Крымским Летом
В сорок два, её последний, летний, ничего серьёзного не обещающий роман, закончился замужеством. Он скорее был похож на увальня, чем на начинающего поэта, коим себя считал, и чтобы быть поближе к творческой интеллигенции, в разгар жаркого крымского лета приехал в Коктебель. Высокий, моложе её на одиннадцать лет, с первыми признаками начинающей полноты, выглядел довольно смешным с крупноватой круглой головой, венчиком уложенных рыжеватых мелких кудряшек, спускающихся в бакенбарды. Лицо выбрито, немного запрокинуто назад, губы толстые, капризно очерчены и по-детски толстые щёки.
Он казался пылко влюблённым и бесконечно талантливым, это и послужило тому, что ей захотелось слепить из него величие и представить полусвету.А может быть причина была в другом... Может быть она такая обаятельная, лёгкая, с лучистыми глазами устала от одиночества, от романтических ночей, не обговариваемых, но безусловных уходов. Возраст никого не щадит, а легкомыслие уходит с первым появлением седых волос. Может быть она подумала, - а чего ждать, вот он рядом, молодой, талантливый, влюблённый и не женатый... Никаких тебе упрёков, подозрений, скандалов…. Репутация, знаете ли дело постоянное, как загар, его всё время нужно поддерживать, она симпатичная, на работе полно мужчин, все в глаза заглядывают, восхищаются, комплименты дарят, а дальше что... Дальше бегут домой, как нашкодившие коты. Надоело. Так ведь тоже может быть…
Вряд ли такую жизнь можно назвать счастьем. Скорее всего, женщине хочется дом, семью, а одинокую женщину подруги не приглашают, к ней сами забегают на кофе, а к себе нет, она опасна, одинокая ведь, самодостаточная, не старая и хороша собой... Вдруг ещё отобьёт… Мужики любят таких, без обязательств, без скандалов и упрёков. Зная всё это, не первый год в одиночестве, так уж сложилась её жизнь…
Вот она и согласилась взять себя в мужья этого Ростовского парня и придумать ему стиль вольнодумца, поэта, этакого вычурного Игоря Северянина - чёрная бархатная свободная куртка уютно-пижамного стиля с глубокими провисшими карманами, отглаженная белая рубашка, с расстёгнутыми первыми двумя пуговицами и непременный аксессуар – лёгкий платок из натурального шёлка с нескучными и оригинальными узорами. Платок он вывязывал в пышный узел, который касался его спустившихся к щекам рыжих завитков. И кто бы что не говорил о шейных платках, он чувствовал себя в них комфортно и провинциально свысока.
Смешно ел, всегда как будто торопясь и шумно захлёбываясь. Много перчил и в салаты немерено лил уксус и от одного только взгляда сводило скулы, но она, по-доброму усмехаясь прибавляла:
- Какой смешной, прямо ребёнок, такой талантливый…
И он, театрально напуская на себя задумчивую отрешённость, и сам верил в свою гениальность, в красоту и величие, а на самом деле, его фабрично-заводские стишки, были уровня красного уголка. И чем больше она причитывала, рассказывая всем о его гениальности, тем увереннее он себя чувствовал и тем быстрее наглел, и вместе с животом росла его Ростовская хамская подлость. И никакой шёлковый бант не спасает, если он прикрывает шею подлой душонки.
Она, надо сказать, так старательно вытаскивала его из-за ширмы провинциального Ростова, надевая на него маску аристократизма, что, забыв о себе, не заметила своего увядания. Излишне пополнев, изменилась фигура, округлились бока, появился второй подбородок, не помогала косметика, не помогла и хирургия, она тяжело переносила удручающее старение. И он заметно охладел к ней, и часто лёжа вечерами на диване, ленился переходить в спальню… Отношения сошли на нет…
Вернулись старые уличные привычки, хоть он и ходил по дому в шёлковых пижамах, а на базаре подворовывал мочёные яблоки, то грушу ловко схватит, то виноградную кисть оборвёт, и не спрятать за ширму его босяцкие замашки, да и графоману они не мешали.
И однажды он нашел себе под стать кладовщицу из промтоваров… Сладкая парочка из них получилась и их общие интересы быстро притёрлись друг к дружке. Клава была помоложе его, взбитая, пробивная и горластая, мало привлекательная, но деловая и состоятельная, с такой можно и поболеть, и понежится на пуховой перине, обрюзгшим к тому времени вялым барином, а для неё он Аполлон, и уж как она с ним носилась, не передать, как с неба свалившимся счастьем. И он, как говорится, с одной пообедав, пошёл к другой на ужин, да там и заночевал…
Ничего в жизни нельзя остановить, нельзя остановить солнце, которое прощальным огнем золотит купола церквей. Нельзя нарушить вековую музыку прозрачно-бирюзовой волны с её вкрадчиво-нежным прибоем. Всё живёт в ритме задуманном природой.
И та, когда-то желанно-привлекательная женщина сидит и неотрывно смотрит на огонь, пламя жадными языками дочерна обуглило свежую лучину и стремительно охватило другую… и она, продолжая одиноко смотреть на огонь, сравнивала себя с этой обгоревшей лучиной…
Быстро пробежало очарование жизни, поселив недоверие…, а теперь уже все чувства окутаны дымной завесой, словно для того, чтобы избежать столкновения с правдой…
Но как тут не понять, что верить в лучшее поздно…
И как можно не сознавать свою ненужность…
Всёпонимающее небо опустилось печалью, сдавливая грудь и тихо накрыло её последнее дыхание…
Не было помпезных похорон, музыки и слов прощания…, не было рядом ни одного мужчины, лишь несколько приятельниц, которые уже потом, после похорон, сидя в её квартире, говорили о её веселом характере, необыкновенной сердечности и обаянии…
Проходит день в сиянии счастливом,
Потом зима порошит ненароком,
И жизнь, в объятии дождливом,
И проводы… Казалось не по срокам…
Но кто же с радостью встречает увяданье…
Кому претит любовь и похвала…
Кому сердечные страданья
Прибавили года…
Наташа Петербужская. @2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США
Свидетельство о публикации №224011500254