Семья дьяволиц. 1

Запах горящей плоти собрал возле мусорного контейнера множество четвероногих бродяг. Грязные и ободранные, возбужденные близостью еды, бездомные кошки ждали своей добычи, с ненавистью глядя на языки пламени вокруг неподвижного тела. И с отвратительным визгом бросились врассыпную от увесистой палки, которой замахнулся на них заспанный мужчина, плеснувший в контейнер ведро воды, чтобы погасить пламя и избавиться от смрадного дыма. Утренний ветер занес в его спальню чад и разбудил, выгнал на улицу. От воды пламя быстро погасло, мужчина заглянул в контейнер и в ужасе отшатнулся.

Труп женщины обгорел до неузнаваемости. Голова несчастной укутана обуглившейся тканью. Единственная улика - сохранившийся в полости рта убитой кляп. Не простой кляп - маленькие детские трусики.
"Странно, - вздохнул прибывший следователь, - такой необычный способ убийства". Труп увезли в морг. Эксперты установили, что женщину погубил не только кляп. Ее долго и мучительно душили.

Кто убит? Кто убийца?
Время шло, но ответа не находилось. Ни жертва, ни преступник установлены не были.
А лето принесло новую страшную трагедию, город содрогнулся от ужаса, узнав о случившемся.

В жаркий июньский полдень в одном из дворов раздался крик: "Пожар!". Горела жилая квартира. Прибывшие пожарные вышибли дверь и увидели жуткую картину: на полу в спальной комнате лежал труп молодой женщины. Голова обмотана простыней, на шее - туго затянутый пояс от платья, руки и плечи в кровоподтеках. Яростно сопротивлялась жертва убийцам, она защищала не только свою жизнь. Она боролась за жизнь своего ребенка, но победить не смогла. Здесь же, на обгоревшей постели, лежал крошечный трупик.
Юная мать была зверски убита, квартира ограблена и подожжена, а трехмесячный мальчик был оставлен убийцами в пылающей квартире на мученическую смерть.

День был солнечный и яркий, во дворе грели косточки старушки, которые и вспомнили, что перед тем, как заметить пожар, видели возле дома семейство Муриных - мать и двух дочек. На руках одной спал малыш в костюмчике сына убитой.

Открывшаяся вскоре истина была не менее ужасной, чем само преступление. Узнав, кто убийцы, город вновь содрогнулся - теперь уже от отвращения. «Дьяволицы», — сказал кто-то. Иначе их уже не называли.

Жизнь словно остановилась, и стала раскручиваться в другую сторону. Переполненная, день и ночь плачущая, стонущая, дерущаяся вонючая камера следственного изолятора терзала лишь тело. Но оно было привычно к мукам и не боялось их. Странным образом это быстро поняли сокамерницы, не трогали Ирину. Она ничего не замечала вокруг и тупо раскатывала рулон событий, словно вся ее жизнь происходила не с нею.

Тридцать семь. Ей тридцать семь лет. Семерых она родила. И бабушкой успела стать — это в тридцать-то семь лет. Торопилась матушка природа, щедро одарила ее детьми. Для какой только цели - неясно.
Старший сын уже служил в армии, младшие до поры ходили в сады и интернаты, пристроены были, сыты и присмотрены. До непонятной перемены всей, не только Ирининой жизни. До той поры.

Свое детство Ирина не вспоминала. Что вспоминать? Детсад, интернат - сытые казенные серые годы, из которых пришла она сразу на стройку.
Стропальщицей стала Ирина в своей ранней взрослой жизни, и работала плохо. Прогулы, опоздания были.

Все, все припомнят теперь на суде. Все грехи ее, малые и большие припомнят судьи и не спросит никто: почему она грешила? И не представят женщину-стропальщицу. В неуклюжей спецовке, в грубых брезентовых рукавицах. Женщину, родившую семерых.
Да она практически находилась в перманентной беременности.  Муж, сделав ей старшего сына, бесследно исчез, да и какой это был муж? Одно название. Кто позарится на стропальщицу Ирину в колом стоящей брезентовой робе? Привалится крановщик или веселый шофер - их на стройке полно. Приласкает, помнет и спрячет глаза, едва застегнув штаны. «Один я у тебя, что ли?» — вот и весь сказ.

Все семь грехов ее расселись дома по лавкам, разевают рты как галчата. И ни одного не убила, не бросила в тазик кровавым месивом. И потому постоянно стропальщица Ирка - так звали ее мужики - была беременной и под насмешки работяг, выпячивая живот и надрываясь, тягала, толкала тяжелые тросы, цепляла их к бетонным блокам, балкам, пихала руками, пинала, сбивая ноги.
Зимой ее пронизывал ветер, летом донимала жара и жажда.

Представить бы судьям, как рожала она - одного за другим, и через неделю, сырая, бежала к тяжелым тросам. Галчата требовали жрать.
Представить бы судьям, какой у нее был голос! Что за выражения употребляла она, когда крюк не попадал в грубую петлю, когда крановщик передергивал и стальные канаты перекручивались, сплетались, разлетались смертоносными качелями.
«Майна! Вира!.. мать твою так и разэтак», - слышала и кричала стропальщица, и все ей было тогда до лампочки - распроклятущая эта жизнь, и насмешливые рожи, и полученные за тяжкий труд гроши.

А ведь еще дети - семеро! - и разные женские тяготы. Стропальщица Ирка чувствовала, что где-то над очередным ребенком, где должно было биться ее собственное сердце и обитать душа, вырастала грубая мохнатая шерсть. Когда женщина еще вроде бы женщина, а внутри уже вырастает, точит когти, готовится к выходу в свет страшная дьяволица. Жестокая, беспощадная, равнодушная к жизни и смерти, потому что жизнь и смерть стояли рядом и питались бесконечной усталостью и болью бренного тела.

Усталость была постоянной и всепоглощающей, делала безразличной к событиям. И еще она крепко знала, что ничего от нее не зависит. Так пусть будет, как будет. Ей важен хлеб да молоко, чтобы заткнуть вопящие детские рты, да тряпки, чтобы прикрыть их попки. Детские трусики нужны постоянно, а их-то и не было, как, впрочем, и много другого.
Стальные тросы заплели всю ее жизнь. «Майна! Вира!.. мать твою так и разэтак», - снилось ей по ночам.

Когда рабочие в обед обсуждали события, расколовшие привычную страну, она только отмахивалась - ей-то что?
На работе ей дали бесплатный билет в театр, на городское торжество и концерт. Гимн поднял с мягких стульев президиум. С ужасом и омерзением, словно внезапно прозрев, она смотрела в лицо великому лицемерию.
Беззвучно открывались рты над холеными подбородками, над модными галстуками, змеящимся по брюхам. 
Она видела, как жирная дама в черных соболях старательно артикулировала губами вслед гимну. Дама твердо взмахивала головой и бриллианты в ее ушах искрились нестерпимо счастливым светом. И просто кричали, что новый мир они построили. Новый и свой.

Когтистая лапа вцепилась в сердце Ирины, безжалостно царапала ее, поднялась до горла, больно сжала.
Дьяволица. Ненависть.
Она убежала, не дождавшись концерта. Это был не ее мир.
Ее миром были дети, стальные тросы и растущая внутри дьяволица.

Тюремная камера истерически хохотала, надрывно рыдала, матерно бранилась, воняла дешевым едким табаком, слюнявыми окурками, испражнениями и гниющей кровью. Лампочка в железной облатке горела под потолком, путая день и ночь.
Короткая передышка после первых допросов закончилась, и Ирину допрашивали каждый день - то один, то другой. Она рассказывала обо всем обстоятельно, не волнуясь, словно все было не с ней, словно о другой вела рассказ - о Дьяволице.

Домашние дела заставили забыть все.
Светка сбежала из интерната, дочка, которой семнадцать. Интернат, пристанище многодетных и неблагополучных, уже дышал на ладан, но еще держался. Евгения, младше Светки на год, терпела, а вот Светка сбежала. Не лучшее выбрала время, потому что в городе начались перебои с продуктами, выручавшими семью - крупа, макароны. Непривычно и страшно цены росли, а деньги мгновенно таяли.
«Жить бы тебе в интернате, пока кормят еще, видишь ведь, мальцам жрать нечего», - сказала мать Светке и пожалела о сказанном.
Ушла Светка неизвестно куда, не было ни сил, ни возможности разыскать ее. К вечерней усталости прибавилась тревога, отнявшая последние силы. Пусть будет, как будет.

Светка вернулась через месячишко, и опытный взгляд много рожавшей женщины определил сразу: беременна. Видела Ирина, как металась дочь. Уходила, а где была нужна? Возвращалась - какой-никакой, а это был ее дом. Другого не было, да и этот трещал по швам. Никакой любви к новой жизни, зреющей в ней, Светка не испытывала. Только ненависть - зачем он завелся, ребенок, усложняя и без того безрадостную жизнь?

Противно вспомнить толстые пальцы и липкие жирные губы старого благодетеля, который привез в интернат телевизор, и девочки в благодарность танцевали перед ним. Директор велел, и танцевали. Потом были конфеты и сладкое вино, а потом кожаный диван в директорском кабинете и даритель телевизора с отвратительными губами.
Утром даритель уехал, а директор, отводя в сторону красные с похмелья глаза, дал ей начатую коробку конфет и деньги - совсем немного, их хватило на две бутылки кока-колы, распитые девчонками в спальне.

Светка все знала про беременность и поняла свое состояние сразу. Поняла и сбежала. Знала, что здесь не помогут. Как жить она не знала. На работу нигде не брали - несовершеннолетняя, а живот уже выпирает.
И она гуляла, беременная девчонка Светка. Гуляла она и хотелось ей крушить все подряд, бить, терзать! Дьявольские шерстинки уже осаждали юную душу, прилеплялись к ней и плотно прирастали. Их приклеивали голод, безнадега и просто детский страх. Маленькая дьяволица начала выпускать когти. И рядом бежала по жизни еще одна сестра, не ведающая, что носит тоже дьявольское начало. Видела пятнадцатилетняя Евгения несчастье сестры и жалела ее.
Оборвалась на девчонках одежда. Поизносились, малыми стали вещички. На мать надежды нет. Придумали выход сами.

Знакомая девушка, единственная мамина дочка Галя, недавно удачно вышедшая замуж, привечала иногда сестер, открывала им свою дверь, хвасталась нарядами.
Подобрать ключи к Галиной квартире оказалось несложным делом. Сестры взяли платья, кофточки да духи. Сроду у них такого не было.
Походили по городу с сумкой - страшно. Кажется, все за ними следят, все знают, что они воровки. Одна у них крепость - мать. К ней и пришли.

Следователь на допросе укоризненно качал головой: почему не донесла о краже?
Почему не донесла? Знала она, чем грозит дочерям тот донос. Искала оправдания своим девочкам и нашла: крадут, но себя не продают. Не торгуют своим телом ее дочки.
И махнула рукой: дьявол с вами, носите, наряжайтесь.

Галя о краже тоже не заявила. И завязала первый узел на своей трагической судьбе.
Жизнь шла, если это можно назвать жизнью. Денег едва хватало на хлеб, а тут еще на работе стропальщицу стали тюкать: кому какое дело, что ты многодетная. Работай как все или...

Сына родила Светлана. Назвали редкостно и весело - Руслан. Восьмое дитя в семье. Не бросили, не оставили мальчика. Стропальщица Ирина забрала из больницы дочку и внука.
Светка притихла, обмякла, но в глазах металось такое страдание, что сердце Ирины сжималось и вдруг нестерпимо захотелось помощи и поддержки, или хоть немного сочувствия. Думалось, как хорошо бы уткнуться в плечо сына-солдата. Самый взрослый он, умница парень, будет опорой семьи.
Она думала об этом так упорно и долго, что поверила наконец, что единственный выход - свидание с сыном.
- Ну почему вы так легкомысленны? - укорял следователь на допросе - время тяжелое, семья на руках, вы должны были...
Дальше Ирина не слушала. Ну да, конечно, она должна была. Всегда должна и всем. А вот ей-то не должен никто.

Ну и забыла про все долги кроме материнского. Забрала малолеток Оксану да Юлию - раньше их в лагеря направляли бесплатно на лето, а сейчас время другое. Забрала и поехала аж в Петербург. Ну прав был следователь, не было у нее для той поездки ни средств, ни времени. Она подчинилась простому желанию и уехала к сыну.
С той поездки и началось самое страшное.