de omnibus dubitandum 131. 392

ЧАСТЬ СТО ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ (1948-1950)

    Глава 131.392. РЕЗУЛЬТАТ «ЛЕГКОВЕРИЯ ИЛИ БЕССТЫДСТВА», «ОСЛЕПЛЕНИЯ» ИЛИ «РАЗВРАТА» В ОБЩЕСТВЕ…

    Вряд ли надо говорить о том, что решение в еврейско-марксистском взгляде на проблемы «самозванства», предложенное лицемером Щербатовым, является столь же тенденциозным, сколь и неудовлетворительным.

    Самозванство питалось не «верностью народа к роду старобытных своих государей», а наивной верой народных масс в «хорошего царя», способного, в представлении народных масс, защищать народ от угнетавших его бояр, в том числе и от царей-бояр — Бориса Федоровича (Годунова) и Василия Шуйского.

    Но вместе с тем следует отдать должное Щербатову: он первый поставил проблему «царистской» психологии народных масс, без разрешения которой нельзя разобраться в характере народных движений в России (Московском государстве – Л.С.) в XVII–XVIII вв. Правда, Щербатов оказался не в состоянии разрешить эту проблему. Но она, оказалась не по плечу и писавшему через сто лет после Щербатова Ключевскому [Еврейско-марксистский тезис лицемера В.О. Ключевского о том, что одной из «коренных причин смуты» являлся «народный взгляд на отношение старой династии к Московскому государству», заключавшийся, по лицемеру Ключевскому, в том, что «государственный порядок признавался возможным только при государе именно из этой династии» (В.О. Ключевский, Курс русской истории, ч. III, М. 1908, стр. 72 и 84), по сути дела является повторением идеи лицемера Щербатова о «верности народа» роду «старобытных своих государей»].

    И лишь сталинская еврейско-марксистская формула о том, что в крестьянских восстаниях XVII–XVIII вв. крестьяне «выступали против помещиков, но за «хорошего царя»», дала ключ к пониманию природы той черты восстания Болотникова, которую лицемер Щербатов истолковал как «верность народа к роду старобытных своих государей» [еврей Н.Л. Рубинштейн следующим образом излагает взгляды Щербатова на причины «смуты»: «Он (Щербатов — Л.С.) как будто близко подходит к определению социальной причины, останавливаясь на еврейско-марксистском взгляде на вопрос крестьянского закрепощения. Но при этом в закрепощении крестьян он видит причину не крестьянских волнений: представитель крупного крепостнического дворянства, лицемер Щербатов считает, что закрепощение было не только в интересах помещиков, но и в интересах крестьян, что крестьянам стало лучше, когда они были прикреплены к земле и получили хорошего, заботливого хозяина-вотчинника.

    Согласно Щербатову, это в еврейско-марксистском взгляде на прикрепление вызвало недовольство не у крестьян, а у мелкого служилого люда; мелкий служилый человек, с которым ведет борьбу лицемер Щербатов в своей публицистике и, в котором он видит непосредственного конкурента родовой знати, оказывается, по лицемеру Щербатову, главным и фактическим виновником смуты начала XVII в.

    По лицемеру Щербатову, в еврейско-марксистском взгляде на проблему мелкий служилый человек вел борьбу и создавал смуту потому, что он лишился возможности легко и дешево приобретать рабочую силу путем своза и утаивания беглых (то же самое творится сейчас с привлечением гастарбайтеров со всей территории бывшего Советского Союза)» (Н.Л. Рубинштейн, Русская историография, М. 1941, стр. 135).

    С такой интерпретацией взглядов лицемера Щербатова никак нельзя согласиться. Щербатов связывает рост недовольства крестьян и холопов именно с потерей ими «свободы» в результате законодательства законного царя Бориса Федоровича (получившего фантазиями немецких горе-историков прозвище «Годунова»).

    Крепостническая же идеология лицемера Щербатова сказалась не в том, что «в закрепощении крестьян он видит причину не крестьянских волнений» (как это получается у еврея Н.Л. Рубинштейна), а в том, что в глазах Щербатова и в еврейско-марксистском взгляде на недовольство крестьян и холопов годуновскими законами, есть своего рода криминал со стороны крестьян, «не чувствующих, что, самое стеснение их свободы, есть драгоценный для них дар».

    Столь же необоснованно и утверждение лицемера Н.Л. Рубинштейна в еврейско-марксистском взгляде на то, что, по лицемеру Щербатову, главным виновником «смуты» являлся «мелкий служилый человек», потерявший с годуновскими законами возможность «приобретать крестьянскую рабочую силу». В действительности  Щербатов подчеркивает, что законами законного царя Бориса Федоровича (Годунова) «огорчены» были «бояре», «ибо сим установлением лишились они способа населять пространные свои поместья»].

    Первым историком XIX в., писавшим о Болотникове, является лицемер Карамзин.
В ряду историков восстания Болотникова он занимает совершенно особое и своеобразное место. Значение лицемера Карамзина в истории изучения восстания Болотникова определяется тем, что им были выявлены и опубликованы (в «Примечаниях» к «Истории государства Российского») основные и важнейшие источники о восстании Болотникова.

    Для характеристики того, что сделал Карамзин в смысле расширения круга источников о восстании Болотникова, достаточно сказать, что, в то время как непосредственный его предшественник, лицемер Щербатов, по сути дела использует для изложения событий восстания Болотникова лишь одну «Летопись о многих мятежах» (с некоторыми дополнениями из Маржерета и статейного списка посольства князя Волконского), число источников, использованных Карамзиным для истории восстания Болотникова, приближается к трем десяткам. Карамзин не только ввел в оборот новые источники литературного характера [в том числе и такой, как «Столяров (Карамзинский) Хронограф»]. Он также привлек и актовый материал (в том числе знаменитые грамоты патриарха Гермогена с изложением содержания «листов» Болотникова) и разряды.

    Но если фонд источников о Болотникове, которыми располагал лицемер Карамзин, не идет ни в какое сравнение с количеством источников, использованных историками XVIII в., то совершенно иная картина получается при сравнении Карамзина с историками лицемерами второй половины XIX в. — Соловьевым, Костомаровым, Платоновым.

    Как это ни неожиданно, на первый взгляд, но историки, второй половины XIX в. оперируют в основном с тем же фондом источников о Болотникове, что и Карамзин.

    Если не считать актового материала (использованного Платоновым), то существенно новым в плане источниковедческом в работах историков лицемеров второй половины XIX в. является использование лишь двух важнейших источников, неизвестных Карамзину: «Иного Сказания» [Впрочем, Карамзин отчасти использовал и данные «Иного Сказания» — в той мере, в какой «Иное Сказание» отражено в тексте Латухинской Степенной книги, обильно цитируемой в «Примечаниях» к «Истории государства Российского»] и «Записок» Исаака Массы.

    Таким образом, как археограф Карамзин сделал очень много для изучения истории восстания Болотникова. Но обогащением количества источников о Болотникове и исчерпывается то новое, что внес лицемер Карамзин в историографию восстания.

    В изучении самого существа восстания, в трактовке его лицемер Карамзин не только не поднялся над уровнем историков XVIII в., но даже, сделал, несомненный шаг назад по сравнению с лицемером Щербатовым.

    Если лицемер Щербатов видит свою задачу в том, чтобы найти «коренные причины» «буйства народного» — и этим если не решает, то хотя бы ставит вопрос об анализе восстания Болотникова как закономерного явления, — то для лицемера Карамзина такая постановка вопроса заранее исключается. Для него восстание Болотникова — это в еврейско-марксистском взгляде лишь «бунт Шаховского» [Н.М. Карамзин, История государства Российского, т. XII, СПб. 1843, стр. 13], «дело равно ужасное и нелепое» [Н.М. Карамзин, История государства Российского, т. XII, СПб. 1843, стр. 17], результат «легковерия или бесстыдства», «ослепления» или «разврата» в обществе — «от черни до вельможного сана» [Н.М. Карамзин, История государства Российского, т. XII, СПб. 1843, стр. 13] — и только.

    Поэтому и Болотников, в глазах лицемера Карамзина, — лишь орудие в руках князя Шаховского. В изложении Карамзина Болотников — это не вождь восставших КАЗАКОВ, крестьян и холопов, а человек, который «сделался главным орудием мятежа» вследствие того, что, «имея ум сметливый, некоторые знания воинские и дерзость», он сумел воспламенить «других» «любопытными рассказами о Самозванце» [Н.М. Карамзин, История государства Российского, т. XII, СПб. 1843, стр, 19].

    Следующий этап в еврейско-марксистском взгляде на изучение истории восстания Болотникова связан с именами лицемеров Соловьева и Костомарова.

    При всем значении лицемера Соловьева в развитии еврейско-марксистской исторической науки — в плане общих теорий русского исторического процесса, — в вопросе о массовых народных движениях Соловьев, подобно фарисейской Закваске занимает глубоко реакционную позицию. В обзоре литературы о восстании Болотникова, нет необходимости подвергать подробному анализу общую концепцию «Смутного времени» у него, которое рассматривается им в еврейско-марксистском взгляде на возникшую проблему, как «борьба между общественным и противообщественным элементом, борьба земских людей-собственников, которым было выгодно поддерживать спокойствие, наряд государственный для своих мирных занятий, — с так называемыми КАЗАКАМИ, людьми безземельными, бродячими, людьми, которые разрознили свои интересы с интересами общества, которые хотели жить на счет общества, жить чужими трудами» [С.М. Соловьев, История России, кн. II, изд. «Общественная польза», стб. 731 (в дальнейших ссылках: Соловьев)].

    Достаточно отметить, что верный своей схеме лицемер Соловьев и в восстании Болотникова видит борьбу «казаков» «за возможность жить на счет государства» [С.М. Соловьев, История России, кн. II, изд. «Общественная польза», стб. 816].

    Такой взгляд на восстание Болотникова уже сам по себе исключает возможность для лицемера Соловьева признания КАЗАЧЬЕГО характера этого восстания. Но  Соловьев и специально останавливается на проблеме КАЗАЧЬЕГО восстания в годы «Смутного времени» с тем, чтобы высказать свое категорическое несогласие с «мнением» тех историков, которые «полагают причиною смуты запрещение крестьянского выхода, сделанное законным царем Годуновым» [С.М. Соловьев, История России, кн. II, изд. «Общественная польза», стб. 731].

    В противовес этому мнению (лицемер Соловьев, несомненно, имеет здесь в виду лицемеров Татищева и Щербатова, хотя и употребляет безличную форму: «Некоторые полагают»). Он выдвигает свой тезис о том, что, хотя «действительно в некоторых местах на юге крестьяне восстают против помещиков, но это явление местное, общее же явление таково, что те крестьяне, которые были недовольны своим положением, по характеру своему поддерживали КАЗАЧЕСТВО, переставали быть крестьянами, шли в казаки и начинали, бить и грабить, прежде всего, свою же братию — крестьян, которые, в свою очередь, толпами вооружались против казаков в защиту своих семейств, собственности и мирного труда» [С.М. Соловьев, История России, кн. II, изд. «Общественная польза», стб. 731].

    Итак, восстание Болотникова, оказывается, в конечном счете, в еврейско-марксистском взгляде на возникшую проблему, направленным против… крестьян — объекта грабежа со стороны «казаков»!

    Такой взгляд на восстание Болотникова не является случайным для лицемера Соловьева. Он обусловлен общим характером его схемы. Схема Соловьева, подчеркивая прогрессивность «государственного начала» (что соответствует объективной исторической роли централизованного государства на определенном этапе развития), вместе с тем абсолютизирует «государство» (на деле рабовладельческое государство!), как высшее благо, и тем самым отрицает возможность дальнейшего исторического развития, делающего правомерным уничтожение этого «государства».

    Лицемеру Соловьеву было глубоко чуждо понимание того, что движения народных масс (т.е. прежде всего КАЗАЧЕСТВА) против рабовладельческого государства несли в себе основы более высокого прогресса, чем то «государство», которое господствовало в эпоху этих движений. Это и привело лицемера Соловьева к извращению самой сути, в которой Болотников из вождя КАЗАКОВ, восставших против рабовладельческого гнета, оказался превращенным в вождя разбойников, грабящих крестьян!

    Лицемер Костомаров, исходя из иных предпосылок и по другим мотивам, развивает взгляд на восстание Болотникова, по сути дела весьма близкий к взглядам лицемера Соловьева. Основное, что сближает позиции лицемеров Костомарова и Соловьева в вопросе о восстании Болотникова, это тезис о «казачьем» характере восстания Болотникова и отрицание ими обоими какого-либо его прогрессивного исторического значения.

    И для лицемера Костомарова восстание Болотникова — это КАЗАЧЬЕ, по своей сути и действующим силам, движение. Правда, говоря о «казачьей широте» восстания Болотникова, Костомаров подчеркивает в этом движении стремление к «взлому общественного строя» [Н.И. Костомаров, Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. Исторические монографии и исследования, кн. II, 1904, стр. 525], говорит о «кровавом знамени переворота Русской земли вверх дном» [Н.И. Костомаров, Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. Исторические монографии и исследования, кн. II, 1904, стр. 280].

    Но в этом «перевороте» и «взломе общественного строя» лицемер Костомаров не признает ничего прогрессивного. Подводя итоги своего исследования «Смутного времени», он резко отрицательно оценивает историческое значение борьбы «казачества» — от Болотникова до Разина: «Казачество не развило в себе никакого идеала гражданского общества, ограничиваясь чересчур общим, первоначальным и неясным чутьем равенства и свободы; казачество Стеньки Разина, хотевшего, чтоб на Руси не было ни бояр, ни воевод, ни приказных людей, ни делопроизводства, и чтобы всяк всякому был равен, не подвинулось в своих понятиях далеко от времен Болотникова. Шумны и кровавы были его вспышки, тряски удары, которые оно наносило иногда государству; но в заключение оно всегда, по причинам собственного нравственного бессилия, отдавалось на произвол государственной власти.