадки до его комнаты, то это была она.

Глава 9
Я до сих пор задаю себе вопрос, почему в тот вечер шла за ним туда, словно телок на привязи. Неужто мне думалось, что в этих переглядках, в этой безмолвной игре, длящейся между нами всего пару недель, мы успели признаться друг другу во всем, хорошенько присмотреться, притереться, проникнуться истинными чувствами и симпатиями? И я удивляюсь, как мне самой хватило такого незначительного срока, чтобы влюбиться в человека, изначально вообще раздражавшего меня. Я была достаточно дальновидной всегда, и в этот раз также не без понимания последствий делала то, что делала. Я опущу, простите, мистер Грот, подробности нашей с Антонио близости – они не имеют в сущности никакого значения для моего рассказа. Отмечу лишь одно: мы были первыми друг у друга.
Но так ли я представляла себе интимное таинство отношений между мужчиной и женщиной, того ли ждала от произошедшего?.. Мне кажется, что я вообще ничего не ждала, я просто хотела открыть для себя мир взрослых людей, тот, о котором безустанно шли разговоры между девочками-лидерами из нашей группы.
Как это ни странно, но никто ничего не заметил, и я сохранила случившееся втайне.
Антонио проводил меня обратно до танцевальной площадки, где играла уже предпоследняя песня, и мы так же безмолвно как встретились, так и разошлись по своим компаниям.
Что за мучительная и томительная последовала за этим ночь! Я без конца плакала в одеяло, стараясь изо всех сил скрыть сопли, слезы и всхлипывания от других. Я плакала о слишком раннем, торопливом конце своей детской жизни, неоправданных чувственных ощущениях и о глупом выборе такого неадекватного и странного партнера. Никак не могла я дать себе отчет, почему им стал именно этот чудоковатый и придурковатый тип. Ведь мне не хотелось того, что между нами произошло, настолько, чтобы отдаться первому встречному, кем он отчасти и явился. И я очень сильно жалела о не возможности повернуть время вспять. Я не хотела интима (такого интима) ни до, ни после случившегося. Но дело сделано, и ничего изменить нельзя. А самое страшное, что мне открылось тогда, - это была уверенность во всего лишь ежеминутном порыве для него. Хотя и мне самой он не был интересен ни как друг, ни как парень, но то, что я не нужна была ему ни в какой ипостаси, выворачивало меня от душевной боли наизнанку. Я понимала, что он не любит меня и не захочет продолжать общение. Да разве это не было очевидным изначально? За час, что мы провели в общей сложности вместе, он не спросил даже моего имени! Какая я дура, что позволила ему сделать это с собой! Он грубо использовал меня, не позаботившись ни коим образом даже о создании видимой влюбленности. Мои воздушные замки рухнули той ночью. Я допустила непоправимую ошибку, за которую предстояло нести тяжелое наказание в виде недоверия к мужчинам впредь.

Марчелла замолчала. Какие-то глубокие думы заволокли ее разум, и я не хотел вторгаться туда. Я ждал, пока она продолжит сама.

С тяжелым сердцем ждала я наступления утра, поскольку при свете дня, как мне казалось, я не смогла бы уже выглядеть такой, как прежде. Я полагала, что все заметят изменение во мне и обязательно потребуют объяснений, и отвертеться будет нереально. Но только Гайя, самая близкая мне и очень чуткая по натуре, уже в полдень, отведя меня в сторону, спросила:
- У вас вчера что-то было с Антонио? Я видела, как вы ушли куда-то во время дискотеки. Он чем-то обидел тебя? Почему ты проплакала всю ночь? Скажи, как есть! Я проучу этого ублюдка!
- Нет-нет, что ты! Не говори ни в коем случае никому, меня же просто засмеют! Посмотри, какой он некрасивый и странный. И вообще…
Я разревелась снова и рассказала все начистоту, как было. Она обещала сохранить услышанное в строжайшей тайне и справедливо предложила не паниковать и не отчаиваться раньше времени, а подождать немного, как наш герой-любовник себя поведет в дальнейшем.
На выходе из столовой после обеда кто-то с силой дернул меня за рукав блузы, увлекая спрятаться вместе за высокой деревянной дверью. В испуге и неожиданности я поддалась. То был Рикардо. Он казался очень взволнованным и поспешно, почти шепотом заговорил:
- Марча, тут такое дело… Антонио хочет пригласить тебя сегодня во время тихого часа прокатиться по городу с ним, но стесняется предложить сам. Поверь, ты ему очень нравишься, но он такой скромный, что не решается сказать тебе этого лично. Если ты переживаешь, то можешь взять с собой Гайю. Я тоже могу поехать с вами. Мы договорились с охранниками, они по-тихому выпустят нас, когда все разойдутся по комнатам.
Я находилась в полнейшем замешательстве, но отказываться было глупо.
- Ну, хорошо, поехали. Только вернемся рано, чтобы никто не узнал.
- Разумеется! Тогда в четверть второго встречаемся за душем, со стороны апельсиновых деревьев.
Гайя ждала меня на улице, с восторгом приняла предложение, и мы побежали в комнату собираться. Одели свои самые нарядные платья и туфли и помогли друг другу сделать красивые прически. За пять минут до назначенной встречи пошли якобы в туалет, а дальше – по плану.

Глава 10
Ребята ждали в назначенном месте. Охранник с безучастным видом быстро откатил ворота и тут же снова закатил, делая все настолько отрешенно и машинально, не замечая никого, будто это не он до настоящего времени ежедневно приветливо улыбался нам и спрашивал, как дела.
За воротами нас ждал новенький Фиат 128! Можете себе представить! В то время, передовое достижение итальянской автоиндустрии, модель, признанная Европейским автомобилем года в 1970 году! Фиат, прекрасный, блестящий на солнце, еще пахнущий заводом и свежей краской!
Одним движением руки Рикардо подал жест, чтоб все немедленно загрузились в машину. И через несколько секунд шофер уже мчал куда-то, прочь от лагерной территории…
Я никогда раньше не ездила на машине, и мне казались пределом всех мечтаний эти дорогие «игрушки» для богатых, так стремительно заполонявшие улицы города. Теперь же я сидела в одной из них сама! С личным шофером! И ощущение детского восторга и трепета завладело мной настолько, что я напрочь позабыла все переживания прошедшей ночи, и бессонные тяжелые мутные глаза уже отражали яркие и прозрачные солнечные лучи, преломленные в боковых зеркалах нашего чудесного черного как смоль Фиата!
Однако куда мы ехали? Стремительно проносились мимо деревья и дома. Из-за шума ветра, прилетавшего из открытых окон, мы с трудом могли слышать друг друга. Я сидела у окна, Гайя посередине, Рикардо справа от нее, а Антонио на переднем сиденье, рядом с водителем. И прежде, чем я стала переживать, куда нас везут эти почти незнакомые нам люди, машина стала сбавлять ход – она въезжала в какую-то облагороженную парковую зону, похожую на частную территорию.
 У высокого белокаменного особняка шофер остановился, и Рикардо первым открыл дверь, уверенно вышел, потянулся, широко раскинув руки, и пригласил всех последовать его примеру. Антонио вышел последним, что-то говоря водителю, который остался нас ждать.
- Куда мы приехали? – спросила Гайя. – Вы местные? Хорошо знаете эти места?
- Вполне, - чуть усмехнулся Рикардо, - пойдем, прогуляемся по парку, пусть пообщаются наши молодые. – Он подмигнул нахмуренному Антонио и одарил всех присутствующих своей очаровательной открытой улыбкой, затем сделал па и жестом руки указал Гайе на сторону лимонной аллеи.
Все выглядело более чем прозрачно, не навевало тревоги и не внушало недоверия к молодым людям.
- Через полчаса мы вернемся, - заверила меня Гайя, уловив на себе встревоженный и умоляющий взгляд.
Они ушли.
И тут Антонио, словно державший до этого все время полный рот воды, обратился ко мне:
- Это мой дом, я тут живу. Если не возражаешь, пройдем внутрь, я угощу тебя соком и мороженым.
Чтооо?! И этот не от мира сего мой новый знакомый и вчерашний смелый любовник живет в таком доме?! В таком огромном богатом доме с целой парковой зоной, прилегающей к нему?! Вот это да! Я вытаращила на Антонио совершенно дикие и ошалевшие глаза, не боясь выронить их из орбит и не тревожась также на предмет того, что лицо приняло уродливое и полу дебильное от слишком большого изумления выражение.
Мы поднялись на десять ступенек вверх, Антонио открыл передо мной высокую стеклянную дверь в деревянной резной оправе, и я оказалось в светлом просторном помещении с целыми каскадами живых цветов в горшках и хрустальной большой люстрой над головой.
Тут же к нам выбежала женщина лет сорока в чепчике и фартуке. Так обычно выглядят служанки в знатных домах. Она удивленно вспорхнула ресницами в сторону моего друга:
- Антонио! Вот так новость! Ты же должен еще быть в пансионате? Что-то случилось? Почему ты приехал раньше времени и не предупредил?
- Здравствуй, Мари. Все хорошо. Отец дома?
- Будет через 20 минут, звонил из конторы, просил цыпленка табака к обеду и лимонного сока с сахаром.
- А мать?
- Уехала на три дня к сеньоре Талисии в Верону.
Она со слабо скрываемым любопытством взглянула на меня, немного замялась и продолжила:
- Но Вы проходите, пожалуйста, не стойте в дверях.
- Да, Марчелла, проходи, пожалуйста, сюда, в гостиную, не разувайся. Чего бы ты хотела выпить?
- Воды или соку, если можно.
- Хорошо, одну минуту, Мари тебе принесет, а я скоро буду.
Эх, если бы я знала тогда, что ждет меня через какие-нибудь двадцать минут, то непременно попросила бы тройных виски, как и сейчас.

Марчелла засмеялась, редко и надрывисто, как будто с усилием, а затем разом осушила добрую половину своего стакана.

Антонио снова вышел на улицу и через минуту вернулся с черной сумкой в руке, пронеся ее в соседнюю комнату мимо гостиной.
В это время послышался шум колес у парадного входа, откуда мы и зашли сами незадолго перед тем. Это приехал его отец, как можно было предполагать. Мне сделалось неловко, и я встала ближе к стене, на которую открывалась дверь, к камину, так, чтобы с холла не было видно меня. Странный, необоснованный страх встречи с этим человеком налетел как энергетический сгусток, который не видишь глазами, но ощущаешь нутром, и я с замиранием ждала, когда в гостиную зайдет Антонио, первым, чтобы спасти меня из нелепой ситуации, и, как положено в таких семьях, представить отцу. Если только он собирался, разумеется, это сделать…
Затаив дыхание, я ожидала.
Дверь распахнулась, и резкий баритон пронзил воздух.
- Мари, почему мой цыпленок еще не пахнет готовым блюдом?
- Потому что Вы вернулись домой на 15 минут раньше обещанного, сеньор. Он будет готов ровно через это время, можете не сомневаться в моей пунктуальности.
- Гляжу, ты научилась отвечать на мои придирчивые вопросы за десять лет службы, - его голос тут же смягчился, и он чистосердечно посмеялся.
Судя по звуку, хозяин снял уличную обувь, одел домашние тапочки и направился в противоположную от гостиной комнату, ничего не заподозрив о присутствии постороннего человека в доме.
Почти сразу из соседней комнаты вышел Антонио и заглянул ко мне со словами: «Пожалуйста, подожди еще немного тут». После чего он прикрыл дверь и быстрым шагом стал нагонять отца.
Мари вскоре молча принесла апельсинового сока и воды, вышла и совсем плотно закрыла за собой дверь. Я осталась стоять в том углу, у камина, не слыша ничего, что происходит снаружи.
Какое-то непонятное поведение у этих богатых – думала я. Что за таинства, что собирается делать Антонио, раз просит меня ждать в этой комнате за закрытой дверью?.. Интересно, долго ли мне придется тут стоять, и как отреагирует на меня его отец. Похоже, он достаточно строгий человек… Но ведь они не заперли дверь с той стороны? Нет, я не слышала щелчка. Тут есть окно, первый этаж, это невысоко, если что…
Так размышляла я, стоя одна в незнакомом помещении 5…10…15 минут. Неотступное чувство тревоги набирало силу внутри и поднималось мощной волной от низа живота к самому горлу. Почему Антонио так долго не возвращается? Я быстро перебирала в голове все события прошедших суток и не находила оправдания своим необдуманным поступкам. Два противоположных ожидания боролись во мне. Одно вселяло надежду и придавало смелости верить в благополучной исход дел (вспомнить это небрежно кинутое Рикардо «молодые»), другое, словно маленький чертик, перепрыгивало перед глазами с ноги на ногу, дразня и приговаривая, что я в западне, и сказке не быть.
Но вот послышался шум за стеной, в той комнате, куда занес Антонио черную сумку. Что это была за комната? Я не знаю. Шум нарастал и начал оформляться в некий дьявольский смех с криком, словно из преисподней. Я стала прислушиваться, но ничего не успела разобрать, потому что почти сразу же за дверью гостиной раздалось:
- Нет, я должен посмотреть на эту порно-звезду сейчас же! Сгораю от любопытства! – кричал отец Антонио, не скрывая эмоций и не пытаясь держать свои злорадостные приступы в узде.
За ним, как было слышно, бежал Антонио, в исступлении крича:
- Не трогай ее и не смей говорить ничего подобного! Ты не можешь так поступить! Ты обязан держать слово! Слово отца и мужчины, как ты сам меня учил всегда!
Дверь подпрыгнула на петлях. Я в ужасе вздрогнула.
На пороге вырос высокий широкоплечий мужчина лет 40-45, и первое, что бросилось мне в глаза из его внешности, был рот. Словно огромная порванная кривая рана, он казался растянутым на пол лица. Там не было губ вообще. Наверное, так выглядит удав, когда целиком заглатывает свою добычу, в два раза большей толщины, чем сам.
Хозяин замер в дверях, вонзившись в меня таким же зеленым, как у Антонию, живым взглядом. Но не взглядом жертвы, каким обладал его сын, а взглядом того хладнокровного охотника, что выпускает в свою добычу последнюю пулю, прямо в сердце, пристально смотря в глаза. Суровое каменное лицо, как у Клода Фролло, смотревшего на танцующую цыганку, становилось все мрачнее за считанные секунды, глядя на меня. Он стоял будто огромное чудище, широко расставив ноги на ширине плеч и с силой упершись раскинутыми руками в косяк, словно проход казался узким ему, и он хотел расширить дверное пространство. Дыхание его стало все чаще прерываться, ноздри враждебно раздувались, брови нахлобучивались на переносицу, и видно было по всему, что совсем скоро порыв ярого гнева, словно подошедшая к поверхности земной коры вулканическая лава, затопит собой все живое. Рот несколько раз уже изменил свои очертания, но не сделался ни на миллиметр уже от этого. Черные вены стали взбухать на висках, а в глазах отражались все девять кругов ада, сходившиеся воронками в зрачках. То было страшное зрелище для любого, тем более девочки пятнадцати лет.
Съежившись, я по-прежнему стояла у камина, прикованная к полу, – как загнанный в ловушку зверек, не понимая, что происходит, и чем могла так разозлить этого человека, который первые несколько секунд прожигал своим энергетическим огнивом мои зрачки, а затем стал с не скрываемыми пренебрежением и отвращением осматривать с головы до ног. Его высокомерие не знало границ. Стоявший сзади перепуганный Антонио был серее и прозрачнее тени. Я видела, как он весь дрожал и не мог сделать ни шагу вперед, чтобы встать между своим отцом и мной.
На 6-7 секунд в комнате воцарилась полная тишина, и за это время вся суть трагедии и моего ничтожного, убийственно-унизительного положения дошла до меня.
Из все той же, соседней комнаты моего слуха достигли звуки… звуки того, что произошло между нами с Антонио прошедшей ночью. Я узнала свой голос… то, что невнятно мямлила тогда во время… ну, Вы понимаете, нашей близости… что он отвечал мне…
И новая, еще более высокая волна, захлестнула меня с головой. Только она несла в себе уже не силу тяжести воды, а ил и водоросли – грязь, которой обычно избегают все.
Да это ужас! Немыслимо! Безумие! Он умышленно опозорил меня перед отцом и ждал теперь какой реакции от него?
Тысяча, нет, десять… сто тысяч маленьких молоточков застучали у меня под черепной коробкой. Я чувствовала, как земля уходит из-под ног и как дыхание остановилось, как сердце судорожно бьется в груди. Мне стало не хватать воздуха. Я хотела сделать вдох. Раз, два, три… пыталась я, как утопающий, наполнить легкие кислородом, но какие-то огромные раскаленные тески плотно сжимали все тело, не давая возможности пошевелиться и расширить грудную клетку, чтобы вдохнуть хотя бы малость заветного спасения. В висках отдавался только частый сердечный стук, который стал постепенно затихать и замедляться, и я уже могла сосчитать его, предчувствуя скорое окончание счета.
Пронзительный мужской крик, срывающийся на фальцет, вернул меня в сознание.
- Да я всегда говорил, что ты болваном родился, болваном и умрешь! Ничто не способно изменить моего решения! Как мог ты поверить, что я всерьез заключу такое глупое пари со своим собственным сыном! Единственным сыном и наследником! Вскочив на эту сельскую квадратную кобылу, ты воображал, будто можешь с гордостью считаться ковбоем американских вестернов?! – он уже отвернулся от меня в сторону Антонио. Его лихорадило как в сорокоградусном бреду. – Она даже не разулась, переступив порог моего особняка! Или ты сказал ей, что она может уже чувствовать себя здесь как дома? – он кинул на мои туфли такой взгляд, будто они были полностью, извините, вымазаны в говне.
- Я сказал ей не разуваться! Ты сам снимаешь обувь только тогда, когда собираешься полностью переодеться!
- Здесь не имеет значения то, что делаю я! Это мой дом и мои правила! Ты тупорылый желторотый идиот, если думаешь, что можешь что-то делать как я или способен как-то влиять на мои решения!
- Но ты обещал! Мы заключили сделку! Ты дал мне честное мужское слово! Ты должен отвечать за него! – голос Антонио дрожал, он захлебывался от своей слабости перед отцом и предвкушения неизбежного провала.
Безжалостную махину скрючило от очередного порыва злости, он сжал кулаки так, что вены поползли по тыльным сторонам ладоней, как длинные тонкие черви, и начал истерически смеяться, как смеются люди, должно быть, в последний раз в своей жизни, стоя под расстрелом и умирая за преданность своим идеям и принципам.
- Ты хочешь сказать, что этот поступок способен раскрыть в тебе для меня мужчину?! Да ты никогда никакой поступок в своей жизни не сможешь сделать как настоящий мужчина! Потому что ты ограниченный кретин, обреченный вечно плясать под чужую дудку! У тебя никогда не было и не будет своего личного мнения, потому что нет ни своей головы, ни мозгов в ней! Засунь себе в задницу свою creepie-peepie (репортажная телевизионная камера) и убирайся прочь с моих глаз вместе со своей беспородной клячей!
- Марчелла! – вырвался чей-то чужой крик из груди Антонио. Он оттолкнул своего отца, который в изумлении посторонился, - Умоляю тебя, выходи за меня замуж! – Антонио уже стоял передо мной на коленях, почти плача и весь красный, как рак.
И это было то, что я ожидала здесь и сейчас меньше всего.
Не в силах больше совладать с собой и видя дверное пространство свободным, я кинулась со всех ног бежать. Будто бы множество тонких и острых игл в одночасье пронзило мой доселе непроницаемый саркофаг, сковывавший любые, самые незначительные движения, ранее. Сквозь беспрерывный поток слез я не видела ничего. По инерции я выбежала в холл, затем с легкостью распахнула тяжелую стеклянную дверь, слетела со ступенек вниз и уже хотела было нестись, словно подгоняемая штурмовым ветром, дальше, куда глаза глядят, но на предпоследней ступени подвернула ногу и упала. Ко мне подбежала ожидавшая уже внизу Гайя. Она сразу же поняла, что случилось что-то страшное.
- Уходим отсюда! Уходим! Прочь! Прочь! Бежим! – кричала я в неистовстве.
А в это время в ушах продолжал звенеть дьявольский, истеричный смех, который сопровождал мой побег из проклятого дома.
Тут подоспел Рикардо. Он помог Гайе поднять меня на ноги, открыл двери машины и громко скомандовал водителю везти нас обратно в лагерь.

Глава 11
Последние два дня пребывания в пансионате длились для меня как два года. Я выплакала все слезы своей глупой девичьей юности, своего неудачного первого интимного опыта, своих несбывшихся надежд на счастье быть по-настоящему любимой кем-то.
Как мог он так поступить со мной?! Ведь он отлично знал, что был первым в моей жизни мужчиной, и понимал, как важно было для меня случившееся! Но почему же предал тогда, предал нашу тайну, сразу же, на следующий день? Все потому, что для него это не было чем-то поистине важным и серьезным. Произошедшее не значило для него столько, сколько для меня, – теперь уже отсроченное озарение пришло ко мне. Какой корыстный и подлый обман! До чего низкий и бездушный поступок! Он просто-напросто использовал меня: так поборол свой первый страх и удовлетворил кипучее плотское желание. А я наивно поверила в его скромность, искреннюю заинтересованность собой как девушкой, а не просто сексуальным объектом, и обманулась в своих иллюзиях. Хотя если трезво рассудить: на что я надеялась и долго ли раздумывала, прежде чем пойти на такой шаг?.. Да и скажите: как можно было ожидать, что этот молчаливый удав Антонио способен на столь дикий и маниакальный поступок – на запись своей же первой интимной близости на видео? Такого поступка никак невозможно ожидать ни от кого в принципе! И ежели я изначально наблюдала неадекватное поведение, заторможенность в движениях и отчужденность его от коллектива, то почему все это не насторожило меня? Зачем пошла в комнату с ним, самым странным, некрасивым и с тараканами в голове пареньком? Быть может, я допустила близость как раз-таки потому, что замкнутость Антонио вселяла в меня надежду на сохранение связи в тайне? Все, к горькому моему сожалению, вышло наоборот. Этот чудак оказался куда более бесчеловечным идиотом и маньяком, чем все громкоголосые придурки-выскочки, бьющие себя кулаками в грудь и кичащиеся знаниями в отношениях между мужчиной и женщиной.
Однако здесь вообще, во всей этой ситуации, все как-то запутано. Привыкшая анализировать поступки свои и чужие, сводить в логические цепочки действия и события, я все никак не могла понять: как и зачем в детском лагере для бедных мог оказаться юноша из богатейшей семьи? И о каком таком пари они говорили с отцом? Но разве можно в принципе делать ставки на столь сакральные вещи?.. А все же ничтожный вид Антонио и его красные, залитые кровью и слезами безысходности глаза, когда я убегала из их дома, не могли отпустить мое сжатое в комок сердце. И где-то далеко, в самой глубине души, мне стало жаль его, потому что по всему было видно, как чрезвычайно правдоподобно он был опечален и уничтожен действиями своего отца. Но ведь он сам показал ему видео? В таком случае, должно полагать, Антонио действительно тупой кретин, если рассчитывал на иную реакцию родителя.
И, кстати, что это за последняя отчаянная издевка была, когда он предложил мне выйти за него замуж?.. А коли и не издевка, то как следует расценить?..
Все эти мозаичные крупицы, что были рассыпаны по столу моего восприятия, упорно не хотели складываться в голове ни в какую, хотя бы более-менее, понятную картинку.
Очевидным здесь было только одно: какие бы веские и уважительные причины не могли породить идею столь странного и аморального поступка, только обладатель самого извращенного ума способен фактически воплотить его в жизнь. К тому же, каким недалеким и глупым человеком нужно быть, чтобы додуматься показать кому-либо свое псевдо геройство в комнате, соседней с той, куда приглашена ничего не подозревающая и обреченная на неизбежный позор несчастная девушка! 
Мой первый взрослый опыт потерпел крах от вопиющего предательства и последовавшего за ним горького разочарования и душевного опустошения.
Но предположим даже, что были у Антонио какие-то личные, весьма существенные на его взгляд основания пойти на столь немыслимое для адекватного человека действо, то каковы же тогда были основания и, в особенности, права у его отца на то, чтоб так жестоко и безжалостно унижать меня, чужого ребенка? Он ясно дал понять, что я простолюдинка в его глазах, а, значит, не достойна даже находиться в его доме. Но ежели Антонио знал, как изуверски поддерживает отец правых, зачем притащил меня в дом? И почему вообще выбрал меня, девушку не своего уровня? Они решили поиграть мной, словно мячиком, в свои идейные игры, так что ли? Выходит, справедлива революция, и небезосновательны демонстрации левых, выступающих против порабощения простого народа. Кто дал ему право в таком тоне выражать свое недовольство мной? Ему следовало бы посмотреть со стороны на своего сына, который совершенно точно выглядит куда более убого и пришибленно, чем я. Что могут дать стране такие граждане, как эти оба? Как могут они вообще считаться итальянцами, имея подобное отношение к людям? Они трясутся над своими деньгами и не считают за людей тех, кто не имеет хотя бы половины того, что есть у них, и полагают, будто можно так просто использовать человека в своих интересах, а после еще и облить грязью с головы до ног и, словно случайно забредшего к ним уличного щенка, выбросить за шкирку за порог дома. Прежде я никогда не сталкивалась так близко с различием в социальных статусах, и это открытие для меня в 15 лет стало гораздо более ярким, нежели то, что случилось предшествовавшей ночью. Меня должно было, по логике вещей, задеть куда ощутимее предательство Антонио, раскрывшего нашу с ним интимную, самую сокровенную тайну, постороннему, никакого отношения не имевшего к ней человека. Но вместо этого, из-за того, что я всегда была человеком больше социально, нежели личностно ориентированным, на меня больший отпечаток наложило именно то, что я услышала потом в свой адрес от его отца. Он понукал Антонио не за интимную связь как таковую, а за то, что объектом его выбора стала такая «беспородная кляча» как я. И эта четкая грань между рабочим классом и буржуазией, острием лезвия прошедшая по моему слуху, занесла на кончике ножа своего гной черствости и человеческой алчности в мое особенно чуткое, оттого что детское, мироощущение. Все сказанное касалась меня лично. Я на своей шкуре испытала, что значит унижение простолюдина и презрение к нему, и оставшаяся от этих слов душевная рана оказалась куда глубже, чем та, полученная от личного предательства близкого (на тот момент) человека.
Я чувствовала, как она начинает нарывать, эта рана, и как все живые клетки моего сознательного взбунтовались, чтобы противостоять занесенной заразе, вытолкать вовне и проводить ответным залпом.
Да, это было непростое десятилетие для Италии, все понимали причину массовых восстаний и террора. И мне суждено было также, слишком рано, но уже окунуться в эту пучину с головой.

К слову сказать, Рикардо после того, как сопроводил нас обратно до пансионата, сам туда не вернулся. И мы не видели там больше и Антонио также.
С трудом пережила я этот двухдневный остаток смены в проклинаемом мной лагере и уже предвкушала тяжелое возвращение домой, где мне предстояло всеми силами скрывать свое несчастье от родных. Но мама была слишком проницательна. Я не смогла бы утаить от нее случившегося и теперь только размышляла, как по возможности кратко и без деталей просветить ее в суть дела. Я знала, что не без стыда и чувства собственной ничтожности смогу смотреть ей в глаза, однако предвидела, что рано или поздно не смогу скрыть от нее эту тайну, и мне будет легче выговориться ей сейчас же, сразу по возвращении домой.

Глава 12
Но, как ни странно, под конец второго дня я поняла, что успокоилась. Подавила, насколько мне это тогда казалось, чувство обиды внутри себя и приняла твердое решение ни под каким предлогом не рассказывать никому ничего. Обо всем случившемся знала только Гайя, и она преданно хранила эту тайну всю жизнь.
А все-таки как бы я ни старалась, не ускользнуло от материнского сердца чувствие трагедии с родным ребенком. Мать видела, как изменилось мое поведение, и как я держалась, какой нарочито дружелюбной и веселой хотела казаться. Ее несколько попыток разузнать о произошедшем имели крах. И она не стала давить, она ждала, что придет час, когда я буду готова сама признаться во всем.
Но время шло, я молчала, и тайна как будто растворялась в воздухе и казалась оставленной уже достаточно далеко для того, чтобы теребить ее и поднимать на поверхность снова.
Возросший резко с 68-го года поток студентов в высшие учебные заведения привел в начале 70-х к огромному количеству дипломированных специалистов, половина из которых по понятным причинам не могла устроиться на работу. И тем меньше было шансов найти ее мне, имея неполное школьное образование. Поэтому мы с родителями приняли решение, что мне следует продолжить учебу в школе, дабы пережить этот искусственно созданный социально-экономический бум и получить все же еще не лишних три класса школьного образования.
Однако волнения в стране, понимаете ли, мистер Грот, были настолько масштабны, что даже затрагивали школы. И тот глубокий, первый, личный жизненный провал, пережитый мной в пансионате, наглядно показавший презрение буржуазии к рабочему классу, в купе с моей энергичностью, острым умом и неравнодушием к происходящему в родной стране не оставили меня от революционных движений в стороне.
Я уже не убегала из дома, а открыто заявляла о своих настроениях как родителям, так и однопартийцам. Родителям, а в особенности матери, очень не нравилось это все, хотя она и знала, что я не была никогда инициатором массовых мировоззренческих столкновений. Она хотела своим детям счастливой и спокойной семейной жизни, вдали от государственных переворотов и рисков для жизни, разумеется. И хотя правительство не наказывало строго за бунты несовершеннолетних участников, ей непременно хотелось оградить меня от всех возможных неприятностей.
Единственным беспроигрышным вариантом было отправить меня из страны. Но за отсутствием у нас где-либо за пределами Италии родственников и знакомых, а у меня какого-либо профильного образования одним лишь спасением могла стать должность гувернантки с постоянным проживанием где-то на окраине Италии в каком-нибудь богатом доме, на что, конечно же, она знала, я никогда бы не согласилась.
Но мама не отчаивалась. Продолжая по-прежнему работать официанткой в ресторане, она не теряла надежды устроить меня в хорошие руки, и, по возможности, подальше от тогдашнего эпицентра событий. И вот посреди учебного школьного года такая возможность подвернулась.
Двое молодых людей зашли к ним на обед. Из разговора она уловила, что они не местные и приехали в Неаполь по каким-то рабочим вопросам. Людей в дневное время в заведении почти не было, и ей удалось подслушать разговор гостей.
- В общем-то, я думаю, что через месяц-другой он все-таки пойдет на наши условия, уж больно сладкие они для него.
- Да, он вскоре сам поймет, что это лучшее в его нынешнем положении. А что твой отец? Как его здоровье?
- Держится еще неплохо. Стал читать Гете и чаще выходить в сад. Даже играет в гольф с Джозефом. Это хорошо, ему полезно на свежем воздухе. Пусть живет спокойно, подальше от тех дел, что я решаю теперь вместо него.
- Жениться не думает?
- Да нет, какой там! Оно ему уже совсем не надо. Ему бы только служанку хорошую найти, молодую и адекватную, а то этот древний Маркос скоро рассыплется в руину посреди гостиной, - молодой человек самодовольно засмеялся.
- И лучше бы не из местных. Откуда-нибудь издалека привезти бы ее, - поддержал второй.
- Это точно. Но не оформить же мне подписку на резюме девушек из Средней Азии, - первый снова залился смехом.
И больше мама слушать не стала, а, собрав в кулак все свое обаяние и харизматичность, направилась к ним, боясь упустить такой исключительный шанс.
- Простите меня, пожалуйста, уважаемые господа, - начала она, робко обратившись к ним, - но я случайно услышала ваш разговор… про то, что вам необходима служанка…
Две пары холодных глаз в недоумении уставились на нее.
- И Вы хотите предложить свою кандидатуру? – почти с иронией встретил ее речь один из них, с размахом откинувшись на спинку своего стула и упершись левой рукой в подлокотник. Это был хорошо сложенный молодой мужчина не старше 30 лет на вид, сын того, кому требовалась прислуга.
- Я… нет. Я бы хотела Вам предложить свою дочь.
Он с чопорным английским высокомерием посмотрел на мать снизу вверх, некоторое время помолчал, а затем отчеканил:
- Да будет Вам известно, сеньора, что прислуга требуется для Уэльского графа сэра Харольда Рочерстшира, рыцаря Большого Креста ордена Бани. Считаете ли свою дочь обладающей всеми должными навыками и способной услужить такому человеку?
Не нужно описывать Вам реакцию моей матери, моментально понявшей, что крючок закинутой ею удочки случайно зацепился за слишком стоящий экземпляр, вытащить ей из воды который было совершенно не под силу. Но Вы не знали мою маму, мой дорогой друг! Это была великолепная женщина, способная своей добротой и простотой расположить к себе любого! Она не растерялась и не дала заднюю. Первый шаг был уже сделан, и не попробовать ступить второго было не в ее правилах.
- О, это великая честь, сэр! Пожалуй, даже я не справилась бы с такой задачей. Но моя Марчелла очень способная девочка во всех отношениях. И если бы Вы были так любезны дать ей шанс попробовать, я думаю, она смогла бы оправдать Ваши ожидания.
Мама в молодости читала много книг, и хотя война не коснулась ее лично, она хорошо знала историю и многие наградные ордена в том числе. Орден Бани – это один из древнейших и почтеннейших наград Великобритании, и во время Второй Мировой войны им были награждены великие люди за проявленный ими особый героизм во имя своей страны. Сам по себе факт столкнуться в жизни с таким человеком уже вызывал уважение и трепет, которые и проявила мать вкупе с должной манерой обращения, которая ей также была известна.
Молодой человек задумался. Он, кажется, был тронут смелостью и красивым слогом речи этой простой официантки в случайно выбранном им для обеда заведении.
- Я должен подумать и обговорить Ваше предложение с отцом. Сколько лет опыта имеется у Вашей дочери в гувернерстве?
Это был самый ожидаемо-провальный для матери вопрос. И она вспомнила простое правило, которому ее с детства учил ее отец: в любой, даже самой сложной и запутанной ситуации, всегда говори правду; и даже если она тебя не спасет, то тебе будет не стыдно потом поднять голову и посмотреть в глаза тому, кому ты ее сказала.
- У нее, к сожалению, совсем нет опыта… Но у меня их шестеро, детей. Марчелла самая старшая, и воспитала всех остальных, пока мы с мужем зарабатывали деньги, чтобы прокормить их…
Мама поняла всю неловкость и глупость своего положения, опустила голову и отвела глаза, ожидая уже очевидного отказа и, быть может, даже саркастического смеха в свой адрес. Однако молодой мужчина лишь слегка и, как ей показалось, совершенно не злобно усмехнулся и после небольшого мешканья достал что-то из заднего кармана брюк.
- Завтра мы отбываем, но через месяц вернемся снова. Этого времени будет достаточно для меня, чтобы уладить все со своей стороны, и для Вас, чтобы оповестить дочь и собрать необходимые вещи. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, наберите меня через 20 дней, и я сообщу Вам наше решение. – И затем, немного помолчав, заключил: «Вы смелая женщина, и только поэтому я сделаю для Вас все возможное».
На визитке, протянутой им ей, были указаны полный адрес, телефон и имя: сэр Эдвард Рочерстшир.

Должно быть, молитвы моей матери были услышаны небесами, потому что в назначенный день, когда она позвонила уважаемому господину, он с радостью встретил ее голос в трубке:
- Здравствуйте, Марта. Разумеется, я помню Вас. К сожалению, мы не поедем в Италию по делам, связанным с бизнесом, в ближайшее время, но вопрос Вашей дочери Марчеллы решен в ее пользу. Пожалуйста, определяйтесь по срокам вашей готовности приехать и позвоните мне, - я помогу со всеми организационными моментами по поводу перелета. Контракт мы заключать на первые полгода не будем. Оплата будет хорошей, можете не сомневаться. Все детали Марчелла узнает по прибытии. Спасибо.
Так я и отправилась в Англию, где мне суждено было задержаться надолго…

- Скажите, мистер Грот: когда Вы уезжаете с острова?
Я не сразу сообразил, что вопрос адресован мне, и Марчелла его повторила, поняв мою увлеченность ее рассказом.
- Мое отбывание в раю будет длиться еще две недели, к сожалению. Я уже сто раз пожалел о том, что поехал сюда на так долго.
- Боюсь, тогда Вам придется неплохо поработать над грехами в будущем, чтобы не принуждать себя к вечному томлению в раю позже, раз оно так удручает Вас уже сейчас, - она смеялась своим чистым заливистым смехом.
- Полагаю, этот момент я уже отработал сполна, - не замедлил я подыграть.
- Не возражаете, если я окончу свою историю завтра? Иначе мы рискуем пропустить еще как минимум три пайка, а я очень люблю вкусно поесть, и здесь прекрасная кухня.
Люди с хорошим аппетитом и небезразличные ко вкусу еды в большинстве своем такие же и в жизни, и этот интерес к существованию здесь и сейчас на фоне сильного энергетического поля я подметил в ней сразу же, в самом начале нашего знакомства, а теперь еще больше убедился в верности своих домыслов – она умеет брать от жизни все.
- Да, я сам уже проголодался.
Я был даже рад, что она сделала перерыв, потому что это давало мне возможность быстро законспектировать для себя услышанное. Я уже понимал, что очень хочу написать историю жизни этой необыкновенной женщины. И дальнейший ход событий обязан был стоить того, чтобы ждать его целую ночь и еще, по меньшей мере, пол дня.

За ужином мы говорили на нейтральные темы, а после него я ушел к себе писать, благо чистых листов и ручек у меня было предостаточно. И только на следующий день за завтраком она продолжила.

Глава 13
Конечно, я не готова была стать служанкой в 16 лет, в самом начале своего многообещающего и интересного жизненного пути, однако фатум решил этот вопрос за меня. Я и сейчас уверена, что мать плакала тогда искренне, уговаривая меня ехать в Англию. Они с отцом приводили множество доводов и весьма аргументированных, надо признаться. Они были правы, что если я загремлю под статью, как революционер, то подвергну также опасности и всю семью. Никто не знал, когда и чем кончатся восстания, в небезопасности находились все. А упустить шанс пережить это волнительное время в уединенном мирном графстве в другой стране было бы непростительной глупостью. Тем более что там я могла обрести также важные связи, которыми никак не могли обеспечить меня мои родители. В конце концов, никто не смеет держать меня насильно, и я всегда смогу вернуться обратно, если что-то пойдет не так.
Однако меня воодушевляло на поездку не то, что говорили отец с матерью в ключе необходимости побега от революции. Меня как ребенка, уважавшего великую победу великих людей, привлекало в этой ситуации только одного: иметь возможность заслужить хоть чем-нибудь их внимание, сделать что-то важное и нужное для них, быть замеченной и похваленной ими. Я была уверена, что граф не станет обращаться со мной так же, как отец Антонио, потому что он не коммерсант, порабощающий других. Граф рисовался в моем воображении отважным воином, сильным и храбрым в прошлом, но человеком преклонных лет уже и потому спокойным и выдержанным. Он не мог бы ни унизить меня, ни обидеть чем-либо, поскольку сам воевал за таких как я, простых людей, доверивших ему отстаивать честь своей родины. И только поэтому мне захотелось поехать в Уэльс.

Сэр Эдвард помог с переездом, и в оговоренный день я оказалась у высоких кованых ворот в лесопарковую зону. Шофер, забравший меня с любезного распоряжения своего начальства с аэропорта, проехал по широкой ровно асфальтированной дороге вглубь и через метров шестьсот остановился у небольшого крыльца двухэтажного белокаменного дома. Я сама вынесла свои вещи, прошла внутрь, как мне было сказано, и осталась ждать управляющего.
Через десять минут появился пожилой мужчина с лысиной на макушке, представился Рональдом и провел меня на второй этаж по длинному темному и пустому коридору в мою комнату. Через час он обещал ждать внизу, чтобы ознакомить с предстоящими обязанностями, представить остальному персоналу и предложить ужин.
Когда управляющий вышел, я села на кровать и осмотрелась. Холодок дрожью пробежал по коже, и молниеносно в мозг вонзилось: «Бежать! Бежать немедленно!» из этого сырого и мрачного места, так непохожего на то, что я привыкла видеть на протяжении всей своей прежней жизни. И меня совершенно не прельщали сейчас ни воплощенные в действительность мечтания о комфорте и собственной комнате со всеми удобствами, ни тишина и спокойствие и предстоящая хорошая оплата, ни торжественная встреча с отважным героем по имени Харольд. Такой звенящей в ушах тишины и такого безлюдия, как здесь, я не видела в Италии, честно сказать, даже на кладбище. Мне стало страшно от масштабов пустоты, иначе я не могу выразить своих ощущений. Казалось, что я одна во всем доме, брошена на произвол судьбы, что первый же, кого я встречу тут, может убить меня без страха понести возмездие за содеянное. Здесь не к кому бежать за помощью, и ни родители, ни школьные друзья не смогут найти меня при всем желании. Это какой-то совершенно замкнутый мир, изолированный плотной черной водо- и свето- и даже воздухонепроницаемой тканью от всего внешнего, живущий в своем времени и по своим законам. И недоброе предчувствие западни стало наползать меня, как тень от старой башни за окном, медленно растущая в мою сторону.
Через час я спустилась в холл, где Рональд ожидал меня, глядя на часы. Оказалось, что минутная стрелка уже подергивалась в сторону первой минуты следующего часа. Мы стали спускаться еще этажом ниже по довольно крутой лестнице, и тут до моего уха начали наконец-то доноситься звуки голосов живых людей. То было истинное облегчение. Идя за Роландом и находясь теперь почти вровень с ним, я с любопытством разглядывала странную лысину, казавшуюся искусственно выбритой по краям. Управляющий открыл дверь во вторую комнату справа, и  огромное кухонное помещение представилось взгляду. Так вот откуда был этот сильный запах еды на улице возле дома. 
- Дорогие коллеги, - прервал Рональд своим обращением к рабочим стоящее нескладное жужжание, - Я хочу представить вам нашу новую служащую, ее зовут Марчелла. Она будет помогать вам по кухне. Тайлер, пожалуйста, обеспечьте ее работой и зайдите ко мне после ужина, - он обратился с этими словами к свежему мужчине средних лет, - Марчелла, все дальнейшие вопросы решайте, пожалуйста, через Тайлера. Он шеф-повар усадьбы и Ваш непосредственный начальник. В крайних случаях Вы можете связаться со мной по внутреннему телефону – он есть у Вас в комнате.
Рональд хотел было уже развернуться на одних каблуках и выйти из помещения, но я издала невольный звук, и он остановился.
- Но… я прибыла по приглашению мистера Эдварда. Когда я смогу увидеть его или мистера Харольда? – мне жуть как не хотелось оставаться работать в этом душном и жарком подвальном кухонном помещении. Тем более что мама несколько раз уточнила мне, что я еду прислуживать самому графу. Вероятно, произошла какая-то ошибка, и я хотела сразу же ее устранить.
- Не мистер, а сэр, Марчелла. Сэр Эдвард сейчас отсутствует, он вернется через четыре дня, и тогда Вы сможете его увидеть. К сэру Харольду Вы не назначены лично, поэтому Вам нет необходимости с ним встречаться. – С трудом сдерживал он надменную улыбку. – Тайлер, я рассчитываю на Вас, - он снова обратился к повару и сразу же вышел.
Я стояла в растерянности, понимая раскрывшийся обман. Меня заманили в ловушку, и теперь будут насильно эксплуатировать здесь, пользуясь моим несовершеннолетием и невозможностью заявить о своих правах в чужой стране.
Тайлер предложил отойти в сторону, и мы присели за чистый небольшой столик возле огромного духового шкафа.
Он с минуту молча смотрел на меня, а затем начал:
- Моя дорогая, я понимаю Ваше состояние сейчас. Вы не на то рассчитывали, я понял это сразу, - он помолчал. – Попасть сюда мечтают многие, но жесткий отбор предоставляет такую возможность далеко не всем. Я не знаю, какие обстоятельства привели именно Вас сюда, но смею заверить, что, несмотря на все первоначально кажущиеся сложности и несправедливости, жизнь здесь намного лучше той, чем может быть сейчас у подавляющего большинства граждан в вашей стране. Мне сообщили о Вашем прибытии только два дня назад, и я почти сразу же подумал, что Вас занесло сюда по чьей-то сильной покровительствующей руке, но теперь совершенно разубедился в этом.
Я открыла рот, чтобы рассказать, как все было, но он продолжал:
- Я итальянец по матери, а мой отец погиб в сражении на руках у сэра Рочерстшира старшего, закрыв его своей спиной и спасши жизнь тем самым. И я попал сюда совсем мальчишкой, еще младше Вас. Почти пять лет я подметал дорожки, потом стриг газоны, а позже стал официантом благодаря своей шустрости и в итоге дорос до шеф-повара усадьбы его величества. И вот что я хочу сказать: за все 27 лет, что я верой и правдой служил этому великому человеку, я только трижды видел его. Впервые, когда у него случился инфаркт в машине, а я по случайности оказался рядом, затем на 50-летний юбилей, когда он велел, чтобы испекший для него торт повар вынес его лично, а после… А после, когда я просил его позволения жениться на нашей садовнице Луизе, и он не отказал. Знаете, с ним не встречалось лично почти 80% персонала. И это не потому, что он высокомерный тип, считающий нас грязными людьми низшего сорта и не достойными его внимания, а просто-напросто потому, что он не способен физически уделить внимание всем. По этой простой причине во избежание ссор и сплетней между нами он исключил общение с прислугой в принципе.
Должна уточнить для Вас, Виктор, что я хотя и изучала английский язык в школе, но не способна была, конечно же, понимать абсолютно все, что слышала, а теперь уже со знанием дела пересказываю произошедшее тогда Вам.
И вот Тайлер дошел до кульминации в своей речи:
- При всем моем уважении к Вам и к Вашему юному амбициозному возрасту, я не могу поставить Вас на ту работу, которую Вы не способны делать. Лучшее, что я могу дать Вам, – это мытье посуды и переборка круп. Вероятно, со временем, Вы осилите большее, но пока только это, извините. – Он наклонил голову набок и несколько откинулся на стуле, давая понять тем самым, что кончил.
Теперь слово предстояло держать мне. Но у меня было так много, что сказать, что я растерялась, с чего начать.
- То есть… я не буду помогать сэру Харольду лично и даже, скорее всего, никогда не увижу его с глазу на глаз? – мой голос срывался от обиды и разочарования. Плохой английский волновал в тот момент меньше всего.
- Более чем уверен в этом. Он вполне самостоятельный крепкий мужчина, и его гувернер хорошо справляется с возложенными на него обязанностями.
- А что сэр Эдвард? Он также не общается с прислугой? Но ведь это он обещал моей маме совсем другую работу для меня. Кто же тогда исправит возникшую ошибку?
- О нет, он наоборот довольно часто заходит сюда, и его Вы будете видеть постоянно. Его на самом деле сейчас нет в стране.
- А если я не хочу стоять тут и мыть посуду и ехала вообще не для того? – и откуда вдруг во мне нашлось столько смелости, чтобы заявить о себе и своем недовольстве? Это было мое взбунтовавшееся побитое эго, которое я не смогла заглушить внутри. Неужели и здесь меня ожидают все те же обман и уничижение перед власть имущими?..
- Сожалею, но до возвращения сэра Эдварда ничего изменить невозможно. Вам придется дождаться его в любом случае. Марчелла, - он сделал паузу и снова приблизился ко мне, - Вы, конечно, можете запереться в Вашей комнате и не выполнять никакой работы, но это будет худшее, что Вы можете предпринять в данной ситуации, поверьте. Заметьте, я не ставлю Вас чистить и филировать рыбу или сортировать ошметки и объедки со стола, но я бы с большой радостью принял Вашу помощь в тарелках, мне честно не хватает рук.
- Я поняла, хорошо, - мягкость его речи и вежливость обращения склонили меня уступить.
В конце концов, что я могла сделать здесь и сейчас одна, против них всех, в чужой стране и под непробиваемым куполом этой усадьбы?
Отказ от работы мог значить лишь по истечении 4-ех суток мое поспешное отправление обратно восвояси, тогда как согласие потерпеть эту низкую работу всего несколько дней давало шанс проявить себя с лучшей, исполнительной, стороны и заняться потом сразу же другим, достойным большего уважения делом. Ведь я наивно не теряла надежды, что в действительности допущена ошибка, и меня обязательно переведут в лучшие условия труда.
- Тогда завтра в половине восьмого жду Вас здесь. Кушать Вы можете когда хотите и что хотите вон из того холодильника, - он указал пальцем на высокую холодильную камеру в противоположном конце от нас, - Однако по правилу этикета мы принимаем пищу в установленные для этого часы, они указаны в расписании. Я Вам сейчас его выдам. Там же есть и про распорядок в целом.
Тайлер встал, достал из шкафа над нами памятку и протянул мне.
- Горничная принесет для Вас рабочую одежду после ужина. Так, - он посмотрел на часы, - Сейчас 18:20. В 19:00 приходите к ужину. Горячее будет в это время на плите там же, у холодильника. А пока можете быть свободны и разложить Ваши вещи.
Вот так и рухнули мои воздушные замки в самый первый день. А чего, впрочем, я ожидала? Что граф встретит меня на пороге дома лично? Или что станет рассказывать про боевые сражения, отвагу и храбрость свою и других бойцов и тяжесть перенесенных ими мук и лишений? Да, именно этого я хотела и ждала. Но точно не мыть целыми днями грязную посуду в душной кухне с несколькими узкими подпотолочными окошками в отдельно стоящем доме для прислуги. Однако делать было нечего, и предстоящие четыре дня я должна была заниматься именно этим.

Глава 14
Тайлер оказался хорошим и вовсе не высокомерным человеком, в отличие от Рональда. Он по-доброму и даже в какой-то мере по-отечески относился ко мне: спокойно указывал на ошибки, не загружал лишней работой и каждую свободную минуту старался заговорить о чем-либо, наблюдая мои одиночество и отчужденность в окружении незнакомых людей противоположного моему темперамента. И я была очень признательна ему за эти человечность и дружественность, которых мне на самом деле так не хватало.
На третий день я позвонила матери и сказала, что все хорошо. На ее вопрос, какую мне дали работу, я ответила честно и объяснила, что приезд сэра Эдварда должен разрешить это недоразумение, а пока что поработаю так. Мама была и спокойна и взволнованна одновременно. С одной стороны, она понимала, что нет ничего удивительного в том, какие обязанности на меня возложили. А, с другой, - ей, конечно же, хотелось чего-то лучшего для меня. Мы говорили всего пару минут, и обе держались приподнятого тона, каждая в душе затаив тревогу.
С персоналом я ладила. Младше меня был только один мальчишка. Он выносил мусор, бегал с посланиями и делал еще что-то, наверное. Все остальные были взрослые, некоторые даже пожилые. Примерно тридцать человек нас проживало в этом доме. Во всяком случае, тех, кого я видела. И все постоянно были заняты своей работой. Никто не шлялся без дела и не шушукался по углам. Вечерами, после ужина, некоторые собирались в небольшие компании, кто где, но никогда не замечала я ни шума, ни смеха, ни вообще какого-либо веселья. Все казались какими-то ледяными что ли, наигранно серьезными и делано надменными. Только Тайлер смеялся периодически, не обращая внимания на то, как его смех режет мертвые стены и глухие к радостям уши окружающих. Он всегда находил, над чем посмеяться. И даже если никто не поддерживал его (а так было в подавляющем большинстве случаев), то это не приводило его в смущение. Он научился выживать в этой могильной тишине, и только такой способ, кажется, заряжал его энергией и помогал продолжать свое однообразное существование здесь.
Сэр Эдвард вернулся на день позже и сразу же позвал меня к себе. Он не был настроен на долгий разговор. Он казался очень уставшим и раздраженным. Наше общение проходило все в том же доме для прислуги, но в специальной комнате, предназначенной, по всей видимости, как раз для таких случаев.
- Я надеюсь, Вы не сердитесь на мое справедливое решение направить Вас под шефство Тайлера? Он отличный малый, у него Вы научитесь многому и в тесном контакте с ним сможете легче пережить расставание с близкими и жаркой солнечной Италией. – Эдвард говорил быстро, без остановок, словно не замечая наползавшей на мое лицо угрюмости, - Я разговаривал с ним, он очень хорошего мнения о Вас. Говорит, что Вы старательная и исполнительная девушка, и он очень рад Вашему приходу к нему в команду.
Здесь он сделал еле уловимую паузу, подняв на меня глаза.
- Да… но, сэр… Вы же говорили… - поспешила я вставить слово.
Он моментально перебил меня, несомненно, имея уже подготовленную речь на мое недовольство:
- Понимаете ли, дело в том, что когда мы разговаривали с Вашей матушкой тогда, в ресторане, она не назвала мне Вашего возраста, а когда я взялся помогать с документами для перелета, то не смог уже дать отказ, потому что ранее пообещал взять Вас к себе. К сожалению, я не могу пока что предложить Вам другой работы. Поверьте, это лучшее, чем Вы можете заниматься здесь сейчас. Другие работы требуют большей физической силы или опыта, и я не имею права ставить Вас на них, потому что Вы слишком молоды. Чем лучше Вы сможете проявить себя у Тайлера, тем больше шансов у Вас на быстрый рост. Никто не остается не замеченным, поверьте.
- И сколько мне нужно будет работать посудомойкой?
- На этот вопрос я не могу ответить, все покажет время. Оплата Ваша будет очень хорошей, как я и обещал сеньоре Марте. Здесь Вам практически не на что тратить свои деньги, проживание полностью компенсируется, поэтому можно будет выписывать чеки и отправлять Вашей семье. В назначенные Вам Тайлером выходные дни Вы, если захотите, сможете выезжать в город, но существует множество ограничений по передвижению несовершеннолетних детей в Англии, поэтому будьте аккуратны.
Самые мрачные картины уже атаковали мое воображение, и оставалось только одно, что я бы хотела услышать от сэра Эдварда.
- Сколько Вы будете платить за мою работу?
Он не был удивлен такому вопросу и назвал цифру, составлявшую мамину и папину среднемесячные зарплаты в совокупности. Это были очень хорошие деньги, и я знала, как они нужны моей семье.
Что, в сущности, я теряла, поработав здесь несколько месяцев или полгода… или даже больше? В школу я могла бы восстановиться на следующий год, а деньги были нужны очень. Да и ситуация в стране не собиралась идти на улучшение.
- В усадьбе есть огромная библиотека, - продолжал Эдвард, -  Вы можете брать любые книги и читать в свободное время. А еще здесь очень большая зеленая территория, по которой можно почти всюду беспрепятственно гулять. – Он пытался склонить меня на сторону согласия, видя мои колебания.
И я приняла решение остаться. Я многое умела по хозяйству, и потому была уверена, что довольно скоро смогу зарекомендовать себя с лучшей стороны и перейти на более интересную работу в лучшие условия.

Глава 15
Однако, мой дорогой Виктор, время шло, и я все больше убеждалась в том, что надежды мои тщетны, и я так и останусь прикованной к своим тарелкам в этом душном подземелье.
Чеки пересылались маме; она была безмерно счастлива и копила деньги на черный день, потому что на проживание им хватало – все умели экономить.
За полгода произошло еще 7 терроров в Италии, и возвращаться туда в ближайшее время мне не хотелось уже самой. Обнаруженные в библиотеке книги на итальянском помогали коротать и без того не длинные вечера, а днем работа не давала грустить.
Еще надо отдать должное Тайлеру. Он иногда звал меня к ним с женой, и мы играли в карты и другие настольные игры или просто болтали по душам. Они заменили мне семью на это время. Хороший он был человек, правда. От него я и узнала больше о старом графе, его сыне, обычаях и традициях усадьбы, да и о самой Англии в целом. Его жена дала мне несколько книг по изучению английского языка. Она сама была француженкой, и в свое время училась по ним там. Так что скучно и одиноко мне, по сути, не было. Очень не хватало только первое время привычного повсеместного итальянского шума, но довольно быстро я научилась ценить тишину.

Спустя, наверное, три месяца, Тайлер все-таки выхлопотал, чтобы меня перевели в помощь к горничным, которые обслуживали наш дом, где проживала только прислуга. Работа там, сказать честно, была сложнее, но разнообразнее. И она открывала мне какую-никакую перспективу, за что я была шеф-повару очень признательна.
Я стала больше дышать нормальным свежим воздухом, вернулся здоровый цвет лица, одежда уже не пахла едой, а мой рабочий костюм состоял теперь не из прямого кроя рубашки с брюками, а платья по фигуре с ажурным фартуком и воротником. Теперь я знала, что находится за дверью почти в каждую комнату этого дома и была крайне удивлена, обнаружив, что и сэр Эдвард имеет здесь свой спальный уголок. Тайлер ушел от ответа на мой вопрос, зачем сэру Рочерстширу младшему кровать тут, если до их с отцом дома всего 10 минут пешком и условия явно повыше уровнем. Он нехотя объяснил это тем, что есть необходимость иногда больше следить за персоналом, особенно, когда появляется подозрение, что кто-то нечестен.
Должно быть, в этом и в самом деле есть свой смысл.
Вправду, я стала дольно часто сталкиваться с сэром Эдвардом во время уборки комнат. Однако в его помещение могли заходить только старшие горничные, у меня от него ключа не было.
Но я не чувствовала себя на сей счет ущемленно и всегда вежливо здоровалась с хозяином и даже немного кланялась, как научила меня это делать супруга Тайлера. Сэр Рочерстшир младший отвечал взаимным приветствием и стал даже, на удивление, время от времени интересоваться моими делами. Ясно, что это с его одобрения мне дали другую работу, посему я не медлила благодарить его и отвечать, что все хорошо.
Однажды, где-то спустя несколько месяцев после моего перевода в горничные, мы случайно столкнулись с ним возле его двери. Я проходила по коридору, а он выходил от себя. Быстро поздоровавшись, как обычно, я собиралась уже идти дальше, чтобы забрать белье из прачечной. Рабочий день подходил к концу. Но Эдвард внезапно самым непринужденным тоном задержал меня:
- Куда Вы так торопитесь, моя дорогая Марчелла? В Англии считают за моветон быстрые движения, - его глаза как-то особенно игриво сверкали.
Я остановилась, в растерянности, не зная, что ответить.
- Здесь некуда и незачем торопиться. Тем более что у Вас временная оплата, она не зависит от объема выполненной работы, однако я вижу Ваши старания, как видят их и Ваши коллеги. Вы большая молодец, у Вас хорошая выработка. – Он немного помолчал, будто обдумывая что-то. – А почему Вы никогда не заходите в мою комнату? Или бываете тут в мое отсутствие? – его глаза снова заблестели.
- Нет, что Вы! Конечно, нет! Мне не положено сюда ходить. Вы сами знаете, что Ваши комнаты убирают только старшие горничные.
- Все верно. Но я ведь имею право Вас пригласить? Оставьте Вашу корзину тут. Пройдемте, – он еле уловимо коснулся моей талии.
И раньше я подмечала его неровные и даже похотливые порой, как мне казалось, взгляды в свою сторону, но боялась верить наблюдениям. Однако теперешний напор уже не на шутку встрепенул меня, и Эдвард прочел страх в моих глазах, поэтому тут же убрал руку и отстранился.
 Отказаться пройти я не могла. Он был сыном графа и вторым по значимости человеком, а для меня-то вовсе и первым. И от него одного зависело, останусь ли я тут и как долго, а также сколько буду получать за свою работу.
 Эдварду был 31 год от роду. Мать леди Грейс рожала его во время войны, когда Харольд был занят в военных действиях под Веной. Роды были очень тяжелыми, и она скончалась при них. Жизнь мальчику врачи сохранили. Его выкармливали и выхаживали специально нанятые для этого кормилицы. Эдвард был очень долгожданным ребенком – он появился на свет лишь спустя 6 лет совместной жизни родителей. Трудно передать счастье графа, дождавшегося наконец-то появления долгожданного наследника на свет. Но судьба заставила его заплатить за этот подарок жизнью любимой супруги. И  после того, как война закончилась, и можно было бы снова задуматься о спокойной и полноценной семейной жизни, он не стал знакомиться с другими женщинами и заводить никаких романов. Он слишком любил свою жену и считал предательством по отношению к ней жениться снова. Отцовство занимало его целиком. Сын был единственным воспоминанием о Грейс, об их любви и нежности, о счастье и радости довоенного времени, прожитого рука об руку.
Война отобрала много сил и здоровья у Харольда, однако чувство долга и ответственности перед женой дать их ребенку все, что было в его силах, прибавляло ему тех самых сил, и он, контуженый и имевший некоторые проблемы с координацией в первое время, вскоре стал забывать про эти проблемы вовсе. Активность Эдварда толкала его делать больше движений самому, а счастье видеть здорового ребенка под чистым небом над головой помогало забыть о тоннах крови и душевных и телесных болячках.
Эдвард был баловнем судьбы. Красавчик, в самом расцвете сил, высокий, стройный и статный, холеный и манерный, одетый как с иголочки, обученный лучшими приглашенными учителями он представлял собой пик мечтаний любой юной особы. Недосягаемый пик. Вожделенно и трепетно хранимый под сердцем каждой девушкой, не смеющей признаться в том даже себе самой.
Его комната была значительно больше всех остальных. Темная мебель со светло-серой обивкой и болотного цвета прошивкой лентами стояла по периметру. У высокого под потолок окна с жалюзи стоял вплотную длинный почти черного цвета комод, и на нем была наполовину отпитая бутылка виски. Стакана не было. Только пепельница и резная шкатулка. Вероятно, с папиросами. Почти все пространство пола застилал ковер неброского мелкого рисунка в тон мебели. Кровати не было, и ее отсутствие придавало комнате деловой вид, отнимая чувство неловкости у всякого туда входящего.
В комнате очень вкусно пахло духами. Его духами. Я замечала этот немного терпкий, с горчицей, дурманящий запах всегда, когда Эдвард проходил мимо. Уверена, там были феромоны, потому что бабочки порхали в животе от одного только втягивания ноздрями воздуха после него.
Я робко остановилась на пороге, но он мягким жестом указал на кресло справа, у стены, а сам закрыл дверь и присел на другое, напротив, через журнальный столик.
- Хотите выпить? – внезапно прервал он свои полные головы, как мне показалось, мысли небрежным вопросом, как будто это было для него в порядке вещей – предлагать мне выпивку.
- Нет, спасибо, я не пью.
Это был глупый вопрос, он знал. Но ему нужно было как-то начать диалог и одновременно с тем раскрепостить меня.
- Вам нравится в замке? – Эдвард закинул ногу на ногу, приняв расслабленный вид. Он хотел казаться мягким и дружелюбным. – Вы не скучаете по Италии? По Вашим родителям?
- Здесь немного скучно мне: другие люди, почти не с кем поговорить и совсем нет солнца. Только чтение спасает от одиночества. Я очень надеюсь, что скоро террористические акты закончатся в нашей стране, и я смогу вернуться туда и спокойно продолжить учебу в школе, а после поступить в университет.
- На кого Вы хотите учиться?
- На юриста. Мне нравится иметь дело с законами, но только со справедливыми. Я бы с радостью многое изменила в нашей стране.
- Так, значит, Вам не по душе Англия?.. – ему хотелось побыстрее увести разговор в нужное для него русло. И не успела я открыть рот, как он уже продолжал: «Ах, да, Вы же за все время так и ни разу не были за пределами поместья, насколько мне известно?..»
- Да, я бы не хотела иметь неприятности с полицией.
- Согласен, Вам нужно сопровождение в Вашем случае. Это осложняет Ваши выезды, безусловно, – он немного замялся, - Но ведь из всякой ситуации бывает какой-то выход… Если хотите, мы можем как-нибудь в Ваш выходной поехать в город. Со мной Вас точно не тронут. Должно быть, тяжко полгода сидеть на одном месте. Или Ваш жених… - он делано неловко улыбнулся и кинул на меня нарочито украдчивый взгляд, закуривая сигару - Он не будет против?
Передо мной сидел светский щеголь голубых кровей. Он весь пылал здоровьем, силой и уверенностью в себе. Он так открыто наслаждался своим положением в этом мире, что словно растворялся в лазурной дымке мягко обволакивавшего его ореола. Алкоголь сделал его смелее и раскрепощеннее, придал решительности сделать неподобающий его статусу шаг, а именно – позвать служанку на прогулку.
Вы понимаете, что значит получить такое предложение простой городской девчонке в 16 лет? Нет, вы не понимаете, потому что Вам не 16, и Вы никогда не прислуживали принцам. Мне хотелось попросить его повторить только что сказанное снова, но не потому что я не расслышала чего-то или явь казалась сном. Нет, даже не поэтому. А только потому, что родилось не перекрываемое ничем желание продлить тот сладкий момент, всего лишь миг, когда я услышала это – то, на что даже не могла рассчитывать, о чем просто боялась мечтать! Мне так прекрасно и легко не было еще ни разу в жизни! Я не ослышалась: сам сэр Эдвард Рочерстшир зовет меня на свидание! Он предлагает организовать для меня прогулку по городу лично! Конечно! Все это не просто так! Я нравлюсь ему и нравлюсь уже давно! Мне стало ясно сразу же, что он нарочно сближал все это время дистанцию между нами: от радостно-приветливых взглядов и вопросов о здоровье и настроении до разрешения сколько угодно общаться с родными по телефону. И он даже частенько предлагал мне книги для прочтения. Теперь он наконец-то сделал первый серьезный шаг, и я чуть не подпрыгнула от счастья на кресле, но усилием воли удержала себя. А все же яркий румянец, заливший щеки, выдал мое возбуждение. Мне так хотелось напиться счастьем и задержать это ощущение на как можно дольше… миг, один лишь миг! Но счастье, к сожалению, всегда так быстротечно, мой дорогой друг, и ледяной ком уже стал подтаивать в горле и потихоньку стекать холодным ручейком в грудь. Момент прошел, его не вернуть, теперь холод щипал меня уже за конечности, отрезвляя мозг и призывая вернуться в реальность. 
Мой собеседник медленно курил и ждал ответа. Он наблюдал всю бурю эмоций на моем лице, но она ничуть не тронула его: все это было так хорошо знакомо ему и донельзя приедено. Он знал себе цену – о ней ему не медлили напоминать без кона влюбленные в него по уши массы.
«ДА!» рвалось у меня изнутри. Но «СТОП!» говорил разум, и, открыв было рот для того чтобы озвучить согласие, я сразу же закрыла его из чувства неуверенности в себе, быстро опустила взгляд вниз и начала нервно перебирать передник окоченелыми пальчиками своих детских рук.
 Здесь было что-то запретное, чувствовалось мне. Как будто шестое чувство шептало, что это капкан. Должно быть, лишь пьяные бредни или очередное издевательство судьбы. Я не могла согласиться, потому что не верила, будто такое предложение может поступить всерьез. Эдвард был очень красив (нет, слишком красив), и я неоднократно уже за время своего пребывания в усадьбе успела сравнить его с тем придурком Антонио, разумеется, и в самых смелых мечтах даже позволила себе влюбиться в хозяина.
Но разве можно не согласиться на свидание с сыном графа, единственным наследником, покорителем женских сердец, эталоном молодого и успешного мужчины, спросите Вы? И я уже даже рисовала в своем смелом воображении сцены сладострастных поцелуев при луне…
Ничто не ускользнуло от вкрадчивого взгляда Эдварда. Он только казался расслабленным и разнеженным, словно лев на солнце, но он был львом, и он был начеку.
- Вам не за что волноваться. Мы недалеко отъедем от усадьбы и вернемся еще до захода солнца. – Он сделал движение вперед, чтобы приблизиться ко мне, сколько это было уместно в нашем случае. – Знаете ли, я постоянно испытываю в некотором роде неудобность, когда думаю о том, что такое юное и милое создание как Вы томится здесь денно и нощно. Другие служащие выезжают в город, я знаю, а у Вас, по сути, и нет такой возможности, потому что Вы иностранка, плюс ко всему несовершеннолетняя. Мне, правда, неловко перед Вами, ведь, так или иначе, я принял на себя опекунство за Вас на этот срок, пока Вы живете и работаете у нас. И у меня упал бы камень с груди, если бы я мог сделать для Вас что-то не только как работодатель, но и как человек. – Он довольно искренне улыбнулся, а брови слегка взлетели наверх, собрав несколько упругих морщин на ровном, идеально чистом лбу.
Я молчала, съежившись как мышка, забитая в угол, уже снова готовая уступить.
- Впрочем, я же не принуждаю Вас согласиться прямо сейчас, – он рассмеялся, видя мою скованность и ощущая свою пугающую меня настойчивость.
- Да, я подумаю, спасибо большое, - вырвалось у меня бесконтрольно, по всей видимости, от облегчения за возможность уйти от ответа сие мгновение.
  Пауза повисла в воздухе. Я не могла заговорить первой по этикету, а он боялся о чем-либо еще спросить меня. По всей видимости, моя реакция была ему удивительна.
- Что ж, если хотите, можете идти. Вы всегда знаете, где меня искать.
- Да, конечно. Спасибо. – Я молниеносно вскочила с кресла и вышла.
А он пристально смотрел мне вслед, я чувствовала это спиной.

Глава 16
Что бы могло все это значить? Очередная уловка со стороны судьбы, коварный обман? Или волшебная сказка о Золушке? Сэр Эдвард сказал: «если хотите, можете идти». А что если не хочу? Что тогда? И как же теперь вообще вести себя с ним? Принять ли предложение за проявление флирта и ответить взаимностью на ухаживания или сделать вид, будто ничего не произошло? Нужно завтра же, нет, хотя бы через день сказать, что я согласна на прогулку. Но вдруг он к тому времени уже позабудет про то, что сказал, или просто-напросто передумает? Тогда я буду осмеяна и больше никогда-никогда не смогу посмотреть ему в глаза. И мне совершенно точно придется сразу же бежать отсюда, точь-в-точь как тогда, когда я бежала из дома отца Антонио. Однако как дать Эдварду понять, что он тоже нравится мне? Наверняка он подумал, что я не хочу ничего иметь с ним, раз не дала ответ на приглашение сразу. Я слишком холодна была с ним, мне стоило выказать свою симпатию хоть чем-то! Ах, если бы он только знал, как нравится мне!
Но все же внутренний голос неотступно настаивал на том, что Эдвард не мог всерьез позвать меня на свидание. Он слишком высокого общественного положения человек, чтобы не найти себе в своем окружении достойную пару. И чувство обиды за собственную недостаточность высоты породы (назовем это так), смешанное с радостным подъемом от только что услышанного, тревогой закололо в сердце и дробью забарабанило по перепонкам. И у кого просить совета в этой неоднозначной ситуации, когда так хочется и колется одновременно? Все разговоры по телефону, насколько я знала, прослушивались – с матерью я ничего обсудить не могла. Из друзей у меня тут были только Тайлер и его жена, но было бы в высшей мере безрассудством что-либо рассказывать им про это. Такие вещи не подлежат обсуждению с мало знакомыми людьми. Мне предстояло принимать решение самостоятельно.
Хотя какое решение? Ведь я уже сделала выбор – а именно дала мягкий отказ. И нет и крупицы надежды на то, что Эдвард повторит когда-либо свое предложение вновь. Какая же я дура, что упустила этот уникальный случай, такой прекрасный шанс! Все пропало. Мне стоило согласиться, я непременно сразу же должна была одобрительно среагировать на приглашение. Но боль от пережитой травмы, полученной по случаю с Антонио и его отцом, рикошетом била по мне, когда я думала о том, что, дав согласие, наступлю на те же грабли снова. Он пошутил, да, Эдвард пошутил – в этом не может быть сомнений. А стоило мне только согласиться, он непременно разразился бы смехом, что я посмела принять его слова всерьез. Второго такого унижения я бы не пережила, и это был бы мой последний день в Англии. И тогда к черту все деньги и плевать на революцию – я подлила бы масла в ее котел.
Я отдавала себе отчет, почему замкнулась и не ступила шаг навстречу Эдварду. Но это вовсе не значит, что я не корила себя за то, что не попробовала сыграть в рулетку. Что для меня стояло на кону? Самолюбие? Да, но и не только оно одно. Мне не хотелось разочаровываться в людях, которых я боготворила, кого искренне уважала и ставила сама себе в пример. Эти люди завоевали для нас великую победу, они достойны высших почестей и наград. Они представители и прямые наследники тех старых аристократических семей, о ком написано множество книг, возвышенной и высококультурной литературы. Столкнуться же в их поведении с чем-то подобным тем коммерсантским замашкам, что породили многолетнее кровопролитие в моей стране, - значило бы крах всех детских идеалов, утрату всей чистоты веры в существование справедливости и человечности хотя бы где-то в целом мире. Я неосознанно бежала от разочарования. 
Однако дело сделано, и жалей – не жалей, ничего изменить уже невозможно. Мое отчаяние стало весьма логично перерождаться в злость, и вы легко можете догадаться, на кого. Я ни секунды не колебалась, что если из-за какого-то рыжего неадекватного придурка и его «высокородного» ублюдка отца я упустила теперь свой шанс на сказочно счастливое будущее, они непременно будут наказаны самым жестоким образом. Ведь это из-за них я засомневалась в себе и из страха услышать вновь что-то подобное побоялась согласиться. Я дала отказ единственному сыну хозяина этого огромного поместья! Сэру Эдварду Рочерстширу! Какое это бескультурье с моей стороны! Отныне я не имею права питать надежды не то чтобы на снисхождение и доброе человеческое отношение со стороны молодого хозяина, но и на какое-либо продвижение по службе. Да уж, пожалуй, стоит быть готовой к тому, что мне придется вернуться к тарелкам в самом ближайшем будущем, а оставаться на них еще полгода я точно бы не хотела.
Вы понимаете, как опасно было мне возвращаться в таком настроении в Италию тогда, в случае провала со всей этой любовной перипетий.

Глава 17
Так рассуждала я на сторону Эдварда, будучи совсем зеленой, не знавшей жизни и психологии мужчин. Своим отказом, или, вернее, уходом от ответа, на самом же деле я не оттолкнула его, а очень аккуратно задела самолюбие, не знавшее границ. И если вначале он и сам еще толком не был уверен, насколько оно ему все надо, то теперь уже знал наверняка, что должен проучить эту большеглазую смуглую девчонку за ее дерзость. И дерзостью в данном случае был вовсе не отказ, нет – он мог ведь отнести его и на мою скромность. Но я не была тихоней и скромницей никогда – он это видел. Дерзостью стало мое последующее за этим событием отношение к нему.
  А делала я вот что. Из страха, что он теперь будет снова холоден со мной, как в самом начале, при нашем первом разговоре, я выпустила защитную реакцию и стала сама, без видимых на то причин, холодна и отчуждена с ним. Я начала избегать излишних любезностей и уходить от «зацепок языками». Я первой запустила игру в молчанку. Но не нарочно, поймите. Настолько сильно внутри меня кипела злость на саму себя, на свою глупость и недальновидность, что я невольно защищала себя от ожидаемого со стороны Эдварда презрения и безразличия к себе. Я не пыталась поставить на дыбы его мужскую и высокородную гордость – я не умела этого и даже не понимала, что невольно своим поведением поставила молодого и дерзкого мужчину перед выбором: или добиться своего или уволить непокорную. Однако какой смысл был статусному и самоуверенному мужчине высокого общественного положения утверждаться на низкородной служанке? И самым ожидаемым решением был бы второй исход, однако события развернулись по другому сценарию, и вскоре Вам станет ясно почему.
Итак, сэр Рочерстшир младший принял мое отстранение от него в штыки. Глупая и ежесекундная, вполне возможно, идея пригласить меня на завуалированное свидание, о которой он мог бы и сам вскоре отказаться без угрызений совести, стала в итоге его навязчивой идеей.
Так вышло, что, будучи уверенной в своем провале, я не хотела думать о допущенной ошибке (теперь я уже была точно убеждена в том, что снова сделала неверный шаг) и съежилась внутренне, а он, подстрекаемый моим бегством от него вместо ожидаемого усиления флирта, наблюдал меня все пристальнее с каждым днем и пытался раскрыть причину столь странного поведения. Он мог бы подумать, что испугал меня своей настойчивостью, однако опять же: он слишком хорошо видел мой сильный характер – то было точно не в моем духе.
Конечно, Эдвард не собирался бегать за мной и ожидал, что я стану вешаться ему на шею сама и, собравшись духом, вконец спрошу: «А в силе ли Ваше предложение, сэр Эдвард?». И тогда бы он чувствовал себя героем и хозяином положения, как он привык, но я так поступать не стала, я сделала обратный ход и пробудила тем самым в нем интерес к своей по сути ничем не выдающейся персоне. Итак, я увлекалась своим бегством, а он увлекался мной. Здесь каждый действовал внешне против воли, но работал по иронии на то, к чему стремился внутренне.
Однако эта история с тяжелым концом, мой милый друг, и спустя каких-нибудь несколько лет обоим станет понятно, каким роком лег этот преферанс на всех.
Бесспорно, все козыри были в руках у Эдварда. Я располагала одними лишь шестерками. Он знал науки, деньги, искусство, женщин… Я знала только душевную рану от до сих пор не понятого мной случая, сделавшего из меня позорное посмешище. Мне было тяжело жить с чувством недоверия к мужчинам после того, как обманулось и выставилось на показ мое первое влечение, моя первая смелось. И я не готова была раскрыться кому-то снова, во всяком случае, так рано. Но молодость прекрасна тем, что лечит раны быстро. Физические силы стоят над духовными, и организм, словно самоочищающийся сосуд, полный здоровья и энергии, врачует сам себя, выводя вовне весь негатив, освобождая место для новых эмоций, переживаний и влечений. В особенности, к противоположному полу. Природа продумала все за нас.
Эдвард очень привлекал меня как мужчина. Он был хорош во всех смыслах этого слова. И я, избегавшая встречи с ним даже взглядом в дневное время, ночами плакала в подушку оттого, что больше никогда-никогда не представится мне этот исключительный случай – хотя бы пару часов чувствовать себя счастливой спутницей предела мечтаний всех представительниц слабого пола. Я совершила большую глупость тогда, когда отдалась во власть совершенно незнакомого со странным поведением юноши, и я допустила серьезную ошибку теперь, отказавшись от совместной поездки в интересный для меня город со сногсшибательным галантным представителем древнейшего графского рода Рочерстширов, перечеркнув сама же, собственной рукой, все перспективы для себя.
Однако интерес Эдварда был зажжен, и он издалека наблюдал меня и осторожно, словно тигр на пока что еще значительной от жертвы дистанции, медленными шагами подвигался вперед. Я была так же не нужна ему и не способна удовлетворить собой его избирательный аппетит, как он был нужен мне и представлял собой самое желанное блюдо в мире. Но я противилась сесть за стол, а он почему-то тянулся за этим маленьким не аппетитным для него кусочком на другой конец стола. И между нами началась увлекательная игра-перевертыш, где жертва оказалась непривычно простой для опытного в сложных поимках охотника, и именно поэтому ему не удавалось поймать ее. А жертва, в свою очередь, получала истинное удовольствие, играя с огнем и видя неспособность охотника себя поймать.
Бесспорно, я знала, что интересна и желанна для Эдварда, и это подзадоривало меня не прекращать затеянного. Но я боялась, как бы он раньше должного не вышел из игры, поэтому уже готова была оказаться в его пасти и не убегала далеко, а стала ходить рядом кругами, водя потенциального поимщика за нос, дразня и ожидая, когда же тот выбьется из сил или прибегнет к хитрости, дабы приблизить желаемый конец.
Так начался наш флирт, выросший на сущем пустяке. И стал он неожиданным для всех, в особенности же для самого зачинщика.
Сэр Рочерстшир младший более не приглашал меня к себе, но оставлял дверь теперь частенько открытой. Он сиживал на кресле и красиво курил свои сигары, во всяком случае, в часы, когда я убирала соседние комнаты. Конечно, я так рассказываю, Вы не думайте, будто мы виделись с ним каждый день и то и дело пересекались в коридоре, словно сожители в коммунальной квартире. Разумеется, все это тянулось долго и томительно. Несколько месяцев, почти полгода, до первого спустя перерыв видимого сдвига. Но я не могла повлиять на быстротечность событий, а он никуда не торопился.
Мать не тянула меня обратно, потому что беспокойства не прекращались, а еще потому, что чувствовала душевный подъем во мне. Я и сама как будто бы уже свыклась с этой тихой и размеренной жизнью, без толп людей и без ураганов эмоций. И у меня появилось теперь новое увлечение, Вы понимаете. Ради него я готова была оставаться служанкой сколько угодно.
Деньги мои родители получали исправно, и на семейном совете решили честно откладывать их для меня, хотя я и просила покупать на них игрушки и красивую одежду моим братьям и сестрам. Слава богу, София не была увлечена политикой, и все дети нашего семейства, насколько это было возможно мирно по не зависящим от них причинам, посещали школу или детский сад.
А я же стала хорошеть. Моя юность насыщалась женственностью, словно бутон цветом. Луиза купила для меня косметику и какие-то заколки и бижутерию в городе. Она же научила меня аккуратно и выразительно краситься, рассказывала что-то по части женских хитростей в охмурении мужчин. Я впитывала все, как губка, и не медлила применять свои новые навыки на практике.
Не ускользнуло такое изменение во мне не только от дружественной мне семейной четы, но и от Эдварда, который на семнадцатилетие сделал мне от себя лично подарок: фарфоровую коллекционную куклу в традиционном английском одеянии и целую корзину ярко-желтых роз с бутонами размером в пол ладони.
На радостях, а также от незнания, было ли это обычным жестом у Эдварда – дарить подарки служащим – и без какой-либо задней мысли я побежала хвастаться к своим друзьям: садовнице и шеф-повару.
- Тебе следует быть очень осторожной с сэром Эдвардом, - сказал Тайлер на это, озадаченно покачивая головой.
Должно быть, я моментально изменилась в лице, потому что супруга не дала ему договорить, прервав самым возвышенным тоном:
- Ну что ты, милый, это же так приятно! По-моему, это отличный жест вежливости с его стороны. – Луиза попыталась смягчить мужа.
- Пусть будет приятно, и не более того, - отрезал Тайлер.
-  Я лично не вижу в этом ничего плохого! Марчеллу ведь это ни к чему не обязывает, и она самая юная среди нас. Сэр Эдвард правильно поступил, оказав ей такой знак внимания.
Конечно, оба они прекрасно видели, что происходит в последнее время. Луиза по-женски поддерживала меня, выслушивая все охи, вздохи и переживания, и помогала флиртовать с хозяином, но Тайлеру это очень сильно не нравилось. Уверена, что он уже неоднократно поднимал с супругой разговор. И вот теперь, не находя, чтобы она влияла на меня в ключе его настаиваний, он решил донести свою позицию лично, более не в силе молчать и сдерживать себя.
- Нет, девочки. Послушайте меня, пожалуйста. Я не хочу ни в коей мере обидеть Марчеллу и задеть ее нежные чувства по отношению к сэру Рочерстширу младшему (будем называть вещи своими именами). И более того, я даже осмелюсь заметить, что и он явно не равнодушен к ней. Но я только хочу предупредить, что здесь не может быть все просто. – Тайлер немного помолчал, подбирая слова, – Марчелла очень красивая и добрая девушка, она отлично исполняет свою работу… - Он снова замялся, – Но все мы отлично понимаем, кто такой Эдвард, и что он даже при всем своем желании не сможет жениться на девушке не из аристократического старого рода. К сожалению, тут существуют традиции и все такое прочее. Их невозможно нарушить. Понимаете ли, вот о чем я.
Сердце колотилось у меня внутри. Зачем он говорил сейчас то, что я и так отлично знала без него, но в чем не хотела себе признаться.
- Тайлер, давай не будем, пожалуйста. У малышки сегодня день рождения. Вернемся к этому разговору как-нибудь в другой раз. Тем более что еще совсем ничего никому не понятно, да и всякое может случиться в наше время, на дворе давно не 18-ый век. – Она молодцом уводила разговор, но, к сожалению, было уже поздно. Мое «я» было вновь задето, и я не хотела на этот раз молчать. Обида волной слез и потоком слов подступила к горлу. Все та же самая обида на тему «кто я и кто он».
Сколько еще меня будет преследовать по жизни эта чертова социальная дистанция?
Отчетливое ощущение, что Тайлер своими словами плюет мне в душу и лицо моей низкородностью, породило ответный порыв во мне, и я пошла в атакующую оборону:
- То есть ты хочешь сказать, что я недостойна его и между нами никогда не будет ничего серьезного? Мне нужно выходить замуж за мусорщика, и я никогда в жизни не могу рассчитывать на большее? - я с трудом держала слезы, но продолжала говорить, задыхаясь. Луиза понимала, как нелегко мне это дается. – Я знаю! Я сама прекрасно знаю это! Но я хочу мечтать! Почему я не могу мечтать? Может быть, это единственное, что помогает мне держаться уже год в этой проклятой холодной Англии вдали от своей семьи, солнца, улыбок, счастья и смеха?!
Откуда было им знать, что два года назад я уже пережила подобный опыт, с трудом остыла и вот теперь набралась смелости рискнуть снова (если можно так выразиться), хотя и понимая тупиковость своего положения и несбыточность грез. Если бы только Тайлер знал про тот случай, то никогда не завел бы этого разговора. Но он решился поговорить со мной об этом наконец-то, и, к моему большому несчастью, именно в мой день рождения.
- Марчелла, милая, я не хочу тебя обидеть. Я ничего не имею против. Я лишь хотел предупредить, что в этой ситуации может быть самый плачевный для тебя конец. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Ты так молода сейчас, и ты еще не знаешь, как сильно может ранить душу отказ любимого человека, его обман и предательство, когда, казалось бы, что счастье у вас одно на двоих. Жизнь злая штука, и, может быть, я потому не пил шампанского, что не умел рисковать никогда. Я выбирал по жизни то, чего реально мог достичь, и был счастлив своими победами. Я жил без воздушных замков, но в моем шалаше всегда были свет и тепло. Каждый делает свой выбор сам. – Он как будто бы с извинением посмотрел на свою жену, но в том не было необходимости; ей был понятен смысл его слов, она тоже жила без иллюзий.
- И это я не знаю?! Я слишком хорошо это знаю! И теперь мне напомнил про это еще раз человек, которого я считала своим другом! А я была уверена, что ты радуешься за меня! Но ты, как и все, считаешь меня простой служанкой, деревенской кобылой, влюбиться в которою за позор богатому и известному человеку. Простите, я больше не буду заставлять вас чувствовать себя в моем присутствии как на сеновале.
Я вышла в слезах из их комнаты, хлопнув дверью.
Через несколько минут Луиза прибежала ко мне, и с ней вдвоем мы провели остаток этого дня. Самого ужасного в моей жизни дня рождения.
Я тщетно пыталась добиться от нее, согласна ли она с позицией мужа. Она оправдывала его для него и поддерживала меня для меня. Она говорила, что никогда нельзя опускать руки, что нужно всегда стремиться к большему, однако не следует возлагать больших надежд на иллюзии, должно уметь отличать реальность от мечты. Мужчины все трусы и туполобы, и дерутся-то они не от избытка храбрости, а именно из-за ее отсутствия, показывая противнику то, чего вовсе и нет. И что только нам, женщинам, подарена богом эта чудесная способность мечтать и хватать звезды с небес, но мы и платимся потом за нее своими разорванными сердцами и ручьями слез, которых тоже не бывает у мужчин. Мне можно пробовать, считала она, однако я должна делать это так, как будто провал ничего не изменит в моей жизни.
В общем-то, она говорила все верно и красиво, вот только я воспринимала ее слова не так, как следовало бы, а так, как хотелось лично мне. Характер бунтарки, словно пробуждающийся вулкан, делал уже свои первые толчки внутри меня, и оставались считаные сотни метров до извержения лавы на поверхность моего бытия.
Теперь во что бы то ни стало я обязана была добиться сэра Эдварда. Вернее, сделать так, как будто это он добился меня сам. Мне надлежало красиво, в тройном воздушном сальто, залететь в его открытую, щелкавшую пока что еще по ветру пасть. Не тот я человек, мистер Грот, чтобы признать себя побежденной и лечь на спину, поджав ноги. Мне просто необходимо было побороть саму себя и доказать, что я стою большего, чем может казаться кому-то со стороны.

Глава 18
Проплакав всю ночь напролет, на утро я встала отекшей и с красными глазами. Сэр Рочерстшир младший попался мне, как назло, в самом начале дня, когда я еще не успела разойтись после своей многочасовой печали.
- Почему у Вас такой грустный вид? – Он искренне встревожился. – Нельзя же встречать свой последний год до совершеннолетия в таком унылом расположении духа! Или же мой подарок пришелся Вам не по вкусу? – он улыбнулся.
- Нет, что Вы! Спасибо огромное! Кукла прелестная, я обязательно сохраню ее на память о Вас и вашем замечательном графстве! – его поддержка и внимание были сейчас нужны мне как кислород.
- И Англии, которой Вы так и не видели! – Он закинул брови высоко наверх, нарочито жалобно улыбнулся и сильно поджал нижнюю губу к верхней, так, что мелкие ямочки покрыли подбородок.
Я поняла его намек. И поняла, что он все еще ждет ответа от меня, ответа на невысказанный сейчас вопрос. Его высокомерие и статус не позволяли сделать мне предложение повторно, и он ждал, что я пойму это и своим ответом или поведением дам понять, согласна ли.
- Да, очень жаль, что целый год еще мне не придется видеть ничего кроме столетних елей и сосен на территории, да старой башни у себя за окном, - я тяжело вздохнула, повесила голову набок и с подчеркнутым усилием натянула маску сожаления на свое и без того невеселое лицо.
Я не могла просто так сказать «да» - вильнуть хвостом было крайне надобно. И оно сработало! В глазах Эдварда блеснули звездочки!
- И, тем не менее, из любой ситуации есть выход, Вы же знаете… - он самодовольно улыбался, смотря на меня сверху вниз, и уже начал переходить на флирт, но кто-то показался в конце коридора.
- Да, помнится, у Вас было решение? – я поспешила приблизить развязку, чтобы нас не услышали.
- Зайдите ко мне в 4 часа. – Он быстро отвернулся и зашагал в противоположном направлении.
Я посмотрела на часы. Было 10 утра. У меня оставалось 6 часов на то, чтобы обдумать речь, привести себя в обворожительный порядок и придать бодрости и веселости духу. Впрочем, над последним работать не пришлось совсем: я словно заблудившаяся среди мрачного осеннего дня бабочка пропорхала все 6 часов между наших холодных каменных уэльских стен.
Работа выполнялась сама собой, а я целиком и полностью была охвачена радужными грезами о самом желанном и невероятном свидании в мире. На этот раз я приняла четкое решение не просвещать никого в свою личную жизнь, даже Луизу. И я готова была думать, решать и действовать самостоятельно.

Эдвард размягченно сидел в кресле и дымил, когда я постучала в дверь. После сухого «Войдите» я отворила ее и прошла внутрь. На мое удивление молодой хозяин был очень выдержанно ровен и даже в какой-то степени равнодушен. Бутылки на тумбе не было.
- Присаживайтесь, - он указал на кресло против своего. – Когда Ваш выходной день?
- По средам я свободна, - я держалась его манеры сухого допроса.
- К сожалению, в следующую среду я занят, но через неделю пока планов нет.
Я уже чувствовала его старание возвысить в моих глазах свою особу и указать на второстепенную значимость для него нашей прогулки. Он делал это нарочно. Теперь, когда я уже лежала у него на тарелке, он смотрел на меня сытым взглядом так, будто это последнее и почти безынтересное блюдо ему только что вынес официант, но я-то знала отлично, какой занимательной была для него охота. И с этим наигранным пренебрежительным отношением теперь к своей жертве он не казался важнее и горделивее, как ему думалось, но лишь смешнее и глупее.
Я молчала. Он продолжил в том же деловом духе:
- У Вас есть какая-то выходная одежда тут?
- Да… - быстро начала я, но затем резко прервалась.
Мне вспомнилось, какими глазами смотрел тогда отец Антонио на мои туфли, и я уже не была уверена, что мои лучшие одежды будут по достоинству оценены и Эдвардом.
Он, кажется, уловил мои сомнения.
- В принципе, это не имеет значения. Стелла на неделе занесет Вам все нужное для поездки в город.
Стелла была самая старая и самая молчаливая горничная. Ей было лет 70 на вид.
- А… Хорошо, спасибо, - я старалась не выказывать радости.
- Вы больше предпочитаете культурную программу: музеи, выставки, театры – или прогулки на свежем воздухе?
- Мне… наверное, все равно. Я здесь не видела ничего.
- Хорошо, я придумаю что-нибудь сам.
- Да, на Ваше усмотрение, спасибо.
Пауза повисла между нами.
Вероятно, я сделала какое-то невольное движение, как бы готовясь встать, понимая, что некрасиво более засиживаться, если разговор пришел к своему концу.
Он резко обратился ко мне:
- Почему Вы все время куда-то торопитесь? Вам незачем выслуживаться. Вы и так отлично работаете, я уже говорил Вам о том, что очень доволен Вами… Или в Италии все делают все быстро? – он улыбнулся первый раз за все время разговора.
- Да, наверное, это привычка… - я смутилась.
- За год она не прошла, - он снова по-доброму улыбнулся.
- Я привыкла все делать быстро. В моей семье у меня никогда не было возможности подолгу заниматься чем-то… Мои братья и сестры…
- Нет, Марчелла, в конкретно нашем случае имеет место быть не Ваша привычка, а скромное воспитание, тактичность и порядочность. Вы замечательная девушка.
Самая что ни на есть идиотская улыбка нарисовалась на моем круглом деревенском лице и алый румянец залил щеки и шею.
- Спасибо, - я опустила глаза вниз, но никаким усилием воли не могла подавить слишком широкую улыбку и заставить кожу обрести приличествующий цвет.
Нервное молчание длилось пол минуты. Он совершенно спокойно наблюдал меня, а я пыталась глазами зацепиться за что-то, что бы могло вернуть меня в равновесие.
- Хорошо, тогда ближе к делу еще обсудим все нюансы. Можете идти. – Он чувствовал, что мне необходимо прыгать, смеяться, кричать от радости, поэтому не стал задерживать дольше.
Я резко кивнула головой, встала и молча покинула помещение. С трудом дались мне ровные и спокойные шаги до своей комнаты. И лишь закрылась дверь, я тут же стала прыгать и смеяться, как пятилетнее дитя. Моему счастью не было предела. 

Глава 19
Через 4 дня вечером ко мне постучалась Стелла. Она принесла нежно-лиловое воздушное платье с бантом и аккуратным вырезом сзади, небольшую шляпку и сумочку бирюзового цвета. И туфли – великолепные туфли в серо-розовый мелкий цветочек с атласными лентами на щиколотку.
- Марчелла, Марчелла… - грустно покачала Стелла головой.
Это было единственное, что она сказала. А затем вышла.
Мне не хотелось заострять на ее настроении внимания, но корочка моего свежеиспеченного хлебушка чуть запахла пригаркой, и этот тонкий, еле уловимый запах заструился слабой дымкой в воздухе.
Не нужно мне Вам говорить, что теперь каждый вечер после работы я одевала свой золушкин наряд, расхаживала грациозной походкой по комнате и без конца крутилась перед зеркалом.
Но вот однажды случилась неловкость. В комнату постучали, и я с негромким «Да» приоткрыла ее слегла, и увидела… его!
По этикету я не могла сказать «Ждите», чтобы выиграть время переодеться, да и незачем уже было. Его блестящие глаза бегали по щелке, понимая, в чем я одета.
- Могу я взглянуть? – он улыбался почти так же, как я тогда, когда он сделал мне комплимент.
- Мм… Да, конечно… - я осторожно приоткрыла дверь. Бежать было некуда.
- Прекрасно! Я знал, что Вам подойдет. Вам нравится?
- Да, очень, спасибо! Вы сами выбирали? Что я должна за это?
- Пожалуйста, не переодевайтесь. Я сейчас буду.
Он вышел, и я не знала, оставить ли дверь открытой или закрыть, поэтому выбрала средний вариант и лишь слегка прикрыла ее, а сама села в чересчур волнительном ожидании на кровать, однако под тем углом, чтобы случайный прохожий, заглянув внутрь, не увидел меня. Было почти 11 вечера. После 10 мало кто выходил из своих комнат. Я видела, что Эдвард пьян, и с ужасом ожидала от него чего угодно, но я была готова к любому нападению с его стороны. И я ждала этого нападения, вожделенно ждала, хотя и содрогалась вся внутренне, в точности как тогда, два года назад, оказавшись вдвоем с глазу на глаз в комнате с Антонио.
Через 3 минуты Эдвард вернулся с шампанским и двумя бокалами в руках.
- Могу я войти?
Мне было непонятно, зачем он спросил, если дверь открыта.
- Да, конечно. – Я встала, поскольку мне не положено было сидеть в присутствии хозяина.
- У Вас в комнате всего один стул, тогда нам придется устроиться на кровати, - улыбаясь, он сел и указал на место рядом с собой.
- Я могу принести стул, - я засуетилась.
- Марчелла, Вы неугомонны! Ваше рабочее время давно окончено! – он смеялся, - Сядьте, ради бога!
В дверь постучали. Я с ужасом вздрогнула.
Это была все та же Стелла, она принесла фрукты, сыр и шоколад. С каменным лицом молча зашла и молча вышла.
- Э… Не может ли быть чего недоброго или лишних разговоров с того, что… - я смотрела на Эдварда в испуге и не знала, как вернее выразить мысли, крутившиеся на языке.
- Будьте спокойны, она свой человек. Надеюсь, я могу рассчитывать и на Вас также? – его мутный взгляд, словно небо, затянутое тучами, быстро просветлел на один молниеносный миг.
- Разумеется! – я в страхе отшатнулась.
- Ну, тогда все хорошо. Обсудим наши планы на эту среду.
Эту? – подумала я. Он, видно, пьян совсем, если забыл, что сказал, что занят.
- Ах да, я совсем забыл сказать, что отменил встречу и освободил время для Вас. – Он окинул меня восторженно-влюбленным взглядом.
Он совершенно точно был пьян. И шампанское было сейчас излишне и даже опасно для него.
И, тем не менее, он ловко открыл бутылку, разлил по бокалам и предложил выпить.
Однако я в это время думала лишь об одном: что завтра он протрезвеет, вызовет меня к себе, строгим голосом прикажет забыть все или же, того хуже, без комментариев уволит. Но я была в его власти целиком. Я жила в его доме, на его деньги и благодаря его авторитету. Здесь, в Англии, у меня не было, по сути, никого кроме него. Я не могла выгнать его из своей комнаты. И… да, я не хотела. И сладостные минуты томления уже запустили бабочек в моем животе. Красавчик графский сын у меня в комнате и на моей кровати! Что может быть большей жаждой для юной животрепещущей особы с горячей итальянской кровью? Не сон ли это? Ущипнуть бы себя, чтобы проснуться…
Шампанское было вкусным и быстро ударило в голову. Зачем он явился ко мне в такое время? Чего он хочет? Какую цель преследует? Он тоже запишет меня на видео? Ну, уж нет, я знаю каждый уголок в своей комнате.
Разговор поначалу не клеился, но вскоре Эдвард заговорил об Италии, и это развязало мне язык. Я стала рассказывать про наши обычаи, традиции, людей и искусство, даже обещала ему показать что-то, когда он приедет к нам в гости в следующий раз. Говорила что-то про семью и что очень хочу познакомить его с ней.
В общем-то, нам было довольно весело и интересно друг с другом.
- Но в тот раз, когда я предложил Вам виски, Вы сказали, что не пьете. Почему же не отказались от шампанского теперь? – спросил он, разливая по бокалам остатки.
Я растерялась.
- И я очень рад, что Вы приняли мое предложение, - он продолжил сам, - Потому что узнал много интересного об Италии с первых уст. Итак, я предлагаю нам в среду прогуляться по парку днем, затем сходить в музей, а после где-нибудь поужинать. Положитесь на меня. К полудню, пожалуйста, будьте готовы и приходите к старой конюшне, там будет ждать автомобиль. И, пожалуйста, не задерживайтесь и не делитесь своими планами ни с кем. Вы должны понимать, что много людей и злых языков… Это не нужно ни Вам, ни мне.
- Да, конечно! Я очень хорошо все понимаю!
- Ну, вот и славно. Уже поздно, и Вам пора отдыхать. Спокойной ночи. – Он встал. – Стелла сейчас все уберет.
- Хороших снов, сэр Эдвард, - я тоже встала в знак уважения.
Он слегка насупился, но затем быстро просветлел, улыбнулся и вышел.
Стелла снова пришла, молча все забрала и ушла.
Терпкий запах духов сохранил со мной его мнимое присутствие до утра. Под воздействием алкоголя я быстро уснула в самых нереальных романтических мечтаниях.
 
Глава 20
До среды оставалось два дня, и я не видела сэра Эдварда в них. Меня бесконечно мучали сомнения, не будет ли лучше отказаться от этой мутной затеи. Не несет ли опасность намечающаяся встреча и не может ли она подвергнуть риску мои здоровье и жизнь. Я постоянно вспоминала предостережения Тайлера, на которые обиделась тогда, но не брать во внимание которые теперь не могла. Мне нужно было предупредить кого-то о своем отъезде. Кто-то должен был знать, чтобы помочь мне в случае беды. И я, конечно же, выбрала Луизу, взяв с нее честное слово, что если все обойдется, она ни за что на свете никому ничего не скажет. Луиза была скромной порядочной девушкой и единственной моей подругой тут – мне больше некому было довериться.

Итак, у конюшни меня ждал автомобиль, другой, не на котором я приехала с аэропорта, но сэра Рочерстшира младшего в нем не было. Хотела я, было, задать вопрос, но водитель сразу же заблокировал двери, кинул строгий взгляд в зеркало заднего вида и тронулся с места. Мы выехали за территорию, но он не сбавил газ, а, наоборот, вдавил педаль в пол. Мне стало страшно, и я начала судорожно оглядываться по сторонам, пытаясь запомнить дорогу. Я молилась на Луизу и на ее не безразличие к моей судьбе. Однако через несколько километров машина остановилась, открылась задняя дверь, и Эдвард присоединился к нам с охапкой белых роз. Мне кажется, я взвизгнула тогда от восторженности. Камень тревоги спал с души, и ком в животе опустился вниз, разбившись там на миллион порхающих бабочек.
На Эдварде как всегда великолепно сидел дорогой костюм, и я была рада, что мне не пришлось испытывать сейчас неловкость в своих псевдо нарядных платьях.
- Отлично выглядите! Как Ваше настроение? – он весь светился в лучах редкого уэльского солнца. – Сегодня чудесная погода! Эти розы для Вас!
- Благодарю! Как вкусно пахнут! – я уткнулась носом в букет.
- Не лучше Вас, – он быстро нашелся, что ответить.
И тут я вспомнила, что забыла подушиться, и это так опечалило меня, что я не смогла сдержать своего уныния.
- Надеюсь, никто в усадьбе не знает о том, куда Вы отправились и с кем? – он просверлил меня взглядом.
  Я вздрогнула внутренне, но не выдала себя:
- Нет, мы же договорились.
- И это очень хорошо. Мы едем в парк, затем походим по историческому музею, отведаем в ресторане классическую английскую кухню и отправимся обратно. Как Вам такой план?
- Конечно, я только ЗА!
Не стану мучать Вас всеми деталями того дня, скажу лишь одно: за все время нашего совместного пребывания я ни разу не подловила Эдварда на какой-либо похотливости по отношению к себе. Толи оттого что он был трезв (хотя и пьяным он не распускал рук), толи оттого, что боялся спугнуть меня напористостью, толи присматривался ко мне, не делая поспешных движений. Но я была ему интересна как компаньон и собеседник – это совершенно точно.
Эдвард галантно открывал передо мной двери, подавал руку, аккуратно направлял в нужную сторону и указывал на интересные экспонаты, мягко придерживая чуть выше талии, чтобы это не выглядело пошло. Я не была служанкой в тот день. Я была девушкой. И рядом со мной был уважаемый и благородный молодой мужчина невероятной красоты и абсолютной самодостаточности, время от времени даже дававший волю флирту и закатистому чистому смеху.
Около 9 вечера мы вернулись в графство, и Эдвард еще раз удостоверился, может ли он рассчитывать на то, что я сохраню все произошедшее в тайне. Дав утвердительный ответ, я уже не сомневаясь в том сама. Я знала точно, что и Луиза не сможет вытащить из меня ни единого слова клешнями.
Я вежливо поблагодарила ее за поддержку, но попросила оставить за собой право не распространяться ни о чем. Она спокойно приняла мою позицию и сказала, что я могу всегда на нее положиться.
Я чувствовала, что влюбляюсь в Эдварда. Да что там, черт возьми, таить – я давно уже сходила по нему с ума!

Глава 21
Ввиду своего служебного положения я по-прежнему не ходила в комнату сэра Рочерстшира младшего, но и само его появление стало очень редким в нашем доме прислуги. Как и любую влюбленную особу, меня такое положение дел сильно огорчало. Ведь мне непременно хотелось продолжения романа, и как можно скорее! Дни тянулись невероятно долго. Я напрасно ходила тысячу раз в день по коридору туда-обратно в надежде встретить объект воздыхания; Эдвард, вероятно, куда-то улетел по делам или просто не хотел видеть меня, поэтому не приходил сюда. Мы не пересекались почти месяц, и я уже начала принудительно вбивать себе в голову, что можно обо всем забыть и похоронить на кладбище разбитых сердец свои самые смелые мысли и мечты.
Однако в одно обычное утро, пока я еще спала, ко мне постучалась Стелла и занесла корзину цветов, внутри которой была записка: «Пожалуйста, не сердитесь на меня. Огромное количество дел не дает вырваться на встречу с Вами. Надеюсь, скоро все образуется». Подписи не было. Почерк, по правде сказать, корявый.
В тот же вечер, в конце рабочего дня, я увидела дверь в его комнату открытой и нарочито медленно прошла мимо, дабы иметь возможность заглянуть туда и показаться. Эдвард сидел за столом, напряженно погруженный в бумаги, и не заметил меня.
Я не стала и не смела отвлекать его и расстроенная отправилась в свою комнату.
Еще через 5 дней мы встретились в коридоре днем, и он почти сразу же спросил, свободна ли я в следующую среду. Назвав те же место и время встречи, он обещал еще более интересный день и быстрым шагом направился к лестнице, затем, чтобы я не успела поблагодарить за цветы.

Облачившись в то же одеяние, что и тогда, я по старой схеме пошла к конюшне, на этот раз ничего не сообщив Луизе.
Эдвард был уже в машине, и первое, что он мне сказал, было:
- Как Вы переносите дорогу? Вас не укачивают долгие поездки?
- Нет, все хорошо.
- Отлично. Тогда мы едем в Лондон!
- Ого! – Мои глаза вспыхнули синими огнями.
- Только боюсь, что вернуться придется уже за полночь. Это тоже ничего для Вас? – он на полуфлирте бросил в меня выстрел своих выразительных карих глаз.
- Нам настолько далеко ехать? – мне стало волнительно.
- Почти три часа пути в один конец.
- Ну что ж, ради Лондона я готова! – я почти не думала.
И мы стартовали.
В дороге разговор шел на самые бытовые темы, водитель тоже подключался иногда, и это помогало мне сохранять душевное спокойствие.
Хочу обратить Ваше внимание, Виктор, что я очень сильно подтянула свой английский тогда. Какой это классный мотиватор – влюбленность! Я ведь не только общалась с персоналом на универсальном для всех языке, но и не отрывалась от книжек вечерами. Я хотела лучше понимать Эдварда и быть более понятной ему. И я, знаете ли, никогда не стеснялась спросить, если какое-то слово было незнакомо мне. Конечно, поначалу было много сложностей во взаимопонимании, но за год я продвинулась значительно, и это тоже в определенной мере вселяло в меня уверенность в себе.
Итак, за нескончаемым разговором дорога до Лондона показалась короче фактической. И первым местом, где мы высадились, был музей мадам Тюссо. И это был как раз именно тот случай, когда мы говорим, что нравится что-то страшно. Не знаю, случалось ли Вам бывать в таких местах, мой дорогой друг, но я настоятельно рекомендую посетить его или любой из 23 филиалов. Смотреть на куклы – это одно, но смотреть на живых искусственных людей – совершенно другое.
Вы всегда любуетесь хорошо сделанной фарфоровой куклой как красивой формой, произведением искусства, но вам сложно смотреть на отточенную до безукоризненной натуральности восковую фигуру знакомого человека с той же отстраненной позиции наблюдателя, будто вы стоите перед картиной или памятником, оценивая гармоничность произведения: уместность красок, четкость форм и сюжет, а также пытаясь уловить идею, которую хотел донести автор. Два спорных чувства овладевают вами, когда вы смотрите на восковых фигур, в точности похожих на живых людей: вам нравится и вам не нравится одновременно. И я объясню почему. Любое высшее произведение искусства, насколько Вам известно, является незаконченным в глазах ценителя. Творец создает его намеренно таким образом, чтобы зритель хотел снова и снова возвращаться к нему, открывая каждый раз новые грани и перспективы для своего слуха или взора. Любое же самое бездарное творение надоедает в считаные секунды, и вам непременно хочется заткнуть уши или отвернуться. Однако вот что интересно: вы можете нарисовать очень красивую картину, правильную во всех смыслах этого слова, но она никогда не станет произведением искусства с мировой славой именно потому, что она слишком правильна и закончена. И разве что на считаные секунды смотрящим захочется любоваться ею дольше, нежели той, что вызывает отвращение. Так и выходит, что истина действительно где-то посередине. Создать же что-то по-настоящему стоящее на самом деле крайне сложно, поэтому мир так пестрит пошлостью, поскольку, по сути, невелика разница между ею и чем-то просто хорошим, однако хорошее требует порядком больших усилий. А выхлоп, что называется, тот же.
Так вот вернемся теперь к нашим фигурам. Они сотворены настолько красиво и аккуратно, что могли бы называться куклами. Однако они представляют собой точные копии людей одушевленных, поэтому они фигуры, то есть образы, подобия. И внешнее их сходство с реальными людьми настолько велико, что делает их законченными произведениями. И вы стоите перед такой фигурой и начинаете рассматривать детали, любоваться ювелирной работой: отточенностью кожного покрова, мелкими морщинками, выпирающими венами, и т.п. Но у вас не получается любоваться фигурой как таковой целиком и воспринять ее как готовое мировое произведение искусства в целостности. Бесспорным высшим искусством здесь являются детали, переданные с мастерски необычайной точностью (хотя откуда вам знать, как расположены были вены на руках Мерлин Монро?), а парадоксом является то, что все эти великолепные детали не способны, слившись воедино, даровать оному творению статус величайшего. Но ведь человек – это и есть наивысшее произведение искусства, скажете вы, и будете правы. Однако не забудьте, что перед вами стоит не живой человек, а лишь его в точности переданная оболочка, которая совершенно идентична той, что вам известна. Она закончена. Не бог-творец создал такую куклу-человека, а человек-творец замахнулся на высшее творение небес и смог повторить его в точности. И это страшно. Это настолько жутко, что мурашки бегут по коже и волосы по всему телу встают дыбом. И вы не можете долго смотреть на какую-либо из фигур не потому, что вам не терпится увидеть другие, а потому, что вы испытываете невольное чувство неловкости, аналогичное тому, когда вы рассматриваете в упор кого-либо действительно живого. Простите, что я так прямо выражаюсь, но ведь вы не испытываете неловкости, подолгу смотря в упор на покойника? Ему ведь все равно. Но почему тогда вам кажется, что кукле не все равно? И вам становится до леденящего холода костей страшно оттого, что мумия имеет над вами власть.
Вам хочется бежать от увиденного, вам страшно оставаться с ними наедине, с этими бездушными, окаменелыми, но обладающими сумасшедшей энергетикой существами. Они на 100% внешне люди, как и на 100% не дышат одним воздухом с вами.
Они как идеально выравненная и выбеленная стена, на которую приятно смотреть, но которую вы не считаете, тем не менее, за произведение искусства. Так вот и данные фигуры, как бы парадоксально это ни звучало, настолько безупречны, что не могут претендовать на статус высших творений с мировым признанием. Да простят мне их создатели за столь грубое сравнение. Но мы всегда сопоставляем с чистым листом безупречную работу. Поэтому они и вызывают множество споров между критиками, считать ли их искусством и если да, то в какой мере. И их нельзя, черт возьми, просто взять и выбросить как любое другое чучело по факту износа, к ним хочется относиться с уважением, как и к себе подобным. Да что там говорить, если у многих из них по непонятным причинам даже растут волосы и ногти… Поэтому они и овеяны множеством тайн и легенд, все эти невероятные экспонаты.
А дальше шофер провез нас по городу мимо разных достопримечательностей, которых в Лондоне, кстати сказать, предостаточно. Затем мы гуляли в Гайд-парке и под вечер уже были в ресторане. Я не ходила по ресторанам никогда в Италии. Я была лишь только в немногих тех, где работала мать, и, разумеется, не для употребления пищи. Поэтому мне абсолютно не с чем было сравнивать. Да я и сейчас не смогу дать трезвую оценку тому месту, потому что это был первый в моей жизни ресторан, куда я пошла с мужчиной и куда я пошла вообще. Там все было шикарно, как мне казалось тогда. И как мне кажется до сих пор, потому что память в большей степени хранит не детали, а эмоции, а они у меня были тогда, бесспорно, на высоте.
Совершенно невероятный был день, мистер Грот! Как долго я хотела его и под какими только углами не проецировала в своей безразмерной девичьей голове! Почти год я была влюблена по уши в этого красавчика Эдварда и без устали мечтала денно-нощно, что когда-нибудь он обратит на меня внимание, и между нами случится что-то. Вы мужчина, Виктор, Вы не умеете так мечтать, даже не пытайтесь спорить со мной. Вам это просто-напросто не дано природой. Одни только женщины умеют так погружаться в детали и краски своих желаний и затаенных, сокрытых от других, потребностей, что в забытьи начинают разговаривать сами с собой, как будто все это переживают сейчас в действительности. И внутренний диалог несмелыми обрывками фраз невольно вырывается наружу… Однако, стоит осеннему листу упасть за окном, как мир иллюзий, словно туман, развеивается бесследно, и они снова берут свой веник или тряпку (оказывается, все это время бывшие в руках) и продолжают мести или мыть пол, на самом деле забыв о том, что только пару секунд назад сказали своему герою.
Мы провели вместе целый день. Сейчас мы сидели за столиком против друг друга, и я пыталась предугадать, что будет дальше. И хотя внутренняя дрожь только усиливалась с наступлением сумерек, я точно знала одно: я готова ко всему. «С ним – на край света! Любая девушка в моем положении сейчас не стала бы отказываться ни от чего. Вот это да! Что только скажет мама, когда узнает, что сам сэр Эдвард Рочерстшир влюблен в меня и пригласил на свидание! Теперь я сижу с ним тут, на равных, ничуть не испытывая неудобства за свое простое происхождение! Я ужинаю с сыном графа, богачом и красавцем, благородным и достойным всякого уважения молодым мужчиной! Я больше не служанка в душной и вонючей кухне, а настоящая леди, за чистым столиком при свечах в ресторане!» - думала я.
Из страха непринятия незнакомой пищи я заказала себе курицу с овощами и сок. Эдвард взял бутылку шампанского, от которой я выпила бокал, а он все остальное. Неловкости за столом у меня не было: мама нас всех с детства учила красиво и аккуратно кушать и правильно пользоваться всевозможными приборами, поэтому в своих навыках я была уверена.
Беседа лилась очень легко и все чаще переходила на личное. Эдвард после шампанского взял себе еще виски и, в конечном счете, стал уже чуть ли не поглаживать меня по руке. Ох, как же сердце трепетало, и с каким чувством гордости и самодостаточности я уже подготавливала речь, которую выдам Тайлеру, говоря о наших с Эдвардом в скором будущем нескрываемых отношениях!
- Полагаю, нам нужно собираться. Пока мы доедем до Уэльса, будет, по меньшей мере, начало второго ночи. Вам обязательно нужно высыпаться, - сказал мой спутник.
- Да ничего, я не устала. Такой чудесный был сегодня и очень интересный день! Самый лучший за последние несколько лет в моей жизни! Я чрезмерно благодарна Вам, что смогли потратить столько своего драгоценного времени на меня! Признаться, так неожиданно все это и невероятно приятно, что Вы сделали это для меня… - избыток слов под алкогольным воздействием лился сам собой.
- Моя дорогая Марчелла! Я искренне надеюсь, что это наше с Вами не последнее совместное времяпрепровождение. Разумеется, если Вы в следующий раз не станете думать еще полгода, отодвигая возможную радость от очередной поездки, - он засмеялся, а я смутилась.
Определенно, он намекал на продолжение романа, и я воспарила до седьмого неба от счастья! Значит, он влюбился в меня, как и я в него! Мы будем сейчас целоваться в машине! «Победа!» - кричало все внутри меня, глаза переливались всеми цветами радуги, а щеки пылали предательским деревенским алым цветом.
Мы вышли на улицу, где уже совсем стемнело, и от отсутствия звезд из-за набежавших с запада облаков все вокруг казалось мрачно, а температура воздуха как будто на несколько градусов ниже действительности. Меня невольно передернуло от налетевшего порыва холодного ветра. Эдвард заметил это, и тут же обнял за плечи, со словами, что машина будет через минуту. Но, что удивительно, я не почувствовала нежности в его прикосновении. Это больше было похоже на вежливый жест, показную заботу. Только несколько минут назад, за столиком, он влюбленно заглядывал ко мне в рот, касался руки, а теперь, когда мы остались одни и можно было бы наоборот, еще больше проявить симпатию, он словно стал равнодушен и весь охладел в миг. Но я не хотела зацикливать на этом внимания. Вероятно, мне показалось. Я просто не получила нежного поцелуя, которого так ожидала сейчас. Всегда приятнее думать о хорошем и не искать подводных камней, поэтому я предпочла раствориться в своих картинках о планах на волшебное будущее вместо раздумий о видимой двуличности партнера.
Водитель натопил салон, и я почти сразу же уснула. Эдвард разбудил меня, когда мы были уже на территории графства.
Вот черт! Я проспала то, что могло бы случиться между нами в машине! Конечно, он бы поцеловал меня! И я храпела, наверное, с таким позором, или делала еще что-то, похуже того! 3 часа я проспала как мертвая – конечно, я не контролировала себя! Вот так стыд! Я проклинала все на свете, что не смогла побороть сон. А он оказался таким крепким, как назло…
- Вы так сладко спали, моя дорогая, что, хотя я и скучал всю дорогу, но не смел будить Вас.
- Мне очень неловко, простите, пожалуйста! Это, наверное, шампанское… Да и в целом день был такой насыщенный… - я терла спросони глаза, напрочь забыв про косметику.
- Все хорошо, не переживайте, - он улыбался, влюбленно и нежно гладя меня взглядом, - Как только у меня выпадет свободная среда, я обязательно отвезу Вас еще куда-нибудь. В Англии столько прекрасных мест!
Автомобиль остановился, и шофер кинул взгляд в зеркало дальнего вида, давая понять, что это первая остановка.
- Я буду очень рада, спасибо, - я робко открыла со своей стороны левой рукой дверь, чтобы выйти, но Эдвард задержал меня, крепко схватив за правую:
- Я очень надеюсь на Ваше благоразумие держать все в тайне. Ни Вам, ни мне это не принесет пользы, поверьте, - он сделался устрашающе серьезным, протрезвев за секунду и впившись в меня жесткими стеклянными глазами.
Сон как рукой сняло. Я с ужасом вздрогнула, а рука, за которую он меня схватил, онемела на этот миг.
- Конечно, конечно! Можете не сомневаться! – я спешила вырваться, но не могла.
- Спокойной ночи и сладких снов, - он аккуратно расслабил свою руку, немного мягко сжав мою на прощание, и она стала туго протискиваться внутри его ладони полностью, вплоть до кончиков пальцев. Теперь он снова тепло и мутно смотрел на меня, как разнеженный на солнце опьяненный сытным обедом лев.

Странный он человек, думала я, не выпуская из головы эту двойственность, но сводила ее к покамест еще неуверенности Эдварда во мне. Конечно, он переживает, как бы я не разболтала никому про наши отношения, потому что боится слухов и клеветы. Должно пройти немало времени, чтобы он смог убедиться в моей честности и порядочности, и уж затем ввести в свой круг, представить отцу и друзьям. В конце концов, я ведь отдавала себе отчет в том, что мое социальное положение сильно далеко от желаемого, и для Эдварда будет крайне непростым шагом, если, как говорил Тайлер, ради меня ему придется нарушить графские родовые традиции. Вероятно, это займет еще несколько лет, пока он окончательно созреет и решится на серьезное движение в отношении меня. А пока все только начинается. Но я готова ждать, и я знаю, как нужно себя вести! Игра стоит свеч! О боже, как же он красив и галантен, сэр Рочерстшир младший! Должно быть, весь в отца!
И, восхищенная совместно проведенным днем и одурманенная феромоновым запахом духов, я стала по-девичьи страстно обнимать и целовать подушку, представляя на месте нее фигуру любимого мужчины.

Глава 22
Следующее наше свидание состоялось уже через две недели. Мы почти час гуляли по какому-то безлюдному парку в Уэльсе, затем присели на лавочку, и Эдвард повел следующую речь:
- Марчелла, скажите, пожалуйста, правду: у Вас ведь наверняка есть жених в Италии, и он ждет Вашего возвращения?.. Ну, конечно, у такой девушки, как Вы, просто не может не быть жениха… - он замялся и уставился себе на ноги.
Эдвард затронул эту тему неспроста, я понимала, но никак не ожидала, что это случится так скоро.
- Нет, конечно же, нет. Иначе я не пробыла бы здесь больше года, да и, как Вы сами знаете, за все это время я ни разу не позвонила никуда, кроме как к себе домой.
- Да, это верно… и, тем не менее, я не мог не спросить Вас об этом напрямую…
Я боялась, что в возникшей тишине станет слышен стук моего бешено бьющегося сердца.
Он продолжал:
- Видите ли, дело в том, что… Я не хочу, чтобы Вы поняли меня превратно, однако я должен кое-что объяснить Вам. Мой отец, сэр Харольд, очень строгий человек, и он совсем не такой как мы с Вами. Он родился и жил в другую эпоху, он воспитан в старых и жестких традициях, и в его сознании живут понятия, нарушить которые он не смог бы даже под дулом пистолета. Семья для него – самое святое, что есть в этом мире. После смерти моей матери, которой я, к сожалению, ни разу не видел, поскольку она умерла при родах, отец так и не женился. Он не признавал больше никаких женщин кроме нее. Поистине достойна уважения такая преданность чувствам! И неудивительно, что когда речь заходит о моей женитьбе, коей, по правде говоря, по возрасту уже давно пора бы состояться, он сильно налегает на меня. Он непременно требует, чтоб это было  только раз и навсегда. Это крайне неприятная тема для меня, должен признаться. И не потому, что я считаю себя человеком фривольным и не способным хранить верность всю жизнь только одной женщине, как это обстоит в его случае, а потому что в нашем современном мире мало на кого можно положиться, к сожалению, и никогда нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. И по понятным причинам, ввиду моей симпатии к Вам, я не могу обойти сейчас стороной этот разговор. Я не хотел бы, чтобы у Вас возникло ощущение, будто я прячу Вас от своего отца или как-то стыжусь Вас тем более, но я должен оправдаться перед Вами, почему так настоятельно прошу Вас держать пока что все наши встречи в тайне от других.
- Да, разумеется, я все понимаю! Я никому ничего не говорила! – лепетала я в испуге.
Он облегченно выдохнул, видя горячность, с которой я клялась в верности данному своему обещанию.
- Это хорошо, это очень хорошо. Вы умная и красивая девушка, мне легко и комфортно в Вашем обществе, - он взглянул на меня словно с извинением, - И Вы должны понимать, как много найдется злых языков, способных подкопать наши отношения на корню и помешать счастью. Я не хотел бы, чтобы кто-либо прознал что-то раньше времени. Ведь мы не собираемся форсировать события, для нас обоих прошло еще слишком мало времени, чтобы делать какие-то выводы и принимать решения, - он снова кинул на меня извиняющийся взгляд.
- Бесспорно! Я абсолютно согласна с Вами! – а тысяча радужных лучей под разными углами тем временем уже пронзали насквозь мои сердце и мозг.
- Ну, вот и прекрасно, я рад, что мы друг друга поняли.

Итак, этот разговор, если сейчас на него посмотреть, был ни о чем. Однако тогда он мне казался уже залогом успеха, Эверестом на ладони!

Перед следующим, четвертым по счету свиданием, Стелла принесла новый костюм из шелка в салатовых тонах. Это были брюки-клеш от бедра и рубашка под заправку, а также белые туфли типа спортивных, без каблука, и множество шпилек с жемчужными бусинами по середине – мне следовало сделать красивую прическу и вколотить их туда.
Свидание проходило на небольшой яхте в Бристольском заливе. Эдвард был одет в великолепный белоснежный льняной костюм. Мы ели множество экзотических фруктов и очень много смеялись. Да, в тот день мы особенно много смеялись. Он без конца обнимал меня, но не предпринимал попыток поцеловать, и это очень огорчало меня, я отчетливо помню обиду. Как будто что-то не давало ему сделать этого, словно что-то сковывало и возвращало ему назад его робкие попытки. Конечно же, он не хотел форсировать события, как выразился на предыдущей встрече.
На фоне гармоничного и очень теплого общения я нашла в себе смелость впервые заговорить с ним о его отце, как бы легким ненавязчивым ветерком пройдясь вскользь, не задавая вопросов прямо, однако Эдвард сразу же уловил направление моей мысли и резко, почти грубо оборвал, переведя разговор в совершенно другое русло. Мне была очень неприятна такая холодная неучтивость среди мягкого ясного летнего дня, но я постаралась поскорее избавиться от горького осадка, дабы не омрачать себе настроение. Не следует заводить эту тему, я не имею пока на нее право – сделала решительный вывод я. Всему свое время. Он дал мне это понять еще в тот раз.
 Поэтому впредь я не посягала на личное, как бы ни нуждалось в том мое женское начало. Довольствоваться имеющимся и молчать, не покушаясь на большее, - такая тактика виделась сейчас единственно доступной мне. Я приняла выжидательную позицию и старалась вести себя безукоризненно, ведь это было единственное, что мне оставалось делать в моем положении.

После прогулки на яхте было еще два добрых и приятных свидания, таких же нежных и теплых, но по-прежнему без поцелуев и чувственных ласок (ах, как же мне их хотелось, и с каким трудом я сдерживала себя, чтоб не наброситься первой!), и я уже начинала подумывать, что все мои планы пойдут крахом – я что-то делаю не так или просто-напросто не пробуждаю в нем желания. Но на седьмом свидании, ближе к концу его, когда я сорвала росшую у дороги ромашку и затем склонилась над ней, Эдвард приблизился почти вплотную со словами:
- Вам не нужно гадать, моя дорогая Марчелла, - он обнял меня за талию и притянул к себе, - Вы нравитесь мне… очень… - и стал целовать в губы.
Я выронила цветок из рук, обвила их вокруг его шеи, но он почти сразу же высвободился и отпустил меня сам, с опаской оглядываясь кругом.
- Не нужно, чтобы кто-нибудь увидел нас тут. Пойдемте скорее.
И мы быстрым шагом двинулись вперед по тропе, в гущу лесопарковой зоны, туда, где деревья совершенно поглощали своими кронами солнечный свет. Резко свернув с тропы, Эдвард с силой схватил меня за руку, увлекая в чащу. Оглядываясь по сторонам, он сделал примерно тридцать больших шагов по траве, затем словно в оцепенении остановился у широкого ствола какого-то дерева, повернулся ко мне лицом и, вонзившись глубокими миндалевидными карими глазами, крепко прижал к себе и принялся целовать. Губы, шею, грудь… Словно одурманенный жаждой в пустыне, он упивался мной, как холодным горным ручьем, растворяясь целиком в долгожданном спасительном эликсире. Теперь я впервые видела Эдварда наяву таким, каким он приходил ко мне прежде только во снах. Ни от каких сдержанности, аккуратности, предусмотрительности и прочих ранее выказанных осторожностей не осталось и следа.
Я наблюдала вокруг себя лишь лес стеной, ни души и ни единой мало-мальски возможности оказаться в западне, в отличие от того, что было два года назад, когда меня постигло несчастье с Антонио. Все было совершенно иначе сейчас. Я понимала, что тогда меня просто грубо использовали, а теперь любили. Да, теперь меня впервые в жизни любили! Так, как я не знала раньше, но именно как всегда хотела и мечтала! И я была готова отдать всю себя ему, этому настоящему мужчине из своих грез, который так искренне желал владеть мною здесь и сейчас!
Но дальше поцелуев и объятий дело не зашло. Мне трудно судить, сколько длилась эта чувственная сцена – резкий крик какой-то птицы вырвал нас из сна. Эдвард отодвинулся и стал обеими руками быстро приглаживать волосы на голове, все еще часто, отрывисто дыша и не сводя жаждущего взгляда с моей груди под расстегнутой им же самим рубашкой.
Мне стало вдруг холодно и неловко из-за случившегося, и я начала непослушными пальцами застегивать пуговицы и также поправлять наугад прическу. Сэр Рочерстшир младший смотрел на меня как тигр на пойманную добычу, лакомый кусочек, оставленный на потом. В его глазах полыхали красные огни страсти, он был доволен собой и, наверняка, продумывал уже следующие шаги, словно опытный и знающий свое дело шахматист.
Я же приняла безукоризненную победу на свою сторону, испытала счастье быть любимой и обрела уверенность в себе, завоевав все же сердце этого на первый взгляд кажущегося неподступным и высокомерным, уважаемого человека, красивого молодого мужчины и единственного наследника огромного состояния своего отца. Я ликовала. Внутри меня звенели хрустальные колокольчики, переливаясь чистым звоном и играя миллионами радужных бликов. Счастье было на ладони. Да что там – в кулаке! В плотно зажатом кулаке я держала уже свой золотой ключик от райской жизни в будущем!
Мы почти не говорили на обратном пути и шли, испытывая смущение и необъяснимое чувство вины по отношению друг к другу, каждый глубоко зарывшись в свои мысли.
- Я должен уехать завтра на пару недель, - прервал Эдвард давящее молчание. – Вчера утром отец сказал, что нарисовались срочные дела во Флоренции, и мне нужно в кратчайшие сроки быть там, – он замолчал. – Если в мое отсутствие что-нибудь произойдет… Впрочем, что может случиться за какие-то пустяковые две недели. Обычная командировка.
Он напряженно задумался о чем-то: брови изогнулись в красивые волны и рябь показалась на лбу. Тревоги терзали Эдварда, и ему не удавалось их скрыть. Кажется, ему было, что сказать мне еще, но он промолчал; не стала задавать никаких вопросов и я.

Глава 23
 На третий день без двадцати минут десять вечера ко мне в дверь постучали. Я в удивлении вскочила с кровати, накинула халат на ночную рубашку, в которой читала лежа перед сном, и осторожно приоткрыла дверь.
На пороге стояла Стелла. Она протянула конверт темно-зеленого цвета в тонкую синюю полоску и в тот же миг развернулась и ушла, даже не взглянув мне в лицо.
Я сейчас же вскрыла конверт, нарушив горячую печать с гербом, и достала лежавшую внутри плотную крафтовую карточку. Несколько строк было написано ровным, словно чеканным, острым каллиграфическим почерком:
«Марчелла Грасси,
Через полчаса у левого крыльца заднего входа в дом прислуги Вас будет ждать автомобиль. Пожалуйста, не огорчайте меня своим отказом от личного знакомства с Вами. Дальше границ территории графства шофер Вас не отвезет, можете быть спокойны.
Сэр Харольд Рочерстшир»

Мои глаза впились в «Харольд», задержались на нем с несколько секунд, затем выхватили из текста «полчаса», потом быстро переметнулись на настенные часы, а после снова вернулись на «Харольд» и так бегали по кругу раз десять, пока руки сами собой не затряслись, в горле не пересохло и во рту не занемело. Я поняла, что забыла дышать, и кислородное голодание мозга вернуло меня в реальность.
Что бы это могло значить?! В такое время! Сам Харольд Рочерстшир! Спустя полтора года моего пребывания тут вдруг изъявил необоримое желание видеть меня!
Эдвард уехал из Англии, и у меня не было возможности с ним связаться, чтобы спросить совета. Кажется, он что-то чувствовал в тот раз, когда замялся на полуслове: «если в мое отсутствие что-нибудь произойдет…».
«Через полчаса» - такая спешка не сулит ничего хорошего, к гадалке не ходи. Однако выхода не было, и не явиться я не могла, ведь притвориться спящей уже не выйдет – письмо вручено лично, и тому есть свидетели. Я бросила еще раз взгляд на часы (уже с пониманием их) - в моем распоряжении оставалось навскидку 20 с лишним минут, и за это время я обязана была привести себя в самый наипрекраснейший вид. Забыв, о чем читала, я, сломя голову, носилась по комнате, одев сначала зеленый шелковый костюм, подсознательно желая красиво и дорого выглядеть, затем тут же скинула его, сменив на рабочее платье с нагрудником. И это отняло у меня еще 3 с половиной минуты драгоценного времени. Меня, к счастью, вовремя осенило, как будет некрасиво с моей стороны – явиться на знакомство к хозяину дома в таком наряде выходного дня, тем более что явно не мною лично купленном. Краситься было вообще некогда. Я с трудом успела аккуратно зачесать волосы и припудрить наспех лицо и шею. Влетев в рабочие туфли, я опрометью бросилась к указанному месту.
Как ураган пронеслась я по узкому коридору, не встретив, слава богу, ни души, выскочила на крыльцо и увидела припаркованный к нему автомобиль. Не тот, что возил меня на свидания с Рочерстширом младшим. И только сейчас до меня вдруг дошло, что в этой суматохе за сборами я не успела элементарно подготовить и двух слов для столь важной и знаменательной встречи, каковая ожидала меня всего через пару мгновений.
Шофер был незнакомый мне человек. Мы сухо-официально пожелали друг другу доброй ночи, и он тут же тронул с места.
Меня должны были привезти в головное здание или в какое-то укромное место, как я могла понять из письма. И мои ожидания оправдались. Через несколько минут автомобиль остановился, открылась дверь с моей стороны, незнакомый человек подал руку, помогая выйти, и за руку же, ни на миг не выпуская ее из своей, быстро провел внутрь, в мрачное помещение с бордовыми стенами и картинами на них. Комната была небольшая и очень слабо освещена – вероятно, ночниками.
- Следуйте за мной, - сказал мужчина и пошел прямо, затем завернул направо, и моему взору открылась высокая узкая винтовая лестница. – Поднимайтесь до конца.
Провожатый остался внизу, а я начала нетерпеливо взбираться наверх, поначалу бодрячком, но затем все медленнее и медленнее, пытаясь иногда переводить дух. Кажется, я находилась сейчас внутри той самой старой башни, что была целиком видна из моего окна.
Но не скинет же меня оттуда сэр Харольд? И вообще, какое странное место он выбрал для встречи со мной! Я не поверю, чтобы именно здесь располагались его комнаты. Как все непонятно и необычно в этом графстве, черт бы его побрал! Главное – не приближаться на потенциально опасное расстояние, чтобы успеть в случае чего быстро сбежать вниз – думала я, обливаясь потом и убирая прилипшие пряди волос со лба. За полтора винта я остановилась, чтобы восстановить дыхание и оправить прическу и одежду.
- Не останавливайтесь, идите скорее, - послышался красивый мужской грудной голос, и я невольно ускорила шаг.
Там, на самом верху, казалось немногим светлее, чем внизу и на всей лестнице в целом. Однако как только я очутилась на предпоследней ступени, яркий свет вспыхнул и заставил сощуриться: по всему кругу со стен заструились потоки света от единовременно зажженных двойных бра в виде факелов. От неожиданности, в наполненном светом помещении, я стала оглядываться и только когда обернулась полностью вокруг своей оси, заметила стоявшего почти вплотную перед собой человека. Раскрыв рот для слов приветствия, я была опережена:
- Прекрасно, Марчелла Грасси! У Вас превосходная физическая подготовка! Вы совершили подъем на старую башенную колокольню за 1 минуту 26 секунд, - он сжимал в правой руке секундомер. - Немногим быстрее меня, и мне льстит, что в свои 58 я отстаю от Вас всего только на 17 секунд. Быстрее меня сюда до сегодняшнего дня не поднимался еще никто.
И тут внезапно он изменился в лице, будто закончился антракт. Убрав секундомер в боковой карман идеально сидевших темно-синих брюк, он проницательным глубоким взглядом впился в меня и слегка наклонил голову набок, вероятно, ожидая приветственных слов от первой, как младшей по статусу и возрасту. Но я растерялась и стояла, словно набравшая в рот воды рыба, прилипшая ко дну морскому. Не таким представлялось мне знакомство с многоуважаемым пожилым графом и не таким виделся он сам. Невольная же сдача спортивного норматива вовсе обескуражила меня.
- Других упражнений не будет. Вольно. – Произнес сэр Харольд, делая сильный акцент на последнем слове на выдохе.
Оцепенение тут же спало, и я снова начала дышать, жадно хватая воздух не только после скорого подъема, но и в связи с последующей задержкой дыхания от неожиданного начала встречи.
- Добрый вечер, сэр, - наконец-то выдавила я из себя.
- Добрый. Вы хороший боец, сеньорита Марчелла, и очень пунктуальный человек. Полагаю, что Вы и такой же доброусердный работник. Жаль только, что о Вашем проживании в моей усадьбе я узнал относительно недавно. Но мы к этому еще придем. Сегодня полнолуние, не хотите ли взглянуть на звезды? На редкость чистый небосвод.
- Да… Я, право, не заметила… Я читала у себя в комнате, когда… эээ… получила конверт.
- Читали что-то на итальянском?
- О, нет, я теперь почти все читаю на английском, я значительно усовершенствовала за полтора года свой английский язык.
- Великолепно. Полтора года… – он задумался. – Так Вы хотите посмотреть на звезды? Пожалуйста, подойдите ближе к телескопу. Не трогайте его, просто загляните внутрь.
Он жестом пригласил пройти к огромному приспособлению на треноге. Удивительное зрелище открылось моему правому глазу, на чью долю выпало счастье увидеть мертвецки-белесую поверхность Луны со множеством различного размера кратеров.
- Это Луна. Теперь слегка сдвиньте трубу влево и вниз, чтобы посмотреть на млечный путь.
- Ух ты! Как красиво! Я никогда раньше не смотрела в телескоп, это очень-очень завораживает! – я не могла и не хотела скрывать своего искреннего восторга.
- В библиотеке есть некоторые книги по астрономии, Вы можете взять их для прочтения, если Вам это интересно.
- Да, спасибо. Звезды – это вообще другой мир и другое измерение. Они такие далекие и загадочные, и что происходит там, на других планетах, - нам, людям, наверное, никогда не узнать. – Я оторвалась от телескопа и устремила вопрошающий взгляд на хозяина.
- Давайте присядем. Я постараюсь не задерживать Вас надолго, поскольку время позднее, а нас обоих ждет ранний подъем. Вас – по долгу службы, меня – по многолетней привычке вставать с петухами, которых здесь хотя теперь и нет, однако на ощущение времени это уже для меня не влияет.
Мы сели на два расположенных под сорокаградусном углом друг по отношению к другу жестких широких кресла с высоченными спинками в средневековом стиле и он продолжил:
- Я уверен, что Вы догадываетесь о причине моего желания личного знакомства с Вами, однако должен сообщить, что это не совсем то.
Я всеми возможными усилиями старалась сконцентрироваться, чтобы слушать предельно внимательно и не пропустить ни единого слова, но рядом со мной сидел настолько красивый пожилой мужчина, что все мысли невольно возвращались лишь к одному: как можно в почти 60 лет выглядеть настолько привлекательно, насколько это не удается многим людям десятками лет моложе? Белоснежные седые волосы были аккуратно зачесаны через боковой пробор. Не слишком длинные и не слишком короткие они были именно такими, какими им следовало быть. Ровный высокий прямой лоб подчеркивали такие же почти снежные аккуратные брови, красивой живой волной изгибавшиеся дважды: сначала небольшим завитком у переносицы, а затем мягкой дугой над глазами, синими и блестящими, как у познающего мир ребенка. Эти большие, глубоко посаженные и очень красивой формы глаза окаймляли жесткие длинные, но негустые ресницы. Тонкие и четко очерченные губы и нос свидетельствовали о высоте породе. Сэр Харольд был идеально выбрит: его выпирающие скулы подчеркивали впавшие не от старости, но по строению своему щеки, и вкупе с гармонично широким с ямочкой подбородком это делало лицо очень мужественным и волевым. Он был воин, прирожденный воин высшей масти, призванный вести справедливый бой и одерживать победу в нем.
Нейтрального светло-серого цвета базовая рубашка под жилетом в цвет брюк казалась настолько свежей, что можно было ожидать ее хруста при самых незначительных движениях облаченного в нее невероятно пропорционального и крепко сложенного тела. Харольд прямо и ровно сидел в кресле, глубоко откинувшись на спинку своей широкой спиной и перекинув одну ногу через другую. Руки он также не прятал. Слегка скрещенные пальцами, они спокойно лежали у него на правой, верхней ноге.
Человек с таким красивым и правильным лицом, прямым взглядом, ровными и спокойными движениями и твердой осанкой, щепетильностью к деталям в своем внешнем виде не может быть по природе своей двуличной тварью с подлыми намерениями и меркантильными задумками.
Мне нужно было полностью превратиться в слух, но я была вся, вопреки воле, зрением: эстетическое удовольствие от созерцания собеседника заглушало остроты всех других органов чувств. Мне сложно было судить тогда об их внешнем сходстве с Эдвардом, да как-то и не хотелось задавать себе дополнительных задач. К тому же, как Вы сами, наверное, замечали по жизни, всегда труднее бывает устанавливать родственные связи между людьми с красивой внешностью, тогда как явные природные изъяны больше цепляют глаз, вырывая конкретно взятую деталь из общей картины одного лица и усиливая внимание в поисках аналогичной ей на другом. То есть я хочу сказать, что чем сложнее и неправильнее лицо, тем больше оно запоминается именно по этим выдающимся деталям, которые затем уже легче отыскать на другом. Но когда внешность безукоризненна, вам трудно нарочно разложить ее на составляющие, и когнитивный баланс формирует законченный гештальт, который подсознание не желает раскладывать на составляющие. Таким образом, красивая внешность незнакомого вам человека, нового и не привычного глазу, будет восприниматься вами просто-напросто вкупе красивой до тех пор, пока вы не привыкнете к ней достаточно, чтобы начать вычленять детали, дабы найти сходство им с деталями уже знакомого вам лица другого человека, тоже красивого и правильного кроя.
  Я молча восхищалась графом, а он продолжал:
- Итак, Вы состоите у нас на службе, как Вы сами выразились, уже полтора года.
- Да, я приехала сюда зимой позапрошлого года по приглашению эм… сэра Эдварда. Они с моей матерью…
- Это не имеет для меня значения, - достаточно резко, но не грубо оборвал он. - Я хотел сказать, что Ваше пребывание здесь было до тех пор самым тривиальным, пока не стало потенциально значимым для меня. – Он замолчал, и видно было, как он собирает мысли, чтобы продолжить. – Моя жена умерла 31 год назад, при родах сына. И с тех пор я так и не любил больше ни одну женщину в мире. Она была моим сердцем и душой, и я до сих пор люблю ее и храню верность своим чувствам.
Еле уловимая боль темным пятном скользнула по его лицу, но он мгновенно взял себя в руки, чтобы продолжить:
- Кларис была уроженкой простой крестьянской семьи, мы познакомились в парке. Она продавала цветы, которые я купил у нее для своей девушки, с которой встречался тогда. Спустя два месяца я уже сделал Кларе предложение, потому что это была любовь с первого взгляда, то счастье, которое обретаешь лишь единожды в жизни и за которое должен держаться до конца. Мои родители императивно протестовали против неравного брака, потому что наш графский род уже на протяжении девяти поколений хранил традиции титульного наследства, а я посягнул нарушить их, за что, должно быть, и обрушилась небесная кара на меня впоследствии. Счастье наше с Кларис было недолгим – вскоре началась война. Меня определили офицером на защиту Британии, и тогда я еще иногда мог приезжать домой и видеться с семьей. Затем мы с отцом были отправлены в Австрию, где он вскоре погиб, а я позже получил письмо, в котором Кларис писала, что ждет ребенка и беременность протекает очень сложно – ее силы чахнут на глазах. Радость моя от ожидаемого пополнения не знала границ, но тон письма был крайне тревожный, нездоровье супруги сильно пугало меня, и я сердцем чувствовал беду. Как ни пытался я вырваться, чтобы поехать в Уэльс, покинуть горячую точку мне не удалось. Крайне ослабленная физически и так и не принятая до конца моей матерью, Кларис отправилась донашивать ребенка к себе в родительский дом на окраине Лондона. 10 февраля на мое имя пришла телеграмма, в которой были две вести: у меня родился сын и жена умерла при родах. Мама отказалась перевозить внука к нам, поэтому я распорядился обеспечить малыша всем необходимым у родителей жены: найти лучших кормилец и по первым же запросам выслать деньги на всевозможные нужды. Через полгода и мать ушла из жизни, от воспаления легких, а по завершении войны я забрал ребенка к себе, и с тех пор он всегда жил здесь, со мной в одном доме. Я обучил его всему, чему мог, и дал все, в чем у меня была возможность. Мы были с ним не просто как отец с сыном, а самые что ни на есть лучшие и кровные друзья. Но почему-то когда Эдварду исполнилось  16, он стал сильно отдаляться от меня, хотя я никогда не перегибал палку в воспитании и не давил на него ни силой, ни авторитетом. И теперь, по прошествии еще 15 лет, мы совсем мало разговариваем в принципе, и точно никак не на личные темы, поэтому я понятия не имею, по какой причине он до сих пор не женился. Однако если Вы думаете, что я не в курсе его похождений, то очень заблуждаетесь.
Мороз пробежал у меня по коже, и дыхание замерло в глотке. Пальцы бесконтрольно потянулись перебирать передник.
- Теперь я перейду, собственно, к сути. Я не возражаю против ваших с Эдвардом отношений. Более того, я настоятельно просил бы Вас продолжать их, во что бы то ни стало, и непременно делать вид, будто Вас все устраивает, даже если что-то пойдет не так. С огромной долей вероятности Вы вскоре заметите странности в поведении моего сына или же разобщенности в его поступках и речах. Пожалуйста, сообщите мне об этом сразу же, незамедлительно. Через два дня Эдвард вернется; я нарочно отправил его, чтобы иметь возможность сейчас переговорить с Вами. Ни в коем случае ни он, ни кто другой не должны знать о нашей встрече и этом разговоре. Эдвард увлекся Вами не на шутку. Продолжайте встречи с ним и идите у него на поводу, но, пожалуйста, будьте очень внимательны и осторожны. И еще: не заводите никогда первой разговора обо мне. – Сэр Харольд замолчал на несколько секунд, - Есть еще кое-то, что мне следовало бы Вам сказать, но об этом Вы узнаете позже и потом поймете, почему не сейчас. Еще раз повторю для Вас: никто не должен знать о нашей встрече, не обсуждайте это ни с кем из прислуги. Могу я завериться Вашим честным словом надежного бойца? – он испытующе, но с улыбкой и без напора посмотрел на меня.
- Да, конечно! Я сделаю все так, как Вы просите! – я абсолютно ничего не поняла из его слов, но дала самую чистосердечную клятву сделать все по наставлению этого обладающего невероятной внутренней силой человека. Даже при всей моей бешеной симпатии к Эдварду я не могла и в мыслях допустить, чтобы ступить хоть шаг против его отца. Авторитет сэра Харольда был несомненно выше сердечных притяжений к его сыну.
- Спасибо. Большое Вам спасибо, сеньорита Марчелла. Вы многим поможете мне и себе, я уверен. В случае необходимости я приглашу Вас к себе так же, через записку со Стеллой. Она мой человек, но с ней Вам тоже нельзя ничего обсуждать. Если у Вас появится информация, и Вы захотите сами увидеть меня – пожалуйста, мой внутренний номер 528.
Он, кажется, кончил.
Я поставила руки на сиденье вдоль корпуса тела, чтобы встать.
- Избавьте себя от привычки вставать и садиться, опираясь на что-то, – это укрепит Ваши мышцы и продлит здоровье на долгие годы. – Он снова одарил меня свой великолепной открытой улыбкой. – Можете идти, машина ждет Вас внизу. Спокойной ночи, Марчелла Грасси!
Я встала, нервно придерживая передник.
- Доброй ночи, сэр Харольд!
Он остался сидеть, а я, отвесив наспех легкий нелепый поклон, быстро пошла вниз по лестнице. Что это было? Черт его знает. Он говорит, что Стелла его человек, но ведь та же самая Стелла приносит мне одежду от Эдварда и шампанское с конфетами в комнату. Что за странную двойную игру ведут здесь все эти люди? Кто на кого работает и чего они все хотят от меня?

Глава 24
Эдвард приехал через 3 дня и сразу же вызвал меня к себе. Он был на редкость встревожен. Его глаза бегали, словно ища, за что зацепиться, а руки он то прятал в карманы, то скрещивал на груди. Он не сидел вальяжно в кресле с сигарой по своему обыкновению, а без конца мельчишил по комнате.
- Все было спокойно в мое отсутствие? Никто не… вызывал Вас на встречу? Вы не покидали территорию графства? – впивался он в меня, словно пиявками, своими вопросами, неумело скрывая волнение.
- Что Вы! Конечно же, нет. Ведь мой выходной теперь только завтра, а всю неделю в течение Вашего отсутствия я работала… - я дрожала, как осиновый лист, боясь, что Стелла ему уже обо всем доложила.
- Ну, хорошо, - он подошел ближе, низко наклонился к креслу, на котором я сидела, и, упершись руками в ручки его, приблизил свое лицо к моему. Он полной грудью вдохнул запах моих волос, а затем наши губы слились в долгом поцелуе.
Я очень нервничала тогда, содрогаясь всем своим внутренним духовным и телесным миром, ожидая в любой момент получить укус или пощечину от этого непонятного для меня человека, но он продолжал свои поцелуи, присев на корточки и уже обнимая меня за талию. И я хотела, и боялась его одновременно. Свой страх я относила на сторону первого неудачного опыта, а за желание и мыслить было нечего – как можно не проникнуться ответным чувством к такому стройному, здоровому, красивому и баснословно богатому молодому мужчине?!
Хочу, чтобы Вы понимали: я употребляю в отношении Эдварда это «здоровому» в том смысле, что, как и любая человеческая самка, я интуитивно хотела принадлежать сильному мужчине. Это заложено в женщинах природой – здесь нет ничего пошлого и потребительского.
- Поедем завтра в Балу? Я устал от городской суеты за неделю, хочу природы и воздуха. Все давит на меня.
- Да, можно. Это далеко отсюда? – мне почему-то стало страшно теперь отъезжать с ним далеко от усадьбы.
- С каких это пор Вас стали волновать расстояния? – он подозрительно взглянул на меня, выпустив из объятий.
- Нет… я спросила просто так...
 Но он заметил опасение, нервно сжавшее пальцы моих рук.
- Вот и славно, - Эдвард принял самый незадачливый вид, - Жду Вас завтра на нашем месте в наше время.

Почему же мне было так боязно? Недоверие толстой прозрачной стеной выросло на пути, ранее открытом, к этому человеку.
Я получила добро на романтические отношения с Эдвардом от самого сэра Рочерстшира старшего лично – и что, казалось, могло бы в большей степени вселить уверенность в меня идти к своей мечте дальше, бодрым и смелым шагом? Но до ликования от этого становилось ни на йоту ни ближе, потому что из того же самого разговора, с главой семьи, я четко вынесла одну-единственную задачу: сознательно искать подвохи во всех поступках и речах объекта своего обожания, ждать подлости и или нечестности с его стороны. Разговор с сэром Харольдом, короткий и почти не понятный для меня разговор, настолько пошатнул розовые грезы и подрезал крылья любви, что мне казалось теперь, будто кто-то насильно заставляет меня быть рядом с Эдвардом. Я чувствовала себя перепрограммированным тайным агентом на вражеском поле. И, что важно, уже не понимала: где правда, а где ложь.
Я мечтала об этом красавце-мужчине год, бредила им во снах и наяву, а теперь же, когда долгожданное внимание было получено, и цель казалась достигнутой, мне хотелось бежать в забытьи – уткнуться в подушку и плакать от запутанного своего положения. Но вместе с тем я по-прежнему чувствовала, каким магнитом меня притягивает к Эдварду; он обладает огромной властью надо мной, потому что нравится мне – да, я все еще без головы влюблена в него!
Зачем сэр Харольд таким глубоким вечером позвал меня к себе, коль не сказал ничего дельного, в сущности? О чем был наш разговор? О звездах, о башне, о его жене, об Эдварде… Странное поведение Эдварда. Искать или ждать чего-то настораживающего и необычного, и быть предельно внимательной и аккуратной с ним. Вот все.
Однако сэр Харольд недоговорил что-то. Должно полагать, у Эдварда есть невеста, поэтому задачей отца стояло мягко намекнуть мне на то, и, дабы не затронуть чувства гордости во мне и не вызвать обиды, он, к слову, рассказал о простолюдинном происхождении своей покойной супруги, никак не иначе. Тогда к чему же, спрашивается, эта просьба не прекращать наши с Эдвардом отношения, да еще и «во что бы то ни стало»? Выходит, невеста сына не нравится ему? Но, в то же время, навряд ли бы Харольд, не зная меня совсем, ну, или почти совсем, хотел бы так скоро видеть на этой позиции именно меня. И даже если я сама стремлюсь к такому раскладу дел, оно не значит вовсе, что кто-то имеет право принуждать меня к этому насильно!
А что касательно осведомленности сэра Рочерстшира старшего о «похождениях» Рочерстшира младшего, как он об этом сам ясно и прямо высказался, - то такое заявление было точно как тупой удар молотка по моим нервам. Тупой, потому что, во-первых, острота боли от случая с Антонио была уже заглушена временем и перекрыта новыми эмоциями, а, во-вторых, потому что эта осведомленность не осмеивала меня – она была мне во благо. А, кроме того, у меня объективно не было причин сомневаться, что сэру Харольду известно далеко не все, поскольку самые пикантные моменты наших встреч с Эдвардом проходили в таких местах, где даже черт ногу сломит. Поэтому нервы глухо, но все-таки импульсивно и высоко подскочили на месте.
Все слишком мутно и запутано здесь, в этой усадьбе, или в самой Англии в целом. Одному богу известно, что Харольд имел в виду и в какой вообще переполох я попала!

Глава 25
Свидание было, как всегда, красивым, уже более романтичным и чувственным, нежели предыдущие все. Мы не поздно вернулись в графство, и Эдвард сразу же условился о новой встрече в следующую среду.
Дальше события стали развиваться стремительно. Мы виделись уже каждую неделю, и я ощущала, как Эдвард своим желанием давит на меня. По сути, все наше времяпрепровождение сводилось теперь лишь к одной животной страсти, но это более чем устраивало меня – мой разыгравшийся на протяжении довольно длительного времени аппетит требовал насыщения. Да и его не мог более ждать. За пять последующих свиданий между нами случилось три связи, от которых я была на седьмом небе от счастья, и уже совсем позабыла про какие-либо осторожности, но на шестом, после еще одной волшебной, на мой взгляд, близости, Эдвард сделал шаг, заставивший меня очнуться.
- Марча, все это между нами происходит не случайно… Я совершенно не в силах держать себя в руках рядом с тобой. Ни в коей мере не хочу, чтобы ты думала, будто я пользуюсь твоей безотказной слабостью в отношении меня. Ты можешь не верить тому, что сейчас услышишь, ведь я прежде никогда не признавался в этом, но я хочу сказать тебе здесь и сейчас, что люблю тебя и мечтаю, чтобы ты стала моей женой, - он умышленно ли или неосознанно зажевал последнее слово. - Однако я знаю, ты как умная девушка догадываешься, что не все зависит, к сожалению, в этом деле от меня. Я не полноправный хозяин своей судьбы, как многим могло бы казаться со стороны… - Он с отчаянным видом сделал тяжелый выдох и после несколько секундного молчания продолжал:
- Мой отец жесткий и сложный человек, и все девушки, с которыми я пытался его когда-либо знакомить, не внушали доверия у него. Мать родилась в семье рабочих, и, как мне рассказывал отец сам и все, кто знали и помнили ее, - она была очень скромной, доброй и порядочной женщиной. По правде сказать, во многом похожей на тебя. Поэтому я искренне надеюсь, что сэр Харольд не станет возражать на твой счет. Ты понравишься ему… В тебе нет высокомерия и бахвальства, свойственных большинству девушек из нашего круга – именно почему отцу и не нравятся они... - Эдвард помолчал, с силой заглянув в мои глаза, - Но я хочу, чтобы ты понимала: на кону стоит так много для меня! И я не могу позволить себе риск так просто взять тебя за руку и привести в наш дом, даже будучи уверенным, что он согласится на этот брак, – реакция, несмотря ни на что, может быть самой непредсказуемой и неоднозначной…
Перед моими глазами сразу же встала сцена с Антонио и его отцом. Эдвард как будто знал. Он в точку бил своими мягкотелыми, но крепкими, словно жгуты, убеждениями.
- Все дело в том, что сэр Харольд уже немолод, и в последнее время случаются различного рода припадки… И, хотя он, несомненно, благородный и справедливый человек, но если мы не хотим столкнуться с его первой импульсной неконтролируемой реакцией (о которой он может и сам вскоре пожалеть), и чтобы наше дело имело провал, то нам следует быть очень осторожными...
В моей голове уже начинали созревать мысли, как обыграть этот вопрос. Но они тут же наложились на другие, о том, как радушно уже принял меня сэр Харольд при первом же знакомстве, - и это дало эффект смещения литосферных плит у меня под черепной коробкой.
- Я, знаешь ли, долго думал на этот счет и, наконец, пришел к тому, что самым верным будет в нашем случае ввести тебя в хозяйский дом сначала в качестве прислуги, а затем… - Эдвард заметил, как линия бровей покосилась на моем лице, - Ну, в общем-то, суть такова: нам нужно, чтобы сэр Харольд к тебе присмотрелся и привык. Так, чтоб это не было ему как снег на голову, понимаешь ли. Какое-то время ты будешь относительно рядом с ним, в одном доме, как бы невзначай встречаться в коридорах или еще где… Впрочем, я не могу настаивать. Тебе следует самостоятельно принять решение, готова ли ты идти на этот шаг… То есть, я имею ввиду, ради наших отношений, готова ли ты, чтоб я помог тебе сблизиться со своим отцом таким образом, постепенно, не сразу. Конечно, все это выглядит совсем не так, как мне и тебе хотелось бы, но, поверь, я слишком хорошо знаю отца и боюсь сделать хотя бы один неосторожный шаг. За наше счастье нам, видит бог, придется пойти на некую безобидную хитрость.
Все это время, пока он говорил, я слушала, пытаясь не только внимать его словам, но и проникнуть между строк, где пустоты горели красным цветом, – интуиция подсказывала, что самое важное и интересное кроется как раз-таки где-то там, в них.
- Я не хочу тебя ни в коем случае обидеть, - продолжал мой жених, - Акцентируя на нынешнем твоем положении и службе в нашем доме, но если бы я действительно так не переживал… Конечно, если ты хочешь, мы можем отправиться к нему хоть сейчас…
Какой он все-таки уж, этот Эдвард, скользкий и изворотливый уж! Как он красиво заговаривал меня, что и ни к слову не придраться!
- Нет-нет, не нужно, ты что! Я все прекрасно понимаю! Я согласна, да… Но только как ты это организуешь?..
Эдвард засиял, я заметила блеснувшие искорки в его глазах. План сработал. В очередной раз я поддалась на хитроумные уловки.
- Моя дорогая, это совсем не твои заботы! Пожалуйста, смело полагайся в этом вопросе на меня – я знаю все рычаги воздействия в нашем доме! И я рад, нет, я бесконечно рад, что ты не осталась в обиде на меня, и что не превратно поняла мой план! Я верил, что ты поддержишь его, и ради нашего будущего согласишься пойти по этому, пусть не самому простому, но стоящему того пути!
Он подошел ближе, взял мои руки в свои и прижал их к губам. А затем крепко обнял меня, заведя обе пары рук мне за спину, и стал горячо целовать шею и грудь.
- Так, значит, ты будешь говорить с отцом… эм, сэром Харольдом, чтобы перевести меня на работу в ваш дом? – я не унималась, и какая-то смутная тревога нарастала внутри. Я чувствовала, что веду двойную игру, и что должна сегодня же, немедленно, рассказать обо всем случившемся хозяину. И что Эдвард врет, преподнося мне вымышленные обстоятельства его прошлых отношений и реакций на них своего отца. Сказать, что он намерен перевести меня на службу в хозяйский дом... Но, в прочем, в чем смысл, если сэр Харольд и так узнает обо всем вскоре из первых уст?

Весь следующий день я думала, должна ли выйти на связь с сэром Рочерстширом старшим. Вернее, я собиралась с духом, чтоб сделать это. Прошло ведь уже почти два месяца, и ни он, ни я не напоминали друг другу о своем существовании. Все началось и кончилось той самой полнолунной ночью.
Вечером, открывая после рабочего дня дверь в свою комнату, я обнаружила конверт на полу. Точно такой же, как и в прошлый раз. Вероятно, его подложила в дверную щель Стелла.
Я распечатала, снова нарушив горячую печать:
«Моя дорогая Марчелла,
Не беспокойтесь ни о чем. Третьего дня Вы будете переведены на службу в хозяйский дом. Эдвард так пожелал, и я тому не препятствую. Вашу новую комнату уже подготавливают. Не собирайте вещи, пока Вам не скажет об этом управляющий. Вы действительно влюблены в моего сына? Это прекрасно. Пожалуйста, порвите на мелкие части это письмо и выбросьте в урну. И, да, сделайте то же самое с предыдущим.
Сэр Харольд Рочерстшир»
Позже, с годами, я поняла, и обращу Ваше внимание теперь на это сразу: он во второй раз писал мне и во второй раз подписывался. Да, он просит уничтожить письмо, но при этом не прячет своего лица автора. Это психологический трюк: подписанные письма имеют больший вес в глазах адресата. Сэр Харольд не давил авторитетом – он мягко намекал на него.
Три строки ни о чем. Тогда, в 17 лет, я не способна была еще понять, что в этом письме мои поддержка и сила со стороны власть имущих. Так Харольд хотел показать, что в курсе событий и что я могу положиться на него. Он знал, как сложно мне самой прийти к нему и доложить о чем-либо, но он очень хотел установить доверительные отношения между нами, помочь мне стать ближе к нему и вытащить нужные сведения для себя, но и не во вред мне, кстати говоря. Поэтому он написал первым спустя перерыв, показывая тем самым, что не забыл про меня и что ситуация все еще волнует его. И что он по-прежнему питает добрые чувства по отношению ко мне.
Я сразу же порвала оба письма, смяла бумажки и смешала в урне с другим мусором, так и не поняв в очередной раз ничего.
Наверное, сложно правильнее описать то чувство, что я испытывала тогда, нежели сказать, что это самое что ни на есть двойственное ощущение, когда ты на крыльях любви летишь к заветной цели, но попутный ветер пахнет гарью вместо амбры. Ты смотришь по сторонам: пожара нигде не видно. Ты оглядываешься себе в хвост: там тоже не дымит. Но откуда тогда этот предательский запах? Что здесь не так? Что-то тлеет внутри… Внутри тебя ли? Или все же доносится с того направления, куда ты держишь путь, уже не способная физически поменять курса?..

Глава 26
Итак, через два дня Рональд встретился мне в коридоре и просил отойти с ним в комнату для переговоров. Он сжато сообщил о том, что за мои преуспевания меня было решено перевести в главное здание, где мне предстоит, вероятно, исполнять обязанности горничной. Однако более точно он сказать ничего не может, поскольку там, на месте, есть свой управляющий. Но что в любом случае – это большая честь – иметь такое повышение в такие краткие сроки.
Через несколько часов мои вещи уже были собраны, а на следующее утро их перевез швейцар на небольшом специальном рабочем мобиле в мою новую комнату.
Сказать вам, что она была чем-то лучше предыдущей, я не могу. Даже, наверное, в чем-то хуже. Совершенно точно меньше в размерах и в более темных, унылых тонах. А так, все тот же шкаф, все та же кровать, стол и стул с комодом. И небольшой санузел слева от входа. Но я ведь знала, ради чего это все. Только я одна знала, что это мой путь в большое будущее! Мой верный и единственный шанс заполучить свое место под солнцем! Сколько ни копошись в голове человека мрачных мыслей, скользких и гормошчатых, словно дождевые черви, а он все равно будет верить в лучшее и ждать радуги даже там, где мглой покрыто небо. Наверное, только поэтому мы и живем и боремся, только благодаря нашей вере, светлой вере, вопреки черному беспросветному небосводу над головой порой.
Большая внутренняя сила и незыблемое желание жизни передались мне от моей матери, мистер Грот. Она всегда умела жить с улыбкой на губах и огнем в глазах, была смелой и рисковой, умела постоять за себя и свою семью.
Эх, одним громким именем в истории революции Италии стало меньше, мой дорогой друг, но зато – что его носитель получил взамен! Однако не будем забегать вперед.

Новый управляющий принял меня более тепло и радушно, нежели прошлый. Обязанности остались прежними, сменилась лишь обстановка. И теперь вторник стал моим выходным днем. Почти две недели я добросовестно трудилась, не наблюдая ни разу за это время ни одного из Рочерстширов. Искать мне самостоятельно, по понятным причинам, встреч с младшим из них не предоставлялось ни времени, ни технических возможностей, а беспокоить беспричинно старшего было бы в крайней степени некорректным. И я просто работала дальше, привыкая к новой атмосфере и выливая маме в трубку свою радость по поводу повышения. Мне не терпелось узнать, какой тропой судьба вскоре поведет меня.
Но ход событий, на удивление, затормозился. С Эдвардом отношения как будто стали угасать. И уже не то чтобы каждый мой выходной мы наслаждались совместным времяпрепровождением и время от времени, как это было раньше, посылали горячие взгляды по адресу друг друга в коридоре, но я вообще стала забывать, зачем нужно было мое перемещение сюда. В той части дома, где я теперь убиралась согласно инструкциям, комнаты Эдварда не было – и это, полагаю, в большей мере обуславливало причину наших редких встреч.
Не стало возможности бывать в компании повара и его жены, а новых друзей заводить я не стремилась, ведь моим делом было сейчас – молчать и выжидать. Однако время шло. Вернее, как мне казалось, оно ползло, потому что за четыре последующих месяца мы всего от силы 6 раз виделись с Эдвардом, и не было никаких намеков на то, чтобы приблизить меня к хозяину дома. Грусть и тоска по родным и Италии стали заполонять пустующее пространство в сердце. Кажется, время остановилось для меня. Я начала дорисовывать все больше черных и серых завитушек к предостерегающим словам сэра Харольда, и с каждым новым днем по одному хрустальному бокальчику выпадало из моего душевного сервиза и разбивалось вдребезги. То были мои надежды и мечты. Они тихо-тихо покидали меня.
Все эти движения оказались пустой суматохой – наконец, стало доходить до меня, – и Эдварду не удалось расположить на мою сторону отца или же это вовсе не входило в его планы изначально. По одной из этих причин он не стремится бывать со мною вместе теперь так часто, как прежде. Он дал заднюю, и мне ничего не остается более, как это понять и принять.
Сэр Харольд тоже совершенно не проявляет к моему существованию участия. Я просто горничная для него. Такая же, как и все. И хотя с ним я пересекалась в доме периодически, но ни одним движением ни разу он не дал понять, что я что-то значу для него.
Нужно уметь вовремя выходить с игры, и, кажется, пора собираться к себе на родину, не дожидаясь, пока дело примет грубый оборот, и о моем увольнении не распорядятся сами Рочерстширы лично. Оно было бы очень неприятно для меня – куда лучше гордо уйти самой. Я достаточно проторчала в этой мрачной и безрадостной Англии.

Но вот телефонный звонок в комнате разрывает тишину. Голос Харольда в трубке:
- Добрый вечер. Не спите?
- Здравствуйте, сэр Харольд! Нет, я слушаю Вас! - «Наконец-то! Дождалась!» - звенело внутри меня. Я вся во внимании вскочила с кровати и уже готова была побить новый рекорд на башне сию же секунду.
- Вам удобно будет прийти на башню через полчаса или завтра рано утром?
- Я… я могу сейчас.
- Тогда буду ждать. Торопиться не нужно, секундомер остался в кармане других брюк, - он посмеялся, пытаясь снять угаданное напряжение.
- Хорошо, спасибо.
Пошли короткие гудки в трубке.
Да, Харольд немногословен, как и все кроеные войной люди. Но что ж, оно даже к лучшему. С такими мало слов, да больше дела.
Пулей я собралась и уже через 15 минут была на месте.
- Вы почти вовремя, - он посмотрел на стенные часы.
Я тоже взглянула на них и поняла, что явилась на 15 минут раньше должного.
- Эмм… Простите, пожалуйста, - я невольно попятилась назад. – Я обожду там, внизу, я забыла посмотреть на часы перед выходом. – По тому, какой жар стал растекаться по лицу, я поняла, что его залила красная краска стыда.
- Пожалуйста, останьтесь. Такое Ваше рвение свидетельствует о явной заинтересованности во встрече, и я не намерен приглушать его, тем более что это и не в моих интересах отнюдь. Присядьте. – Он указал жестом на кресло, уже знакомое мне.
- Прошло полгода с тех пор, как мы виделись с Вами впервые, и, должен признаться, дела движутся медленнее, чем я рассчитывал, но Вы большая молодец, что умеете ждать. И Ваша выдержка будет вознаграждена, можете не сомневаться. С Вашей матерью Мартой мы говорили позавчера, и она подтвердила получение двойной платы за Вашу службу.
Я чуть не подпрыгнула на месте. Глаза округлились и чудодейственным образом удержались в орбитах. Двойной?! За что? Это ведь сумасшедшие деньги! Моя работа, определенно, была переоценена, но с какой целью? Похоже, что для раскрытия этого я и была ныне сюда приглашена. Теперь я точно, вся во внимании, ждала услышать сейчас или никогда, что за игра ведется за моей спиной, и с какой целью меня словно марионетку в кукольном театре ставят в этой усадьбе то на одно место, то на другое, с легкой руки увеличивая оплату труда до неприлично высоких сумм.
- Я разговаривала с мамой вчера, и она ничего не сказала мне об этом.
- Потому что я попросил ее молчать, а она так же, как и Вы, умеет хранить тайны.
Не просто так сэр Харольд упомянул о своем прямом контакте с моей матерью – это давало ему возможность оказать большее влияние на меня своими последующими речами. Их тандем с матерью удваивал в моем детском сознании авторитет каждого в отдельности.
Он перестал делать широкие и твердые шаги по комнате и сел на кресло против меня. Его прямой лоб был настолько чист и гладок, что внутри скрываемой за ним черепной коробки я не ожидала бы встретить ни единой волны, лишь умиротворение и штиль – безветренное тихое море. Взгляд синих больших глаз был прямо устремлен на меня. И только в этот момент я поняла, что никогда лицо Эдварда, сколько бы я в него не вглядывалась, не выражало столько же беспритязательного спокойствия, внутренней силы и уверенности в себе, какие составляли, по всей видимости, основу самости его отца. И дело здесь даже не в мудрости и годах. А дело в типаже личности.
Эдвард слащав и холен. Он создан быть в центре светского внимания. Он так сильно любит себя, что уже на уровне подсознания ищет, как лучше и красивее ему сесть или встать, чтобы произвести больший эффект на зрителя. Поэтому он все время меняет позы, ерзает на стуле и нервно перемещается в пространстве. Его руки редко знают покой, и даже в те минуты, когда он затягивается своими сигарами, весь поглощенный желтым дымом дорогостоящего табака, он никогда не бывает так статичен и беспечен, как выглядит его отец сейчас, перед, должно быть, весьма серьезным разговором. Эдвард красавчик, и он не просто знает себе цену, но еще и без конца торгуется со зрителями, накидывая сверху каждый раз еще хотя бы чуть-чуть. Ему как будто не хватает всеобщего признания, и в погоне за ним он готов бесконечно карабкаться на новые постаменты для своей дорогостоящей персоны, в надежде оказаться хоть на несколько миллиметров, но все же выше уровня предыдущего.
Харольд прекрасен как нерушимый вековой идол, который идеален не благодаря мастерству художника, выточившего его миллионы лет назад, а благодаря той силе, которую он приобрел за эти годы. Простите за богохульство, но это как старенькая намоленная церковь: в ней вы не восторгаетесь блеском полов и золотом икон, она сильна обратным – вытоптанным толпами людей полом и обтертыми слезами прихожан иконами. Человеку не религиозному такого сравнения не понять. Поэтому я скажу так: сэр Харольд объективно внешне красив ничуть не меньше сына. Но у них с Эдвардом разная красота. В Харольде нет сахара – в нем сила. Он вызывает молчаливое уважение. На его волевом и мужественном лице с прямым взглядом почти нет мимики, а тело выдает крайне мало жестов, и оттого именно каждый из знаков особенно важен и ценен. Харольд уверен в себе настолько, что где и когда бы он ни оказался, он знает: ничто за бортом не способно исказить восприятие самого борта и того, что есть на нем. Отлично сделанная каравелла будет прекрасна в море в любую погоду. Сэру Рочерстширу старшему совершенно не важно, как на него падает свет и с какой стороны профиль кажется четче. Он не заботится о том, как другие воспринимают его. Он словно каменный вождь правосудия, неприкосновенный к обсуждению и сомнению в нем, возвышается над миром. Он может замереть в пространстве и молчать, и в этом будет гораздо больше информативности, нежели во всей бесконечной и суетной болтовне и возне его сына.
Они два диаметрально противоположных человека.
- Эдвард уехал в Голландию на неопределенный срок. Его университетский приятель попал в беду, и, по всей видимости, дни его теперь сочтены. Эдвард не хочет оставлять Майка и принял решение быть с ним до конца. До его конца. Страшная автокатастрофа не оставила парню шансов на жизнь. Они с Эди были лучшими друзьями. Поэтому Вы не должны думать, что он бросил Вас, ни в коей мере, об этом даже не беспокойтесь. Эдвард вернется как только… В общем, Вы меня поняли. – Харольд сделал невесомую паузу, тяжело выдохнул, а его брови наехали на переносицу, при этом не теряя всей красоты своего очертания. – Я попросил Вас прийти, чтобы прояснить ситуацию, а заодно и просить кое о чем… Я повысил Вам ставку (пожалуйста, не говорите об этом никому ни слова, и вообще у нас не принято обсуждать оплаты труда друг друга, если Вам угодно), потому что хотел бы возложить на Вас кое-какие другие обязанности.
- Да, конечно! Я справляюсь со своей работой уже достаточно быстро, и иногда освобождаюсь раньше времени, - я поспешила выразить готовность, цепляясь за любой шанс стать хоть на дюйм ближе к этому необыкновенному человеку.
- Вы будете частично освобождены от текущей работы, если согласитесь взять на себя некоторые обязанности моего гувернера. Маркос уже не молод – ему не всегда удается делать все так, как мне хотелось бы. Да и я взрослею, что ж тут скрывать, - Харольд грустно улыбнулся глазами и одними только уголками красивого рта, - И со мной хлопот со временем прибавляется.
- Ну, что Вы! Иметь такую прекрасную форму в Ваши годы захочет каждый, я уверена! По правде сказать, я даже не понимаю, зачем Вам гувернер, если Вы… - я вдруг поняла, что начала болтать лишнее.
- Если я взбираюсь на старую башню за 1 минуту 43 секунды? Вы это хотели сказать? – Он от всей души рассмеялся.
Я покраснела от неловкости. Черт дернул пойти на чистосердечности. Однако ж это слегло мне на руку.
- Спасибо, моя дорогая, - продолжил Харольд, - Мне нравятся Ваши открытость и честность, именно поэтому я и прошу Вашей помощи, а не чьей-либо еще. Маркос введет Вас завтра в курс дела. Он расскажет, что именно нужно будет делать и когда. Пожалуйста, не задавайте ему лишних вопросов – он старый мрачный латыш, вечно ищущий подвох всюду, даже в собственной голове. Просто выполняйте свою работу хорошо. Вот и все. Спасибо.
- Да-да, обязательно! - я с трудом подавляла неприлично счастливый блеск глаз. Как не терпелось мне рассказать Эдварду, что успех тронулся в нашу сторону, словно отколовшаяся глыба в океане!
На следующее утро управляющий вызвал меня к себе и сообщил, что о новых, пришедших на смену снятой с меня доброй половине дел обязанностях, мне нужно справиться нынче ни у кого другого, как у Маркоса – личного гувернера сэра Харольда.

Глава 27
Маркос был действительно мрачный человек. Его сутулая спина и шаркающая старческая походка никак не походили на бодрые повадки графа. Я раньше встречала Маркоса в коридорах, но никогда и подумать не могла, что именно этот нерасторопный дедушковатый тип является самым близким к хозяину человеком. Казалось. Что Маркос редко смотрел куда-либо, кроме как себе под ноги. Он словно не отпетая душа плавал в застоявшихся воздушных массах длинных сырых коридоров замка. И вправду: как мог один этот старик угнаться со своей черепашьей скоростью за господином, крепким и прытким, словно опытный, уже не молодой, но еще не сдавший по силе своих позиций вожак?
Наш разговор с ним был коротким. В принципе, иного я не ожидала.
 - Его превосходительство, сэр Харольд, распорядился перевести мне на Вас часть своих обязанностей, преследуя тем самым цель облегчить мне жизнь, однако должен Вам сообщить, что это лишь осложнит мне ее. И будет осложнять до тех пор, пока я не убежусь, что Вы не просто достаточно хорошо, но идеально справляетесь со своей работой. Почти 17 лет я состою на службе у сэра Харольда, и последние 10 из них он ест и пьет исключительно из моих рук, и это, беспрекословно, так и останется за мной. Вам же предстоит убирать его комнату несколько раз в день, носить в прачечную одежду и забирать ее оттуда. Все что касается посуды и продуктов питания – еще раз повторюсь – не Ваше дело. Не прикасайтесь к его приборам и средствам личной гигиены никогда. Я буду пристально следить за Вами, потому что любая Ваша ошибка может стоить мне жизни и чести.
Даже на исповедях я ни разу не волновалась до такой степени и не трепетала всем своим существом так, как это было в те 5 минут, что господин Маркос инструктировал меня. Серая коридорная мышь вдруг превратилась на моих глазах в коронованного трехглавого мышиного короля. Он не говорил со мной, нет, он шипел, и я чувствовала, как яд, впускаемый им в меня, медленно разливался по жилам. Каждое слово он отчеканивал и ни разу за всю речь не отвел в сторону своего до тактильной боли колкого взгляда. Он был так предан шефу, что я не удивилась бы, обнаружив на стенах его комнаты портреты не королевского семейства, как это принято в таких домах, а сэра Харольда Рочерстшира, Его величества, написанные лучшими художниками того времени и обрамленные в дорогостоящие резные рамы.
 Так вот, оказывается, как выглядят поверенные люди высоко почтенных и серьезных господ. В них нет жизненной энергии в том смысле, в котором мы привыкли разуметь ее, - она не бьет из них физическими движениями через край. Такая энергия не дорого стоит, ее можно откопать во многих из нас. Но зато в таких людях запрятана удивительная внутренняя энергия преданности своему делу и высочайшей внимательности к мелочам. Она как сжиженный кислород максимальной концентрации в безразмерных баллонах хранится внутри них, готовая в любую секунду по требованию обстоятельств начать давить на стенки и вмиг разрывать их. Этим слугам платят не за то, как они умеют вычистить пиджак или взбить пуховую подушку. Им платят за то, как они умеют проникнуть в душу и вытащить наружу все гниющие внутренности тех, кто вычищает пиджаки и взбивает подушки. Такие люди хранят тайны своих вельмож еще более свято, нежели последние делают это сами. И они грудью встанут под дуло пистолета, направленного на небожителя, и позабудут сказать прощальное слово своим родным. Это люди-машины, невзрачные и холодные снаружи, но очень крепкие и широкие внутри. Они на сто процентов интроверты. Их не интересует ничего внешнее.
По окончании разговора с Маркосом, вернее, по окончании его монолога, потому что в моем слове он не нуждался, он еще с пол минуты продолжал пристально смотреть на меня, чуть сщурясь, словно пытаясь понять, что интересного запрятано у меня внутри, и, не прощаясь, как, в прочем, и не здороваясь, развернулся на 180 градусов и отправился своей шаркающей походкой восвояси. А я стояла все на том же месте, словно вмороженная в ледяную глыбу, и одна только единственная мысль бегала в горячей голове: как это, должно быть, тяжело, когда твой самый близкий слуга, твой личный гувернер, насколько грубый и неприятный тип! И это логически непостижимо, что держит сэра Рочерстшира старшего с ним бок о бок уже 17 лет!
Но вскоре вторая мысль пришла на смену первой, и она, надо отдать должное, отчасти успокоила меня. Навряд ли латыш был таким тяжелым всегда. Долгие годы службы (да и самой биологической жизни) на столь отстраненном от целого мира клочке земли сделали свое дело. 17 лет жить в тумане и сохранить в себе солнце – задача не их простых. И ведь вот еще в чем вопрос: а было ли его в достатке изначально? На месте сэра Харольда я бы давно уже сменила себе гувернера, но раз он этого до сих пор не сделал – значит, подходящих кандидатур не находилось, либо же существуют на то другие, не менее веские, причины. И, вероятно, вскоре мне предстоит об этом узнать. А что касательно такой полярности в характерах и темпераментах моем и Маркоса – то это лишь подбадривало меня еще больше быть собой и как можно меньше похожей на противного и вредного старика. Пусть Харольд получает от меня улыбки, тепло и позитив! Могу ручаться, что эти стороны совсем не конек Маркоса! И я точно знаю, что Харольд ценит эти качества во мне – тому подтверждением служат его прямые слова. Я нравлюсь ему такой, какая есть. И он поставил меня к себе ближе не для шипения Маркосу в унисон, а, наоборот, - дабы заполнить пустующие в ауре последнего проплешины душевности и человеколюбия.
Однако долго размышлять о причинно-следственных обстоятельствах очередных изменений в жизни не представлялось возможным – максимальная сосредоточенность на новых обязанностях затянула с головой. Отныне мой подъем был не в 7:30, а в 5:40, потому что в 6 ровно Харольд уже вставал, а в 6:10 отправлялся на 15-минутную пробежку, после чего останавливался еще примерно на 20 минут на турниках. И за это время мне долженствовало убрать его комнату, застелить постель и сделать некоторые другие приготовления к комфортному дневному существованию графа.
Маркос стоял надо мной, как жандарм. Он ничего не говорил, а только наблюдал, как я трясущимися руками старалась делать все лучше, чем умею. И, без сомнения, все, что я ни брала в них, падало тут же, под леденящим каменным и оценивающим надзирательством моего новоиспеченного начальника. Но он был старый волк. И, в сущности, его совсем не тревожило то, как будет выполнена моя работа. Его задача состояла в другом, а именно – запустить вовнутрь меня свои невидимые длиннющие щупальца с рентгеновскими оками на концах, и перетребушить, и пересмотреть там все до малейшей пылинки. Он должен был убедиться, что я надежный человек; и ради этого он мог бы и годами ходить за мной, сопоставляя, я извиняюсь, за грубость сравнения, то, что я съела, с тем, чем в итоге опорожнилась.
С такими людьми как Маркос Вы никогда не заведете дружбу, потому что ни ему, ни вам это не будет по душе. И я слабо верю, что даже с самим сэром Харольдом он ведет общение в иных, ярких и эмоциональных, тонах. Однако надо понимать, что он не нанят как шут, веселить короля. Ему доверена задача оберегать его величества честь и покой, поэтому другого поведения от Маркоса не ждут и не требуют, не нарушая тем самым его сформированную уже почти двумя десятками лет невероятно ценную привычку псового сторожилы.

Глава 28
Со временем наше взаимодействие наладилось. И, к моему удивлению, с достаточно скорым временем. Работа стала делаться быстро и успешно, а Маркос попривык ко мне и прекратил подавать видимых признаков ревностного отношения к моему существованию рядом с его господином, ставшим теперь уже нашим.
Все реже Маркос теперь присутствовал в комнате сэра Харольда во время моей уборки ее, проявляя тем самым доверие ко мне, стоившее, должно быть, от этого человека многого. И, да, у него наконец-то появилась долгожданная возможность высыпаться.
Харольд бегал по утрам иногда по парковой зоне усадьбы, а иногда просто по периметру футбольного поля, рядом с которым и находились турники, что были неотъемлемой частью его утреннего пробуждения, как я уже сказала. И само футбольное поле, и турники прекрасно просматривались с его окна, что предоставляло мне возможность, кидая робкие взгляды в окно, видеть его тренировки. Отдать должное – он был большой молодец. Практически никогда я не видела его просто так стоящим или тем паче сидящим без движений. Одни упражнения сменялись не менее интенсивными другими. И все это бесперебойно длилось в среднем полчаса.
Вскоре приехал Эдвард и был крайне удивлен таким резким изменениям относительно моей персоны, произошедшим за какой-то месяц его отсутствия. Я имею в виду даже не просто частичный перевод на службу к его отцу, а то, что Маркос вообще благополучно скинул на меня почти всю грязную работу, и теперь я разве что не приносила еду сэру Харольду, до чего меня, как я уже сразу поняла, не допустят никогда. По всей видимости, это носило что-то сакральное для графа; скорее всего, особый рацион или что-то в этом духе.
Харольд хотя и не знал поначалу о прибавлении в моих обязанностях по отношению к его бытовым вопросам, однако вскоре стал все чаще встречать меня в местах своего пребывания и ощущать многозначительное участие женских рук вместе с тем. Он понимал, что не поставит ему вазочку с цветами на тумбу чопорный Маркос и не загнет уголок вышитой салфетки сегодня на одну сторону, а завтра на другую, сделав на третий день из нее и вовсе забавную фигуру. А мне хотелось привнести в его комнату уют – в эту холостятскую строгую комнату в классическом английском стиле, в которой он, по правде сказать, проводил достаточно много времени.
Маркос ничего не говорил мне на предмет украшательств, поэтому я думала, что он не возражает. Но вот сэр Харольд однажды, когда мы столкнулись с ним на первом этаже в холле (это еще до возвращения Эдварда), все-таки не обошел сей вопрос стороной:
- Марчелла Грасси, где Вы берете цветы для моей комнаты? – он казался строгим и озадаченным, и я от стыда покраснела, боясь, что только зазря стараюсь сделать ему приятное.
- Эм... Бонита, садовница… она показывает мне то, что можно взять. Я беру только срезанные ею цветы или те, что она разрешает мне оборвать самой. Простите, сэр, я больше не буду.
Внезапно брови его разошлись, освобождая ровное и чистое пространство переносицы, глаза вспыхнули уже знакомым мне веселым огнем, а губы обнажили прекрасные ровные зубы. Он засмеялся.
- Вы чудесная девушка! Вы можете брать совершенно любые цветы, какие Вам нравятся! Я абсолютно не возражаю, моя дорогая! Я просто хотел знать, растут ли они у нас на территории или же за ее пределами. Знаете ли, я никогда и не думал, что такая красота есть где-то у меня под боком! Как это здорово – жить и удивляться, открывая каждый раз что-то новое, да еще и в собственном доме!
Он оставил меня в растерянности, а сам направился на сторону балюстрады.
Сара, пожилая служанка, застала часть нашего разговора, спускаясь в это время вниз по лестнице.
- Ты что, ставишь цветы в комнате сэра Харольда? – спросила она, как только хозяин скрылся из виду.
- Ну да… Мне хочется придать ей уюту… Я не думала, что это возбраняется. – Запинаясь и нервничая, ответила я.
Сара покачала головой:
- Будь осторожна, милая. Больше тридцати лет он не видел женского внимания, отказываясь от него самолично. И столько же в его комнате не было ни цветов, ни других признаков участия слабого пола. Что-то задумал сэр Харольд на старости лет, если решил взять к себе в гувернантки такую молоденькую девушку как ты. Неужто нахвататься свежего воздуха перед последним боем… Любовь дорого обходится старикам – не забывай великих слов Бальзака.
Ее слова муравьиным роем пробежали по коже. Словно окно в новую плоскость они открыли для меня. Еще один вектор вырос в пространстве моего сознания. Какую глупость сказала Сара; не обратить бы внимания, отбросить, да забыть. Она ведь ничего не знает о наших с Эдвардом отношениях, поэтому и копает в неверном направлении. Но что если ее голос – глас народа? И как быть, если все слуги уже шушукаются о моем странном приближении к сэру Рочерстширу старшему, а я даже не подозреваю о том, какие абсурдные интриги плетутся за моей спиной?
Но самое страшное не в этом. Нет. Чей-то внутренний голос спросил меня: а вправду ль эта идея так нова для тебя? Не хочешь ли ты честно признаться себе, что она поселилась в твоей голове еще прежде, чем Сара гласно обратила на нее внимание? И, словно мышка-норушка, эта мысль тихо и молча, не привлекая ничьего внимания, уже обустраивает себе теплую ячейку... Когда она успела пробраться туда? Я упустила этот момент. Нарочно. Я отвернулась в другую сторону, когда она подползала к двери. И я дала ей проскочить внутрь. Мне было стыдно и страшно признаться себе в том, что эта оскорбительная додумка посмела посетить меня, однако стыд не убил ее, а лишь запрятал глубже – туда, откуда извлечь ее теперь представлялось значительно сложнее. И почти невозможно, учитывая еще и тот факт, что посторонний человек не постеснялся указать на нее.
Сэр Харольд никогда не позволит себе взглянуть на сторону невесты собственного сына, да и учитывая разницу в летах…

Итак, Эдвард вернулся, но пробыл всего четыре дня. Затем он уехал куда-то по делам на неделю, а оттуда напрямик снова должен был отправиться в Голландию, и снова на неопределенный срок.
Конечно же, никакого выездного свидания между нами не случилось, и даже, более того, я не почувствовала элементарной человеческой теплоты с его стороны в первые минуты встречи. За месяц я так соскучилась по нему, столько всего хотела рассказать и поделиться успехами на новой работе, своей, если так можно выразиться, дружбой с Маркосом, сближением с его отцом, но, к горькому огорчению и разочарованию, я видела отчетливо неготовность Эдварда все это слушать. Лишь напряжение и недовольство возрастали внутри него. Как будто не он сам мне клялся в любви и дал тот первый толчок, что привел ко всем этим случившимся теперь изменениям.
- Ты точно не знаешь, почему отец так скоро взял тебя к себе? – не унимался Эдвард.
- Я ведь только что объяснила тебе: он сказал, что Маркос стареет и слабеет, и не может физически справляться со всеми делами.
- Это я понимаю! Но почему вот так скоро! И именно когда я уехал!
- Но… почему же скоро… Прошло уже полгода, как я переведена в ваш дом. И почему ты так говоришь, будто не рад новостям? И вообще, ты разве не соскучился по мне? – женская обида подступила потоком слез к горлу, а в такие моменты никакая субординация не способна над ними встать.
Эдвард вдруг спохватился и взял себя в руки. Он моментально изменился в лице и манерах, как он умел это отлично делать, словно хамелеон, подстраиваясь под обстоятельства, и, подойдя ко мне вплотную, крепко обнял и начал целовать.
- Прости меня, дорогая, пожалуйста, прости… Таким сложным выдался этот месяц… И через три дня мне снова уезжать. Будто все нарочно валится на меня, но я не могу ни отменить дела, ни бросить Майка…
- Я вижу, ты словно сам не свой. Скажи, пожалуйста, правду: я что-то сделала не так? Ты на меня сердишься?
- Нет, что ты! Я очень рад, что наши дела идут в гору так быстро, просто это немного неожиданно для меня… Пожалуйста, оставайся всегда очень осторожной с сэром Харольдом: он может подолгу быть добрым и веселым с тобой, но затем внезапная вспышка гнева способна обрушиться на тебя ни с того ни с сего. Он не виноват в этом. Такое случается иногда. Поэтому не торопи события, не наседай на него и не пытайся ничего предпринимать самостоятельно до моего возвращения. Это очень и очень важно. Ты поняла меня? – Эдвард хотел казаться рассудительно-мягким, но ему с трудом это давалось. Он сильно нервничал.
- Да, конечно… А, знаешь ли… - я хотела сказать, что ему незачем так волноваться, поскольку мы с сэром Харольдом уже нашли общий язык, и что ничего подобного в его поведении я ни разу не замечала. Но что-то невидимое укусило меня за язык. Я снова задалась вопросом о том, на чьей стороне поля нахожусь и в какие ворота забиваю. Поэтому предпочла промолчать и замялась.
- Что? Что ты хотела сказать?
- Нет-нет, ничего. Все хорошо.
- Не стесняйся меня, Марча, ты обязательно должна рассказывать мне все, как есть. Пойми, что я здесь самый близкий тебе человек, и от кого бы ты что ни услышала в свой адрес – не следует верить ни единому слову. Однако я должен все знать в любом случае, потому что ты даже не представляешь, как малейшее твое умалчивание способно подрубить наше счастье на корню!
Эдвард склонил голову набок, ожидая продолжения не договоренной фразы. Придвинул ближе свое лицо и пытливо заглянул мне в глаза. Он был сейчас как гремучий змей – такой же скользкий и неуловимый. Он находился рядом, однако умело контролировал комфортную для себя дистанцию. Его тело мягко ломалось, как бы повторяя изгибы змеиного жгута, по-разному блестящего в зависимости от преломлявшихся в нем лучах солнца. В глазах этого человека я видела не проявление заботы и любви, о коих он старался так нежно петь, а панику, ту самую кричащую панику, которую я несколько лет назад видела в глазах Антонио, молчаливо стоявшего возле своего отца, в то время как тот поливал меня грязью. Мое сердце замерло в ожидании грома, развязки, чего-то страшного и непредсказуемого, как в тот раз. Невольно я съежилась и приготовилась держать оборону, в голове уже просчитывая, сколько шагов до двери, и с облегчением думая о том, что она осталась не заперта. Теперь я уже не сомневалась, что мой возлюбленный ведет какую-то свою, одному ему известную игру.
Но, как ни странно, тучи разошлись, не успев собраться. Эдвард заметил, что в очередной раз напугал меня и, подождав с несколько секунд, снова, как стервятник, втянул голову в плечи и быстро выпустил меня из своих мнимых, но не менее тяжких от того оков.
Любила ли я по-прежнему этого человека? Наверное, да. Он был слишком красив, самодостаточен и желанен мной как мужчина. Но, вместе с тем, я очень боялась быть, как и прежде, обманутой и брошенной, использованной самым низким и подлым образом, поэтому все же невольно, глубоко на подсознании, возвышала свою прозрачную стену между нами. Опасливое недоверие, предчувствие неладного селились в моем сердце рядом с любовью и надеждой, отравляя светлое и мирное существование последним.
На третий день Эдвард уехал, позвав меня к себе за несколько часов до отъезда. Его на удивление приподнятое настроение вдохнуло бодрости и позитива и в меня. Ему предстояла тяжелая поездка, но он казался ничуть не удручен этим. Напротив, держался весело и непринужденно, будто она не ожидалась столь длительной или отменена вовсе.
Он через несколько минут закрыл за мной дверь на щеколду, и мне не пришлось долго ждать, чтобы понять зачем. Таким нежным и чувственным он не был еще никогда! Словно весь мир был подарен мне в те счастливые минуты! Рукой сняло все прежние недоверие и подозрение на сторону этого невероятно обворожительного и любящего меня молодого мужчины. И он был мой, этот мужчина! Мой и ни чей более!
 
Глава 29
Шли дни, с работой я справлялась хорошо и даже немного расслабилась, не переживая, что где-то оставлю пылинку или забуду поменять только вчера повешенное полотенце. Последнее движение Эдварда еще более придало мне уверенности в себе, и я без тревожности жила, со спокойной душой ожидая возвращения милого и дальнейшего развития наших сладких любовных отношений. Никакие косые взгляды остального персонала не способны были вывести меня из равновесия. И мой внутренний мир был достаточно прочен и насыщен для того, чтобы я искала эмоций и общения на стороне.
 Однако спустя пару недель произошло одно событие, повлекшее за собой неизбежную череду последующих. И это событие перевернуло все текущие расклады с ног на голову. А случилось вот что.
Однажды утром, заправляя постель сэра Харольда, я заметила его стоящим возле турников, облокотившись на них поясничным отелом позвоночника. Одной рукой он упирался себе в колено, другую держал на диафрагме и, по всей видимости, глубоко и часто дышал. Я и раньше в последнее время замечала, что он стал делать небольшие остановки в занятиях, но не придавала этому значения. Сейчас же было совершенно очевидно, что графу плохо. Бежать ли и звать на помощь или немного подождать? И я прикованная стояла у окна, не зная, как поступить, пристально следя за ним и пытаясь угадать причину недуга. Внезапно он поднял голову и взгляд на окно своей комнаты, и наши глаза встретились. Он сделался серьезным и сосредоточенным в лице и стал так же четко и размеренно, как маятник часов, водить головой из стороны в сторону, давая мне знак не говорить об увиденном никому. Я сразу же кивнула в знак того, что поняла его, и тут же отошла от окна, но в волнении еще много раз искоса заглядывала туда по ходу уборки. Однако сэра Харольда я там больше не видела. Вероятно, он прекратил тренировку, чувствуя себя неважно.
В обычное время он, как ни в чем не бывало, поднялся к себе в комнату (я дождалась этого, разумеется), и я, сделав вид, что ничего не произошло, быстро ретировалась оттуда. Более мы к случившемуся никогда не возвращались.
Но все бы ничего, если бы тот случай был исключительным. Все чаще стал Харольд делать передышки между упражнениями, и все длиннее они становились, эти передышки.
Через месяц по дому поползли слухи, что хозяин болен, и что его смотрел уже не один врач. Но что ничего серьезного вроде бы нет, однако состояние его требует покоя и, кажется, каких-то пилюль.
Харольд, несмотря ни на что, продолжал выходить в привычное утреннее время на улицу (наверное, просто гулял где-то по территории), давая мне возможность убирать его комнату и ограждая себя вместе с тем от лишних слухов среди персонала. И все мы дружно делали вид, что ничего не замечаем, что граф здоров, как и прежде, и жизнь идет своим чередом.
Через недель 6-7 после того события, которого я стала свидетелем, приехал Эдвард. Его друг Майк отмучался свое, состоялись похороны, и на 4-ый день Эдвард вылетел из Роттердама.
Но прежде должна Вам сообщить, что это время далось морально очень не просто мне. Будучи теперь по долгу службы и по «семейным» (назовем их так) обстоятельствам достаточно близкой к сэру Рочерстширу старшему, я не могла не переживать искренне за состояние его здоровья. И видно было, что даже отрешенный Маркос находился на пределе своих эмоциональных способностей. Он срывался на меня по пустякам, требуя даже того, о чем раньше не было и речи. И такое его отношение ко мне дополнительной тонной груза ложись сверху.
На самом деле весь дом будто принял военное положение. Все подтянулись и ходили по струнке, шепотом переговариваясь о рабочих вопросах и вовсе не затрагивая личных, и с неподдельным усилием налегая вдвойне на свои повседневные обязанности.
Откуда-то потянулись новые толки, что из подслушанного между врачами разговора кому-то из прислуги удалось узнать, будто у сэра Харольда началась болезнь Альцгеймера, причем началась еще несколько лет назад. Но все это была, разумеется, не проверенная информация, родоначальником которой был неизвестно кто. Однако эта информация была единственной, и она стала распространяться по дому со столь невероятной скоростью, что, должно быть, достигла в самом скором времени и самого объекта обсуждения.
Так вот, Эдвард прилетел, в печали и грусти, конечно же, от пережитой утраты и последовавших за ней траурных церемониальных событий. И его личное настроение добавило черной краски в общее и без того тревожное состояние дома, вместе с тем, однако, придав последнему апатии и немного затормозив колесо движений, набравшее обороты в последние дни. Жизнь предрешена, и некуда бежать и спешить, если конец придет в любом случае, независимо от нашего отношения к нему и суеты вокруг него.
Поэтому напряжение в доме постепенно спало – все вернулись к привычному вольтажу и даже как будто позабыли о болезни сэра Рочерстшира старшего, ведь она не пророчила ему конец в обозримом будущем.
Поднять с Эдвардом разговор о помолвке в такое время было бы крайне неуважительно по отношению к его человеческим чувствам, и все, чем я могла довольствоваться тогда – это оказывать максимальную моральную поддержку. А он действительно в ней нуждался и чистосердечно-трогательно принимал. Наши долгие вечерние посиделки в его комнате за беседами на разные жизненные темы создавали ауру теплоты и взаимопонимания, и Эдвард казался мне уже таким родным и близким, что сомнений в нашем будущем счастливом союзе просто-напросто не оставалось. Тогда я не размышляла на предмет того, способно ли горе кардинально изменить человека. По правде сказать, я и сейчас так не считаю. На тот момент я всю вину брала исключительно на себя, полагая, что это я сама, со своим предвзятым к мужчинам отношением, портила все раньше, когда искала скрытые подвохи и непрозрачность в его поведении. А тот первый и предупредительный разговор с его отцом, вполне возможно, являлся лишь проверкой со стороны обоих. Ведь все хорошо сейчас, не правда ли? Зачем рисовать черта на радужном небе? Краски будут оставаться всегда, и не нужно использовать их во вред своему же произведению искусства. Я счастлива сейчас, и пусть так будет дальше!

Глава 30
Но, тем не менее, болезнь сэра Харольда никуда не девалась. Она, к сожалению, более того, только усугублялась, и приостановить ее прогрессирующее развитие было не под силу никаким приглашенным врачам, как, в прочем, это не под силу никому и сейчас, спустя почти полвека. Вы скажете, что Альцгеймера затрагивает когнитивную сторону человека, и будете правы, но не забудьте, что эта болезнь не только забирает память, она съедает мозг, словно червь капустный лист. Ранняя деменция, на которой Харольду диагностировали заболевание, подразумевает под собой уже пройденную предеменцию, а это значит, что недуг взялся за свою несчастную жертву, по меньшей мере, несколько лет назад. Конечно же, сэр Рочерстшир старший и сам стал подмечать провалы в памяти, бывшие вначале незначительными, но по мере усиления болезни ставшие все более очевидными уже не только ему, но и окружающим, как и его координации в движениях в том числе. Близкие друзья, сослуживцы, Эдвард и Маркос, я уверена, еще прежде успели начать печалиться по этому поводу, но не били тревогу, списывая все на возрастные изменения, так называемое старение. А теперь же, когда Харольду стало внезапно сложнее выполнять привычные и хорошо знакомые ему физические упражнения и силы стали заметно быстро покидать его, врачи открыли истинное и плачевное положение дел. Скрывать болезнь от самого бедолаги и от окружающих не представлялось возможным – оно и не имело смысла.
Как я отметила раньше, почти никто из служащих не общался с хозяином достаточно близко для того, чтобы заметить ранние признаки Альцгеймера, поэтому мы и предположить не могли, какое большое несчастье нависло над усадьбой.
И это все при такой прекрасной физической подготовке еще и здоровом образе жизни он держался, заметьте! Можете себе представить, как рано к нему пришла бы болезнь и забрала с собой в противном случае.
Я поясню для Вас: старение как таковое может длиться очень и очень много лет, происходя вялотекуще и естественным образом будучи воспринято ближними. Но старение на фоне Альцгеймера длится редко более 7 лет. Человек сдает очень быстро и уходит очень быстро. Харольд, на протяжении всей жизни будучи крепким и сильным телом и духом, не мог не привлечь общественного внимания, слабея, в прямом смысле этого слова, на глазах. Он очень скоро стал не способен выполнять свои привычные физические нормативы, хотя и возвращался к уже проделанной группе упражнений по забывчивости несколько раз в рамках отведенного им самим на спорт получаса. И теперь уже утренние занятия были в два раза длиннее по времени, потому что давались ему сложнее, а перерывы для отдыха растягивались надолго.
Сэр Рочерстшир старший начал неизбежно испытывать неловкость в окружении других людей, умных и здоровых, тех, кто знал и его всегда таким же, равным себе или даже превосходящим по некоторым параметрам и способностям их самих. Неуверенность сэра Харольда в себе делала его все более замкнутым и отстраненным от других, а это еще более пагубно влияло на его здоровье. Он боялся показаться глупым и немощным, не вспомнив чего-то совершенно не сложного для него в прошлом, но требующего неимоверных усилий теперь. Он замечал косые взгляды деловых партнеров, боялся быть обманутым или поднятым на смех из-за своих провалов в памяти или неадекватных с точки зрения здравомыслящих людей идей и предложений. Но партнеры, конечно же, из уважения, молчали, а их переглядки друг с другом только напоминали каждый раз графу о его болезни. И теперь, во избежание проблем с бизнесом, все дела следовало как можно скорее переводить на сына – другого решения здесь быть не могло. Поэтому их взаимодействие с Эдвардом становилось теснее день ото дня. Сэр Харольд уходил с арены, а сэр Эдвард готовился заступать в свои права.
Таким тяжелым и напряженным был фон, на котором развивались события, что я буду описывать далее.
Вовлеченный в водоворот дел Эдвард быстро отходил от своей грусти и от потребности во мне вместе с тем. Теперь его как никогда прежде волновало финансовое положение дел и здоровье отца. Здоровье, к сожалению, да, волновало меньше, чем дела. Ни слова не говоря мне, он решился-таки на разговор с родителем относительно своего намерения жениться на служанке по имени Марчелла Грасси, и разговор этот ему не удался. Не потому что сэр Харольд был против меня, а потому что некие обстоятельства, вернее, условия, выдвинутые отцом, не удовлетворили иска. Но к этому мы еще придем.
Так, с каждым днем Эдвард глубже зашивался в дела и становился только злее, агрессивнее и грубее со мной, будто одно исключало другое. Причину таким переменам я, как ни пыталась, найти в себе не могла, а все попытки поговорить со второй половинкой и выяснить происходящее результатов не давали, они сводились на «нет».
- Все хорошо, я просто очень устал… Прости, дорогая, давай не сегодня… У меня много дел…
Такими были обычные отговорки на любые мои предлоги к разговору или совместному времяпрепровождению. Я теряла Эдварда. Теряла Эдварда любовника, Эдварда друга и объект своего обожания. Он ускользал от меня в каком-то неизвестном направлении, стиснув зубы от злобы и ненависти, пришедших на смену нежным, теплым чувствам и страстным минутам близости. Я видела, что раздражаю его просто-напросто одним своим существованием, хотя ничего не изменилось во мне ни внешне, ни внутренне. Словно черная кошка пробежала между нами, и дворник начисто смел сердечки на асфальте из ярких осенних листьев.
Я не нужна была Эдварду больше, он окончательно передумал иметь со мной что-либо – в том не оставалось больше сомнений. Я перестала искать возможностей поговорить с ним, и я вообще перестала искать встреч с ним. Я даже поймала себя на том, что нарочно избегаю пребывать там и тогда, где он потенциально может попасться мне на глаза. И я бы, пожалуй, начала собирать свои вещи и готовиться к отъезду, если бы не существование в этом доме одного человека, из-за которого я не могла так поступить. И этот человек был сэр Харольд Рочерстшир.

Глава 31
Чем хуже становились мои отношения с Рочерстширом младшим, тем больше крепчала невидимая связь между мной и старшим. И чем больше времени я проводила с последним, тем более продолжительные эпилептические припадки ярости вызывала у первого.
Постепенно усиливавшееся в связи с болезнью чувство стеснения и подавленности в высшем обществе (с партнерами в основном, я имею в виду) сильнее приковывало Харольда к дому и к его комнате, и он, испытывая вместе с тем потребность в людях, находил отдушину во мне. Даже сделавшись в абсолютной степени слабоумным, он все равно стоял бы выше меня по социальной лестнице – он это знал, и это психологически успокаивало его. Поэтому у него не вызывало чувства моральной ущербности общение со мной.
Сэр Харольд стал реже покидать свою комнату во время моей уборки ее (он почему-то теперь занимался спортом иногда в вечернее время), и если поначалу я думала, что это обусловлено какими-то его другими делами в утренние часы, то позже пришла к выводу, что дела тут вовсе не при чем.
Некомфортно убирать комнату, когда в ней находится человек в принципе, тем более сложно это делать, когда им является хозяин не только этой комнаты, но и всего огромного поместья в целом. Однако работа прислуги есть работа прислуги, и ничто не должно оказывать на нее влияния, никакие внешние факторы не должны смущать. Во второй раз поборов свои трясущиеся руки и проглотив ставший от волнения ком в горле, я довольно скоро успокоилась, осознав, что под завуалированным надзором сэра Харольда справляться с обязанностями значительно проще, чем под гнетом всевидящего ока Маркоса.
Ведь, в сущности, это и не было надзором вовсе. Харольд будто не замечал меня вначале, читая книгу или листая журнал, а ближе к концу пытался заговорить о чем-либо, чтобы хоть ненадолго задержать с собою рядом. И тем паче чувствовалась его потребность в общении, чем более яро он пытался зацепиться языками. Интеллектуальный упадок делал его рассеянным, убивал гордость и уверенность в себе, делая из бывшего вояки кроткого и чуткого старика. Все это выглядело на самом деле очень грустно и вызывало жалость по отношению к человеку, когда-то доблестно сражавшегося за родину, затем много лет контролировавшего не один бизнес, а теперь сидящего в своей комнате и пытающегося заговорить хотя бы с прислугой. Но мне было удивительно и не совсем понятно вот что: почему сэр Харольд так скоро смирился со своим диагнозом и будто тут же сложил оружие и доспехи? Он не цеплялся за жизнь, не проявлял агрессии к своему положению и не стремился доказать другим, что его еще рано списывать со счетов (хотя никто, разумеется, этого делать не собирался). Он принял свою болезнь как долгожданное событие, он будто был к ней готов и не хотел противиться ни внешне, ни внутренне. Он! Этот невероятно твердый человек, живой и интересующийся всем, вплоть до цветов в комнате! Что же случилось? Почему Харольд не встал себе на защиту, а так скоропалительно и без боя сдался? Его здоровья и ума хватило бы еще на годы, но он как будто бы волевым решением отвернулся от них сам, несмотря на то, что они были готовы служить ему еще. Разве что только невероятная сила воли и мужественность привели его к этому осознанному выбору. Ни в коем случае не мог он предстать перед кем-либо из уважаемых людей больным и неполноценным. Харольд не чувствовал себя таковым, но он очень много читал и общался с врачами, поэтому прекрасно представлял себе, как выглядит в глазах других сейчас и как будут обстоять дела дальше. А это, поверьте, многого стоит – уметь оценить себя со стороны, тем более при таких обстоятельствах!
Он, словно матерый вожак волчьей стаи, должен был уйти в лес и умереть там один, не показав никому своих гноящихся и расползающихся ран. Он должен был уйти героем, оставив о себе последнее впечатление таким, какое он производил на всех те годы, что был молод, полнокровен и атлетичен. Да, как ни печально это было, но было это именно так: сэр Харольд внутренне готовил себя умирать, а для этого ему не требовались ни прежняя выправка, ни цепкость за время и свой авторитет. И чем скорее и безболезненнее пришел бы конец, тем легче ему бы это далось.
Я же была для него новым человеком. Я не входила в его стаю никогда. По сути, я появилась в его жизни одновременно с ней – болезнью Альцгеймера. И я была простая молодая девочка служанка, перед которой ему не надлежало слабеющими руками удерживать бесконтрольно падающую планку. Он взял меня к себе в гувернантки по каким-то личным соображениям, которые сейчас уже, вероятно, в связи с нашим разладом с Эдвардом, утратили свою актуальность, но он уже взял меня и уже стал привязываться человечески ко мне самой и привыкать к тем жестам заботы, что я делала для него от всей души. Сэр Харольд видел, что я не заискивала перед ним и никогда не задирала носа, покамест была «в отношениях» с его сыном. Я всегда знала свое место в этом доме, и я всегда выполняла свою работу так, будто это было единственное, зачем я вообще жила там уже не первый год.
Конечно, Эдвард зрелый и самодостаточный мужчина, он окружен несчетным количеством дел и хлопот. Ему некогда быть ласковым и заботливым с отцом. К тому же, как выразился ранее сам Харольд, давно уже была потеряна та ценная духовная отцовско-сыновья связь между ними, и это пустующее место в сердце Рочерстшира старшего, особенно нуждавшееся в заполнении теперь, похоже, и предстояло занять мне.

Сэр Харольд прекрасно знал, что рухнул мостик любви между молодыми, поэтому логично ждал, что вскоре я заявлю о своем желании покинуть Уэльс, но я продолжала службу, еще более трепетно и старательно, чем прежде. «Однако почему?» – спросите вы. А потому что я была осведомлена о смертельной болезни и с ужасом наблюдала, как быстротечно он отдается ей и закрывается от внешнего мира. А я оставалась с ним, на этом необитаемом острове. С ним и с Маркосом. И с каждым новым днем, с каждым сантиметром воды мне становилось все сложнее оттолкнуться от берега и вернуться на континент. А перешеек, между тем, рос, и крепли связь и дружба оставшихся троих на острове.
Однажды Харольд спросил, могу ли я показать то место, откуда срывала цветы, что собирала после в букеты весной в его комнате. Сложно приписать моему удивлению более яркий окрас, чем тот, который действительно был.
Все в доме замечали: хозяин стал проще и ближе к прислуге – простым работягам, без высшего образования, общественной значимости, каких-либо почестей и наград. Теперь Харольд улыбался почти каждому, не лез в карман за комплиментом, и тем доставлял огромную радость служащим лицезреть его наконец-то таким, каким они всегда хотели и ждали. Его походка становилась легче, забывая отчеканенный военный шаг молодых лет, но выправка и осанка все еще были с ним. И глаза – эти глубокие синие глаза – они по-прежнему горели живым и свежим огнем, и это давало шанс надеяться на максимально отсроченный конец.
Я даже возьму на себя смелось сказать, что вся атмосфера в замке стала как будто легче и комфортнее для обитания. Но это, к сожалению, имело место быть лишь до тех пор, пока Эдвард не появлялся на горизонте. Как ни пытался он держать себя в руках, любая пустяковая безделица выводила его из равновесия. На фоне стареющего и слабеющего отца он должен был бы перенять его силу и ум, способность находить компромиссы и терпимо реагировать на происходящее, но он обрастал непринятием ко всему и ко всем вместо того. Что-то происходило с ним лично или были у них неразрешимые сложности во взаимопонимании с отцом – я знать не могла. Впрочем, на счет последнего думалось мало, поскольку его отношение к родителю было уж слишком, что называется, пылиносдувательным – опять же, насколько я могла судить об этом со стороны.
Но, что интересно, сэр Харольд будто не замечал всех этих припадков бешенства сына, или же он слишком умело держал себя в руках при посторонних.
Во всяком случае, все выглядело как завуалированная игра, и я ничуть не удивилась бы, узнав, что правила написаны ни кем иным, как младшим из обоих.
Эдвард подтвердил свое двушкурие уже не единожды за эти два года, что я имела возможность наблюдать его. И хотя он так и не был ни разу пойман на чем-то действительно важном и конкретном, он все-таки был очень мутный товарищ. Настолько туманен внутренне, насколько красив и выхолен внешне. Он не простой человек. С такими нужно всегда держать ухо востро и глаз в оба. Я более не питала иллюзий выйти за него замуж (да мне, признаться, не очень-то уже и хотелось), но я все еще с интересом ждала, что же откроется особого в нем. Что-то подсказывало мне, что это еще не конец. Я продолжала наблюдать Рочерстшира младшего и выжидать какого-то из ряда вон выходящего поступка в будущем или открытия для себя чего-то неожиданного из его прошлого. Но что это могли быть за известие или поступок? И всплывут ли они теперь, когда наши отношения уже явно не нужны ему?..
Я с двух сторон зажала себя собою же выложенными козырями. С одной стороны лежал мой интерес к ситуации, а со второй – чувство долга перед Харольдом, основанное на глубоком уважении и большой человеческой симпатии к нему. И я не задавалась вопросом, насколько еще меня хватит прожить тут. Я просто делала ставшую уже до боли привычной работу, одновременно с тем обогащая свой внутренний мир невероятно интересным общением с графом.
Уверена, что Эдвард давно бы уже уволил меня, не будь я теперь в подчинении у Харольда, и это, определенно, злило его – отсутствие власти надо мной. При всем огромном желании он не мог избавиться от меня. Отныне я не представляла для него интереса ни в какой ипостаси и, более того, - мешала дружить с отцом. Но я бы уступила ему место, несомненно, если бы видела взаимное влечение второго к тому. Вернее, если бы тот второй не стал самолично вытеснять из своей жизни Эдварда мной. Харольд был откровенно холоден к сыну. И даже с приходом к нему чувствительности и сентиментальности в связи с болезнью, он равнодушно воспринимал любые попытки дружественного сближения с ним отпрыска. Поэтому Эдвард теперь проклинал себя за то, что когда-то сам же затеял всю эту игру с моим переводом в хозяйский дом. Никак не мог он ожидать, что ситуация выйдет из-под его контроля и обернется против.
А я не собиралась вылетать из-под крыла сэра Харольда не потому, что Эдвард очень этого хотел, а потому что Харольд этого очень не хотел. Я ни секунды не сомневалась в том, что нужна Рочерстширу старшему, и далеко не только в качестве прислуги, но и как близкий друг в том числе. Прозрачность Харольда была во всем: от слов до действий, от мала до велика – он был повсюду честен, открыт и прямолинеен.
Поэтому тот козырь, что назывался «Эдвардом», стал постепенно растворяться на глазах; этот человек больше не интересовал меня ни как друг, ни как враг – он просто перестал иметь значение. А козырь по имени «Харольд» стал намагничивать меня под себя. Вся жизнь моя ныне закрутилась вокруг графа, я посвятила всю себя ему. И именно отдача, чистая и стократная, с его стороны, откровенно сильно удерживала меня рядом с ним. Мы с Харольдом дружили по добру и по душам, и даже в какой-то степени по-родному прониклись чувствами друг к другу. Он все еще очень здорово держался, и мне, как постороннему отчасти человеку, были, по правде сказать, почти незаметны его проблемы с памятью и дезориентация в событиях прошедших лет или какие-либо физические его изменения. Ведь я не знала этого человека прежде. Я только теперь стала ближе к нему и только сейчас возымела возможность общаться с ним, как никогда ранее, и как, вероятно, мало кто в доме с ним общался вообще.

Глава 32
- Вы умеете ездить верхом? Вы ведь знаете, что на территории усадьбы есть своя конюшня?
- Да, я знаю… Но ездить нет, не умею, к сожалению. Ни разу не пробовала.
- Не хотите поучиться завтра? У меня есть прекрасная спокойная кобыла, она уже в возрасте и любит размеренную езду. Кстати, ее, кажется, давно никто не объезжал. Ей будет в радость немного прогуляться.
Я воссияла от заманчивого предложения, и он немедля продолжил.
- Значит, завтра, после обеда. Густав, конюх, выдаст Вам снаряжение и объяснит некоторые азы. Он будет с нами и во время поездки, не переживайте.
-  А… но… после обеда я должна забрать вещи с прачечной и убрать несколько комнат персонала…
- Я скажу Маркосу, он поставит на эту работу кого-то другого. В 14 часов, пожалуйста, будьте в конюшне.
Почти всю жизнь Харольд проездил верхом. Он держал лошадей не забавы и престижа ради, а потому, что любил их всем сердцем и всей душой. Лошади были для него отдельным миром, с ними он забывал обо всех тревогах и невзгодах текущих дней, и они же вместе с тем возвращали его в далекие годы беспечной молодости, затем – войны, затем – длинной вереницы других жизненных происшествий. За каких-нибудь несколько часов быстрой езды перед ним могли пронестись целые десятки лет – сложных, ярких и насыщенных множеством событий лет.
Хотя не все физические упражнения уже давались Харольду так же легко, как прежде, но в седле он держался, надо отдать должное, как юный кавалер гвардии. Он просто великолепно смотрелся на своем белом коне Томпсона, грива которого развивалась по ветру так же легко и свободно, каким был его шаг – беспечный и радостный от ощущения тепла родного сердцу человека.
Меня нарядили по всем правилам. Густав помог взобраться в седло, а сам пошел рядом, держа кобылу под узды. И так мы сделали несколько кругов в вольере, а Харольд стоял далеко в стороне и наблюдал. О чем он думал? О том ли, что я смогу побороть страх и научиться чувствовать лошадь? О том ли, как рада я принять его предложение разбавить свои трудовые серые будни? О том ли, что я могла бы быть хорошей женой его сыну?..
А, может, он вовсе и не видел меня, глядя в упор… И я не удивлюсь ни капли, если обстояло это именно так, и какие-то старые воспоминания всплыли тогда в его голове, увлекая за собой, далеко назад в прошлое.
Кобыла действительно была очень покладистая, и Густав вскоре отпустил узды, предложив мне проехаться самой. И в этот момент Харольд будто ожил. Он встрепенулся, и конь зафыркал под ним.
- Вам не страшно? – довольно быстро он оказался возле меня.
- Немного, но ведь бояться нельзя, мне сказали. Лошадь это чувствует, и ей это очень не нравится. Поэтому я стараюсь не думать о страхе и привыкаю к новым ощущениям.
- Вот это верно. С таким Вашим настроем мы скоро сможем кататься за территорией графства, - он сделал паузу, посмотрев под ноги моей кобыле, - Я думаю, раз уже так на 7-ой, 6-ой.
- О нет, уверена, что это еще слишком рано, - невольно я сделала резкое движение рукой, и лошадь нервно дернулась.
Густав свистнул, и кобыла сразу же оправилась.
Я не на шутку испугалась, ладони вспотели и задрожали, нервно сжимая и натягивая поводья.
- Может, на сегодня хватит?
- Нет-нет, продолжайте. Ни в коем случае не дайте страху завладеть Вами, а лошади почувствовать Вашу слабость. Обязательно продолжайте. – Харольд волновался, но был тверд в своих словах.
- Расслабьте руки, а затем слегка натяните оба поводья на себя, - сказал Густав, гладя лошадку в области ключицы.
Я сделала, как велено, и савраска ровным шагом пошла вперед.
- Отлично, - подбодрил Густав и остался стоять на прежнем месте.
В сопровождении Харольда и его Томпсона я проехала сама четыре круга, и когда у всех сформировалась абсолютная уверенность, что от прежнего моего страха не осталось и следа, мне было предложено спешиться.
- Поблагодарите лошадь и погладьте ее по мордочке, - Харольд помогал мне слезть, - Она должна чувствовать Ваши доброжелание и тепло. Вы подружитесь, я уверен.
 - Спасибо, дорогая, мне было очень хорошо с тобой, - я обратилась к кобылке, затем перевела взгляд на Харольда, - А можно ее поцеловать?
Он рассмеялся.
- Ну, конечно же! Если Вам действительно этого хочется, то это будет самая большая награда для нее! – его синие глаза блестели и улыбались, отражая солнечные лучи последних теплых осенних дней. – Если не возражаете, я немного прокачусь, а Вы пока переодевайтесь. На первый раз с Вас достаточно.
Он снова вскочил на своего красавца коня, пришпорил его и лихо тронулся с места в сторону ворот из усадьбы, ведущих в лес.
Что-то магическое есть в этом человеке. За шесть десятков лет мальчишеская смелость не угасла в нем, глаза по-прежнему умели радоваться жизни, а военная осанка подчеркивала статность и высокий рост. Он был в действительности очень красивый мужчина, и годы не смели посягнуть на это природное дарование. И его внешняя красота только подчеркивалась внутренней добротой, порядочностью и нравственностью.
Много раз сравнивала я их с Эдвардом и никак не могла понять, почему эти прекрасные человеческие качества не передались от отца к сыну. Они были разными, эти люди, полярно разными по своему внутреннему содержанию.
Насколько Эдвард скрывал ото всех наши отношения, настолько Харольд всячески показывал остальным нашу дружбу с ним. Насколько Эдвард всевозможными кривыми путями шел к одному ему известной цели, настолько Харольд уверенно и не колеблясь делал здесь и сейчас то, чего хотел. Его не волновало, что скажет прислуга, Маркос, конюх… Он был до того уверен в себе и чист совестью сам перед собой, что ему было совершенно наплевать на чужое мнение. Он не стыдился своей симпатии к простой девчонке, годной ему во внучки. И что бы там ни болтали служащие (как он догадывался), и каких бы небылиц не плели у него за спиной – он давно определил для себя по жизни одно: все безосновательное не имеет для него значения.

Глава 33
До неприличия много времени мы стали проводить вместе. Никто не отменял моих обязанностей, но никто не мог и запретить мне вести сердечные беседы с хозяином, тем более что последний сам являлся инициатором. Я много узнала про войну, про глупые и роковые ошибки, случайные награды, про легкую смерть и тяжелые судьбы солдат. Сражения, тактики, военные хитрости и боевая техника – кажется, не было ничего, в чем бы не разбирался он. Но никогда не говорил Харольд про личную жизнь. Как только разговор приближался к ней, он сразу же менял колею. Какой-то больной темной ямой была она для него, и я не смела тревожить прах.
Еще полгода пролетели с молниеносной быстротой. На смену дерганому и двуличному Эдварду в мою жизнь пришел уравновешенный и прямолинейный Харольд. На смену быстротечным вожделенным порывам и любовным страстям ко мне пришли фундаментальные дружеская поддержка и душевная теплота. Другая грань жизни открылась для меня. И, да, в мои 19 лет мне очень хотелось любить мужчину и быть любимой им в том смысле, который природой заложен нами в период готовности к воспроизводству потомства. Но, к сожалению, судьба распорядилась так, что это таинство священной связи саккомулировалось в моей голове с обманом, предательством и меркантильностью. Меня любили страстно и горячо телом, но холодно и отчужденно душой и сердцем. А это невозможно не чувствовать, понимаете ли. И если юной половозрелой девушке приходится много раз столкнуться с подобным в начале своего прекрасного жизненного пути, то очень сложно ей будет потом не разделять для себя понятия любви и секса. И, слава богу, если хоть не противопоставлять! В противном случае исход один – и он Вам известен.

Когда случалось Эдварду застать нас вместе с Харольдом за чаем или просто дружеской беседой (я не говорю уже о прогулках и конях), то бешенству его и злости не было предела. И он не медлил твердым голосом напоминать мне о моих обязанностях, но Харольд мягко отстаивал меня, ссылаясь на свободную пятиминутку между делами и «кстати говоря» непричастность Эдварда к моей работе впредь, поскольку ныне она контролируется другим начальством. Но хотя я не вскакивала тут же по указанию сэра Рочерстшира младшего, потому что старший не давал мне этого сделать, а Эдвард быстро удалялся, разговор больше не клеился, общее настроение падало в миг. Ему отлично удавалось портить нам нашу духовную связь своим появлением где-либо и когда-либо. Он проклинал меня, я знала. Он больше не испытывал симпатии ко мне. Больше – именно тогда, когда я достигла цели, поставленной им же самим.

На 6-ой раз моей поездки на лошади Харольд настоял, чтобы Густав отпустил меня с ним в лес.
Неужели ему не с кем ездить верхом? - думала я про себя. Зачем он вообще тратит на меня столько свободного времени, быть может, уже последнего в своей жизни? Почему ни друзья, ни какие-нибудь, пусть даже дальние, родственники не бывают здесь теперь часто, учитывая не молодой возраст графа и, тем более, его прогрессирующую болезнь? Как знать, может, он сам так желает и не хочет видеть сейчас кроме нас с Маркосом никого? Или затворнический образ жизни не привязал дружбой к Харольду людей, могущих оказаться рядом теперь? Но он не производил впечатление нелюдимого никогда. Казалось, он не испытывал нехватки в общении отнюдь.
Он посвятил много лет жизни сыну, но тот не мог бесконечно долго сидеть подле – их интересны и образы жизни по понятным причинам разошлись. Однако прошло уже, по меньшей мере, 15 лет с тех пор, как Эдвард перестал полностью зависеть от родителя и нуждаться в его поддержке и помощи во всем – что занимало Харольда последующие годы? Ни женщин, ни мужских компаний и посиделок, насколько я знала, не было. А только дела, бизнес и книги. И родственники, уже отвыкшие за много лет от тесного общения и встреч, к тому же лишенные всякой надежды хотя бы на толику оставляемого наследства, теперь тем более не стремились к плотному контакту с ним. А у Эдварда было слишком много дел, которые ему следовало скоропалительно перенимать. Так видела я эту ситуацию тогда, со стороны своего положения и мало прожитых лет.
 В присутствии отца сэр Рочерстшир младший хотел казаться строго-справедливым со мной, не забывая, как я уже сказала, при каждом удобном случае указывать на место прислуги. Но вместе с тем он продолжал разыгрывать влюбленного рыцаря передо мной в глазах отца – так он наивно полагал, что будет похож на себя самого. Но он только выглядел дурашливее и смешнее от того – не подходящей ему никак наигранной серьезности на якобы подлоге доброты, противоречащей столь скотской личности. Поэтому неудивительно, что стоило нам лишь пересечься с ним где-то вдвоем, как ледяная дрожь пронизывала меня от одного взгляда, и я даже иногда оставляла на месте нашей случайной встречи уши, дабы успеть обернуться, если резко приближающиеся сзади шаги покажутся несущими в себе угрозу. Я стала бояться его.
За что? За то, что подобралась слишком близко к отцу? Скорее всего. Я стала ему конкурентом? Ну, уж нет. Абсурдно… Но все-таки это было единственное объяснение его поведению, какое я могла для себя разуметь. Тихая ненависть становилась больше не сносна мне, и я решилась на диалог, зачинателем которого стала сама.
- Эдвард, могу я зайти к тебе сегодня на разговор? – внезапно я обратилась к нему в коридоре.
Он опешил от неожиданности.
- Что-то случилось? – искреннее удивление отобразилось на лице.
- Нет, ничего особенного, просто нужно поговорить.
- Хорошо, конечно. Заходи вечером, в девять, я буду у себя. Но только у меня очень мало времени, к сожалению.
- Не страшно, мне нужно всего пару минут.
И после работы я постучала в дверь, в которую не входила уже больше полугода.
Эдвард курил сигару и нервно ходил по комнате.
- Проходи, присаживайся, - он хотел выглядеть дружелюбно.
- Я сразу к делу, если ты не возражаешь, - мне нужно было держаться уверенно, иначе все провалилось бы. – Скажи: что происходит в последнее время? Мы совсем перестали видеться. Тебе больше не доставляет радости наше общение и вообще мое пребывание тут? – мне было очень сложно смотреть ему прямо в лицо, но играть в прятки бесконечно не представлялось возможным.
Он, очевидно, не ожидал, что я смогу нахрапом взять его за гланды, но держался уверенно:
- Понимаешь ли, дело в том, что я… - он сильнее зашагал по комнате, уставив глаза в пол, - Я не хотел тебя расстраивать… Я говорил с отцом на счет нашей женитьбы, но он… Не то чтобы отказал, однако попросил побольше времени, чтобы получше приглядеться к тебе.
- Так это замечательно! – пронзила я воздух как бы искренней радостью, - И я не нахожу здесь ничего огорчительного, даже наоборот! Он совершенно прав, и, как видишь, делает все, чтобы проводить со мной больше времени, дабы понять, какой я человек.
Я сделала паузу и успела в этот момент словить на себе огненный взгляд.
- Но почему ты… Почему же ты будто не рад этому? Мне кажется, или ты, как маленький ребенок, ревнуешь, что я сейчас больше времени провожу с ним, а не с тобой? Его болезнь… Прости, что говорю об этом… Но я думаю, что это из-за нее он в том числе стал больше нуждаться в общении и поддержке… И ведь ты сам стал отдаляться от меня… я не права?..
Меня саму уже начал пугать тон, который я задала разговору, однако пути назад не было. И надо было наконец-то внести ясность в происходящее.
Эдвард тяжело выдохнул, помолчал недолго, затем подошел ко мне ближе и сел на кресло рядом.
- Марчелла, да, отец болен, - начал он спокойно и рассудительно, - Ты знаешь сама, что врачи диагностировали у него болезнь Альцгеймера. Никто не мог подумать, что такое случится с ним, однако пути господни неисповедимы. К сожалению, ему осталось значительно меньше, чем может казаться, и я очень переживаю, что мы можем не успеть… Поверь, я стараюсь, но не могу залезть к нему в голову и поторопить с решением дать нам добро. Тебе, наверняка, кажется, что я стал очень нервным и раздражительным в последнее время, но все это как раз-таки из-за того, что я никак не могу добиться желаемого, и вдобавок на меня свалилось огромное количество дел и проблем – мне просто физически некогда пригласить тебя куда-либо, прости…
- Но, может, стоит тогда нам попробовать поговорить с ним вместе… или как-то…
- Нет! Никак не надо! – он настолько резко изрыгнул это «нет!», что даже подскочил в кресле. От былого несколько секунд назад удрученного тона не осталось и следа, - Тебе ни в коем случае нельзя поднимать с ним эту тему самой! Это лишь еще больше разозлит его! Поверь, я  отлично знаю своего отца, и сам сделаю все, как надо! Доверься мне и положись на меня!
- Я не совсем это имела в виду... Я только хотела помочь… - я сглотнула слюну, - нам… Однако если, как ты говоришь, мы не успеем, не дай бог, конечно… то без его согласия ты не женишься, верно?
Это было абсолютно логичное заключение, очевидное для обоих, но оно было слишком смелым для того, чтобы быть произнесенным вслух в качестве вопроса. И я не должна была этого делать. Но я нарочно допустила ошибку и задала вопрос в лоб.
Мертвецки-бледная краска залила ровным тоном лицо и шею Эдварда, пальцы рук нервно задергались на ручках кресла, а зрачки хаотично запрыгали в глазных яблоках.
Я испугалась того, что произойдет в следующую секунду.
Но он молчал. Он просто молчал. Долго. Смотря прямо на меня и не находя, тем не менее, перед собой.
Томительная пауза повисла в воздухе. Зачем я спросила, если знала ответ заранее. Но мне было не страшно спрашивать. Толи покровительственная дружба с Харольдом вселила в меня уверенность в себя, толи осознание того, что больше нечего терять, подбадривало вести игру в открытую. Разумеется, мне стало давно уже отчетливо ясно: он не женится на мне в любом случае, и я знала, что как только Харольд сляжет, мне будет сразу же указано на дверь. Пожалуй, я могла бы тянуть лямку и дальше, без лишних и резких движений продолжая работу за очень большие деньги максимально длительный срок, но внутренняя гордость и чувство женской обиды бунтовали во мне, требуя выяснений обстоятельств, поэтому сейчас я оказалась лицом к лицу с Эдвардом и задала этот провокационный для него вопрос. В сущности, оно было то же самое, как если бы я спросила: «Ты передумал жениться на мне? Ты разлюбил меня?».
И он знал, что да, передумал, и да, разлюбил. Как знала и я, что кончилась эта его лицемерная игра. Но мне было интересно, как выкрутится он теперь, этот человек-хамелеон, что придумает себе в оправдание на этот раз или же вылезет из своей паршивой шкуры вон и, оголяя клыки и поднимая звериный злобный рык, бросится на меня.
А Эдвард думал, мучительно отсчитывая секунды внутри себя и понимая с каждой новой ей нарастающую неловкость и тупиковость своего положения. Наверное, он пытался выбрать одно из двух: глупа ли я настолько, что спросила это, или могу себе позволить сею дерзость, потому что заручена чьей-то поддержкой свыше для того.
- Я не готов сейчас дать тебе ответ на этот вопрос. Во-первых, потому, что он еще может согласиться, а, во-вторых, я не могу знать, каким будет его последнее слово.
«Ага», то есть снова выкрутился. Прочие расспросы на этот счет будут только излишни и не дадут ровным счетом никаких результатов.
- Значит, будем надеяться на лучшее, - заключила я с улыбкой, стараясь разрядить душную и давящую атмосферу.
- Да-да, я обязательно сообщу тебе, как мне удастся что-то сделать для нас!  – Эдвард воспрял духом, - Поверь, я делаю все, что в моих силах!
- Конечно, я знаю. Спасибо тебе.
Еще раз я нарочито добро и широко улыбнулась ему, встала и направилась к выходу. Он также встал вместе со мной и, кажется, хотел догнать, потому что я услышала несколько широких шагов за спиной, но я быстрее очутилась у двери и немедля открыла ее, не дав Эдварду возможности задержать меня. Мне были противны его продажные и поддельные заискивания, которые он, наверняка, сейчас собирался пустить в ход. Не знаю, в чем крылась причина всего такого его поведения, мне так и не удалось это прояснить. Но я была абсолютно уверена в одном: я не хочу больше видеть рядом с собой этого человека ни в качестве друга, ни в качестве мужа тем более. Каким бы красивым и богатым он ни был, мягкая овечья шкурка рано или поздно протрется, обнажая жесткий волчий волос под собой.
Это был бестолковый диалог, но он дал понять многое, в частности, теперь уже Эдварду, а не мне. Мои смелость и решительность поставили его в тупик. Странно, что, вопреки обычному, я не стала задавать много вопросов и давать волю своим женским штучкам, а быстро ушла. Я будто бы все поняла. Но он прекрасно знал, что поняла я не то, что он сказал мне, а то, о чем умолчал. У Эдварда появились веские причины бояться меня. Все это время, когда я молча принимала его пинки и агрессии, он видел раздражающий фактор во мне, но теперь, когда я решилась на такой разговор, я превратилась в прямую угрозу для него. Я вызвала его на словесную дуэль, а он сказал, что не взял с собой секунданта, и просил отложить ее на потом; он стал догадываться, что игра выходит из-под его контроля. А я выходила победителем заранее, потому что мне не нужны были посредники для честной битвы. Наши близкие отношения с сэром Харольдом потенциально представляли для Эдварда самую большую опасность, и то, к чему он стремился так яро прежде, теперь отобрало его сон и покой.

Глава 34
Глупо было не предвидеть, что наряду с крепнущей связью с хозяином дома ко мне не придут всеобщая ненависть и зависть: столько лет этот пылающий силой и здоровьем мужчина пленил сердца слабого пола и никого не подпускал к себе! Нынче же он мало кого интересовал как мужчина, а только лишь как денежный мешок. И по дому покатилась новая волна сплетен и слухов – на этот раз о том, что я, молодая и дерзкая итальянская девчонка с огромными глазами и с совершенным отсутствием чувства меры и приличия, нагло втерлась в доверие к старому графу, дабы скоропостижно женить на себе и урвать тем самым львиную долю наследства. И злились они не потому, что я сделала это неожиданно быстро, а потому, что сделала это я, а не они.
И Эдварда не на шутку забеспокоили такие разговорчики, потому что они вторили и его внутреннему голосу. Меня же только веселило все это своею глупостью и бредовостью.
Но, к сожалению, совсем недолго длилось мое веселье. Буквально до тех пор, пока на лицах других служанок не стали заметны оскалы вместо улыбок в мой адрес. Мужчины держались спокойнее дам, но с недоверием и неприязнью смотрели на меня. Весь коллектив, и без того холодный от своего английского темперамента в общей массе, теперь и вовсе отвернулся от меня. И это было неизбежным следствием того, что я больше не состояла в их кругу. А, знаете, как это тяжело: нести одну и ту же службу с другими, но быть отвергнутой ими всеми? Такое бывает в казармах, когда кто-то завоевывает доверие и симпатию старшин и одновременно с тем становится шестеркой в глазах своих соратников. Таких больно бьют за углами в низко моральных обществах, но мне повезло, что то, в котором приключилась подобная история со мной, было достаточно высококультурным и сдержанным в своих животных желаниях и порывах. Меня перестали звать на празднования дней рождений коллег, мне перестали помогать в работе и даже задавать элементарных вопросов вежливости.
И только Маркосу происходящее было по душе. Я имею в виду не то, что я стала изгоем среди остальных, а то, что Харольд был счастлив со мной. Старого служаку не беспокоило ничто, кроме состояния здоровья графа, его настроения и бодрости духа. Сам, будучи единоборцем и одиночкой здесь столько лет, он отлично видел и понимал, как непросто приходится мне сейчас. Но он был совсем иного темперамента в отличие от меня. С моей горячей кровью и привычкой жить в тесноте среди людей мне требовалось много общения, он знал.
С приходом меня в этот дом все вообще словно перевернулось с ног на голову. Нарушено было равновесие, в котором обитали жильцы много лет. Никто никогда не претендовал на короткую дистанцию с хозяином, и всех в равной мере устраивало это. Помыслить было невозможно, что Харольд опустится когда-то до того, чтоб завязать дружбу, а то и роман с кем-то из прислуги. Однако – факт налицо. Но как же бездушны все эти люди, если считают, что мои отношения с графом носят сколько-нибудь денежно-завоевательный характер! Они не способны поверить в дружбу, искреннюю и человеческую, между двумя людьми! Что может быть хуже, чем оклеветать 19-летнюю молодую девушку любовницей своего 60-летнего работодателя!
Невысказанные мне в лицо обиды всего женского населения графства, в особенности тех представительниц, что по праву считали свои кандидатуры более подходящими на роль, которая досталась мне, больно били взглядами по глазам, отливаясь алым румянцем на щеках. Сносить такое незаслуженное отношение к себе было очень тяжело, и осложнялось все тем, что я не могла излить обиду и злость никому конкретно, потому что они не были мне прямо преподнесены кем-либо, и потому что я должна была продолжать делать вид, будто ничего не замечаю.
-  Я рад, что сэр Харольд стали часто ездить на лошадях. В особенности рад, что Вы ездите с ним, потому что сможете оказаться рядом в трудную минуту, если по воле судьбы таковая произойдет, - сказал мне однажды Маркос.
Маркос не мог выдавить из себя чего-то более значительного, чем это, но и того, что он сказал, было достаточно, чтобы понять, как много я стала значить для Харольда и что я все делаю верно. До боли ревностно охранявший каждый шаг своего господина, он дал понять, что я не лишняя между ними.
- Большая ответственность лежит на Вас теперь, Марчелла Грасси. Сэр Харольд доверяют Вам, и Вы должны сейчас как никогда прежде быть внимательны и аккуратны в своих делах, - продолжил он после некоторой паузы.
Как мало слов всегда говорил этот человек, и какой значимостью они обладали оттого!
Мне трудно передать Вам, как я хотела тогда облегчить жизнь и себе, и окружающим, бросить работу и вернуться в Италию. Но ведь это значило бы бросить и Харольда, столь трепетно относящегося ко мне, во-первых, и не наказать Эдварда за его лицемерие, во-вторых. Нет, это было бы слишком незаслуженно легко для него – отделаться от меня так просто, не поплатившись за бездушную игру чувствами других. А, в прочем, Эдвард, как я сказала, уже все меньше стал волновать меня. Мой центр тяжести переместился в Харольда.

Глава 35
Катание на лошадях через день стало отныне включено в мои должностные обязанности наряду с уборкой, прачкой и многим другим. Полтора часа езды в любую погоду не только способствовали поддержанию тонуса мышц графа, но и ощутимо укрепляли связь между нами, наполняя ее какими-то новыми, доселе неведомыми нотками. Ведь это я должна была помогать ему, подавать руку, поддерживать во время посадки и схода с коня, но вместо того он всегда помогал мне взбираться и после катания стремился быстро спешиться сам, чтобы подать руку мне. Так исторически сложилось, понимаете ли, с этими лошадьми, что изначально мне были необходимы его опека и помощь, и часто в лесу он поучал меня, брал сам мои поводья, учил чувствовать и понимать животное. Но позже, довольно скоро, когда я стала уже в состоянии неплохо делать все манипуляции сама, со стороны Харольда такая забота превратилась исключительно в жест доброй воли. Ему доставляло мальчишеское удовольствие подскакивать ко мне и протягивать руку, хотя бы я в ней уже вовсе не нуждалась. И я прекрасно видела, как нравилось ему быть нужным мне, поэтому и после не могла и не хотела лишать его такого удовольствия. Ведь он безукоризненно владел искусством верховой езды, и конь был солидарен с ним, что в присутствии дамы никак нельзя пасть в грязь лицом и позволять ей чувствовать себя сильнее кавалера.
Но Харольд не тот человек, что Эдвард, и его галантность в верховых прогулках не может закончиться этими самыми верховыми прогулками, как это было бы совершенно точно в случае с сыном. Сэр Рочерстшир старший никогда не играл, и посему он не мог на коне быть одним, а без коня абсолютно другим – не конь делал его рыцарем в характере и душе, а он – Харольд – делал коня рыцарским. И это покровительство и ответственность за меня во время езды волей-неволей стало залогом формирования его ко мне отношения как к леди вообще. Так, Харольд превращался в галантного рыцаря для меня, наставника и попечителя. И я с удовольствием принимала его ухаживания, поскольку они были очень приятны мне и очевидно вживляли счастье в него, заливая блеском глаза и растягивая ровные красивые губы в улыбку. Я думала: вот если сейчас я поменяю правила игры – он сразу же загнется, почувствовав себя старым немощным стариком. Так пусть же этот расклад продлевает ему жизнь!
Однажды в лесу случилось вот что. Мерин Харольда занервничал – что-то шуршало в высокой траве. И Харольд слез с коня, дабы узнать, в чем дело. Нагнувшись над самым источником возни, он раздвинул траву руками и радостно воскликнул: «Вот это здорово! Пойдите сюда, смотрите, какая прелесть!»
В гуще располагалось целое ежовое семейство. Они занимались сбором запасов на зиму. Старшие особи катались по траве рядом с опавшими яблоками, вероятно, пытаясь их наколоть на иголки, а младшие суетились рядом. Завидев нас, все дружно попрятали мордочки и сделались недвижимы.
- Какие славные!
- Да, но не будем им мешать. Ведь им нужно готовиться к холодам. Давайте лучше немного прогуляемся на ту сторону, пусть кони отдохнут.
И мы пошли по влажным темным листьям после вчерашнего дождя и прошедших первых заморозков на восток, за убегающим от нас за горизонт солнцем.
- Помните, я рассказывал Вам, как майоры и прапорщики учили офицеров танцевать вальс на войне? Так вот я все хотел Вас спросить: а умеете ли танцевать вальс Вы?
О боже! Неужто он задумал теперь танцевать со мной? Какое счастье, что здесь нет музыки, думала я.
- В Италии нет балов, и люди танцуют другие танцы. Я никогда не танцевала вальс и не видела, чтобы мои родители или кто-либо из знакомых делал это, - теперь я сожалела, что ответила так, боясь, что он попросит меня станцевать то, что умею.
- Хотите, я научу Вас? И знаете ли, для этого не обязательна музыка. Она должна быть в душе, а такт я задать смогу.
Я молчала, не зная, как деликатно отказать.
- Это очень любезно с Вашей стороны, но, боюсь, что танцы – не совсем мое…
- Не бойтесь. Вы даже не представляете, каких слонов нам приходилось обучать пластичности, - он засмеялся.
А я все больше заливалась краской. Еще пару минут, и он узнает, что слон – это я. Почему бы ему не предложить мне пострелять, попрыгать, залезть на дерево… Но танцы!..
- Итак? – сэр Харольд уже стоял передо мной, весь стройный, подтянутый, красивый и довольный.
На миг мой взгляд остановился на его обуви, и я не смогла сдержать улыбку.
- Что-то не так? – он тоже посмотрел вниз.
- Простите, но я подумала: как хорошо, что на Вас сейчас эти бронебойные сапоги из толстенной кожи. Или Вы нарочно в них предложили мне обучать меня танцам?
- Ахаха! Я даже не подумал об этом! – он смеялся, как всегда, чисто и ровно, давая полную волю эмоциям. – Неужели Вы думаете, что будет так горячо?
- Да я просто уверена в этом. По правде сказать, я сильно сомневаюсь, что умение танцевать мне пригодится когда-то в жизни.
- Когда мне было 16 лет, и мой отец учил меня военному делу и умению обращаться с оружием, я и предположить не мог, что через 10 лет начнется война, и эти знания спасут мне жизнь. – Сэр Рочерстшир изменился в лице: печаль смыла улыбку с него, - Вы никогда не можете знать наперед, что именно пригодится Вам в жизни, а что нет.
И он сделал шаг навстречу мне, оказавшись на расстоянии не более полуметра.
- Позволите? Дайте мне Ваши руки.
Он уложил мою левую себе чуть ниже лопатки, потому что это была оптимальная для меня высота в связи с его ростом, а правую сжал в своей левой. Другую свою руку он аккуратно завел мне за спину, при этом еще на пол шага приблизившись ко мне.
Сэр Харольд открыл рот, вероятно, собираясь, что-то сказать в следующую секунду, но тут же замер, так и оставшись стоять с полуоткрытым им. Наши глаза встретились, и какая-то еле уловимая волна тока прошла по телу. По его ли или по моему – я не могу сказать наверняка, потому что мы были тогда одним целым, стоя впервые так близко друг к другу, в этом лесу вдвоем, а метрах в ста от нас фыркали кони. Где-то наверху чуть слышно перекликались птицы.
Что-то кольнуло в сердце, и оно, словно заведенное, забилось с такой частотой, будто я не стояла сейчас в ожидании вальса, а мне предстояло бежать по минному полю. Не знаю, что почувствовал Харольд в этот миг, но ведь недаром он замолчал, и пауза, не нарочно созданная им, теплым приливом покатилась по нашим телам, заливая мои щеки как всегда предательской красной краской, а его глаза синим глубоким огнем.
- Расслабьтесь, - он слегка сжал мне руку, а другою тактично провел по спине, - Вы слишком напряжены, так дело не пойдет. Это будет только мешать Вам и сковывать движения.
Я выдохнула и попыталась снять напряжение с тела.
- Таа-та-та, таа-та-та…
Сэр Рочерстшир стал отсчитывать такт и пытаться вести меня по каким-то фигурам. Не волноваться было невозможно, и я не раз в душе благодарила его ковбойские сапоги из крепкой бычьей кожи за неподдатливость вмятинам.
- Простите, что наступаю…
- Ничего страшного, это вполне естественно для начала, не волнуйтесь. Просто запоминайте фигуры и идите за мной, как я веду Вас.
Мы делали остановки. Он рисовал для моего понимания стрелки движения на земле, словно военные схемы на карте, и объяснял, что в этом деле плавность и доверие партнеру превыше всего. Как трогательно-мило все это выглядело со стороны и как не похоже на то, чем мы занимались когда-либо раньше! Сэр Харольд вел меня уверенно и в то же время мягко, вполне понимая двойную сложность моего положения: я не была органически расположена к танцам, и я не могла отказать ему.
- А Вы все-таки боец, дорогая Марчелла! Из Вас вышел бы отличный воин! Тактика, выносливость и твердость в движениях – Ваша сила. Поэтому Вам так легко дались и старая башня, и верховая езда. Но я все же научу Вас и танцам: мне непременно хочется видеть в Вас больше женского, чем мужского… Да ведь оно и верно было бы, не так ли?
Что он имел в виду под этой фразой, знал только он. Она окатила меня новым прибоем и ввела в замешательство, но я не подала виду, будто чувствую в ней скрытый подтекст, и, словно пропустив сказанное мимо ушей, я ничего не ответила графу.
Недолго пришлось нам вальсировать, поскольку небо стало стремительно заволакивать тучами, и следовало поторапливаться назад. Кони заскучали и постепенно задвигались в нашу сторону. Сэр Рочерстшир подождал, пока я сяду верхом, затем взобрался на коня сам, и мы тронулись в обратный путь.
Всю дорогу странное ощущение от этой электрической волны, прошедшей по телу в начале урока, не покидало меня, как не забылось оно никогда и после, потому что за этим событием последовала череда других, круто изменивших всю мою жизнь.

Глава 36
Не каждый день, конечно, но все же с завидной частотой сэр Харольд старался передавать мне свои познания теперь уже не только в истории и военном деле, но и в верховой езде и танцах, как Вы поняли. С чего-то вдруг ему пришло в голову обучать меня всему, в чем он сам отлично разбирался и чем прекрасно владел. Так, в зимние месяцы мы обсуждали книги и искусство, а по весне вышли на поле для гольфа. Я многим обязана этому человеку. В обычной жизни я никогда не узнала бы и сотой доли того, что он передал мне.
Однажды зимним вечером хозяин предложил пройти в большую залу, где сам заблаговременно расставил по периметру стулья, освободив площадку для танцев. И он поставил пластинку со старыми военными вальсами. По праву, прекрасная и сильная музыка, осрамить честь которой моим солдатским шагом было бы просто возмутительно. И я уже предвкушала провал и морально готовилась к нему, но, на удивление, не сбилась ни разу и даже, как мне показалось, все делала особенно плавно и романтично тогда. Музыка управляла мной. Она где-то на подсознании не давала права на грубости и ошибки. Я даже не видела большую часть времени партнера перед собой, но я всегда чувствовала его – а это, как я смогла наконец-то понять в тот вечер, и было то самое важное, о чем говорил Харольд: стопроцентное доверие и слияние танцующих воедино. Время пролетело незаметно, и уже только под конец седьмой композиции я ощутила тяжесть в ногах. А когда музыка стихла вовсе, случилось нечто неожиданное и из ряда вон выходящее… Сэр Рочерстшир сел на одно колено передо мной и, не выпуская по окончании танца моей руки из своей, уверенно притянул ее к губам и поцеловал в знак вежливой благодарности.
Боже! Вы можете себе представить? Сам сэр Харольд Рочерстшир, обладатель почетного ордена Бани и множества других боевых наград, человек, старше меня на несколько десятков лет и стоящий несравненно выше по социальной лестнице, сделал такой не подобающий своему статусу жест – он преклонился перед своей служанкой и, словно леди высокого общественного положения, поцеловал руку, пусть даже в танце!
Он мог бы просто слегка присесть в легком поклоне, как он имел обыкновение делать это всегда, но почему вдруг сейчас он нарочно сравнял гору с морем? Не думаю, чтобы музыка и вся атмосфера ввели его в забытье. Я стала в испуге нервно оглядываться по сторонам, забыв, что двери закрыты на замок, и кроме нас в комнате нет никого, и я хотела немедленно отдернуть руку, но он не дал мне этого сделать, а задержал ее в своей еще с несколько секунд, пристально и не моргая смотря мне в глаза, затем повторно прижал ее в губам, с какой-то, как мне показалось, чувственностью, задержался на ней дольше первого раза, а затем мягко выпустил и снова выпрямился в свою твердую и ровную осанку, будто только что случившееся не значит для него ровным счетом ничего и не должно ни в коей мере смущать меня.
- Благодарю Вас, я так не танцевал уже почти тридцать лет. Забыл половину сам, но это никак не повлияло на удовольствие, доставленное мне Вашей компанией.
- Да что Вы! Это Вам спасибо! Мне, честно, даже и присниться не могло, что я когда-то буду танцевать в таком прекрасном доме и с таким… - я замялась, подыскивая нужные и в то же время не сильно громкие слова, - высоко почтенным человеком как Вы.
- Присядем? – он указал на стулья у стены.
Я видела, что Харольд устал, и ему требуется отдых.
- Марчелла, Вам нравится здесь?
- Конечно, везде очень красиво и просторно.
- Но только ли поэтому Вы не едете обратно в Италию или есть еще какие-то немаловажные обстоятельства? Я не имею в виду сейчас денежные моменты.
Я с ужасом начала догадываться, куда он клонит, и уже продумывала в голове обходные пути ответов на будущие вопросы.
- На данный момент у меня нет конкретных планов на жизнь, поэтому я остаюсь здесь. А дальше время покажет, как говорят.
Я замолчала, но по подвисшей долгой паузе поняла, что мне не отделаться коротким ответом, и мой собеседник ждет разъяснений.
- Понимаете ли, мама отправила меня сюда, потому что переживала, как бы мой мужской, как Вы сами выразились, нрав, не сыграл против меня во время революции. Она боялась, чтобы я слишком активно не стала принимать участие в группировке левых. Сейчас уже спокойствие возвращается в нашу страну, и вскоре я, пожалуй, тоже поеду туда. Я очень соскучилась по своей семье и Италии в целом.
- Здесь Вам не место, верно. Мы, англичане, совсем другой народ. И с Вашим южным темпераментом, я полагаю, непросто было Вам здесь просуществовать 2,5 года безвылазно. Но, впрочем, Эдвард… он помогал Вам отвлечься…
- О, я благодарна ему, что он не давал мне грустить. Да, в принципе, и за работой время проходит быстро. Вы весьма высоко оцениваете мой труд; признаться, мне очень неудобно из-за этого…
- Но я просил не говорить о деньгах сейчас, – он сделал небольшую паузу. – Скажите, пожалуйста, только честно: Эдвард Вам делал предложение о замужестве?
- Нет! – я в исступлении распахнула на Харольда свои и без того большие глаза и по инерции откинулась глубже на спинку стула. Сейчас мне меньше всего хотелось говорить или вообще вспоминать об Эдварде.
Харольд увидел искренность в моем ответе, бесспорно.
- Но он хотя бы как-то заговаривал с Вами об этом? Только, пожалуйста, прошу Вас быть откровенной.
О Господи! Чего же он намеревается узнать?
С учетом последних событий я больше не могла быть уверена, что Рочерстшир старший воспринимает меня как потенциальную невесту сына, не говоря уже о том, что я, очевидно, перешла для него самого из разряда служанок в людей ближайшего дружественного окружения. И не на шутку я озадачилась тем, что по причине болезни и сопутствующих ее ходу изменений в голове этого человека он мог сам влюбиться в меня! Я не притягивала за уши свои догадки и додумки – я просто анализировала то, что видела. Поэтому сейчас у меня были секунды – томительные секунды, – чтобы принять решение, сказать ли правду или утаить ее. А правдой было что? Что Харольд еще два года назад был прав, когда ожидал от своего сына притворства в отношениях со мной и когда предупреждал меня ждать того же. Однако признать его правоту сейчас и открыть душу на этот счет значило бы только одно: открыть ему, Харольду, путь ко мне, который он, кажется, уже начал прокладывать своими жестами благородства и гротескными, не подобающими его положению, обходительностью и галантностью. Прекрасный шанс открылся мне узнать-таки все тайны этого двора, но я готова была пренебречь своим прожигающим меня с головы до ног интересом ради того, чтоб не услышать помимо всего прочего еще чего-то другого, не менее важного – того, чего я смертельно боялась и к чему никак не готова была. Молчала я, молчал и Харольд. Стенные часы отбивали ровный такт, который с каждым ударом все больше раздражал мозг.
- Вы думаете, он все еще любит Вас? – прервал молчание сэр Рочерстшир.
- Нет, - этот ответ мне дался очень легко. – Я думаю, он никогда не любил меня.
Все. Это было все, что нужно было знать Харольду. Я слишком быстро и свободно сказала то, что было сутью заведенного им разговора.
Я не смотрела на Харольда в этот момент, поэтому не видела выражения лица и глаз, но могу заверить Вас, что они совершенно точно выражали радость и самодовольство.
- Пожалуйста, не уезжайте из Уэльса в ближайшее время, - он произнес это с какой-то умоляюще-настойчивой, не свойственной ему интонацией, - Есть кое-что важное, что я хотел бы рассказать и объяснить Вам. Вы очень помогли мне в одном деле, и должны знать об этом… Однако не сейчас, простите.
Какое счастье, что он не стал больше копать на сторону наших отношений с Эдвардом, избавив меня от мучительных поисков ответов на сложные вопросы со скрытым смыслом. И как замечательно, что он не выдал своего удовлетворения моим отбрыкиванием от его сына. Харольд был очень мудр и все еще пребывал в достаточно ясном сознании. Он понимал отлично, что всякое давление на меня или открытое выражение чувств или эмоций раньше времени будет лишь подрывать сложившиеся теплые отношения и, самое главное, доверие.
Он посмотрел на часы и предложил расходиться по комнатам.
Не думаю, что в эту ночь он спал намного крепче моего. Мысли атаковали меня без конца, и я никак не могла упорядочить их. О каком деле он говорил? В чем помогла я ему? И что вообще происходит? Определенно, зарождается что-то новое и страшное между нами. Новое – по глубине и содержанию. Страшное – по своей силе и мощи. Запретное и потребное чувство взаимного влечения, постыдное для обоих, но крепнущее с каждым днем помимо воли.
 
Глава 37
Мы все привыкли осуждать и поливать помоями тех, кто вопреки законам природы создает пары с разницей в несколько десятков лет. И я была в числе таких, не думайте. По правде сказать, в том своем юном возрасте я даже не подозревала, что такое возможно в принципе.
Но стоит вам хоть на толику оказаться самому вблизи подобной ситуации, как множество спорных чувств и мыслей начинает штормить вас в разные стороны. Показалось – сначала успокоите вы себя. Не буду брать в голову и принимать во внимание – затем станете внушать вы себе. Но это же бесчестно и постыдно! – начнут кричать ваши совесть и мораль на вас. Однако все ваши попытки договориться с самим собой заранее обречены на крах, поскольку сердцу не прикажешь. Но должна внести кое-какое разъяснение: в моем случае все обстояло не совсем так.
Во всякой дружбе между мужчиной и женщиной дружит кто-то один, и Вы прекрасно об этом знаете. Второй же – любит. И я наивно до последнего себя убеждала, что привязанность ко мне графа носит исключительно платонический характер. Однако все тайное когда-то становится явным, и вот мы уже вплотную, за танцами, подошли к случаю, когда самые страшные мои опасения и смутные догадки оправдались. Я стала интересна Харольду как женщина.
И новая, еще более сложная задача, встала передо мной: отвергнуть ли хозяина или принять его любовь. Сейчас я говорю об этом уже спокойно: много воды утекло с тех пор, я целую долгую жизнь прожила сама. Но тогда мне было всего 19 лет, и хотя никаких намеков на низменные и пошлые утехи со стороны Харольда не было, сердце безошибочно подсказывало дальнейшее развитие событий. Какое-то время у меня еще было на раздумье, и я тянула, ведь все развивалось неторопливо и аккуратно, но неизбежно, тем не менее, пришел тот самый момент, когда необходимо было, словно загнанной в угол домовой мыши, либо быстро проскочить между ног поимщика либо дать ему возможность себя поймать, потому что где-то там, я знала, он уже приготовил для меня миски с водой и едой.
Вы думаете, что деньги прельщали меня. Так думают все, и я не в обиде ни на кого. Я так же думала бы на месте других. Да я и сейчас задаю себе вопрос: как это мне не пришла тогда ни разу в голову мысль легкой наживы? Я говорю «легкой», потому что таковой она представлялась в глазах абсолютного большинства, но только не моих собственных. Конечно, потому, что я была слишком молодая и неискушенная тогда. И я воспитывалась в бедной многодетной семье среди бесхитростных и сердобольных людей, где каждый делился своим честно заработанным куском хлеба с другим. Не думала я дотуда, что стоит мне только потерпеть недолго приставания этого слабеющего умом и телом человека, как он непременно отпишет на меня хотя бы часть своего баснословного состояния. Как можно было вообще помыслить о том, чтобы так низко использовать чувства больного человека? Да я и не терпела его. Поймите. Сэр Харольд не был противен мне никогда, а даже наоборот. И если шаги навстречу из нас двоих делал он, то это не значило вовсе, что я не замечала сокращения дистанции и не принимала нововведений, ежели не отступала назад. Я тоже тянулась к нему. Пусть это было не так смело и открыто, но я взаимно позволяла себе влюбляться в него. А значит, я должна была быть готова к дальнейшему. Но я оказалась не готова, конечно же.
Вам никогда не случалось становиться объектом сексуального влечения человека значительно старше себя? Это очень волнительно, поверьте мне. Особенно когда этот человек также импонирует Вам. Когда он неприятен и вызывает отвращение, то ситуация совсем иная: Вы в возмущении отвернетесь и обзовете бедолагу старым развратником, низко павшим и психически нездоровым человеком. Но когда тот же самый «старый развратник» будет вызывать у Вас взаимное чувство влечения, то даже в действительности имеющее место быть психическое расстройство (как это обстояло с Харольдом), ничуть не тронет Вас, потому что его не будет существовать для Вас. Нет ощущения абсурдности и ошибки природы. Сначала, как я уже сказала, в Вас заиграет чувство запутанности и некое помутнение рассудка даст о себе знать, но после все это обязательно отпустит Вас, поскольку человек, ответно привлекающий Вас в качестве потенциального сексуально партнера, когда он старше Вас на много-много лет, должен первостепенно быть высоко ценим и уважаем Вами. И Вы не можете помыслить, чтобы его поступки или устремления хоть в чем-то были нелогично-неприличны. Я глубоко убеждена, что все те семьи (да, именно союзы, крепкие и долгосрочные) между людьми с таким большим разбегом в возрасте выросли именно на почве человеческого уважения младшего из них по отношению к старшему. А дальше уже интим как привычка входит в жизнь на постоянной основе. Но вовсе не обязательно, чтобы тот младший любил больше старшего. Подчас бывает как раз-таки наоборот. Однако уважение – оно, бесспорно, превалирующее в случае первого. И эти отношения очень непростая штука. Из них выходить гораздо труднее, чем из равных, потому что здесь есть что-то от детско-родительского, когда Вы чувствуете себя в долгу перед старшими: Вы будто бы обязаны своему взрослому партнеру хранить постоянство и верность несмотря ни на что и вместе с тем почти безоговорочно принимать все его правила игры. Однако в отличие от отношений с родителями, здесь Вы взрослеете моментально и чувствуете очень большую ответственность на себе. Притом здесь нет места шуткам про флирт и быструю любовь между сверстниками – здесь оперируют совсем иными, серьезными и фундаментальными понятиями. И Вы не можете себе позволить бездумно оскорбить или унизить спутника в порыве горячности, потому что он по умолчанию выше Вас, умнее и сильнее. Ваше уважение к этому человеку не позволит Вам вести себя с ним грубо и надменно. И если молодое здоровое сердце в случае травмы и поражения заживает быстро, то возрастное и слабеющее может не пережить, когда его обидят или отвергнут. И тем больше осложнялось мое положение, что я знала – графу недолго осталось жить. Он все еще трезво рассуждал в подавляющем большинстве случаев, однако потерянность в месте и времени уже вот-вот готова была наступить ему на пятки. Странности, незначительные для отдаленных, но более чем заметные людям, которые близко контактировали с ним. И одной из таковых была я.
Простите, Виктор, я не хочу рассказывать Вам, как и при каких обстоятельствах я допустила сэра Харольда к своему телу. Вам может показаться это неприятным и грязным, и я вполне пойму Вас. Возможно, мне не следовало этого делать, но что сейчас рассуждать о прошлом, когда ничего уже изменить нельзя. Вы вправе назвать меня, по Вашему разумению, меркантильной тварью и дедовской подстилкой, как называли меня многие. Я не пыталась никому ничего доказать, ведь все равно это не имело смысла. Сейчас я рассказываю про события того времени Вам, потому что Вы художник, писатель и психолог. Вы посторонний человек, и Вашей целью не стоит осквернить меня – Вам ведь куда интереснее разобраться в причинах моего поступка. Так вот причина, по сути, была одна и такова: из жалости и сострадания я не смогла отвергнуть эту больную и, вероятно, последнюю в жизни любовь ставшего мне близким и дорогим человека. Слухи предвосхитили грядущие события возможной близости.
Харольд обладал невероятным мужским магнетизмом. О таких женщины говорят: «он пахнет мужчиной» - и это не требует каких-либо разъяснений. Будучи наделенным значительной силой власти надо мной, он, тем не менее, никогда не добивался меня грубо и навязчиво. Он просто был интересен и чист как человек и вкупе с тем необычайно привлекателен как человеческий самец, даже несмотря на свои годы и постепенную утрату физической силы. Он не был по-бабски напыщен и ярок, как Эдвард. Он был достаточен в той мере, в которой следовало быть. К нему манило, им хотелось восхищаться и с ним хотелось находиться рядом, потому что при всем своем высоком социальном положении он никогда не вел себя высокомерно ни с кем, и если человек был ему неприятен, то он просто не вел себя с ним вообще.
Звучит утопически, но я до самой высокой степени уважала его, что не могла отказать ни в чем. Я привязалась к Харольду морским узлом и так ослеплена была и восхищена им всем, что не было в его поступках и речах для меня ничего, что раздражало бы или с чем я не согласна была бы. Он рисовался в моем воображении героем и победителем еще тогда, когда я только собиралась ехать в Уэльс, и он в абсолютной мере стал нравиться мне теперь, когда я узнала его так близко. Сэр Рочерстшир старший был совершенен со всех сторон, с которых мне представилась возможность изучить его. И неизбежно в следствии этого я захотела ему принадлежать. То было особенно яркое цветоощущение юных лет, не спорю, однако за всю жизнь я больше так и не встретила человека, который обладал бы тем удивительным и исключительным набором качеств, чьих кладезем был он – сэр Харольд Рочерстшир.
Всегда аккуратно и чисто одетый, гладко выбритый, с военной статусностью и упругим шагом, порядком в голове и в делах он представлял собой пример для многих. Казалось, что в жизни его устраивает все, ведь это был его выбор – оградить себя от женского пола, не жениться больше после смерти супруги и не собирать дома гостей. Но он был в глубине души очень несчастный человек, и если бы не одно важное обстоятельство, выстроившее мою дальнейшую судьбу, я, вероятно, никогда бы об этом не узнала.

Глава 38
Болезнь Альцгеймера – страшная штука, и она имеет немало побочных эффектов, о коих не принято говорить даже во врачебной практике. Так, в случае с графом это стало навязчивое и неотступное сексуальное влечение к противоположному полу. Долгие годы воздержания теперь взяли свое, и помутнение рассудка больше не останавливало его как прежде. Мораль перестает существовать при деменции, и человеку вдруг, словно пьяному, становится море по колено. Расстройства памяти и восприятия не оставляют в нем гнетущего чувства вины за содеянное. Мозг постепенно отмирает и забирает с собой не только недавно прошедшие события, но и приобретенные с годами навыки когнитивно сложных операций, поэтому многие координации нарушаются. И Харольд со временем отходил от требующих смекалки физкультурных упражнений, игры в шахматы и сложных маневров верховой езды. Он стал читать простые книги. Но богатырское здоровье его, как я сказала, сильно тормозило необратимые печальные процессы, и в нем оставалось еще достаточно физической силы, чтобы удовлетворять свои базовые (а в данном случае – сексуальные) потребности. И все наше разнообразное когда-то времяпрепровождение стало постепенно сводиться только к сексуальному.
Я никому не пожелаю иметь близость с человеком с деменцией. Мне трудно выразиться иначе, но это, наверное, почти то же самое, как если бы иметь связь с ребенком или животным.
На первых порах наши интимные отношения, и я не стану этого скрывать, мне доставляли много удовольствия. Ведь это были первые, наконец-то, искренние в моей жизни отношения! К ним не были подмешаны ни личная выгода, на скрытый подтекст, как это случилось с Эдвардом и Антонио. И Харольд был очень осторожен и аккуратен всегда. Его ухаживания за мной, как и начало нашей близости, пришлись еще на пору, когда он был более чем в своем уме, как виделось, во всяком случае, со стороны, поэтому ничто не омрачало радости нам проводить друг с другом время. Однако по мере того, как болезнь съедала внутренности его черепной коробки и приводила в совершенный беспорядок немногочисленные остатки, мне становилось все труднее находиться рядом с ним. А он, на мое несчастье, только больше нуждался в том. Внезапные перепады настроения, беспричинные вспышки гнева, смешанные с приступами ревности, стали приходить к нему то и дело, и он требовал, чтобы я максимально много времени проводила с ним. И я проводила, сколько могла. Подолгу сидела и слушала, пока он не замолкал внезапно, забыв начало или конец истории и тупо уставившись на стол или в потолок. Тогда я вставала и уходила по своим делам. Но спустя  10-15 минут он снова звал меня, потому что вспоминал, о чем хотел рассказать, или потому что ему казалось, что мы не виделись давно, и он успел соскучиться. И он так искренне радовался, когда я входила, будто с момента нашей последней встречи прошло в действительности, по меньшей мере, пару недель. Вы знаете, так радуются дети и щенки, когда вы играете с ними в прятки, и вы ответно улыбаетесь им добро и наивно. Но сердце щемит, когда похожее поведение выказывает взрослый человек, которого вы буквально вчера, кажется, видели еще абсолютно здоровым и адекватным. И вы с тяжелой душой и полными глазами слез взаимно заключаете его в свои объятия, даря последнее тепло, которое он пока что еще в состоянии ощутить.
В сравнении с тем, как было прежде, теперь мы очень мало общались в здоровой форме диалога. Одни и те же истории могли неделю крутиться у него на его языке, словно зажеванная в магнитофоне кассета. И этот повторяющийся кусок (он был про войну) с каждой новой прокруткой все больше протирался на моих глазах. А после на эти пустые места накладывались вырезки с других пленок, и все это в итоге превращалось в кашу – одну большую свалку человеческой жизни. И знаете ли, что интересно: личного там не было вообще! И вот что удивительно еще: почти поровну времени ум сэра Харольда казался ясным настолько, что было невозможно поверить своим ушам – как будто вы подходили к другому, новому и абсолютно исправному магнитофону. В такие моменты невольно задаешься вопросом: а не придуривается ли этот человек, разыгрывая из себя «потеряшку»?
Но, разумеется, нет. Альцгеймера такова: все эти периоды ясности, словно яркие вспышки от встречных фар, когда вы летите по трассе на огромной скорости, будут тухнуть также стремительно, как и загораться, и становиться только реже, как и встречный транспорт по мере отдаления вас от центра города. Сэр Харольд очень медленно, но гас. И пусть я понимала прекрасно причины происходящего и знала логичный конец, мне ни на йоту не было легче от того, ведь Харольд являлся центром вселенной для меня тогда. И эта вселенная катилась по наклонной в пропасть, а я не знала, как ее удержать.
Он находился еще только в начале умеренной деменции, и, в принципе, с ним можно было нормально общаться и небезынтересно проводить время. Однако непредсказуемо к больному приходили периоды, когда его ум заходил за разум, и тогда почти каждые полчаса за ним требовался самый чуткий контроль, потому что он мог захотеть на прогулку посреди ночи или забыть, как расстегнуть ремень брюк. И именно в эти периоды его накрывала такая дикая страсть к совокуплению, что он становился абсолютным животным. То было неописуемо страшно, поверьте. Как будто два разных человека сидели в нем.
 Когда его страстные порывы лишь только начинали принимать потребно частый оборот, я списывала их на все прожигающую любовь к себе. Однако довольно скоро мне стало очевидно, что ими руководит лишь инстинкт. Я не узнавала Харольда тогда – как будто бес вселялся в него, полностью вынимая мозг и оставляя способным несчастного только к одному: неутомимому и изнуряющему нечеловеческому сексу. Такие периоды наступали внезапно и могли длиться порой до полутора недель. По правде, сложно представить, сколько нерастраченной мужской силы сохранялось в этом человеке. И в первый же день, под конец его, у меня больше уже не оставалось ни сил, ни желания продолжать заниматься этим, потому что оно приносило мне только страдания. Когда вы пребываете в состоянии боязни и страха, то бесконтрольно напряжены и не можете расслабиться. Вы закрыты, и любое, самое незначительное, прикосновение заставляет вас закрываться еще больше, а это, в свою очередь, только усугубляет ваше положение. Цепная реакция, понимаете ли. Поэтому я съеживалась вся от ужаса и, стиснув зубы и боясь заглянуть в его бешеные налитые кровью глаза, ждала, чтобы это поскорее кончилось. Случалось даже, что спустя полчаса после близости он забывал о ней или она снова требовалась ему, и он опять вызывал меня к себе. И так могло происходить по 5-6 раз за день. Простите, что говорю это, но он порой даже не мог делать того, что хотел делать. Пустые персеверации, не нужные на самом деле ни ему, ни мне. Но это, к сожалению, оставалось почти единственное, что он мог делать, и эти действия давали ему необходимое ощущение занятости – так требуется альцгеймерцам. Он становился очень груб и делал мне больно. Конечно, этот человек уже не принадлежал сам себе. Он не способен был отдавать себе отчет в действиях. Сэр Харольд не видел слез, которые молчаливым потоком лились в те минуты из моих глаз. Вернее, нет, он видел их, но не понимал. Они переставали иметь значение для него, как и любые другие чужие эмоции. Как мне хотелось биться в истерике и кричать тогда, бежать из этого проклятого дома прочь, куда глаза глядят, но я чувствовала себя в долгу перед этим человеком, и я все равно шла к нему, отлично понимая, зачем он меня зовет. Я знала, что нет у него сейчас никого ближе меня, и что только я одна способна теплить в нем жизнь.
В такие периоды его кромешного помутнения я совершенно не в состоянии была выполнять свой привычный объем работы. Да я вообще не могла нормально работать, потому что по тридцать раз в день он звал меня к себе по всякому поводу и без. И каждый раз я, бросив все, неслась по первому же указанию и, в страхе содрогаясь, мечтала лишь об одном: чтобы он не склонил меня к сексу.
Но после того, как он, извините, насыщался мной, он пару дней просто читал у себя в комнате или лежал в безмолвии, а затем его отпускало, и прежняя здравомыслящая жизнь возвращалась к нему. На смену всему этому ночному кошмару приходили такие прекрасные и светлые дни, что я готова была прыгать от радости до небес. И я не заговаривала с ним никогда о его безумном животном поведении, потому что это могло лишь возыметь эффект картины Дориана Грея – тогда бы сердце Харольда не выдержало. В последующие дня я тоже приходила в себя и воссылала молитвы ко Господу Богу, чтобы увидеть снова своего Харольда таким, каким я знала его прежде и каким он должен оставаться вопреки своему страшному диагнозу.
Наверное, я появилась на свет для того, чтоб делать ошибки – думала я. Чем хуже мне было оставаться в Италии и слиться с революцией? Оно хотя бы не стыдно было смотреть родителям в глаза. Но что скажут они теперь, если узнают, как продвигается моя служба в Англии?..
Вы назовете это мазохизмом с моей стороны, но это совершенно не так. Ведь я не испытывала удовлетворения от происходящего. Такая близость в итоге не приводила меня к разрядке. Она лишь бесконечно истощала морально и физически. Но почему же тогда я терпела все это? Ради чего?
Мне было страшно и дико пойти на этот шаг впервые, ведь я родилась и выросла в классической семье, где обсуждению не подлежало отдаться мужчине, по возрасту годному тебе в деды. Мне следовало бежать немедленно еще тогда, когда я только начала подмечать не целомудренные интересы графа к себе, но я не сделала этого, потому что проявила слабость: я захотела быть любимой очень нравящимся мне высокоуважаемым и почтенным человеком. Сейчас я уверена, что если не болезнь, сэр Харольд бы никогда не позволил себе этого. И он никогда бы не подал мне повода почувствовать себя желанной им в той мере, в которой половозрелые люди стремятся друг к другу. Тогда все мое трепетное отношение к этому человеку остановилось бы на том самом глубоком уважении, с которого и выросло впоследствии все то запретное, что случилось между нами. Но по причине помутнения рассудка он дал повод, а я по причине безропотного подчинения и доверия, слепого восхищения и исключительной, как мне виделось, возможности быть ближе к нему, не смогла отказать. И я сделала это раз, потом сделала еще раз, затем еще и еще. И так затянула сама себя в это бездонное прозрачное море чистых чувств и любви. Однако очень скоро море, к сожалению, стало больше походить на болото, и я уже не плавала в нем, наслаждаясь свободой и легкостью движений. Вода становилась гуще и гуще, а движения давались мне труднее и труднее. Но я не плыла к берегу – я упорно барахталась в этой трясине, из последних сил раскидывая поросль руками, очищая место для очередного просветления.
Участие к чужому горю рождало во мне беспросветную сердобольность, которая основывалась лишь на одной моей личной внутренней установке: терпеть во что бы то ни стало. Страдать вместе с Харольдом для того, чтоб разделить и облегчить его участь и боль. Я отдавала ему всю себя без остатка в жертву для того, чтобы как можно скорее он мог снова вернуться к относительно нормальному и адекватному человеческому существованию. Наверное, я все-таки продлевала ему таким образом жизнь. Эта разрядка для него требовала чрезвычайно много сил и мужества от меня, но я понимала, что другого пути нет. Так родилось мое сострадание, заложником которого я стала исключительно по своей доброй воле. И, основанное на абсолютно прозрачном альтруизме, оно приводило меня к неизбежному самоповреждению.
Теперь Вы понимаете, почему я сказала про жалость и сострадание.
Но сколько бы я ни прокручивала спустя годы в голове это все, то неизбежно приходила к одному: я не могла поступить иначе.
В сущности, как я говорила всегда и как говорю теперь, это не было насилием никогда. Никто не держал меня, и я в любой момент могла уехать из Уэльса и вернуться в Италию, но чертово сострадание не давало мне этого сделать. Благородный и мужественный, сильный, статный и волевой ариец, образованный и всесторонне развитый человек, титулованный граф и награжденный за отвагу медалями и орденами герой войны умирал на моих руках мучительной смертью безумия. И бросить его сейчас, в ту самую минуту, когда ему так тяжело и одиноко, значило бы предательски поступить с ним. А кто мог знать, что такая беда придет к нему в старости! Он многое сделал для родины и для меня лично, так многому научил за два года, и все человеческое, подаренное мне им, я не могла сейчас просто перечеркнуть в своем уме. Эх, если бы я только могла догадываться тогда, когда собиралась ехать сюда и сделать что-то важное и значимое для него, что мне придется делать именно то, что я делала теперь! Никто не осудил бы меня, когда б я не выдержала и сбежала от этого кошмара. Меня бы даже поддержали, я знаю. А я вот не смогла. И потому, что я по природе своей человек азартный и увлеченный, и я иду в своих принципах до конца, мне было так опасно оставаться в Италии в 70-х.

Глава 39
Маркос с удвоенной силой оберегал своего господина и все, что происходило между ним и мной, прекрасно видел и понимал. Мы оба, словно хранители одной великой тайны на двоих, молча проходили друг мимо друга в комнатах и коридорах. Я знаю, он тогда искренне жалел меня, однако помочь в этой ситуации ничем не мог и предлога уехать обратно в Италию, кстати говоря, не делал. Он официально снял с меня всю основную работу, но я все равно постоянно рвалась делать ее, потому что сидеть только целыми днями возле Харольда было совершенно несносно для меня. И я сама, по своему усмотрению и исходя из своих возможностей делала что-то, но ситуация почти всегда складывалась так, что я не могла окончить начатого, поэтому Маркос тут же вызывал в подмогу кого-то другого. Таким образом, он стал выполнять работу часового на железнодорожных путях – он разводил составы. И свойственная ему сухость на эмоции и умение сохранять спокойствие в любой, даже самой накаленной, ситуации теперь были факторами, сохранявшими мое психическое здоровье. Я благодарна ему, что он никогда ничего не обсуждал со мной и делал вид, будто все идет ровно, как и прежде. Я тоже не лезла к нему с расспросами, и, уверена, он взаимно ценил это. В противном случае я непременно сорвалась бы уже и наломала дров.
Но Маркос делал и еще кое-что, не менее важное. И то было крайне удивительно и неожиданно для меня.
В определенный момент времени он силою оградил Харольда от какого бы то ни было общения со всеми другими людьми (кроме нас с ним) и с Эдвардом в том числе. Последнее было абсолютно необъяснимо. Родного сына Маркос не подпускал к отцу, время которого было уже почти сочтено. И ведь, что еще более поразительно, - Эдвард не мог на это повлиять. Он очень хотел и рвался к сэру Рочерстширу старшему, и я однажды даже слышала их ругань со старым служакой на этот счет.
Случилось то ночью. Стояла влажная и душная погода; я встала, чтобы открыть окно. И над собою, выше этажом и чуть правее, там, где располагалась комната Маркоса, до моего уха внезапно донеслись угрозы Эдварда в его адрес. Кстати, я забыла сказать, что с усугублением состояния здоровья Харольда я стала ходить, оглядываясь, потому что Эдвард, как мне казалось, вел тайную слежку за мной.
Итак, с окна мне стало слышно:
- Мне жаль, что из тебя вырос такой подонок, - на полушепоте произнес Маркос.
- Я повторяю: либо ты пустишь меня к нему, либо… - Эдвард говорил очень громко.
- Либо что?
- Либо я положу вас заживо в одну могилу: и тебя, и ее! Ясно?
Дрожь пробежала по моему телу, и я почувствовала, как кровь отхлынула от лица и голова закружилась. Он сказал «ее»! Он не мог оговориться!
- Ты все равно ничего не добьешься, ты прекрасно знаешь мои полномочия. И я не верю, что ты хочешь раскаяться, как не поверит и он. Тебе лучше довольствоваться тем, что имеешь.
- А что девчонка? – продолжал Эдвард, - Вы с ней теперь заодно? Она уже все знает, конечно же?
- Не ори, нас могут услышать, и это не сыграет тебе на пользу, - спокойным голосом отвечал Маркос.
- Ведь ты теперь, должно быть, охраняешь и ее, старый вонючий пес?
- Закрой свой поганый рот и выйди отсюда. Не я затеял эту игру.
- А, может, она уже беременна, а? – не унимался Эдвард. Он был в дичайшей ярости, и его голос постоянно срывался.
Вот черт, значит, он все-таки знает о нашей связи. И мне не удалось ее скрыть. В принципе, сам Харольд мог сообщить ему об этом… Но ведь они уже достаточно давно не общаются?.. Тогда, выходит, кто-то из прислуги?..
- А ежели и так? Что сделаешь ты тогда? – послышался глухой смех Маркоса.
- Тогда вы будете гнить все втроем!
Дальше была тишина. Толи потому, что Эдвард вышел из комнаты, толи потому, что со мной случился приступ. Я поняла, что не помню, как оказалась сидящей на полу у окна. Больше ни единый звук не нарушил тишины той ночи.
Смогла уснуть я только к утру и в разбитом состоянии с будильником встала с постели. Что это было ночью? И что за пророчество, черт возьми? Третью неделю у меня была задержка. А если я вправду беременна? И слезы многоводным потоком полились из моих уставших от этой жизни глаз.
Я загнала себя в этот загон сама, и я сама запрещала себе выходить оттуда. И не было рядом человека, который бы отпер дверь снаружи и протянул мне руку на выход. Мое положение с каждым днем становилось все более нерешаемым и всерьез шатающим психику – юношескую и не сформированную еще, заметьте. И если бы я все-таки нашла в себе силы уехать, то Харольд не наложил бы на себя руки, и не случилось бы ничего такого из ряда вон выходящего, чего я рисовала в своем воображении сама. Ведь у меня была способность трезво мыслить и рассуждать, Харольд же жил в своем спутанном и одному ему понятном мире – он мало зависел от действительности. Поэтому в гораздо большей опасности теперь находилась я.
В тот день Маркос прошел мимо меня, как ни в чем не бывало, и я поняла, что эта давняя война идет уже много лет, поэтому никак не влияет на его настроение. Или же он умеет отлично скрываться за своей беспечной маской лица.

Глава 40
Прошло еще две крайне нервных и тревожных для меня недели, и я уже почти не сомневалась в том, что жду ребенка. Вот так и служба! – думала я. Бежала от революции, попала на высокооплачиваемую работу, а в итоге вернусь с приплодом. Да еще и от кого! От старого умирающего графа! Мне нужно срочно избавиться от ребенка, здесь даже не о чем размышлять! Но как? Ведь я ни разу не выходила за территорию графства одна! Да это бы и не помогло мне в любом случае, а только приставленная эдвардская слежка расправилась бы со мной в два счета. Поэтому спасение оставалось лишь одно – вернуться поскорее с таким позором домой. Я позвонила матери, и сказала, что очень соскучилась и собираюсь приехать в ближайшее время. Может быть, погощу и вернусь обратно, а, может, останусь с ними и вовсе.
Мама была, безусловно, рада и сообщила, что они ждут меня в любое время дня и ночи. Но дрожащий мой взволнованный голос и тревога в душе не ускользнули от ее материнского сердца.
- Что-то случилось, моя дорогая? У тебя все хорошо? Ты, кстати, давно не звонила, почему?
- Ой, у меня столько дел… я так устала, мама… Я обязательно все расскажу, когда приеду. Ну, целую.
И весь остаток дня я подготавливала убедительную речь, в которой преподнесу Маркосу свое твердое решение. Да, я скажу Маркосу, а он пусть передаст Харольду. Я не смогу сама, нет, не смогу сказать ему в лицо, что уезжаю от него, бросаю и оставляю его…
Но Маркос будто бы нарочно не попадался мне на глаза, и я решила отложить этот разговор до следующего утра.
После завтрака, набравши полную грудь воздуха и еще раз убедившись внутренне, что мне необходимо действовать оперативно, я обратилась к нему:
- Могу я, пожалуйста, поговорить с Вами?
- Да. Зайдите ко мне в обеденный перерыв.
- Ммм… Хорошо. В 14 часов я буду у Вас.
Терялись драгоценные часы, и вместе с ними мое спокойствие и терпение стремительно покидали меня.
Когда я постучалась в дверь Маркоса в назначенный час, он извинился и сообщил, что очень занят, и попросил перенести наш разговор на завтра.
- Но я совсем ненадолго. Я лишь хотела попросить… - начала было я на пороге, но он тут же распахнул дверь и освободил проход, чтобы я вошла.
После того, как дверь заперлась за мной, я немедля продолжила:
- Я бы хотела ненадолго поехать в Неаполь, пожалуйста. Я очень соскучилась по своей семье и хотела бы навестить их. Всего на пару дней, если можно… Пожалуйста…
Маркос стоял с каменным лицом и, не отрываясь, молча смотрел мне в глаза. Он знал, что случилось одно из двух: либо я больше не могу сносить приставания сэра Харольда, либо я беременна. Но даже этого «либо» в его голове не существовало. Он уже совершенно точно знал причину. Конечно, разве могло ускользнуть от его всепоглощающего взора, что я стала гораздо более раздражительна, тяжело переносила запахи с кухни и у меня частенько кружилась голова? Я даже не удивлюсь, если он вместе со мной вел календарь моих месячных и знал, что у меня задержка.
- Я не могу Вас отпустить сейчас, к сожалению. Как видите, сэру Харольду постоянно требуется Ваше присутствие рядом, и никто не может Вас заменить для него. Вы можете отложить свой визит на несколько месяцев?
- Нет! – в испуге выкрикнула я, - На несколько месяцев – это совершенно невозможно, и… я обещала маме, что приеду уже в этот четверг…
- Но ведь, насколько мне известно, почти за три года Вашего пребывания здесь Вы ни разу не изъявляли желания навестить родных. Что-то случилось теперь? С чего возникла экстренная необходимость?
- Нет, ничего экстренного… Вернее, в общем-то… Мне просто хочется съездить на пару дней домой. Ведь я имею на это право?
- Имеете, - он тяжело выдохнул и кротко откашлялся, - Но я бы настоятельно просил Вас не делать этого сейчас. В субботу у меня будет достаточно свободного времени, и мы с Вами спокойно все обсудим. Вы можете подождать до субботы?
- До субботы еще очень далеко, нет ли возможности пораньше?.. – я словила на себе его несокрушимый железный взгляд, - Хорошо, я поняла, я подожду до субботы. Спасибо.
- У Вас есть что-то еще ко мне?
- Нет, это все… Пока что все.
Я вышла из его комнаты с тяжелым осадком, еще больше ощущая давление мышеловки на своем хвосте, чем прежде. Сегодня только вторник. Пять томительных дней, и я, вероятно, смогу быть раз и навсегда освобождена из этой своей собственноручной тюрьмы. Я больше не вернусь сюда, с меня на этом хватит. Пожалуй, так будет даже лучше, если расставить сразу все точки над «и».

Как выяснилось, Маркос ждал отъезда Эдварда на несколько дней по делам. Его ранний рейс в Стокгольм был отложен на послеобеденное время, поэтому только поздним вечером, после официального отбоя, я пошла к Маркосу, как было нами оговорено заранее.
- Присаживайтесь, - он сел сам и указал мне на кресло напротив своего.
На журнальном столике перед нами стояли две чашки, чайник и ваза с конфетами.
Я видела, он тянет, похоже, ожидая, что я заговорю первой.
- Итак, Вы бы хотели вернуться в Италию, верно? – он с невозмутимым спокойствием разлил чай по чашкам.
- Да, честно, наверное, я устала. Я ведь уже достаточно долго здесь.
- Вернуться или съездить на несколько дней? Кажется, во вторник Вы говорили, что собираетесь только на два дня… - Он посмотрел на меня поверх своих очков, в которых, видимо, читал до моего прихода.
Я покраснела, потому что была поймана сразу же на самом важном.
- Может, я не совсем Вас поняла, простите, мой английский…
- У Вас прекрасный английский, - он снял очки, положил их на стол и взял чашку. – А я сказал, что не готов отпустить Вас сейчас… Как Ваше самочувствие кстати?
- Отлично, спасибо. Я чувствую себя очень хорошо.
- В последнее время на Вашу долю выпадает очень много трудностей. Вы молодец, что сносите так стойко все тяготы нашей теперешней жизни. Уверен, любая из самых закаленных здешних гувернанток уже давно сбежала бы. И сэр Харольд… Он отказывается принимать кого-либо кроме Вас.
- Что, даже Эдварда? – я не могла не воспользоваться случаем узнать, - Я замечала, простите, что он в последнее время совсем не общается с отцом. Ведь это так странно, не правда ли? Тем более сейчас, когда ситуация такая… мм…
Маркос отпил чаю, промолчал и снова сделал несколько глотков. Он не хотел отвечать.
- Пейте чай и угощайтесь сладким, сейчас время Вашего отдыха. Будьте расслаблены.
Я через силу тоже вдавила в себя два глотка.
- Марчелла Грасси, я буду с Вами откровенен. Дело в том, что сэру Рочерстширу старшему, как видит бог, недолго осталось до полного, так скажем, забвения. Сейчас он еще в состоянии о чем-то думать и жить воспоминаниями очень давних и уже все меньше последних лет. Но скоро, очень скоро, совсем ничего не останется с ним. Потом он сляжет. И тогда ему нужна будет уже просто сиделка. И я не могу и не буду просить Вас заниматься этим – сидеть возле койки живого мертвеца и выполнять механическую и очень тяжелую работу. Для этого я возьму несколько медсестер из госпиталя. Однако сейчас, пока сэр Харольд еще в состоянии воспринимать действительность, и он еще помнит Вас (а ведь Вы появились в его жизни недавно), я бы хотел, чтоб Вы не покидали его. Поверьте, Вы значите сейчас для него гораздо больше, чем кто-либо другой.
Я слушала Маркоса и не верила своим ушам. Я никогда не предполагала, что этот человек способен выдавать так много слов в минуту.
- И даже недолгий Ваш отъезд может очень серьезно навредить его здоровью, резко усугубив ход развития болезни. Ему может показаться, что Вы его бросили, отказались от него. Что болезнь сделала его неприятным и противным Вам. Ведь если это даже и так, то, Вы понимаете, мы никак не можем дать ему почувствовать это.
- Да, конечно! Я все понимаю! Но ведь… но ведь всего один или два дня не решат ничего. В конце концов, Вы можете ему сказать, что я заболела и лежу с температурой…
Долгая пауза повисла между нами.
- Не очень-то рвитесь делать то, что Вы собираетесь, – он наклонился корпусом вперед к столу, чтобы оказаться ближе ко мне, поставил локти на ноги, скрестил пальцы рук и своим чеканным тоном выпалил - Вы не должны избавляться от ребенка, Марчелла. Вы даже не представляете, как он способен перевернуть Вашу жизнь.
Мурашки закопошились у меня на голове и где-то в области лопаток. Затем они побежали по всему телу, и оно бесконтрольно дернулось, как будто резкий порыв ледяного ветра ворвался в помещение.
- Но… откуда… - слова застряли у меня в горле и глаза полезли из орбит. - Откуда Вы знаете?
- Я знаю гораздо больше, чем Вам кажется. И я единственный Ваш друг в этом графстве был и останусь им, хотя Вы никогда меня таковым не считали.
Он встал, неслышным шагом подошел к двери и прислонил ухо к ней на несколько секунд, затем резко открыл ее. И, убедившись, что нас не подслушивают, снова закрыл, на этот раз на замок.
Секунды превращались в дни для меня. Бежать некуда и незачем. Моя тайна известна теперь как минимум еще одному человеку.
- Сэр Харольд не догадываются о Вашем положении, как, впрочем, и никто в этом доме, – можете быть покойны. Что делать Вам дальше – решать только Вам. Но прежде я должен рассказать Вам кое-что. Ведь Вы никуда не торопитесь и не хотите спать? У нас есть целая ночь впереди.
- Да, я готова слушать, конечно, - дрожь била мне в колени и гланды, живот сжался в маленький вакуумный мешочек.
Ни о каком отдыхе и сне сейчас не могло быть и речи. Мне было до смерти стыдно перед этим человеком. Стыдно за свое положение, за то, что он все знал, - как низко я опустилась и какую непоправимую ошибку совершила. Мне предстояло слушать что-то очень важное, а я не могла сконцентрироваться, потому что только одно в данный момент тревожило меня: моя проклятая нежданная беременность теперь не только испортит мне жизнь, но и подорвет репутацию сэра Харольда Рочерстшира. И если об этом узнает еще кто-то, а, не дай бог, и Эдвард, то мне больше не жить на этом свете.
- Прежде чем я начну свой рассказ, могу ли я заручиться Вашим словом, что Вы не дадите волю эмоциям, и завтра же не бросите все, и не сбежите отсюда? Что Вы хотя бы пару дней еще пробудете здесь?
- Пару дней вполне, это не отяготит меня.
Он встал и направился к своему письменному столику. Открыв ключом из нагрудного кармана под двумя пуговицами небольшой потайной выдвижной ящичек, он что-то достал оттуда.
Это был толстый конверт. Он протянул его мне.
- Прочтите, - Маркос сел на диван в углу комнаты, так, чтобы не попадать в поле моего зрения.
В адресатах на конверте было указано по-итальянски: «Марчелле Грасси. ЛИЧНО в руки».
На линии разрыва была печать, и она, конечно же, была нарушена. Внутри лежало большое рукописное письмо. Я как сейчас помню содержание и приведу его Вам.
«Здравствуй, дорогая Марчелла,
Я не стал искать какой-либо связи с тобой сразу же после случившегося, поскольку понимал, что все это не имеет смысла. Ты бы ни за что не захотела меня выслушать ни по телефону, ни при личной встрече. Но я не мог все же оставить произошедшее без разъяснения: чувство вины перед тобой сильно гнетет меня, тем более что за эти полтора года в моей жизни произошло событий гораздо больше, чем за все ранние 17 лет.
Моя фамилия Фергонти, имя тебе известно. Итальянец по матери и с еврейскими корнями по отцу, я родился в самой обычной итальянской семье. Во время экономического чуда отец удачно вложил все свои сбережения в черный металл, и мы быстро разбогатели. Мать занималась мной и вела хозяйство, а отец денно и нощно зарабатывал деньги: мотался по командировкам и укреплял свой бизнес. И деньги быстротечно полились к нему. Все новые и новые вложения оказывались каждое успешнее предыдущего, вследствие чего он уже практически не знал, куда девать финансы, поэтому пристрастился к игре в казино. Работа больше не требовала его каждодневного участия, людей пониже себя он стал презирать и считать за рабов, а все свое свободное время проводил либо за рулеткой, либо в баре с друзьями, такими же денежными счастливчиками, как он сам. С матерью их отношения начали в скором времени портиться: он перестал ее вообще во что-либо ставить, и она жила с ним потому, что зависела от него материально, а ее слабохарактерность поспособствовала тому, что она прогнулась под обстоятельства.
В сущности, в доме последние 4 года не было ничьего другого слова и решения, кроме как его. И чем глубже он натягивал себе на голову корону и затыкал всех за пояс, потому что считал, что деньги дают ему полное право вести себя так, тем черствее и несноснее становился для окружающих. Любое его слово было требованием, не подлежащим ни обсуждению, ни уж тем более оспариванию.
И так случилась последняя крайность, невольным участником которой ты стала.
Для полного счастья ему не хватало 51% акций своего компаньона. И хотя деньги, которые он за них предлагал, были несравненно выше рыночной стоимости акций, тот наотрез отказывался их продавать. И тогда отец прибегнул к последней, отчаянной, гарантировавшей ему стопроцентный успех, мере: он решил сдружиться со вторым учредителем и женить меня на его дочери. Девочка стала частенько и как бы невзначай бывать у нас в гостях, мы общались и играли, и я не скажу, чтобы она совсем не нравилась мне, но что-то в ней было не так. И чем больше времени мы проводили  вместе, тем сильнее я убеждался, что у нее не все в порядке с головой, в клиническом смысле этого слова. Меня стало в скором времени раздражать ее присутствие. Я говорил об этом неоднократно матери, но она лишь грустно и смиренно качала головой со словами: «твой папа очень хочет, чтоб вы дружили». Поэтому Люси была принудительно навязана мне повсюду, куда бы я ни направлялся ни семьей, ни с друзьями, ни в одиночку.
В 16 лет отец вызвал меня на разговор и сообщил, что намерен женить меня на Люси, поскольку он дружен с ее отцом и уверен, что это будет для меня отличная партия. Я протестовал, но он слушать ничего не желал. Тогда я и подумать не мог, как глубоко одержим отец этой дуроломной идеей. Разговор в последующие полгода периодически поднимался, и все мои доводы о том, что девушка, по всей видимости, социопатка и имеет серьезные проблемы с психикой (например, то бегает и орет как кем-то избитая, то просто молча стоит где-то в саду по полчаса, уставившись в одну точку), сводились отцом к тому, что либо я предвзято к ней отношусь, либо уделяю недостаточно много внимания. Я пробовал раз за разом присматриваться к Люси и в итоге совершенно точно для себя определил, что в жены мне такая не нужна. Когда отец еще через полгода снова завел со мной разговор, в нем он уже ясно дал понять, что спрашивать меня не намерен, и свадьба состоится до моего совершеннолетия. Скандал был дикий, матери дома не было, и заступиться за меня, когда он схватил конский кнут и стал махать что есть дури, было некому.
Через пару дней мама вернулась, увидела кровяные подтеки на моих руках и ногах и в ужасе стала расспрашивать, что случилось. Я все рассказал. Она ничего не ответила, а ночью шум, что доносился из их комнаты, разбудил меня. Я тихо поднялся наверх и стал слушать. Всего 10 минут мне хватило для того, чтобы все понять.
Люси больна шизофренией. И у нее серьезная форма болезни, которая стала проявляться уже в подростковом возрасте – точь-в-точь, как было у ее матери, которая не дожила до 35 лет, покончив жизнь самоубийством. Поэтому девочка воспитывалась одним отцом, но каких бы дорогостоящих врачей и учителей со всего мира он ни приглашал, болезнь только усугублялась.
Наследственная прогрессирующая шизофрения. И все ради чего? 51% акций, черт бы их побрал! И моему отцу было наплевать на то, что мне пол жизни придется тащить на себе больное неадекватное существо! В его голове были только деньги, и больше ничего! Неистово орал он и даже, как мне показалось, ударил мать. Мне надо было ворваться в комнату и защитить ее, но вместо этого я тут же убежал к себе и, как трус, забился под одеяло.
Сколько книг и медицинских пособий я прочитал на тему шизофрении! Такого ужаса в 17 лет я не желал бы ни себе, ни врагу. Но разговоры все с отцом потенциально были бесполезны.
С моим другом Рикардо мы долго думали и наконец пришли к тому, что действовать здесь можно только хитростью.
Учитывая азартный нрав отца и верность данному слову и обещанию (пожалуй, это был единственный его плюс), я предложил ему пари, что если мне в пансионате удастся влюбить в себя какую-либо девушку, то я женюсь на ней. Я объясню тебе: отец всегда меня унижал как мужчину и говорил, что я не способен ни на что, поэтому он сам будет решать за меня мою судьбу. И отчасти он был прав, ведь когда тебе без конца внушают, что ты кретин и чуть ли не импотент, как тебе чувствовать себя иначе и откуда взять уверенность в себе? Однако на этот раз я сказал, что он ошибается, и что я обязательно докажу ему обратное. Что-то вроде последнего, предсмертного, слова, знаешь ли. Он рассмеялся и небрежно выкинул:
- Да-да, еще переспи с ней и запиши на видео, чтобы я поверил!
- А пересплю и запишу! – ответил я в агонии в ту же секунду, не раздумывая.
 Отец резко изменился в лице и, на мое удивление, согласился заключить сделку. Конечно же, из уверенности, что у меня ничего не выйдет.
Тогда мы умышленно отправились с Рикардо в самый простой лагерь для малообеспеченных детей и взяли себе отдельную комнату по блату, разумеется (а не оттого, что нам не хватило места в общей), чтоб я мог сделать то, что должен был, и что спасло бы мне жизнь.
Ты видела своими глазами, каким я был: зашуганным парниковым сынком богатого деспотичного папочки, не знавшим ни уличной жизни, ни женщин, ни прочих издержек подросткового существования. И я смотрел на эту, другую, жизнь, развязанное поведение многих ребят из нашей группы и не представлял, чтобы когда-нибудь мог позволить себе подобное поведение. Мне было неловко и стыдно из-за того, что я, будучи старше большинства из них аж на целых 3 года, не знал и половины того, что уже прошли они.
Я долго присматривался ко всем девушкам, но совершенно никто не подходил мне. И ведь у меня не было права на ошибку, пойми. Мне нужно было выбрать не просто симпатичную глазу и с адекватным поведением, но и ту, которая была бы достаточно смелой и рисковой, чтобы здесь же и сейчас же переспать со мной, и при этом смогла бы сохранить случившуюся близость в тайне. Но если бы я умел ухаживать за девушками или вообще хоть как-то нравиться им! Ты даже не представляешь, насколько непосильная стояла задача передо мной!
В то время как у моего отца был на кону 51% акций, у меня на кону была вся жизнь. И я должен был, обязан был, во что бы то ни стало, побороть свой страх за право выиграть счастливую судьбу.
Конечно, в вашей группе (другие, младшие, я не рассматривал) были девушки легкого поведения, и хотя Рикардо мне настоятельно рекомендовал кого-то из них, я не был уверен, что любая из них не сбежит от меня сразу же, поняв, что нечего со мной ловить, и не поднимет потом на смех из-за того, что я девственник, растрепав всем подряд про мои промахи и неудачи. Плюс к этому вопрос ведь стоял не только в том, чтобы склонить девушку к интиму, но после случившегося еще и жениться на ней, поэтому мне очень не хотелось, чтобы избранницей стала легкодоступная особа. И хотя в данном случае все бы сложилось с большей долей вероятности, я предпочел идти по сложному пути. Понятия не имею, нравился ли я тебе вообще, но что-то внутри говорило мне, что именно ты согласишься на этот шаг со мной. И я остановил свой выбор на тебе.
Во-первых, держалась ты всегда твердо и самодостаточно, немного особняком ото всех, и в том числе не подпускала к себе никого из парней, поэтому я знал, что у тебя никого нет. Во-вторых, твоя позиция верховного, так скажем, судьи (ведь тебя выбрали другие девочки) свидетельствовала о нейтралитете и справедливости, а, значит – ты смогла бы сдержать тайну. И, в-третьих, и я признаюсь в этом честно: ты не столько нравилась мне внешне, сколько притягивала темпераментом. Смелая, мужественная и решительная, ты воплощала в себе те качества, которых так не хватало мне самому, рожденному мужчиной. Поэтому меня, такого слабого морально и физически, подавленного отцом и неуверенного в себе, магнитом притягивало к тебе. А также, что очень важно, - я видел в тебе порядочность и человечность: ты ни за что не стала бы издеваться надо мной.
Как будто шестое чувство толкало меня к тебе, и я поддался интуиции.
Я, как баран, так глупо и нелепо ходил за тобой по пятам, не зная как подобраться и с чего начать разговор. Но времени оставалось впритык, и я трезво понимал, что влюбить тебя в себя за этот крайне короткий срок никак не смогу. Поэтому мне оставалось только одно. И я отважился на этот шаг – столь скоропалительно, без лишних церемоний и долженствующих место быть ухаживаний потащить тебя в свою комнату... Наверное, в моем том положении оно было и лучше – поменьше времени на колебания и приготовления к делу. По правде сказать, я до сих пор не понимаю, почему ты согласилась. Ведь, насколько я помню, мы даже толком не познакомились.
Рикардо пулей помчал в комнату, когда увидел, что мы ушли с танцплощадки, и быстро установил камеру. Прости меня, Марчелла, за этот поступок! Но на кону стояло так много для меня! И ты же понимаешь, что я никак не мог сказать тебе об этом заранее, потому что иначе ты бы совершенно точно никогда не согласилась, как не согласилась бы и любая другая нормальная девушка.
И если бы отец сдержал свое слово, как он делал это прежде всегда, ты никогда не узнала бы про камеру, поверь, и это осталось бы навсегда тайной моей и моего отца. И я до последнего надеялся, что в нем осталось хоть что-то человеческое, но, к моему ужасу, все сложилось с точностью наоборот, как я представлял себе исход этого события. Он в бешенстве сорвался с места и побежал в гостиную, где ты ожидала меня, и, как исчадие ада, стал изрыгать на тебя все помои, какие только имелись у него внутри. И я… я не успел даже поставить видео на паузу или выключить, потому что быстрее побежал за ним, чтобы остановить его… А ты, конечно же, ты услышала свой голос и мой… и все поняла. Хотя тогда ты не поняла ничего, я убежден.
Я знаю, какую психологическую травму нанесло тебе это происшествие, и сознаю всю тяжесть своей вины перед тобой. Ты можешь ненавидеть и проклинать меня всю жизнь, но поверь, что когда он смеялся над тобой и унижал тебя, а я ничего не мог поделать, стоя за его спиной, то я вдвойне переживал все то, что ты испытывала тогда. Ведь он унижал меня и смеялся в первую очередь надо мной! Он сломал жизнь мне, а я тебе, хотя я искренне хотел и мечтал, как лучше. Ты выбежала из нашего дома в слезах, а я упал с колен, на которых просил тебя стать моей женой, в позу молящегося и еще долго не мог поднять с пола горячей и тяжелой головы, плача над обреченностью быть рабом чужих денег.
Ты думаешь, что я хладнокровно записывал на камеру нашу интимную близость, зная, что позже она станет вещественным доказательством того, что я был мужчиной (конечно, объективно это нельзя так назвать)? Но ты представь, что если ты даже не подозревала о том, что ведется запись, то я знал это изначально! И каково было мне изображать из себя героя-любовника и настроиться, так скажем, на нужный лад, каждую секунду думая о том, что завтра-послезавтра я свой позор покажу отцу!
Ничто не вправе оправдать меня, и я не прошу снисхождения к себе. Я смею лишь тихо надеяться, что все же когда-нибудь ты сможешь понять меня и простить за то, что я так корыстно воспользовался тобой. Бывают в жизни обстоятельства, когда человек решается на такие поступки, которые не привиделись бы ему в самом страшном сне. Вот это и случилось со мной. И ты была моим спасением. И все сложилось бы, если бы мой отец имел хоть каплю уважения к людям, даже к собственному сыну!
Через 3 месяца он все-таки женил меня на Люси и получил свои 51% акций. Люси переехала жить к нам, а ее отец, несчастный человек, не мог нарадоваться на удачу дочери быть замужем за кем-то, потому что это было по понятным причинам непостижимо в его голове раньше. Но монополизм в компании недолго радовал моего отца. С разгаром революции мы встали с ним по разные стороны фронта. Я открыто выражал свои позиции, и он угрожал мне ответными действиями. Был взрыв, теракт, в котором погибли 4 моих лучших друзей, а спустя месяц другие участники нашей группировки заминировали здание, где у него проходили переговоры. И хотя ребята клялись, что целью был не мой отец, поделать что-то было уже поздно. Погибли отец и несколько других важных личностей правого фронта. Я не стал разбираться в произошедшем и предъявлять претензии кому-либо – война есть война.
Люси живет своей жизнью в нашем доме, и к ней приставлены две няньки. У меня никогда ничего не было с ней и не будет – работа и учеба занимают все мое время. Люси несчастная девушка, и мне искренне ее жаль, но это не значит, что я чем-то обязан ей. Она, как и я, стала жертвой обстоятельств. Ей было бы легче оставаться жить у себя, в знакомых стенах и с отцом, но за нее решили, так же, как и за меня. Пусть будет так. Мне ничего не надо.
Марчелла, я видел твою фамилию в списках левых и ни разу этому не удивлен. Мы принимали участие в политических волнениях в разных частях Италии, я нарочно избегал встреч с тобой. 
Я знаю, что являюсь виной тому, что ты окунулась в военные действия, и не вправе рассчитывать на диалог и уж тем более твое расположение к себе – оно понятно. Однако позволь мне попросить тебя чистосердечно об одном: не подвергай свою жизнь опасности! Революция не щадит никого. Здесь сыновья воюют с отцами, и как трагичны бывают последствия – я убедился на собственной шкуре. Правые все равно раздавят нас – у них деньги и власть. Многих левых еще расстреляют и повесят – помяни мое слово. Но бог видит все, и безнаказанным из битвы не выйдет никто. Прости моего отца, как я простил его. Его деньги не подарили ему ни счастье, ни долгую жизнь.
Меня достаточно побили и закалили обстоятельства за эти полтора года, я больше не тот зачуханный мальчик с рыжей копной волос на голове и тупым взглядом телка. Я стал намного решительнее, дальновиднее и резче, я многое видел и пережил.
Сейчас же я больше всего на свете боюсь одного: что в связи с тем, что тебе пришлось пережить – это унижение от моего отца, – ты вкупе с твоим темпераментом и складом личности пойдешь до последнего за честь и свободу рабочих, и правда, разумеется, на твоей стороне, и я согласен с тобой. Но я никогда не прощу себе, если что-то случится с тобой – оно камнем повиснет на моем сердце навечно. Без колебаний я возьму на себя содержание твоей семьи, но это не вернет им тебя. Поэтому ни к чему рисковать жизнью, поверь, и если у тебя есть такая возможность – беги из Италии, пока мир и покой снова не вернутся в нее. Не подвергай себя соблазну геройства ради геройства – страна не оценит твоего подвига, а вот родные останутся несчастными до конца своих дней.
И если ты все-таки сможешь когда-нибудь простить меня, то, знай, мне станет легче жить на этом свете».
Ни подписи, ни обратного адреса не было.
Я прочитала письмо очень быстро, потому что оно было написано на моем родном языке. Потом я пробежала глазами крест-накрест последнюю страницу, а затем зависла над ней, тупо уставившись куда-то между строк текста, которого я уже перед собой не видела, и слезы тихо покатились по щекам.
- Все началось с этого письма, - Маркос пересел с дивана на кресло опять.
Он увидел, что брови мои вернулись с переносицы в исходное положение, а глаза больше не выхватывали жадно слова из текста; и, не став дожидаться от меня вопросов, начал говорить первым. А я лишь сидела с открытым ртом в недоумении, как это письмо оказалось здесь, в Англии, и какую оно имеет связь с происходящим теперь.
- Два года назад это письмо пришло к Вам домой в Италии, и Ваша мама, получив его, прочла…
Господи!.. Передо мной как наяву возникло мамимо лицо. Что же подумала она обо мне! И что скажет теперь, узнав еще и о беременности! Последующие слова Маркоса стали куда-то уплывать, все тише и размытее отдаваясь в моих перепонках. Шумы забили голову, и алая краска стыда и позора поползла мне на щеки и шею.
- Простите, Вы что-то сказали? Вы не могли бы повторить?
- Да. Его получила Ваша мама. Но уловив, что содержание действительно носит весьма личный и интимный характер, она посчитала, что… Вернее, ей было неловко признаться Вам в том, что она прочла его… И она, ни слова не сказав Вам об этом в ваших с ней телефонных разговорах, молча перенаправила его сюда, запаковав уже, разумеется, в новый конверт старый. Сеньора Марта колебалась, отправить его Вам или нет, и все-таки остановилась на первом, в надежде, что просьба и чистосердечное признание мистера Фергонти вразумят Вас задержаться у нас на возможно длительный срок.
Ну, конечно! Как я могла подумать о том, чтобы перевод с итальянского на английский стал проблемой в этом доме! И я от позора теперь уже перед новыми знатоками своей старой жизни, закрыла лицо руками. Слезы горечи и обиды снова стали подкатывать камнем к горлу. Но размышлять и предаваться самотерзаниям было некогда, ибо Маркос продолжал бить молотом:
- Письмо попало прямо в руки сэра Харольда.
- О боже! Вот это проклятье! Он все знает, он читал это! – вырвалось у меня из груди чьим-то чужим голосом. Я вскочила на ноги, – Я не могу, нет, я не должна больше показываться ему на глаза после такого унижения! Я совершенно точно завтра же отсюда уеду! Это просто ужасно! Почему Вы не сказали мне об этом раньше?!
- Но подождите горячиться, - отвечал спокойным голосом Маркос, - Ведь сэр Харольд с самого начала своей болезни имел достаточно мужества продолжать общение с Вами, проглатывая стыд за прогрессирующую деменцию. Так неужели Вы считаете Ваш случай более существенным, чем та беда, что приключилась с ним? Тем более что прошло уже два года, и, учитывая усугубляющуюся картину болезни, я не могу быть уверен, что он помнит письмо в деталях, если помнит вообще.
Маркос умело осадил меня. В чем смысл был паниковать теперь?..
- Итак, сэр Харольд прочел письмо и принял правильное решение – не показывать его Вам. Во всяком случае, сразу, поскольку реакция была бы именно такой, как сейчас. Вы были бы крайне встревожены тем, что хозяин дома знает Ваших скелетов в шкафу, и из-за возникшей неловкости не стали бы оставаться у него на службе дальше. Но я должен оправдать сэра Харольда и объяснить Вам, почему он вскрыл новый конверт, хотя на нем все также большими буквами значилось «ЛИЧНО В РУКИ МАРЧЕЛЛЕ ГРАССИ».
22 сентября 1942 года, когда Эдвард появился на свет, его мать Кларис не умерла при родах. Она бежала с любовником по поддельным документам в другую страну. Любовником, а вскоре и законным мужем, стал близкий полковой друг сэра Харольда Рочерстшира, который почти сразу же после рождения ребенка сымитировал свою пропажу без вести и который и приходится биологическим отцом Эдварду. Роман их длился несколько лет, начавшись еще до войны. Харольд без головы любил свою жену и верил в ее честность и преданность, как в свою собственную, поэтому и не подозревал, что она могла так подло изменять ему. Бежать с ребенком Кларис не могла, да он и не нужен был ей. Она рожала у себя в родной деревне не просто так, а потому, что это давало ей возможность легко замести следы. И только ее родители и акушерки, которым были выплачены бешеные гонорары, знали правду, но похоронили ее внутри себя и немедленно уехали оттуда.
Война не дала Харольду позволительности присутствовать на похоронах жены, да и о смерти ему, кстати, было сообщено только на второй день. Эдварда через какое-то время привезли сюда, а могила с телом другой женщины и с великолепным памятником Кларис на ней покоится на простом заброшенном крестьянском кладбище. Долгие-долгие годы Харольд как по расписанию ездил туда чаще, чем куда-либо еще, часами ревел, как ребенок, и целовал могильную землю. Он после войны не радовался мирному небу над головой, он плакал и просил небеса забрать его поскорее к ней. Это была безумная любовь, против которой так стояли его родители и ради которой он впервые за 7 поколений нарушил чистоту графского рода, ведь Кларис не имела никакого чинного происхождения.
Итак, она умерла для Харольда, оставив единственное напоминание о себе – мальчишку. И можете представить, каким балованным он вырос!
Время лечило душевную рану потери жены, и сын, вместе с тем, не давал повода для грусти. Эдвард рос очень смышленым ребенком, и вкладываемые в него знания и навыки с легкостью принимались им и заседали глубоко и надежно. Харольд пол жизни посвятил ему. Он занимался им лично, нанимал лучших учителей со всего мира и отправлял в разные страны на обучение, стажировки, конкурсы, соревнования. Он дал ему все, что мог. И он искренне гордился им и хвастал в кругу друзей и коллег. И, надо отдать должное, гордиться было чем. Парень вырос на славу – достойная замена графу и не постыдный наследник рода. И ничего не предвещало беды до тех пор, пока не случилось его совершеннолетие, и он не стал проявлять до подозрительности большого рвения к денежным делам отца.
Кажется, лет с 16-ти Эдвард учился и проживал в Оксфорде на протяжении нескольких лет, и они мало контактировали с Харольдом тогда. Наверное, были какие-то у них с отцом разногласия еще и до этого, ведь подростковый возраст всегда сопровождается разладом детей и родителей. И, в общем-то, по этим двум причинам – расстояние и непонимание – двое мужчин утратили былую дружескую связь между собой.
И в это время как раз объявилась она – Кларис. Приехав к Эдварду в Оксфорд, она стала лить слезы и рассказывать байки о несчастной и тяжелой жизни без него и отца. Она наплела, будто родители Харольда всегда гнобили и унижали ее, а что с началом войны, когда сэр Харольд отправился на фронт, жизнь ее в графстве стала и вовсе несносной: ей чуть ли не было отказано в еде и питье, ее заставляли делать сложную физическую работу, - и на последних месяцах ей пришлось съехать, чтоб довынашивать ребенка. Однако в разгар войны ей было очень трудно находиться в своем родном селе с младенцем на руках, а возвращаться в графство она не хотела и боялась. Но она глубоко верила в порядочность и благородство этих людей несмотря ни на что и чувствовала сердцем, что малыша они не обидят. Поэтому с ущербом для себя, отказавшись от статуса и денег, она сменила паспорт и бежала в Индию, где в нищете и лишениях прожила почти 10 лет. А его, Эдварда, она оставила матери Харольда, прекрасно понимая, что ей никогда не дать ему всего того, что может он получить тут. Но жизнь была очень жестока к ней, и она поплатилась за свое вранье потом еще много раз, однако ничего уже изменить нельзя. Теперь она живет во Франции как эмигрантка и еле сводит концы с концами.
Кларис как можно более слезливо и правдоподобно рассказывала Эдварду, что не спала ночами и молилась за здоровье его и отца, как чувствовало ее материнское сердце жизненные победы и провалы сына, как она через десятые руки пыталась хоть весточку получать ежемесячно о них с отцом и как много раз она жалела о своем поступке, но так и не решалась объявиться и вернуться к ним, хотя бабушка с дедушкой уже и отдали богу свои души.
Конечно, ей стоило больших усилий убедить Эдварда, что отцу о ее визите знать ни в коем случае ничего нельзя. Но она справилась с этой задачей, как и со своими лживыми переживаниями о судьбах мужа и сына. И Эдвард попался. Ну, что ему было делать? Как не поверить на слово родной матери? И ведь он был так счастлив встрече с ней!
Он ничего не рассказал отцу, наладил тайный канал связи с новым человеком в своей жизни и стал постепенно, медленно, но верно, весь без остатка утекать на сторону Кларис. У него появились в Оксфорде друзья из Франции, ему было предложено проходить курсы повышения квалификации во Франции и все такое прочее, ну, Вы понимаете. Харольд не возражал против меж странных перемещений сына, но кое-что забеспокоило его: он видел, что стремительно теряет авторитет в глазах сына, и вместе тем все больше денег требуют его новые жизненные обстоятельства. Как будто какая-то другая, более влиятельная, личность появилась в жизни Эдварда, или же он тихо подсел на наркотики и казино. И Харольд стал копать, кто или что стоит за этим.
Взломав дверной замок его комнаты, вскрыв сейф и перевернув все шкафы и полки, он обнаружил достаточно улик, в том числе писем без подписи и обратного адреса, с французскими марками и штампами. Не поленившись перевести их (она писала ему на французском!), он  ясно понял: шерше ля фам (ищите женщину). Но это не были письма от девушек – он чувствовал по стилю и содержанию. Тогда впервые у сэра Харольда закралось подозрение в нечестной игре самого близкого и дорогого ему человека, и он, привыкший прежде доверять всем и живший с душой, раскрытой нараспашку, поставил за сыном слежку.
Что было дальше – Вы можете себе представить. Сердечный приступ и инфаркт. Но Харольд оправился и даже вернулся к своему обычному здоровому образу жизни, как Вы видели сами.
Сэр Рочерстшир старший был крайне молчалив и бесстрастен, а его люди действовали как агенты ФБР. Харольд ни разу не подал виду, как будто знает что-то или чувствует. Он семимильными шагами копал дальше и, недолго спустя, не без запретных и крайне затратных финансовых операций, разумеется, вытащил всю подноготную этой твари Кларис. Нашлись и акушерки, нашлись и случайные свидетели, нашлись и индийские соседи, и нынешние воздыхатели из Монполье.
Он был француз. Его однополчанин и поверенное лицо. В Уэльсе в частном доме жила его мать, которая имела компанию по дорогостоящим садовым цветам и растениям, и мать Харольда была у нее постоянным покупателем. Обоих сыновей определили в один полк, и, как землякам, им было легко находить общий язык друг с другом. Леон был хорошим офицером, он смело воевал и никогда не бежал с поля боя. Ни разу не женат, не имевший и не хотевший иметь детей, он вообще всегда избегал разговоров на личные темы. Было только известно, что мать живет в Уэльсе, а отец в Монполье.
Через неделю после рождения Эдварда Леон направился куда-то по особому заданию и исчез без вести. Его долго искали, но так и не нашли. Посмертно присвоили две награды за храбрость и оставили покоиться в сердцах, как и многих в то проклятое время.
Они с Кларис действительно бежали в Индию, скрывались в жуткой антисанитарии первое время, но спустя полгода Леон купил там дом на деньги, вырученные от продажи части уэльской земли матери. Организовал какой-то нехитрый бизнес, женился на Кларис, свыкся с климатом и со своей участью и осел в банальном семейном существовании. Думается, она хорошо промыла ему мозги, если он ради нее решился на все эти заморочки. Он любил ее, так же, как и Харольд. Но через три года к ним в город приехал какой-то кочевой полуевропейский-полуцыганский театр, и, вернувшись в один день с работы раньше обычного, Леон застал свою жену в их постели с одним из актеров.
Кларис пришлось очень быстро собирать свои вещи, и на все деньги, вырученные от продажи золота и камней, она еще год протянула в Индии. Затем каким-то удивительным образом ей удалось толи втереться в доверие, толи надавить на жалость отцу Леона, и тот помог ей перебраться во Францию, где она и прожила последующие 13 лет, до встречи с Эдвардом. Отвыкшая работать физически и вполне себе красивая внешне, она устроилась в казино, а там было недалеко и до проституции. Жизнь покидала ее из одних неласковых мужских объятий в другие, потрепала и внешне и внутренне, и мысли о старости стали чаще приходить к ней – жить дальше было не на что.
Она придумала свою историю и решилась на отчаянный шаг – выйти на связь с сыном. Тот встретил ее уже бедной и никому не интересной потрепанной проституткой, поверив словам о долгих скитаниях без угла и крова. Она все еще продолжала работать в казино и знала некоторые хитрости покера и рулетки, которыми и поделилась с Эдвардом, постепенно приковав его таким образом к злополучному заведению.
Эдвард вкусил другой жизни с ней, где не было ни принципов, ни запретов, ни обязанностей, ни сложной умственной работы. Ему понравилось так жить: азарт, легкие деньги, умные лица, наркотики и женщины. Кларис потащила сына за собой в свою грязную помойную яму. И она жила за его счет, то есть за счет Харольда, не отказывая себе сейчас и обдуманно откладывая на потом.
Сын с матерью отлично сдружились, не забывая, конечно, о мерах осторожности. Но Харольд вовремя забил тревогу, в особенности, когда акции его компании, которую он доверил Эдварду, стали сильно падать в цене. Тогда он и начал свою расследовательскую деятельность, и как бы ни старался не подавать виду, какие-то подозрения все же закрались у Эдварда, и тот прекратил всяческое общение с матерью через письма, завуалированные даже самым лучшим образом. Он стал звонить ей из автоматов. Харольд, между тем, не сразу, конечно же, чтобы не выдать себя, а где-то через полгода, распорядился, чтобы вся почта, поступающая в графство, проходила через его руки, якобы он из-за ошибки внутреннего почтальона пропустил когда-то два очень важных письма. Почтальона административно наказали, почту перевели на Харольда, но писем от Кларис больше, конечно же, не было. И так со временем, учитывая еще и технологический прогресс, писем вообще стало приходить все меньше и меньше, поэтому, когда столько лет спустя, сюда пришло это письмо, адресованное Вам, оно очень привлекло внимание хозяина. Ведь посудите сами: конверт большой и толстый, страна отправитель – Италия. Как же он мог не вскрыть его, уже не удивляясь никаким проделкам своей бывшей жены?
Маркос посмотрел на меня с участием.
- Да, я понимаю вполне. Я тоже бы вскрыла, - согласилась я. Все было как во сне для меня тогда – невероятно трудно поверить в услышанное.
- Дальше (я имею в виду после того, как он узнал всю правду о Кларис) события развивались уже не столь стремительно для Харольда, насколько быстро все понеслось для Эдварда.
Какое-то время Харольд сомневался, как поступить ему теперь и как жить дальше, и жить ли вообще. Он мог бы наказать виновных, прилюдно отречься от Эдварда. Но зачем? Испортить себе на старость лет репутацию и осрамить честь рода он не хотел, а марать руки об тех, кто, несомненно, и так получит свое, было бы лишней возней и только легло бы черной тенью на его светлой душе. И я должен Вам сказать еще кое-что, почему Харольд не стал возвращать зло своей жене: он продолжал любить ее. Можете себе представить: она предала его, так низко пала, а он, хотя и не простил ей этого никогда, но все равно продолжал любить, всю жизнь! Он оставался верен своим юношеским чувствам, которые когда-то давным-давно овладели им и так и не оставили сердце по сей день! Поэтому он не женился больше никогда, и, насколько мне известно, у него вообще больше не было женщин. Ну, не считая теперешнего случая… (Маркос замялся и потупил взгляд в пол). Вы понимаете, какой он человек? Я не встречал в своей жизни еще никого, кто был бы так верен своим чувствам и принципам. Поэтому подумайте, Марчелла, как много Вы значите для него, если спустя три десятка лет одиночества он открыл свою душу Вам! Ведь ваша с ним взаимная тяга началось еще до его болезни, не забывайте это.
И вот Эдвард увлекся казино, а акции стремительно падали в цене. В итоге компания обанкротилась, и ее за гроши выкупил какой-то француз. Все до прозрачности понятно. За этим стояла Кларис. Она надоумила Эдварда разорить компанию, чтобы затем выкупить на другого, подставного, человека. Так эта мразь стала хозяйкой неплохого бизнеса и обеспечила себе безбедную старость. Но что было делать сынку? Он попросил отца доверить ему другое дело, и ситуация стала повторяться.
Вы захотите спросить меня: зачем же Харольд доверял Эдварду свои дела, ежели знал, куда и почему утекают финансы? А доверял он именно вопреки: ему было жаль ее, павшую женщину, отказавшуюся от полной и счастливой жизни с ним и выбравшую блуд из-за нужды и склада личности, видимо. К тому же у сэра Рочерстшира старшего все равно больше не оставалось в жизни никого, кроме нее и Эдварда. А все эти деньги ему к чему, если можно хотя бы немного помочь ими другим? И два противоположных чувства боролись внутри него: с одной стороны, он знал – эти люди предали его, а, с другой – нет больше никого, кроме них.
Эдвард гулял, наслаждался жизнью, путешествовал по свету на отцовские деньги и разорял его сначала скромно, затем все более и более нахально. Кларис выстроила себе особнячок, нашла молодого француза и снова задышала полной грудью. И только один Харольд сидел здесь, в этих сырых уэльских стенах, и не понимал, зачем он делает все это и ради чего. Он вообще перестал видеться с друзьями и выходить в свет, и только кони и книги были его спасением.
Для Эдварда стало совершенно очевидно уже, что отец в курсе их тайной связи с матерью, однако не видел необходимости искать лишних разговоров и нервных встрясок, поскольку нынешнее положение полностью устраивало его.
Кларис, быть может, и хотела вернуться к Харольду, но она понимала, что ничего путного из этого все равно не выйдет, поэтому предпочла лучше не попадаться ему глаза, как не хотел видеть ее и он, дабы не разочароваться теперь, а сохранить в памяти тот прежний скромный и покорный облик, какой она имела, когда была рядом с ним. Но жить Кларис хотелось очень, и жить красиво, поэтому ее чувство вины перед бывшим мужем не мешало ей, тем не менее, бессовестно сосать из него деньги, тратя их на своих молодых любовников.
Отчаяние и безнадега селились в сердце Харольда. Он понимал, что только из-за денег Эдвард нежничает с ним и делает видимость заботливого сына. Пожалуй, за три года они с Кларис обеспечили себе весьма неплохие финансовые подушки безопасности, и было бы более чем справедливым составить грамотное завещание, ведь старость не за горами, и кто знает, как эти двое обойдутся с ним дальше.
И сэр Харольд пишет, что в связи с отсутствием законного наследника (он отрекается от Эдварда и прикладывает соответствующие подтверждающие документы) завещает после своей смерти все, что у него есть, Британии. Он просит королеву организовать военный музей в своем доме, а приусадебную территорию преобразовать в парк. Наличные деньги положить в казну и выплачивать их в качестве надбавки последующие 30 лет участникам войны и героям прочих вооруженных движений во имя Британии. Многомиллионные компании передать в распоряжение фондам детей-инвалидов и домов престарелых. И, да, на всякий случай, после того, как пишет это завещание, он отказывается принимать пищу от кого-либо, кроме как от своего ближайшего слуги – то есть меня. И решено это было очень кстати!
Потому что, несмотря на то, что данное движение было сделано Харольдом крайне осторожно и скрытно, информация каким-то образом дошла-таки до Эдварда. Не нужно забывать, что он не лыком шит, и уже успел в серьезных кругах обзавестись нужными связями (что, в прочем, и давало ему уверенность чувствовать себя свободно рядом с отцом).
В ужасе и панике Эдвард сломя голову, понесся, конечно же, за разъяснениями к Кларис. И той пришлось во всем признаться. Таким образом, в 22 года он узнал всю правду своего происхождения на свет и понял, какую страшную ошибку допустил, переметнувшись к ней. Она предала его при рождении, бросив не нужного ей, и обманула сейчас, гнилостно использовав в личных целях. Он больше не хотел ни видеть, ни знать ее и стал предъявлять права на те фирмы, которыми она завладела с помощью него, но та отказывалась переводить их обратно, оттягивая время и ссылаясь на все возможные отговорки.
Теперь у Эдварда начались очень большие проблемы. Компаньоны находили более интересные условия у конкурентов для себя, а инвесторы без объяснения причин закрывали все вливания в него. И его имя, не так давно звучное и высокое, стало падать и чернеть на глазах у большой финансовой и влиятельной аудитории, с которой он только совсем недавно успел подружиться.
Денег на казино и званые вечера не хватало, и девушки, бегавшие за ним табунами, стали, словно напившиеся комариные самки, отпадать от его молодого и сочного, но уже не интересного им тела.
Однако прийти с повинной к Харольду, во всем по-человечески признаться и отблагодарить за вложенные в него, подонка, силы, душу и время не представлялось возможным. Время, понимаете ли, было потеряно. Он слишком хорошо знал принципиальный нрав отца – тот очень мало вероятно изменил бы свое решение, тем более теперь, когда становилось совершенно очевидно, ради чего пасынок пришел бы на разговор. К тому же Эдвард за эти три года так много сделал откровенно против него!
И началась между ними тихая война. Каждый делал вид, что ничего не знает и ведет честную игру, а сам прятал своих тузов на коленках. И эта война с попеременным мнимым миром ведется здесь до сих пор. Они наперебой перекупают прислугу, чтобы добыть какие-то сведения друг о друге, поэтому здесь большинство работает не за зарплату, и 80% людей не задерживается больше чем на полгода. По сути, только «старички» сидят. Но у Харольда денег-то все равно больше, поэтому, в конечном счете, все крысы все равно бегут к нему. Эдвард, естественно, стал много более учтив и вежлив с отцом, поскольку деваться ему некуда. И хотя завещание уже написано, он все еще надеется что-то придумать, дабы исправить ситуацию. Существовать ему на что-то надо будет после смерти графа, он понимает, поэтому пусть и без прежнего рвения, но все-таки осторожно разоряет очередную компанию отца. А Кларис, эта сука, она ведь ни копейки так и не дала сыну оттуда, что он передал ей, наивный дурачок! Найти Леона оказалось проще простого, но тот даже не открыл дверь родному сыну, потому что он никогда не был нужен ему, а тем более сейчас, когда эта потаскуха кинула их обоих. И Эдвард мечется теперь, словно загнанный в клетку дикий зверь, подпертый решетками со всех сторон. Ему нужно улыбаться всем, в надежде получить хотя бы кусок мяса на обед и постоянно вертеться, чтобы случайно не упустить вдруг открывшуюся с какой-то стороны дверь. Теперь Вы понимаете, почему он так двулично себя ведет, такой нервный и дерганый всегда. Его душе нет покоя, потому что она изгнана из рая и не нужна в аду.
Последние 5 лет Эдвард особенно ищет дружбы с отцом, всегда и во всем бежит за помощью и советом, старается порядочно и ответственно вести бизнес, даже забыл про ночные гуляния с друзьями и казино! Но Харольд все равно не меняет завещание! Вот смех! И оба косят под дураков, улыбаясь друг другу при встрече и огрызаясь за спиной. Вот как, оказывается, можно жить родным людям в одном доме бок о бок так много лет!
Но Эдвард, должен Вам отметить, все-таки не отказался от полного общения с матерью, поскольку она хитрая баба и смогла выкрутиться в очередной раз, не оставшись для сына врагом. Она приняла позицию повинной во всем подлой женщины, унижает в глазах сына себя и возвышает Харольда – этого порядочного, честного, благородного и благоразумного человека! Теперь она активно сподвигает Эдварда дружить с ним, потому что в этом есть единственное спасение его и ее грешных душ. Она настоятельно рекомендует сыну взяться за ум, посвятить себя целиком и полностью наукам, бросить блуд и прочие запретные радости жизни, которые, кстати говоря, сама же когда-то в его жизнь и привнесла. Однако она, по сути, кидает ему лишь одни крохи, подавая пустые надежды и только разыгрывая аппетит.
А Эдвард в какой-то мере действительно проникся искренними чувствами к отцу (конечно, они никогда и не думали называть Харольда отчимом) – теперь ведь он знает и понимает прекрасно, кому обязан по гроб жизни. Однако знание того, что он стал отказным ребенком, вселяет в него абсолютную уверенность в том, что отец разлюбил его и предал ничуть ни меньше, чем мать. И это убивает в нем чувство возрождающейся былой доброты и теплоты по отношению к родителю. Выходит палка о двух концах, Вы понимаете. Поэтому теперь Эдвард пребывает в полной растерянности относительно того, как и с кем ему вести себя дальше.
 Несчастный запутавшийся сыночек много раз хотел заговорить с неродным ему биологически, но самым близким духовно отцом, однако так и не нашел в себе сил сделать этого. Не просто так ведь говорят, что все недопонимания и проблемы нужно решать сразу же, на месте, по мере их возникновения, потому что потом, со временем, сделать это становится все труднее и, в конечном счете, уже невозможно. И люди так и умирают врагами друг для друга, тогда как вначале можно было легко расколоть льдинку недопонимания, не дожидаясь схода всесильной лавины.
Сэр Рочерстшир старший тоже не мог перейти этот барьер и поговорить с сыном. Оно ему, в сущности, и не надо было так, как младшему. Поэтому он ждал с разбитым сердцем, когда Эдвард сам придет на разговор и восстановит дружбу между ними, но годы шли, а Эдвард не шел. И Харольд уже совсем не сомневался в правильности своего решения. Знаете ли, он никогда в этом не признавался, но я уверен, что когда он составлял это завещание, он в глубине души надеялся и ждал, что сын, прознав об этом через свои каналы и поняв паскудный поступок матери, вернется к нему, таким, каким он был для него когда-то ребенком – самым родным, безмерно любимым и единственно нужным в мире, кому он подарил всего себя! От Кларис он не ждал ничего изначально – здесь все было сразу ясно. Но то, что Эдвард не хотел признавать свою ошибку, очень печалило Харольда, а это, в свою очередь, стало неизбежно отражаться на его душевном и физическом состоянии. Наверное, поэтому Альцгеймера и случилась с ним.
Однако вернемся теперь к Вашему участию в этом доме.
Когда сюда пришло это письмо, адресованное Вам, сэр Харольд и понятия не имел, что на территории усадьбы работает какая-то итальянская девочка по имени Марчелла Грасси, как, впрочем, он также не имеет представления и о 90% персонала, работающего здесь. Ко времени Вашего приезда к нам на службу сэр Рочерстшир старший уже совсем перестал доверять людям и практически полностью исключил из своей жизни какой-либо контакт с прислугой (здесь большинство продажных шкур). Но Ваша судьба… вернее, случай, описанный в письме… (Маркос снова опустил вниз глаза) и не без характеристики Вашего темперамента в том числе очень заинтересовал его. Такой, понимаете ли, чисто человеческий интерес без всякого подтекста: каким образом Вы могли попасть сюда, в ледяное затворничество, из Вашей горячей революционной жизни в служанки к власть имущим? И он попросил некоторых слуг уточнить информацию на этот счет.
Разведка донесла, что Вас нанял Эдвард, что Вы абсолютно без опыта работы и к тому же не совершеннолетняя. А, значит, ему пришлось повозиться с Вами, чтобы доставить сюда. Должно быть, не без тайного умысла. А когда со слов разведки выяснилось также, что у Вас с Эдвардом еще и отношения значительно ближе, чем следовало бы ожидать от прислуги и работодателя, то это только больше подогрело интерес Харольда, и он задумался: «а не готовится ли бунт на корабле?». Поэтому он стал внимательно вас с Эдвардом наблюдать и знал, где и как проходят ваши свидания…
- Но как? Ведь, насколько я знаю, мы никогда не показывались в местах, где могли встретить кого-то из его знакомых, и мы все делали тайно…
- Да, именно это и тревожило Харольда, что Эдвард, простите, имея с Вами связь, настолько старательно прячет ее ото всех. И Харольду стало жаль Вас, понимаете ли… Он не хотел и очень переживал, чтобы судьба повторно не нанесла Вам тот удар, от которого Вы только недавно, судя по всему, оправились. Сэр Харольд слабо верил изначально в чистосердечный характер влюбленности Эдварда в Вас, и, конечно, ему не составило труда узнать, что Кларис приезжала к сыну в Голландию, где между ними был разговор о его отношениях с девушкой-служанкой из простой семьи. И тут-то сэр Рочерстшир старший стал догадываться, что готовится новое нападение на него со стороны этой парочки, но какое конкретно – он разуметь не мог.
Когда недолго спустя Эдвард пришел к Харольду и попросил взять Вас в хозяйский дом, аргументируя Вашей невероятной работоспособностью и ответственным отношением к делу, тот радостно принял предложение.
- Но ведь сэр Харольд еще задолго до этого вызывал меня к себе?.. Тогда… тогда он, правда, ничего толком не сказал мне. Просто чтобы я была внимательна с Эдвардом и сообщила ему, Харольду, в случае, если что-то странное проявится в нем.
- Да, верно. Ему хотелось посмотреть Вам в глаза, и он не разочаровался, увидев в них честность, порядочность и умение хранить секреты. И он предостерег Вас. Ведь согласитесь, что эти слова не остались для Вас без внимания, и Вы стали больше присматриваться к Эдварду после, обращать внимание на разные детали?
- Это так. Хотя я, в принципе, уже и раньше начала подозревать его в двойной игре.
- Так вот, сэр Харольд взял Вас к себе, и с этого момента, впрочем, даже еще с того, когда впервые вызвал Вас к себе, он стал всегда идти на шаг впереди своего пасынка. Еще не догадываясь о том, что именно затеял тот, сэр Харольд принимал все его решения и давал им развиться дальше. Эдвард завел с Вами роман – Харольд не возражал (ведь он и Вам сказал: продолжайте, во что бы то ни стало). Эдвард хотел Вас в хозяйский дом – Харольд принял и плюсом назначил к себе лично в служанки. Эдвард поставил Вам высокую зарплату – Харольд удвоил ее. Но самым интересным было последнее, когда Эдвард пришел к Харольду и сказал, что хочет жениться на Вас.
- Так он все-таки ходил к нему за этим?! Право, Вы удивили меня, Маркос!
- Конечно, ходил.
- И Харольд не дал положительного ответа, насколько мне известно. Он просил подождать, чтоб присмотреться ко мне получше.
- Нет, моя дорогая, - Маркос засмеялся, - Харольд не стал тянуть! Он сразу же согласился!
- Ого! Вы серьезно? А почему тогда Эдвард сказал, что нужно еще ждать? И он вообще так готовил меня к этому, будто сэр Харольд настолько суров и неуклончив, что мне нужно настроиться на долгое, так скажем, окучивание его, дабы понравиться, полюбиться, свыкнуться… Ведь он для того-то и перевел меня в главный дом…
- Да-да, конечно! Как только он завел с отцом разговор о Вас, тот сразу же ответил: «Женись!». Но Эдвард не бросился к нему на шею в объятия, а вместо этого замялся и повел следующую речь: «Однако ты понимаешь, что она из обычной бедной семьи, и как мы можем быть полностью уверены в чистоте ее помыслов, и что она действительно любит меня, а не только ради денег морочит мне голову…». Сэр Харольд быстро уразумел, к чему тот клонит, но делал самый незатейливый вид. А Эдвард, отлично понимая, что это уже последний его шанс, сказал: «Нам нужно серьезно отнестись к подготовке документов на имущество, ну, то есть, составить брачный договор, чтобы она не претендовала в случае развода ни на что». И даже в этот момент, представьте, когда Эдвард, стоя прямо перед отцом и нагло смотря ему в глаза, говорил вот эту гнусь, то как бы ни было тяжело сэру Рочерстширу старшему сдержать себя в руках, он все же ответил самым невозмутимым тоном, что повода для беспокойства не видит, и пусть Эдвард не переживает – ко дню свадьбы все будет готово, пусть смело назначает ее.
Я Вам поясню: этот подход изподвыподверта оставался для Эдварда единственным шансом к диалогу и возможному выяснению отношений с отцом. Он ждал, что Харольд сорвется, ему было крайне важно вывести его на эмоции, потому что только таким образом могла наконец-то рухнуть эта стена безмолвной войны между ними, что росла и крепла множество лет. Как после грозы бывает ясное небо, так же и после ора и ругани обычно находятся какие-то компромиссы. И Эдвард делал ставки на это. Он был готов слышать самые последние слова в адрес свой и матери, он был готов пасть на колени и целовать ноги отца, он был готов плакать и просить прощения, лишь бы решить уже наконец-то отравляющую всем жизнь проблему. Но Вы ошибочно полагаете, что Харольд не понимал всего этого и не знал, чего пасынок ждет от него. А только дело все в том, что Харольд другой человек, и для него невозможно решать вопросы, тем более подобной значимости, через кувырок. Он видел, как дрожит у Эдварда хвост, и он видел еще кое-что: перед ним проплывали те годы, когда он воспитывал мальчишку, и он никак не мог уяснить, почему вопреки всем прививавшимся ему самым высоким человеческим качествам, тот вел себя теперь так паскудно и в самый ответственный и важный в жизни момент не мог и не хотел найти в себе силы быть мужчиной. И Харольду стало настолько нестерпимо больно, что душа с ревом начала рваться из его грудной клетки наружу – прочь из этого дома, прочь из этого мира! Ему не хотелось больше жить. Ему не удалось воспитать достойное поколение.
Для Эдварда же неоправдавшаяся ожидаемая реакция отца была самым страшным сном наяву. Сэр Харольд поставил его в тупик. И этот трус, заместо того, чтоб все-таки переломить себя и говорить здесь и сейчас то, чего, очевидно, ожидал отец, и чего требовали обстоятельства, еще лишь несколько раз настоятельно попросил увидеть документы. А когда понял, что Харольд непреклонен, то молча с опущенной головой просто вышел из комнаты. Тем дело и кончилось. Вот Вам и свадьба!
- Ублюдок! – у меня вырвалось помимо воли, - Простите, пожалуйста, Маркос.
- И не было для Харольда удивлением, когда на его вопрос о том, делал ли Вам его сын предложение, Вы так резко выкрикнули «нет!».
А дальше сценарий прописался сам собой. Эдварду Вы стали не интересны, и Вы, в свою очередь, разочаровались в нем, отталкиваемая его вертлявостью и справедливо подозревая в неискренности. Но Вы молодец, что не стали выяснять причины, по которым он вдруг отдалился от Вас. Вы мужественно приняли ситуацию такой, какой она развернулась, и продолжили нести службу дальше, по-прежнему честно и достойно. Вы не зациклились на Эдварде после провала, а смело перешагнули через него. И перешагнули, надо отдать должное, в нужном направлении! Очевидно, что эти двое совсем разные люди. Хотя, знаете ли, Эдвард не всегда был таким. Кларис появилась в его жизни в самый опасный – переломный – период, и она испортила за несколько лет все. Все то, что Харольд доброусердно взращивал в нем прежние годы.
И так сэр Рочерстшир младший стал совершенно точно уверен в том, что наследства ему не видать. И он больше, конечно же, не поднимал разговора с отцом о женитьбе, потому что это сделалось бессмысленно и даже в какой-то мере опасно для него, во-первых, и он видел Ваше с Харольдом стремительное сближение, во-вторых. И это второе обстоятельство в самой наивысшей степени выводило его из себя. Не забывайте, что он тоже имеет достаточно глаз и ушей здесь, чтобы быть в курсе происходящего, тем более что Харольд всегда вел открытую игру – он не прятался с Вами по кустам, а выражал чувства и эмоции где и когда хотел.
С одной стороны, это была его жалость к Вам и то, что он все же, в какой-то степени, также использовал Вас. Но, а, с другой, - ведь это не он затеял эту игру – он лишь вывел  Эдварда на чистую воду через Вас. Однако он все равно остался как будто повинен перед Вами – не показал Вам изначально адресованного Вам письма и не рассказал о предполагаемой игре Эдварда – и последующее из этого чувство вины тяготило его, поэтому он искренне хотел отплатить Вам добротой, но и не без чувства личной симпатии, заметьте! Сэр Харольд всегда умел быть простым в общении и не стесняться благодарить не только тех, кто выше его чином, но и тех, кто значительно ниже. Поэтому Вы никогда не услышите дурного слова у него за спиной. Ваша дружба завязалась на почве его одиночества, я уверен. Он глубоко несчастный человек, а после этого, последнего, движения Эдварда он и вовсе как будто оказался во всем мире один. Он столько вложил в мальчишку, а тот вырос и отплатил фальшивой монетой!
Этот поступок Эдварда был уже слишком откровенной низостью и убил в Харольде последние надежды вернуть сына в качестве порядочного человека. И он больше не питал иллюзий услышать от него «прости», а переключил все свое внимание на Вас, ту самую, которая по воле судьбы оказалась втянутой в эту ситуацию и, весьма неожиданно, своим присутствием помогла ему найти в себе силы жить дальше. Вы стали проявлять такой неподдельный интерес ко всему тому, во что Харольд просвещал Вас, что ему хотелось давать Вам все больше и больше! И он давал. И началась эта, так сказать, отцовско-дочерняя ваша привязанность друг к другу и гармоничная взаимозависимость друг от друга: из него била накопившаяся за долгое время потребность дарить себя, а Вас прожигало огромное желание принимать, и принимать с открытыми сердцем и душой, а этого не возможно было не почувствовать. Сэр Харольд не садился на лошадь больше 5 лет и почти забыл про существование поля для гольфа; он только выбегал на зарядку, читал и думал о чем-то без конца.
Так Ваше присутствие рядом вылилось эликсиром на его больную одинокую душу.
Сейчас Вы слушаете все это и наверняка задаетесь вопросом: «А стоило ли Харольду вообще так заморачиваться на мой счет? Ведь неужели для него не стало очевидным еще раньше, что Эдвард потерянный человек? И нужно же было устраивать весь этот театр с бегами, слежками и переманухами, чтобы в очередной раз убедиться в том, что Эдвард подонок?». А я отвечу Вам: Вы еще слишком молоды, моя дорогая Марчелла, и Вы не знаете, как люди могут жить годами одной лишь единственной мечтой: услышать «прости» от близкого человека. Мир, к сожалению, устроен так, что именно самые простые и банальные вещи даются большинству из нас сложнее всего. У Харольда бешеное состояние, он может позволить себе почти что угодно. Но оно не нужно ему. Все эти деньги – ничто в сравнении с простыми человеческими теплотой и добротой, которых он так ждет от сына! Конечно, он не отказался от него, нет. Он бесконечно любит его, как и любил всегда. И знание о том, что чужое семя заложено в нем, никак не делает его холоднее к нему. Он взял его младенцем и вдохнул в него свою жизнь. Свою, а не чью-либо другую. И он не хочет теперь ездить по миру, знакомиться с новыми городами и людьми. Он даже не хочет выходить за пределы своей комнаты! Отнюдь не потому, что он ленив и безучастен к жизни вокруг, а потому что он ждет – каждую секунду ждет! – что Эдвард постучит к нему в дверь и уронит свою повинную сыновью голову к нему на тоскующую отцовскую грудь. И сколько лет он ждет! А как тут не сойти с ума?
Вы бы смогли так продержаться?
Вот и его силы подходят к концу.
Он мог бы плюнуть на Эдварда и доживать свой век радостно и не скучно – он более чем в состоянии для себя это организовать. Но он не хочет этого. Ему не нужен плотский пир во время душевной чумы. Она сжигает его изнутри, и никакие оболочные развлечения и роскошь не способны изгнать из него эту болезнь. Он отдал бы все на свете только за то, чтобы вернуть сына к себе.
Бесспорно, никто не откажется иметь много денег. Однако признайтесь честно: Вы никогда не задумывались о том, что даже самое Ваше любимое и нарядное платье годится лишь в половые тряпки, когда душа воет от боли вследствие потери близкого человека? Вы лезете на стену, Вы падаете на пол – и Вы при этом ощущаете себя абсолютно статично. Ничто не способно изменить Вашего настроения и уврачевать душевную рану. И ни земные дворцы, ни воздушные замки не нужны Вам тогда, когда душа плачет. Душа Харольда больше не воет и не плачет, она просто глухо стонет, умирая.
Ответьте, пожалуйста, мне на вопрос: ведь мы никогда не просим у бога денег? Тогда почему вся наша жизнь построена так, как будто это единственное, в чем мы действительно нуждаемся? Выходит совсем нелогично, согласны? Мы просим об одном, но почему-то стремимся к совершенно другому. Кого мы обманываем и зачем? Так мы не будем удовлетворены своей жизнью никогда. Поэтому мы, люди, так глубоко несчастливы и принуждены страдать. Ведь мы не можем договориться сами с собой. Тогда чего же ждать от отношений с другими?..
Конечно, и Харольд не прав. Он мог бы с высоты своих лет понять трудность сына прийти к нему на исповедь и первым заговорить о своих грехах, но это бы значило для него унизиться перед отпрыском, что априори невозможно.
И вот так никто из них и не сделал шага навстречу другому, а только в итоге оба останутся в проигрыше: Харольд неизбежно умрет от Альцгеймера (которого могло бы с ним и не случиться), а Эдвард застрелится в казино, потому что жизнь была слишком легкой для него.
Но дело в том, что если мы даже и начнем просить у бога денег, то все равно не будем счастливее от этого, поскольку прекрасно знаем и так, что не в них счастье и цель бытия. За деньги не купишь человеческой теплоты, за деньги лишь станешь рабом черта. И Эдвард сам страдает, без сомнений. Я много раз настоятельно рекомендовал ему подойти к отцу, но он слишком горд и высокомерен, сукин сын; он обижен на Харольда. Он говорит так: «я лучше буду жить на гроши, чем заведу с ним этот разговор первым, потому что он отказался от меня – теперь я для него никто!». И он не понимает, что дело здесь вовсе не в грошах, а дело в мирволении и благодарности. Ему наплевать, что Харольд безвылазно сидит тут, он не считает себя виной тому. Он так же молод, как и Вы, и он не представляет, как это одно «прости» способно воскресить душу отца.
Но я все-таки не могу быть уверен, что, даже учитывая эту последнюю выходку Эдварда, Харольд все равно не продолжил бы ожидать от него перемен, однако обстоятельства сложились иначе: ждать снова у моря погоды ему не пришлось, ведь в жизни появились Вы – и Вы начали очень нравиться ему. Как ребенок, да, я уверен. Он полюбил Вас за искренность и чистоту. Вы заразили его своим жизнервением. Вы отогрели его сердце своей добротой.
Но после… наступил какой-то переломный момент. Что-то щелкнуло у него голове или защемило в сердце… (Маркос глубоко вздохнул) И ваши отношения перешли на другой уровень, что, конечно же, очень удивило не только меня, но, я полагаю, и его самого.  Я, простите, и обидеть Вас не хочу, и в то же время хочу быть откровенным с Вами: вероятно, болезнь здесь тоже немного-немало сыграла роль. Его моральные принципы и клятвенность данному обещанию больше не иметь женщин после смерти жены вряд ли бы позволили ему решиться на этот шаг в случае его полного психического здоровья. Да и учитывая вашу разницу в летах… Но я могу ошибаться. В чем смысл хранить верность тому, кто столько раз тебя предал? Пожалуй, все вкупе и дало полученный результат. А почему Вы допустили это, я не вправе спрашивать и судить, но я почему-то глубоко убежден, что по любой другой причине, кроме как личная нажива.
- Да что Вы! Я никогда и не думала об этом! Все произошло так неожиданно и непонятно для меня самой… Я просто… мне, знаете ли… - я столько всего хотела сказать, что слова путались друг с другом, - И я ведь вообще ничего не знала про то, что Эдвард не родной ему.
- Марчелла Грасси, Вы были столько человечны и не по-женски мужественны в своем отношении ко всему, что выпало на Вашу долю тут, что получили уникальный шанс теперь на фантастически богатую и преисполненную ярких красок жизнь.
Я с несколько секунд переваривала его слова, в действительности не понимая, что хочет он этим сказать.
- Но есть одна большая сложность, - он помолчал, - Вернее, две. А именно: первая заключается в том, что когда Харольду поставили официальный диагноз Альцгеймера, он не стал его оспаривать и бить себя кулаками в грудь, уверяя, что полностью здоров. Сэр Рочерстшир старший стоически воспринял эту весть и написал дополнение к своему завещанию, в котором указал, что, начиная с того самого дня в течение последующих полутора лет он еще может что-то исправить в завещании, но после – никакое его слово или письмо, как бы настойчиво оно им ни было написано и кем бы заверено ни было, юридической силы иметь не будет. То есть он знал, что слабоумие подомнет его под себя со временем, и что неизбежно найдутся прихлебаи, которые обязательно захотят этим воспользоваться. И этим письмом он обеспечил себе спокойную старость. Так вот прошел уже 1 год и 8 месяцев с тех пор, поэтому если даже сэр Харольд сейчас на Вас и женится, то это все равно ничего не изменит для Вас. А, более того, об этом непременно прознают все, и Эдвард приложит максимум усилий, чтобы отравить Вам жизнь, потому что он, конечно же, все еще надеется после смерти отца отсудить себе хоть что-то.
- Маркос, я сделаю аборт! Мне ничего не нужно, поверьте! Я завтра же отсюда уеду, и никто никогда больше не вспомнит обо мне! О чем вообще Вы говорите?! – я была одержима тогда лишь одной идеей: «бежать!»
Он с пол минуты многозначительно смотрел на меня, а затем продолжил своей так хорошо знакомой слогораздельной манерой:
- То есть я правильно понимаю, что Вам не нужно 170 миллионов долларов деньгами и еще в 60 раз больше движимым и недвижимым имуществом и акциями?
Нижняя челюсть у меня упала сама собой.
- У Вас во чреве единственный генетический наследник графского рода Рочерстширов, и я бы не стал на Вашем месте отказываться от такого подарка судьбы, - он поднял вверх брови и уставился на меня.
- Нет, это все равно невозможно, - я вдавилась в спинку кресла и вцепилась в обе ручки его так, что венки вылезли на кистях поверх кожи; так страшно мне в жизни не было еще никогда - Эдвард убьет и меня и ребенка. Я тем более не могу рожать теперь при таких обстоятельствах. И мне всего только 19, что скажут мама и папа… К тому же я вообще иностранка… - я больше уже не могла сдерживать слез, и стопка салфеток, схваченных мной со стола, тут же превратилась в жесткий мокрый ком.
- Эдвард хоть и подонок, но не убийца. И я еще не сказал, заметьте, что Ваш выигрыш гарантирован. Это рулетка, но мы попробуем в нее сыграть. Вторая сложность заключается в том… - он немного помолчал, переведя взгляд на старинные резные напольные часы, - что скоро, очень скоро, Ваше положение станет заметно для окружающих, поэтому Вам так или иначе придется в ближайшем будущем покинуть поместье.
Я открыла рот, чтобы сказать, что готова ретироваться хоть завтра, но он немедля продолжил:
- Однако прежде нам следует решить один крайне важный вопрос: сказать ли сэру Харольду Рочерстширу о предстоящем пополнении семейства? И, взвесив все объективные «за» и «против», я нахожу, что в первом случае шансов на победу больше, и соглашусь обратную сторону медали «за» взять на себя.

Глава 41
Мой псевдо выбор сыграть на удачу или избавиться от ребенка был трудно переживаем мной в последующие несколько дней, а именно до востребования озвучивания своего решения, то есть до ближайшего харольдского просветления. И я, спустя 6 дней после ночного разговора с Маркосом, в готовности выдавить из себя сногсшибательную весть, переступила порог комнаты будущего отца семейства.
Встретив плавающий полусонный взгляд, я застыла в дверях, готовая уже отказаться от этой идеи, спросить какую-нибудь бытовую глупость и устраниться. Сложно вторгаться в состоявшуюся и почти уже закончившуюся жизнь человека, когда знаешь, что своим известием способен круто перевернуть действительность. Хотя, с другой стороны, что я могла перевернуть для него сейчас? И столько ли эта новость нужна ему, сколько она может изменить для меня? И я почувствовала сильное тошнотворное отвращение к себе, ощущение собственной низости и меркантильного подтекста в намеревавшемся движении. Чем я была отлична от Эдварда сейчас? Мне тоже, по сути, нужны были только деньги… Все 6 истязательных дней я пыталась убедить себя в необходимости оставить ребенка. И самым веским аргументом я, знаете ли, что находила для того? Что я должна родить хотя бы потому, чтобы продлить этот прекрасный и древнейший род графов Рочерстширов! С гораздо большим трепетом и почтением я проходила теперь мимо развешенных по дому огромных портретов: все эти люди смотрели на меня с высоты своего происхождения и положения, толи осуждая, толи возлагая надежды. Я чувствовала ответственность на себе перед канувшими в лету поколениями, я будто бы должна была сделать это ради них – в память о них. И хотя мне было непомерно стыдно за то, что обстоятельства выбрали на эту роль меня, я понимала в то же время отчетливо, что только через меня одну сейчас могла протечь их живая и горячая кровь, не остановив своего земного существования. А это, конечно же, большая гордость – взять на себя такую честь. Ведь разве не должен сэр Харольд обрадоваться, узнав о том, что вскоре на свет появится его истинно кровное дитя?..
Сэр Рочерстшир старший заметил, что я замешкалась, но выяснять причин не стал, а почти сразу же усилием воли (иначе быть не могло) натянул искусственную улыбку на лицо:
- Марчелла, как хорошо, что Вы зашли. Как раз хотел вызвать Вас, чтобы узнать, можем ли мы прогуляться с Вами через пару часов на западную сторону графства. Я давно там не был, надо посмотреть, все ли в порядке в котельне. Обещают морозы, и мне нужно убедиться лично, что все работает исправно.
Ни разу не слышала, чтобы сэр Харольд интересовался когда-то вопросами работы котельни, которая, кстати говоря, располагалась в самой восточной части усадьбы. И я подумала: как хорошо, что он теперь никогда не выходит на улицу один…
- Да-да, - я словно проснулась ото сна, - Отличная погода, за этим я как раз и пришла – предложить Вам прогулку.
Он мягко улыбнулся, давая тем самым понять, что не намерен задерживать больше. И это было прекрасно – иметь еще хотя бы два часа на размышления, как подобраться к столь важной теме!
Мой новый друг и давний знакомый Маркос нервничал, явно, не меньше, все время пребывая рядом, чтобы иметь возможность в случае необходимости оперативно вмешаться и помочь разрулить ситуацию. Он находил уйму доводов, по которым для сэра Рочерстшира новость о моей беременности была гораздо важнее, чем для меня самой. Тогда за все время впервые я ощутила его неоценимую поддержку. Никто из нас двоих не сомневался, что худшее, что может из всего этого выйти, - лишь нежелание графа исправить завещание, что было маловероятно при нынешних обстоятельствах, когда вся его любовь и вера обратились к одной только мне. Сэр Харольд был абсолютно уверен в моих честности и порядочности, и в искренности моей привязанности к нему. А это, в свою очередь, составляло для меня самое большое, если не единственное алиби, которое и вселяло уверенность действовать по обоюдно с Маркосом выбранному пути – сообщить об ожидаемом потомстве.
Стоял слегка морозный ноябрьский день, солнце размытым блеклым пятном дремало по ту сторону небосвода, иней плотным ковром лежал на траве и не собранных дворником опавших листьях.
- В Италии ведь нет центрального отопления? – прервал Харольд молчание, - Вам это ни к чему, я тоже так считаю. Вы умеете согреваться человеческим теплом. Настоящим, живым, человеческим теплом… - нотки грусти в его голосе звучали в унисон погоде.
- У нас не бывает очень холодно, в этом дело, - старалась я настроить его на позитивный лад, придавая живость голосу.
Но он был слишком озабочен чем-то и не хотел подниматься духом.
- Нет, моя дорогая, дело не в погоде. Дело именно что в людях. Я часто думаю, за что поплатился такой судьбой или почему выбрал себе ее сам. Но я не могу теперь не признавать своего прошлого или отказаться от чего-то … Я должен поговорить с Вами кое о чем сейчас, потому что дальше откладывать невозможно. Мое здоровье… оно не улучшается с днями, Вы знаете. И я хотел извиниться перед Вами, - сэр Харольд замедлил шаг, как будто готовясь к чему-то, - Я купил Ваше доверие к себе, а это самое низкое, что может сделать человек, тем более человек с деньгами, - он прямо смотрел мне в глаза.
- О чем Вы говорите, сэр! Здесь деньги, в наших отношениях, вовсе ни при чем! Я не из-за денег… (я на секунду замолкла, словив себя на том, что не смогу дать ему честный ответ, в случае если он спросит, ради чего же тогда) работаю здесь.
Но он не слышал меня:
- Сегодня утром, когда Вы зашли ко мне, Вы ведь не на прогулку собирались меня позвать. Вы хотели что-то сказать, и я догадываюсь, что.
Я вздрогнула, барабанные палочки забили в перепонки.
- Я не могу Вас держать. Вы абсолютно свободный человек. Вы и так достаточно долго пробыли здесь, ни разу даже не отпросившись навестить родных. Могу представить, как Вы соскучились и устали уже от работы. В конце концов, Вы еще слишком молоды, и Вам надо учиться, а я в самом деле стар и нуден для Вас.
Он не на ту сторону копал, и у меня отлегло. Но ненадолго, поскольку его неверные хождения не значили отнюдь, что через несколько мгновений мне не придется поправить его. Нельзя бесконечно долго выигрывать время, и как только он окончит речь о своих догадках, я тут же выложу карты на стол, твердо решила я.
- Не стану Вам говорить ничего о своих чувствах и привязанности к Вам, потому что это только оттянет Ваш отъезд. Вы, как человек глубоко ответственный, решите, что Вам следует остаться рядом со мной. По правде, я и сам очень бы этого желал, но меня мучит мысль о том, что в скором будущем Вы неизбежно станете печальным свидетелем несчастной картины человеческого амебного существа, в которое я превращусь, а я бы предпочел остаться в Вашей памяти все еще мыслящим и самодостаточным, поэтому Ваше решение справедливо, я не могу этого не признать. Но прежде чем Вы уедете…
- Я не собираюсь уезжать! - резко оборвала его я, - Дело в другом! Я… я беременна.
Как только я произнесла это, словно камень у меня упал с груди – задача выполнена! И ощущение душевного облегчения, оттого что я смогла признаться Харольду в своем положении,  затмило восприятие его реакции на услышанное. Как будто бы все, что от меня требовалось, - это лишь сообщить, а дальнейшее же разумелось само собой. Но это я тогда только так думала, наивная молодая девчонка. Все самое сложное ожидало еще впереди.
На мое удивление, никакой восторженной реакции от графа не последовало. Вообще никакой реакции не последовало! Он продолжал свой ровный, но уже отяжелевший от состарившей его болезни шаг. 
- Поздравляю, - сэр Харольд еще больше уставился себе в ноги и даже, могло показаться, что на грудь, но через секунд 5-7, словно уколотый чем-то острым в спину, вдруг выпрямился и устремил на меня удивленно-испуганный взгляд, - А кто отец?
Какой простой вопрос, скажете Вы, но я никак не ожидала его и стала в тревоге озираться по сторонам, в надежде сыскать подмогу.
Ошибка завести с Харольдом этот разговор в безлюдном месте могла мне стоить очень дорого; я не подумала о том, что очередной приступ забытья может случиться с ним в самый неподходящий момент, и, на мою беду, он случился. Граф искренне любопытствовал, это читалось по его глазам. И немой страх, смешанный с паническим ужасом, овладел мной.
Сэр Харольд мог забывать различные вещи, путать места и предметы и даже людей, и я прекрасно знала об этом, но почему же я тогда не была готова к тому, что и сейчас с ним может случиться что-то подобное? Я Вам поясню. Это похоже на то, как если бы в вашей семье среди всех прочих здоровых ее членов один был бы калекой, и вы бы каждый день контактировали с ним, перемещая его из комнаты в комнату на инвалидной коляске собственноручно, но когда в один из дней вы всей семьей решили бы отправиться прыгнуть с парашютами, то в вашем мозгу внезапно зажглась бы красная лампочка: «но ведь N. не может прыгать, он калека». И точно так же я, привыкшая уже не замечать дисбаланса в голове хозяина в однотипных и бытовых вопросах, сейчас была как будто снова возвращена в реальность. Нет, он не мог прикидываться непонимающим – это исключено. Его глаза светились холодным блеском недоверия и ревности. А я, вместо того, чтобы скорее успокоить его и сообщить, что отец ребенка – это он, я испугалась, и стала медлить с ответом, заставляя бедолагу все больше злиться и напрягать свой оскудевший мозг.
Но ведь и за меня говорила природа, и неосознанный материнский инстинкт повелевал молчать, не выдавая тайну тому, кто не готов взять на себя опекунство над малышом, пусть даже он и есть настоящий отец. И хотя Харольд не отказался от ребенка, однако он задал вопрос, слишком обидный и неуместный из-за своей очевидной простоты, тем самым низвергнув мое женское и человеческое благочестие в пропасть.
Казались вечностью скоро бегущие доли секунды, когда он просверливал меня взглядом насквозь. Он с нетерпением ждал ответа, а мне нужно было молниеносно решить для себя, сказать ли правду или солгать. Он спрашивает это по одному из двух: либо не помнит нашей связи либо подозревает меня в измене. Но вот монетка закинута и скоро уже коснется холодной как лед руки, а я все еще не решила, на что ставить. А вдруг он откажется? Что если не признает себя отцом и станет отрицать, что между нами что-то было? Тогда ведь не стану же я рассказывать ему о сценах близости? Да это и не имеет смысла при деменции.
Но, предположим, он решит, что я ребенка нагуляла. Тогда он поднимет чудовищный предсмертный рык умирающего от пули охотника тигра и соберет все свои оставшиеся силы для последнего прыжка – и мне точно будет несдобровать.
Любая лживая игра крыта фальшивой монетой, а я не могла допустить бутафорий в отношениях с этим человеком, поэтому поставила на правду.
- Вы, сэр. Это Ваш ребенок, - произнесла я, прямо глядя ему в глаза.
Ни разу в жизни ни до ни после этого я не испытывала больше подобного жутчайшего ощущения, когда глаза за две секунды наполняются тонной воды, которая встает затем стеной между тобой и всем окружающим миром. Ты держишь глазницы широко открытыми, но при этом, словно в густом тумане, не различаешь ни зги.
Я не видела выражения лица Харольда сквозь слезы, которые хлынули после этого ручьем. Помню только, что я стала истошно реветь, закрывая лицо дрожащими руками, споткнулась и упала, а встать не могла и не хотела. И я сидела так на коленях долго, как мне показалось, толи от быстротечности для меня событий, толи оттого, что это действительно длилось продолжительное время.
 Кто-то нежно провел рукой по моим волосам, и это породило новый выплеск эмоций. Сильнее вдавила я голову в плечи, обхватив ее руками в области затылка. Соленая горечь и вязкая каша во рту затрудняли дыхание. Я не размышляла о том, что подол платья служит платком, мне было все равно. Стыда больше не было, как не было и моей тайны, сокровенной материнской тайны, страшной и волнительно-притягательной одновременно.
Кто если не он способен сейчас меня понять? Кому если не ему видеть эти слезы и наблюдать контуженые вибрации тела? Теперь я полностью завишу от него. И лишь в его власти решать, появиться ли этот ребенок на свет или нет.
Мороз щипал щеки и шею и высушивал мокрые глаза, слепляя ресницы; я поняла, что различаю предметы, когда нашла в себе смелость поднять голову.
Харольд сидел на земле против меня, бел как смерть и неподвижен как камень. Он даже не моргал.
- Я отобрал у Вас молодость, здоровье и лучшие годы жизни. И я ничего не могу предложить Вам взамен, - казалось, что это говорил не он, а кто-то другой: губы едва шевелились, и речь была крайне невнятной. Должно быть, у него пересохло во рту. – Я очень скоро умру, и даже не увижу первых шагов моего родного сына или дочери и не услышу их первых слов. А Вам придется очень несладко растить ребенка одной, и он всегда будет висеть у Вас на шее, не давая полной грудью дышать и принадлежать себе самой. Но только когда он у Вас появится, Вы поймете, какое это чудо – его иметь, и что можно вообще ничего больше в жизни не иметь кроме него, и быть самым богатым и счастливым человеком в мире – знать, что живешь не просто так, не ради собственной утробы, а ради того, кому ты подарил жизнь и за кого ты в ответе перед самим собой и перед Всевышним.
Он вытянулся во весь рост на траве, и плотный ковер инея повторил контуры его тела.
- Когда у тебя много денег, и ты пересаживаешь свой избалованный зад с одного резного дубового кресла с мягкой шелковой обивкой в другое, ты забываешь о том, что есть просто земля. И она вовсе не такая уж холодная и твердая, как кажется, – он провел рукой по снегу, - но приходит время, когда ты начинаешь любить землю больше чем пуховые перины и начинаешь любить пенье птиц больше чем звук шарманки, - он на мгновение замолчал, сделав глубокий вдох. – Сейчас Вы думаете, что Вам не нужен ребенок, но однажды к Вам придет то, что кто-то зовет озарением, кто-то взрослением – понимание, что Вам не нужно ничего, кроме ребенка. Как я думал когда-то, громоздя одну на другую постройки на этой земле, что она не нужна мне, эта пустая голая земля, а сейчас радуюсь тому, что я могу лежать на ней, такой свежей, самодовлеющей и живой. И она всегда останется таковой, только она одна такой и останется, и только она одна мне и нужна сейчас, заместо всех моих пустых и дешевых миллионов, за которые здесь скоро начнется такая грызня, что, слава богу, мне не придется это наблюдать.
Не стану Вас обманывать и обнадеживать ложными заверениями, будто появление ребенка не многое изменит в Вашей жизни – он полностью перевернет и ценности, и мировоззрение. Ребенок – это очень большой труд, и я знаю это не понаслышке, потому что сам растил Эдварда, один, без матери, пытаясь в себе одном воплотить и ее, и себя одновременно, тогда как она шлялась по мужикам и жила в собственное удовольствие. Попросите как-нибудь Маркоса рассказать Вам про это поподробнее – уверен, Вам будет весьма интересно. За много лет я отвык думать о Кларис, но я не могу выкинуть ее из сердца: она словно клещ, намертво вцепилась в него.
- Может, пройдем в дом? Вам не стоит так долго лежать на холодной земле… - внезапный порыв опеки проснулся во мне и нетактично резко оборвал его душеизлияние, - Простите, что перебила, сэр, просто беспокоюсь за Вас.
- Моя прекрасная и милая Марчелла! – он поднял верхнюю часть корпуса и обнажил красивые белые зубы, - Вы даже сейчас заботитесь о других, тогда как забота нужна теперь первостепенно Вам самой! А ну, быстро подъем! – Харольд достаточно бодро встал сам и подал руку мне.
Однако как только я встала, он не выпустил мою кисть из своей, а завел их сцепленные мне за спину. Второй же своей рукой он еще больше притянул меня к себе и поцеловал в губы.
- Выбросьте всякий хлам из Вашей головы, - прошептал он мне в лицо, - Вы обязательно должны рожать. Этот ребенок станет Вашей путеводной звездой, вот увидите. И Вы будете хорошей матерью, я в этом не сомневаюсь. Кто-то еще знает про Ваше положение?
- Да, Маркос.
- Это хорошо. Ему непременно нужно все знать, - Харольд изменился в лице, собираясь что-то еще добавить, но потом, кажется, передумал, и на легкой ноте продолжил, - Сегодня вечером я поговорю с ним на эту тему, а потом позову Вас к себе. Вы же не собираетесь ложиться очень рано?
- Нет-нет, я буду ждать, конечно.
И я в порыве радостного осознания счастливого разрешения этой безвыходной, казалось, ситуации так крепко обняла его, что он от неожиданности вздрогнул, а потом засмеялся и подхватил меня на руки.

- Есть кое-что важное, о чем Маркос не сказал Вам, - продолжал Харольд наш диалог в его комнате в тот день вечером.
Его тон настораживал, он был серьезнее обычного.
- Вы знаете, что он уже много лет служит у меня…
В дверь постучали, это был Маркос. Он вошел и хотел было присоединиться к нашему разговору, но заметил переутомление на лице графа и настоятельно рекомендовал отложить дела до завтра, поэтому я немедля вышла.
В начале послеобеденного перерыва следующего дня, открыв к себе в комнату дверь, я обнаружила на полу записку:
«В 5 часов вечера явитесь в комнату для переговоров на 1-ом этаже. Там будут помимо меня и сэра Харольда еще четыре человека: его личный лечащий врач, 2 медицинских сотрудника независимой экспертной организации и нотариус. Кто из них кто – поймете на месте. Все, что от Вас потребуется, – это поставить подписи и удалиться. Верю в Вас.
Маркос
Письмо сожгите»

Когда я вошла в комнату, все были уже в сборе. Я кинула беглый взгляд на часы – нет, я не опоздала, без 1 минуты 5. Присутствующие о чем-то очень оживленно разговаривали, но как только я появилась на пороге, внезапно на полуслове замолчали, и вшестером впились в меня кровососущим удивленным взглядом – в особенности, разумеется, гости.
Мне было предложено сесть за небольшой отдельно стоящий стол. Плотный мужчина в летах протянул Харольду какие-то бумаги, тот быстро пробежался по одной из них глазами (очевидно, он не в первый раз ее видел), сверил со второй, судя по всему, такой же, облокотился на комод, поставил свои подписи и вернул бумаги. Затем этот же человек стал протягивать бумаги мне, но помимо моей воли случилось нечто неожиданное и ужасное: рука, которую я потянула, чтобы взять листы, бесконтрольно в нервном тике затряслась, и я была вынуждена отдернуть ее обратно, чтобы окружающие не заметили случившегося. Меня охватил страх, что я сорвала сделку, но тянуть все еще трясущуюся руку было хуже, чем не тянуть ее вовсе, и я стала озираться по сторонам, ища спасительных глаз Харольда или Маркоса.
- Девис, пожалуйста, дайте бумаги мне, - Харольд молниеносно пришел на помощь.
Он взял два документа из рук нотариуса, подошел ко мне и, положив их прямо передо мной на стол, спокойным голосом, почти на шепоте, произнес, наклонившись мне над левым ухом:
- Вот тут, Марчелла, поставьте, пожалуйста, Ваши подписи тут и тут.
Я ничего не читала. Только подуспокоившейся, но все еще дрожащей рукой нарисовала какие-то странные, как будто бы не мои, закорючки напротив своих инициалов и тут же закинула распахнутые на 180 градусов глаза на графа, даже не пытаясь хотя бы что-то уловить беглым взглядом из текста, который, кстати говоря, был написан вручную – это был почерк Харольда.
Он молча взял бумаги и сам лично отдал Дэвису.
Вся процедура заняла не более 3 минут. Один из экземпляров был сразу же передан Маркосу, а второй оставил у себя нотариус.
 Все делалось в могильной, давящей на голову тишине (не считая двух реплик Харольда), и нарушать ее казалось чем-то неприличным и неуважительным по отношению к собравшимся. Никто не задал мне ни единого вопроса. Но ведь и я сама ничего не спросила.
- Вы можете идти, - холодно произнес Маркос.
Четыре приглашенных господина переглянулись; я встала, попрощалась и вышла.
Никто не попрощался в ответ. Наверное, я могла бы при желании пересчитать все зубы у них на челюстях, которых они с самого начала нашей встречи так и не сомкнули до моего выхода из помещения.
Это могла быть ловушка. Это могло быть что угодно. Меня лихорадило как в кошмарном бреду. Какого черта я подписала невесть какие бумаги в чужой стране?! Кто все эти люди и что им от меня надо? Я не хочу ни денег, ни ребенка, ничего! Я только хочу поскорее уехать из этого проклятого Уэльса в свою родную семью и Неаполь! Но почему я вместо этого делаю все как будто нарочно наоборот?
Кровать заскрипела, когда я с силой упала в нее. Тремор не уходил от меня, слез не было, во рту пересохло. Я всунула градусник под мышку, но он показал 36,6. Должно быть, это сон. Надо проснуться – я стала щипать себя и бить по лицу, но картинка не менялась. Все было наяву.
Часы показывали десять минут седьмого. Еще 20 минут назад я должна была забрать вещи из прачки, она работала до шести ровно. Я пулей помчалась в дом прислуги.
Хорошая девушка Сонет не уходила и ждала меня в полутемной прихожей. Лампа при входе горела и осветила мое лицо.
- Ты выглядишь бледно, что-то случилось?
- Да, наверное, отравление, поэтому я задержалась, прости.
- Не страшно, мне все равно торопиться некуда, - она была круглая сирота, попала сюда через тетю с дядей. Сонет невероятно радовалась работе здесь и пахала, что называется, за себя и за того парня.
До конца дня ни Харольд, ни Маркос не попадались мне на глаза и не вызывали к себе. Я спала очень плохо и все время вскакивала от каких-то бредовых видений.
Около 5 утра Харольд позвонил по внутреннему телефону и попросил составить компанию для прогулки после завтрака, который, как он сказал, он ожидал получить в течение 10 минут. Разумеется, я после этого больше не сомкнула глаз, хотя на улицу мы отправились только ближе к 9-ти.

Глава 42
- Вы всегда подписываете бумаги, не прочитав их? – внезапно, посреди разговора о погоде и  природе, был задан вопрос.
Я растерялась.
- Нет… я… Я еще никогда ничего не подписывала.
- Оно и заметно. Хотелось бы верить, что это Ваша первая и последняя ошибка.
- Ошибка?! – я подпрыгнула на месте, - Что там было? Это можно исправить? Моя подпись… она там не совсем похожа на ту, которая в паспорте…
- А это уже огорчает, - сэр Рочерстшир прищелкнул языком и задумался, - Однако в любом случае Вам предстоит насыщенная судами года через 3-4 жизнь, хотите Вы этого или нет.
Я слушала его и удивлялась, почему событие вчерашнего дня столь отчетливо сидит в его голове, тогда как буквально позавчера он спрашивал меня, кто отец ребенка. Должно полагать, та весть в нем вызвала слишком сильный всплеск мыслей и чувств, поэтому закрыла на какие-то мгновения картотеку памяти.
- Так что было в тех бумагах, я могу знать? Раз уж мои подписи стоят на них…
- Вы же только что сказали, что они не совсем Ваши? – ему явно доставляло удовольствие подогревать мое нетерпение своими словесными отсрочками.
- Ну… в общем-то… сначала скажите, что там было, а после я решу, мои это подписи или нет.
Мы оба засмеялись. Я продолжила:
- Знаете ли, если бы я не взяла эти листы из Ваших рук и не узнала бы Ваш почерк, я вряд ли бы подписала их. Или, во всяком случае, там всем пришлось бы подождать, пока я прочту, - мне хотелось подчеркнуть свое особое доверие к Харольду.
- Вы никогда никому не должны верить на слово. Если б я тридцать лет назад приложил хотя бы каплю ума и усилий в попытках выяснить причину смерти своей жены и ее скорых похорон, то я бы недолго позволял ей держать меня за болвана. Но я был тогда так же наивен и доверчив, как Вы сейчас. А еще я был очень горяч, и кто знает, чем кончилось бы это все в итоге.
Он замолчал. Хруст промерзших листьев послышался под ногами. Харольд не любил во время прогулок ходить по тротуарам, ему нравился естественный земной покров.
- Если судьба еще когда-нибудь сведет Вас с Антонио, пожалуйста, передайте ему, что он большой молодец, и я завидую ему, что у него нашлось достаточно мужества признаться Вам во всем, да и вообще решиться на такой поступок. Как низок бы он ни казался Вам, он требует огромной силы воли и смелости духа от того человека, что пошел на него… У меня вот не хватило твердости характера плюнуть в лицо Кларис и сказать ей самые последние слова, которых она заслужила. Я вместо этого, как трусливый сурикат, стоял на холмике за несколько километров от нее и позволял ей себя грабить, чтобы она не сдохла с голоду от своей непотребной старости. Равно как и у моего сына Эдварда не хватило за 15 лет решимости подойти ко мне и объясниться в произошедшем. Мы трусы, понимаете... Деньгами мы затыкаем наши не удобь сказуемые места, деньгами же затыкаем эти места всем своим друзьям и врагам, лишь бы ничто не нарушило нашего благоговенного покоя. А после мы плачемся на эти покой и скукоту в жизни и на то, что не способны на простые человеческие поступки: высказаться, извиниться и простить. Риск потерять частичку финансового равновесия панически тревожит нас, и он не стоит того, чтобы растрачивать душевные силы на открытые ссоры и перемирия. В этом вся и беда.
 Вам повезло родиться в простой семье. И Вам повезло уметь принимать решения и отстаивать свою позицию до конца. И это очень хорошо, что Вы не израсходовали свои таланты в революции, а сохранили их для предстоящих судебных боев.
Если в двух словах о вчерашней встрече с господами, которых Вы видели, то я немного изменил завещание. Вернее, попытался. Маркос сказал Вам о невозможности исправить составленное ранее, но мое состояние умеренной деменции, то есть не самого еще последнего этапа болезни, дает шанс надеяться, что Вы все же сможете добиться наследства, которое я Вам завещал. А точнее – будущему ребенку, когда тот появится на свет. Тогда Вы автоматически станете его единственным опекуном и будете фактически распоряжаться всем до наступления его совершеннолетия. Врачи – мой личный и два независимых – удостоверили, что я нахожусь более чем в своем уме, а, следовательно, могу принимать самостоятельно обдуманные решения. Как-то так.
И да… Я перевел на нашего будущего ребенка все. Все без остатка. Это Вы и подписали.
Харольд остановился и обернулся ко мне, потому что я встала в ступор и отстала от него.
- Вы тоже обратили внимание на то, что птицы сидят клювиками в одну сторону? Хорошо, что мы проверили котельню.
Мне нечего было сказать. Никаких птиц я, разумеется, не видела. Он это знал.
- Пора возвращаться, моя дорогая, - он обнял меня за талию и поцеловал в лоб, - Вижу, Вы не очень-то готовы сейчас воспринимать еще какую-то информацию, - теплая улыбка мягко лежала у него на губах.
- Я не заслужила! Простите, сэр, я не могу так! - резким и грубым движением я вырвалась из его рук и кинула негодующий острый взгляд из-под нависших скученных бровей.
Но Харольд оставался предельно спокоен.
- У Вас будет еще достаточно много времени на то, чтоб все обдумать. Уверен, Маркос поможет Вам определиться с выбором. К тому же, как видите, рано еще делить шкуру живого медведя… - он грустно улыбнулся и провел вдоль тела руками в знак доказательства того, что «медведь» жив, - Решение мое, Вы его приняли на бумаге, тому есть свидетели. Простите, я неважно себя чувствую – пройдемте в дом, я должен немного полежать. Вернемся к этой теме позже.
Нарочно уходил он от разговора, предвидя все то, что я скажу в следующий миг. Мы тронулись в сторону дома, и я что-то стала бурчать себе под нос и несколько раз споткнулась, потому что совершенно ничего не видела перед глазами, а он подставил мне локоть и не мешал тянувшейся несвязной болтовне.

Глава 43
Так я оказалась втянутой в эту историю под названием «170 миллионов долларов деньгами и еще в 60 раз больше движимым и недвижимым имуществом и акциями».
Был сымитирован открытый всем жильцам дома приступ гнева со стороны сэра Рочерстшира старшего ко мне, и в тот же день меня уволили. Но рейс мой ожидался не в Неаполь, а кое-куда значительно дальше. И третьего дня я уже покинула Уэльс.
К маме моей отправили человека, который все достоверно объяснил и дал точный адрес, где буду я находиться в ближайшие пару лет. Однако он настоятельно рекомендовал никак не контактировать со мной – вся информация ей будет предоставляться с некоей периодичностью от разных людей. Вот и все.
Меня отправили тайно на неопределенный срок туда, где я могла бы спокойно отходить всю беременность, благополучно родить в хороших условиях и еще какое-то время комфортно пожить, пока ребенок чуть-чуть не подрастет, чтобы его можно было хоть ненадолго оставлять с няней, а мне заявить о себе британским властям. Предположительно, на год – на два. Сидеть и ждать зеленого света от Маркоса. А пока просто наслаждаться жизнью, природой и погодой. Как мне объяснили, со стороны моих новых родственников тоже требовалось время – нельзя было действовать с бухты барахты.
На самом же деле все обстояло значительно проще: я не могла подавать иск прежде, чем Харольд покинет этот мир. До этого события никто и понятия иметь не должен, что существуют новые обстоятельства в завещании.
Могу поспорить на что угодно, что Вы ни разу не были беременны и что Вам никогда не доводилось на протяжении нескольких лет проживать в «клетке». И уж тем более совмещать эти две вещи одновременно. Я не видела свою семью больше 6 лет, половину из которых даже не слышала по телефону. Почти все мое окружение во время «ссылки» составляли лишь книги, телевизор и врачи. И никакого интернета, разумеется, в помине.
И я жила в этом забытом богом уголке земного шара не в ожидании обещанного наследства, а в полной растерянности и абсолютной неуверенности в каждом новом дне. Я не имела связи с внешним миром и не понимала, что происходит там, где меня нет: ни дома в Италии, ни в усадьбе в Англии. Я уповала на веру и надежду, что как можно скорее уеду отсюда. Отсутствие работы и каких-либо дел активизировало бесконечную мыслительную деятельность, поэтому я постоянно анализировала чуть ли не каждый свой прожитый день на протяжении последних 5-ти лет, начиная с поездки в Уэльс, а это еще больше запутывало меня и навевало тревогу. Никто не обещал мне ни бешеного состояния, ни легкой и красивой жизни. Я находилась в совершенном неведении относительно того, что ждет меня дальше. А дальше, как я могла догадываться и в чем не ошиблась, все предстояло быть только сложнее и тяжелее; и неизвестно, откуда черпать силы на то. Единственное, чего мне действительно хотелось тогда – это просто увидеть маму, обнять ее и расплакаться. Но раз уж я рискнула принять участие в этой умопомрачительной лотерее, и раз уж ее организаторы не причинили мне вреда до сих пор, рассуждала я, и все-таки следят за моим жизнеобеспечением, выходит, мне можно им доверять.
По вторникам приезжал врач и осматривал меня с головы до ног, делая УЗИ и всякие разные замеры, заборы крови и тому подобное. А все остальное время мне даже, в общем-то, и не с кем было поговорить. Конечно, за три года службы в Уэльсе я поотвыкла от шумных и импульсивных итальянцев, но я очень скучала по цивилизации и привычным мне высококультурным и образованным людям. Поверьте, что жить среди папуасов, пусть даже в золотой клетке со всеми возможными удобствами внутри, не так-то весело и интересно, как Вам показывают по ВВС. Мне не были приставлены в помощь люди из Англии или еще откуда-нибудь из высокоразвитых стран из соображений мер безопасности. Я научилась жестами изъясняться с уборщицей, садовником, поваром, но все они были, простите, настолько  примитивные люди, что у меня даже не возникало желания попытаться поговорить с ними о чем-то еще, кроме как об их каждодневных обязанностях.
Харольда со времени отъезда я так больше ни разу и не увидела и не услышала – эта была необходимая мера, и мне она далась, конечно же, труднее, чем ему. Сэр Рочерстшир старший  довольно скоро слег и недолгий остаток своей жизни провел тоже в «клетке». Но у него она была значительно меньше и ограничивалась, в сущности, четырьмя стенами его в классическом английском интерьере строгой комнаты. Прихлебаи стали объявляться один за другим: звонить, писать, приезжать… Маркос не подпускал к Харольду никого, потому что знал, чего ради все эти люди стали так сильно тревожиться о нем. И слуга имел на то полное право: запереть графа на ключ и закрыть к нему доступ абсолютно всех.
Как стало мне позже известно, этот невзрачный старый латыш был не просто хранитель душевного и физического здоровья шефа, но он еще и имел неограниченные полномочия в отношении действий с ним и от его лица! С тех пор, как Харольд заболел, помимо того дополнения к завещанию он написал еще и генеральную доверенность на Маркоса, отдавая свою судьбу полностью в его руки. Можете себе представить – какая честь! Сэр Харольд не просто доверил этому человеку вести все его коммерческие и хозяйственные дела, но и фактически записался к нему в рабы! Поверить трудно, что в условиях современной цивилизации нотариусы заверяют такие доверенности, но не забудьте, что эта мера была логична и оправданна в связи с его Альцгеймером. И этой доверенности было суждено умереть в один день с Харольдом. Поэтому Эдвард дружил сквозь зубы с управляющим и не трогал его раньше времени, в ожидании взять за горло, когда отец совсем захиреет. В Британии все очень строго с законами, и, разумеется, не один и не два полицейских круглосуточно пребывали в доме на посту. Но это была изначально пустая надежда Эдварда, потому что Маркос костьми бы лег на то, чтобы пасынок не получил ни гроша.
Когда я потом спрашивала Маркоса, зачем он помогает мне и почему бы ему самому не претендовать ни на что, он сказал, что, во-первых, не столько помогает мне, сколько мешает Эдварду, потому что, согласно законам Британии, если я не объявлюсь, тот может вполне отсудить себе часть; а, во-вторых, он, Маркос, в этой жизни родился получеловеком-полупсом и таким же с нее и уйдет. У него нет ни собственного дома, ни кровных родственников или близких и дальних друзей, и некому и незачем передавать деньги, а ему лично они только будут жечь руки и ускорят уход на тот свет.
Так мудро Харольд умел выбирать себе в окружение нужных людей, и так глупо его обставила его жена, с легкостью обведя вокруг пальца. Человек – создание божие, и он не совершенен. Кларис была ахиллесовой пятой Харольда, самым слабым и уязвимым местом в жизни.
 Прекрасный стратег и тактик, дальновидный и умный человек, он допустил такую нелепую ошибку и, что интересно, не захотел и не стал ее исправлять! Как будто его толкнули в вырытую для него могилу, а он упал на спину и начал сам себя закапывать землей. Он слишком любил эту женщину и принял боль и смерть от нее как неизбежную плату за все свои земные грехи.
Я знаю, он никогда не питал тех же сильных чувств ко мне, и я всегда обижалась, когда он называл ее именем меня.
Но я по сей день поражаюсь, как мог он, прознав про все низости и подлости Кларис, не проклянуть ее, а продолжать любить и помогать ей жить, в то время как она, словно вампир, без устали сосала и сосала из него не только кровь, но и деньги, здоровье, силу воли. И очень показательно, что даже в периоды особо выраженных помутнений рассудка сэр Харольд ни разу не пытался причинить мне (ей) боль или как-то отыграться за произошедшее.
На мой счет, все это нездоровая любовь. Должно быть, у Харольда действительно были какие-то неадекватные представления по части слабого пола, ведь и мою с ним связь также нельзя назвать нормальной. Кажется очевидным, что любовь к женщинам у Рочерстшира старшего носила характер больной, неправильной и слепой.
События тех лет глубоко осели в моей памяти, на всю жизнь. Тогда я воспринимала их иначе, ныне же совсем не так. Я была очень молода и попросту ко многому слепа. Я замечала нездоровье Харольда лишь в его приступах, и мне было порой очень страшно оставаться с ним наедине. Но я умела воспринимать и принимать эти внезапные выпадки и «странности» именно потому, что они не были беспросветными – вся вспышковая непредсказуемость в итоге уходила в нужное русло и обострение спадало. Простите за сравнение, но это чем-то похоже на игру с котенком: вам интересно и комфортно до тех пор, пока вдруг малыш не выпустит когти или не укусит вас. Потому и я не находила Харольда больным и слабоумным человеком каждый день и каждый миг, что в значительной степени помогало мне поддерживать всякий контакт с ним. Да, я никогда не успокаивала себя мыслью «вот это последний раз, оно пройдет, и все» - я знала, что не последний и что будет еще. Но я умела не думать об этом постоянно и не зацикливать себя в том числе на ожидании неизбежной и ставшей для меня мучительной близости. Наверное, поэтому я и не тронулась умом. Уверена, что если бы аналогичная ситуация приключилась со мной в более зрелом возрасте, то я бы не устояла – я видела и понимала бы гораздо больше с высоты других лет, и не смогла бы уже так долго продержаться.
И, кстати говоря, существовало еще кое-что, что сильно помогало мне не замечать болезни Харольда в упор: он даже при прогрессирующей деменции продолжал невероятно красиво и мудро оформлять свои мысли в слова! Представить только, как высоко организован был его мозг, насколько умен, образован и начитан был этот человек, что видимая для окружающих разбалансировка в его голове так долго не давала о себе знать!

15 июля 1978 года я родила дочь, о чем было сообщено только моим родителям (все братья и сестры по-прежнему считали, что я живу и работаю в Уэльсе) и Маркосу, потому что он был единственным связующим меня с Британией звеном.

Сейчас Вы лежите в голубой лагуне, пьете виски и думаете о затраченных на отдых финансах. И Вы находитесь здесь всего неделю, а уже помираете от скуки, потому что привыкли быть в движении. Но это только псевдо движения. В сущности же Вы крутитесь как белка в колесе, среди одних и тех же декораций, и смена алюминиевого колеса на золотое Вас удручает, потому что плата за второе несравненно выше – а в чем смысл платить больше за то, к чему рано или поздно примыливается глаз? Люди готовы отстегивать целые состояния именно за смену картинок, однообразие не прельщает никого. Но поразмыслите сами: я за все это время, что описывала сейчас Вам, ни цента не заплатила за смену картинок из своего личного кошелька – другие люди платили за меня и платили мне, а я, несмотря на это, не испытывала ни малейшего удовольствия от происходящего. Ведь каждая новая декорация для меня значила доселе неизвестный сложный опыт, другие проблемы, заботы и тревоги.
Я в 20 лет родила ребенка в незнакомой стране третьего мира среди совершенно чужих людей. И мне никто не помогал ни делом, ни словом, потому что это было по понятным причинам неразумно. Сама еще девчонка, но вынужденная уже нести полную ответственность не только за себя, но и за малышку, с которой, слава богу, по опыту с сиблингами, я знала, как обращаться. Когда она появилась, мне стало и легче и труднее одновременно. С одной стороны, я чувствовала себя теперь не так одиноко, и она не давала мне закапываться в моих безрадостных мыслях, а, с другой – переживания и опасения за будущее возросли ровно в два раза, потому что я теперь жила за двоих: и за себя и за нее одновременно.

Глава 44
Прошли, вернее, пролетели, еще 2,5 года, и человек, который привозил 2 раза в неделю еду, привез вместе с ней и первое спустя мой отъезд письмо. Оно было от Маркоса. Там черным по белому слуга сообщал в пяти предложениях всего лишь две вещи: что Харольда больше нет, и что иск от моего имени уже направлен в соответствующие инстанции. Скажу Вам так: услышать печальную весть я готова была давно, потому что каждый раз, когда спрашивала у поставщика продуктов, как обстоят дела в Уэльсе и как себя чувствует Харольд, я получала только один и тот же ответ: «ему, к сожалению, не лучше». Вот и все. Они берегли мои нервы, избавляя от просвещения в детали. Я знаю.
Конечно, я плакала и горевала, мне было нелегко… Но ведь прошло уже 3 годя, как я не видела его, и появление ребенка сильно изменило мою жизнь, да и в целом отношение к ней. Наверное, отъезд из Уэльса мне дался сложнее, чем факт получения письма с оповещением о смерти графа – ведь я уже еще тогда с ним попрощалась в своем уме. Я понимала, что больше не увижу его.
А вскоре приехал адвокат, и началась вся юридическая волокита. Задумайтесь на секунду: из беспокойной и оживленной Италии я прилетела в замкнутый и умиротворенный Уэльс. С трудом я свыклась за полгода с тишиной и безлюдием до начала заварухи с Рочерстширом младшим. Затем прошли почти два бурных года с Харольдом, когда я жила как на вулкане, готовая каждую секунду стартовать с места по его указанию. А после меня выслали сюда, где я принадлежала исключительно сама себе: гуляла, читала и вела черти какой распорядок дня. Потом родилась дочь, и я снова забегала – на этот раз уже по долгу материнства. А ныне же меня ждало что-то вообще непонятное и неизвестно как решаемое, то есть тягчайшее и сложнейшее судебное дело, предполагаемое быть растянутым во времени на совершенно неопределенный срок и с непредвиденным концом.
Не то чтобы в абсолютно новую сферу мне предстояло окунуться, но эта сфера была еще и на неродном языке, где каждое третье слово – узкопрофессиональное.
Я всем обязана только Маркосу. Я никогда бы не рискнула пойти на такое. Да у меня бы просто-напросто не хватило никаких ресурсов: ни денежных, ни интеллектуальных, ни социальных. Все равно что, будучи мартышкой, запрыгнуть в клетку ко львам.
Меня охраняли как президента, Оливия была под еще большим конвоем. Она оставалась там, где родилась, и, кстати, до сир пор помнит что-то на языке местных, ведь мы прожили там достаточно долго, а она, будучи ребенком, напитывалась как губка. Я бесконечно моталась то в Уэльс, то к ней и всегда не прямыми рейсами: двойными, а то и тройными-четверными. 12 человек юристов, экономистов и адвокатов вели дело с моей стороны, и то с одним, то с другим я попеременно проводила по пол дня, оттачивая и зазубривая все то, что должна была сказать на очередном заседании, и как я должна была это сказать. Где-то можно было обходиться без меня, а где-то требовалось мое присутствие лично. И самым сложным для меня всегда оставалось одно – рассказывать многоуважаемой комиссии детали и причины нашей с сэром Харольдом Рочерстширом интимной близости.
Эдвард не пропускал ни единого заседания. Его всегда отсаживали в противоположный конец, чтобы он ничего не сделал мне, потому что он с трудом держал себя в руках. А я должна была во время своих речей с каменным лицом смотреть в пустоту и не думать о том, что вся грязь, низость и мерзость, которой обливает меня противная сторона, как-то касается меня. И мне обязательно нужно было после всех этих встрясок немедленно выбрасывать произошедшее из головы, ни в коем случае не нервничать, чтобы, приехав домой, не передать плохую энергетику дочери – я не могла допустить, чтобы деньги отобрали у меня здоровье ребенка.
Кларис не приходила ни разу. Она руководила процессом удаленно, все знали. Ей было стыдно показаться большому миру, но совершенно не претили встречи с адвокатами Эдварда и даже более близкие контакты с ними.
То был дорогостоящий и крайне сложный трехсторонний судебный процесс: с одной стороны – я к Британии, с другой – Эдвард ко мне и к Британии, а с третьей – Британия как независимый судья и в то же время прямой претендент на наследство. Все стороны затратили на все баснословные суммы, и это было, конечно же, выгодно наемным лицам, потому что дело тянулось аж 5 с половиной лет, 4 из которых я разве что в туалет ходила без телохранителей.
Вы можете себе представить, как я устала? Всей этой тягомотине не приходило ни конца, ни края. Я просто хотела жить. Спокойно, самостоятельно и свободно. Мне часто казалось, что лучше бы я жила в воинствующей Италии, но рядом с родными людьми, чем так бесконечно насиловать свой организм выступлениями в судах и перелетами, превращаясь в роботизированного зомби. Из месяца в месяц, из года в год ситуация не прояснялась ни на какую сторону. И это выводило всех из себя больше всего. Нам уже просто хотелось какой-то определенности – расставить все точки над «и» и с пониманием жить дальше.
За графство Рочерстширов отвечал Маркос. Он продолжал жить в поместье сам на правах временно управляющего (его назначил суд) и оставил необходимую минимальную часть прислуги. Адвокатов и охрану для меня нанял он. Делами Харольда руководил частично тоже он вместе с поставленными на времянку людьми от властей. Никто не рисковал попытаться вышвырнуть его за борт: словно домовой паук, он нигде не принимал видимого участия, но повсюду наплел своей окутывающей мир паутины. И все молча подпускали его, хотели они того или нет.
Признаться, в моей голове не укладывается, как этот дедуля с шаркающей походкой и замедленным темпом жизни способен был так удивительно талантливо вести столь огромное количество совершенно разных дел одновременно.
Эдвард поначалу снимал какой-то домик недалеко от матери, но траты на иски были очень велики, поэтому он вскоре перебрался к ней, вкладывая все свободные средства в адвокатов и на подкуп должностных лиц.
Но особенность нашего дела заключалась в том, что оно было делом не просто коммерсанта, а человека высокого родового происхождения и со стеной орденов на груди – за процессом внимательно следила вся страна, поэтому долгом чести для государства было принять максимально справедливое решение. И только мелкие крысы брали взятки, а они, по сути, могли мало влиять на конечное решение верховного суда.
Рочерстшир младший запил. Сильно. У него заканчивались деньги, а вместе с тем и надежды на светлое будущее. В казино он чаще проигрывался, чем забирал куш. Кларис ему в руки ничего не давала, правда, кормила и одевала сама. И он, когда-то красавец и завидный жених подавляющего большинства уэльских девушек, теперь как пьянчуга-нищеброд скитался по улицам тяжелым заплетающимся шагом, некогда рассекавший эти же улицы на огромной скорости своего дорогостоящего автомобиля. Он не привык к тяжелому и изнуряющему труду, он не умел бороться, он просто в какой-то момент устал и сломался. Его не хватило ни физически, ни морально.
У всех игроков в казино судьба одна, говорил мне Маркос. И чем выше начальные ставки, тем ближе и неизбежней плачевный конец.
Спустя 4 года кончины Харольда после очередного крупного проигрыша Эдвард застрелился.
Я не была на похоронах не потому, что сочла себя выше этой церемонии, а потому что мой судебный конфронтующий с ним статус не благоволил мне этого делать. Я долго плакала, честно, и винила себя в его смерти, хотя он был уже очевидно потерянный человек, ему нельзя было помочь. А его адвокаты давно предвидели проигрыш, но продолжали удить последние центы, затуманивая бедолаге мозг нелепыми надеждами на победу. 
Нельзя так говорить, но я Вам честно признаюсь, что только тогда, после того, как Эдвард решил покончить с собой, мне стало ощутимо легче дышать. Он еще раньше закончил свои юридически грамотные иски, и его претензии потеряли срок давности. У него уже задолго до смерти не хватало денег на сильных адвокатов, и он, как несчастный затопленный водой жучок, все еще бултыхался, но был уже совершенно бессилен, чтобы взлететь. Однако от таких людей можно всякого ожидать, ведь они не боятся ни закона, ни бога. И он мог выпустить свой последний жизненный яд и с легкостью убить меня или кого-то из моих близких, поэтому режим повышенной внимательности и готовности нами сохранялся на протяжении всех долгих 4 лет.
А потом все как-то само собой улеглось. Никто из дальних родственников ни что не заявил, поскольку видел, какой кровопролитной была многолетняя битва между мной и Эдвардом. Они не хотели унижаться перед страной и вместе с тем тратить больших сумм на адвокатов, поскольку риск бы маловероятно оправдал средства.
Кларис тоже так и не объявилась. Она уже несколько десятков лет жила под чужим именем и по чужой жизненной линии. И ее возраст и всякого рода болячки вкупе с боязнью еще больше потерять, нежели приобрести из-за своего тварского поступка много лет назад тоже упали в ту копилку «против» выступлений на суде.
Так вот прошел еще год (относительно спокойный), и мы стояли на пороге последнего суда, где я выступала истцом, а Британия ответчиком. Очевидно, что эта карта была разыграна уже заранее, но только после окончания кино ее перевернули бы, опрокинув на стол рубашкой.
Собралось очень много людей, причастных и непричастных к событию. Все с замиранием сердца слушали долгие выступления обеих сторон, в особенности, конечно же, нашей – свидетелей среди персонала дома, бизнес партнеров и мирских и боевых товарищей сэра Харольда, которых одних пришло только, на мое удивление, человек 40. Каждый просил слово, и слово это дрожью проходило через нутро присутствующих, потому что говорить так и такое невозможно с листа. То были чистосердечные, полные душевных волнений и теплоты речи, восхвалявшие сэра Харольда Рочерстшира как смелого и отчаянного героя войны, спасшего немалому количеству людей жизнь, так и добрейшего и честнейшего человека, справедливо прекратившего даже свою дружбу с кем-то из них. И почти все спикеры считали своим долгом обращать внимание служителей закона на то, что оставлять прямого наследника такого старинного и благочестивого графского рода без ничего явилось бы преступлением и позором для страны. Слезы наворачивались на глаза, слушая этих людей, и очень хотелось верить в то, что они своим невольным психологическим давлением склонят суд на сторону принятия решения в пользу меня.
Четыре дня длилось слушание всех желающих высказаться. Четыре полных дня с утра до вечера зал пребывал в волнительном напряжении на максимально возможных быть выдержанными человеческим существом вольтах. И каждый день люди только прибывали и прибывали, что оттягивало оглашение судом вердикта. И хотя анемичные лица арбитров были невозмутимы, их сердца не могли не биться в унисон биению одного горячего сердца зала.
Мне выступать практически не пришлось, потому что адвокаты и народный голос делали все за меня. А это избавило меня от мучительных трудностей вновь, еще и перед такой широкой публикой, рассказывать о своих нелегких отношениях с покойным сэром Харольдом.
Под вечер томительного и тяжелейшего четвертного дня, только ближе к половине 8, служители закона объявили, что должны устраниться из зала для совещания.
Не более 15 минут их не было в аудитории, но это время тогда всем показалось вечностью. Секунды ползли медленно, и ни единого шороха не раздалось в зале. Никто ничего не обсуждал между собой даже шепотом и, кажется, вовсе не дышал. Одна пожилая дама громко чихнула, не успев зажать нос между большим и указательным пальцами, чтобы заглушить звук, и он, как внезапный крик петуха поутру, заставил толпу единовременно встрепенуться. Однако никто не повернул головы в сторону нарушительницы тишины и не пожелал ей здоровья. Кажется, все были слишком заняты своими мыслями и ожиданием постановления, не подлежащего более обжалованию, и, не исключено, что люди были попросту вымотаны так, что с удалением главнокомандующих из помещения они бессознательно отключили свои способности реагировать на дальнейшее как словесно, так и эмоционально. Все ждали, сжавшись в один большой кулак и как будто плотнее и кучнее казавшись по отношению друг к другу от этого, хотя дистанция между ними, равно как и расставленные недвижимые стулья, оставалась прежней.
Но вот дверь тайной комнаты медленно отворилась, и многоуважаемый судейский состав занял свои места, ничем не выдавая холодными английскими лицами принятого в другой комнате решения. Верховный судья встал перед своим креслом и, не призывая собравшихся к тишине, поскольку в том не было необходимости, с силой ударил молотком по столу, отчего по залу прокатилась волной немая дрожь, а лица на доли секунды побелели, и произнес фразу, ради которой все эти люди четверо суток подряд не моги спокойно ни есть, ни спать, ни заниматься в привычном ритме какими-либо другими бытовыми вопросами:
- 11 августа 1987 года по делу слушания о передаче прав на наследство, оставшееся после смерти 8 февраля 1981 года графа сэра Харольда Рочерстшира, Уэльский Верховный суд постановил признать полноправным правопреемником его родную дочь Оливию Грасси и назначить ее мать Марчеллу Грасси единственным ее опекуном до наступления полного совершеннолетия. Согласно законам Соединенного Королевства Великобритании, не противоречащим внутреннему уставу Уэльса, Оливия Грасси после вступления в свои наследственные права обязана перенять фамилию отца и стать леди Оливия Рочерстшир. Марчелла Грасси по своему желанию также может стать леди Марчелла Рочерстшир. Решение суда обжалованию не подлежит. Заседание объявляется закрытым.
Еще один уверенный взмах рукой, стук молотка по столу, и все четверо небожителей удалились с аудитории, однако никто из простых смертных не сдвинулся с места. Словно загипнотизированные, сидели мы и не знали, что делать дальше. Тут кто-то начал еле слышно издавать редкие звуки, похожие на хлопки в ладоши. Его поддержали где-то неподалеку другие, такие же несмелые и нечастые, к которым затем присоединились третьи и четвертые. И вскоре весь зал стал хлопать, уверенно и громко, сопровождая радостными поздравительными речами друг друга свои аплодисменты.
И только небольшая горсточка людей под общее ликование зала черной тенью тихо поднялась со своих мест и выскользнула сквозь парадную дверь наружу. Это были крупные бизнесмены и представители местной власти, заинтересованные в том, чтобы наследство досталось Уэльсу. Они были по уши залиты алой краской злобы и невысказанных в мой адрес проклятий и предельно низко опустили головы в пол, чтобы никто не смог запомнить их лиц. Губы, покусанные изнутри в кровь, растягивались в кривых болезненных улыбках – предвестниках слез и плачей. Они проплатили суду, а он все равно вынес постановление не в их пользу.
Я знала, что это те, кто будут мне в скором времени вставлять палки в колеса и не дадут спокойной жизни здесь, в этой стране, поэтому следующим моим шагом намечалось как можно скорее сделаться миллионером не этого, а другого государства.

- Но подскажите, Марчелла: Вам неужели еще при жизни Эдварда не приходило в голову договориться с ним и объединить усилия против Британии, ведь так у вас было бы больше шансов на двоих?
- О да, я много раз предлагала эту идею Маркосу, но он меня решительно останавливал и был прав: во-первых, Эдвард бы счел такое дело ниже собственного достоинства, а, во-вторых, - победа ничем не помогла бы ему. Полученные деньги улетели бы в трубу, хоть 100 долларов, хоть 100 миллионов: их судьба была бы одна – рулетка. Большая сумма просто помогла бы ему протянуть подольше, только и всего. Но мне мой выигрыш очень жег руки, Вы не думайте! И я отдала часть земли Британии под музей и парк, а 50% наличных перевела в дома престарелых и в фонды детей-инвалидов. Фирмы остались мне, и, слава богу, там достойные управляющие, они не дурят меня, я слежу за этим. Мне много наук пришлось постигнуть, но ничего, я справилась, - она засмеялась.
- Купили себе шикарный особнячок где-нибудь в АОЭ? – было неудобно задать прямой вопрос, но знать, как она распорядилась остатком, очень хотелось.
- Я никогда не швыряла деньгами и не покупала того, чего мне в действительности не было нужно. Как помните, за Робби я отдала 40 долларов в аэропорту – я всегда считаю деньги. Но на одно я все-таки раскошелилась: позволила себе кругосветное путешествие.
- В прямом смысле этого слова? – мои зрачки расширились толи от выпитых виски, толи от дурмана в голове после всего услышанного.
- В абсолютном смысле. На кой черт мне заделываться представительной светской львицей, сидеть в роскошном особняке и принимать гостей по вечерам, когда в мире так много всего интересного?
- И Вы больше не были замужем? – я снова чуть не выпал из гамака.
- Я вообще не была замужем, если Вы достаточно внимательно меня слушали, - она посмотрела на меня поверх своих черных кошечек, - у меня было много мужчин, но, кажется, достойного в мужья не подворачивалось.
- И Вы не жалеете об этом? Ну… что…
- Какие мои годы! – она обнажила идеальные сверкающие зубы и залилась смехом, - Ладно, слушайте до конца. Только попросите себе еще бокальчик виски. И мне заодно, пожалуйста, тройных, как всегда.

Глава 45
Полтора месяца назад большой круизный лайнер, шедший от Шри-Ланки до Йемема, потерпел крушение в Аравийском море. Кто-то из пассажиров заметил брешь, из которой в трюм сочилась вода, и экипаж послал тревогу всем ближайшим берегам. К нам на подмогу из Омана, Йемена и Пакистана пошли все ближайшие суда, какие только имелись в радиусе 20 миль. Процентов девяносто людей спасли, но не обошлось и без погибших. Это ужасно, и не дай бог кому-то пережить. Первым делом эвакуировали детей и стариков. Была жуткая паника, давка, истерики… На шлюпках людей переправляли на частные катера и яхты, прогулочные легкие скорлупки, рыбацкие маленькие кораблики и большие голые вонючие товарные платформы. Кто-то прыгал в воду, тонул… Не передать словами безумия, что творилось тогда. Я с группой других счастливых старичков попала на товарный корабль Эйлина, и все, что у меня осталось с собой, – это паспорт и телефон. Телефон выпал, по всей видимости, при переправе, а паспорт лежал плотно во внутреннем кармане пиджака. 340 человек смогла взять на себя Эйлина, и пока моряки пытались найти нам хоть какие-то сухие тряпки и питьевую воду, всех тех, кто взял с собой паспорта, попросили собрать их в кучу для передачи капитану, чтобы тот смог донести информацию до пограничной службы, когда мы причалим к берегу – в Пакистан.
Я сидела на одном матрасе на обшарпанной палубе рядом с какой-то индийской бабушкой, которая одна, кажется, среди всех не поддавалась панике изначально. Она ни с кем не разговаривала и только смотрела себе на ноги.
Кто-то из матросов прокричал в рупор:
- Леди Марчелла Рочерстшир, среди вас есть такая? Можете поднять руку?
Я отозвалась. Парнишка подскочил ко мне:
- Вас просят в капитанскую рубку. Пожалуйста, Вы можете проследовать за мной?
Должно быть, моя приставка «леди» о чем-то сказала командиру судна, и он собирался предложить мне лучшие условия – других вариантов быть не могло. Я, разумеется, вежливо откажусь и сразу же вернусь к остальным, твердо решила я.
Юноша подвел меня к кабине и остановился перед закрытой дверью.
- Входите, я пойду по своим делам.
Он вмиг удалился.
Я с две секунды помялась, постучала в дверь и сразу же открыла ее, потому что шум в машинном отделении давал мало шансов надеяться, что стук будет услышан.
Взору предстала небольшая, но по-домашнему уютная комната, в которой спиной ко мне и лицом к окну стоял очень высокого роста и красивого сложения мужчина – капитан. После того, как я закрыла за собой дверь, он обернулся.
С минуту никто из нас не говорил ни слова. Две пары глаз, пристально уставленных друг на друга, были готовы выкатиться из орбит. Он первый нарушил безмолвие и снял с себя оцепенение, сделав вперед шаг и оказавшись на расстоянии вытянутой руки от меня:
- Прости меня, Марчелла - красивый низкий мужественный голос сорвался на последнем слове.
Я чувствовала, как тот же ком, что подкатил к моему горлу, не дал досказать и ему. Я бросилась к нему в объятия, и он с радостью принял их. Тогда только я заплакала. Впервые за этот ужасный день, после случившейся трагедии, я поняла, что плачу и не могу остановить поток слез. Все время я пребывала в сковывавшем меня напряжении и с каменным лицом ожидала неизбежного решения небес, а теперь эмоции завладели мной. Мне хотелось и плакать и смеяться одновременно.
- Боже мой, как я рада! Ты не представляешь! Какой ты красавец! – я отодвинула его от себя, чтобы получше рассмотреть.
Его глаза, все такие же огромные, как и 5 десятков лет назад, были полны слез. Они блестели, отражая тысячи кубометров зеленой морской воды, поглощенной ими за долгие годы. Лицо изрезали ветра, суровые и жестокие. Они иссушили кожу и проложили на ней тропы морщин, но не тех, которыми покрывается лицо горожанина, злого и черствого от гнусной и однообразной жизни в курятнике, а тех, которые находят свое место на лице человека свободного и волевого, не добавляя ему излишние лета, но подчеркивая прелесть имеющихся. Когда-то кудрявая пышная копна теперь представляла собой слегка волнистые и редкие седые пряди, небрежно, по-рабочему, уложенные под фуражкой.
Прозрачный и трезвый взгляд стал за мгновения мутным ото слез, а губы с трудом держали улыбку, не позволяя ей расплыться до неприличия. Он крепко держал меня за руки, и я чувствовала, как они тряслись от волнения. Но чьи? Это было неважно. Я снова, с еще большей силой, прижалась к нему. А он стал вдыхать в себя запах моих волос.
Такого Антонио я ожидала встретить меньше всего! Такого твердого, стоического, гордого и уверенного в себе, но при этом сдержанно кроткого, близкого и родного, единственно нужного мне сейчас в целом мире!
Теплота вышла из моего сердца и стала разливаться по телу. Какое это счастье, что бог подарил мне такую благословенную судьбу! И я хотела бесконечно долго обнимать этого человека и благодарить за то, что он когда-то возник в моей жизни, перевернул ее с ног на голову и после не показывался ровно столько, чтоб я могла с удивлением обнаружить для себя, как сумасшедше сильно соскучилась по нему! Невероятное совпадение при совершенно уникальных обстоятельствах – нас во второй раз свели небеса. Антонио нарисовал для меня непростую и очень насыщенную событиями судьбу своим откровенным и трогательным письмом много лет назад, а ныне же, не ведая того сам, он спас мне жизнь, перебросив грубой мужицкой рукой с тонувшего курортного лайнера на это голое рабочее судно. И я, страшно уставшая от только что пережитой трагедии и потрясенная последующей за ней удивительной встречей, задумалась на миг: а как бы сложилась моя судьба, если б я не пошла с этим кудрявым мальчишкой в свои 15 лет на неадекватный поступок и не уехала бы потом в Уэльс одна, бросив и дом, и учебу, и не пришло бы туда это перенаправленное мамой письмо, и Рочерстширы не заинтересовались бы мной…

Молчание снова повисло между нами. Мы стали с любопытством рассматривать друг друга, и каждый остался более чем доволен.
- Так ты простила меня? – опять первым заговорил он.
- Я уже и забыла! Глупости! Какие мы были дети! – я все еще не могла налюбоваться на него и нарадоваться своей двойной удаче.
Но вдруг Антонио резко изменился в лице, сделавшись предельно серьезным и сосредоточенным:
- Тогда я был дураком, однако в одном я не ошибся, - он решительно заглянул мне глаза, - когда просил тебя стать моей женой.
Девичья краска смущения поползла на мои щеки и шею. Услышать такое спустя 50 лет – пожалуй, наивысший комплимент! Он не дал мне вставить ни слова и, припав тут же на одно колено со словами «эту сцену я хочу повторить», положил левую руку себе на грудь, а правую протянул мне:
- Спустя 50 лет я с еще большим трепетом, желанием и осознанием прошу Вас стать моей женой, дорогая Марчелла!
- О боже! – я чуть не потеряла равновесие из-за пошедшей кругом головы от неожиданности и того потока крови, который вытолкнуло моментально из сердца. Закрыв лицо обеими руками и разведя их снова, я видела перед собой все того же Антонио, стоящего на одном колено и с протянутой рукой. Но не молодого и смущенного, отчаянно-взволнованного, а мужественного и трезвого, безбоязненного и уверенного в своем устремлении.
- Я согласна! – я энергично обхватила его за плечи руками.
- Все эти годы я следил за твоей судьбой, и ты не представляешь, как я рад, что она сложилась у тебя именно так. Ты молодец, я не могу не признать. И твой характер сгодился тебе не на восстаниях, а на судах. Ты смело держала оборону и заслужила то, что имеешь. Снимаю перед тобой шляпу за все твои благие и добрые дела, - он приподнял фуражку, обнажив прилизанные седые волосы под ней.
Мне стало стыдно, потому что я, в отличие от него, даже ни разу не поинтересовалась, чем и как он жил все эти годы, хотя оно для меня не составило бы совершенно никакого труда. Но, благо, мне не пришлось входить в неловкое положение – он рассказал все сам.

Судьба Антонио тоже была непростой. Через год после гибели отца он продал его компанию и купил на вырученные средства 2 товарных судна, которые сначала сдавал в аренду, а затем на одном из них стал периодически плавать сам. Обучился морскому делу в училище и от товарищей, старших по рангу, и так постепенно втянулся в мореходство. Через 7 лет, уже дослужившись до капитана, купил еще один корабль, на коем проработал 15 лет в Средиземном море и все оставшееся время в Атлантике. В Аравийском море, где мы встретились, он ходил на судне своего близкого друга, который по причине большого семейного несчастья не смог выйти в рейс.
Пребывать в одном доме с нелюбимой женой, не способной нормально существовать в социуме, состоящем хотя бы даже из немногочисленных членов семьи и прислуги, он не мог. Развестись не торопился, потому что жениться на ком-то другом все равно не собирался. И, в сущности, этот брак был для него чем-то вроде повешенного родителями на шею младенца крестика. Раз нацепили – значит, так надо: со временем свыкнешься и перестанешь замечать.
В 36 лет Люси повесилась на дверной ручке своей комнаты. У них с Антонио так никогда ничего и не было, они всегда были чужими друг для друга. На деньги, полученные им с продажи ее и его домов (он купил себе другой, маленький), он приобрел еще 2 судна и уже совершенно безвозвратно посвятил себя морю. Суша со своими шумными и подмятыми под бренную жизнь толпами людей-рабов никогда не была ему по душе. К тому же у него не получалось влюбиться или, быть может, не возникало достаточной потребности в том: все его время, и мысли, и силы были задействованы в сугубо мужских развлечениях – в борьбе со стихиями в недружелюбной Атлантике у южных берегов Америки, в районе Огненной Земли. Антонио нарочно выбрал для себя этот маршрут не потому, что он один из самых дорогостоящих для мореплавателей, а потому что он нужен был ему для того, чтоб закалить свой бабский (как он сам выражался) характер. Он воспитал в себе силу воли и научился принимать решения не только за себя, но и нести ответственность за жизни других.
Я встретила его спустя полвека уже абсолютно другим человеком. Костлявая и нескладная сухопарая фигура обросла крепкой мускулатурой, все еще не дряблой несмотря на годы, потому что постоянно находящейся при деле. А от взгляда загнанного охотником олененка не осталось и следа: большие и спокойные глаза, широко раскрытые навстречу любым опасностям и ветрам, смотрели прямо и уверенно, не дрожа и не ища, за что зацепиться. Они больше не цеплялись – теперь они только крепились, и крепились к определенным объектам, представлявшим для него неподдельный интерес, - ко мне.

Глава 46
Знаете ли, человек так устроен, что он редко может сам по себе оборачиваться назад и анализировать прожитые годы. Водоворот событий увлекает все глубже и глубже в воронку, и выплыть на поверхность, чтобы взглянуть на истоки, становится с каждым мотком только труднее: крутящиеся на одном с тобой уровне люди и предметы занимают весь кругозор, и ты ненароком даже забываешь поднять голову вверх, чтобы увидеть давно забытый солнечный луч. Мы редко вспоминаем старые, очень давние события, потому что они имеют мало отношения к настоящему. Но когда в жизни вдруг появляется кто-то, кто своей самостностью представляет пришельца издалека, то многое сразу же всплывает из недр памяти. Люди часто вспоминают прошлое по фотографиям, и тому есть достойное объяснение: фотографии напоминают нам о событиях, которые волей-неволей стираются из картотеки, поскольку не играют никакой роли здесь и сейчас – они будто лишние для нас. Наверное, поэтому не стоит пересматривать слишком часто одни и те же артефакты, чтобы однажды, открыв их спустя годы, суметь воскресить в душе запылившиеся по тому поводу яркие эмоции.
Но наше 50-летней давности событие, как Вы справедливо можете полагать, логично противоположно тому, чтобы иметь желание вспоминать его по фото… или видео… И надежда на отсутствие такого памятника в данном случае так же сладостна, как и в других тепло и трепетно желание иметь хотя бы какие-то черно-белые открытки.
Передо мной стоял живой человек – самый главный ретро маячок, вернувший меня в лета, когда я была розовощекой 15-летней девчонкой с двумя косичками, мальчишескими замашками и женским умением заботиться и опекать. И этот Антонио был лучше всяких фото. В его глазах, словно в потертом от старости зеркале, я видела нас двоих много-много лет назад, когда мы были молоды и веселы, полны сил и надежд на счастливое и беззаботное будущее. А то самое событие уже утратило свои былые четкие очертания, оно тускло и безболезненно смотрело на меня сквозь его мудрый и тяжелый взгляд.
Я не могу быть уверена в том, что Антонио уничтожил ту запись. Быть может, Вам покажется странным, и Вы сочтете меня ополоумевшей старухой, но я не хочу утаивать от Вас: если Антонио признается, что хранил кассету все эти годы, то я с удовольствием посмотрю, потому что у меня нет больше никаких других записей тех лет. К тому же ныне я имею все основания утверждать, что тогда в обнаженном виде я выглядела куда более привлекательно, чем сейчас, - Марчелла грустно улыбалась, допивая виски.
- Так, значит, вы с Антонио поженились? – мне сделалось неловко, и я увел разговор.
- Да, буквально две недели назад. И теперь у нас медовый месяц, здесь, на Мальдивах, как и у всех состоятельных молодоженов. Он завершает свою мореходную деятельность и возвращается на сушу, в гавань. Через 3 дня он прилетит сюда, и Вы сможете лично познакомиться с ним.
- Я буду рад!
- Да-да. Теперь Вам не кажется, я надеюсь, что Вы зазря отбываете здесь свои дорогостоящие три недели отпуска? – она на миг замолчала, - И я имею смелость напомнить Вам про плату за Робби… - Марчелла лукаво провела языком по губам, а затем прикусила их.
- Ах да, я и забыл.
- Я помню, не волнуйтесь. Пожалуйста, изложите в книге все то, что я рассказала Вам. У Вас отличный слог, и я искренне рада, что фатум свел меня с Вами тут. Я знаю, Вы сумеете сделать это гораздо лучше, чем кто-либо из известных мне современных писателей.

Я заменил даты, имена и названия и с разрешения Марчеллы пустил книгу в широкую печать. А самый первый и единственный экземпляр, в котором оставлены все настоящие данные, хранится у этой удивительной женщины, прошедшей столь яркий и непростой путь и искренне любящей эту жизнь такой, какой она ей досталась.

- Могу ли я после написания приехать к Вам в гости с книгой лично?
- Как Вы могли помыслить о том, что я приму ее от Вас иначе? Неужто бандеролью? – она казалась искренне удивленной. – Вопрос только в том, где я буду жить на тот момент. Но это не проблема в современном мире телепортации. В моей жизни было столько всего необычного, что я уже утратила способность чему-либо удивляться. Хотя одно, пожалуй, еще может преочень обрадовать и окрылить меня… - она увела своих кошечек в голубую даль.
- И? – не терпелось мне.
Марчелла мечтательно вытянулась на гамаке:
- Мне страсть как хочется верить, что в свои почти 70 лет Антонио способен еще на что-то кроме мореходства! Посмотрим. Быть может, это и есть последний сюрприз судьбы в моей увлекательной жизни?.. – она закинула голову назад и залилась своим звонким ребяческим смехом.