Усмешка Бога

                Усмешка Бога

  Этот скверный эпизод из своей жизни я решила рассказать, когда наткнулась в Телеграм-канале на видео из Вильнюса под названием «Тут не Россия» (3 января 2024 года). Блогосфера подхватила кем-то заснятую и выложенную  в Сеть безобразную сцену издевательства двух взрослых дебилоидов (да, говорю вот так грубо, ибо назвать этих двуногих людьми или мужчинами язык не поворачивается, потому что порядочные люди и настоящие мужчины такого себе не позволяют) над немолодой женщиной в общественном транспорте. Обуянные приступом мелкого патриотизма, они вырвали из ее рук мобильный телефон, по которому она, очевидно, разговаривала на русском языке, и стали перекидывать  друг другу со словами «Тут не Россия». Женщина, впавшая в состояние  аффекта, бросается из стороны в сторону, пытается поймать мобильник, кричит, требует отдать ее вещь. Сцена похожа на известную детскую игру в «собачку», но  выглядит драматично и вызывает  омерзение.  Самое прискорбное в том, что  остальных пассажиров  такое унижение беспомощного человека, видимо,  развлекает, не нашлось никого, кто бы осадил  «шутников», посочувствовал их жертве.

     Наверное, у многих зрителей, как и у меня, возникли вопросы: это что, так реализуют литовцы свое чувство национальной гордости? Или  сейчас   русофобия стала шкалой, по которой  определяется уровень цивилизованности: чем забористее брань, тем он выше?  Или же такова дань нынешней западной  моде  оплевывать, оскорблять, унижать все, что имеет отношение к слову «русский»?

    Без труда можно представить, с каким чувством удовлетворения они потом, выйдя из автобуса, обсуждали свой «героический» поступок, как хвалились перед друзьями, мол, «классно тут одной русской указали на ее место»…  Нет, они, конечно, не знают, кто эта женщина и как она оказалась в Вильнюсе, да им и наплевать, кем она здесь работала -  учительницей, врачом, да хоть господом Богом… Для них это не имеет никакого значения. Значение имеет только одно: она русская. Оккупантка.

     Это видео вызвало бурную реакцию пользователей Сети. Русскоязычную аудиторию  покоробило и возмутило, украинские комментаторы  на все лады выразили радость и удовлетворение, сконцентрировавшееся в формуле «Она там оккупантка, поделом вам, московиты…».      
    А мне, не скрою, было  больно. Понятно, что в ее лице, оскорбляют всех нас, русских, как нацию, но я также хорошо представляла, каково этой бедной пожилой  женщине. В то же время успокаивала мысль: воздаяние не заставит себя долго ждать. Пусть они сегодня радуются, пусть торжествуют, но рано или поздно, может быть, уже завтра, улыбка сползет с их кривых физиономий. Я это точно знаю.  Знаю:  Тот-Кто-Наверху наблюдал всю эту мерзкую сцену от начала до конца  и усмехался, потому что Ему ведомо все, что было «до» и что будет «после» и что за гордыню, которую дебилоиды проявили в этой сцене, Он обязательно их покарает. Я знаю, о чем говорю,  потому что летом 1988 года  со мной произошла похожая история в Чечне. Специфика появившегося информационного повода побуждает меня рассказать ее.
                ***
    …Взяв с собой младшего  четырехлетнего сына,  я отправилась на выходные к своей приятельнице Саците Тазуркаевой в горы, в село Борзой. Автобус до Шатоя, до районного центра, как всегда, был набит битком, свободных мест не оказалось. Все же я решила не дожидаться следующего рейса, полтора-два часа можно и постоять, труднее терпеть  июльскую жару на пыльной автостанции. А впереди нас ждала свежесть гор и фантастическая красота Тумсоевского водопада. Правда, я надеялась, что, может быть,  кто-то из сидящих женщин предложит взять моего сына к себе, пристроит рядом. Таковых не нашлось. Из-за тесноты в проходе мы  продвинулись  к самому неудобному месту на задней площадке – около второй двери: когда автобус  тормозит, особенно на поворотах, сквозь щели  сюда летит вся пыль.  Площадку и широкое последнее сиденье  занимала компания с грузным круглолицым мужчиной лет сорока в центре. Остальные были значительно моложе и  потому вели себя с ним весьма почтительно.

     Вскоре я заметила, что этот человек бросает на меня  оценивающие  взгляды, что-то говорит своим спутникам и посмеивается, а компания послушно хихикает. Юморил он в пределах галерки, негромко, я даже  не сразу осознала, что его ехидные замечания касаются меня.  А когда поняла, то сначала растерялась, почувствовала неловкость. Человек не был мне знаком, ничего не знал обо мне, тем не менее, считал для себя приемлемым вышучивать, выставлять на посмешище.Ничего смешного в моем внешнем виде не было, а если  и было, то не этому колобку с сальным лицом высмеивать. Сделать замечание? Хотя в студенческие годы мне и  посчастливилось посетить несколько уроков знаменитого лингвиста Зайнди Джамалханова, но из-за недостатка практики мой чеченский был не слишком хорош. Если бы  попыталась одернуть  юмориста по-чеченски, то он просто  посмеялся  бы над моим произношением, особенно тех звуков, которые обозначаются на письме сдвоенными буквами. А если бы  по-русски,  то, вывернув мои слова,  заявил бы, будто своим замечанием я, такая-сякая, запрещаю ему говорить на родном языке. Поэтому не решилась что-либо сказать,  только выразительно посмотрела на него. Это была попытка испепелить обидчика гневным взглядом, но она не удалась: он прямо уставился на меня, в глазах плескалась откровенная насмешка. Он догадался, что я все поняла, осознал также, что ничем ответить ему не смогу, и раззадорился еще больше. Похоже, сейчас ему подвернулся  беспроигрышный  случай самоутвердиться, выразить свои национально-патриотические чувства и до блеска отшлифовать свой юмор. А почему бы и нет, когда есть столь подходящая мишень, столь доступный и безопасный объект. Как «груша» для боксера.

    Чем дальше, тем активнее он сыпал остротами,  и тем оживленнее становилось веселье. И тем хуже - мне. Я не могла возмутиться, устроить скандал. Ничего хорошего из этого  все равно бы не вышло, но могло привести к нежелательным последствиям. На этот счет у меня уже был негативный опыт. Давно,  когда я еще только начинала работать в редакции, вот в таком же  ПАЗике возвращалась  в Грозный из командировки в Ведено. Было так же, как и сейчас, жарко, пыльно, душно. И так же пришлось стоять в проходе. Проведя много часов в дороге, в работе, я чувствовала себя усталой и разбитой и думала только об одном: как бы поскорее добраться до дома. К тому же в плечо больно врезался ремень  «Репортера». Этот записывающий агрегат мне дали на радиостудии, чтобы  и для них сделала материал. Довольно тяжелая бандура,  с которой я полдня таскалась по горам, по виду была  похожа на женскую сумку и привлекла внимание кого-то из парней, стоящих  позади. Он решил позаигрывать с девушкой и принялся дергать за ремень.  Я немного отодвинулась, давая понять, чтобы меня оставили в покое. Не подействовало.  При очередном подергивании я раздраженно  взмахнула назад рукой  - инстинктивным жестом,  каким отгоняют назойливую муху. Движение было  резким, а шутник стоял достаточно близко, и удар тыльной стороной ладони пришелся ему прямо в лицо. Конечно, он сам это спровоцировал, но то, что я сделала, было чересчур, и я  похолодела,  понимая, какие будут последствия. Оскорбленный парень рванулся было ко мне, два   товарища удержали, крепко схватив его за обе руки. Сидящий рядом старик что-то негромко сказал,  народ в проходе подвинулся, и друзья буквально протащили своего спутника  в самый конец автобуса. Все произошло быстро и так тихо, что большинство пассажиров ничего не заметили. На автостанции в Грозном  они вышли раньше меня. Но когда я с опаской вступила на землю, заметила, что жаждущего мести парня окружает целая группа недавних пассажиров. Они удерживали его до тех пор, пока я не села в такси и не уехала.  Потом я, конечно, ругала себя, думала, надо было протянуть ему этот «Репортер» и сказать: «Вы так хотите мне помочь? Пожалуйста, а то он очень тяжелый». Но, как говорится,  все мы умны задним числом, да и с чувством юмора у меня не очень. Здесь ситуация была хоть чем-то и похожая, но другая, мотивы у шутника тоже были иные, в духе современных веяний. Однако тот давний урок с пощечиной мне повторять не хотелось.  В любом случае, скандалом  я бы ничего не добилась, а только перепугала ребенка.

         …На остановке около Старых Атагов один из компании вышел. Я сделала было шаг занять освободившееся место, но на него тут же, оттеснив меня, плюхнулся молодой человек из числа приятелей моего обидчика. «Ну что, съела?» - говорил его взгляд. Инцидент вызвал новую порцию веселья, настолько громкого, что оно привлекло внимание сидящих впереди пассажиров. Кто-то тут же отворачивался, кто-то улыбался шутке и с любопытством  оглядывал меня. Но никто не сделал весельчаку замечания, не   сказал, что его поведение недостойно мужчины, а в отношении незнакомой, не очень молодой женщины (мне тогда было 38), да еще   с ребенком – в особенности. Передние места занимали седобородые старцы, однако ни один из них даже не повернулся.  Очередной взрыв веселья раздался, когда мой сынишка, устав стоять, уселся прямо на грязную  ступеньку и прислонился к моим ногам.

    Надо мной публично глумились, а я ничего не могла сделать. Вот это-то больше всего и злило: собственное бессилие. И не было никакого выхода из  замкнутого  пространства с враждебной атмосферой, актуализировавшейся в условиях перестройки и гласности.
 
      Трудно передать, что я тогда испытывала. Внутри все кипело от возмущения и боли, от обиды и беспомощности. И при этом надо было сохранять видимость спокойствия, чтобы не испугать малыша. Сквозь бессильный гнев в мой воспаленный мозг все же пробилась здравая мысль: постараться не обращать внимания, изолировать себя. И я  приказала себе: «Окаменеть! Надо просто окаменеть, пусть они там хоть на головах стоят – меня это не касается». Стиснула зубы, неподвижно застыла  и сосредоточенно уставилась в окно. И ведь  действительно перестала слышать, что творится за спиной. 
 
    Кругломордый сатирик вынужденно угомонился только тогда, когда автобус въехал в Шатой, остановился, и я, подхватив ребенка, первой выскочила на дорогу и скорым шагом поспешила прочь.  Дальше надо было либо идти пешком, либо ждать попутку на небольшом «пятачке» на дороге, спускающейся к Аргуну. Мы и направились к этому месту.   Оглянувшись, я   с содроганием увидела, что мой обидчик со своим поредевшим эскортом  тоже направляется сюда. Значит, экзекуция  продолжится. Что ж,  решила я, придется идти пешком. А это километров семь по извилистой горной дороге. С малышом, под палящим июльским солнцем, с испорченным настроением  – удовольствие не из приятных. Но другого выхода не было.

     Однако очень скоро выяснилось, что все это безобразие наблюдал Тот-Кто-Наверху и иронично усмехался.

     …Боковым зрением я заметила, что параллельно,  посреди дороги, замедляет ход, а потом и вовсе останавливается красный легковой автомобиль. Водитель через открытое переднее окно  окликнул меня по имени. Обернувшись, увидела знакомое лицо…  Бог мой, да это же Ахмедик-маленький!  Ахмед Моусаров из Борзоя.  Семнадцать лет назад мы вместе учительствовали в селе Ведучи, в горах на границе с Грузией. Даже некоторое время квартировали у одной хозяйки.  Он тогда начал работать сразу после окончания школы: педагогов в сельской местности не хватало, эти «пустующие бреши» заполнялись наиболее грамотными вчерашними десятиклассниками.  Ахмедиком-маленьким мы называли его не потому, что он был маленький или слишком молодой, - нет, с ростом, сложением все было в норме, хватало там и серьезности, и  взрослой ответственности. Но в коллективе был еще один  Ахмед,  крупный, медведеобразный, и потому, чтобы не путать в разговоре, о ком из них идет речь, их и стали называть: Ахмед-большой и Ахмед-маленький или просто Ахмедик - любовно, так как его обожали ученики и уважали учителя. Сейчас, конечно, он  возмужал, но не узнать его было нельзя. Мы несказанно обрадовались встрече.
    -Тебе куда? – спросил Ахмед.
    -В Борзой.
    -Садись, - он кивнул на соседнее место.  Я открыла дверцу и  тут же,  рассмотрев  пассажиров на  заднем сиденье, отпрянула назад: там развалился мой обидчик в компании  с одним из своих  автобусных слушателей, тем самым, который не уступил мне место. «Нет, Ахмед, спасибо, мы пешком…», - я захлопнула дверцу, чем очень удивила бывшего коллегу.  «Садись. Столько лет не виделись», - настойчиво повторил он. Тем не менее,  видимо понял, что у моего замешательства есть причина, так как  выражение его лица неуловимо изменилось. Заставлять  его продолжать уговоры и занимать проезжую часть дороги   дальше было бы просто неприлично и неуважительно, а я знала, что он не отступится и, взяв ребенка на руки, села.
 
       Нам с Ахмедом было что вспомнить. Разговаривали  по-дружески тепло,   доверительно и заинтересованно, как разговаривают люди, которые вместе проходили через трудности, делясь последним куском хлеба.  Это очень удивило и задело юмориста с заднего сиденья, он  недоуменно спросил Ахмеда по-чеченски: это кто  такая?   Тот ответил, что журналист, корреспондент «Грозненского рабочего», а раньше работала здесь учительницей.
    «Грозненский рабочий» был в Чечено-Ингушетии главным периодическим изданием, с непререкаемым авторитетом, так что  информация для толстяка оказалась шокирующей, он заметно  сник, как сдувшийся шарик. Ахмед представил его: «Это мой сосед…».  «Мы уже виделись», - буркнула я  мрачно.
    
     Информировать Сациту и ее семью о злоключении в автобусе я не стала. Но вечером пришел Ахмед и сообщил, что сосед  обо всем ему рассказал, очень сожалеет о случившемся и просит его извинить.
     -Вот как, – я вспыхнула,  – извинить? Значит, оплевывал он меня прилюдно, среди бела дня, а извинения просит, когда никого нет, да еще и под покровом темноты? Да еще возложил  эту ношу на тебя.  Грош цена его извинениям.  Он дожил до зрелого возраста и не научился отвечать за свои поступки. Уверена, никаких угрызений совести он бы не почувствовал, если бы не узнал, что я твоя хорошая знакомая, что работаю в престижной газете, к тому же гостья знаменитой  Сациты Тазуркаевой. Еще и радовался бы, что так весело провел время в дороге. А теперь получается, что оскорбляя меня, он оскорбил и своих односельчан, и  любая встреча с вами будет ему укором. Вот и хочет обелить себя…

    Видно было, что и на Ахмеда, и на Сациту эта история  произвела глубокое удручающее  впечатление. Мне помнилось, каким поборником справедливости был Ахмед тогда, в свои семнадцать-восемнадцать лет, и каким действенным было его сострадание к слабым. А правдолюбица-Сацита и вовсе живая легенда,  известная на всю республику. Тот факт, что обидчик худо-бедно устыдился своего поведения и хочет, чтобы его простили, как-то сглаживал «острые углы» случившегося.   Тем не менее, я не удержалась, чтобы не произнести тираду: «Не нуждаюсь я в его фальшивом раскаянии, не нужны мне его извинения, потому что оскорбления ко мне не приклеились. Отскочили, как капли дождя от камня.  И я рада, что они к нему вернулись. Да и кто я такая, чтобы кого-то прощать или не прощать, - это  прерогатива другой силы, той,  которая судит не только наши поступки, а и слова, и даже мысли. Если я и произнесу  слово «извиняю», которое  так хочется ему услышать, это будет всего  лишь слово, оно ничего не изменит  в его натуре. Пусть лучше  в следующий раз, когда  захочет на ком-то поупражняться в словесности, прежде подумает: не придется ли потом каяться. А, может, и плакать…»

    Вот почему я не сомневалась, что издевательство над беспомощной женщиной в вильнюсском автобусе не останется без  внимания Того-Кто-Наверху, он обязательно посмеется над обидчиками. И когда до них дойдет его смех или даже легкая ироничная усмешка,  они погрустнеют.

                ***
      Однако все встало на свои места гораздо раньше, чем  ожидалось. Еще не успела я до конца изложить свою  историю, как в Сети  5 января, через день после случившегося, появилась дополнительная информация из Вильнюса: пострадавшая оказалась  не русской оккупанткой, а украинкой из Кривого Рога, к тому же беженкой. Вот так мужество, проявленное героями автобусных  битв с беззащитными пожилыми женщинами, обернулось стыдом и позором, а буйный приступ  показного патриотизма  - громким пшиком.