Моё восьмое чудо света мёд в сотах и огурцы с гряд

       Вспоминается один замечательный случай моего то ли "заката" золотого детства, то ли "рассвета" не менее драгоценного отрочества. Мне было одиннадцать лет: шёл двенадцатый. Младшему брату – пять: шестой шёл. Отцу было тридцать шесть. И всем нам, вместе собранным и выстроенным в одну шеренгу, было на ту пору на шесть лет меньше, чем мне нынешнему, вспоминающему тот день и видящему его также ясно, как будто это было вчера. А между тем с той поры минуло... - дай бог памяти... - без двух годочков - "полтешок". Ровнёхонько - сорок восемь лет. И пролетели-то они так мимолётно-быстро, как "пролетает" иной "полтешок" в виде раствора известной всем жидкости с химической формулой: “С2H5OH” – сперва в горлышко, а там – и по жилушкам... Вот только в те замечательные поры, о которых пойдёт речь, мы – пацаны – не раз и не два видели, как взрослые дяденьки в праздники, в основном, а то и попросту – в свои выходные дни, "отравно" морщась поначалу, опрокидывали в себя те самые "полтешки”-“полтиннички", - и через какое-то время, как по мановению волшебной палочки, становились вдруг весёлыми, добрыми и вполне счастливыми. Но нам, детям, пробовать ту "волшебную жидкость" никогда не давали и самим это делать строго-настрого запрещали. Да мы не особо-то и рвались к столь рисковым опытам, собственными глазами видя, как та бесцветная, горько-острая на вкус жидкость со своим специфическим запахом, при её чрезмерном  употреблении вовнутрь, превращает нормальных, в общем-то, людей в форменных скотов: – сперва во всё горло орущих пьяные, зачастую похабные, песни, а затем валяющихся, где попало, в канавах да под заборами...
       Другое дело, – "Лимонад", "Ситро", "Байкал" или "Крем-Сода" на крайняк. Никакие заморские "Фанты", "Пепси-" с "Кока-Колами" и рядом не стояли! Эх, да что вспоминать!.. Подобные воспоминания давно превратились в душе моей в разряд несбыточных мечтаний.
       Случай, о котором хочу рассказать, произошёл во второй половине лета. По памяти ощущений, был конец июля – начало августа, выходной день. Отец разбудил нас с Вовкой довольно рано, заговорщицки шепнув каждому в тёплое "сонное" ушко: "Кто сегодня со мной в лес на "великах", – должен сейчас же проснуться, встать, умыться, одеться; позавтракать; почистить – через "не хочу" – зубы, и быть готовым в дальний путь"...
       Разумеется, после такого "подъёма", слишком долго ждать нашей "боеготовности" ему не пришлось. Покамест он прикатил из подвала свой “взрослый” "Аист"; пока протёр-почистил его сверху-донизу сперва сухой, а затем мокрой (влажной) тряпкой; до упругой твёрдости накачал колёса, – мы с "малым" управились  с никому ненужными утренними процедурами, с завтраком и одеванием.
       Мой «Орлёнок», считай, круглосуточно был «на ходу»: всегда чист и исправен, поскольку катался я на нём каждый, практически, день, ухаживая так же тщательно, как ухаживал за своим отец и как было описано в абзаце выше.
      
       Посадив Вовчика бочком на туго свёрнутое “солдатское”, привязанное к раме, одеяло, с наполовину нагруженным и помещённым на задний багажник рюкзаком, с зачехлённым ружьём за спиной, отец уверенно катнул велосипед  вперёд, оттолкнувшись правой ногой от земли; перекинул её через седло, и, быстро набирая скорость, уверенно покатил со двора. Я, чуть прмедлив, чтобы дать ему проехать вперёд, проделал всё то же и, скоро крутя педали, - стараясь не отставать, – покатил следом. Проехав минут двадцать по знакомым улицам города, мы выехали на его северную окраину - за «Лаки», – и сразу углубились в лес.
       Тот самый близкий к городу лес был, о ту пору, ещё тоже ещё очень, для лесного массива, молод. Выросший после войны, он был невысок, светел и просторен, - и насквозь просвечивался солнцем. Елей в нём не было. Дубов, лип, клёнов, кажется, тоже. Зато сосен, лещины, рябины - хоть отбавляй. Ехать по нему велосипедом ранним росным летним пахучим утром было большим - несказанным - удовольствием. Все его вело-укатанные, пеше-утоптанные дорожки были заботливо подчищены от случайно упавших деревьев, больших суков даже не лесниками, как в дальних от города лесах, а ежедневными путниками, проходившими и проезжавшими по ним в разных направлениях: утром, днём и вечером. В основном, - это были жители окрестных деревень, работавшие в городе, или наведывавшиеся в него по различным бытовым надобностям, – большей частью, за покупками в магазины.
       Мы “с ребзей” тоже частенько наведывались на его окраину,  примыкавшую к железной дороге “на Молодечно” и к "Лидскому лакокрасочному заводу", расположенному за ней. Там, недалеко от краешка леса, находились “лисьи горы”: – хорошо известное многим любителям дальних велосипедных прогулок нашего двора, – место. Там были до совершенной твёрдости укатанные шинами тропки-дорожки на песчаных "горках" давно заброшенного и заросшего соснами да можжевельником песчаного карьера, из которого когда-то брали песок для строительства завода и "Химгородка" - места жительства первых "спецов" - строителей завода. Мы с ребятами, когда ездили в “Лаковский лес”, всегда, первым делом, заезжали в тот живописный уголок велосипедного "паркура", как, наверное, назвали бы то интереснейшее место современные любители скоростных и дальних велосипедных прогулок. 
       Но в тот раз, будучи в лесу с отцом и младшим братом, я ехал позади, а потому не вправе был распорядиться направлением пути по собственному усмотрению, хотя о “лисьих горах”, по привычке, и вспомнил, как только мы вкатились под лёгкую сень знакомого леса.   
       А часа через полтора умеренно-быстрой езды уже по большей части неизвестными мне лесными и полевыми дорогами, мы втроём приехали в абсолютно неизвестное нам с братцем место.
 
       Это был деревенский хутор, вольготно раскинувшийся на краю соснового, в основе своей, леса, к которому с южного – от города – края своей «короткой стороной» примыкал прямоугольный клин небольшого, в общем-то, поля площадью гектара с три. Обе «длинные» стороны поля, уходившие вдаль – в  обозримую перспективу человеческого взгляда – были оторочены всё тем же смешанно-сосновым бором. Дальняя короткая сторона полевого клина подходила к широко-наезженному просёлку, отделявшему поле от выстроенной в ряд небольшой деревни, больше напоминавшей нестройную шеренгу отдельных хуторов, подобно старослужащим срочной строевой службы нехотя-лениво вышедшим из казармы на плац для очередной – утренней на сей раз – поверки.
       Тёплое летнее утро ещё только набирало силу, исподволь наливаясь притаённым до времени жаром солнца, обещавшего впереди долгий горячий день. В воздухе, тонко звеня крылышками, жужжа, во всех направлениях сновали мухи. С  пронзительно-изводящим звоном раз за разом подлетали сумеречные бродяги-комары, не успевшие со вчерашнего ни «отобедать», ни «отужинать» вкуснейшей человеческой кровушкой. "Дайте же хоть позавтракать!" – словно бы вопили они в пространство, но, почуяв недоброе в виде отмахивающихся рук и звонких шлепков по открытым участкам кожи, спешили укрыться от горшей беды под тенью листов в густых шатрах шиповника и сирени. Беззвучно-радостно порхали в исподволь наливающемся теплом воздухе бабочки, мотыльки, накоротко присаживаясь на высокие стебли трав, на свеже-выкрашенные "ляски" забора. Громче мух и куда противнее – "занозистей", что ли, – «визжали» своими крылышками опасные при близком общении осы. "Гуще" и басовитее "вели свои партии" пчёлы. Задумчивыми "контрабасами" – угрюмо и важно, и реже других, – гудели "своё вдумчивое" шмели...
       Белые и рябые курицы под бдительным надзором «хана»-петуха: – все до единой местной, а не какой-нибудь хвалёной - голландской - породы, деятельно шуршали, роясь в траве, в огороде, у хлева, разбредясь по всему раздолью огороженного, по большей части хозпостройками, двора.
       Примерно посредине двора стоял добротный деревянный сруб колодца-"журавля", своей долгой прямой «шеей» круто задранный в бледно-голубое небо. На конце длинного «клюва», или же слЕги-“доставалки”, висело пустое – до цинковой белизны высушенное на солнце ведро.  В том колодце, – до сих пор помнится, – была вкуснейшая ключевая вода, которую мы тут же поспешили испробовать. Уф, господа-товарищи!.. Мало чего есть сладостно-приятнее в этом мире, чем испить холодной ключевой водицы в набирающее жар летнее утро, проехав перед этим километров двенадцать на велосипеде, ни разу не останавливаясь, чтобы напиться...
 
       Мы поставили велики в тени дровяного сарая у высоких плакучих берёз, под которыми он "хоронился" через широкий двор: – прямо напротив дома.
       Обычный деревенский дом "на две половины" выглядел новым, поскольку был свежеошелёван и заново выкрашен нарядной жёлтой с голубыми вставками краской (красками), подобно давнишнему шведскому и нынешнему украинскому национальным флагам, – наличниками, оконными рамами, резными пОверху ставнями и обрешёткой остеклённой веранды, отчего и смотрелся он ухоженно-нарядным: непривычным для “беларускай вёски”. Кровля также казалась новой, добротной, выстеленной  “лишь вчера” купленным шифером.
       Перед домом цвёл и благоухал всевозможными ароматами множества разных цветов рослый палисадник, над которым с восходом солнца уже трудились всевозможные насекомые, описанные мной выше. Не успели мы с братом вдоволь насмотреться на кропотливо-интересную  работу всей пёстрой, летающе-гудящей,  нектаро-собирающей и цвето-опыляющей насекомой братии, как на крыльцо  вышли хозяева с милыми “простыми” деревенскими лицами, - приветливо-радостно улыбающиеся нам.
       Практически разом заговорили они непривычным для нас – "городских пацанов" – каким-то ласково-журчащим деревенским говорком, хотя, на удивление, и абсолютно понятным нам – будто бы родным и близким. Да это и был народный белорусский язык, не раз и не два слышанный нами из уст наших бабушек, тётушек, живших в деревне, и неоднократно посещаемых нами вместе с родителями ту навеки памятную пору нашего бесценного - "золотого" - детства.
 
       Это были: сам лесник, Бронислав Брониславович, и жена его – Галина Левонтьевна, – Янушевские: удивительно гостеприимные, без притворства щедрые и очень радушные люди. Всегда приветливо улыбаясь - принимая гостей, они всем своим видом искренне показывали, насколько действительно рады им.
       Брониславович состоял при Лидском районном лесхозе местным лесником, будучи одновременно рядовым членом ПОК (первичного охотничьего коллектива), в котором также, – и уже немало лет, – принимал деятельное участие наш отец, будучи бессменным бригадиром загонных коллективных охот "на копытных". Именно на тех охотах они и сошлись достаточно близко друг с другом: можно сказать, – накрепко подружились. 
       Сам “дядя Бронак” и супруга его – “тётя Галя”, во время разговора глядя на собеседника и ласково-приветливо улыбаясь, всегда и сразу легко располагали к себе всякого, в том числе и всякого, "крайне недовольного миром и людьми в данную конкретную минуту". И говорили они всегда так по-доброму, так мягко и ласково, с такой приятной "беларускай лагоднасьцю" (кротостью, мягкой приятностью), словно стремились всегда и во всём согласиться с собеседником, угодить ему во чтобы то ни стало: даже – в ущерб истине. Мне так кажется, что во всю жизнь я не встречал более милых, более толерантных “истинно по-белорусски”, людей. Позже, когда вырасту и узнаю их поближе, моё первоначальное мнение о них, в принципе, ничуть не изменится. А если и изменится, то только в абсолютно лучшую сторону.
       А в тот памятный раз они с порога, ласково-приветно улыбаясь и тут же знакомясь-здороваясь с нами – сыновьями Валентина Михайловича, – словно кланялись нам, приглашая "войти в хату". И из притемнённых прохладных сеней сразу же провели в горницу – на «чистую половину» – своего приятно-красивого, на внешний вид, дома.
       Как же выглядел он изнутри? 
       В большой и как бы вытянутой в длину комнате было заметно светлее и   теплее, нежели в сенях. Свет в горницу проникал из трёх окон: хоть отчасти и затенённых многочисленными комнатными цветами в горшках и жестяных банках "из-под горошка", но всё-таки пропускавших в достаточном количестве солнечный свет и тепло в комнату.
       Посередине стоял круглый деревянный стол, накрытый “даматканай пОсцілкай” (домотканным покрывалом). На нём – и тоже посредине – стояла утончённо-стильная ваза "синего стекла": явно “польская” из какого-то давнишнего столового сервиза,  – пустая и сухая - без воды и живых цветов.
       У правой от входа длинной стены располагались две панцирные железные кровати, застеленные также домотканными, но чуть более грубой вязки рисунчатыми покрывалами, также именуемыми «посцілкамі». 
       В левом от входа углу находился небольшой, белой краской крашенный буфет с двумя дверцами, в каких обычно хранят в деревнях чистую обеденную посуду, хлеб, соль и сахар, мёд и варенье, словом, - всё то, что часто подаётся на стол, и при этом не требует длительного хранения ни в холодной кладовой, ни в погребе, ни - в холодильнике .
       За этим невысоким буфетом нам с Вовкой и накрыли хозяева тот скорый и скромный, но, как вскоре оказалось, незабываемо вкусный и по-своему уникальный стол.
       Дядя Бронак, беспрестанно вполголоса сам себе приговаривая нечто вроде: “А-а-ах, браточкі мае, ах саколікі мае! Ды куды ж мяне вас падзеці, ды куды ж вас пасадзіці?.. Ды чым жа ж мне вас частаваці, чым накарміці?..” – скоренько принёс глубокую глиняную миску, почти до самых краёв наполненную свежесрезанным - с вскрытых острым ножом вощаных сот - вытекшим золотисто-янтарным мёдом. Следом и тётя Галя, набрав с грядки под окном и обмыв колодезной водой, внесла сине-белую эмалированную миску, доверху наполненную молодыми, ярко-зелёными и пупырчатыми, сладко-свежими на вкус огурчиками, съесть которые нам - поначалу - показалось делом немыслимым: так много их в той миске-тазике было.
       Мы с «малЫм» глядели на все эти приготовления полными неофитами, ещё толком не зная, что с этим всем предстоит нам делать. Видя наше замешательство, дядя Бронак живо показал, как надобно обходиться с этим ни разу до того не пробованным и поэтому уникальным для нас деревенским лакомством-угощением.
       Что-то по-своему, как всегда, приговаривая и для большей наглядности причмокивая языком, он выбрал огурец побольше, разрезал его вдоль напополам. Затем большой алюминиевой ложкой зачерпнул  из миски мёд, дав ему умеренно-густо стечь на срез огурца; положил ложку на стол и, быстренько  перекрестившись, добрую треть иль четверть огурца с покрывавшим его мёдом сунул в  рот, – с сочным хрустом откусил и, сладко зажмурившись от удовольствия, хрустко-сочно перемалывать то огурцово-медовое лакомство ещё вполне здоровыми, сохранившимися на здоровой деревенской пище зубами.
       Мы с Вовчиком заворожённо глядели на весь ладно проделанный метод скорого поедания свежесорванных огурцов с не менее свежесрезанным сотовым мёдом, и под конец, кажется, едва не захлебнулись слюной. Слава Богу, дядя Бронак в тот "показательный" раз ограничился всего одной половинкой огурца!..
       Когда же первая миска принесённых тётей Галей огурцов закончилась, а мёда в миске оставалось ещё с треть первоначального объёма, предварительно узнав у "дорогих", но несдержанно-нескромных гостей о том, что наслаждаться  медово-огуречными «белорусскими арбузами» они совсем ещё не устали, пришлось радушной хозяйке вновь поспешать на огородные гряды и прямиком в раскрытое окно подавать "бессовестным оглоедам" на этот раз уже немытые, а лишь отёртые чистой сухой ладонью совсем молоденькие огурчики, - по очереди: то одному "паршивцу", то другому…
       (Примечание. Насчёт взятого в кавычки в предыдущем предложении-абзаце, - это, конечно же, позднейшая "шутка юмора" автора в свете всего более позднего "городского Сочинского" строя и уклада всей бытовой человеческой жизни спустя без малого полста лет.) 
       То необычайное деревенское угощение живо напоминало нам своей медово-сочной, ароматной сладостью спелый астраханский арбуз, какой нам доводилось пробовать, а иногда даже наедаться "от пуза" лишь ближе к середине, третьей декаде или концу августа, когда в Белоруссию поездами доставляли этот экзотический для нас "фрукт", позднее, почему-то, оказавшийся "ягодой". Наряду с узбекским жёлто-розовым, чудно пахнувшим персиком: нежно-бархатистым и сладко-сочным, от одного укуса которого, казалось, можно было захлебнуться ароматно-сладким соком, – астраханский арбуз был моим самым любимым летним фруктовым лакомством. То же, уверен, было и у Вовки, да и у всех, наверное, ребят нашего двора. Слишком редко мы этими заморскими деликатесами угощались тогда: всего один раз в году: когда они массово поспевали, и их доставляли к нам во множестве. Но зато уж и отъедались мы ими тогда, - сколько могли!.. Персики, правда, были дороговаты... Но зато арбузы!..

       На этом, пожалуй, можно было бы и закончить. Да вот только вспоминается ещё один небольшой эпизод той давней памятной поездки детства, неотрывно связанный c "мёдом и огурцами". И коль скоро он тоже припомнился мне, выскочив вдруг из дальних «катакомб памяти», ровно "джин из бутылки", опишу-ка я и его "за компанию".
      
       Где-то ближе к городу на обратном пути «из гостей», увидев на краю «лаковского леса» небольшую полянку с прогалиной на неоглядно широкое поле, уходящее вдаль от леса, отец вдруг свернул на неё и остановился. Сняв "малого" с рамы и прислонив "велик" к сосне, он спросил нас: "Кто хочет выстрелить из ружья?". 
       Я сразу же согласился. Для меня это "чисто мужское занятие" было уже не внове. Когда-то давно, будучи, приблизительно, в том же возрасте, что имел  сейчас мой  младший брат, я стрелял из отцовской двустволки по большому дереву – по столетней липе, росшей на краю старинной "литвинской" дороги – “гасцінца, альбо брукаванага тракта” (большакА, мощёного булыжником тракта), - через каждые семьдесят, приблизительно, метров с обеих сторон - обочин, - обсаженной такими же древними липами. Та дорога вела от Трокелей в сторону Бастун и дальше – до перекрёстка: на Радунь (прямо), Лиду (налево) и Вороново (направо) - и по-местному называлась «ЛипОвкой», а ещё – «Брукаванкай» (бел.: мощёной булыжником).
       Липу отец тогда выбрал в качестве мишени. Отчётливо помню, каким тяжёлым казалось мне тогда ружьё. Как оно ходило в некрепких детских руках во все стороны, и как долго я не мог «поймать» ни мушкой, ни верхним срезов стволов то большое дерево… Как боялся сильной отдачи в плечо… Как, наконец, по совету отца, что было сил крепко прижал приклад к плечу, что позволило на мгновение прекратить рысканье стволов в стороны; дождаться медленного опускания их сверху вниз – до уровня глаз, и затем, не мешкая боле, – нажать на курок…
       Оглушительно грянул выстрел. Крепко, но не больно, толкануло в правое плечо… Но уже всё было позади!..
       Мы прошли к липе. Я-то сперва ничего не заметил, но отец, внимательно оглядев ствол, похвалил: «Молодец, попал!», – и показал мне меленькие царапинки-насечки на грубой тёмной коре неохватного, вблизи, дерева: как раз на уровне, примерно, моей головы, что и означало стопроцентное попадание.
       Я внимательней пригляделся к следам на коре, и действительно:  обнаружил довольно много царапин-насечек. Кое-где даже матовым глянцем тускло отблёскивали неглубоко впившиеся в кору дробинки… Помню, даже, первую мысль, или чувство, пришедшие мне тогда: «А не больно ли было дереву от этого моего выстрела?». Но папа, предугадав вопрос, заверил, что «не больно»: «Дерево во-о-о-н какое большое!.. А дробинки – во-он какие маленькие… Они для «этого великана», что комариные укусы для слона!..» –  чем уже навсегда успокоил мою чуткую детскую совесть. 

       И вот сейчас Вовчику предстояло пройти то же испытание… Было заметно, что он малость «межанулся», не сразу ответив согласием на предложение отца. Но услышав быстрый ответ "старшОго" и не желая «сыграть труса», мигом исправился и, с нарочитой бодрецой в голосе, выразил свою «полную боевую готовность»...
       Мишенью на сей раз послужила скомканная «в шар» газета, положенная отцом на верх большого камня. Отсчитав ведомое ему количество шагов от валуна к нам, стоявшим у «лесной» стороны поляны, папа точнее показал «малому» место, где ему встать; протянул в руки ружьё и, проведя короткий, перед выстрелом, инструктаж, встал чуть в стороне и позади стрелка.
       Вовка долго целился: - аж надоело ждать. Повторялось всё, ранее мной описанное, - бывшее, когда-то, и со мной… Наконец, грянул выстрел! Газета осталась лежать, где лежала; даже не шелохнувшись. Отец принял из рук «меньшОго» ружьё и пошёл к камню посмотреть – как легла дробь. Оказалось, что бОльшая часть дробинок посекла лицевую к нам сторону камня, но в газету, увы, ни одна не угодила. «Занизил! – крикнул папка расстроенному, было, «мазилкину». – Выстрел верный, в центр камня, вот только ружьё на должной высоте ты не удержал! Слишком долго целился. Надо было скорее решаться и жать на курок!..».
       Услыхав эти слова, «мелкий» тут же приободрился и даже как-то "победно" глянул на меня, как бы говоря: «Ну, я уже отстрелялся! И как видишь – неплохо. Ну-ка, ты сейчас покажи, на что способен!..».
       Это был "вызов". Хотя и непременный в подобных ситуациях холодок мандража ещё с «первого слова» моего согласия на "стрельбу одиночными" уже "курился" на дне моей, слегка оробевшей, души.
       Вернулся отец и протянул мне ружьё. В левом стволе "сидел" нетронутым второй патрон. Папа и мне показал, как снимать курки с предохранителя, не забыв предупредить, что делать это нужно только перед тем, как станешь целиться в мишень, заранее убедившись в том, что в зоне предполагаемого выстрела никого и ничего из посторонних живых и неживых существ, предметов нет и в ближайшее время быть не может.   
       Расстояние до камня, как сейчас, по памяти, себе представляю, было около тридцати пяти метров. Помня о Вовкином долгом прицеливании, породившем промах, я уверенно поднял на уровень плеч ружьё, плотно прижал приклад к правому, нашёл мушкой на срезе стволов газетный комок и плавно нажал на курок… Грянул выстрел, и газетный комок будто ветром сдуло, отнеся  метров на пять от камня.
       Отец сразу же похвалил: «Молодец!». Вовчик с искрой промелькнувшей в глазах тенью зависти или ревности, только молча отвёл взгляд в сторону, ничего не сказав. Я же, хоть и был в тот миг «на коне», особой радости, почему-то, не испытал. Видимо, потому, что был я на том состязании в меткости вдвое старше своего младшего – и тогда ещё нежно любимого – братца. Ружьё при вскидывании и прицеливании в моих значительно более крепких руках совсем почти не ходило ни в какие стороны. Так что хвастаться или гордиться своим метким выстрелом почти что по "не полностью сдутому воздушному шарику", дробью, а не единственной, хотя бы, пулей, - особого повода не было. Тот «меткий выстрел» так и остался в моей памяти вполне рядовым эпизодом, прочно связанным эмоционально и событийно лишь с куда как более ярким и необычайно вкусным событием: в первый и единственный раз попробованным «белорусским заменителем арбуза»: - сочно-сладким угощением из комбинации свежесрезанного сотового мёда и свежесорванных молодых сладеньких огурчиков - прямо с грядки. А также с первым знакомством нашим с Вовкой с чудесными деревенскими людьми, впоследствии сыгравшими в моей судьбе некоторую отнюдь немаловажную роль...