Мы Странно Встретились

                I


Она гостила в доме художника Петра Горского, их дача была на холме, чуть выше моей, близко, но не так, чтобы я мог наблюдать за её движениями в окне и восхищаться даже тенью…

Мы странно встретились, смешно сказать, в нашем общем дачном лесу, собирая грибы. Я предпочитаю их и мясу, и рыбе, поэтому собираю, что говориться, не глядя, нет, конечно, поганки я обхожу стороной, хотя любуюсь их мухоморовскими фетровыми шляпками. Ариадна же нет, она только изысканные собирала и никогда не вырывала их с корнем, всегда подрезала маленьким красным швейцарским ножичком.

Вот так случайно, не поверите, мы потянулись за одним и тем же грибом, коренастым боровичком, с блестящей масляной шляпой. Стоит себе такой самодовольный, как на пьедестале. Вот мы вдвоём и потянулись, потом вдвоём учтиво отстранились, передавая друг другу первенство, потом рассмеялись. Её раскидистый смех, казалось, оживил весь лес и тот ответил ей приветливым эхом. И её радостные глаза, да, да, странно, что не цвет её дымчатых глаз унёс меня сразу куда-то в облака, а присутствующая радость в глазах приковала моё внимание… Потом уже, спустя месяц, я узнал, что она просыпается с радостью в глазах, наверное, эта радость была с рождения…

Так мы и познакомились на опушке нашего придворного леса. Не доходя до дома Горского с полкилометра, я приостановился и сказал:

- Послушайте, а давайте пообедаем жареными грибами с молодой картошечкой, присыпанной укропом у меня, а ужин проведёте у соседей, передавая Горским от меня поклон.

- Ваше предложение заманчиво, - сказала она без всякого жеманства с той же радостью в глазах. Вы даже не представляете, насколько я обожаю жареные грибы и молодой картофель с укропом, да это моё самое любимое лакомство. Собирая сегодня грибы, мне показалось неловко мелькать в чужой кухне и вдруг Вы предложили такой замечательный выход.

Я не знаю, кто из нас больше обрадовался, только в тот момент я бы всё отдал на свете, чтобы никогда с ней не расставаться. Даже мой огромный, молчаливый пёс тоже сразу посмотрел на неё с любовью, но и с тоской, он в отличии от меня, всё сразу понял…

А мне понадобилась вся жизнь…

Гуляя со мной вдоль берега прозрачного залива, она, как бы невзначай, сказала, что ещё пару дней проведёт у Горских, а потом уедет из города и вернётся только в конце месяца, двадцать пятого августа.

- Если захотите прогуляться по Петербургу, - добавила она, - то приезжайте, мне с Вами было душевно.

Ожидание нашей встречи, тогда мне казалось, было самым грустным временем в моей жизни…, а на самом деле, всё отпущенное мне Богом время и есть моя грустная жизнь…

С раннего утра двадцать пятого августа я стоял возле её дома, нет я не нервно её подкарауливал, я восторженно ждал радостного взгляда её дымчатых глаз.

С соседом Петром Горским, жившим на холме неподалёку от меня, друзьями мы никогда не были, но тем не менее приятельствовали по-соседски. Так что ничего не было странным в моём поведении, когда я, после её отъезда, зашёл к ним.

Петр встретил меня с дружеской улыбкой и со словами:

- А, пропащий сосед, проходите Алексей, проходите… Чайку, кофейку или чего-то покрепче…

- Да нет, я, собственно, на пару минут, хотел у Вас спросить адрес Ариадны…, а почему Вы сказали пропащий…

- Потому, что всякий влюбленный в Ариадну мужчина пропащий, безнадёжный мученик... Я знаю эту прелестницу двадцать лет, ещё когда она училась на филфаке, а я в академии художеств, она приходила к нам, вернее к одному из учеников нашей группы, к пылко влюблённому юноше… Конечно, я дам Вам номер её телефона, у неё и спросите адрес, я его не знаю. Тогда, в юности, я запомнил одну фразу, которую, скорее всего она сказала влюбленному парню, а мой приятель, теперь уже известный художник Борис Субботин, не раз с горечью повторял её слова:

- Я, как планета любви Венера, люблю только созерцание...

- Мой приятель так страдал, что не приведи Господь такую любовь пережить… Так что, бегите прочь от этой Амазонки, а то, как я Вам уже сказал при встрече, пропадёте.

- Поздно, - словно в воду опущенный, взяв её номер телефона, - сказал я и сглотнув печаль, откланялся.

Не способная любить, желающая созерцать этот прекрасный мир, ну ей же было со мной душевно, значит струны души задеты, значит звучала музыка на её планете… И вот уже наполненный надеждой я стоял и ожидал её, и, казалось, не двадцать дней, а двадцать лет…, странствовала она, а я ждал и какая-то неуловимая надежда тлела внутри меня и согревала, и радовало то, что в том сюжете, героиня дождалась, а значит и я дождусь…

Но жизнь уготовила ему другой сценарий, где автор не Гомер…

Машина припарковалась возле её парадной в одиннадцать, она вышла лёгкая, беззаботно попрощавшись с водителем, видно не посторонним, подхватив дорожную, тёмно-серую кожаную сумку, в счастливой улыбке подошла ко мне.

- Какие красивые цветы, я люблю ирисы за их сложную гамму синьковых оттенков и за необычную форму лепестков.

Я передал ей букет и взяв из её рук сумку, мы вошли в квартиру. Только в Петербургских квартирах есть такое понятие, как бельэтаж, так вот её квартира была в старом гранитном доме, вернее это была не квартира, а только одна большая комната с маленьким предбанником и душевой кабинкой, подвесным холодильником, двухкомфорочной плитой.

Увидев изумление на моём лице, она весело сказала:

- Это была когда-то коммунальная квартира, её резали и кроили, в оконцовке получилось, что получилось, но меня всё устраивает, мне нужна просторная комната, вот мой спальный уголок, - и она показала мне низкий топчан в японском стиле, - а всё остальное – творческий приют; один большой стеклянный стол, заваленный книгами и два маленьких, похожих на сет; есть ещё и уголок Дурова, там живут мышки, но они сейчас в гостях, а в кухню я вообще редко забегаю, так помыть да подогреть, но грибы пожарить могу, - сказала она и рассмеялась тем же раскидистым смехом, как в лесу…

Я стоял, как неприкаянный, не знал, что делать, но она очень просто сказала:

- Дай мне пять минут, я приму душ, и мы поедем.

Я не стал спрашивать ни куда, ни зачем, ни на долго ли, потому что хотел всё равно куда и лишь бы навсегда.

И Ариадна сама сказала:

- Знаешь Алёша, - так она первый раз меня назвала, а до этого Алексей, - мне так понравилось у Горских, что будучи ещё вчера в Тарту, это небольшой городок, недалеко от Таллина, я там литературные семинары проводила, лекции Серебренного века читала, так вот там, отсюда километров тристо, не более, у моей подруги пустая шикарная дача с финской баней, мангалом, и песчаным речным пляжем. И Тарту рядом со своим интересным прошлым, духовным прошлым, с церквями и соборами…

Закончив свой монолог, она вопросительно посмотрела на меня, а я, со своими влюбленными через край глазами, подошел к ней, обнял и долго оставался в этом безумно счастливом касании.

Ехали весело, смеялись, останавливались, перекусывали и где-то к позднему вечеру подъехали к освещённому деревянному особняку, где встретивший нас сосед, с прохладным эстонским гостеприимством, передал нам ключи и пожелал доброй ночи.

Шведский замок, не иначе, и полный холодильник непредвиденных яств.

Это был самый красивый ужин в жизни скромного учёного, да ещё в области управляемого термоядерного синтеза, красоты было мало, как и романов. В свои пятьдесят два года у меня сохраняется профессорская должность, память о давно ушедшей жене и тёплые отношения с сыном, правда на далёком расстоянии, поскольку он с университетских лет живёт в Америке.

Получается, я ждал её почти двадцать лет, ждал созерцание с другой планеты, женщину с глазами радости, похожую на праздник.

Ничего-то вы не понимаете господа художники, ни юные, ни маститые. Я готов страдать в одиночестве и мечтать о созерцающей, непредсказуемой женщине, и благодарен Господу, что он послал мне такую любовь пережить…

Она, конечно, была очаровательна и когда мгновенно засыпала, и когда, просыпаясь долго нежилась, потягивалась, не открывая глаз и всякий раз встречала утро с радостью, покорившей меня навсегда…

Наш медовый месяц был солнечным, нежным и влюбленным… Ночные прогулки напоминали студенческие годы, весёлые, готовые гулять до утра, потому что некуда было спешить. Иногда встреча рассвета была продолжением ночной прогулки с горячим вином и копчёным эстонским сыром… Ко мне вернулось давным-давно забытое чувство беззаботности…


С огромными полями шляпа,
Прогулки праздные за руку, босиком,
Она души моей была отрада
И любование тайком.


Давно забытый праздник, а был ли у меня вообще в жизни праздник...

- Я люблю тебя Алёшенька, ты мой праздник, - она говорила те же слова, которые я боялся произносить, позволяя себе только мечтать…

- Мне сорок два года, я дважды пробовала переносить роман в жизнь, в ежедневное доброе утро, и очень скоро утро становилось для меня не добрым, а обыденным. Я пишу книги, в них романы и даже там уходит что-то неуловимое, воздушное и манное, когда на страницах появляются строчки - спокойной ночи дорогой... Скука… Я не хочу прожить ещё столько же лет или меньше, в скуке семейных отношений. Я не люблю заботиться и угождать, не люблю готовить, стирать и гладить. И больше всего на свете я люблю одиночество своей души. Я давно не испытывала ни к кому столько нежности и желания быть рядом… Когда-то лет двадцать тому назад я уступила и пошла душе наперекор и очень скоро вместо нежного прощания и радостных случайных встреч, была жуть, не хочется возвращать туда свою память…

Она, конечно, понимала, что я люблю её надрывно, что моё сердце страдает, но что она могла сделать, попробовав дважды не слушать себя. Медовый месяц подходил к концу, и она не смогла пропасть бесследно, не поговорив со мной по душам… По душам было нестерпимо больно, особенно, когда она говорила, что чувствует мою
непритязательную любовь и благодарна мне за такт, что со мной легко и непринужденно душевно общаться, что я не задаю лишних вопросов и не лезу в душу…




                II


Первое письмо я получил от неё спустя полгода, наверное, щадила меня и ждала, когда боль осядет и опустится на дно души… Но любовь не оседала, постоянно царапая мою душу. Душа постепенно сникла, съёжилась, но не обиделась, понимая её молчание… И оживилась, как только получила письмо, тотчас развернулась, словно её поощрили, наградили за смирение и верность...


“Подаренный тобою праздник,
Живёт по-прежнему в душе,
Как нежный друг, как соучастник,
Как память, на эстонском вираже.

Сочти это, как запоздалое признание…
Лечу в Париж…”
                А.


В следующем письме было больше тепла, я одиноко плёлся за ней бульварами, обжигался жаренными каштанами, но письмо не давало мне счастья её присутствия и без её касания я страдал.


“Удивительный город, мир моей души, импрессионизм – он со своими бликами временно закрыл весь предыдущий век. Да, что и говорить, меня даже ажурные, узкие балкончики умиляют со своей вечно цветущей алой геранью. Про Париж невозможно так много сказать, сколько вмещает душа. Стоит вспомнить стихотворение…


Люблю осенние бульвары
С картин Камиля Писсарро,
Булыжные, кривые тротуары
И очень старое метро,

Орсэ прекрасна галерея,
Кувшинки из садов Моне,
Щемящая тоска Сислея
Вам скрасит пребывание вдвойне.

Святого Сердца Базилик,
Он много лет народу служит,
Он белоснежен и велик,
Как воздух верующим нужен.


Много городов есть на свете, где ты чувствуешь, что глаза твои не в силах охватить всю красоту, где душа от счастья увиденного замирает, и никакие слова не нужны, когда тебе свыше подарено чувство созерцания. Это дар Планеты Венеры – её острое восприятие красоты и никакие мелочи от неё не ускользают, даже повороты подсолнухов, когда их стебель, словно под гипнозом, следует за солнцем.

Спасибо, что ты живёшь в моём сердце и я тебе не безразлична. Спасибо, что я могу передать тебе свои ощущения, это для меня очень ценно.


Живут в сплетенье наши души
И не спросив на то согласия,
Скучает близкая твоя по духу пассия,
Да и тебе, я чувствую, что хуже.”


                А.



Долго она не писала, может душа остывала, моя тоже потихоньку старилась…, но на днях глухо откликнулась, с болью заживающей раны, всё-таки почувствовала от неё письмо. Подумать только, сколько ж лет прошло, а у неё радость продолжает светиться в письмах, радость её характера, с ней она родилась, с ней и просыпалась.


“Вчера прилетела в Венецию, сижу на набережной Святого Марка, полплощади занимает кафе, а вторую половину делят сизые голуби, в постоянных ссорах за брошенное зёрнышко. Сижу, пью вторую чашку кофе и думаю о красоте нетленной…

А рядом слышу:

- Да что ты нашла уж такого захлёбывающего в этом городе… Старый, весь облупившийся, с запахом тины и немыслимое количество народу.

А у меня даже слёзы тихо сползали по щеке от вековой красоты Венеции, её излучины-мосты, неповторимое величие, и небо розовое в час восхода, и апельсиновое в час разлуки.


И распахнулась вдруг дорога,
Как таинство, как чудо-волшебство,
Коснулись Божьего порога
Мосты Венеции и живописи торжество!

Какие дивные каскады
Дворцов, с поблёкшей красотой,
И Византийские аркады,
Немой наполнены тоской.

Страна манящего барокко,
Стоять угодно ей без срока,
Как украшение божественной вселенной,
И, Боже упаси, быть под водой ей тленной.


Площадь Сан-Марко с глазами мудрого старца, провожала меня своими сизыми голубями…, и я прощаюсь с тобой…, нет, нет, не насовсем, мы ещё встретимся..."


                А.



Последнее письмо он читал, уже лёжа в постели, после тяжёлого инфаркта и сил поднять руку и смахнуть катившиеся слёзы, не было…


Ей жизнь со мной казалась скукой,
Её манил блуждающий восход,
Я обречён с невыносимой мукой,
Смиренно встретить свой уход.



“Прими мой друг, моё непрошенное письмо. Ты моя светлая память, мой ненавязчивый милый…, мне всегда казалось жаль, особенно в осенние промёрзлые вечера, когда душевные щели охватывала тоска и глубокий утренний туман тяжёлым грузом наваливался на сердце. Старею, и куда меня носит жизнь, и не по волнам ведь, а уж давно по кочкам…

Я слышу, что удары сердца твоего стали тише и струны душевные умаялись… И я,
заканчивая свою круговерть, дописываю седьмой том. Только я не успела тебе сказать главного, родилась я в осень, в последних числах сентября, в предрассветную вуаль молочного неба, когда мелкий дождь густо покрывал
пожелтевшие листья клёна, и они молча прижимались друг к другу, оберегая, и как бы согревая своей уже тёплой влагой. Так и мы могли бы сегодня согревать друг друга…

Наверное поэтому, я так люблю осень с её прелыми листьями и понимающим
молчанием. Я так боялась твоего понимающего молчания… Мне передавалось
осеннее состояние твоей души, ждущей меня многие годы… А я испугалась своей внезапно обрушившейся любви, искала несуществующей свободы, живя с замёрзшим, без твоего дыхания, сердцем.


Прижаться к твоему плечу,
Слегка коснуться ненароком,
Иду навстречу и шепчу
Ошибка, мне была уроком.

И срок любви тогда казался мал,
Вернулась, поздно, меня ты не узнал.


И хорошо, что не свиделись, было больно, ты не нашёл в толпе тех глаз, наполненных радостью, а сквозь седую прядь дымчатых безрадостных глаз, прошёл стороной.

И теперь уж поздно говорить об этом, я прожила жизнь с чужими романами в своих книгах, потеряв, однако, свою…, единственную любовь…

Живу я в Амстердаме, хотя тоскую по Петербургу, по единственному месту на земле, где я хотела бы родиться и испить горький мёд Серебряного века, с которым неразрывно связана, с его туманами, ветрами и дождями, с его мечтой и белыми ночами, с его болотами с морошкой, с булошной, поребриком и коришневым школьным платьем. Его захватывающая красота, изящество и безукоризненный стиль собраны и соединены великими архитекторами в неповторимый Петербург-в ассамблею души моей…

Но вся моя жизнь имела бы смысл, если бы я прожила бы её с тобой…"


                А.


P.S. Это была исповедь её измученной души. Она пережила его на двадцать дней. Когда-то он уже ждал её двадцать дней, ждал и двадцать лет…




Наташа Петербужская.  @2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США