Игроки. 2 глава

Иван Ильич вертел своим подбородком в зеркале. По выражению его лица непонятно было, удовлетворён ли он своей внешностью, то ли ею недоволен. Скорее полный, чем плотный. Несмотря на это выглядел моложаво. Черты его лица ещё не успели оплыть. Впечатление он производил приятное. Таких людей как Стопов нельзя не любить. Мягкий, уступчивый,  не навязывающий своего мнения. С плавными движениями и бархатистым голосом. Всё в нём было какое-то домашнее, уютное, располагающее к себе.
Что-то  жгло  его.  Он  даже  не  мог отследить отвлекающуюся и  петляющую мысль.  Росло беспокойство. И виной тому был не ожидаемый завтрак. Неотступно преследовало ощущение, что должно что-то случиться. И что-то важное. Но что? «Нет, определённо что-то должно быть. И, кажется, даже сегодня. Я же точно помню. Позвать бы Прохора. Да тот, наверное, спать улёгся. А если и не спит, то всё равно толком ничего не объяснит. Но что же это может быть? Что? Где? И когда именно? Может быть, я жду письма или какого-то события? Нет, сам не вспомню», — напряжённо размышлял Стопов.
Вернулся Прохор. Доложил, что готов завтрак.
— Послушай, Прохор. А ты не знаешь, какие у меня сегодня должны быть дела?
На этот вопрос Прохор придал лицу намеренно-глупое выражение. То есть стал ещё глупее, чем обычно выглядел. Своим видом он на всякий случай старался показать, что ни о каких делах, тем более хозяйских, ничего не знает, никогда не знал и знать не собирается. Мол, не его это дело.
— Иди, дурак.
— Ладно, пойду.
Никто и не думал обижаться. Живя бок о бок, все в доме сроднились, свыклись друг с другом и в первую очередь с дурными качествами. Иван Ильич был слишком рассеян, чтобы воспринимать его всерьёз. Его терпели, как терпят любую проказу младшего ребёнка в семье. Всё, что бы он ни говорил, расценивалось с иронией и снисхождением. «Надо же, барин ругается. Ну ничего себе» или «Какой же он смешной, когда кричит». Хотя, справедливости ради надо сказать, что Иван Ильич крайне редко ругался и почти никогда не кричал. Только раз он вышел из себя, когда ему в чай вместо сахара соли насыпали. То была оплошность Прохора, что он не преминул скрыть. Лакей тогда больше барина возмущался, что сахар на соль подменили. Уже его самого пришлось успокаивать. К Лизавете Антоновне относились иначе. За её почтенный возраст, за «мудрый взгляд на жизнь» — именно так понимали её приверженность традициям. От этого всем было проще. Не надо ничего выдумывать, к новому привыкать. Уборка комнат, накрывание на стол, заготовление солений и варений были возведены в ритуал и совершались в строго установленное время и строго определённым образом. Не взирая на строгость Лизаветы Антоновны, во многом напускную, подобострастный трепет дворни перед нею имел характер относительный. Слуги запросто могли себе позволить сделать хозяевам замечание. Если от них требовали откровенных нелепостей, могли и отчитать. Конечно, без грубости и соблюдая рамки приличного. Все были как одна большая семья с двумя великовозрастными детьми, о которых необходимо постоянно заботиться и следить, чтобы они, ни дай Бог, чего не затеяли. Можно сказать, что в доме у Стоповых царили мир да любовь, распространяемые оттуда и на всю деревню. Правда, хозяйство их было, может быть, и не столь успешно. Наблюдались признаки начинающегося упадка. Зато по моральной атмосфере оно могло считаться примерным. Стоповы не знали таких явлений, как бегство крестьян, ставшего для многих помещиков настоящим бедствием. Если изредка кто-нибудь и «давал ходу», то только по молодости и горячести и со временем всегда сам возвращался. Человек винился. И получал прощение. Уж совсем немыслимым представлялось, чтобы крестьяне могли пожечь усадьбу или что-нибудь против хозяев учинить. Даже слов дурных в их адрес себе не позволяли. И это при том что любителей косточки перемыть было множество. В Помятовке и крестьяне, и помещики жили к обоюдной выгоде, не вредя и не мешая друг другу. Как одна большая семья, более того как дружная семья.
К завтраку Иван Ильич спустился с подпорченным настроением. Поздоровавшись с тётушкой и приняв от неё поцелуй, сел за стол.
— Как вам спалось, — не забыл осведомиться Стопов.
— Очень хорошо. Такой сумбур приснился. Ну сущая ерунда. Глупость несусветная, — далее Лизавета Антоновна в подробностях пересказала свой сон.
— В снах всё возможно, — заметил ей Иван Ильич.
Застольные беседы имели одну характерную особенность, которая заключалась в том, что еду обсуждали исключительно по-французски в то время, как на прочие темы говорили по-русски. Выглядело это примерно так:
— The' aux feuilles de groseillier J'aime plus qu'avec l'airelle («Чай со смородиновым листом мне нравится больше, чем с брусничным»)... Кстати, уже заметно потеплело.
— Да, погода быстро меняется... Pour le dejeuner, vous pouvez faire sans frites. Une rassolnik suffit («На обед можно обойтись без жаркого. Хватит одного рассольника»).
— Je ne sais pas. Je voudrais manger de la shi  («Не знаю, мне бы хотелось щей»)... Кстати, как тебе Санд? (в перемешку с едой обсуждали литературу).
— На мой взгляд, по совершенству стиля она уступает Мюссе.
— Это дело вкуса... Mais tu as raison. Quand il fait si chaud. La rassolnik est la meilleure  («Но ты прав, в такую жару рассольник лучше всего»).
Из диалога, таким образом, получалась сложная неудобоваримая для посторонних смесь из русских и французских фраз, кулинарных и литературных тем.
Не стало исключением и это утро. Вначале немного поговорили о хозяйстве, бремя управления которым взял на себя Иван Ильич. Роль помещика давалась ему нелегко. К своим обязанностям он относился усердно, правда, очень тяготясь ими и скоро устав. Не только «дела» удручающе действовали на него, но и малейшее упоминание о них. Чтобы ответить на любой вопрос ему обычно требовалось мнение «профессионально погружённого человека»: кучера, старосты, кухарки и т. д. Смотря о чём шла речь: о сене, о припасах на зиму или о поголовьи скота.
Удовлетворившись, насколько это вообще  было возможно, ответами племянника Лизавета Антоновна полюбопытствовала, что он сейчас читает. Иван Ильич ответил, что последнее время вплотную занимается немецкой философией. Это означало, что по утрам он корпит над Шеллингом или Фихте,  днём,  утомившись  от сложных оборотов немецкого ума,  переключается на какого-нибудь популярного француза, потом опять листает немца, после чего уже  со спокойной совестью берётся за газету. Лизавета Антоновна совсем ничего не понимала в философии, тем более в немецкой. И очень гордилась этим. Она была из века французских романов. И всегда удивлялась, что где-то ещё, помимо чудесной Франции, могут быть и даже существуют писатели. Совсем уж невероятным для неё казалось, что и у немцев есть свои поэты и при том считающиеся талантливыми. «Неужели», — переспрашивала она, сомневаясь даже не в талантливости немецких поэтов, а скорее в самой их способности к стихосложению. Переделать её уже было нельзя. Да никто и не пытался. Все смирились. Она со своими особенностями смирилась и подавно.
После беглого опроса о делах и критического разбора последних литературных новинок, Лизавета Антоновна задала вопрос, от которого Ивана Ильича бросило в холод.
— Кстати, Ваня, когда ты думаешь отправляться?
— Куда? — удивился он.
— К Халапуеву.
Стопова как молнией поразило. Вот оно, оказывается, то дело,  которое он собирался совершить и о котором напрочь забыл. «И как это можно было о таком забыть? Это всё Прохор виноват. Выбил меня из колеи своей глупостью», — нашёл Иван Ильич единственно разумное для себя объяснение. 

Он с неохотой расстался со своим любимым халатом и одел давно без дела пылившийся в шкафу костюм. Коляску удалось заложить на удивление быстро. По какой-то случайности у кучера уже всё было готово. Кони впряжены, накормлены, напоены. И сам кучер был трезв. Ивану Ильичу даже не пришлось ни о чём распоряжаться. Скорее всего объяснялось это вмешательством Лизаветы Антоновны. Зная о поездке, она всё и устроила. Пожалуй, так и было. Ведь не могло же всё происходить само собой. По воли проведения. Как бы сильно порой этого ни хотелось.
Поездка была предрешена. Это уже был факт, спорить с которым невозможно и глупо. Понуро, как на заклание, Иван Ильич шёл к побрыкивавшим в нетерпении лошадям. Не то, чтобы ему не хотелось навестить Халапуева. Это был его большой приятель и, может быть, даже друг. Ужасал сам процесс тряски по ухабистым дорогам. Брызги грязи, неудобное жёсткое сидение, запах конского пота и бесконечный мат извозчика не сильно привлекали. Столько во всём этом было рутинности, что становилось тоскливо. Хотя встреча с таким приятным собеседником, как Халапуев, особенно ценном в такой глуши, многое окупала. К тому же надо было обсудить с ним некоторые дела. По поводу вечера, что они затевали с Лизаветой Антоновной, куда пригласили всех знакомых. Гости должны были приехать на несколько дней. Стоповы собирались накрыть шикарный стол. В качестве развлечения предполагались карточные игры, при серьёзном раскладе занимающие не один день. Соседи жили на большом удалении друг от друга. Редко, когда имея возможность посидеть как следует за ломберным столом. Игра служила мощным магнитом.
Провожать Стопова вышли все. Нечасто совершались такие вот поездки. Расчувствовавшаяся Лизавета Антоновна даже принялась крестить племянника в дорогу.
Потрясшись и наслушавшись характерных словечек и выражений, помечтав в пути о том, о сём, передумав новые невозможные планы обустройства Помятовки, а заодно с нею и всей России, Иван Ильич наконец добрался до цели.
Халапуев встретил радушно. Впрочем, как и всегда. Предложил своей фирменной настойки. Иван Ильич не стал отказываться. Помимо радушного приёма и рябиновой настойки Стопова ждало кое-что ещё. Сюрприз, более подходящий к разряду неприятных. А именно Ноздрюхин собственной  неуёмной персоной. Буйство натуры сказывалось во всём его облике. Беспокойные вихры волос, расхлябанность в одежде, порывистые движения и резкая манера говорить. Он не вставал, вскакивал. Он не говорил,  кричал.  В  виду начала  дня  он  твёрдо  держался  на  ногах,  но  определённо был нетрезв. Радостно крича, Ноздрюхин распахнул объятия, миновать которые Ивану Ильичу не удалось, как он ни старался.
— Иван Ильич! Ну наконец-то! А то сидишь там у себя, барсучишь. Заждались мы тебя. Ну, давай, проходи. Настоечки глотнём. Не стесняйся, — сам Ноздрюхин никогда не стеснялся, чувствуя за собой не меньше прав, чем было у хозяина дома.
— Как и ты здесь, — удивился Стопов.
Удивление Ноздрюхина было не меньшим.
— А кого ещё ты здесь намеревался увидеть? — спросил он, видимо, забыв, что находится в доме у Халапуева.
В разговоре преобладал Ноздрюхин, поэтому никакой беседы не получалось.
Дождавшись, пока он смолкнет, Халапуев смог вставить свой вопрос.
— Кого ты пригласил?
Пока Иван Ильич перечислял, Ноздрюхин по поводу каждого из приглашённых отпускал довольно едкие и  нелицеприятные комментарии.
— Тумбовы...
— Эти дурни.
— Гаврилины...
— Повылазили медведя из берлоги.
— Четвертинкин...
На это Ноздрюхин только прыснул со смеху.
— Снежиных по понятным причинам не будет. 
— Невелика потеря. 
— Потом Мясоедов...
— Конечно, как обойтись без его начальственного брюха?
Под осуждающими взглядами Халапуева и Стопова, Ноздрюхин сжалился, пробурчав только:
— Ладно, приглашайте кого хотите...
— И Вахмистров...
— И этот тоже. — с  Вахмистровым  у  Ноздрюхина  было в своё  время  серьёзное столкновение.  Тот собирался привлечь Ноздрюхина к суду за драку с заезжим купцом. Чудом и усилиями своих знакомых удалось ему ускользнуть тогда от ответственности. С тех пор он затаил обиду.
— Приглашал то я всех. Не все, правда, согласились. Палачов, например.
— Надо обязательно его уговорить. А то нехорошо получится.
— Я и сам так считаю. Но ты же знаешь его...
— Что? Кого уговорить, — вклинился Ноздрюхин, оторвавшись от рюмки.
— Да Палачова...
— Беру его на себя, — решительно,  как-то даже угрожающе заявил Ноздрюхин.
— Да, право, если не хочет человек, если он занят. Что же его неволить, — по своей природной мягкости попытался вступиться Иван Ильич.
— Нет уж. Если гулять, так всем. С собой его захватим. Иначе я не я буду.