Семья и люди Часть 4-1

Феликс Довжик

Семья и люди

Часть 4-1

Вокруг конторы

Я никогда не считал себя башковитым человеком и никогда не претендовал на то, что доступно человеку с головой. Умный все знает и умеет устраиваться, а я никогда не знал, когда и куда подать заявление, где занять очередь или оформить документы.

Один знакомый товарищ в молодые годы занимался общественной работой. Ему приходилось топтаться в исполкоме по профсоюзным делам, и он и краем глаза видел жизнь с ее одаривающей стороны.
– Мне бы быть начальником любой захудалой конторы, – говорил в те годы товарищ. – Все равно какой, но с отдельным кабинетом, хоть метр на метр.

Это был предел его мечтаний. Предел потому и называется пределом – он недоступен простому смертному, и в этом серьезная закономерность.
В конторах сидят очень умные люди. Дураков там не держат, и они там не приживаются. Дураки еще в школе в поте лица ломают голову над задачами, далекими от жизни, размышляют о мироздании и черт знает о чем. А умный сидит за его спиной, поплевывая, списывает диктант или контрольную и в ус не дует.

Дураку нашептывают:
– Ты такой талант, тебе надо физикой и математикой заниматься, ты наше будущее, – и он распускает крыльями пока еще не общипанные перышки и наивно верит, что ему все дороги открыты. А умный гуляет в свое удовольствие и посмеивается – ему надрываться не надо. Он сразу в контору. Все равно в какую. До отдельных дураков это доходит, когда все места заняты.

В маленьких конторах большие дела делаются. Ходят их начальники важные, сытые, довольные. Сломается у важного конторщика в квартире нужный предмет, например, телевизор, а он в нем ни в зуб ногой. Но ему и не надо. Он знает, кому позвонить.

Прибегут к нему, исправят поломку и еще спасибо скажут, что оказал доверие. А умный с головой в телевизор лезет. Чтоб ремонтировать, надо понять, как он устроен, а мастера вызвать, у жены денег нет. А уж по кабинетам и конторам гоняют его все, кому не лень. Пожалуется он вышестоящему, что, мол, Тупицын позарез нужную ему бумагу не подписывает.

 Вышестоящий спрашивает грозно:
– Что ж ты, Тупицын? А?
– Иван Иваныч, так у Мудрецова бумага не того, не по форме. Я, конечно, могу с вашего указания, но так делопроизводство не делается.
– Вишь, Мудрецов, ты, брат, того, не учен нашим премудростям. А нельзя. Тут тебе не та физика. Тут космогония высшая. А жить надо. Давай по-хорошему. Учти и столкуйся. А иначе сам понимаешь.

Если бы понимал. Тупицын, тот понимает, а Мудрецову не дано. Не того масштаба фигура, и голова с детства не тем заполнена. Задачи заумные решать пыжится, а в жизни ничего знать и уметь не может. Это в конторах умеют.


Первородная функция

Давным-давно, когда государства находились в зачаточном состоянии, а князья набирали силу и уже не могли за всем единолично усмотреть, они из числа ближайших собутыльников назначали сборщиков дани. Так появились первые чиновники и их первородная функция – собирать дань, а работа – бесплатное приложение за зарплату.

В жизни в соответствии с функцией – терминология. Посетители и просители говорят – дать взятку, вмазать, всучить, а противоположная сторона по-другому считает – получить взятку, взять или, говоря научным языком, осуществить принятие взятки. Не получающие взятки не хотят понять, что именно в этом состоит работа чиновников – их первейшая и святая обязанность перед человечеством. Они для этого созданы.

Возьмем инженера. Он бы отказался, если бы ему дали? Но кто даст? Ищи дураков. А чиновнику несут. Народ кричит – надо бороться! Кто будет бороться? Станет умный человек рубить сук, на котором сидит?

Бывают случаи. Совсем человек меры не знает – богом себя на земле посчитал. Вышестоящему не отщипнет и перегнуться в позвоночнике перед истинными богами считает ниже своего неподкупного достоинства. Таких приходится наклонять и учить хождению на цыпочках. Но это – отдельные экземпляры, исключительное явление в нашем обществе.

Остальные хорошо вышколены и дисциплинированы, вообще – нормальные люди. Намекнет культурно или поставит заборчик на пути. Ему несут, он осуществляет принятие. А кто откажется?

Случается, врачи берут, учителя, институтские педагоги и вольные судейские люди. Очень это чиновников беспокоит. Что же это с интеллигенцией? Как она не понимает, что контингент должен быть ограниченным. Не поручали им князья такое мероприятие. Есть узаконенное присутствие. Туда несите, если умеете. Там всё примут.


Куда пристраиваются трудолюбивые троечники?

Я бы не задавал вопрос о троечниках, если бы у меня не было об этом своего представления. Подобные заголовки в литературе – не попытки выяснить, а желание рассказать.

Образцовым троечником был мой одноклассник Вовка Л. Родители работали в пригородном колхозе. Они доверили сына школе, а помочь могли только распространенным орудием наказания. Познания Вовки в школьных предметах с первого класса превосходили родительские познания, хотя у самого именно в младших классах все было основательно запущено.

Родительский ремень оказывал на него существенное телесное воздействие, но мало помогал в интеллектуальном развитии. Не ремень ему был нужен, а основательное толкование математических дисциплин с азов, но никому это не пришло в голову. Ремень казался надежнее и лучше.

В старших классах, осматривая возможные будущие горизонты, Вовка без родительского кожаного стимула стал беспокоиться о прочности своих знаний, и волею судьбы роль помощника в его блужданиях по предметам выпала на меня.

Должен признаться, я в ту пору еще не достиг вершин педагогического мастерства. Пик моей учительской карьеры пришелся на более поздние годы. Когда я кончил институт и работал, меня угораздило влюбиться в красивую девчонку, прима-балерину городского танцевального ансамбля, но, как к ней подступиться, я понятия не имел.

Я ей был нужен, как Вовке ремень, когда он не понимал математики. Отборных орлов фирмы, только мигни, к ней бы слетелась стая. И тут вдруг она выразила желание готовиться к поступлению в институт. Радости моей не было предела.

Когда я познакомился с ее познанием школьных истин, я понял, что мы с ней надолго и крепко связаны. За шестой класс ничего не усвоено! Алгебра как-то пошла, а с тремя признаками равенства треугольников мы засели, как грузовик в распутицу. Только через несколько месяцев моей изобретательной фантазии удалось убедить ее, что треугольники равны, если у них две стороны и угол между ними равны и одинаковы.

Когда она мне поверила, и геометрия сорвалась с мертвой точки, к моему сожалению кавалера и учителя, ее жизненные планы взмыли в сторону от меня по крутой параболе. Она с искренним сочувствием помахала мне ручкой, вышла замуж и уехала в Москву. Теперь я понимаю, что она совершила здравый поступок. Зачем треугольники, если можно сразу выйти на прямую.

Вернемся к моему однокласснику. В старших классах Вовкин отец с матерью, чисто случайно, по недоразумению, подарили ему братишку. Не знаю, как родители хотели назвать брата, но Вовка настоял, чтобы его назвали моим именем. Обоснование было элементарное, но убийственное по силе воздействия на родителей.
– Пусть хоть один в нашей семье хорошо учится.

Так в нашем городе у меня появился первый и единственный тезка. Самое интересное, что впоследствии он хорошо учился и поступил в высшее военное училище. Тезка был обречен. С пеленок семья возлагала на него надежды и делала все, чтобы он посвятил себя школьным предметам. Я понимаю, что не волшебное имя – причина его успехов, но то, что в честь меня назван человек, мне тогда и теперь смешно и приятно.

После школы в положенный срок мой одноклассник в кирзовых сапогах и пилотке честно отправился за Полярный круг на Новую Землю. В письмах не роптал, просил только прислать лук, а то цинга замучила.

После службы в армии, когда настала пора окончательно выбирать свой путь, он совсем не случайно оказался в Ленинграде. Он давно проторил туда тропу. Сильные ученики на каникулах отдыхали от занятий, они, видите ли, устали, а он-то, наоборот, в школе отдыхал от работы.

 На зимних и летних каникулах он в товарных вагонах сопровождал скот от колхозного откормочного пункта до ленинградского мясокомбината. Так что и город видывал и каких-то знакомых имел. Незнакомая мне ленинградская девчонка не стала ждать принца из Парижа, а пошла с нашим Вовкой под венец.

Все люди разные, а поэтому попадаются среди них мудрые, которые знают, что им в будущем нужно. Девчонка выбрала не очкарика из университета, а крепкого трудолюбивого сельского парня.

Теперь перед ним встал вопрос, кем быть в крупном городе.
Я подошел к самому трудному месту в моем описании. Я должен обосновать, что ничего не выдумал, что все было предопределено заранее. По законам советской литературы я должен написать, что он пошел на завод сложной новейшей техники и стал знатным бригадиром и депутатом, но этого не было. Что он знал в этой технике и где ее видел?

Однажды мама приехала в Ленинград. Как-то она пошла в магазин за мясом. В окрестных магазинах ничто ее не удовлетворило, и ее занесло в район, куда она раньше не ходила. Зашла в мясной магазин. Довольно большая очередь. Внезапно мясник, молодой мужчина, оставляет прилавок и с криком бросается обнимать мою маму. Мама узнает в нем знакомого с детских лет моего одноклассника Вовку.

По советским временам, мясник – царская должность, выше и добротнее его только Генеральный секретарь страны. И вдруг на таком хлебном посту наш Вовка. Мне вправе не верить. Вся советская литература, все юмористические журналы были наполнены рассказами о том, как люди с высшим образованием завидовали мяснику, как безнадежно мечтали о его должности. Но, честное пионерское, я не вру.

 У моего одноклассника были все основания занять этот пост. Отец регулярно выкармливал поросенка. Как его разделать и продать излишки, чтобы купить штаны сыну для школы, домочадцы знали не понаслышке. Я до сих пор не представляю, что такое филейная часть и как ее отличить от другой, а он об этом имел понятие, когда я играл в казаки-разбойники.

Когда мне мама рассказала о состоявшемся жизненном пути одноклассника, я не завидовал – я понимал, что человек попал на свое законное место, что работает он по своей законной специальности и образованию. Чему научился, тем и занят в самом хорошем смысле этой мысли.

Но бедная моя мама. По-моему, впервые она задумалась, а туда ли подталкивала меня в спину. У Вовки уже кооперативная квартира, он уже набивает кошелек и собственный отпуск проводит в чужом районе, подменяя продавца, чтобы приобрести машину. Ему открываются все пути и горизонты. Есть о чем задуматься. Не судьба ли Вовки подтолкнула меня на занятный поступок?

На ноябрьские праздники 1965 года мы пошли в поход на Плещеево озеро и в Переславль-Залесский, а тушенки в открытой продаже в нашем советском отечестве не нашли. А есть хочется.

Сырая осень. Снежок балует. Рюкзаки тяжелые, маршрут напряженный. На колхозной ферме недалеко от Плещеева озера мы купили живого барашка. Перед добровольцами была поставлена задача – превратить живое милое существо в товарное мясо. Вызвалось шесть человек, и я в том числе.

Когда мы приступили к работе, оказалось, что только двое однажды издалека видели, как это делается, а остальные представляли сугубо теоретически. Но деревня в глубинке Подмосковья – не Япония, и не дикий европейский запад. Тут же рядом оказался местный мужик, который, глядя сбоку на нашу работу, совершенно точно определил уровень нашего мастерства. Но и мы не лыком шиты. Нескольких его советов оказалось достаточно, чтобы у нас дело пошло.

Мы сняли с барашка комбинезон, а мужик подсказал и продемонстрировал, как надо без промаха найти желчный пузырь и удалить не только его, но и накопительные резервуары, трубопроводы и выводной ствол – все те божественные инструменты, которые сделали бы нашего барашка первым кавалером в дамском обществе.

О желчном пузыре мы помнили, но в общей массе внутренних органов отыскать не могли, а об остальном в пылу работы не подумали, а это дело особой и первостепенной важности.

За помощь и консультацию мужик ничего с нас взять не захотел. Он был доволен, как бывает доволен учитель, когда ему удается передать знания в надежные руки.

Женщины сварили студень и суп харчо, а печенку мы проворонили. Ее стащила шустрая собачонка из местного лесничества, пока дежурный дремал, а мы ходили осматривать ботик Петра Первого. Вечером собачонка пришла извиняться, но мы на нее зла не таили и журили для порядка из воспитательных целей.

Наша стоянка и это лесничество располагались вблизи того места, где река Вёкса вытекает из озера. С того берега Вёксы, стоя в лодке и гребя одним веслом, к нам переправилась средних лет женщина. Мы угостили ее папиросами, а она рассказала нам об истории этих мест в сталинские времена.

Лесничество – бывшая охотничья дача Василия Сталина. Он прилетал на озеро на гидросамолете и на лошадях, не щадя посевы на полях, гонял с друзьями лесную живность.

Как-то через несколько лет после моего участия в разделке барашка я рассказал об этом в одной компании.
– Фу! Ты поднял руку на животное! – отшатнулся от меня один товарищ и посмотрел с изумлением. Настала моя очередь удивляться. Товарищ в это время уминал солидный кусок жареной курицы. Если ты такой чувствительный интеллигент, зачем же ломаешь курице кости? Питался бы редиской и помидорами.

Мне в последующем не раз приходилось разделывать мясо и рыбу. Меня однажды в юности учил матерый мужчина, у которого было несколько детей от нескольких жен.
– Женщины детей должны рожать. Мужчинам такой возможности бог не дал. А все остальное мужчина обязан уметь. Не спеши только об умении жене рассказывать – свободу назад не вернешь.
А зачем свобода и где она, если живешь в семье?

Еще один раз мама видела моего одноклассника. Отец его болел, и он приехал разделать и продать последнего выращенного отцом поросенка. Возле него на рынке выстроилась очередь, но, как и в предыдущий раз, он прервал работу, чтобы поговорить с мамой. Маме это было приятно.
– Красиво работал, – рассказывала мама.
Значит, не напрасно отец прививал ремнем трудолюбие. Воспитывал, как умел. Раз Вовка приехал и помог – все понял и не обиделся.

В школе изучают избранный круг предметов, а в жизни часто требуется то, о чем школа умалчивает. Троечники в силу разных причин трудно усваивают некоторые дисциплины, но это не значит, что они не разбираются в остальном. Хорошо, когда человек хорошо учится, но гораздо важнее, как сложится жизненный путь. Если человек своим трудом проложит его на хорошую честную четверку, не это ли в жизни счастье?


Материнское чутье

Когда я учился в шестом классе, у нас появился новый директор школы, и надо же было такому случиться, что у него старший сын был моим ровесником, а класс, в котором я учился, считался лучшим. Сын директора стал претендовать на лидерство, да и положение обязывало, а я оказался помехой. У него – самолюбие, у меня – свое.

Был еще Шурик Лоборев, смышленее нас, умнее и гибче. Он держался нейтрально и не мешал двум баранам биться рогами. В этой ситуации директор принял правильное решение. Он перевел сына и Шурика Лоборева с его согласия в параллельный класс. Соседний класс охотно их принял и стал сильнее нашего. Я остался без конкурентных стимулов. Была еще Оля Жиженко – отличница, но она девчонка, конкуренции между нами не было.

Директор после этих событий не воспылал ко мне любовью. С моими родителями он остался в хороших отношениях, а меня по головке не гладил, но относился объективно и справедливо. Он в старших классах преподавал у нас историю, меня ловил изощренно, но никогда не выходил за рамки честной игры.

Я к его урокам готовился основательно и перепахивал горы дополнительной литературы. Возможно, сам того не желая, он дал хорошую закалку моей воле – заменил мне отсутствие конкуренции в классе. Он сбивал, но не бил, а я старался выстоять, не уронив себя.

И вот рано утром я собираюсь на выпускной экзамен по истории. Принимать будет директор, его жена – второй историк школы и кто-то из учителей. Я спокоен – на любой билет отвечу без подготовки.

И вдруг мама, которая никогда не интересовалась политикой, подавая мне завтрак, говорит:
– Ты знаешь, только что по радио передали, что в Хельсинки сегодня начнет заседать конгресс, – и рассказывает, что за конгресс.
Пока шли экзамены, я газет не читал и радио не слушал. Газеты вообще не самое любимое занятие в школьные годы.

Сдаю экзамен. Директор задает дополнительные вопросы, но все честно, без желания уронить. И вдруг его жена спрашивает:
– А вы знаете, что сегодня произойдет в Хельсинки?

Я смотрю на директора, а он с немым изумлением смотрит на жену. А чего удивляться? Она – мать, она помнит обиды, нанесенные сыну.
Третья учительница смотрит испуганно. Вопрос из разряда подножек, но моя мама, предвидя, что не все может быть гладко, снабдила меня ответом.

Я отвечаю, а жена директора кивает головой, не поднимая глаз.
– Молодец, – говорит директор. – Пятерка.


Разделение труда

По телевизору показали погром, учиненный антиглобалистами во время встречи глав восьми государств. Показали и наших представителей. Знакомые лица. Из таких в рамках любой социальной системы, как правило, не получаются толковые работники. Им от природы дан иной талант – активно требовать, чтобы никто не жил лучше их, а то завидно и больно. Но свою полезную социальную функцию они выполняют.

Из-за их требований и тем, кто толково работает, что-нибудь перепадет. Иначе всем сядут на голову. Фактически происходит разделение труда по способностям. Одни работают, другие требуют. Кто что умеет. Из хорошего работника – плохой горлопан. Из хорошего горлопана – плохой работник. Но вместе они могут представлять серьезную силу, если интересы сойдутся. Лучше бы не надо, но все бывает.


Переоценка событий

Сталин умирал накануне Восьмого Марта. У нас еще лежал снег. Мы всей семьей сидели дома за столом и слушали радио. Отец, сестра и я с постными лицами смотрим в одну точку, а мама великого вождя терпеть не могла, ей скучно, она глазеет по сторонам и замечает, что по дороге на санях мужик везет на базар добротную вязанку дров.

Мама срывается с места. Надо же, какое улыбается счастье. Отопительный сезон кончается, мужика не перехватили в такой день – все прилипли к репродукторам. Дровишки на следующую зиму можно сторговать по дешевке. Но мы в один голос кричим маме: «Не смей!».

 Мама удивлена, что здесь такого. Она не слушает нас и хочет бежать, даже не одевшись. Но мы снова кричим, особенно старается отец. Мы с сестрой из соображений приличия – в такой день заниматься такими делами, а отец, я думаю, из соображений элементарной безопасности. Если кто-нибудь капнет в райком, чем его жена в этот день занималась, ему, пожалуй, не отшутиться.

Мама, обиженная и расстроенная, неохотно подчиняется, но садится не к нам за стол ближе к репродуктору на стене, а подальше от нас у печки.

А в школе разыгрываются свои события. Девчонка на класс старше, из девятого, красивая, веселая, озорная, брякнула, не подумав:
– Скорее бы он умер, а то на Восьмое Марта не попляшешь.

В свое время я не заинтересовался, в каком окружении это было сказано, а жаль. Ее немедленно исключают из комсомола и из школы.
Нас выстраивают в коридоре, и мы скорбим. Девчонки в слезах, мальчишки понурые и притихшие. Уроки идут, но это уроки скорби. И вот урок химии.

Химию у нас вела очень неэмоциональная женщина. Предмет она знала хорошо, умела держать дисциплину, хотя никаких уловок для этого не применяла. Она всегда держалась спокойно, не улыбнется, не разозлится. Обстановка в классе деловая, сдержанная, сухая.

Она держит с нами дистанцию и не раскрывается. О каждом учителе я мог бы рассказать много интересного, занятного или странного, а о ней мне рассказать нечего. В свой внутренний мир она даже издалека не пускала.

И вот в эти трагические часы она входит в класс и вместо занятий по химии пускает по рядам фотографии чудес человеческой биологии и медицины – различные аномалии, отклонения, различные уродцы и вообще черт знает что. Наша скорбь мгновенно улетучилась. Мы смеемся, хохочем, мы ходим на головах, это на ее-то уроке.

Я никогда до этого не видел улыбки на ее лице, хотя и грустным оно не было. Всегда деловое, серьезное лицо. А тут улыбается и смеется вместе с нами. Но я-то – мальчик не промах. Я понимаю, зачем она это сделала, и внутренне ее осуждаю.

 Мне в голову не приходит мысль, что у нее к вождю может быть такое же отношение, как у мамы. Мама не приемлет не столько Сталина, как личность, сколько олицетворяемую им бытовую идеологию и власть. Но, что положено маме, то не положено другим. Но я и не Павлик Морозов.

Я прекрасно понимаю, если бросить, как искру, мысль, если осветить ее поступок в свете морально-патриотической преданности, неприятностей ей, как девчонке из девятого класса, не избежать. Я не рассказываю об этом даже маме, хотя моральные проблемы мы с ней вместе обсуждаем – мне интересно ее мнение. Если крамольную мысль знает больше одного человека, это уже опасно. Кто-нибудь случайно проболтается.

Через много лет я понял, что учительница поступила неосторожно, но правильно. Могла нарваться на такого смышленого фанатика, как я, – святее римского папы. Не знаю, сводила ли она свои счеты с вождем или не подумала о последствиях, решая педагогическую задачу, но нас, оболваненных остолопов, она вывела из стопора. Скорбь как рукой сняло. Мы вернулись к нормальной жизни. 


Учителя и наставники

В любой сфере человеческой деятельности толковых специалистов единичное количество. Хороший учитель, хороший врач, да и хороший инженер – редкость. Сплошь и рядом в изделиях техники наталкиваешься на топорное решение.

Создавая изделие, трудно увязать разнообразный комплекс проблем прочности и лаконичности конструкции, материаловедения, технологии, экономики и, отыскивая компромисс между ними, приходится отходить от идеального. Но часто количество степеней свободы продукции допускает многообразие вариантов, а использовано поверхностное решение – то, что сразу пришло в голову.

Подобная же ситуация в медицине и педагогике.
Поэтому, если человеку встретился на пути хороший учитель или врач, он может считать себя счастливым. А бывают обидные случаи. Можно встретить достаточно квалифицированного специалиста, но с большим «но». Маме моей однажды встретился врач не самых лучших моральных качеств.

Мама попала в больницу с воспалением легких, а врач демонстрировала глубинные кладовые своего ущербного внутреннего мира. Мама не смолчала. Положение было не равным. Мама покинула больницу, не долечившись, и горький осадок вместе с болезнью так и не растворился.

Мне повезло с учителями физики.
В средних классах физику преподавал Федор Яковлевич. Он прошел войну, имел несколько ранений, по характеру был резким, вспыльчивым, строгим, но справедливым.

Он мог схватить за шиворот, мог вышвырнуть из класса. Как еще осадить пацана, если ему шлея попала под хвост, и он идет вразнос, а преподаватель нетерпеливый и вспыльчивый. Но душа у него – добрейшая. Особенно заметно это раскрывалось на экзаменах.

Есть преподаватели – демократы, ведут себя, как друзья-товарищи, а на экзаменах показывают клыки – становятся важными, недоступными и отыгрываются. Федор Яковлевич на экзаменах преображался. Это был совсем другой человек. Он болел за каждого двоечника и хулигана, подсказывал, вытягивал и безбожно завышал им оценки. И на своих, и на чужих предметах.

Интересный учебник, хороший учитель, с ним можно беседовать и задавать вопросы, к которым он относится вполне серьезно, – все это сделало физику любимым предметом.

В старших классах физику преподавала легендарная для нашего города Галина Федоровна. Федор Яковлевич перешел в другую школу. О Галине Федоровне я был немало наслышан, когда у нее училась сестра. Семьи у Галины Федоровны не было, вся жизнь – в школе и в учениках, а странностей – хоть отбавляй. Особенно доставалось девчонкам.

Мне знакомый товарищ, сдававший в вузе, если только он меня не обманул, экзамен самому Ландау, говорил, что великий физик девчонкам меньше четверки не ставил. Четверку получали те, кто совсем ни бум-бум в общении. Шкуру Ландау драл с мальчишек. «Зачем женщинам физика?».

Галина Федоровна этого понять не желала, да плюс к тому была старых домостроевских требований к женщинам. За какую-нибудь новую шляпку или модную юбку можно было получить двойку за четверть, прогулка по парку даже в одиночестве могла обойтись дорого. Но и мальчишкам не было поблажек.

Многим парням, назначенным другими учителями в гении, она немало попортила крови. Родители обиженных чад жаждали мести, но в городе не было лишнего физика. Даже то, что ее голые троечники на вступительных экзаменах в технические вузы с блеском сдавали на четверки и пятерки, в особенности ставилось ей в вину.

К нам она пришла уже несколько не той Галиной Федоровной, поскольку неприятностей натерпелась, но былая язвительная сила прорывалась, когда она закипала на девчонок, которые не собирались в будущем заниматься теоретической физикой.

– Юбки протираете! Из колхоза удрали!
Сестра уверяла, что в ее время Галина Федоровна объясняла толково и обстоятельно. Нас она этим не баловала.

Став мягче к ученикам, к ученицам и их нарядам, она стала жестче в предмете. Не разжевывала, а драла семь шкур, требуя, чтобы мы сами вникали и разбирались. Готовясь к ее урокам, я читал институтские учебники.

В мое время еще можно было встретить учебники технических вузов, в которых давалась описательная физика. Попадались темы, когда никто ничего понять не мог. Это значит, что мы, отличники, Оля Жиженко и я, не брались растолковать урок даже сильным ученикам, поскольку у самих не сложилось четкое понимание. И тогда класс был обречен.

Галина Федоровна поднимает и заставляет стоять пяток, а то и больше сильных учеников. Каждый отказывается отвечать. На каком-нибудь восьмом-девятом начинается диалог.
– Я не понял урок.
– Что ты не понял?
– Всё не понял.
– Как всё!? – взрывается Галина Федоровна. – Ты не понял, как я заходила в класс. Как вызывала балбесов? Как ставила двойки? Ты не понял, что потенциал, это то-то и то-то!
Она четко понимала, какую изюминку мы не раскусили, какого звена нам не достает, чтобы сложилась ясная картина, и в запале на пальцах в двух словах умела доходчиво изложить суть.

– Галина Федоровна! Я всё понял, – кричит кто-нибудь из стоящих. – Я пойду отвечать.
– Нет, теперь поздно, – говорит Галина Федоровна, успокаиваясь. – Теперь я всем вам поставлю двойки.

Почему-то меня и Олю она не вызывала во времена подобных позорищ. Сейчас мне самому интересно, пошел бы я отвечать, не имея четких представлений, или сдался бы, как все. Наверно, пошел, рискнул бы, а она помогла бы выползти, попутно рассказав обо мне всему классу много интересного.

Мне и Оле она устраивала другую экзекуцию. Несколько раз она простужалась, у нее пропадал голос. Нас она ставила у доски и заставляла выводить новый материал, о котором мы не имели представления.

– Вы – отличники! – хрипела она. – Вы обязаны чувствовать дорогу, а не спотыкаться, как хромой возле каждой кочки.
Когда над головою висит меч, соображаешь остро. С ее помощью и не всегда гладко, но выезжали.

В каждом экзаменационном билете на выпускных экзаменах указывался примерный тип задачи, которую надо решить. Мы с Олей стали прорабатывать с классом эти задачи. Две недели подряд все оставались после уроков, а мы по очереди на доске объясняли ход решения.

Последний урок физики. Влетает разъяренная Галина Федоровна. В глазах громы и молнии. Такой я ее еще ни разу не видел.

– Садитесь, – говорит зловеще тихо, и вдруг, стоя, почти срываясь на крик: – Довжик! Встать! Жиженко! Встать! Это – правда, что вы всему классу объясняли решение задач экзаменационных билетов! – и смотрит на меня, не мигая, в упор.
«Наверно, этого нельзя было делать», – мелькает мысль. Так хочется улизнуть от неизбежной порки, но врать не приучен.

– Да. Это – правда, – отвечаю, как можно тверже, хотя, думаю, голос дрожал.
– Этого я от вас не ожидала! Молодцы! – выпаливает Галина Федоровна.
Господи, если бы она только знала, сколько нервов стоила мне ее похвала.
– А тот хваленый класс до этого не додумался. Молодцы. Вы все теперь хорошо сдадите.

Теперь-то я понимаю, что ее возбуждение относилось не к нам, а к тем спорам, которые велись в учительской, но тогда я струхнул не на шутку, и ее одобрение не сразу меня успокоило.

На летних каникулах после второго курса я с моим давним дружком из того хваленого класса навестил Галину Федоровну. Она уже была на пенсии, год не работала. Снова Галина Федоровна поразила меня. Ее маленькая квартирка была забита книгами и журналами.

– Вы знаете, – сказала она нам – я так боялась отстать. Я боялась, что уже не могу дать вам современную физику.
Человек отмечает и выделяет того, кого любит, но тот, кого любят, живет и работает не в вакууме. Я должен сказать хотя бы пару слов о других.

Были слабые учителя, были замотанные жизнью – в книжку заглянуть некогда. Но есть вещи, важнее профессионального уровня и мастерства. Все мои учителя были обычными нормальными хорошими людьми, ни один из них ни в предвзятости, ни в подлости замечен не был. Ни на одного из своих учителей у меня нет обид. Только став взрослым, я понял, какое это счастье. Такое не каждому выпадает.


Ненависть


– Казнить – так казнить, миловать – так миловать, – говорит Пугачев у Пушкина в «Капитанской дочке».
К счастью, мне такой власти не дано. Оглядывая свой пройденный путь, могу сказать, что неосознанно, в силу заложенных в меня характеристик я придерживался иного принципа: любить – так любить, ненавидеть – так ненавидеть.

Человек – сложное сплетение характера, воли, самолюбия и много чего другого. У одного все свито в линию, у другого – в клубок. У одного из клубка торчат колючие шипы, а внутри – большой запас доброй энергии, у другого клубок гладкий и скользкий, но внутри – злоба, зависть и яд.

Есть на свете хорошие люди. Жизнь есть жизнь. Случаются и у них сбои. Мало ли какие бывают обстоятельства, и какая запредельная нагрузка ложится на их плечи. Но в целом человек остается человеком в подавляющем большинстве обстоятельств.

 Есть плохие люди, и никуда от этого не денешься. Среди них свои маяки и вершины. Они могут иметь несокрушимую волю и могут проявлять гениальную изобретательность, когда вершат свои дела. Именно из-за этого их часто объединяют с великими и выдающимися, которые действительно внесли огромный вклад в общую копилку добрых дел и познаний.

Вечный спор, кого же больше – хороших или плохих?
Интересное наблюдение. В языке практически нет существительных для определения хорошего человека. Одни прилагательные. Человек правильный, славный, мировой, чудесный, порядочный, добрый, отзывчивый, отличный, прекрасный, замечательный, великий, золотой. Где же другие части речи? Человек – что надо, человек-мечта, свой парень, настоящий мужик. И всё? Такого поискать. Отдать всё – мало. Во времена моей юности бойкие женщины говорили – отдаться мало, но это о другом.

А вот о плохом существительных не счесть. Богатая классификация малейших оттенков подлости. Подлец, негодяй, дурак, мерзавец, тварь, мразь, дрянь, паршивец, гадина, подонок, сволочь, сукин сын, стервец, кулак, держиморда, тиран, вошь, гнида, ехидна, шакал и так далее. Прилагательных тоже не счесть. Мерзкий, противный, паскудный, гнусный, подлый, грязный, поганый, хреновый, паршивый, дрянной. Но по этим признакам нельзя судить, кого больше – хороших или плохих.

Подлые поступки взвинчивают до предела и оставляют глубокие шрамы. Оценка зависит от субъективного восприятия и от везения. Объективно – подавляющее число людей – нормальные люди. В обычных обстоятельствах они ведут себя самым нормальным образом, совершают нормальные хорошие поступки или, в силу разных причин, нормальные мелкие пакости, такие, которые другими людьми быстро прощаются и забываются. Но меняются обстоятельства – резко и в худшую сторону. Начинается расслоение.

Хорошие люди те, которые противодействуют таким обстоятельствам. Их просто так на подлый поступок не спихнешь. А очень хорошие люди, те героически сопротивляются. Но таких мало, таких единицы. Плохих тоже не так много. Плохие – это те, кто в обычных обстоятельствах совершают ощутимые пакости. Зависть, злоба, накопленный яд и все нехорошее, что в них скопилось, постоянно ищет колючий выход. Страдают от них все, но особенно – чувствительные люди.

Время лечит. Обиды затухают, забываются, уходят в туман. Взрослеешь, лучше понимаешь жизнь. Понимаешь, что движет людьми.
Со многими своими былыми обидчиками я бы сейчас спокойно встретился и поговорил. Но есть несколько человек… Я и сейчас плюнул бы им в лицо.


Разномастное стадо

В 1955 году Ленинградский политехнический институт, выполняя разнарядку по поставке рабочей силы в областные колхозы, бросил, как он делал это не раз, на прорыв битвы за урожай первые же набранные группы золотых медалистов. Я оказался в одной из них в маленькой деревеньке на берегу озера.

 Медалисты – не самые отпетые бузотеры и не самые глупые на этом свете. И командиров нам дали хороших – двух студентов-ленинградцев, окончивших второй курс радиотехнического факультета. Комиссар – тихий и скромный, а командир – энергичный, деятельный, эрудированный и с людьми сходится мгновенно.

Многие годы я ждал, что его фамилия появится в списках академиков, министров или знаменитых инженеров, но что-то не встретил. Видно, быть хорошим и заботливым человеком и организатором маловато для высокого взлета. Нужно еще что-то такое, что не каждому вложено. Или нужно чего-то не иметь, чтобы не мешало.

Деревня – одни бабы и два подростка. Наша задача – косить, убирать сено и пасти скот. Я после десятого класса был недюжинной физической слабости. Мясо на кости и мышцы при активном моем старании наросли в институте и после. Махать косой командир меня научил, и я быстро приноровился не втыкать острие в землю и не задирать до неба, но силы и выносливости он мне одолжить не мог.

Кроме нас в колхозе косила бригада крепких мужиков с ленинградского завода. Выделялся их бригадир – плотный, красивого телосложения без единой жиринки и за словом в карман не лазил. Он на вилы поднимал сразу целую копну и играючи забрасывал на стог.

Когда уже после института нас с работы погнали в колхозы, оказалось, что я владею косой и вилами. Видимо, я запомнил технику бригадира. При определенной сноровке и правильной манипуляции моей силы на вилах достаточно.

Основная моя профессия в этом первом после школы колхозе – пастух.
В первый же день я упустил стадо. В стаде белая коза с двумя козочками, пару десятков коров и несколько телят. Пригнал стадо на положенное место, на козу ноль внимания, слежу за коровами, а они разбрелись и к лесу лезут. Отогнал с одной стороны, смотрю, козы с козочками на поляне уже нет, и коровы упорно напролом лезут в лес.

Я бегом к ним. С трудом выгнал нескольких – поляна пуста. Пока бегал, искал первых, последние в лесу скрылись – ни одной уже не могу найти. Весь в горячем поту прибежал в деревню. Дыхание перехватило – слова вымолвить не могу.
– Упустил, – спокойно констатировала бригадир Васса Тимофеевна.

Васса Тимофеевна командовала здешней крепостью, как у Пушкина в «Капитанской дочке» капитан и его жена вместе взятые. Мудрая бывалая женщина. Меня она сразу покорила тем, что стала звать не моим вычурным для деревни именем, а более знакомым ей словом из текстильно-трикотажного обихода. Такого имени мне даже в школе не могли придумать.
– Что же делать? – упавшим голосом спрашиваю.
– В обед бабы сходят и пригонят, – спокойно отвечает мне.

После обеда три женщины двинулись в пеший поход. Еще три часа я не находил себе места, пока не показалось стадо. Впереди коза с козочками, как ни в чем не бывало. За ней коровы и телята – все целы и все на месте. Разбрелись, но друг друга, как я их, не потеряли, и бабы нашли их там, где ожидали, – в соседней деревне.

– Ты за козой следи, – посоветовала Васса Тимофеевна.
Трех дней после этого хватило мне, чтобы разобраться в психологии стадного сообщества.

Поскольку вечером под патефон мы танцевали до упада, Васса Тимофеевна будила меня на рассвете, с порога дергая за ногу и называя придуманным именем. Все мы спали на полу. Я будил спящую очередную напарницу, выделенную, чтобы не скучал, и шел собирать стадо.

Главная задача – удержать первые тридцать минут. Для этого не подпускать близко к опушке и особенно следить за козой. Она – дама самостоятельная, а у коров ничего своего на уме.

Но, если они заморили червячка, они уже лениво выискивают в траве деликатесы, и даже коза не сманит их обивать ноги пять верст до соседней деревни, ее бывшей родины, а ей одной без поддержки туда топать боязно. Тогда валяйся на траве и болтай с девчонкой, пока стадо не перестроится лицом к деревне для обратного хода.

После колхоза оставался целый месяц до начала занятий, но разгар лета, и билет на Витебском вокзале не достать.
Мы с командиром поехали в институт, и он в комитете комсомола на пишущей машинке напечатал письмо с просьбой обеспечить билетами студентов, задержанных на колхозных работах. На Витебском вокзале тамошний начальник, ни слова не говоря, написал резолюцию и номер кассы.

Касса оказалась на задворках вокзала и в ней никакой очереди. Так я впервые познакомился с механикой взаимодействий. Если начальству вокзала требовалось устроить своих детей в институт, они писали письмо в обратную сторону, и из фонда директора находилось нужное место.

Такие случаи не вызывали во мне гнева. Я был воспитан жизнью. Не все, что положено избранным, доступно смертному. Наслаждайся колхозными радостями. Я и наслаждался. Хорошие были ребята. Дальнейшей дружбы не получилось – мы разошлись по разным командам, но добрая память осталась, а навыки пригодились.


Рюмочное взросление

В старости хочется, чтобы заботу о тебе кто-то взял на себя, а в бездумной юности выпрыгиваешь из штанов ради показной самостоятельности. Хочется выглядеть взрослым со всеми взрослыми замашками.

В 1957 году студентов ленинградских вузов и нас второкурсников Политехнического отправили на Карельский перешеек на так называемые мелиоративные работы. Когда-то эти земли принадлежали финнам, там были просторные луговые поля и, надо думать, немало дойных буренок сытно кормились на них.

Наши колхозы пустили поля на самотек, и они заросли сорным мелколесьем – ни поле, ни лес. Техникой не накосишь, ей развернуться негде, вручную косить некому – в колхозах бабы и старичье. Поговаривали, что кто-то из высоких финнов укорил кремлевских управленцев – мол, что же вы с полями-то сделали?

Нас, студентов, бросили на расчистку. Лес мы топором сносили, а пни нам не по зубам. Да и техника возьмет ли сплошной массив пней, а если возьмет, землю перекорежит. Запустить поле – раз плюнуть, восстановить – сумасшедшие средства нужны. Одной дешевой рабсилой не обойдешься. Мы работали за кормежку и за бутылки на отвальный банкет. О них-то и речь.

Казалось бы, выпить для веселья и разговора, но уже прикипела родительская привычка – до дна и последней капли. А там – дурь в голову. Зачем-то понадобилось залезть на крышу сарая. Тезку моего на крыше развезло до полной отключки, и остальные мало что соображают. А уже подогнали грузовики, чтобы вывозить нас в Ленинград.

И вот несколько шатающихся молодцев подают сверху, как мешок, за руки, за ноги моего тезку. Снизу, стоя на высоком валуне, принимаю я и еще кто-то. Кто – не помню, но в памяти осталось, что геркулес моей хилой комплекции и силы.

Тезку я успел схватить за ноги, а сверху посчитали, что этого достаточно, если они вообще могли что-то считать. Тело тезки, развернувшись, понеслись по дуге к земле, а его перекрученные ноги стали выворачиваться из моих рук.

К ужасу своему я вижу, как голова его несется навстречу валуну. Я из последних сил, прижимая к себе его вырывающиеся ноги, дергаюсь в сторону, подтягивая его тело – висок тезки пролетает почти у самого острого выступа валуна. Как я его головою вниз опустил на землю, не помню – ничего не осталось в памяти.

Пьяная ватага слезает с крыши, тезка мешком лежит на земле, чуть-чуть поцарапана и кровоточит кожа виска. Он даже не проснулся или не пришел в себя. Шатающиеся хлопцы подхватывают его и волокут к грузовику, а я, единственный трезвый, на ватных ногах семеню за ними.