Гл. 2. Белые акварели

                Он сидел в комнате один и пел.
                За окном летали «белые мухи», лениво роясь и превращая всю землю в огромный распластанный ватман.
                Уже давно Он не пробовал голос и, пристыженный Ею вчера, решил послушать себя под гитару. Пелось с трудом: губы стали точно чужими, деревенели; звук выходил тусклым, надтреснутым, существовал отдельно от воли хозяина и был, как Ему казалось, сродни глупости болтливого человека; дыхание же вместо того, чтобы рождать пение, его убивало.
                Словом, это — и не голос, а грязно-рыхлый мартовский снег.
                И петь при Ней — было бы непростительным легкомыслием. Верно. Хорошо, что вчера не поддался на уговоры…
                «А все-таки Она заметно подурнела лицом», — подумал Он.
                И поправил перекошенную «Метафизическую картину» Джоржо Моранди — репродукцию, вырванную из журнала и приклеенную пластырем над кроватью.
                Его поразили брови: некогда черные и в каллиграфическом росчерке застывшие волос в волос, теперь они, рыжие и тонко выщипанные, приняли легкие очертания романских арок; отчего Ее лицо полнилось вовсе не Ренессансом, а стало простовато-сентиментальным, болезненным и затасканным.

                — Ты посмотри, — вяло хихикнула Она. И махнула рукой в сторону ребят, расписывавших акварелью снеговика.
                — Мне пора, — выдохнул Он, встав со скамьи. — Прости.
                — Я ведь завтра уезжаю — покажи мне твои дома. Их, надо  полагать, уже много?
                — Нет. Я оставил архитектуру. Теперь занимаюсь графикой и изредка, когда дают, проектирую интерьеры.
                — Мы увидимся завтра?
                — Непременно. Здесь же, часа на два позже, согласна? Завтра ведь двадцать девятое февраля — лишний день — помнишь, наш день! — который дарит, нет, дарует нам судьба.
                — Зачем ты отпустил бороду? Теперь у тебя дикий вид.
                — Не торопись уезжать. Прошу.  Вот  увидишь, у нас все будет  хорошо.
               
                За окном продолжал падать снег. Светились от фонарей деревья… утонула под пухлым сугробом скамья: они там сидели вчера… Нелепо, тупо и одиноко уставился в пустой двор разрисованный, но с одного бока уже припудренный метелицей снеговик, пока его ногой смертельно ни ударил «под дых» кудрявый, светло-русый мальчишка, пробегавший мимо… Пора было отправляться на свидание.
                Он взял бритву. И стал поправлять бороду.
                Мысли роились, взвихривались, как хлопья снега, громоздились, теснясь одна на другую. А потом рассыпались и неузнано мертвеющими отлетали в небытие. Они вырвались из своих ирреальных лабиринтов — рука неожиданно дернулась — бритва выхватила большой клок волос: борода оказалась испорченной непоправимо.
                Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…
                Вихри мыслей обернулись вихрями чувств.
                Как болезнь, накатилось настроение обворованного человека.
                Он подошел к окну. Кургузый грузовичок попыхивал  дымом из-под колес.
                Метнулся взглядом из стороны в сторону: влево, вправо. Мешал грузовик. Вправо. Влево. Нет. Она не пришла.
                Ладно!
                Что за напасть? Тошнота почти… Требовались до зубного хруста усилия, чтобы удержаться от взрыва изнутри.
                Он снова схватил бритву; крепко выругался; нервно помогая ножницами, снял все, что осталось от бороды.
                Метафизическая картина… 
                Болотный дух хандры рвался и травил сердце.
                Как никогда хотелось отсидеться дома. Сосчитал пульс: сто ударов! Восковые оплывы век. Таким — беспомощным и разбитым — ни в коем случае нельзя показываться на глаза людям. Решено. Он еще несколько раз выглядывал в окно, но в душе даже радовался, что Она не появлялась. «Vita nuova. Vita brevis — Новая жизнь, жизнь коротка», — безотчетно повторял Он, укладывая бритву в футляр.
                Он механически придвинул к себе стул. Что может быть лучше работы? Раскрыл краски. Поставил планшет. Прикнопил, а потом смочил губкой бумагу. Но положить первый мазок не поднималась рука…
                Свои белые акварели начинала писать в раскрут все больше занимавшаяся метель.

                За стеной орали.

                И зимою жасмин ранним утром цветет,
                Если кто-то влюблен, и друг к другу идет,
                Если кто-то развел слишком жаркий костер
                И взошел на него, как заходят в шатер,
                Ради той, что летает над ним в небесах
                И срывает жасмин утром в зимних садах.
                Если кто-то влюблен, и друг к другу идет, —
                Соловей в январе об июне споет.
 
                …Он вздрогнул от стука в дверь.
                За стеной гуляли: с примитивной и оглушительной музыкой, с топотом и криками, с тостами.
                Заканчивался еще один день, лишний день високосного года…
                Он, отсидев ногу, захромал открывать, мешковато раскачиваясь из стороны в сторону и выхрипывая под нос приставший мотив.
                Сосед по общежитию, теряя терпение, прокричал из коридора:
                — Тебя ждут внизу.

                В сумасбродном вальсе, с завизгом, над городом-пустыней продолжала носиться снежная круговерть.