Гл. 3. Пейзаж с предчувствиями

                Она часто оборачивалась. Явно кого-то ожидала. Но никто не появлялся.
                И вот двери электрички захлопнулись; медленно, а потом все быстрей и быстрей побежали деревья, мелькнули дома…
                Она сняла плащ и успокоилась.
                Воздух наполнялся заполуденными невидимыми искрами сна. Стояла тишина, обрамляемая лишь картавыми звуками железа из-под вагона. Клонило ко сну.
                Он не обратил бы на Нее никакого внимания, если бы случайно не глянул на маленькие руки, «книжкой» сложенные вместе. Он попробовал смотреть лишь в окно, но глаза снова возвращались в ту же точку.
                Суровые следы каждодневных деревенских трудов испортили красивые ладони. Бесцветная патина уже пригасила на Ее лице лоск («Где же ты, услужливый городской волшебник, макияж?» — подумал Он), но за выступающими округлостями вязаного платья угадывалось гибкое, еще полное молодых сил тело.
                Задеть Ее каким-нибудь вопросом? Неожиданно. И чем смешней, тем лучше. Или…
                Но Его встретила такая неприступность, будто рядом сидела статуя Матери-Родины. Он был совершенно пустым местом для соседки. Спрашивать расхотелось. Зря и подсел…
                «Почему она задается? — заскучал Он. — Тоже мне, Мона Лиза из Простоквашино!».
                Поверх темных деревьев брызнул горячий луч, и оконное стекло, на миг превратившись в зеркало, бросило в вагон Его дачный портрет-отражение.
                Ах, вот оно что. Оплошал. Можно было догадаться и раньше. Обыкновенная провинциальная нелюбовь к дачникам? Или — вообще к мужчинам?
                Осмелев, Он спросил:
                — Простите, один вопрос. С какой стороны дома находится завалинка?
                Уж теперь-то Она должна заговорить.
                Из скрытого репродуктора неожиданно раздалось Брюсовское:

                "Ищу в себе томительную дрожь,
                Роптание живительных предчувствий…"

                И тут же смолкло.
                Соседка закрыла глаза и ответила тоном престарелой учительницы:
                — Не валяйте дурака. Вы ведь сам из деревни.
                Обидно. Считает за «черную кость» или за «перекати-поле». Вот откуда гонор и непроницаемость. А какая разница? Он сбежал из деревни в город, Она же, не иначе, из города — в деревню. Такова жизнь. Все хотят занять место под солнцем; никто из нормальных людей еще от такового не отказался. Или Она — из идейных? Принесла в жертву Отечеству свою свежесть-молодость, тем и горда? И не жалким ренегатам беспокоить Ее бестолковыми вопросами.
                Он пальцем толкнул шляпу на затылок и резнул глазом в сторону.
                Все напрасно.
                Она дремала, пристынув щекой к стеклу. Он увидел Ее усталой, переполненной какими-то туманными предчувствиями, но прекрасной.
                И что-то в Нем разом изменилось. Внезапно. Пронзительно. Не доступно для разума.
                А там — за жемчужным подрагивающим зеркальем — в сквозном мартовском раздолье — медленно разворачивалась церковь, боком и как бы нехотя, давно разоренная, исколупанная местами до красного кирпичного «мяса», олохмаченная по карнизам травой и кустарником, там и сям зияющая провалами, пустыми черными проемами дверей и многочисленных окон.
                Он снял шляпу. И надел ее на тот же крючок, на котором висел женский плащ.
                Что-то глухо, но громко ударило в окно. Расплющилось и распласталось по нему, размазывая до неприятности вид из окна. Снежок…
                Она отринула от стекла и испуганно посмотрела на спутника. Он глянул в окно поверх пятна.
                — Пацан, — успокаивая Ее, объяснил Он. — Еще и погрозил нам кулаком в след.
                У Нее впервые на губах появилась легкая улыбка, словно она вспомнила о забытой тайне, и та наконец Ей открылась.
                «А все-таки Она действительно чем-то похожа на Мону Лизу», — поймал Он себя на мысли. И тоже, пряча улыбку, закрыл глаза.
                Ходило лишь да тяжело перекрикивалось под полом железо.