Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 4

Бесконечный снег   


 — Премногоуважаемая, позвольте сообщить Вам одну волнующую новость, — монотонный голос из динамика радио изливался шуршащим потоком, и Григорию Александровичу та утомительная речь представилась в виде холодной струи, что неспешно льётся из водопроводного крана, который один неряха по несносной памяти забыл закрутить до самого упора. — Мне донесли давеча, что Лаценну накрыл сильнейший циклон, и теперь, право сказать, я теряюсь в догадках... Что же произойдёт в ближайшие сутки? Подождите... Центр докладывает, что до завтрашнего дня столицу буквально завалит кубометрами снега! Поверьте, что так не случалось аж с тысяча девятьсот... какого-то года! Представляете, насколько велики эти цифры! А нынче мы в эпицентре непогоды и своими глазами увидим новый погодный колла;пс... Да, соглашусь с Вами. Ужасно! Хотя, с другой стороны, найдутся в столице и те, кому по душе всё будет! Как кто? Ну, дети, вот! Это же сколько веселья! Да, городская инфраструктура этого не разделит, ибо у них иные цели и взгляды... Безусловно! Но не нам решать технические вопросы и остаётся принимать как есть...
 Григорий отметил определённую скоротечность времени: не далее получаса назад он вошёл в ту самую ненавистную квартиру семьи Наволоцких, в которую обещался уж более не возвращаться. Но вошёл и сразу на;чал помещать в пакеты различные вещи, притом мало внимания придавал дрянному барахлу, довольствуясь тем, что, наконец, может этот прокля;тый музей превратить в канву для дальнейшего существования. И вот казалось, совсем немного времени он провёл в упомянутых заботах, и больше уж не могло утечь, но когда Григорий бросил взгляд на часы и присмотрелся к цифрам, что покоились в вечном геометрическом хитросплетении, обнаружил: минуло уже около четырёх часов. От сего обстоятельства и дилемма нарождалась: продолжать неблагодарное занятие или воротиться домой, бросив к чёрту? Наш герой порешил, что пора уж и честь знать, ибо Виктория, вероятно, станет переживать.
 Тут-то и была сокрыта одна особенность, которая изводила Наволоцкого: время просвистело, как ветер в студёную ночь, но его любимая жена Виктория так и не позвонила мужу и в интерес не вошла к его делам. Оттого Григорий даже впал в уныние и выдумал в голове такую штуку, что и сам звони;ть не станет и, может быть, даже домой не пойдёт, а если и пойдёт, то явится далеко за полночь и как бы в гадостном настроении. В глубине души Григорий Александрович осознавал, что те мысли были последствием далёкого прошлого и как бы внутри, мало что поменялось. Он это ясно понимал, но, по какой-то неведомой причине, делать ничего не собирался, и, коли уж быть совершенно честным, если бы кто спросил у Григория, он бы ответил, что ему состояние крайне импонирует и отказываться от него не имеет никакого желания. Потому случилось так, что время уж сообщало истины привычные и любому человеку ясные, но Григорий их игнорировал и как бы тянул одеяло на себя, желая, чтобы к нему сами внимание проявляли.
 Пока Наволоцкий занимался муторным и, казалось бы, бесполезным делом, периодически сражаясь в голове с каверзными мыслями, он попутно пытался понять: что же поделать с большей долей хлама, что оставила ему в наследство мамаша? Залежи в небольшой квартирке, можно сказать, были великие, и Григорий, как ни старался, не мог выдумать никакого применения и обозначить, куда можно приспособить всё то, что Наволоцкая так бережно хранила целыми десятилетиями. Пытаясь разорвать в рассудке единое полотно, состоящее из возможности применения в собственной жизни и банального уважения к матери, как к человеку некогда жившему, а ныне почившему, Григорий Александрович вышел из себя чувствами и даже как-то по-особенному на;чал раздражаться. Притом дал честное слово, мол, ничего из этого ему не требуется, и памятью он никакой не дорожит, и цепляться за старое не намерен. Казалось нашему герою, что за всё время цеплялся он неоправданно много и в результате остался практически ни с чем, если не считать этих дряхлых вещей, распиханных по пакетам.
 Григорий Александрович поднялся с паркета, истёртого временем; ноги затекли, и сидеть, свернувшись в три погибели, пытаясь растолкать различную мелочёвку по мусорным пакетам, у нашего героя уже сил не находилось. Случайный взгляд упал на ветхий книжный шкаф, что стоял поо;даль от произведения искусства Александра Юрьевича: предмет обстановки был как бы приделан к основному мебельному массиву, но вид имел особый, словно был чужеродным украшением и совершенно случайным в квартире.
 Сколько помнил себя Наволоцкий, эта, можно было сказать, древняя библиотека семьи покоилась здесь не то что годами, а целыми веками, передаваясь из поколения в поколение! Само собой, подобное умозаключение было скорее шуточным, нежели правдивым, ибо те книжонки, что пылились на полках шкафа, были не столько древними, сколько попросту старыми и никому не нужными. Они стояли неаккуратными рядами, наставленные хоть бы как, и геометрии никакой в их позициях выведено не было: большие теснились с маленькими, толстые с худыми, а потом снова шёл какой-либо внушительный том. В итоге всё выглядело не как семейная библиотека, а скорее как нагромождение ненужной макулатуры, которая за собой не имела существенной пользы, но выкинуть которую бывшим хозя;евам было жалко. Среди тех книг чего только не было! Справочник по садоводству, год выпуска которого датировался ещё до дня рождения самого; Григория Александровича; сомнительная проза, вчитываться в название которой, уж не было никакого смысла ввиду её забытости и, вероятно, изначальной никчёмности; и, само собой, всё собрание Гаюлова! Григорий Александрович посетовал про себя, что без гадкого собрания Первого президента Единого Государства уж, наверное, ни одна квартирка во всей Лаценне не обнаружится...
 Наволоцкий подошёл к несуразному шкафу в настроении боевом, выхватил один из ветхих томов и, добротно размахнувшись, метнул книгу в сторону мусорных пакетов. Макулатура улетела в другую часть комнаты, задорно размахивая страницами, будто бы неуклюжий птенец, что только пытается встать на крыло, и с шумом рухнула куда-то за потрёпанный диван.
 Как раз в момент справедливости и вселенского избавления от навязанных стереотипов мышления запищал мобильный телефон. Григорий Александрович аппарат по;днял, приготовившись слушать из динамика вопросы Виктории Олеговны или речь какую иную, может, даже неприличную в определённой степени, ибо обстоятельства выходи;ли пренеприятнейшие. А теперь ещё эта праздность, что задумал устроить Наволоцкий...
 — Наконец-то соизволила позвони;ть, — грубо бросил в трубку Григорий, и всё то было как бы с нескрываемым раздражением. Кажется, наш герой собирался придать иную окраску заявленному, но вышло как вышло. — Послушай... Я занялся такими делами, которые неинтересны вовсе, и уныние в душе; народилось от них. Но ещё больше истерзало одно событие, и я не смог обнаружить ответа...
 — Не к лицу начинать разговор с подобных слов, — Виктория Олеговна сдержалась в чувствах, ибо показалось Наволоцкому, что она намерева;лась ответить иначе, но по причине воспитания не посмела. — Я не хочу плодить ненависть на пустом месте и питаться различными домыслами... Оставь, ибо я звоню; не для спора... Ты, видно, подумал, что мне дела нет до тебя и что я переживать не смею. Посему замолчал и сделал вид, будто и тебе как бы всё равно... Но я буду переживать, потому что ты мне дорог. И если бы не было тебя на свете, меня тоже уже давно здесь не было бы… Пусть то прозвучит литературно и как-то по-детски, но я выбираю путь правдивости и не вдумываюсь в то, как оно выглядит...
 Пока Наволоцкая говорила, Григорий Александрович заключил особенность: один из томов сочинений Гаюлова, что наш герой перед самым разговором с женой бросил в дальний угол комнаты (и бросил, надо заметить, с остервенением!), оставил за собой в книжном ряде некоторую пустошь. Наволоцкий, держа трубку и слушая Викторию, как-то подозрительно прищурился и пришёл к такому умозаключению, что пустошь была обширна и, вероятнее всего, в той пустоши таилось спрятанное сокровище или тайник какой. Наш герой заинтересовался данным явлением, нагнулся и заглянул в чёрную зияющую дыру.
 — Звучит оно, как и должно звучать, — сухо отвечал Наволоцкий, присаживаясь на корточки, дабы лучше разглядеть содержимое той потаённой пустоши. — Но меня разрывают глупые домыслы, и я не в силах с ними справиться. Я вижу секреты в тёмных углах, вижу эти презенты от незнакомых людей, и всё более во мне зарождается мрачное недоверие и подозрительность какая-то... Я про то...
 — Про то, что ты несёшь чушь! — на этом моменте Виктория Олеговна уж не выдержала и голос нежный повысила, как бы не совладав с эмоциями. Григорий подумал, что получилось вывести жену из душевного равновесия, и, возможно, сказал он что-то такое, что говорить было бы попросту неприлично. — Не хочу и слышать подобного! И знаешь что? Если бы я была на твоём месте… Ты ведь понимаешь, к чему я пытаюсь обратить внимание? Надеюсь, понимаешь... Если бы мне пришлось отвечать за свои слова перед судом или ещё чем-нибудь подобным, я бы сказала всё как есть, наяву и без всяких «но»! Ты же не станешь меня слушать, потому что я заявила бы правду. Бог с тобой... Всё, что я могу сказать, было бы во спасение твоего ума...
 — Моего ума?! — вскричал Григорий Александрович и наигранно усмехнулся, чтобы жена явно услышала оттенки его настроения и пришла к определённым выводам. — А что мой ум тебе всё покоя не даёт? Ты в упрёк ставишь сказанное давеча и просишь о том, чтобы я такого больше вслух не высказывал... Да я, может быть, и сам осознаю глупость этих высказываний! Но я тоже человек! И мне такие мысли в своей голове держать неприятно! Просто хочу знать, что происходит у нас в жизни, ибо то уже не в первый раз. И вообще... Да как же так можно! Я же просто говорю, что мне, вероятно, кажется... А ты гадости сразу под порог подкидываешь...
 Григорий замолчал и в голове отметил, что дальнейший спор, должно быть, никаких плодов не способен принести, а лишь приведёт к непоправимым последствиям. Зачастую нашему герою было тяжело обуздать нахлынувшие эмоции, и если получалось вовремя примолкнуть, — то могло считаться великим достижением!
 Виктория Олеговна, кажется, догадалась о настроении мужа, и, протяжно вздохнув, тем самым выказывая собственное недовольство, продолжала:
— Ты должен осознать, что я тебя в полной мере понимаю... Но не надо так делать! Ты же знаешь: я на твоей стороне и всё такое прочее... Просто неожиданно вышло, и мне так же тяжело и неприятно... И давай об этом больше никогда не говорить? Договорились? Надеюсь, договорились...
 Пока Наволоцкие лениво доругивались, тьма за окном разорвалась, будто созревший нарыв, который всё никак не мог достичь пика в извечном болезненном терзании. Мрачная пелена обернула клочок человеческого мира своей печальной наледью, погружая измождённых созданий, обитавших внутри, в нескончаемый поток архаичного страха, такого древнего и крошащегося, что его истинный вид уж никому вспомнить не вышло бы. Над этим действом молчаливо нависало чёрное, будто бы уголь, небо, усеянное разорванными облаками; мизансцена представления притаила свирепый ветер, который без устали драл скрюченные сучья, что в плотном саване и в своей форме больше походили на суставчатые лапки насекомых. Казалось, что этот пепельный снег будет идти вечно, и не существовало такой силы, чтобы заставить его остановить свой мрачный ритуал.
 Григорий Александрович запустил руку в пустошь, пошарил там, как бы искал чего, и извлёк из темени книжного шкафа увесистый свёрток, что создан был пожелтевшей «Вечерней Лаценной», год выпуска которой определить было невозможно. Наволоцкий аккуратно положил свёрток на пол и легонько, одними пальцами, погладил предмет, завёрнутый в газету, пытаясь сообразить: что же находилось внутри? Холод металла передался нашему герою через бумагу, и форма предмета навела на мысль, что молниеносно вогнала Наволоцкого в первозданный ужас, который испытывают люди, заходя в комнату без света или заглядывая за угол, опасаясь узреть что-то зловещее и будоражащее кровь в жилах. Григорий развернул газету.
 Пистолет.
 Виктория на том конце провода пыталась рассказать мужу какой-то диковинный анекдот из сегодняшнего дня, касающийся работы, и судя по голосу, анекдот был забавный, и девушка намерено его берегла, чтобы впоследствии повеселить Григория Александровича. Но случилось так: Наволоцкий практически не слышал тех вещей, что говорила Виктория Олеговна, ибо в голове попросту не мог собрать мысли в единую линию восприятия; тело нашего героя похолодело от макушки до самых пят, будто бы то был труп, что возлегал в морге пред вскрытием и дальнейшей отправкой в последний путь. Григорию Александровичу стало дурно, руки задрожали, и он их мигом отдёрнул от найденного предмета, словно тот мог поразить какой-то таинственной и тёмной энергией, которая принесла бы нашему герою лишь необъятное зло и душевные страдания.
 В ужасающем вихре заворачивался поток мыслей, всё слиплось промеж собой, и Григорий ровным счётом не мог понять, что же делать в следующий момент. Задал себе вопрос: откуда подобный предмет, подозрительный и крайне опасный, мог оказаться среди пыльных полок бывшей квартиры? Однако же вопрос попросту повис в воздухе, и мысли не концентрировались на ответе, ибо далее нагрянули размышления насчёт того, что же Григорий должен делать с неприятной находкой.
 Наволоцкий, поначалу, хотел засунуть пистолет обратно в тайник и принять вид, будто бы ничего и не находил и в секреты Юрия Юрьевича не влезал, но рука отказалась слушаться, будто бы чья-то великая сила сдерживала движения и не позволяла избавиться от коварного клада. Разрываемый дуализмом происходящего, Григорий Александрович попятился в другой угол комнаты и после отвернулся, как бы не желая знать, что лежало на истёртом паркете. В горле встал внушительный ком, руки дрожали, как у дряхлого старика, и несколько намокли от волнения. Григорий поспешил закончить разговор с Викторией и, собравшись с силами, заявил:
 — Мы с тобой всё непременно обсудим, как-нибудь потом. Мне нужно завершить необходимые дела, ибо время позднее. Позвоню;, как кончено будет.
 Григорий Александрович развернулся к «Вечерней Лаценне» и той тайне, что скрывала в себе дряхлая бумага. Почему-то казалось, что та находка случилась с определёнными целями, и потому отринуть он её не посмел, хотя даже понятия не имел, кто бы мог захотеть, чтобы сей дар при;нял Григорий. И что не менее важно: какой цели должна была служить упомянутая вещь? Ни одной известной цели не выдумал умом Наволоцкий и, попросту повинуясь незримой воле, по;днял с пола свёрток, завернул, старательно подобрав края газеты таким образом, чтобы они случайно не обнаружили сокрытую тайну, и засунул во внутренний карман пальто, лежавшего тут же, на диване. Обдумывать не хотелось, откуда подобное могло взяться в их квартире, кто бы мог этим пользоваться и, главное, на кой чёрт ему-то сдался злосчастный свёрток? Григорий Александрович подумал, что, возможно, способен употребить предмет в каком-нибудь известном деле, и прикидывал то дело как бы на всякий случай, с вероятностью малой, но всё же возможной.
 А между тем время утекало неумолимо, но Наволоцкий и думать забыл о давешнем, совершенно бросив материнские вещи. Наш герой вырвал из замызганной тетради листок, нашёл карандаш и сел за стол, обложившись своими таинственными мыслями. Закопошились домыслы, и Наволоцкий их решил записать, чтобы потом всенепременно припомнить. Григорий аккуратно выводил на листе бумаги цифры, смысл начертания которых открыт не был: то действие наш герой совершал как бы по наитию или какой-то скрытой душевной логике. Всё то, как и в минуты былые, когда он заседал за своим романом, происходило супротив его воли и существовало как бы в ином мире, и сила невиданная, руками Наволоцкого, творила свои потусторонние делишки. Конечная цель была неясна, но, вероятно, была важна для вселенского баланса или чего-то подобного.
 Григорию Александровичу припомнилось, что много раз до этого, сидя вот так, в каком-то мистическом трансе, он выводил слова и строчки, совершенно незнакомые, и задавался единственным вопросом: откуда же народился этот информационный поток? В одно время Григорий пресекал внутри себя попытки обуздать невидимую силу и, будто бы свалившись в ледяную быстротечную реку, предавался смертоносному потоку, веря в глубине своей души, мол, то было задумано свыше, и мнения Наволоцкого на то спрошено не было по его скудоумию или незначительности жизни, или ещё по какой причине. Вот и сейчас всё повторилось с подозрительной точностью и свершилось, как свершалось до того: без малейшей помарки и каких-либо нововведений.
 Рука Григория Александровича вывела цифру «двенадцать», множество раз обвела контур, а после, рядом начертала иное значение, которое, как порешил Наволоцкий, было попросту отзеркаленным обликом первого.
 Двадцать один.
 В болезненных мыслях всплыл фантастический и до боли омерзительный образ его любимой Виктории Олеговны, её стеклянные глаза, похожие на кукольные, и Григорий воскресил вопрос касательно того, помнит ли он... Но Наволоцкий не только не помнил, но и понятия не имел, о чём вещал прокля;тый фантом! Ровным счётом не мог ничего приплести к заявленной информации и несколько дней кряду после того сна пытался выдумать какое-либо сносное разъяснение мистическим цифрам, но так ни к чему и не пришёл в собственных изысканиях. И в чём же тайна этого числа?
 Григория Александровича как бы пронзило таинственным откровением, неизвестно откуда взявшимся. Наволоцкий занёс карандаш над потрёпанным тетрадным листом и аккуратно, словно контролируемый невидимой силой, вывел дату рождения Виктории Олеговны... Двадцатого октября. Зачеркнул в первом и втором значении по нолику, а после почесал тупым концом карандаша лоб и подумал про себя, что в информации явно скрывался какой-то смысл.
 Но всё то были дела иного порядка, хотя и необходимые для полноты нашей хроники. Существовали и дела прочие, о которых никто не забывал и никоим образом позабыть не смог бы, хоть бы кому так и могло показаться. Поначалу после определённых событий (о которых читатель сей хроники давно имеет представление), Григорий Александрович как бы умом ослабел в том плане, что непрерывно размышлял о произошедшем и даже по сторонам беспрестанно оглядывался, словно опасаясь какого преследования. Наволоцкий осознавал абсурдность подобных мыслей и всячески их отгонял, но внутри продолжал переживать, мол, кто-то по чистой случайности, по одному лишь никчёмному случаю, способен прознать о Гурьевой или увидеть что подозрительное, а после проверить и выйти, так сказать, на след. Григорий весь трясся от напряжения в первые дни, а уж после успокоился и как бы забыл, а к Анне Евгеньевне захаживать стал, как к закадычной подружке. Надо думать, отношение крылось в том, что Григорий Александрович наме;ренно всю картину исказил таким образом, чтобы её преобразить в положительную сторону и думать о ней как о чём-то замечательном. Мне образованные господа рассказывали, что такое часто происходит после трагических событий: люди додумывали, не нарочно, конечно, а так, по душевной слабости, дабы спокойствие обозначить внутри себя.
 Но история, приключившаяся с Анной Евгеньевной, для нашего героя, по какому-то удивительному стечению обстоятельств, позабылась в тот вечер. Позже Наволоцкий начеркает на страницах своего трактата мысль, что именно тогда и начался; «тот бесконечный снег». Полагаю, что смысл фразы откроется в отведённое время, следовательно, и останавливаться на том не намерен. Выскажу лишь мысль, что Григорий в голове как-то связал события «бесконечного снега» и думы о таинственном ухажёре, который нашему герою всё не давал покоя. Уж какой день кряду плодил мысли касательно того, как бы похитрее выведать у Виктории Олеговны имя господина, отыскать да словесно вразумить. Именно что словесно, ибо о другом Наволоцкий не помышлял, физические увечья наносить не собирался, считая то недопустимым и попросту ненужным. Но любые порывы в ту сторону заканчивались одинаково: Виктория, как слышала речи о букете да об инкогнито, так сразу слетала на различные порицания, в претензию входила и быстро разговор обрывала. Да что мне голословностью заниматься! Вы и сами были свидетелями давешнего обсуждения! Подобные речи звучали не только в тот вечер, но и каждый раз, стоило Наволоцкой услышать полемику на запретную для неё тему.
 Григорию Александровичу промеж тем уж начало казаться, что и цветы, и ухажёр неназванный – лишь плоды воображения, и он даже успел усомниться в реальности подобных фактов. Но думать продолжал и представлял в голове, что нашёл того самого незнакомца, и разговор затеял пренеприятнейший, заявлял вещи серьёзные и делал то уверенно. Ещё грезил, как быстро поставит наглеца в неприглядное положение и любовные порывы к жене оборвёт на корню.
 И вот тем дрянным вечером Григорий Александрович издевался над душой подобными коварными мыслями и, склонившись над листком, исписанным таинственным датами и цифровыми комбинациями, раздумывал: как выйти на след того загадочного ухажёра и быстро разрешить сложности одним лишь веским словом. Но никаких догадок на тот счёт наш герой не имел, и места, где хранилось бы подобное, не знал, потому поник настроением и как бы отчаялся. Помимо того, в голову всё лезли мыслишки тёмные, ввинчивались в кору мозга и вопили нечеловеческими голосами, а некоторые оскорбительными выражениями, какими в приличном обществе ни один господин изъясняться не надумает! А суть криков таилась в том, что в кармане пальто Наволоцкого нынче покоился таинственный свёрток, и для какой цели был подкинут судьбой – неизвестно. Григорий Александрович даже мысль себе оскорбительную позволил: мол, свёрток с таинственным предметом был послан с целью волнующую проблему как бы решить одним махом и не думать о человечности и хитрости никакой не изобретать! Григорию стало настолько противно лишь от наличия подобной мысли в собственной голове, что он даже в ярости вскочил из-за стола, подбежал к окну и, заведя руки за спину, стал напряжённо глядеть в тёмную пустошь, облачённую в плотную белую простыню; свирепой бури.
 Казалось, Григорий Александрович попросту успокаивает свои мысли и распихивает их по углам, и ни о чём пугающем не думает. Но Наволоцкий думал, да ещё как думал! Безумную идею, что давеча забралась в голову, словно голодная крыса, он успел вышвырнуть, но осталось неприятное впечатление, и будто всё уже в незримом пространстве давно решилось, просто Григорий о том ещё не подразумевал. И в один момент рассудил, что коли знал, где отыскать заветную цель, так мигом кинулся хоть бы и на край света, лишь бы обнаружить да собственное слово высказать.
 Пока Григорий стоял и размышлял о жизненных трудностях, в сознание, как бы без предпосылок, откуда-то из закоулков памяти, ворвались давно забытые воспоминания, которым было место среди пыльных залежей и откуда им не было дороги на свет. Когда всё произошло, Наволоцкий не мог явственно обозначить, почему он вспомнил о тех событиях именно в заявленный момент, но уж после, через некоторое время, ответ нашёл. Не забегая вперёд, успокою собственных читателей: и вы узнаете скрытую истину не сразу, как и Григорий Александрович, но тем не менее уж скоро поймёте её.
 В один день, на момент нынешний кажущийся уж делом практически стародавним, Наволоцкий встретился с Анной Евгеньевной неподалёку от Северного вокзала. Случилось то в самом конце лета и пришлось после очередной долгой разлуки промеж любовниками. Гурьева к тому моменту давно не обитала в Лаценне, обозначаясь лишь «наездами» по работе, о чём не всегда давала знать Григорию Александровичу, но случалась и ситуация обратная, как в тот день. Накануне Гурьева очень уж слезливо пыталась выторговать встречу с любимым, а Григорий был против того и желанием особым не горел, но в нужный момент не сумел соорудить весомую причину, чтобы сбежать от подобных обязательств. Когда был поставлен пред вопросом, был вынужден ответить утвердительно, хоть и без особого энтузиазма.
 Пока наш герой ехал на встречу с Анной Евгеньевной, в голове перебирал мысли касательно того, почему же обязался ехать туда и зачем оно надо, и не найдётся ли какой хитрой лазейки, чтобы планы резко переменить и сбежать по выдуманной причине. Помимо того, как бы вторым порядком, Григорий размышлял, что, может быть, встреча всё же должна состояться, ибо в последнее время Анна беспрестанно звонила и ругалась по большей части на причины скорее выдуманные, нежели реальные. Уж когда в уме нашего героя события обрели маску неизбежности, он на;чал гонять мысли более активно и в самом конце размышлений заключил: то может пойти на пользу обоим. 
 Встретили они друг дружку весьма холодно и сторонились близости по определённым причинам. Как помнилось Григорию Александровичу, на протяжении дня несколько раз ругались (один до того громко и с неприличными выражениями, что прохожие даже стали презрительно поглядывать в их сторону!), но всё-таки Григорий старался как-то развлечь прогулками и душевными разговорами. Постепенно наш герой стал видеть, что действия возымели свой эффект: Анна Евгеньевна успокоилась, начала что-то рассказывать и даже самостоятельно выдвигать места для пешей прогулки, хотя до того только в ругани находила успокоение.
 Когда дело пошло к вечеру, Григорий проведённым временем остался весьма доволен и стал Анну подводить к мысли, мол, хорошего, барышня, понемногу, и пора бы к Северному вокзалу держать курс, ибо поезда скоро закончат свой бег. Гурьева подобные заявления приняла; неохотно, но с некоторым пониманием, и поначалу согласилась, но уже на подходе к вокзалу как-то резко переменилась в настроении, начала противиться, задавая компрометирующие вопросы. Уж как её Григорий уговаривал! А всё, с его точки зрения, упиралось в обстоятельства, что на тот момент жизни он обитал с матерью в квартире, а Арина Юрьевна начинала скрежетать зубами от одного упоминания об Анне Гурьевой. Вот Григорий и воспользовался сим обстоятельством и быстро отрубил попытки как-то пробраться в его жилище. Девушка даже вошла в некоторую ярость: обвиняла Наволоцкого в том, что собственного мнения у него нет, назвала; «маменькиным сынком» и одарила ругательствами, которые мы приводить не будем. Григорий после того скандала как-то замялся, почувствовал стыд и попросту стал ждать, как же дело обернётся, особо не вступая с Гурьевой в словесные баталии.
 И кто бы знал, чем бы всё кончилось, но события вечера всё-таки развернулись в противоположную сторону, и Анна Евгеньевна даже успокоилась, хотя уезжать раздумала. Она завела долгий разговор об их отношениях и о неугасаемых чувствах. Пока Гурьева вела монолог, они убрели куда-то вглубь Лаценны, потеряв счёт времени.
 На часах уж было далеко за полночь, когда Анна Евгеньевна стала согласной (попросту выдумав в собственной голове и Григория не спросив) на близкие отношения где-нибудь в беспросветных закоулках дворов. Наволоцкий в ответ пожал плечами и смиренно поплёлся за девушкой в темноту, но как бы без особого желания. Бродили молодые по дворам да дорожкам, но так место уединения и не нашли. К тому моменту, правда, уже передумали, вышли на какую-то небольшую улочку и побрели уж по ней, продолжая свой, казалось бы, бесконечный разговор. Пока Гурьева жужжала на ухо, Григорий приметил шпиль, выкрашенного в бирюзовый цвет, то ли храма, то ли церквушки. Наш герой не знал, что это было, ибо в архитектуре мало разбирался, а уж тем более в религиозной архитектуре. Анна Евгеньевна протащила нашего героя в тёмный сквер, выбрала одну из лавочек и уселась, молчаливо приглашая Наволоцкого разделить незамысловатое занятие.
 — Запомни это место, ибо мне тоже хочется оставить его в памяти, — говорила Анна еле слышно, как бы попутно мечтая и разглядывая тьму сквера, в котором к тому времени не было ни души. Место действительно было тихое и напомнило какой-то островок спокойствия среди гремящего бетоном города. — Пусть мы не получим того, что, может быть, желали бы в настоящий момент, но мне хватит, ибо мы с тобой здесь вместе... Знаешь, я часто размышляю, что ждёт нас в будущем. Бесконечно предаюсь мечтам и представляю нашу счастливую жизнь. И каждый раз, когда вижу во снах тебя и себя рядом... Ты понимаешь меня? Но что это значит для нас сейчас… Только мечтаем о счастье вместе! Не знаю, что сказать. Как объяснить тебе… Но я хочу быть с тобой рядом всю жизнь, так же как сейчас! И когда мы будем вместе в будущем счастье, ты поймёшь меня без слов!
 Остатки её признания, озвученного той летней ночью, рассы;пались в сознании Григория словно пыль, ибо то было второстепенно. Он припомнил лишь потому, что тогда подумал, будто бы Гурьева достаточно романтизирована в восприятии, и о жизни не имеет представления. Но, как и было замечено, внимание нашего героя привлекла не Гурьева и её детские мечтания, а то место, куда они забрели вместе с девушкой, забрели, казалось бы, по чистой случайности, и в том месте ничего особенного не было. Но в нынешнем моменте Григорий Александрович остервенело зацепился за информацию, и она представилась ему вспышкой ослепительного сияния пред глазами, будто именно того сияния наш герой и желал последние дни прошедшей жизни.
 «Запомни это место, ибо мне тоже хочется оставить его в памяти».
 «Я знаю, откуда выливается истинная пустота, — так думал Григорий Александрович, пока накидывал на плечи пальто, аккуратно придерживая содержимое внутреннего кармана, дабы оно ненароком не выпало на пол и не произвело трагичных последствий, —  видел нескончаемые потоки чёрной жижи и насколько они были омерзительны. Может быть, кто-то хотел бы помочь и мне, и сотням подобным... Истина в том, что это не представляется возможным! Люди привыкли думать так: если что-то заражено, то следует излечить и сделать то разными способами, что появились со временем в мире... Но сто;ит напомнить хотя бы самому себе, что это невозможно изначально, и ничто не поменяло время! Мы рождены в пустоте и сотканы из её частиц, оттого неотделимы. Всё равно, что выдрали бы мои глаза и назвали это спасением...»
 Вся обстановка квартиры Наволоцких как бы вмялась в сознании Григория, когда он стремительно выбегал по коридору, побросав начатые дела. Позади осталось всё то, что годами скрывали обшарпанные стены и чему, несомненно, уж не суждено было никогда видоизмениться: слипшиеся мрачные тайны, вдаваться в которые никому из живых не хотелось. Остаточная память тоже оказалась брошенной: та самая память, что никому не нужна была в истинном виде. Всё погрузилось в непроглядную тьму, когда Наволоцкий утянул последние частицы света и, громко хлопнув за собой дверью, оставил осколки былого пылиться на забытых полках рукотворного мироздания.