Опоздавшее Пробуждение

День был морозным, лучи от яркого солнца ложились на весь длинный каток и то, что солнце стояло в зените, заставляло лёд сверкать рассыпанным, разноцветным бисером, день от этого улыбался и румянил щёки молодым девушкам…

Она выделялась на этом узком катке всем, начиная от её бледно-голубого жакетика в талию и длинной, слегка расклёшенной юбки, всё остальное было белое; беретик, длинный шарф снегурочки и варежки…, да и чуть не забыл, смешные румяные щёчки… Я думал ей лет восемнадцать, вечером того дня она мне со смехом призналась, что ей тридцать, но было уже поздно, я был безнадежно в неё влюблён...

В полдень на катке, как я уже сказал, я её сразу заприметил, она была похожа на старинную рождественскую открытку. Я не придумывал, что ей сказать и как познакомиться, я сразу подошёл и сказал:

- Каток на Чистых Прудах больше располагает к катанию парой, в паре всегда веселее.

Она охотно согласилась и дав мне свою руку сказала:

- Марфа.

Я думал, что у меня имя не современное, но услышав её имя засмеялся и сказал:

- Егор.

Руку свою ей дал левую, а правой обнял её невесомую талию, она от этого жеста прелестно улыбнулась.

Как-то так получилось, что я, наверно от того, чтобы ей со мной не было скучно, без умолку говорил. Я рассказал ей, что учусь на адвоката, летом закончу третий курс, что скорее всего устроюсь к какому-нибудь маститому адвокату на бесплатную летнюю практику, ну, в общем нёс всякую чепуху, только бы она улыбалась... Мы так дружно, не сбиваясь держались на льду, как-будто долгими зимними вечерами тренировались...

Часа в три я пригласил её в Шатёр, ресторан на тех же Прудах, выпили мы по два стакана горячего глинтвейна, можно сказать практически безалкогольного и закуски из морепродуктов. В шестом часу, подъезжая к её дому на Смоленске, она сказала:

- Дальше я сама.

С одной стороны мне не хотелось быть невоспитанно настойчивым, а с другой, я не мог с ней расстаться, смешно сказать, но я чувствовал, что моё сердце полностью принадлежит ей и я больше не могу им управлять.

Я так и сказал:

- Тогда я останусь на пороге, потому что не в силах с тобой расстаться... День такой замечательный, не хочется портить заход солнца, посмотри, как оно красиво уходит за горизонт, оставляя фиолетовые перья, словно сказочная птица оставила нам своё оперение.

Небо и в правду разбросало по всему небу тоскующие фиолетово-чернильные перьевые облака и я хотел было уже смириться, но она подойдя ко мне и привстав на носочки, прижалась ко мне свой пылающей щекой и тут уж я не смог совладать с приливом необузданных чувств, безумного желания и нежной любви к ней, к её тонкому стану, к улыбке, ко всему, что касалось её, было моим любимым.

Она жила на первом этаже в маленькой квартирке с окнами во двор, дверь была не заперта, легко отворилась, горел ночничок из белого фаянса с просвечивающими ангелами. В углу одной из стен был небольшой иконостас, всего три иконки, лампада и репродукция Благовещение Пресвятой Богородицы. И видно было, что если эти иконы перешли к ней по наследству, то эту репродукцию выбрало её сердце и она для неё что-то значила.

Бешеный огонь Егора некому было остановить, во всяком случае Марфа больше не могла сопротивляться, ей тоже любовь ударила в голову, она долго отговаривала себя, боясь себе навредить, боясь испортить новую жизнь, которую она, с Божьей помощью, только начала в Москве… И полгода не прошло, как она и квартирку получила, пусть маленькую, но свою, какой-никакой, а ремонт сделала, и полы покрасила, и обоями стены обклеила, и в шляпную мастерскую модисткой устроилась, и верила, что жизнь дала ей второй шанс… И день-то какой сегодня воскресный, морозный, снежный, радостный.

Егор остался и остался влюбленным, и совершенно не огорчённым, когда узнал, что ей тридцать лет, только восхищался насколько она молодо выглядит…, ему хотелось быть взрослее, солиднее что ли, но любовь его веретеном закрутила, мысли все в одну точку соединились, вернее в одно слово – любовь. Он боготворил её, пылинки сдувал, сам себя не узнавая, неустанно повторял её имя, находя его сказочно-былинным, видя в ней Васнецовскую Алёнушку.

Ежедневно не получалось встречаться, но от половины пятницы до раннего понедельника, вырванное счастье никому не позволяли отнять.

Иногда я ей говорил:

- Поедем за город до понедельника...

Она не возражала, но как бы в воздух тихо произносила:

- Без посещения Храма, у меня не получится исполнить все заповеди Божьи. Я иду в Церковь, как к источнику живой воды, чтобы утолить жажду сердца и отмыть себя от грязи осквернённой совести.

И в воскресенье она непременно ходила в Храм Святителя Николая На Щепах, рядом с домом, я провожал её к заутренней до самых ворот, а потом ещё долго стоял, вспоминая её лёгкую фигурку, скрывшуюся за тяжёлыми воротами…, звонница в храме одна из лучших и атмосфера родная…

Я чувствовал, что её что-то связывало с этой церковью, очевидно прошлое, но беспокоить вопросами не стал…, не стал до поры…, до времени…

Мой сокурсник после зимней сессии уезжал на две недели в Финляндию, на лыжный курорт и привёз своей младшей сестре финские санки, я одалживал их иногда и катал её по вечерним бульварам. Это подаренное ей удовольствие радовало её больше, чем сестру моего приятеля. А она была счастлива и радовалась как ребёнок, и сидела в санках как восемнадцатилетняя гимназистка с муфточкой…, я её обожал…

Наш первый и последний Новый Год был сказочным, я принёс молодую пушистую ёлочку, ещё пахнущую лесом и хвоей, развесил гирляндами серебряные бусы и разноцветные лампочки, купил маленький электрический камин, который не так обогревал комнату, как согревал душу и в комнате стало празднично уютно и ждал, когда её улыбка появится на пороге, улыбка была моим талисманом, моей сохранной грамотой, с ней мне не было страшно жить…

Вскоре наступило Рождество, оно, как известно, является вторым по значимости праздником Русской Православной Церкви после Пасхи. Марфа вернулась из церкви,
словно просветлённая, необыкновенно нежная и я бы сказал благодарная мне за то, что я рядом, ожидаю её с горячим вином, пахнущим апельсином и корицей…, я принёс завязку горячих бубликов и красную головку голландского сыра…. Впереди у нас было несколько дней счастья…, иногда мы проводили несколько дней, не вставая с постели… Так решили и в этот раз.



Зимнее сафьяновое солнце садилось, оставляя усталые багровеющие тучи, раскидистые и сужающиеся к фиолетовому горизонту. Он молча, встал с постели, наспех оделся и вышел шатаясь, от того потрясения, которое только что узнал, он такое, даже в страшном сне не мог себе представить. Он ведь знал её с первых ноябрьских морозов, с Чистых Прудов и как ему казалось, до глубины души.

А час тому назад он узнал то, что так его опустошило и расстроило одновременно, он зачерпнул и вытащил со дна её души тайну.

Скорее всего он никогда не сможет поделиться ни с кем её тайной, ибо зачем…
За советом… Нет, никто никогда не узнает этого, главное, что он сам рад был бы забыть её признание и вычеркнуть это чёрное время из своей жизни…

Но тогда придется вычеркнуть всё, всё то прекрасное, им обожаемое, что было с ней связано, как забыть тот воздух, в которым он жил, её воздух, запах её волос, шёлк скользящего тела, с веяньем далёкого сандала, особенно в изгибах. Её обескураживающую полудетскую улыбку…

Как это всё забыть, всё равно как забыть себя…

Теперь уж ничто его не сможет радовать, вот и сейчас небо прекрасно в своём прощании, ещё вчера они бы вместе восторгались подаренными небом красками, а сегодня оно, как старая изодранная цыганская юбка, распласталась и предлагает ему свою усталую ненужность. От такого сравнения самому жутко стало… Как он, такой пылко влюбленный юноша, мог представить себе такое отвратительное сравнение…

Недаром говорят, всё от женщины и рай, и чертовщина...

Но куда делась его врождённая доброта и весёлость…, когда все дети двора собирались, устраивали концерты, а потом все вместе пировали… И как-то незаметно вмешалось сострадание в его душевное опустошение и то, что так давеча его так сердечно расстроило, робко предложило разобраться.

Сострадание к ней, вот оно, то на мгновение исчезнувшее чувство, изменившее его судьбу… Может быть, и не оправдать ему надо было её… И нет, не смириться и простить, собственно, его-то она и не предала вовсе. Она свою жизнь предала, свою душу дьяволу отдала… Но Божья милость ей дала второй шанс…, а я вытащил дьявола, вырвал из груди её боль, которая с дрожью пряталась на дне души…

Зачем… Зачем мне понадобилось знать тайну её греха… Она в сердцах призналась в том, что отравляло всю её прежнюю жизнь…

Её исповедь принял Господь и возвратил её душе благость…

Может быть, втайне, она надеялась, что и я ей дам ту необходимую веру и лёгкость, приняв её исповедь и подарю ей заслуженное облегчение…

Бог говорил, - не судите других, потому что Бог будет судить вас точно так, как вы судите других и отмерено вам будет Богом соответственно тому...

Ему стало горько и стыдно, стыд охватил огнем всё его тело, прожог насквозь душу, испепелил низменные чувства его эгоизма и он, заливаясь слезами, бросился к ней, к её ногам, молить о прощении и просить пощады…

Опоздавшее пробуждение неистово молило о прощении, молило за непонятость её мученической души, за доверенную ему тайну, которую он измерил презрением, растоптал высокомерно, думая лишь о своих утраченных иллюзиях, недостойных её высокого доверия…



P. S. На дверях первого этажа её неказистой квартиры висел ржавый замок, прежде эта дверь никогда не закрывалась… Сосед из квартиры напротив, не раз видевший меня, сказал:

- Так ведь приезжала сама матушка из Храма Святителя Николая На Щепах, и увезла Марфу в монастырь…




Наташа Петербужская.  @2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США