Лейтенант Груздев - после Победы Глава 11

               
                «Волчьи жернова»


  …В КПЗ района я не один. Несколько дней здесь находится земляк Михаил Бадрин. Упорно готовится к выступлению в суде с помощью бумаги и карандаша. Лёжа на нарах головой к тусклому свету готовит текст. Исписав лист, поднимается и начинает ходить с текстом взад-перёд, читая вслух.

   Не обязательно спрашивать, за что сидит и так ясно… Избил жену цепью за измену с начальником геологической партии, где она работала в конторе. Следы побоев зафиксированы в больнице.
   Как говорится, факт налицо, но рогоносец ищет аргументы, доказывающие суду его правоту. Его уже осудили, но своевременно поданная кассация дала право на пересуд.

   Бадрин уверен, что его оправдают. Для меня, неискушённого в судебной практике, было интересно, сможет ли земляк доказать в суде свою правоту? Правильно сделал, тешу себя, что двести шестую статью подписал, сохранил свои рёбра.
    Если у него получится, то мне бояться нечего. – Никакого злого умысла, греха, преступного намерения нет, должны отпустить.

   В камеру Михаил больше не вернулся, предполагаю, что освободили. От служивых  информации никакой, избегают общаться со мной. Гораздо позже узнал: он сделал отвод Итатскому суду, и дело рассматривал Тисульский суд. Решение – оправдать.

   Морозный день 24 ноября 1949 года, самый памятный в моей жизни. День жизни и смерти сибиряка, вояки – суд. Пришла жена с восьмимесячным сыном Павликом, грудь раздирает надвое.
   Освободят или не освободят? Освободят, пойдём втроём. Как-нибудь прикроем мальца от холода и донесём до съёмной квартиры, принадлежавшей техничке клуба, Павлины.

   Кстати, до суда она терпела пребывание жены и сына, после суда предложила освободить помещение. Вывод:

   Остерегись услужливых пророков:
   В них уйма многочисленных пороков.
   Взываю истину понять:
   Кто мягко стелет – жёстко спать

   Где искать новое жилище? На улице мороз за сорок. Она, по сути, без зимней одежды. На ней пальто, перешитое из моей тёмно-серой драповой офицерской шинели, и плохонькая косынка. На ногах старенькие подшитые пимы. Почему раньше не задумывался об отсутствии одежды?

   Потому что, всякий раз, навещая родных, находясь в отпуске,  частично освобождались от одежды и обуви, и, взявшись за руки, налегке, шли пешком тридцать километров до станции, а с первой получки, на базаре (в магазинах мало что было) обзаводились недостающим.

   Жалко было родителей. Где им что-то взять? Как разорили в начале тридцатых, так им и не удалось подняться… Спят на самодельных, топорной работы, кроватях. Самодельный скобленный – перескобленный стол. Одежда и обувки, кроме валенок, - обноски.
   Отец шил и валял пимы, правда, не всегда, не хватало шерсти. Чтобы себе заработать шерсти, приходилось несколько пар изготовить кому - либо.

   Другие родственники на заседании суда не присутствуют, я не в обиде. Понимаю, добраться до райцентра в такой мороз в скупой одежонке сложно.

   Минуты ожидания кажутся часами. До начала заседания остаётся совсем немного времени. В окно вижу высокий деревянный мост, по которому проходил неоднократно, но он не казался чрезмерно высоким. Что за ощущение? Не могу понять.

   Эва, вспоминаю сон, приснившийся в полевом госпитале Калининской области… Иду по самому краю высокого моста и оступаюсь: правая нога не попадает на настил. Как падал – не помню.
   Просыпаюсь, сердце выскакивает из груди. Глубокий вздох облегчает состояние. Умудрённый жизненным опытом сосед по нарам толкует:
- Твоя рана начинает заживать, срастаться. Вот ты и оступился.

   Здание двухэтажного суда находится в нескольких метрах от просматриваемого в окно моста. Когда вводили в помещение, мелькнула мысль: рвануться и спрыгнуть вниз, на лёд. А дальше?
   Когда-то – двадцать пять лет назад - в этом самом «нарсуде», убили начальника милиции и жену, где они квартировали на втором этаже. Сейчас будут судить меня, двадцатипятилетнего, не причинившего никому зла, но испытавшего страх, унижение, истязание…

   Делаю вывод: чем больше унижают и оскорбляют тебя, тем честнее и справедливее становишься. Как убедить других, которые появятся с минуты на минуту в зале заседаний,  в моей невиновности? Как? Если они имеют такие же помыслы, как Аронов, то…

   Помутнело в голове, не заметил, как появились судьи. Только услышал:
- Подсудимый, встать! Ваша правильная фамилия, имя, отчество? Имеете ли отводы к судьям, обвинению, защите?
- Да, имею, - прихожу в себя, - Мне не нужна никакая защита. Не признаю никакой вины, поэтому в защите не нуждаюсь! Поскольку отказываюсь от защитника, нечего делать в зале и обвинителю…
   Он вёл следствие, и он же в роли прокурора-обвинителя. Если потребуется, сам себя буду защищать.
- Доводы подсудимого неубедительны, - с трудом произносит судья, искоса посматривая на Кузнецова.

   Срабатывает интуиция, - они действуют заодно. И не обманываюсь. Свидетелей, на коих надеялся, что выступят в мою пользу, в суд не пришли, с ними поработали…
   Так обстояло дело с бухгалтером Портным, о котором не упоминали. Всё стало ясно: бухгалтер с Жуниным повыдирали важные документы. Судья Шаркович заученно перечисляет:
- Вот отсутствует ведомость, наряд и так далее.

   Не выдерживаю, со злостью, которая ещё не выветрилась с фронтовых времён, выдаю:
- Откуда вам знать, какой документ, за каким следует и чего там не хватает? Перечень вырванных бумаг держите отдельно, чтобы только обвинить. Самый настоящий подлог. Я категорически отвергаю все обвинения.
   Шаркович, кинув взгляд на Кузнецова, урезонивает:
- Я вас лишаю слова.

   Встаёт обвинитель. И понёс, и понёс, на что только был способен, - «поднаторе-е-ел». Начинаю внимательно слушать инкриминируемые статьи уголовного кодекса РСФСР:
- Прошу, товарищи судьи, приговорить подсудимого Груздева: по статье сто девятой к трём годам лишения свободы; по статье сто двадцатой, части первой уголовного кодекса РСФСР к двум годам; статье второй -
   Указа от четвёртого июня тысяча девятьсот сорок седьмого года – «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», с конфискацией всего домашнего имущества в пользу государства, к десяти годам лишения свободы.
   Итого: в совокупности - к десяти годам исправительных лагерей.

   Когда чуть не с пеной у рта выступал Кузнецов, я впиваюсь взглядом в заседателя Паршинцева, заведующего пекарней. Реакции – никакой. Перевожу взгляд на второго заседателя, по фамилии Громов, - картина та же.
   Напротив Кузнецова сидит защита – Иванова, от которой я отказывался, тем не менее, она осталась в зале. Берёт слово:
- Товарищи судьи, прошу учесть, мой подзащитный - участник Великой Отечественной войны, награждён правительственными наградами, имеет благодарности от Верховного Главнокомандующего, имеет ранения.

   Сзади раздаются всхлипывания. Оборачиваюсь, наверное, впервые за время заседания суда. Жена, прижав сына к груди, вытирает слёзы об одеяло ребёнка.
   Подумалось: а что же будет подлежать конфискации? - Ни кола, ни двора, ни постели, ни одежды и обуви... Разве что детское одеяльце, с трудом приобретённое, заберёт Кузнецов, оставив мальца полуобнажённым, либо с жены сдерёт последнее пальто, перешитое из офицерской шинели. 
 
   Суд удаляется на совещание. Мне дозволяют посидеть рядом с Анной, и даже подержать сынишку на руках, прильнуть к нему. Чувствую, Павлик стал отвыкать от меня, может и к лучшему: притупляется разлука.

  …Шаркович зачитывает приговор, точь-в-точь, как под копирку с обвинительной речи Кузнецова. Как говорится: не убавить и не прибавить…
Позже - в тюрьме – узнаю: Шаркович – не судья, а всего лишь заседатель, работающий конюхом в одной районной организации.   (?)

   Из грязи князь появится во власти.
   Случаются, как правило, напасти.
   А может быть, из грязи князь? –
   Возможно всё: нередко -  мразь!

   Вечером в камере один. Дежурный по КПЗ Макаров начинает надо мной подсмеиваться:
- Вояка, Берлин, рейхстаг брал, а вот не посмотрели и припаяли десять пасок. Будешь вкалывать где-нибудь на восстановлении или лесоповале.
   Вот как расправляются с героями: раз, два и на лесоповал. Там в грудь не постучишь. Небось, ещё и в разведку ходил?
- Не то что ходил, - не выдерживаю я, - а из рук немца дерганул…
   Юркнул, и был таков. Пока он изготавливался к стрельбе, а меня и след простыл. Вот так-то.
- Поподробней расскажи, как так – «юркнул» и «след простыл»?
- Так не поймёшь, нужно показывать на местности.
- Как это на местности?
- Ну, хотя бы в выгульном дворике КПЗ, кстати, меня что-то потянуло на оправку, всё равно выносить «отходы человеческого производства».
- Ну, одевайся, пошли.

   Одеваюсь. Слышу, как он крутит барабан револьвера, заправляет патрон в казённик. Всё равно покажу.
   Ночь морозная, лунная, за тридцать градусов, снег хрустит. Захожу в туалет, присаживаюсь над обледенелыми досками. Зад охватывает морозом. Как там мои родные живут на квартире, не стынут ли?

   Опорожнив кишечник, подхожу к дежурному, стоявшему у калитки, выходящей в сторону отдела милиции. Потираю ладонь о ладонь. И, оттолкнув створкой калитки Макарова, рванул вокруг забора.

   Обежав половину забора, решаю вернуться. Вдруг – выстрел, пуля врезается в доски над головой. «Ах! Так?! Шуток не понимаешь, паскудный мусор, тогда не возьмёшь меня. Пусть и тебе нервишки потреплют».

   Мчусь прямо на улицу мимо райотдела милиции в направлении станции. Чувствую, идёт погоня. Сворачиваю в первый попавшийся переулок и прячусь в одном из  огородов за банькой. Слышу – по хрусту снега – несколько человек бегут в сторону вокзала. От волнения и мороза пробирает дрожь.

   Что-то в душе надломилось ...
   Кажется, всё не так,
   Быстро дыхание сбилось.
   Мысли - сплошной бардак,

   Восстанавливается рассудок. – Зачем это сделал, как вернуться? Прибьют, как собаку и глазом не моргнут. У них инструкция, приказ, а у меня петля на шее. Нет, под горячую руку мусорам попадать нельзя, - в лучшем случае переломают рёбра и отобьют внутренности. Пусть побегают, поищут.

   Ночь показалась годом. Продрог. Одежонка худенькая: пальтишко осеннее; ботиночки с одними грязными носками; подштанники и хлопчатобумажные брюки; на голове чья-то заношенная шапчонка из тюрьмы.
   В пору можно окоченеть, и на глаза кому-либо попадаться нельзя – выбритая голова. Любая собака опознает беглеца. По рассказам, к побегу готовятся, а тут почти, в чём мать родила, да в такую стужу…

   К утру мороз усилился, хотя перебрался в баню. Согревал банный берёзовый лист и закопчённые стены. А вдруг, баню надумают топить?
   Постой, постой, какой сегодня день? Кажется, с утра был четверг. В пятницу вряд ли будут топить, так что до субботней ночи можно отсидеться. А потом куда?
   Может, на всякий случай, сделать разведку поближе к дому, где квартирует жена? Нет! Рано. Пусть побегают, погадают, у них много дорожек. У меня одна дорожка, жёсткая, ненадёжная, но своя.

  …Ночь светлая. Двигаюсь по полотну железной дороги. Нет фонаря, а то при встрече с поездами сошёл бы за путевого обходчика. Ориентируюсь точно: навстречу пыхтит поезд. Сворачиваю в огород, к счастью, слой снега мал.
   И ещё, не надо забывать про собак, в любую минуту на след нападут. Через дом, выше к элеватору, хозяйские собаки ни разу не пропустили, чтобы меня, идущего по улице, не облаять.

   На этот раз захожу со стороны огорода, оставляя следы в неглубоком снегу. Добираюсь до ближайшего сарая с овцами, сбившимися в один угол. Стоят тихо, перестали жевать.
   Хорошие животные: молчаливые – не выдадут. Решаю немного переждать, согреться. Немного успокоившись, устанавливаю наблюдение за соседней квартирой, где должна быть моя семья.

   Ждать пришлось недолго. Из сенцев вышел мужчина, справил нужду у сарайчика и вернулся обратно. Куда я лезу? - Прямо в засаду к мусорам. Эх-х, воя-яка.
   Сюда путь отрезан. Желанная встреча с женой и сыном обречена, они в заложниках. Неужели навсегда? Поймают – убьют. Обидно. Кто поверит, что убежал по спору?

   Нужно отсюда удаляться, а то окоченею, туда мне и дорога. В животе бурлит, кишочки подтягивает, есть хочется, а нечего. Что у овец возьмёшь? Ничего.
   Луна надолго спряталась за тучи. Пора вернуться на прежнее место – в баню. Гарантии, что туда никто не заглянет, нет, как и другого места. Только туда. На моё счастье поездов не было. Ночь подтягивается к утру, нужно спешить в баньку на дневку.

   Рассвело. В убежище полумрак. Стены и потолок покрыты инеем, на полу - в низинках - ледок. В тусклое заиндевелое окошечко ничего не видно. Ну и дурень. Загадал себе ребус…
   Суд, какой ни есть, вынес решение от имени Российской Федерации. Теперь я настоящий преступник.
   Не будет никакой кассационной жалобы, которую Иванова собиралась подавать в областной суд. Коли напишет, то поверят Аронову с Коробейниковым, притом сбежал после суда. А как жить хо-о-очется.

   На войне не убили, прошёл от Москвы до Берлина, тут стою на краю пропасти, в тридцати километрах от родного дома. Какое горе и позор принёс родным. Не сдерживаюсь, побежали слёзы.

  Когда успокоился, почувствовал: стало легче, теплее. Вот в чём дело, получилось небольшое открытие. Теперь не замёрзну, вызову гнев, жалость и…
Одну проблему, считай, решил.

   Как быть с едой? С этими мыслями навалился на обледенелый полок, на котором парятся, задыхаясь от жары и, забылся. Всего ломает, в сон клонит, а уснуть не могу.
   Мысли, мысли. Как быть? В тюрьме сказывали, бежавших из лагерей судят по политической статье – пятьдесят восьмая, пункт четырнадцать. Подходит ли мой случай под эти признаки? Не знаю.

   Перестало покалывать в пальцах ног, так можно без них остаться. В сорок втором в госпитале Торжка не дал отрезать правую ногу, то тут, наверняка, оттяпают.
   Нужно разуться. Расшнуровываю снятые с чьих-то ног стоптанные башмаки. Боже мой, так и есть – пальцы не чувствительны, стало быть, закоченели, ЧП. Белые или нет – не видно.

   Сгребаю со стен зернистую изморось и начинаю оттирать пальцы, пока не защипало. Всё внимание сосредотачиваю на ногах, без них никуда не выбраться. Завтра будут топить баню и меня обнаружат.
   Массирую ноги до боли, пальцы отстоял. Натягиваю грязные носки и холодные обутки. Благо, в конце ноября короткий день, остатки которого провожу в томительном ожидании темноты.

   Только один раз сердце чуть не оборвалось, у самой двери зарычала, а следом залаяла собака. Затихаю, задержав дыхание. Боже мой, вдруг она не одна?
   Защищаться, как? - Ноги, как деревянные. Сдаваться? – Сердце подсказывает – нет, умри, но вольным… Опасность миновала.

  …Тусклое окошечко сделалось невидимым. Стемнело. Пора. Осторо-о-ожно открываю дверь. Осматриваюсь. Тихо. Приведя в норму вход в баньку, выхожу в переулок.
   Ногам больно, но пальцы чувствую. Куда двинуться, куда податься? Везде ждёт неприятность, никто не спрячет, не накормит.

   Вот и главная улица. Направляюсь, ссутулившись и натянув шапчонку на глаза, в сторону вокзала. Перед эмтээсовским переулком, где живёт Вася, милиционер, справа со двора появляются двое в длинных шубах с поднятыми воротниками.
   Сердце ёкает – иду прямо в руки к мусорам. Свернуть в любой двор? – Собаки сразу выдадут. Назад бежать поздно, иду прямо напролом.

   Кровь добавляет пульсаций,
   Стук отдаёт в висках,
   Сила коварных простраций
   Держит в тугих тисках.

   Надо ж, сзади послышался топот и скрип полозьев. Сторонюсь, давая дорогу лошади, идущей рысью, и готовлюсь к прыжку…

   С большим трудом удаётся зацепиться полусогнутыми пальцами за железные прутья обтягивающие верх кошёвки, и встать на концы полозьев.
   Те, двое, расступившись по разные стороны, пропускают ездока и меня. Прихожу в чувство, когда лошадь круто повернула вправо, к вокзалу, где электроосвещение. Отрываюсь от прутьев и, сделав несколько размашистых шагов, падаю.

   Поднявшись, бреду до переулка, в котором проживает хорошая знакомая тётя Нюра. Даст бог накормит и согреет. Уже было повернул в переулок…
   Ужас! Из двора её дома выходят двое, один двинулся в мою сторону, другой - в противоположную. Надеждам не суждено сбыться. Под ложечкой сосёт. Ускоренно шагаю дальше, скоро конец посёлка, переезд и… Поле.

   Захожу с западной стороны вокзала. Запахло хлебом от пекарни. Обхожу вокруг, Тихо, внутри, видимо, никого. На двери замок, повертел, подёргал – не открывается.
   Запыхтел проходящий поезд, маскируюсь с противоположной стороны пекарни, а здесь запах хлеба, ещё более дурманящий. Разбить что ли форточку и проникнуть внутрь, вдруг там нет ни крошки?
   Дополнительное преступление повесят на шею. Вольному человеку такие пустяки не в счёт, а мне в зачёт.

   Твёрдо решаю: буду терпеть сколько смогу. Умру с голоду, так  хоть на воле. Вспомнилась бабушка Авдотья, отца мать, маленькому говаривала:
- Без Бога ни до порога. Бог всякому дает, сколько Он хочет, и забирает назад, когда хочет.  – Отче наш заставляла повторять за ней…
- Отче наш, Иже еси на небесе;х! Да святится имя Твое, да прии;дет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси; и на земли;. Аминь!

   Надо повспоминать слова. Глядишь, Господь Бог поможет в моей беде? Перебираю в памяти надёжных людей, которые могли бы приютить на короткое время. В райцентре убежище не найти.
   Надеюсь, племянник бабки Авдотьи остался вне подозрения? До него вёрст пятнадцать неизведанной дороги. В эту пору волчьего гона  не исключена встреча со стаей.
   Другой путь – не доезжая трёх километров до деревни на поезде – соскочить. Решено.

   Подхожу с противоположной стороны вокзала к паровозу. Кочегар стоит у колонки, завинчивает вентиль. Прячусь за бандажами. Тот, управившись с клапаном, полез в будку к машинисту.
   Не мешкая, взбираюсь по приступкам на тендер. Обдаёт дымом с крупинками шлака из паровозной трубы. Пробираюсь поближе к будке машиниста. В дверку повеяло теплом. Господи, готов ехать куда угодно, лишь бы чуть-чуть согреться.

   В просвете - из-за брезентины - вижу машиниста, то и дело высовывающегося в окошко, наблюдая за профилем пути. Помощник практически беспрестанно подбрасывает в топку уголь.
   Кочегар орудует дверцей: то откроет, то закроет. При открытии, казалось, отсвет отдаёт теплом, но это была иллюзия, от топки нахожусь на расстоянии двух метров, даже не видно огня.

   Как только в лотке подходил к концу уголь, выбегал кочегар и, наполнив его, возвращался помогать помощнику. Паровоз начал пыхтеть – идёт на подъём, уголь в лотке кончается, а ответственный за наполнение не появляется.
   Вспомнив бабушкину пословицу «Что не делается – всё к лучшему», беру лопату и замещаю кочегара.
- Кто здесь? Кто бросает уголь?
- Решил помочь тебе, вижу, что умаялся, - отвечаю на вопрос.
- Куда едешь? Где сел?
- Разумеется, на станции. Нужно срочно доехать, вот и прицепился.
- Ладно, чёрт с тобой, бросай. – Полез опять в будку открывать дверцу помощнику.

Говорят о чём-то не разобрать из-за шума. Появляется снова:
- Ты, случаем, не беглец? Не тебя ли ищут?
- Нет! Меня никто не ищет. – Самого как чем-то острым пронзило. Так, та-а-ак.

   Идёт настоящий поиск, особенно по железной дороге, в вокзал не сунешься. Необходимо скрываться от постороннего глаза, паровозники такими и являются.
   Далеко не уеду – сдадут на первой станции, чтобы выслужиться. Глядишь – лычку дадут. Нет! Не бывать этому. Не дамся, пусть лучше волчья жизнь, чем собачья.
   Потерплю ещё, а там как Бог даст. Дальше ехать нельзя, время бежать.

   Состав движется через перелески; поля, где сквозь мрак просматриваются копёшки соломы, оставшиеся после комбайнов. В случае чего можно затаиться. Жаль, спичек нет, а может к лучшему, сразу обнаружат.

   Вдали показываются тусклые огоньки деревни, в которой проживает дядя вторым коленом по родству к бабушке. Не задумываясь, спускаюсь на нижнюю ступеньку тендера, выбираю место приземления, прыгаю.

   Благополучно добираюсь до первой копны. Идущий встречный поезд осветил прожектором на повороте. Заметил или не заметил машинист? Утопая в снегу, двигаюсь строго в северном направлении. Было бы лето, каждый кустик – приют.
   Сейчас самый разгар морозов, за тридцать градусов, не меньше.
Петляю по заснеженной стерне, запутываю след в деревню, к дяде, у которого ни разу не был. Где-то придётся искать, спрашивать, тем самым дать себя обнаружить.
   Где гарантия, что в населённом пункте не знают о побеге?  Нет! Нечего делать в деревне.

   Опять задача: как преодолеть её, разделённую пополам железной дорогой? Припоминаю, перед тем, как мне спрыгнуть, паровоз замедлил движение, шёл на подъём. В этом месте легче зацепиться за ступеньку вагона.
   Бреду назад и размышляю: «Зачем, дурень, спрыгнул с тендера? Ехал бы до самой станции. Неужели сдала бы паровозная бригада?»

   План с «зацепкой» удался, соскакиваю на следующей станции, не доезжая переезда. Здесь безопаснее. По путям не иду.
   Оказываюсь на ближайшей улице, ведущей на вокзал. Иду, а самого тянет заглянуть в любой дом, согреться, заморить червячка. После клёцек, принесённых женой в суд, во рту ничего не было. Был четверг, сегодня суббота…

   Условия ужасные: голод, холод, страх за жизнь. Выход? - Не вижу вы-хо-да. На этой станции, кроме сослуживца отца, у которого бывал, других знакомых нет. Наверняка и там засада. Некуда податься. В чью-нибудь баньку? Нельзя, банный день.

   Добрёл до самого центра. Запахло щами из столовой. Терпежа нет, захожу. Посетителей – не больше десятка. Не верится, в тепле.
   Двое спешно поднимаются из-за стола, оставив часть пищи. Сгорая от стыда, дрожа, подхожу к их столу, сажусь.

   Не обращая ни на кого внимания, дабы не вызвать подозрения, не снимая шапочки наклоняюсь над тарелкой.
   Заглатываю не жуя, боюсь, что кто-то подойдёт и отберёт остатки щей, а меня вытолкает из столовой, если не хуже. Что за еда? – Не заметил, как опустошил посуду, как слону дробинка.

   Согрелся, окидываю взглядом по сторонам, вроде никто не обращает внимания на мою персону. Решаю: посижу, погреюсь. На соседнем столе графин с водой.
   Подхожу, ополаскиваю стакан из-под компота, выплёскиваю в пустую миску, наливаю стакан воды и выпиваю, лишь бы заполнить желудок.

   Неизвестно, когда ещё перепадёт кроха хлеба или ложка супа. Просидел ещё несколько минут. Люди заходят, останавливаются у порога, греются. Еду не берут, видимо, приезжие. На кухне суетятся повара,

   Официантка – миловидная блондинка -  убирает посуду, подходит к моему столу, спрашивает:
- Можно убрать?
- Да, да, пожалуйста, убирайте. – И подумал: я в безопасности, если она не обратила внимания на мою личность.

   Вспомнились слова прорицателя из города Славянска, что предстоит разлука с семьёй на пять лет…