Моё восьмое чудо света

       Вспоминается один замечательный случай моего то ли "заката" золотого детства, то ли "рассвета" не менее драгоценного отрочества. Мне было одиннадцать лет: шёл двенадцатый. Младшему брату – пять: шестой шёл. Отцу было тридцать шесть. И всем нам, вместе собранным и выстроенным в одну шеренгу, было на ту пору на шесть лет меньше, чем мне нынешнему, вспоминающему тот день и видящему его также ясно, как будто это было вчера. А между тем с той поры минуло... - дай бог памяти... - без двух годочков - "полтешок". Ровнёхонько - сорок восемь лет. И пролетели-то они так мимолётно-быстро, как пролетает иной полтешок в виде раствора известной всем жидкости с химической формулой "С2H5OH" сначала - в горлышко, ну а потом – по жилушкам...
       Вот только в те замечательные поры, о которых здесь пойдёт речь, мы, пацаны, не раз видели-наблюдали, как взрослые дяденьки в праздники, в основном, а то и попросту – в свои выходные дни, отравно морщась, "для порядку", опрокидывали в себя те самые полтешки в удвоенном, как правило, количестве, и через некоторое время, как по мановению волшебной палочки, вдруг становились весёлыми, добрыми и на всякое благое дело способными (имеется в виду адекватная реакция на мальчишечье приставание, типа: "Дядь, дай пять копеек!.."). Не совсем без оснований нам тогда казалось, что в самом начале "процесса" те добрые дяденьки бывали и вполне счастливы... Вот только нам, детям, пробовать ту "волшебную жидкость" сами никогда не давали и самостоятельно делать это строго-настрого запрещали. Да мы не особо то и рвались к столь рисковым операциям, собственными глазами наблюдая, как та бесцветная, горько-острая на запах и на вкус жидкость при её длительном (чрезмерном) употреблении превращает нормальных, в общем-то, даже добрых и участливых людей в форменных скотов: поначалу начинавших во всё горло орать свои пьяные, зачастую похабные, песни; затем драться либо просто валтузить один другого, катаясь по земле; и, наконец, засыпать прямо на земле, на траве - как раз там, где сваливал их нездоровый, невменяемый "алкашинный" сон. Разбудить таких, чтобы помочь отвести домой, не было никакой возможности, но мы всё равно раз от разу прибегали посмотреть: каково спится "нашему(-им) благодетелю(-ям)"... Да и пустые бутылки нужно было своевременно подобрать и спрятать, поскольку стоили они тогда вполне немалых денег, и охотников до них среди дворовой шпаны всегда было "воз и маленькая тележка".
      
       Тот случай, о котором хочу рассказать здесь, произошёл во второй половине лета. По памяти ощущений, был конец июля – начало августа, и у взрослых - выходной день. Отец разбудил нас с братишкой довольно рано, заговорщицки шепнув каждому в тёплое сонное ушко: "Кто сегодня со мной в лес на велике, должен сейчас же проснуться, встать, умыться, одеться, позавтракать; почистить – "через не хочу" – зубы и быть готовым в путь"...
       Разумеется, после такого "подъёма", слишком долго ждать нашей "боеготовности номер один" ему не пришлось. Покамест он прикатил из подвала свой “взрослый” "Аист". Пока протёр-почистил его сверху-донизу сперва сухой, а затем и мокрой (влажной) тряпкой. Пока до упругой твёрдости накачал колёса, – мы с "малым" управились  с никому ненужными утренними процедурами, с завтраком и одеванием.
 
       Мой «Орлёнок», считай, круглосуточно был «на ходу»: всегда чистый и технически исправный, поскольку катался я на нём, практически, каждый день, ухаживая за ним так же тщательно, как ухаживал за своим велосипедом отец, - и как было описано выше.
      
       Посадив Вовчика боком на туго свёрнутое “солдатское”, привязанное к раме, одеяло, с наполовину нагруженным, помещённым на задний багажник, рюкзаком; зачехлённым ружьём за спиной, отец уверенно катнул велосипед  вперёд, оттолкнувшись правой ногой; перекинул её через "седло", и, быстро набирая скорость, уверенно покатил со двора. Я, чуточку промедлив, чтобы дать ему проехать вперёд, проделал то же самое и, быстро крутя педали, стараясь не отставать, ринулся за ним. Проехав минут двадцать по знакомым улицам города, мы выехали на его северную окраину - «за Лаки», и углубились в лес.

       Тот самый близкий к городу лес был в ту пору ещё тоже очень и очень молод для настоящего спелого и относительно дремучего лесного массива.
       Выросший после войны, он ещё был "невысок ростом" - светел и просторен: насквозь просвечивался солнцем. Елей в нём, кажется, отродясь не было. Дубов, лип, клёнов, пожалуй, тоже не наблюдалось. Зато сосен, орешника, рябины - изредка пересыпанной можжевельником, берёзой, - было "хоть завались".
       Ехать по такому весёлому лесу на велике ранним росистым, чудесно пахнущим утром, было, с одной стороны, огромным удовольствием, а с другой, - определённым экзаменом на выдержку, физическую закалку, силу воли и твёрдость характера.
       Как ни крути педали, а всё-ж-таки было нам с "малым" в тот ранний предрассветный час ещё очень зябко. Я то хоть усиленно работал ногами, а "малой" просто сидел и смотрел вперёд да по сторонам.
       Солнце само, видимо, только что проснулось в своём ало-розовом восходе: "распахнуло" свои золотисто-оранжевые лучистые "очи". Пару раз "моргнуло", "потянулось" (хотя тут я неудачно соврал: разве может "потягиваться" огненный шар?!. И если "да", то в какую - позвольте спросить - сторону?..).
       И вот оно, наконец, стало медленно подниматься над горизонтом: - из-за леса вокруг покамест невидимое и как следует не ощущаемое нами.
       Зато ранний предрассветный ветерок, как обыкновенно, только усилился; как и роса на листьях и ветках кустов, деревьев, которые, как назло, будто всячески сговорились "загораживать", тормозить нам дорогу, - как только мы поглубже въехали в лес.      
       И через полтора часа умеренно-быстрой езды по большей части неизвестными мне лесными да полевыми дорогами, мы втроём приехали в абсолютно неизвестное нам с братом место.
 
       Это был деревенский хутор, вольготно раскинувшийся на краю соснового, в основе своей, леса, к которому с южного – от города – края своей «короткой стороной» примыкал прямоугольный клин небольшого, в общем-то, поля площадью гектара с три. Обе «длинные» стороны поля, уходившие вдаль – в  обозримую перспективу человечьего взгляда – были отторочены всё тем же смешанно-сосновым бором. Дальняя короткая сторона полевого клина подходила к широко-наезженному просёлку, отделявшему поле от выстроенной в ряд небольшой деревни, больше напоминавшей нестройную шеренгу отдельных хуторов, подобно старослужащим срочной строевой службы нехотя-лениво вышедшим из казармы на плац для очередной утренней - на сей раз – поверки.
 
       Тёплое летнее утро ещё только набирало силу, исподволь наливаясь притаённым, до времени, жаром солнца, обещавшего впереди долгий горячий день. В воздухе, тонко звеня крылышками, жужжа, во всех направлениях сновали мухи. С  пронзительно-изводящим звоном раз за разом подлетали сумеречные бродяги-комары, не успевшие со вчерашнего ни «отобедать», ни «отужинать» вкуснейшей человеческой кровушкой. "Дайте же хоть позавтракать!" – словно вопили они в пространство, но, почуяв недоброе в виде отмахивающихся рук и звонких шлепков по открытым участкам тел, спешили укрыться от горшей беды под сенью листьев в густых шатрах шиповника и сирени.
       Беззвучно-радостно порхали в исподволь наливающемся теплом воздухе бабочки, мотыльки, накоротке присаживаясь на высокие стебли трав, на свежевыкрашенные ляски забора. Громче мух и куда противнее – "занозистей", что ли, – «визжали» своими крылышками опасные при близком общении осы. "Гуще" и басовитее "вели свои индивидуальные партии" пчёлы. Задумчивыми "контрабасами" – угрюмо и важно, реже других, гудели "своё что-то задумчивое" шмели...

       Белые и рябые курицы под бдительным надзором «хана»-петуха: – все до единой местной, а не какой-нибудь хвалёной голландской породы, - деятельно шуршали, роясь в траве, в огороде, у хлева, разбредясь по всему раздолью огороженного, по большей части хозпостройками, двора.

       Примерно посредине двора стоял добротный деревянный сруб колодца-"журавля", своей долгой прямой «шеей» круто задранный в бледно-голубое небо. На конце длинного «клюва», или слеги-“доставалки”, висело пустое, до цинковой горячей белизны высушенное солнцем ведро. Как раз в том колодце, – до сих пор помнится, – была вкуснейшая ключевая вода, которую мы тут же поспешили испробовать. Уф, господа-товарищи!.. Мало чего есть сладостно-приятнее в этом мире, чем испить холодной ключевой водицы в набирающее жар летнее утро, проехав перед тем километров двенадцать на велосипеде, ни разу не останавливаясь, чтобы напиться.
 
       Мы поставили велосипеды в тени дровяного сарая у высоких плакучих берёз, под которыми он до поры схоронился.
       Обычный деревенский дом, поставленный "на две половины", выглядел новым, поскольку был свеже ошалёван и по новому выкрашен яркой жёлтой, с голубыми вставками, масляной краской наподобие национальному шведскому или украинскому флагам. Своими наличниками, оконными рамами, резными, пОверху, ставнями и обрешёткой застеклённой веранды он отчего и смотрелся таким ухоженно-нарядным и даже непривычным для обыкновенной “беларускай вёски”. Кровля его тоже казалась новой, добротной, выстеленной “только что вчера” ладно покрашенным шифером.
 
       Перед домом цвёл и благоухал разнообразными ароматами разных цветов рослый палисадник, над которым, с восходом солнца, уже трудились мириады насекомых, поименованных выше. Не успели мы с братишкой вдосталь насмотреться на кропотливо-интересную, филигранную работу пёстрой, летающе-гудящей,  нектаро-собирающей и цветочно-опыляющей насекомой братии, как на крыльцо дома вышли хозяева с милыми “простыми” деревенскими лицами, - приветливо-радостно нам улыбающиеся.
 
       Практически разом заговорили они непривычным для нас – городских пацанов – каким-то ласково-журчащим деревенским говорком, хотя, на удивление, и абсолютно понятным нам, – будто родным и близким. Да это и был на самом деле наш народный белорусский язык, не раз и не два слышанный нами из уст наших бабушек, тётушек, проживавших в деревнях, и неоднократно посещаемых нами вместе с родителями ту навеки памятную пору нашего бесценного, можно прямо назвать, - "золотого" - детства.
 
       Это были: сам лесник, Бронислав Брониславович, и жена его – Галина Левонтьевна, – Янушевские: удивительно гостеприимные, без притворства щедрые и очень радушные люди. Всегда приветливо улыбаясь - принимая гостей, они всем своим видом искренне показывали, насколько действительно рады им.
       Брониславович состоял при Лидском районном лесхозе местным лесником, будучи одновременно рядовым членом ПОК (первичного охотничьего коллектива), в котором также, – и уже немало лет, – принимал деятельное участие наш отец, будучи бессменным бригадиром загонных коллективных охот "на копытных". Именно на тех охотах они и сошлись достаточно близко друг с другом: можно сказать, – накрепко подружились. 
       Сам “дядя Бронак” и супруга его – “тётя Галя”, во время разговора глядя на собеседника и ласково-приветливо улыбаясь, всегда и сразу легко располагали к себе всякого, в том числе и всякого, "крайне недовольного миром и людьми в данную конкретную минуту". И говорили они всегда так по-доброму, так мягко и ласково, с такой приятной "беларускай лагоднасьцю" (кротостью, мягкой приятностью), словно стремились всегда и во всём согласиться с собеседником, угодить ему во чтобы то ни стало: даже – в ущерб истине. Мне так кажется, что во всю жизнь я не встречал более милых, более толерантных “истинно по-белорусски”, людей. Позже, когда вырасту и узнаю их поближе, моё первоначальное мнение о них, в принципе, ничуть не изменится. А если и изменится, то только в абсолютно лучшую сторону.
       А в тот памятный раз они с порога, ласково-приветно улыбаясь и тут же знакомясь-здороваясь с нами – сыновьями Валентина Михайловича, – словно кланялись нам, приглашая "войти в хату". И из притемнённых прохладных сеней сразу же провели в горницу – на «чистую половину» – своего приятно-красивого, на внешний вид, дома.
       Как же выглядел он изнутри? 
       В большой и как бы вытянутой в длину комнате было заметно светлее и   теплее, нежели в сенях. Свет в горницу проникал из трёх окон: хоть отчасти и затенённых многочисленными комнатными цветами в горшках и жестяных банках "из-под горошка", но всё-таки пропускавших в достаточном количестве солнечный свет и тепло в комнату.
       Посередине стоял круглый деревянный стол, накрытый “даматканай пОсцілкай” (домотканным покрывалом). На нём – и тоже посредине – стояла утончённо-стильная ваза "синего стекла": явно “польская” из какого-то давнишнего столового сервиза,  – пустая и сухая - без воды и живых цветов.
       У правой от входа длинной стены располагались две панцирные железные кровати, застеленные также домотканными, но чуть более грубой вязки рисунчатыми покрывалами, также именуемыми «посцілкамі». 
       В левом от входа углу находился небольшой, белой краской крашенный буфет с двумя дверцами, в каких обычно хранят в деревнях чистую обеденную посуду, хлеб, соль и сахар, мёд и варенье, словом, - всё то, что часто подаётся на стол, и при этом не требует длительного хранения ни в холодной кладовой, ни в погребе, ни - в холодильнике .
       За этим невысоким буфетом нам с Вовкой и накрыли хозяева тот скорый и скромный, но, как вскоре оказалось, незабываемо вкусный и по-своему уникальный стол.
       Дядя Бронак, беспрестанно вполголоса сам себе приговаривая нечто вроде: “А-а-ах, браточкі мае, ах саколікі мае! Ды куды ж мяне вас падзеці, ды куды ж вас пасадзіці?.. Ды чым жа ж мне вас частаваці, чым накарміці?..” – скоренько принёс глубокую глиняную миску, почти до самых краёв наполненную свежесрезанным - с вскрытых острым ножом вощаных сот - вытекшим золотисто-янтарным мёдом. Следом и тётя Галя, набрав с грядки под окном и обмыв колодезной водой, внесла сине-белую эмалированную миску, доверху наполненную молодыми, ярко-зелёными и пупырчатыми, сладко-свежими на вкус огурчиками, съесть которые нам - поначалу - показалось делом немыслимым: так много их в той миске-тазике было.
       Мы с «малЫм» глядели на все эти приготовления полными неофитами, ещё толком не зная, что с этим всем предстоит нам делать. Видя наше замешательство, дядя Бронак живо показал, как надобно обходиться с этим ни разу до того не пробованным и поэтому уникальным для нас деревенским лакомством-угощением.
       Что-то по-своему, как всегда, приговаривая и для большей наглядности причмокивая языком, он выбрал огурец побольше, разрезал его вдоль напополам. Затем большой алюминиевой ложкой зачерпнул  из миски мёд, дав ему умеренно-густо стечь на срез огурца; положил ложку на стол и, быстренько  перекрестившись, добрую треть иль четверть огурца с покрывавшим его мёдом сунул в  рот, – с сочным хрустом откусил и, сладко зажмурившись от удовольствия, хрустко-сочно перемалывать то огурцово-медовое лакомство ещё вполне здоровыми, сохранившимися на здоровой деревенской пище зубами.
       Мы с Вовчиком заворожённо глядели на весь ладно проделанный метод скорого поедания свежесорванных огурцов с не менее свежесрезанным сотовым мёдом, и под конец, кажется, едва не захлебнулись слюной. Слава Богу, дядя Бронак в тот "показательный" раз ограничился всего одной половинкой огурца!..
       Когда же первая миска принесённых тётей Галей огурцов закончилась, а мёда в миске оставалось ещё с треть первоначального объёма, предварительно узнав у "дорогих", но несдержанно-нескромных гостей о том, что наслаждаться  медово-огуречными «белорусскими арбузами» они совсем ещё не устали, пришлось радушной хозяйке вновь поспешать на огородные гряды и прямиком в раскрытое окно подавать "бессовестным оглоедам" на этот раз уже немытые, а лишь отёртые чистой сухой ладонью совсем молоденькие огурчики, - по очереди: то одному "паршивцу", то другому…
       (Примечание. Насчёт взятого в кавычки в предыдущем предложении-абзаце, - это, конечно же, позднейшая "шутка юмора" автора в свете всего более позднего "городского Сочинского" строя и уклада всей бытовой человеческой жизни спустя без малого полста лет.) 
       То необычайное деревенское угощение живо напоминало нам своей медово-сочной, ароматной сладостью спелый астраханский арбуз, какой нам доводилось пробовать, а иногда даже наедаться "от пуза" лишь ближе к середине, третьей декаде или концу августа, когда в Белоруссию поездами доставляли этот экзотический для нас "фрукт", позднее, почему-то, оказавшийся "ягодой". Наряду с узбекским жёлто-розовым, чудно пахнувшим персиком: нежно-бархатистым и сладко-сочным, от одного укуса которого, казалось, можно было захлебнуться ароматно-сладким соком, – астраханский арбуз был моим самым любимым летним фруктовым лакомством. То же, уверен, было и у Вовки, да и у всех, наверное, ребят нашего двора. Слишком редко мы этими заморскими деликатесами угощались тогда: всего один раз в году: когда они массово поспевали, и их доставляли к нам во множестве. Но зато уж и отъедались мы ими тогда, - сколько могли!.. Персики, правда, были дороговаты... Но зато арбузы!..

       На этом, пожалуй, можно было бы и закончить. Да вот только вспоминается ещё один небольшой эпизод той давней памятной поездки детства, неотрывно связанный c "мёдом и огурцами". И коль скоро он тоже припомнился мне, выскочив вдруг из дальних «катакомб памяти», ровно "джин из бутылки", опишу-ка я и его "за компанию".
      
       Где-то ближе к городу на обратном пути «из гостей», увидев на краю «лаковского леса» небольшую полянку с прогалиной на неоглядно широкое поле, уходящее вдаль от леса, отец вдруг свернул на неё и остановился. Сняв "малого" с рамы и прислонив "велик" к сосне, он спросил нас: "Кто хочет выстрелить из ружья?". 
       Я сразу же согласился. Для меня это "чисто мужское занятие" было уже не внове. Когда-то давно, будучи, приблизительно, в том же возрасте, что имел  сейчас мой  младший брат, я стрелял из отцовской двустволки по большому дереву – по столетней липе, росшей на краю старинной "литвинской" дороги – “гасцінца, альбо брукаванага тракта” (большакА, мощёного булыжником тракта), - через каждые семьдесят, приблизительно, метров с обеих сторон - обочин, - обсаженной такими же древними липами. Та дорога вела от Трокелей в сторону Бастун и дальше – до перекрёстка: на Радунь (прямо), Лиду (налево) и Вороново (направо) - и по-местному называлась «ЛипОвкой», а ещё – «Брукаванкай» (бел.: мощёной булыжником).
       Липу отец тогда выбрал в качестве мишени. Отчётливо помню, каким тяжёлым казалось мне тогда ружьё. Как оно ходило в некрепких детских руках во все стороны, и как долго я не мог «поймать» ни мушкой, ни верхним срезов стволов то большое дерево… Как боялся сильной отдачи в плечо… Как, наконец, по совету отца, что было сил крепко прижал приклад к плечу, что позволило на мгновение прекратить рысканье стволов в стороны; дождаться медленного опускания их сверху вниз – до уровня глаз, и затем, не мешкая боле, – нажать на курок…
       Оглушительно грянул выстрел. Крепко, но не больно, толкануло в правое плечо… Но уже всё было позади!..
       Мы прошли к липе. Я-то сперва ничего не заметил, но отец, внимательно оглядев ствол, похвалил: «Молодец, попал!», – и показал мне меленькие царапинки-насечки на грубой тёмной коре неохватного, вблизи, дерева: как раз на уровне, примерно, моей головы, что и означало стопроцентное попадание.
       Я внимательней пригляделся к следам на коре, и действительно:  обнаружил довольно много царапин-насечек. Кое-где даже матовым глянцем тускло отблёскивали неглубоко впившиеся в кору дробинки… Помню, даже, первую мысль, или чувство, пришедшие мне тогда: «А не больно ли было дереву от этого моего выстрела?». Но папа, предугадав вопрос, заверил, что «не больно»: «Дерево во-о-о-н какое большое!.. А дробинки – во-он какие маленькие… Они для «этого великана», что комариные укусы для слона!..» –  чем уже навсегда успокоил мою чуткую детскую совесть. 

       И вот сейчас Вовчику предстояло пройти то же испытание… Было заметно, что он малость «межанулся», не сразу ответив согласием на предложение отца. Но услышав быстрый ответ "старшОго" и не желая «сыграть труса», мигом исправился и, с нарочитой бодрецой в голосе, выразил свою «полную боевую готовность»...
       Мишенью на сей раз послужила скомканная «в шар» газета, положенная отцом на верх большого камня. Отсчитав ведомое ему количество шагов от валуна к нам, стоявшим у «лесной» стороны поляны, папа точнее показал «малому» место, где ему встать; протянул в руки ружьё и, проведя короткий, перед выстрелом, инструктаж, встал чуть в стороне и позади стрелка.
       Вовка долго целился: - аж надоело ждать. Повторялось всё, ранее мной описанное, - бывшее, когда-то, и со мной… Наконец, грянул выстрел! Газета осталась лежать, где лежала; даже не шелохнувшись. Отец принял из рук «меньшОго» ружьё и пошёл к камню посмотреть – как легла дробь. Оказалось, что бОльшая часть дробинок посекла лицевую к нам сторону камня, но в газету, увы, ни одна не угодила. «Занизил! – крикнул папка расстроенному, было, «мазилкину». – Выстрел верный, в центр камня, вот только ружьё на должной высоте ты не удержал! Слишком долго целился. Надо было скорее решаться и жать на курок!..».
       Услыхав эти слова, «мелкий» тут же приободрился и даже как-то "победно" глянул на меня, как бы говоря: «Ну, я уже отстрелялся! И как видишь – неплохо. Ну-ка, ты сейчас покажи, на что способен!..».
       Это был "вызов". Хотя и непременный в подобных ситуациях холодок мандража ещё с «первого слова» моего согласия на "стрельбу одиночными" уже "курился" на дне моей, слегка оробевшей, души.
       Вернулся отец и протянул мне ружьё. В левом стволе "сидел" нетронутым второй патрон. Папа и мне показал, как снимать курки с предохранителя, не забыв предупредить, что делать это нужно только перед тем, как станешь целиться в мишень, заранее убедившись в том, что в зоне предполагаемого выстрела никого и ничего из посторонних живых и неживых существ, предметов нет и в ближайшее время быть не может.   
       Расстояние до камня, как сейчас, по памяти, себе представляю, было около тридцати пяти метров. Помня о Вовкином долгом прицеливании, породившем промах, я уверенно поднял на уровень плеч ружьё, плотно прижал приклад к правому, нашёл мушкой на срезе стволов газетный комок и плавно нажал на курок… Грянул выстрел, и газетный комок будто ветром сдуло, отнеся  метров на пять от камня.
       Отец сразу же похвалил: «Молодец!». Вовчик с искрой промелькнувшей в глазах тенью зависти или ревности, только молча отвёл взгляд в сторону, ничего не сказав. Я же, хоть и был в тот миг «на коне», особой радости, почему-то, не испытал. Видимо, потому, что был я на том состязании в меткости вдвое старше своего младшего – и тогда ещё нежно любимого – братца. Ружьё при вскидывании и прицеливании в моих значительно более крепких руках совсем почти не ходило ни в какие стороны. Так что хвастаться или гордиться своим метким выстрелом почти что по "не полностью сдутому воздушному шарику", дробью, а не единственной, хотя бы, пулей, - особого повода не было. Тот «меткий выстрел» так и остался в моей памяти вполне рядовым эпизодом, прочно связанным эмоционально и событийно лишь с куда как более ярким и необычайно вкусным событием: в первый и единственный раз попробованным «белорусским заменителем арбуза»: - сочно-сладким угощением из комбинации свежесрезанного сотового мёда и свежесорванных молодых сладеньких огурчиков - прямо с грядки. А также с первым знакомством нашим с Вовкой с чудесными деревенскими людьми, впоследствии сыгравшими в моей судьбе некоторую отнюдь немаловажную роль...