Мост через Обитель 16

Сумев понять умом занимательную логику советских лидеров, ведущую нерушимый Союз к глобальному потеплению и закрытию инновационного проекта Сталина под кодовым названием "Шарашка", благодаря которому, а не вопреки, Кларк решил бросить секретный клич! И уже в 1979 году историк-американист доктор исторических наук Николай Николаевич Яковлев, пребывая "в пределах идеологии", докладывал начальнику 5-го управления КГБ: "На рубеже сороковых и пятидесятых годов по академической общине в США пронесся клич: "Ученые - в ЦРУ!" Ветераны РА УСС охотно мобилизовались. Как же, лестно послужить в "клубе господ", как иной раз именуют ЦРУ. Профессорам сулились  не  только сказочные зарплаты, но и удовлетворение тщеславия, предлагалось  снова личное участие в разработке самых деликатных аспектов
американской политики. Коротко говоря, работа во вновь созданном управлении национальных оценок (ОНЕ) - мозге ЦРУ. Те, кто  возглавил управление с 1950 года, принесли в него не только непосредственный опыт трудов под крышей УСС, но и результаты размышлений по поводу американской внешней политики в канун и в годы второй мировой войны.
   Они не пустили по ветру несколько лет выпавшей им академической свободы между УСС и ЦРУ, а написали ряд книг, вошедших в официальную американскую историографию...
   Генералы Дж. Маршалл и Д. Эйзенхауэр озаботились уже в 1946 году приступить к написанию 99-томной истории  армии  во второй мировой войне... Правительство сгорало от нетерпения без промедления сказочно обогатиться  интеллектуальным капиталом от ЦРУ, а для этого не жалели долларов... Вероятно, высокопоставленные  чиновники внутренне уверовали, что ОНЕ имеет  некий магический  кристалл, заглядывая в который ученые укажут пути, как наверняка
поразить Советский Союз..."

На указательном пальце правой руки Кларка блеснул перстень с магическим кристаллом...

   Этот перстень напоминал Кларку, как упорно трудился Норберт Винер (1895-1964), который с первых же шагов был озадачен необходимостью придумать заглавие, чтобы обозначить предмет, о котором он писал. Вначале Норберт Винер попробовал найти какое-нибудь греческое слово, имеющее смысл «передающий сообщение», но он знал только слово angelos. "В английском языке «angel» – это ангел, т. е. посланник бога. Таким образом, слово angelos было уже занято и в моем случае могло только исказить смысл книги. - рассказывал в своей книге «Я - математик» Норберт Винер. - Тогда я стал искать нужное мне слово среди терминов, связанных с областью управления или регулирования. Единственное, что я смог подобрать, было греческое слово kubernetes, обозначающее «рулевой», «штурман». Я решил, что, поскольку слово, которое я подыскивал, будет употребляться по-английски, следует отдать предпочтение английскому произношению перед греческим. Так я напал на название «Кибернетика». Позднее я узнал, что еще в начале XIX века это слово использовал во Франции физик Ампер, правда, в социологическом смысле, но в то время мне это было неизвестно.

В слове «кибернетика» меня привлекало то, что оно больше всех других известных мне слов подходило для выражения идеи всеобъемлющего искусства регулирования и управления, применяемого в самых разнообразных областях. Много лет назад Венивар Буш в разговорах со мной предположил, что для того, чтобы овладеть процессами управления и организации, нужно создать какой-то новый научный аппарат. В конце концов я начал искать этот аппарат в теории связи. Мои ранние работы по теории вероятностей и, в частности, по изучению броуновского движения убедили меня, что осмысленное представление об организации невозможно для мира, где все обусловлено и для случайности не осталось места. Такой негибкий мир можно назвать организованным только в том смысле, в каком организован мост, все детали которого жестко скреплены друг с другом. В подобном сооружении каждая деталь зависит от всех остальных и все части постройки играют одинаково важную роль. В результате на этом мосту нет участков, которые могли бы принять на себя наибольшее напряжение, и если только он не сделан целиком из материалов, способных выдержать без заметных деформаций большие внутренние напряжения, то почти наверняка концентрация напряжений приведет к тому, что мост рухнет, лопнув или разорвавшись в том или другом месте.
   На самом деле мост, как любое другое строение, выдерживает нагрузку только потому, что он не является стопроцентно жестким. Аналогичным образом любая организация может существовать, только если составляющие ее части в большей или меньшей степени способны реагировать на присущие ей внутренние напряжения..."

Кларк понимал желание Винера рассказать о новой теории информации, созданной Шенноном и Винером, и о новой теории прогнозирования, основы которой были заложены довоенной работой Колмогорова и его собственными исследованиями, касающимися учета будущего движения самолета при зенитной стрельбе, но у Кларка были иные цели...

   Джон Кларк был уверен, что Советское руководство отреагирует на появление в 1948 году книги Норберт Винера "Кибернетика" соцсоревнованием за повышение жёсткости своей системы...

Но, работая по плану (А) Сталина, Кларку тем не менее приходилось импровизировать и вносить корректировки  в план (Б) Даллеса!
   
   И пока Кларк импровизировал, Арношт (Эрнест) Кольман (1892-1979) решил заняться реабилитацией кибернетики! И случилось это, по странному стечению обстоятельств, в 1953 году.
   "В 53 году мы отдыхали на Северном Кавказе, в милом приморском селении Архипо-Осиповке, "дикарями". - рассказывал Кольман. - Избрали мы это место по рекомендации моего старого друга, порядочного и добрейшего человека, Колбановского. Он проводил здесь уже не одно лето. Мы сняли комнату у местных жителей. И вот однажды вечером, проходя мимо дома, в котором поселился Колбановский, я услышал оттуда характерный стук пишушей машинки. Встретив на следующий день Виктора Николаевича, я спросил его, над чем это он работает. Он принес мне свое произведение. Это был острый памфлет, направленный против "некой" новейшей "лженауки" американского происхождения. По его словам, дело шло о "дезинформации", сплошной мистификации". Из этой статьи, предназначенной для "Вопросов философии", я впервые узнал о существовании этой дисциплины, названной "кибернетикой", созданной видным американским математиком Норбертом Винером в сотрудничестве с мексиканским неврофизиологом Артуром Розенблютом. Ее определили как "науку о способах приобретения, хранения, переработки и использования информации в саморегулирующихся системах: в технических автоматах, в живых организмах и в коллективах тех и других".

   Прочитав эту статью, я сказал Колбановскому примерно следующее: "Виктор, как же ты написал такое? По образованию ты медик, психолог, и работу Винера не читал. И неужто ты серьезно думаешь, что американские дельцы стали бы тратить миллионы на создание электронных машин, являющихся одной лишь фальшивой бутафорией? А по существу: разве издревле не существовали счетные устройства — абак, счеты — а позднее не были изобретены Паскалем и Лейбницем механические арифмометры, а затем даже интеграторы? Ведь все они выполняют определенные логические функции! И разве еще в древности, в 1-ом веке нашей эры, александрийский математик и механик Герон не создал автоматы, подражавшие поведению человека?

Я, конечно, не хочу утверждать, будто я предвосхитил эту кибернетику. Но в моей, вышедшей в 48 году в Праге книге о символической логике, сказано, что и как можно процесс логического вывода возложить на техническое автоматическое устройство. Значит, по-твоему, я тоже занимался "дезинформацией"? Нет, дорогой Виктор, послушайся меня, не публикуй эту статью".

Но он не прислушался к моему предупреждению. Статью "Кому служит кибернетика?" он напечатал в "Вопросах философии", №5 за 53 год, но все же, должно быть, осторожности ради, не поставил под ней свою подпись, а псевдоним "Материалист". А я, как только мы вернулись в Москву, захотел ознакомиться с книгой Винера. Но, увы, в Ленинской библиотеке ее не выдавали на руки, она находилась в "закрытом хранении", вместе с антисоветской литературой. И тут я ознакомился с другими советскими авторами, пригвоздившими кибернетику к позорному столбу антимарксизма и идеологической диверсии.

В "Литгазете" проворный журналист Аграновский, еще раньше, Колбановского, не менее хлестко, расправился с ней. И не лучше обошелся с ней и "Краткий философский словарь", выходивший в эти годы многими изданиями под редакцией Юдина и Розенталя. Я обнаружил, что в Ленинской и других библиотеках засекречены все работы Эйнштейна (ведь советские философы во главе с Максимовым объявили в 50-х годах теорию относительности идеалистической!), и такая же судьба постигла и многие другие ценнейшие труды заграничных ученых. Тогда я написал письмо секретарю ЦК Поспелову, указал на вред, который эта практика Главлита наносит советской науке. И, зная, что собой представляет Поспелов, я, по правде сказать, не ожидал, что мое письмо будет принято положительно. Но, вопреки моему ожиданию, работы Винера, Эйнштейна, Бора, Гейзенберга и ряда других западных ученых были очень быстро рассекречены. "Кибернетику" Винера я стал внимательно изучать, и убедился в величайшей ценности, необыкновенной перспективности этой новой науки.

И тут подвернулся случай, давший мне возможность заступиться за нее. Кафедра философии Академии общественных наук при ЦК партии предложила мне прочитать у них лекцию для преподавателей и аспирантов на какую-нибудь тему по современным философским проблемам естествознания. Я назвал кибернетику. Они охотно согласились, полагая, что, как и другие, я стану браковать этот "гнилой идеологический товар". У них имелось для этого достаточное основание. Ведь статьи у нас послужили сигналом для философов-марксистов других стран. Так заушательством кибернетики занялся Андре Лантен в том же году, во французском журнале "Ля Пансе", а в следующем, 54 трое авторов - Богуславский, Грениевский и Шапиро - в польском "Мысль филозофична". Поэтому нетрудно себе представить, до чего вытянулись физиономии пригласивших меня ученых догматиков, когда в ноябре 55 года, в двухчасовой лекции, вместо того, чтобы осыпать кибернетику ругательствами, я доказывал ее исключительную прогрессивность. Я говорил, что именно с ней "человечество вступило в век громадного культурно-технического переворота, в век саморегулирующихся машин, призванных взять на себя часть нашего умственного труда".

Это машины, по словам Маркса, которые не просто "продолжение наших рук", а "созданные человеческой рукой органы человеческого мозга". "Они - подчеркивал я - заменяют наше внимание, память, способности логического вывода". Все дружно обрушились на меня. Какие только эпитеты не полетели в мой адрес! И "механист", и "идеалист", и "поклонник буржуазной моды", и "противник Павловского учения", и бог весть что еще. И все это они без представления о математической логике, теории информации, электротехнике, одна только идеологическая брань! Атмосфера была накалена до предела, удивительно, что не потащали меня, если не на костер, то снова на Лубянку. Обсуждение доклада кончилось не в один прием. Оно продолжалось на нескольких заседаниях кафедры, ведь каждый хотел высказаться, продемонстрировать свою высокую идейность, бдительность. И только один смельчак среди всей этой честной публики нашелся. Аспирант, по имени Шалютин. Он посмел - в присутствии своих профессоров - поддержать меня, рискуя, что за такую "дерзость" и "ересь" ему кандидатской степени не увидать, как своих ушей.

Обработанную стенограмму этой лекции я отнес в "Вопросы философии". Но редакция, которую тогда возглавлял такой страховщик, как Каммари, и в которую входили такие обскуранты, как Максимов, Митин, Молодцов и Розенталь, понятно, отвергла ее. Но я упорно настаивал, обратился в ЦК, и тогда Каммари, чтобы застраховать себя, послал ее на отзыв математику-партийцу, академику Соболеву. И о ужас! Тот не только высказался о ней положительно, но вместе с Китовым и Ляпуновым сам написал статью "Основные черты кибернетики". После этого редакции поневоле пришлось опубликовать мою статью "Что такое кибернетика?" (№ 4, 1955). Но поскольку я не был тогда академиком, то, "естественно", на первом месте поместили статью этих трех авторов, и только уже после нее шла и моя. Все же я добился того, что она была снабжена пометкой, что лекцию, лежащую в ее основе, я прочитал почти за год до выхода в свет журнала.

Появление этих статей вызвало среди интересующихся наукой и техникой широких кругов советских читателей значительный интерес к кибернетике. Но этим, однако, я не хочу сказать, будто у них сразу установилось к ней положительное отношение. Наоборот. Философская отрицательная пропаганда не прошла бесследно. Так, когда я выступил на физическом факультете МГУ с докладом о кибернетике, то никто другой, как инженер Шестаков, прославившийся моделированием процессов логических умозаключений при помощи электрических сетей, весьма резко стал опровергать кибернетику как "лженауку". Он повторял в ее адрес измышления невинных по части точных наук наших "мудролюбов". Как известный мольеровский герой, не знавший, что он говорит прозой, Шестаков не знал, что он сам и есть кибернетик!

Более того. Еще в октябре 56 года, на совещании АН по автоматике, академик Колмогоров высказался о кибернетике отрицательно. И только в апреле 57 года, на заседании Московского математического общества, он сделал доклад, в котором заявил, что его прежние выступления против кибернетики объясняются тем, что он недостаточно знал ее. Но теперь, ознакомившись ближе с ней, он решительно признал свою бывшую позицию ошибочной. И для 51 тома БСЭ (второго издания), вышедшего в 58 году, статью "Кибернетика" написал он.

То, что такой крупнейший ученый публично покаялся в своей ошибке (не всякий человек, тем более знаменитый, способен на такое), характеризует его с лучшей стороны.

Отмечу также, что влияние философии на естественников (к сожалению, дурной, закостенелой философии догматического марксизма, а потому тлетворное) сказалось не только в вопросе о кибернетике, где оно привело к тому, что в Советском Союзе эту науку, ведущую, головную в научно-технической революции, стали развивать с опозданием чуть ли не на десять лет по сравнению с США. Также обстояло дело с педологией, психотехникой, теорией относительности, квантовой механикой, математической логикой, генетикой, евгеникой, теорией резонанса и мезомерией, с космологией. Так, только в 53 году, редакция "Вопросов философии" решилась выступить против антиэйнштейнианцев и поместить статьи ученика Эйнштейна, польского философа Инфельда, и мою, разъяснявшие величайшее значение этой теории для физики, и дающие ее материалистическо-диалектическую интерпретацию.

Но несмотря на это, а главное - на блестящее подтверждение, которое частная теория относительности получила в атомной физике, в промышленности изотопов и других, даже сейчас процветают рецидивы ее мракобесного непризнания.

Еще более убедительный пример того, как при террористической диктатуре официальная идеология неизбежно деформирует взгляды ученых, причем даже в вопросах крайне абстрактных, не находящихся ни в малейшей прямой связи с социальными проблемами и задачами практики, представляет грустное приключение с советской космологией. Как известно, Эйнштейн, после того как им, в 1916 году, была создана общая теория относительности, успешно применил ее к структуре и эволюции Вселенной. Однако выведенные им уравнения допускают не одно единственное, а множество решений. Согласно одним из них. Вселенная оказывается бесконечной в пространстве и во времени, а согласно другим -конечной (но не ограниченной).

Сообразно с одними решениями, ее пространственные размеры постоянны, между тем как соответственно другим - они переменны, она расширяется или же пульсирует: попеременно то расширяется, то сжимается. В 1929 году американский астроном Эдвин Хаббл открыл, что спектральные линии внегалактических (т.е. не входящих в систему Млечного Пути) туманностей смещены в сторону красного конца спектра так, что это смещение пропорционально расстоянию между ними. И он высказал предположение, что это "красное смещение" вызвано продольным эффектом Доплера, свидетельствующим о том, что скопление туманностей, а значит вся наблюдаемая часть Вселенной (Метагалактика) расширяется. Эта модель конечной, расширяющейся Вселенной, из всех других моделей наиболее согласуется с наблюдаемыми фактами.

Тем не менее, против этой модели ополчилась официальная марксистская философия. Она объявила ее "идеалистической", "поповщиной". Во-первых, потому, что многие западные философы, а за ними и часть астрономов и физиков капиталистических стран, черпали из гипотезы конечной, ресширяющейся Вселенной аргумент в пользу религии и идеализма. Во-вторых, потому, что конечное трехмерное пространство советские философы отождествляли с понятием мира, ограниченного чем-то нематериальным. Поэтому советские идеологи с порога отвергали саму эту гипотезу, объявили ее реакционной. Наиболее характерным в этом отношении было выступление (в 1947 году) А.А. Жданова. Этот идеологический оруженосец Сталина, еще раньше прославившийся своим грубым административным вмешательством в художественную литературу, изобразительное искусство и музыку, теперь преподал урок советской философии и естествознанию.

Сколько вреда принес он советской культуре, ее престижу, сколько талантов, вроде Зощенко, было им погублено.

Находясь под гипнозом идеологов, ряд советских астрономов, в том числе и таких крупных как Белопольский, Амбарцумян и Зельманов, в течение целого десятка лет отрицали факт разбегания скоплений туманностей, пытаясь приписать внегалактическое красное смещение не эффекту Доплера, а каким-то ad hoc (специально придуманным лишь для данного случая и никогда не обнаруженным) физическим факторам. Однако от всех этих домыслов, точнее вымыслов, пришлось отказаться. Модель расширяющейся пространственно конечной Вселенной ныне общепризнана как первое лучшее приближение к действительности пространства Вселенной.

В то лето, когда Ада поступила в Университет, мы отдыхали - уже второй раз - под Москвой, в Баковке. Избрали мы это место по рекомендации Веры Дмитриевны, одно время нашей приходящей домработницы.

Несколько слов о Вере Дмитриевне и ее муже, Петре Николаевиче, складском работнике. Они ютились в крохотной душной конуре, в ветхом доме, во дворе на улице Горького. Лишь в б0-х годах они получили гарсоньеру в одном из новых районов Москвы. Но не успели они как следует насладиться этим более или менее человеческим жильем, как Петр Николаевич, болевший долгие годы, скончался. Эта супружеская пара была, можно сказать, показательным образцом простых русских людей, глубоко религиозных, набожных, и щепетильно честных, совестливых, скромных, доброжелательных. Наблюдая их, невольно приходилось задумываться над тем, к чему приводит антирелигиозная пропаганда (в которой и я активно участвовал, своими статьями в редактируемом Ярославским журнале "Безбожник" и книжками "Есть ли бог?" и "Православие о вере и знании")...