Лютик и демоны

В тот год всё летело кувырком. Папа здорово выпивал, мама была в отчаянии, но иногда выпивала вместе с папой, а старший брат Никита переживал самый пик подростковой шизы. Он кричал на родителей, называл их неудачниками и алкоголиками, ругался с учителями, конфликтовал с друзьями, уходил от всего мира в глухую оборону. Мама срывалась и начинала кричать в ответ, папа молчал и едва заметно виновато улыбался. Я старалась не попадаться Никите на глаза, хоть мы очень любили друг друга. И только если он сам приходил, дул мне в чёлку, говорил: "Лютик-жутик", смеялась: "Сам ты жутик!", мы разговаривали или молчали вместе. Никита среди всех нас казался самым честным и самым настоящим, хоть и самым несносным и грубым. Ну, я-то маленькая была, не считалась ещё.

Между прочим, это был первый класс, и мне тоже жилось нелегко. Но вроде справлялась совершенно самостоятельно. Никита учился во вторую смену. Папа работал, как все, пять-два, а у мамы в институте было три явочных дня, в том числе суббота. Брат в субботу ездил на тренировку. Таким образом, в субботу я проводила время с папой, до вечера он держался, мы даже гуляли иногда, один раз поехали в парк Горького, он взял себе большую кружку пива, а я в первый раз попробовала раков. Раковый сок стекал по рукам и щекам, мы с папой смеялись, было классно.

В будни мы оставались в основном вдвоём с мамой. Эти дни проходили очень плавно, спокойно. После школы я немного отдыхала и слышала, как мама на кухне режет овощи, готовит, напевая. Думаю, эти моменты и ей казались самыми приятными. Несколько часов, пока не появлялись раздражительный Никита и добрый папа всегда подшофе. Ещё мы с мамой иногда выходили прогуляться. За домом был пустырь, заросший бурьяном. Собачники протоптали в бурьяне тропки, и мы ходили по этим тропкам. Иногда даже пели хором. Полынь, пижма-копеечки, цикорий. Петушок или курочка. Если я набирала на подол репьёв, мама, смеясь, их обирала и приговаривала: "Ах, ты, Милка моя, горе луковое". Время от времени нам попадалась собачка с хозяином, и я начинала канючить, что и нам нужна бы собака.

Изредка, когда я лежала после обеда и притворялась спящей, мама звонила дяде Славе на работу, что-то говорила, тихо смеялась, потом наряжалась, красила губы и садилась на стул рядом с зеркальной дверцей шкафа. Смотрела-смотрела на себя, а потом утирала слёзы. Но не очень долго, видимо, боялась, что я проснусь и увижу. Потом она размазывала слёзы и помаду, как будто хотела стереть с лица заодно губы и нос, потом шла в ванную умываться.

Во вторник и четверг я приходила из школы и открывала дверь своим ключом. На столе в кухне стояли два термоса: с первым и вторым. Мама не хотела, чтобы я зажигала газ. Боялась, что плохо выключу, напущу газу и взорвусь вместе с ним. Я ела первое, второе, мыла термосы и тарелку, включала свет во всей квартире и ходила туда-сюда, громко разговаривая сама с собой, и как будто беседовала с папой, мамой и Никитой, делая вид, что нас тут много. Порой садилась на диван и читала что-нибудь вслух. Потом приходил Никита, выключал свет, и мы садились за уроки. Уже совсем к вечеру темнело, снова включали свет, приходил папа. Он всегда был весёлый и добрый.

В воскресенье папа с мамой иногда поддавали вместе на кухне. Закрывали дверь. А Никита приходил ко мне, мы забирались с ним на родительскую кровать и просто сидели или лежали рядом. Иногда брат писал на моём костлявом плечике буквы, цифры, а я отгадывала. Иногда лежал трупиком с закрытыми глазами и сложенными на животе руками, а я заплетала ему косички, волосы он отрастил до плеч тогда. Жёсткие пряди приятно скользили в руках. Наши волосы были почти одинаковые, тёмно-русые, и глаза одинаковые, зелёные, в папу. А мама у нас посветлее, почти блондинка сероглазая. Я знала, что Никите очень плохо. Скорее всего он думал, что дальше с родителями будет только хуже. Очень хотелось, чтобы ему стало легче. Но я только и могла, что позаплетать косички. Потом брат встряхивал головой, улыбался и косички рассыпались.

Иногда Никита рассказывал мне, что кроме видимого мира есть невидимый. Вокруг ведь все были атеистами. Все, кроме моей няньки бабы Лиды. Баба Лида, казалось, одна в те времена истово верила в Бога. Вероятно, оттого, что единственный близкий человек её давно обитал среди мёртвых. Но няньки мне больше не полагалось, родители и так едва сводили концы с концами. Ещё бы, "портвешок" ведь тоже не давали бесплатно. Мы только изредка с Никитой заходили в гости к бабе Лиде. В маленькой тёмной квартирке на холодильнике стояла фотография жениха, красавца в военной форме, погибшего в гражданскую войну. Единственная фотография во всём доме. Баба Лида делала на Пасху куличи и творожную пасху, красила яйца, угощала нас. Она была простая, с ней легко и непринуждённо болтал даже Никита. Она что-то знала о невидимом мире, совсем не то, что знал мой брат. Её очень старый невидимый мир казался таким же простым, как она сама. Помню, когда нянька приходила сидеть со мной, ещё до школы, перед обедом становилась на колени на нашей крошечной кухоньке и молилась: "Господи помилуй! Господи помилуй!", а я становилась вплотную к её спине и кланялась вместе с ней. Этот "Господи" существовал где-то за окном, в небе. Может он был похож на облако или солнце.

У брата всё было по-другому. По воскресеньям, сидя на родительской кровати, мы иногда говорили с ним о том, почему пьют родители, почему тётя ушла от очередного дяди, что может будет ещё потом новый дядя и новая двоюродная сестра, и как хорошо было бы нам завести собаку. Но больше всего мне нравилось, когда Никита рассказывал про невидимый мир. Он говорил, что воздух вокруг наполнен невидимыми тварями, совершенно разной природы. Это и ангелы, и демоны, и другие всякие поменьше, в общем духи. Они вокруг нас, за занавесками, под кроватью, в щелях под плинтусом. Они влияют и на наш мир. Из-за них я включаю свет и разговариваю с собой, когда прихожу одна после школы, из-за них пьёт папа, а мама дружит с дядей Славой. Из-за них Никита кричит на родителей и классуху Пару. Парой её прозвали, потому что она была Павлина Александровна Репина и ставила всё время пары. У меня сладко замирало сердце, когда Никита рассказывал, что ангелы частенько спасают нас от несчастий. Они заставляют папу жевать кофейные зёрна, чтобы от него не пахло, и его не уволили с работы. Заставляют маму не звонить дяде Славе, хоть ей и хочется, но она всё равно любит папу и меня с Никитой, а дядя Слава – это как бы параллельный мир, мечты и лёгкое несбыточное счастье, которого не хватает маме. Ангелы просто берут маму за руку и шепчут ей: "не звони-и... не звони-и..." И мама не звонит. И Никиту ангелы останавливают, когда он хочет наорать на добрейшего папу. Потому что Никите, с одной стороны, до слёз жаль его, а с другой, хочется его убить, потому что, сколько же можно! Ну сколько, сколько же можно?!
 
Демоны действуют хитро. Они нашёптывают папе: "Ничего страшного не случится от бутылочки пивка. В конце концов, со следующей недели можно вообще бросить пить." А маме: "Ну и что, что позвонишь Славе? Можно же просто по-дружески потрепаться." И Никите: "Посмотри, какие все идиоты, ну посмотри!" И только меня они почти ещё не видят, потому что им во мне не за что зацепиться.

Я, конечно, приставала к Никите с вопросами про духов, как их всё-таки увидеть. А Никита говорил, не стоит. Но я приставала и приставала. И однажды брат сказал, ну, давай попробуем. Выключил ночник. Хмурый ноябрьский свет просачивался сквозь мокрые ветви за окном. И Никита сказал: "Прикрой глаза, Лютик, но не до конца. И ни в коем случае не бойся. Они страшные, только когда их боишься и слушаешь их. А так они ничего не могут. Ты их не бойся, не говори с ними и не слушай их." Никита называл меня Лютиком от имени моего Люся, Людмила. Мама Милочкой, а папа Лиской.

И вот мы сидели с Никитой в полутьме, прикрыв глаза. Дуновение из форточки немного шевелило шторы. От большого шкафа падала тень в нашу сторону. Вдруг я увидела в этой тени, как будто что-то движется, шевелится и обретает очертания. Я захотела крикнуть, но Никита, видимо, что-то почувствовал, взял меня за руку. Я успокоилась и перевела взгляд к окну. В складках штор стали вырисовываться длинные тонкие фигуры. Они колебались, колыхались едва заметно, словно тени от пламени свечки, которую зажигали на даче, если выключалось электричество. Они были лёгкие и подвижные, и я подумала, это, наверное, ангелы. А в простенке у шкафа, наверное, демоны. Потом зашла мама и включила свет:

– Хватит в темноте сидеть, идите прогуляйтесь лучше.

– Ещё чего, там дождь идёт. Сами прогуляйтесь, – ответил Никита.

С тех пор, когда я приходила домой одна, я стала прикрывать занавески, ложиться на кровать и смеживать веки, но не до конца. Поначалу я смотрела на духов, как в кино. Они выползали из-под кровати доисторическими ящерами, ворочались в тенях, словно привидения. Ангелы толпились преимущественно у окна. Иногда мне казалось, что я вижу очертания крыла, или маленькую головку, как в папиной книжке Ботичелли. Только там, в книжке, танцевали Весна и Флора, а здесь таились ангелы, похожие на них. Мне всё хотелось поговорить с ними, но путь к ним преграждали демоны, а их тревожить вовсе не хотелось. Да и Никита предупреждал, что нельзя.

Тем временем подоспела предновогодняя пора. Все оживились, словно надеялись, что в новом году все беды отступят и начнётся новая счастливая жизнь. Даже Никита стал помягче, поспокойнее. Родители всегда покупали большую ёлку, старались подарить нам именно то, что хотелось больше всего. Мы ездили в гости к бабушке, тётке и двоюродным сёстрам, шлялись по центру.

Но у меня был теперь свой секрет. Даже и не ждала подарков в тот год, как обычно в эту пору. Я ведь теперь говорила с ангелами и демонами. Оказалось, что ангелы слышат, когда забираешься под кровать и шепчешь им. А демоны, когда говоришь с кровати. Я, конечно просила их оставить в покое мою семью, а ангелов, наоборот, помочь маме, папе и Никите. Это чем-то напоминало молитвы бабы Лиды. Но она-то разговаривала с невидимым Богом, а я с теми, кто был рядом. Из-под кровати виднелись прекрасные прозрачные существа с вьющимися волосами и огромными крыльями. Со временем они становились плотнее и реальнее. Иногда, взмахивая крылом, ангел сдувал со стола лист бумаги, оставленный мамой или поднимал пыль столбом, и она светилась в луче света из окна.

Не то было с демонами. Я делала вид, что не боюсь их, но, конечно, боялась. Мне обязательно нужно было их прогнать. Кто же, кроме меня мог это сделать? Ведь меня одну только они и слышали. По большей части демоны являлись в виде пресмыкающихся, но иногда превращались в уродливых старух из книжки сказок братьев Гримм. Старух с круглыми огромными глазами и крючковатым носом. И те, и другие прятались в тенях от мебели. А когда я смотрела долго в одну точку, постепенно превращались в кого-то. Вдруг появлялся мясистый хвост, лапы с длинными когтями, морда ни на что не похожая. Или куча тряпья, которой, конечно, не было там вовсе, начинала шевелиться, из неё показывалась рука, сморщенная старушечья голова. И я упорно шептала, шептала, преодолевая страх: "Уходите, уходите, не трогайте нас..." А они все становились только плотнее и реальнее от моего шёпота. Однажды одна из старух рявкнула мне прямо в ухо: "Тише ты, мерзавка!"

Меня два дня знобило, и пару недель я заставляла себя не щурить глаза, опять стала включать свет и ходить по квартире.

Но после новогодних праздников всё стало совсем плохо. Два раза я, придя из школы, застала папу спящим и, как говорится, мертвецки пьяным. А однажды на ночь глядя мама со всего размаху кинула об пол свою любимую чашку и ушла гулять. Первый раз, хоть и ненадолго, папа с Никитой стали одной командой, закрылись от меня на кухне и собирали осколки. Я слышала: "Надо пойти найти её" и в ответ папино: "Нет, она успокоится и вернётся. Если пойти – только хуже будет".  В общем, хуже-то было уже некуда. И я, конечно, снова взялась за своё.

К весне родители заметили, что со мной творится что-то не то. Мама говорила, что я в прострации, что витаю в облаках, долго изучающе смотрела на меня, заботливо предлагала съесть мандарин или выпить морсу. С Никитой они попритихли, стали меньше ругаться, папа чаще приходил с работы трезвый. Иногда я слышала разговоры на кухне:

– Надо Милу врачу показать. Только какому? Психологу, невропатологу? Не знаю, переутомляется она, что ли?

– Лисик, что-то ты осунулась, и круги под глазами, и ешь плохо? Надо всем нам куда-нибудь съездить! – бодро говорил мне папа и сразу становилось понятно, что мы никуда не поедем. В ответ я возмущалась:

– Да нормально я ем!

Весной меня уже собирались было вести к врачу, но произошло вот что. Поздно вечером родители заснули, а я всё ворочалась, ворочалась. Мне было то жарко, то холодно. То плечо мешало лечь нормально, то нога. Было необычайно тихо. Даже часы не тикали. И тут я услышала в этой гробовой тишине, как на кухне кто-то гремит посудой. Я точно знала, что это не ангелы, не одна из старух, не один из ящеров. Там находилась молодая женщина, в длинных одеждах с большими раковыми клешнями вместо рук. Как я могла видеть её на кухне, лёжа на кровати в комнате, я не знала. Женщина наконец достала всё, что ей было нужно, чиркнула спичкой, включила конфорку и стала растапливать масло. Потом она взяла растопленное масло, полотенце и медленно пошла в комнату. Именно ко мне. И очень-очень медленно. Я не понимала, что она хочет делать со мной, но понимала совершенно ясно – сотворит что-то ужасное. Особенно пугали руки в виде огромных клешней. Ничего страшнее в жизни я не видела, никогда не испытывала такого ужаса. На расстоянии вытянутой руки, совсем рядом спали родители, но надо мной стояла эта очень высокая женщина с руками в виде клешней. Лицо её скрывала тень, в кастрюле дымилось кипящее топлёное масло.

Я изо всех сил напряглась, чтобы крикнуть:

– Мама! – но не могла. Из моего горла не вырывалось ни звука, пошевелиться я была не в силах.

Утром меня увезли в больницу со скарлатиной. В больнице духи не водились. Я провалялась там целый месяц. Когда меня выписали, я оглянуться не успела, как в конце мая мы уехали на дачу.

2.
На даче было просторно, мир разворачивался во все стороны, становился намного шире, чем в Москве. Ну, хотя бы потому что в Москве была квартира, пустырь за домом и улица до школы, а здесь – иди, куда хочешь. И нас, детей, тут даже в нашем доме находилось в два с половиной раза больше. Мы с Никитой и ещё двоюродные сёстры Верка и Маша. Маша чуть младше Никиты, Верка на два года старше меня. Катя была уже взрослая, приезжала теперь только изредка. Была ещё Малявка, но ей стукнуло всего полтора года, и она торчала в манеже.

Я, конечно, дружила больше с Веркой. Она совсем на нас не похожа. Весёлая и разбитная. А Маша тихая. Когда Маша и Никита сидели за поворотом у Ивлевых на скамеечке с другими подростками, мы с Веркой лазали по деревьям и подстерегали случайных прохожих. Смешно было затаиться, и когда прохожий прошёл, бросить шишку. Он оборачивался на шум, а мы опять тихо сидели, главное было не засмеяться. Потом он шёл дальше, а мы опять шишку.

Из взрослых на даче жили бабушка и тётка. Тётка, бывшая актриса, взрывалась от любой мелочи. С ней приходилось вести себя тихо и послушно. Плюс ещё Малявка иногда вопила. Так что... Зато с тёткой было интересно. Она вечно устраивала вечерами всякие штуки, театр для нас, детей, игры и всё такое. Но если что не так, становилась как баба-яга. А бабушка только делала вид, что строгая, а на самом деле была очень доброй.

Нам, конечно, полагалось помогать по хозяйству, подметать, ходить за молоком в деревню и за продуктами в магазин, сгребать скошенную траву, и кое-что пропалывать у бабушки на клумбах, но большую часть времени мы были предоставлены самим себе.

Можно было идти на речку, через поле или лес. В поле колосилась пшеница, пел жаворонок, росли васильки. А в сосновом бору стояли стройные высокие мальвы, прятались в траве маслята и на светлых проплешинах щедро пестрела земляника. Однажды мы набрали полные панамы земляники, а потом сварили с бабушкой прекрасное варенье. И это учитывая, что наелись ещё в лесу от пуза.

В поле, недалеко от опушки был курган. Когда трактор вспахивал поле, или комбайн собирал урожай, им приходилось обходить его, этот курган. Про курган ходили разные слухи, как будто там убийцы закопали современного мертвеца, и как будто ведьмы устраивают шабаш ночью на этом вот кургане. Мы, конечно, не лазали там ночью. Но вот на станцию, к трубе под железнодорожной насыпью, тайком в темноте ходили.

Зачем мы пошли к трубе? Она манила к себе, хотелось думать, что она – проход в другой мир. Большая, словно домик, скрытая от глаз, я могла зайти в неё почти не нагибаясь, она манила, манила. На той стороне путей был пугающий глухой лес, куда почти никто никогда не ходил. Да и вообще. Нам просто хотелось вылезти из окна, когда взрослые спят, посигналить Никите фонариком, пойти в темноте по лесной дороге, дойти до трубы, посмотреть – как там? Может быть разжечь костёр в трубе. Предел мечтаний Никиты. Разжечь костёр в трубе ночью.

Это было ещё в июне, когда очень поздно темнело. Идти через лес всё равно было страшно, мы молчали, силуэты сестёр и брата двигались рядом, как привидения, мелькала нитка света от фонарика, от неё становилось ещё темнее, и каждый шорох в лесу больно отдавался ужасом где-то в животе. На станции горел фонарь. От этого стало ещё тревожнее, теперь казалось, что нас обязательно застукает кто-то из соседей. Мы сторонились освещённого прохода к лестнице, но платформа оказалась пустынной. Вдруг послышался шорох шагов, голоса. По дороге кто-то шёл. В небе, на облаках у горизонта ещё виднелись отблески заката. Такими розовыми, сиреневыми полосочками-червячками, как на картинках Билибина в нашей с Никитой любимой книжке сказок. Голоса постепенно затихали.

Я посмотрела в сторону трубы и прищурилась. Ах, как же там было красиво!

– Прекрати сейчас же, – услышала я громкий шёпот Никиты, но тут же решила, что мне послышалось. В совершенно фиолетовых сумерках, подсвеченных золотом железнодорожного фонаря, орали соловьи. Все остальные звуки, ветерок, заблудившийся в чёрных листьях деревьев, шум ручья вдалеке, тонули в трелях. Я снова сощурилась. В трубе топтались ангелы, казалось они танцуют. Золотистые кудри вскидывались и опадали, тяжёлые крылья вспархивали и замирали.

– Люська! Прекрати, говорят! – Люськой он меня называл только в крайнем случае, когда очень сердился.

– Чего? – удивилась я, – чего ты?

– Хватит, ты что не понимаешь? Ты довела себя до больницы этим всем. Не прощу себе никогда, что наплёл тебе эту чушь. Духов не существует! Запомни! Не-су-щест-вует!

– Ладно, хорошо, как скажешь, – улыбнулась я ему почти уже в темноте. Немного отвернулась, чтобы он не видел моего лица и снова прищурилась. Ангелы, держась за руки, прямо, как нимфы Ботичелли, немного подпрыгивая, пританцовывая, исчезали на тёмной опушке. Только белые крылья ещё маячили вдали. Из-под их чуть светящихся ног шипя расползались тени ящеров.

Вот это да, думала я, какой Никита глупый. Они ведь точно существуют! И ящеры, и ангелы, и тётка с клешнями. Другое дело, что договориться с ними пока не выходило. Вроде казалось – всё просто, а на деле получалось ужасно запутанно. Тётка с клешнями чуть не одолела меня, хотела намазать горячим маслом и забрать в мир духов. В последний момент я сумела закрыть глаза и тут же уснула. Не то, чтобы она победила, но ничья была крайне тяжёлой для меня. Нужна была передышка. После того, как вернулась из больницы, я поняла, что дома что-то неуловимо изменилось. Вроде и плохо, но не совсем. Может оттого, что все переживали за меня, не знаю. И как нельзя кстати случился переезд на дачу. А духов я теперь могла просто выключать, как телевизор. Щёлк и нету. Правда, любила время от времени посматривать на них. Это превратилось почти в забаву.

Вдали показалась электричка. Она приближалась, освещая насыпь, мелкие духи-коротышки сигали от полосы света в темноту, как зайцы. Вдруг в лесу, прямо над нами, ухнула сова. Верка завизжала, как сирена и бросилась по дороге наутёк. Мы, конечно, бросились за ней. Никита потом долго ругался, что мы глупые девки и не дали ему наконец пожечь костёр в трубе. Мы жгли его днём, и не раз, но это всё было не то.

Ближе к концу лета прошёл слух по дачному посёлку и деревне, что в округе завёлся маньяк. Что такое маньяк нам с Веркой никто толком не мог объяснить. Даже Никита с Машей. Мама с папой, приехавшие на выходные, всерьёз думали увезти нас в Москву. Но постановили всё же оставить, строго-настрого наказав держаться вместе, вчетвером.

Никита с Машей, конечно, загрустили, потому что таскать малявок к Ивлевым на лавочку не полагалось. Но что поделаешь. Мы обретались на опушке, бегали на речку. Пугать прохожих шишками брат с сестрой наотрез отказались. Иногда они заставляли нас прыгать с крыши сарая или забора для хорошего спартанского воспитания, иногда снисходили до того, чтобы поиграть с нами в прятки.

Однажды, где-то уже в середине августа мы играли на опушке нашего чудесного соснового бора. Я сидела в канаве, Верка затаилась неподалёку. Тогда-то я и углядела маньяка. Он прыгал совершенно голый по кургану. Почему-то увидев его, я сразу поняла, что он маньяк. Ну, голый же! Я зашептала громко:

– Ве-еер! Ве-еееер! — она услышала меня и подползла поближе.

– Что ты?

– Наверное это маньяк! Смотри, – я показала Верке мужика, – что это за хвостик у него?

– Это у мужиков у всех.

– Ой, бедные!

Тут мы услышали громкий Машин голос:

– Я иду искать, кто не спрятался...

Маньяк замер, обернулся и побежал прямо к нам. Быстро-быстро. Я поняла, что, как тогда с тёткой с кипящим маслом и клешнями, сейчас не смогу ни двинуться, ни закричать. Зажмурилась... снова посмотрела. Ничего не изменилось. Мужик бежал с нечеловеческой скоростью. Огромные глаза его пугали больше всего, тёмные, выпученные, вокруг радужек светились яркие блестящие белки. Они были круглые, как у демонов. Может он демон, лихорадочно соображала я? Только живой, настоящий. Тут Верка завизжала. И, как по колдовству, её визг привёл нас всех в движение. Мы неслись вчетвером по шуршащей скользкой хвое, что было сил. Никита схватил мою руку и практически тащил за собой.

Когда мы выбежали на поляну, маньяк догонял нас. Я подняла глаза вверх. Надо мной летело розовое облако. Я шептала то ли ему, то ли кому: "Пожалуйста, пожалуйста!" Облако легко соскользнуло с неба и проплыло между нами. Маньяк поскользнулся и упал. А мы уже, хлопнув калиткой, вбегали в дом.

Бабушка с тёткой отпаивали нас чаем. Сосед ехал в сторожку к Степану. Степан звонил в милицию.

Маньяка быстро поймали. Уже к вечеру. Несмотря на это, бабушка поставила раскладушку внизу, чтобы и Никита спал сегодня в нашей комнате, чтобы все были вместе. Было слышно в тревожной тишине, как бабушка с тёткой шептались, что вроде бы он и не маньяк вовсе, а обычный сумасшедший, сбежавший из больницы.

А назавтра приехали мама с папой. Нас вызвали в городок, опознавать маньяка. Он сидел в дальней комнате, в белой футболке и тренировочных штанах. Понурый, с красными глазами. Худой и жалкий. Казался совсем другим, непохожим на того демона, что гнался за нами. Тот бежал страшный и какой-то весёлый, что ли. Но всё же это был он. Когда милиционер услышал от нас, что да, этот преследовал нас голый, то рванул к маньяку и стал трясти его за плечи. Он кричал:

— Ах ты гнида, гнида!

Я прищурилась. Под столом клубками извивались змеи. Они вдруг начали стремительно расползаться. Никита толкнул меня локтем в бок. Змеи сразу превратились в обгоревшую рваную телогрейку.

Сотрясаемый милиционером, маньяк смотрел на того жалкими красными глазами. На конце его носа дрожала капля. Я вдруг очень устала и одновременно разозлилась ужасно. Ужасно. На всех сразу и на всё сразу. Мне было обидно за маньяка, что его трясут, как куклу, за нас, которых он мог, например, убить, кто его знает, может он безобидный, а может нет, обидно за маму с папой, что всё так по-дурацки, за Никиту, которого так жалко, прямо до слёз, даже за тётку, которая совсем не плохая, но очень несчастливая. Я неожиданно выбежала из проходной комнаты, из которой мы смотрели на маньяка, и нам не велели из неё выходить, и очень громко сказала милиционеру:

– Вы зачем его трясёте?! Зачем трясёте? Вы что, не видите, что он болен?! Ему врач нужен! А в больнице не водятся демоны, и он там поправится. И перестанет маньяком быть. А вы его трясёте! — я услышала, как папа за спиной шептал: "Лисик..." а мама погромче "Мила, ты что?" Папа ещё и тянул меня за рукав. Я обернулась к ним и, задыхаясь, закричала:

– Никакая я не Мила... В крайнем случае Лютик... И мы хотим собаку, и бросайте пить! — потом я словно бы сдулась, разрыдалась и выбежала из милицейского домика.
Никита нашёл меня во дворе на лавочке, как будто знал точно, куда я направилась. Он обнял меня, и мы посидели молча. Потом он сказал:

– Ну ты даёшь, Лютик! Пошла маньяка защищать! Я прямо обалдел!

– Да никто же не понимает, что его демоны замучили. А потом, взрослым так трудно. Ты посмотри на папу с мамой, как они друг друга любят и не любят одновременно, посмотри на тётку, она всё мается, женится, разводится. Как тут не сойти с ума? Скажи, Никита! Я, конечно, боюсь маньяка, но мне и жаль его. И всех жаль. И... и ме... меня... жаль, — опять всхлипывая, готовая разрыдаться, выдавила я.

– Знаешь, мне кажется, всё будет нормально. Возможно даже, папа бросит пить. И, наверное, нам купят собаку. Не хнычь, Лютик! Ты у меня вон какая! Видала, как милиционер оторопел? – он улыбнулся и обнял меня ещё крепче.

– Да... давай собаку назовём Дик, – предложила я, успокаиваясь.

– Давай.

3.
В Москве и правда всё стало по-другому. Папа бросил пить, мама перешла на новую работу. А я совсем перестала видеть духов. Даже засомневалась, может и правда они не существуют? Может я всё сочинила? Раз Никита так говорит. Но очень грустно становилось от этой мысли. Нет, не может быть, думала я, не может такого быть. Скорее всего, они просто боятся собак.

Ещё я думала иногда про маньяка. Как он там, бедный, в своём сумасшедшем доме? При мысли о том, что случилось бы, если бы я оказалась одна, и он догнал меня, мне делалось очень страшно. Но ведь мы бежали вместе, и он не догнал, и, может даже был безобидный. Просто иногда в него вселяется настоящий демон. Да, очевидно, размышляла я, что маньяк – это демон, спрятавшийся в оболочку жалкого человечка с красными глазами. Может его и не смогут вылечить. Жаль.

Никита пропадал теперь на улице с подружкой Аней. Он стал взрослым и добрым. Мы почти не виделись, только за ужином. Но это ничего. У меня появился Дик. Мы гуляли на пустыре, я обирала с него репьи, приговаривая: "Ах, ты, Дикулька-Дикушка! Горе ты моё луковое". Он облизывал мне щёки и тыкался холодным мокрым носом в ухо.