Семья и люди Часть 4-2

Семья и люди

Часть 4-2

Опущенная целина

Во времена моего студенчества при царствовании Никиты Хрущева страна, чтобы прокормиться, занялась освоением целинных земель Казахстана. У меня есть грамота за освоение целинных земель, хотя на целине я ни разу не был. Нас, целый эшелон студентов Ленинградского Политехнического, послали убирать урожай в дальние колхозы Красноярского края. Мы были молоды, болезни нас не допекали – поездка на пользу здоровью, и с познавательной точки зрения интересно, но с точки зрения экономики?!

Гнать в Красноярск эшелон рабсилы, чтобы сгрести сено, разгрузить машины с зерном и выдернуть лен! Такое мыслимо только при великих стройках коммунизма. Гнать на колхозные поля нас стали с четвертого класса. Я думал, что гнуть спину на полях придется до пенсии, но последние 13 лет в колхоз нас не возят. Даже в ближайшие, окрестные. И как-то всё обходится. А тут из Ленинграда в Красноярск!

Работали мы, как положено, хотя оплата за наш труд нам не светила. Двадцать лет назад в санатории в Ессентуках моим соседом оказался мой ровесник из колхоза в Татарии, и я поинтересовался колхозными делами.
– Кто помнит войну, тот пашет, а молодежь гнуться не хочет.
Мы в Красноярском крае хоть и были молоды, но войну и голод помнили. Работали по-советски, но все бывало.

Вечером, когда мы обычно уже возвращались домой, проезжающее мимо колхозное начальство предложило нам, пока не стемнело, додергать лен на неубранном до конца льняном поле.

Мы поработали еще полчаса, а потом девчонки забастовали. Возник спор – продолжать или бросить? И тут я решил разрядить ситуацию личным примером. Мне в колхозе трудно давались работы, требующие больших физических усилий. Парни охотно ходили в зерновой амбар.

Я мешок с зерном удержать не мог, а они взвалят и несут по длиннющему амбару метров тридцать. Разгрузят машину и балдеют с перекуром, пока она снова приедет. А полевые работы, где надо быстро делать однообразные движения, они не любят. Там я на коне. Физические усилия небольшие, автоматически работай и думай, думай, думай. На льняном поле я – в первых рядах.

 Мне перекуривать не надо. И вот теперь чего спорить? Работы на час, полтора. Мы все были воспитаны на советской литературе, а мне она крепко запала в душу. «Ночью, при фонаре буду пахать!». И я дергаю лен и размышляю о чем-то своем. Когда дошел до края поля, изрядно стемнело. Выпрямился, оглянулся – на поле ни души: ушли и меня не позвали.

Сидит этот случай во мне многообразной занозой. Мне обидно за себя, за свой слепой и бездумный фанатизм. Мне горько, что меня бросили, как отверженного. Но случай заставил о многом подумать. Трудно изжить в себе то, что заложено с детства, но корректировать можно.


Побочные замечания

Не знаю, как другие студенты, а я схватывал на лету и надолго запоминал не откровения лектора по предмету, а всевозможные побочные замечания.

Теоретическую механику нам читал знаменитый лектор этого предмета М.И. Бать. Читал ярко, блестяще, доходчиво, а попутно, пока мы срисовывали чертежи и конспектировали, рассказывал об истории науки, о жизни ученых, высказывался о литературе, об искусстве, шутил – тонко и остро.

В соседней группе училась его дочь Катя, наша группа однажды была у него в гостях на даче. Он оказался интересным собеседником. На фронт его не брали из-за дичайшей близорукости. Он уговорил, чтобы его взяли переводчиком. Служил на Сталинградском фронте, переводил и обобщал немецкие документы, добытые разведкой.

Он уверял, что наши, начиная наступление, ожидали встретить сопротивление ста тысяч немцев, а в котле оказалось триста тысяч с гаком. Ничего себе военные шуточки, но победителей не судят.

Однажды вместо него на лекцию пришел ассистент, флегматичный, нерасторопный, полная противоположность любимому лектору. Излагал медленно, скучно, тягуче. Поднялся невообразимый гвалт. Болтали, а поскольку мешали друг другу, говорили громко, не стесняясь.

Лектор терпеливо это сносил, но, когда перестал слышать свой голос, повернулся от доски к нам и сказал одну фразу:
– Совесть – вещь относительная.
Многим стало стыдно. Уровень шума резко понизился.

Запомнилось вступление к первой лекции по химии. Еще со школьных лет я привык, что самый главный предмет тот, который преподает учитель. Главнее не бывает.

– Я не стану уверять, что химия – самый важный для вас предмет, – начал химик. – Тот, кто хотел заниматься химией, пошел в другие институты или поступил к нам на химический факультет, а не на электромеханический. Моя задача в другом. Я хочу вас убедить, что химия тоже интересный предмет.

Могу заверить – убедил.
Мне химия давалась легко и в школе, и в институте, но, странное дело, как легко она в меня входила, так легко покинула навсегда. Я часто замечал, что ребята, с которыми вместе работал, обладают основательными познаниями в химии, а у меня пустота пустотой. Возможно, потому, что, заполняя память всяким мусором, всевозможными побочными рассуждениями, я вытеснял на периферию каркас и суть глобальных дисциплин, а в мусоре выуживал зерна.

Экзамен наш химик принимал тоже своеобразно. Все преподаватели любили, чтобы зачетки подавались в раскрытом виде. Практически все они, особенно на младших курсах, перед тем как поставить оценку, листали зачетку, кто откровенно и демонстративно, кто украдкой.

Отметки, поставленные другими, действовали на многих преподавателей магически. Сильных студентов иногда это выручало, а слабых несправедливо губило. Наш химик от всех неукоснительно требовал закрытой зачетки. После ответа он крупно выводил на листе студента оценку, а после листал зачетку.

После третьего курса я безбожно пропускал лекции, если лектор мне не нравился. На лекции по технике безопасности я не собирался ходить и первую пропустил. Наш самый дисциплинированный студент, круглый отличник и будущий профессор и зав кафедрой по нашей специальности в Минске Бронислав Фираго сказал мне:
– Ты напрасно пропустил. В следующий раз сходи, тебе понравится.

Лектор называл очередную тему и целый час увлекательно рассказывал истории, связанные с нарушением техники безопасности по данной теме. Прекрасный спектакль, а ходили считанные единицы. Я не пропустил больше ни одной лекции и до сих пор могу пересказать случаи на любое нарушение правил. Могу и добавить. Насмотрелся и наслушался на уральских заводах во время практики.


Крушение

На четвертом курсе преподаватель лет тридцати пяти впервые в своей жизни ведет курс «Электрические машины». Он волнуется, сбивается, а мы – уже матерые, языкастые и гонорливые. Однажды он совсем запутался и растерялся.
– Не верите?! Давайте посмотрим в учебнике.

Он достает из портфеля знакомый учебник, находит нужную главу.
– Вот, все правильно, и у меня так.
Он стирает на доске то, что у него немножко не так, и, поглядывая в учебник, который держит раскрытым в левой руке, вносит исправления.

Но вот экзамен. Теперь наша очередь сбиваться и волноваться, а ему судить – карать или миловать.

Ждем полчаса, час, а его нет. Такого еще не бывало. Внезапно разносится весть, что электричка финляндского направления сошла с рельс, есть жертвы, а он должен был приехать именно этой электричкой.

Проходит еще час скорбного ожидания. Вдруг с шумом распахивается дверь в аудиторию, и стремительным шагом входит преподаватель с забинтованной головой.

Одного за другим он расставляет нас за досками. Начинает отвечать первый. Не успевает разогнаться, преподаватель прерывает его. Достаточно. Пятерка. Следующему – быстро пятерка и так далее. Я не помню, чтобы он хоть одну четверку поставил.
Через какое-то количество лет ему суждено стать деканом нашего факультета, но это уже без нас.


Житейская термодинамика

Практические занятия по физике на первом курсе вел молодой красивый преподаватель. Несколько лет до нас он закончил физико-механический факультет нашего же Политехнического. Держал он себя с нами почти на равной ноге, а с некоторыми парнями фактически дружил. Девчонки были от него без ума, но это его не радовало.

– Друзья уехали в Арзамас, – рассказывал он нам, – а я учился лучше многих и остался здесь. Они там делом заняты, а я студентам твержу, что пэвэ равно эртэ.

Об Арзамасе мы ничего не знали, но по его намекам догадывались, что там что-то секретное. Как потом стало известно, под Арзамасом в это время под руководством Харитона, Зельдовича и Сахарова завершалась разработка водородной бомбы.
Пэвэ равно эртэ – известная формула в физике, связывающая между собой параметры идеального газа, а идеального в жизни ничего не бывает.

На перерыве наш преподаватель спешил через дорогу в торговую точку рядом с заборами и корпусами Ленинградского физико-технического института – научного института, созданного А.Ф. Иоффе. В заведении из известных бутылок горючую жидкость разливали страждущим в стаканы, и он стоял, дожидаясь успокоительной порции, вместе со студентами, проторившими туда свою тропу. Возвращался повеселевшим, и мы с его помощью решали задачи с применением формулы – пэвэ равно эртэ.

Когда он протирал штаны в аудиториях физических корпусов Политехнического, профессора, убеждая его, что пэвэ равно эртэ, не удосужились отвлечься на побочные рассуждения о жизни, а он сам не догадался применить освоенные знания и методы к размышлениям о возможных путях собственного развития.

Получать в институте пятерки за решения задач, которые сотни раз уже были решены до этого другими, это – одно. Работа, когда требуется сделать то, что еще никто никогда не делал, это – другое. Достичь в работе заметных высот – это третье. Найти свою сферу, проложить свой путь – это четвертое. Чувствовать себя на своем жизненном пути в своей тарелке, это – пятое, шестое, десятое. Это самая сложная и самая главная в жизни задача. Именно поэтому она не каждому по плечу.


Отцовское крыло

Кафедрой по моей выпускающей специальности руководил тишайший, добрейший и пожилой кандидат устаревших технических наук. Нам он читал допотопную довоенную технику, и я не баловал его посещением лекций. В перерыв он забегал сверху из аудитории в уставленный оборудованием полуподвал на нашу кафедру, а я там возился с лабораторной установкой.

Мы мирно здоровались. Потом он уходил наверх продолжать лекцию, а я оставался внизу. Не знаю, обижало ли это его, экзамены он принимал доброжелательно и пятерочки ставил. В нашу же бытность его дополнительно избрали или назначили деканом. Предыдущий трагически погиб.

Меня давно мучила мысль, почему тишайшие люди иногда становятся заметными руководителями. Ответ пришел не сразу и из смежной отрасли.
Из Евклидовой биологии известно, что волк обязательно съест зайца, а в биологии Лобачевского все сложнее и круче. Есть несколько равносильных волков. Кого из них избрать на руководящий пост?

Никого! Такая грызня начнется – лес заплачет. Ни один обиженный волк не будет выполнять приказы избранного. Пока избранный всех не перережет, дело не сдвинется. Его прирежут, все начинай сначала. Кого же назначить? Как ни странно – зайца! Ни один волк его не зарежет, поскольку будет считать, что сможет легко править им, да и другие волки не дадут ему зайца в обиду.

 И друг с другом при зайце напрямую нельзя схватиться. Кто позволит перепрыгивать через зайца? Наступает удивительно устойчивое равновесие, которое всем выгодно и удобно. Работа страдает? Это ее проблемы. Лишь бы волки не страдали, а они и не страдают.

И вот наш декан правит попутно кафедрой или, наоборот, наш зав кафедрой правит попутно деканатом. Казалось бы, при такой возможности для родной кафедры можно что-нибудь сладкое выцыганить, а не тут-то было. Небольшое исключение наступает, когда выпускают нас.

На кафедру принимают двоих выпускников. Один товарищ необыкновенных спортивных достижений и за ним стоят большие институтские силы, а другой приглянулся нашему старейшему доценту – второму человеку на кафедре.

Круглого отличника Бронислава Фираго в институте не оставляют. Есть удобное обоснование. Он – иногородний, живет в общежитии. Я живу у тети, жилье у меня есть. Мой руководитель по работам на кафедре Владимир Николаевич Шарахин, не посвящая меня в свои планы, делает все возможное и невозможное, как я понял задним числом, через год после окончания института, чтобы оставить меня на кафедре.

Он организует заседание кафедры, на котором я делаю доклад о смонтированной лабораторной установке и методах работы с ней. Доклад перед коллективом преподавателей во главе с зав кафедрой, деканом, проходит на ура. Меня хвалят, установку и методику принимают в число действующих, и на этом все, слава богу, кончается.

В Ленинграде я оставаться не хочу. Меня приглашали на фирму, на которой я проходил преддипломную практику и с инженерами которой я ездил в Челябинск на наладку автоматики трубопрокатного стана, но я мечтаю о свободе и ухожу в самостоятельное плавание.

Только через год после окончания института мне, где не надо, любознательному и, где надо, мало информированному, открылись причины странного поведения нашего декана. Через год после нас на нашей кафедре выпускался его сын. Отец бронировал ему место, а для приличия вместе с ним принял большую группу выпускников.

Объективно рассуждая, он поступил правильно. Многие профессора своих сыновей оставляли при себе, и ничего, мир не лопнул. 


Маховик

Институт – моя любовь. Я с удовольствием погружался во многие дисциплины. Приоткрывалось мироздание, и в него можно было заглянуть. Некоторые преподаватели читали свои курсы так, что казалось, мы ходим у самого края на дальних подступах к дисциплине, а дальше такая бездна проблем – дух захватывает – десяткам светлых голов еще сотни лет работать.

Было немало ненужных дисциплин и не было нужных. Техника, особенно связанная с электроникой, стремительно развивалась, по литературе это хорошо было видно, а учебные курсы по этим направлениям не предвиделись.

Иногда мы возмущались. Зачем нам, электрикам, рассчитывать мостовые краны? В деканате отбивались. Заезжал, мол, недавно академик Капица, наш бывший выпускник. Ему поведали, что студенты нос воротят от мостовых кранов.

– Я их рассчитывал, и они пусть рассчитывают, – будто бы был ответ. Для меня такой ответ не вяжется с тем, что я потом читал о Капице. Скорее всего, или он сказал мимоходом и в шутку, чтобы от него отвязались, или преподаватели, не желая менять учебный процесс, придумывали защитные механизмы.

На практических занятиях по теплотехнике нас привели в лабораторию, где стояло много старинных машин и механизмов. Меня поразил огромный массивный маховик раза в два выше моего роста. Я никогда особой удали не проявлял, а тут взыграло во мне – смогу ли я столкнуть его с места. Преподавателя не было, я взялся за работу и, в конце концов, доказал свое.

Когда я уже праздновал победу, вошел преподаватель.
– Что вы наделали? Мне специально лаборанты поставили его в определенное положение по риске. Ставьте теперь сами на место.

Раскачать – куда ни шло, остановить в нужной точке намного тяжелее. Я весь в поту. Майка и рубашка прилипли к телу. Крепкие парни из группы посмеиваются в сторонке, а мне стыдно попросить помощи. Помог преподаватель. Он тоже не богатырской силы, но у него глаз наметан.

Полезный урок. С тех пор к незнакомым механизмам я отношусь с уважением.
От самой теплотехники остался в памяти рассказ преподавателя о том, чем отличается наш кочегар от американского. Рассказывал он возле какой-то топки недалеко от злополучного маховика.

Наш кочегар, придя на работу, сбрасывает с себя пиджак, рубашку и майку и бросает их в угол. Оставшись по пояс голый, он перекуривает, пока не остынет топка, и сам не замерзнет. Тогда он плюет на руки, растирает их, берет совковую лопату и начинает бешено забрасывать уголь в топку. Сам – в угле и копоти, пот градом, трусы сырые, волосы мокрые. Забил топку до отказа – куска не бросишь, смахнул пот со лба и перекуривает.

Несчастная топка сначала целый час разгорается, потом горит сумасшедшим пламенем, футеровка трещит и перекаливается, потом остывает дальше некуда. А кочегар еще не собрался с силой. Наконец, он замерзает, ослабленный огонь в печи его уже не греет, и тогда он снова плюет на руки, и все начинается сначала.

А американский кочегар, придя на работу, вешает пиджак на плечики и остается в белой сорочке. Осторожно и не спеша, чтобы не поднять пыль, набирает неполную лопату угля и так же осторожно, чтобы ничего не сбросить на пол, отправляет уголь в топку. Так весь рабочий день без перекура. Топка горит равномерно, сам сухой и рубашка чистая.

Я не видел, как работает американский кочегар. Наш перекуривает основательно. Но, если заведется и поплюет на руки, то уж вкалывает до пота.


Отдельно взятые ямы

В институте каждый из нас встречался со многими преподавателями. Не всегда встречи проходили гладко. За годы обучения я в обиде, не считая одного случая, на трех человек. О первом случае умолчу. Я до сих пор не знаю, что было причиной. Мое ли поведение задело преподавателя, или он отыгрывался за свою занозистую жизнь? Вины своей я не вижу, а ему бог – судья.

По теории машин и механизмов преподаватель задал каждому рассчитать кинематику какого-нибудь надуманного механизма – сочленения рычагов, кулачков и прочей дребедени. Бьюсь, время идет, а у меня ничего не сцепляется. Смирил гордыню, пошел к преподавателю, а он ехидно улыбается. Знаем, мол, мы таких, рассчитывайте, все получится. Листайте лекции, читайте учебники. Еле уговорил посмотреть расчеты.

Надменно и нехотя стал смотреть. Постепенно ироническая улыбка сползла с его лица, он сверил задание со своими записями и ушел в себя, как шахматист в проигранной партии. Мне уже все ясно, а ему надо самолюбие убаюкать.

– Да, не получится, – наконец говорит, не поднимая ни плеч, ни глаз. Мне бы помолчать, а я, нетерпеливый, спрашиваю:
– Что же делать?
Своим вопросом я возвращаю его к текущей жизни. Счастливая улыбка появляется на его лице.
– Делать новое задание.
Он радостно засуетился, что-то с удовольствием отметил в своих записях и выдал мне новое задание.

А с какой стати? Его ляп, а мне потей. И никаких извинений.
Время под завязку. Пришлось бросить все остальное и срочно догонять других. Правда, новое задание он бегло посмотрел и сразу без разговоров поставил пятерку, но это меня не радовало.

Следующий случай. Еду на экзамен, а трамвая долго нет. Обычно сдавал экзамены в первых рядах, а тут оказался последним и с непривычки притомился, ожидая. Всё ответил, все задачи на доске решил, но, рассказывая о решении, дважды, показывая на формулу кинетической энергии, называл ее количеством движения, хотя тут же поправлялся. Формула количества движения тоже присутствовала на доске.

И вот сопливый ассистент, возможно, впервые принимающий экзамен, заключает:
– Вы дважды оговорились. Вам – четверка.
Я воспринял философски и даже фактически не обиделся.
Молодые стараются. Иногда это показатель того, что сам еще неуверенно стоит на ногах. Пожилые добрее. Меньше обижаются сами и меньше обижают других.

И третий случай. Философию у нас вел преподаватель, у которого лоб был в виде шишки. Но внешность обманчива. Звезд с неба он не хватал, а мне его почему-то стало жалко. Большинству философия – как бегемоту таблетка. На семинарах он умоляет выступать, дискутировать, а все отводят глаза к окну. А мне философия нравится. Я стал заводить группу. У философа с шишкой аж глаза блестят изумленно, он и слова вставить не успевает.

И вот экзамен. В каждом билете два вопроса по философии и один по тогдашнему съезду тогдашней партии. У меня этот вопрос по мероприятиям каких-то мероприятий – буза бузой на бузе. Три пункта мероприятий вспомнил, а четвертый с ходу не рождается.
– Может быть, кто-нибудь пойдет без подготовки? – спрашивает наш философ и, улыбаясь, смотрит на меня. Ему скучно ждать, пока мы испишем свои листы.
«Четвертое мероприятие вспомню по ходу, – думаю я. – Да до этой ерунды и не дойдет».

С таким детским пониманием чужой психологии я вызываюсь отвечать.
Отвечаю подряд на вопросы, но жду интересных дополнительных, а их нет. Дохожу до последнего. Выпаливаю три судьбоносных на текущие пару недель мероприятия, а четвертое так и не приходит в голову. Я задумываюсь и вспоминаю, но философ с шишкой не дает подумать.

– Что же это вы четвертое мероприятие нашей не помните наизусть? – и ставит мне четверку.
Полезная оплеуха моему зазнайству и хороший урок на будущее. 
Мне кажется, он специально спровоцировал меня на ответы без подготовки и был счастлив, когда я споткнулся. Мелкое самолюбие требует зримой пищи.


Трудный случай

Если серьезно относиться к жизни, думать надо в любых обстоятельствах, но результат не всегда радует. Иногда точно рассчитанный поступок не вызывает восторга, а глупый не оставляет осадка.

Курс практических занятий по электрическим машинам вела у нас волевая умная женщина. У меня с ней сложились хорошие отношения, и я с огромным удовольствием ходил на ее занятия. Мы проводили лабораторную работу, в следующее посещение сдавали отчеты по ней и проводили новую. И вдруг один из наших товарищей – красивый, обаятельный, остроумный, любимец девчонок – не может сдать ей одну работу, вторую, третью.

Семестр близится к концу. Не получит зачет – не допустят к экзаменам. По нашим прежним законам вылет из института ему обеспечен. А студент сильный, и парень заметный и яркий.

– Что у вас произошло? – спрашиваю у него.
– Не знаю, – пожимает плечами и смотрит невинными глазами, а лучший его дружок, самый из нас матерый и многоопытный, странно улыбается. Я это зафиксировал в памяти, но не придал значения.
– Ладно, я поговорю с нею.
Он виновато улыбается, как будто ему неловко, но всем своим видом показывает, что благодарен мне за сочувствие и будет рад за помощь.

Я выбрал момент, когда мы с преподавательницей остались одни, и попросил за него.
– Феликс, вы не знаете всего, что случилось, – сказала она мне, – поэтому вам не надо за него заступаться.
Я понял, что плюхнулся в болото, и мне стало не по себе.
Я поверил ему и по велению души совершил поступок, не подумав. Хорошо это или плохо?

Если предъявить сегодняшние требования к себе вчерашнему, мне должно быть стыдно за себя. Если бы я хоть чуть-чуть подумал, я бы сообразил, что дело не в учебном процессе, дело не в том, что он не может понять суть лабораторной работы. Студенты и студентки слабее его легко сдавали, значит, он совершил нечто такое, что крепко ее обидело. И зная ее, не столько зная, сколько чувствуя, как человека, мог бы догадаться, что она будет мстить до последней возможной минуты, а потом брезгливо поставит ему зачет.

Ведь именно так и произошло. Он это лучше меня понимал, поскольку подумал о возможном сценарии и не очень-то паниковал. Получается, что я поступил, как круглый дурак, и она меня справедливо отшлепала. Я ушел от нее именно с таким чувством. Но я снова вслушиваюсь в ее голос и не слышу там презрительного шлепка. Она сказала то, что должна была сказать в той ситуации умная женщина наивному дураку.

Да, я поступил безрассудно, но бывают в жизни моменты, когда, не думая, надо поступать, как велит душа. Парадокс, который противоречит всем моим жизненным принципам, но это так.
Тонет человек. Если умеющий плавать, станет размышлять, он не бросится спасать утопающего – вдруг у самого ногу сведет.

Всю жизнь я учил себя и сына, что думать надо в любой ситуации. Сейчас я вынужден признать относительность абсолютного. Поступок разума – это одно, поступок души – другое, и умение действовать по порыву души не стоит в себе вытравливать, даже если иногда попадаешь пальцем в небо и покрываешься малиновыми пятнами.

В жизни я совершил несколько поступков, за которые мне стыдно до сих пор. Слава богу, это были глупости, а не подлость. Мои поступки не причинили другим вреда, но на мою жизнь оказали огромное влияние. Жизнь прожить, не совершив глупого поступка, невозможно. Смысл в том, чтобы из этого делать выводы. Тогда последующий грешок будет мельче предыдущего. Это позволяет на себя смотреть по-иному.


Два студенческих промаха

Еду в институт. Втискиваюсь в битком набитый трамвай и издалека вижу – сидит друг мой Валерка и читает книгу. Я пробираюсь к нему и шлепаю его портфелем по голове. Он с изумлением поднимает голову, и я вижу, что это совсем не Валерка.

Мы возвращаемся с целины – целый эшелон студентов вывозят из Красноярского края. На какой-то станции я иду к своему вагону и у входа в вагон, далекий от моего, вижу со спины двух незнакомых девчонок в спортивных костюмах. Я отпустил какую-то острую шутку. Одна засмеялась, вторая ответила в том же духе, не оборачиваясь.

Я осмелел и стал, как говорит теперь молодежь, клеиться и подбивать клинышки. Одна продолжает посмеиваться, вторая – слово за слово – не уступает, а я распаляюсь сильнее. Наконец, она оборачивается, и я с ужасом вижу, что это наша преподавательница.
Но – пойми женщин. Та, которая посмеивалась, откровенно смеется надо мной, а в глазах второй я вижу веселое сожаление, что я испугался и собираюсь драпать.


Уместное опоздание

1971 год. Десятилетие окончания института. Оргкомитет предложил обширную программу мероприятий с посещением ресторана на Невском. Но сначала мы собрались в длинном коридоре главного корпуса возле деканата. Наш средний возраст – тридцать три года, возраст Ильи Муромца, и мы еще полны сил и надежд. Конечно, у кого-то пробивается седина, у кого-то намечается животик, у кого-то заметнее худоба и сутулость, но, главное, мы внезапно вернулись в молодость и узнаваемы друг для друга.

Впечатление сказочного праздника не проходит. Через пять лет все будет значительно грустнее. Ощутимее потери в наших рядах, меньше приехавших и очень трудно многих узнать, а на некоторых вообще смотришь с изумлением – неужели мы с ним когда-то учились вместе? А на десятилетии – праздник.

Из коридора нас приглашают в знакомую аудиторию. Своей группой садимся на знакомое старое место. Все привычно, вокруг знакомые лица. Вот девчонка из соседней группы, которая когда-то мне очень нравилась, и на которую я поглядывал во время лекций, пока не стал поглядывать на других. Сидит, не зная об этом, на своем месте.
Немало лекций, особенно на младших курсах, мы слушали здесь.

Обычно утром, минут через пять после начала лекции, открывалась дверь справа от кафедры, на цыпочках входил высокий и стройный Велединский, молча кланялся лектору, правую руку прикладывая к груди, и на цыпочках взлетал в верхние ярусы аудитории.
На первом курсе мы еще шалили и баловались, носили волейбольный мяч и выбегали поиграть. На втором повзрослели, мяч забыли, стали чаще и пристальней поглядывать на девчонок.

Есть что вспомнить и о чем поговорить. Но председатель оргкомитета, один из самых ярких студентов, уже кандидат и, говорят, скоро доктор, привычно, поскольку он сам преподаватель, призывает нас к тишине. Он начинает оглашать подведенную оргкомитетом статистику того, что с нами стало за десять прошедших лет.

Неожиданно открывается правая от кафедры дверь, на цыпочках входит прежний Велединский, молча кланяется председателю, прикладывая правую руку к груди и на цыпочках торопливо поднимается в верхние ярусы аудитории. На какой-то миг все опешили, но потом раздался оглушительный хохот.

Велединский, не понимая причины, на всякий случай поклонился всем сверху, прикладывая руку к груди, и сел на свое обычное место. Ощущение было – как в сказке. Теперь точно мы снова в юности. Лучшего праздника не придумать.


Бдительность

Я еду на праздники в Белоруссию навестить родителей. Билетов в Москве нет. В последнюю минуту с трудом достал в мягкий вагон. В те годы я с большей охотой поехал бы в плацкартном – сэкономил бы и впечатлений больше, но не судьба.

В купе три полковника. Я думал, будут говорить о бабах, а они ноль внимания на меня и на полигоновском жаргоне о работе. Непосвященному их речь – как иностранцу русский мат, чушь какая-то. Но я-то бывал в командировках и понимаю все до последнего слова. Подмывало меня пошутить – дать понять, что я их понимаю. В штаны наложили бы. Язык до Колымы доведет. Но слишком большая разница в возрасте. В Орше я выхожу и даю им возможность спокойно доехать до Минска.

Во время суда над высокопоставленным чиновником Пеньковским я оказался в Днепропетровске на «Южмаше» – на фирме академика Янгеля. В наши дни поступок Пеньковского трактуется разнообразно – от предательства до героизма, а в те дни он трактовался однозначно. Во всех цехах и КБ, со всех столбов и стен корпусов на территории фирмы идет громкая прямая трансляция судебного процесса.
Лето. Жара. Я в одной легкой безрукавке, надетой на голое тело. В охране фирмы и на проходной солдаты КГБ. Они не подчиняются даже директору и в эти дни свирепствуют, как никогда.

Я должен был согласовать документы на прибор, который мы делаем для фирмы. Собрал все подписи, но как вынести.
– Надо оформить пропуск, – говорю.
– С ума сошел? – отвечают. – Такой пропуск у нас и до процесса два дня оформлялся, а у тебя билет на поезд через два часа. Так выноси. Но попадешься – мы тебя не знаем.

Взял я папку, тремя пальцами правой руки крепко зажал тесемку нижней ее части, а тесемку верхней корочки удерживаю указательным и большим, и пошел к проходной. Солдат из кабины, через которую я должен пройти, сквозь стекла дверей и стен проходной заметил меня издалека еще во дворе. Папка его гипнотизировала, он не сводил с нее немигающих глаз.

В нескольких шагах от кабины, когда солдат, как пружина, готов был к прыжку, я отпустил тесемку верхней корочки, чтобы папка раскрылась, да еще для убедительности, что папка пуста, поднял ее вверх за вторую тесемку. Солдат расплылся в улыбке. Левой рукой я сдал ему пропуск, прошел кабину и вышел из проходной.
В полдень следующего дня я положил подписанные документы на стол начальству.

Чудеса изобретательности

Я никогда не отличался сноровкой в бытовых вопросах, но однажды проявил чудеса изобретательности. Я должен был отвезти в Днепропетровск прибор. Предполагалось, что я там останусь до тех пор, пока его не смонтируют в общую систему и проверят совместно с другим оборудованием.

Приезжаю в Днепропетровск. В заводской гостинице, в которой я уже не раз бывал, ни одного свободного места. Дело – труба, идут испытания. В городских гостиницах не устроиться – это мы уже проходили, а ночевать в вестибюле на стуле, желания нет.
Прихожу с прибором к проходной и тут меня осенило.

На втором этаже проходной, случайно слышал, есть комната, где отмечают командировочные удостоверения тем, кого не пропускают на территорию. Привез, сдал, отметился – и будь здоров.

Поднимаюсь. Действительно, есть. За окошком – милая девушка.
Так, мол, и так, говорю. Привез, но мне пропуск заказан. Пройду и потом выйду – вы мне отметите? Она обещала отметить.

Прибору и мне, обрадовались, а место в гостинице ни в своей, ни в городской достать не могут.
– Тогда я уеду, – говорю начальнику цеха Геннадию Зайцеву, – которого давно уже знаю.
– Никуда ты не денешься. Мы тебе командировочное удостоверение не отметим. Тебе командировку не оплатят.
– Обойдусь, – говорю я.
– Ну-ну, – посмотрим.
На том и расстались. Он думал, я к ребятам пойду, а я за проходную и снова к девушке. Она мне поставила все штампы, и я благополучно уехал.
В жизни всегда есть лазейки. Кто умеет их находить, тот в жизни – как рыба в воде.


Особый случай

Восемнадцать лет тому назад в январе месяце мы с Валей едем в Ленинград. На улице изрядный мороз. Заходим в вагон, трубы отопления холодные. Поезд трогается, проходит час, а все, как было. Иду к проводнику. Он полупьян, темнит и выворачивается.

Натягиваем на себя все теплое, что взяли с собой, помогает – как мертвому припарки, а любимый радикулит уже ликует. Снова иду к проводнику. Он пьян еще больше, с ним пьяный приятель и пьяная женщина. Опять темнит, но обещает все сделать. Я на него накричал. Голос у меня не тихий, а когда завожусь, слышно в любом вагоне состава, но остальные пассажиры молчат и терпят, меня никто не поддерживает. Видно, им жарко, один я с женой мерзну.

Проходит еще время. Не выдерживаю, снова иду к проводнику уже на предельном взводе.
– Не связывайся с ними, – пытается остановить меня Валя, но я ее не слушаю.
Пьяная компания в тамбуре.
– Люди мерзнут, а вы пьянствуете и прохлаждаетесь! – ору я на проводника.
Пьяная баба взвилась до потолка, заорала и грудью пошла на меня в атаку, чувствуя за спиной поддержку двух дюжих мужиков.
– Пошел отсюда, пока цел! – и дальше следует без перерыва обстоятельный рассказ на жаргоне о том, что с ней мужики не раз делали.

Агрессивные пьяные бабы в сто раз злее мужиков. Они вообще никаких тормозов не знают. Я отмахнулся от нее и снова заорал на проводника:
– Сейчас же займитесь отоплением!
И тут проводник сознается мне, что упустил и заморозил систему.
– Я сейчас же пойду к бригадиру! – кричу я.

Баба снова заорала матом, но проводник тихо на нее прикрикнул, и она опешила. Этого она от него не ожидала. Она – бой-баба, а он вообще-то мужик спокойный.
– Я сейчас что-нибудь придумаю, не надо никуда ходить, – просит проводник.

Действительно, не прошло и десяти минут, он приходит в наше купе. Во втором от нас вагоне, таком же купейном, есть свободные места. Мы, оставив вещи, идем с Валей туда. Одно купе там совершенно свободно, и проводник того вагона выдает нам бесплатно постельные принадлежности.

Утром мы возвращаемся в наш холодный вагон за вещами. Соседи, как сосульки, но меня их судьба не трогает. Не поддержали меня, не надо.
– Ты знаешь, этого я от тебя не ожидала, – говорит мне Валя. – Я и не знала, что
ты умеешь командовать.
Чтобы заслужить одобрение Вали, надо хоть в чём-то превзойти себя. Видимо, с
её точки зрения, это сейчас произошло.