Прибытие в Смоленск

                Прибытие в Смоленск.

      До Каспли добирались на санях вместе с Шальновым. Перед Касплей, километра за два, он вывел Юльку на Демидовский большак и на прощание пожелал счастливого пути.
      В городок Юлька входила во второй половине дня. Полицай наскоро проверил аусвайс и пропустил без задержек. У проходивших мимо женщин она узнала, где улица Болотная и дом Машкова. Дом оказался на окраине Каспли. Большой, добротный дом, со значительными хозяйственными пристройками. Стало понятно, что держат при доме немало скотины, а хозяин – зажиточный человек.
      Взойдя на крыльцо, Юлька негромко постучала. Спустя минуту дверь отворила девушка, может быть чуть помладше возрастом, чем сама Юлька.
      -Мне бы к Ивану Силантьевичу, - проговорила Юля.
      -Проходите, - ответила девушка, пропуская в дом.
      Хозяин, мужчина лет сорока на вид, с бородёнкой и в круглых очёчках, сидел в горнице за столом в красном углу под иконами, что-то считал на счётах и делал пометки химическим карандашом на листе бумаги. При этом он каждый раз комично высовывал язык и макал карандашом в слюну, отчего кончик языка сделался синим.
      Перед иконами горела лампадка, чуть слышно потрескивая и едва освещая суровое лицо Христа и чуть печальное, Божьей матери с младенцем.
      -Будьте здоровы, Иван Силантьевич, - поздоровалась Юлька.
      -И вам не хворать, - откликнулся хозяин, хитро скосив на девушку поверх очков взгляд и закладывая поверх уха карандаш. – Што привело красну девицу в наш край? – поинтересовался он.
      -Так сказали люди добрые, што в Смоленск вы направляетесь и готовы за деньги попутчицу взять, - разом выложила Юля.
      -Готов, готов, - подтвердил Иван Силантьевич, - завтра по самому раннему утру и поедем. Дорога неблизкая, за день нужно одолеть. Машка! – вдруг крикнул он.
      -Чего, батя? – тут же откликнулась девушка, выглянув из-за кухонной занавески.
      -Иди во двор, скажи матери и робятам, штоб подымались, вечерять будем! Да и гостью с собой возьми, покажешь, где отхожее место у нас.
      Вечеряли за большим столом в горнице. Кроме жены и дочки тут же расположились ещё три пацанёнка, как показалось Юле, лет восьми, десяти и двенадцати.
      Маша водрузила в центр стола большую миску с супом, для гостьи принесла миску поменьше и поставила перед ней. Ещё несколько мисок добавила с солёными огурцами, помидорами, квашеной капустой, грибами и творогом.
      Хозяин самолично разрезал на ломти каравай хлеба, прочитал молитву «Отче наш», перекрестился трижды и осторожно опустил в миску с супом большую деревянную ложку. Следом зачерпнула суп жена, потом Маша. Младший паренёк зачерпнул за ней и тут же получил от отца ложкой по лбу. Традиции в этой семье соблюдались неукоснительно.
      Кушали молча. Каждый старательно подставлял под ложку кусок хлеба, чтобы на стол не пролилось ни капельки супа. Когда жидкость в миске закончилась, Иван Силантьевич подцепил солидный кус мяса и ножиком поделил на несколько частей, которые потом разложил по хлебным кусочкам жене и детям, а свой кусок сразу отправил в рот, заедая его солёным помидором и квашеной капустой.
      У Юли в миске оказался тоже приличный кусок мяса. Она не знала, что с ним делать. Ложкой делить было неудобно, а оставлять мясо в посуде посчитала неприличным моментом, способным обидеть хозяев.
      -Маня, принеси гостье вилку из шкапа, - проговорил хозяин, заметив трудности у Юльки с мясом. Вилкой Юля быстро разделила кусок на части, и, плохо прожевав, проглотила их.
      -Маня, неси самовар, - скомандовал хозяин.
      Маша шустро убрала посуду с соленьями и пустые миски и утащила их на кухню. Оттуда уже вернулась с жёлтым, начищенным самоваром, а на следующие разы притащила на подносе чашки с блюдцами, тарелку со слойками и мисочки с вареньем из земляники и мёдом.
      Чай пили в таком же молчании, что и во время обеда. Хозяин громко швыркал, попивая чай с блюдца, вытирал испарину с лица и иногда, как бы невзначай, поглядывал на Юльку.
      Юлька про себя подумала – откуда во время войны у хозяина такая зажиточность, когда большинство народа бедствует.
      После чаепития Иван Силантьевич первым встал из-за стола, повернулся к иконам, истово перекрестился, пробормотав:
      -Слава те Господи! Ещё день прожили.
      Потом обратился к жене:
      -Марфа Ивановна, всё ли ты уложила в сани, што я указывал?
      -Всё, батюшка, - откликнулась жена.
      -А ты, Маня, принесла справку от старосты?
      -Да, батюшка. Сделала всё, как ты наказывал. И яички отнесла, и малую четверть самогона. Бумага с печатью старосты в шкапу лежит.
      -Хорошо, - подвёл черту хозяин, - счас укладываться всем спать. Завтра вставать ни свет, ни заря. Маня, гостье принесёшь тюфяк из чулана, сдвинешь две скамьи в горнице, одеяло возьмёшь лоскутное, тут не холодно.
      Сказав всё это, он удалился с женой в спаленку, детишки тут же юркнули на печку, а Маня принялась готовить постель для гостьи.
      Почти сразу Юлька провалилась в сон, а ночью, когда хозяин поднялся и пошёл во двор запрягать лошадь, проснулась выспавшейся и бодрой.

      Добирались до Смоленска почти целый день. Иногда, с горки, хозяин погонял лошадку, и она переходила на лёгкую рысь, но больше шла размеренным шагом, тягая за собой хорошо нагруженные сани, да ещё с двумя седоками.
      Несколько раз в сёлах их останавливали полицаи для проверки документов, но, то ли документы были в порядке, то ли Иван Силантьевич знал какое-то магическое слово, отпускали их без задержек.
      И всё же к городу подъехали ближе к вечеру. Немцы перед шлагбаумом мельком глянули на Юлькин аусвайс, хозяин показал справку, и их пропустили в город. Он спросил, куда Юльке нужно. Узнав, что на Овражную улицу, согласно кивнул и минут за двадцать докатил до нужного места.
      Юлька за такую услугу отдала не тридцать, как наказывал Столяров, а пятьдесят рублей, чему хозяин очень обрадовался и довольно хмыкнул в усы.
      Нужный дом она нашла быстро и почти два часа слонялась по улице, продрогла порядком от секущего февральского ветра. Улица от войны мало пострадала в отличие от других улиц, по которым проезжали с хозяином. В некоторых местах на улицах оставалось по одному- два не тронутых войной дома, а по большей части виднелись только фундаменты и почерневшие от пожара ряды печных труб.
      На улицах в зимний вечер было пустынно. И вроде бы до комендантского часа оставалась ещё время, но они казались безлюдны. Лишь изредка скрипнут в отдалении сани, всхрапнёт лошадка или проурчит вдалеке машина. Таким вот тихим, словно запуганным предстал Смоленск перед Юлькой.
      Андрей Иванович появился у дома, когда серп старого месяца чётко обозначился в сером мареве неба. Он завернул в калитку дома, а Юлька бросилась в вдогон, чуть не крича:
      -Постойте, я от дедушки!
      Врач обернулся, испытывающе глянул, спросил:
      -Жив ли дедушка?
      -Жив, жив, - затараторила Юля, - велел вам кланяться!
      -Ну тогда пойдём со мной в дом, - пробасил он.
      Юлька отряхнула с валенок снег веником, стоявшим на крыльце, и прошла следом за Обозовым в небольшую прихожую.
      Обозов проживал в этом доме ещё с дореволюционных времён. Сейчас ему было основательно за пятьдесят, но выглядел он моложе своего возраста, несмотря на то, что носил старомодное пенсне на верёвочке и имел бородку клинышком.
      В одежде тоже просматривалась некоторая старомодность. Добротное тёмно-коричневое драповое пальто с мерлушковым воротником, шапка пирожком из той же мерлушки, тёмные брюки, заправленные в блестящие хромовые сапоги, тросточка в руке делали его похожим на дореволюционного профессора из фильма. В разговоре он применял ёрсы, «С», что ещё больше добавляло старомодности.
      Раньше дом целиком принадлежал их семье – семье потомственных земских врачей. После революции полдома передали в жилкомхоз, и комнаты другой половины в разное время заселяли разные люди, с началом войны, разбежавшиеся и разъехавшиеся по городам и весям.
      До войны Обозов работал в третьей городской больнице врачом-терапевтом. После захвата Смоленска немцами больницу переназначили в немецкий военный госпиталь. Раненых советских бойцов и больных, что находились в ней на излечении, просто выкинули на улицу, а оставшемуся медперсоналу приказали продолжать работать в госпитале.
      Жена Обозова, забрав почти взрослую дочь, ушла от него в конце тридцатых годов, испугавшись того, что мужа, как участника первой мировой в чине офицера-медика могут подвергнуть репрессиям. По слухам, она уехала в Рославль и там вторично вышла замуж, но крупно просчиталась. Обозов не только не был подвергнут репрессиям, а скорее наоборот, оказался назначенным заведующим терапевтического отделения больницы. И даже рассматривался кандидатом на должность главврача.
      Будучи беспартийным, эту должность он не получил, но так как пользовал иногда и вполне успешно некоторых руководителей района, считался лояльным и оставался на хорошем счету.
      Главным врачом в немецкий госпиталь был назначен капитан Кригер, того же примерно возраста, что и Обозов, и тоже участник первой мировой войны. После первых неудач в четырнадцатом году в Восточной Пруссии он попал в русский плен, находился на поселении, где неплохо научился разговаривать по-русски.
      Достаточно быстро у него с Обозовым сложились доверительные, можно сказать, отношения, а сам Андрей Иванович стал заместителем Кригера и ответственным за работу русского персонала госпиталя.
      Обозов напоил Юлю горячим чаем с хлебом и остатками Юлиного пайка, выданного в дорогу. Объяснил, где придётся работать и что делать.
      Работа оказалась несложной. В обязанности входило: наводить порядок в указанных помещениях, стерилизовать медицинские инструменты для работы на следующий день, помогать раненым немецким солдатам обслуживать себя, что означало выносить утки с фекалиями, протирать тело от пролежней, поддерживать гигиену. За такую работу полагалась одна рейхсмарка  в день и десять советских рублей.
      Зарплата мизерная, если не считать рейхсмарки, и это за десять-двенадцать часов не самого лёгкого труда. Правда, кормили от общего стола три раза в сутки, что было очень даже неплохо.
      После зимнего наступления Красной Армии палаты оказались полностью заполнены ранеными и обмороженными. Ежедневно проходили операции по удалению конечностей, поражённых гангреной. В палатах часто слышались стоны и крики раненых, ругань немецкого медперсонала и брань санитаров, доставлявших больных с вокзала в госпиталь на медицинских автобусах и специально оборудованных грузовиках.
      Про себя Юлька думала: «Так вам и надо, проклятые фашисты! Мы не звали вас в нашу страну, вы сами пришли и сами обрекли себя на страдания, потери и тяжёлые болезни». Но всё это только про себя. В разговорах Юлька старалась быть предельно внимательной и заботливой, понимая, что только так может закрепиться в госпитале, и начать выполнять своё ответственное задание.
      Жила она пока у Андрея Ивановича в доме, в отведённой им для неё небольшой комнатке, по мере сил помогая ему по хозяйству и в домашних делах. Зима выдалась суровая, приходилось вставать пораньше и топить печь утром и вечером, носить воду из колодца через два дома, потому что водопровод не работал, а уличная колонка у дома лопнула от мороза.

      Прошёл месяц с момента устройства в госпиталь. Постепенно Юлька втянулась в работу, и жить как-то полегче стало.
      Фронт стабилизировался, немцев от Москвы отогнали, но недалеко. Раненых стало поступать меньше, напряжение в работе спало, и в один из дней Андрей Иванович разрешил Юльке выходной.
      Выходной пришёлся на субботу, и Юлька решила сходить к батюшке Сергею на исповедь. Информации у неё накопилось мало, но кое-что она всё-таки узнала. Немецкий фельдфебель, на перекуре разговаривая с сослуживцем, бахвалился, что его переводят после ранения служить в штаб группы армий «Центр», это совсем неподалёку от Смоленска, где-то в Красном, зато далеко от линии фронта, где он в зимних боях чудом остался жив, и на фронт его больше не тянет.
      Успенский собор она нашла легко. Он монументально возвышался над городом и был виден со многих мест. Служба в соборе закончилась. Народ расходился группами и по одиночке. Юлька попросила служку позвать отца Сергия.
      Минут через пять из притвора вышел серенький старичок в поповской рясе, с бородкой клинышком, заоглядывался по сторонам. Юлька подошла к нему и спросила:
      -Можно ли исповедоваться, батюшка? Я от дедушки.
      Отец Сергий глянул на неё как-то сбоку, по птичьи, и ответил:
      -Отчего же, исповедую, дочь моя.
      Он провёл девушку в тёмный, плохо освещённый в храме, угол, усадил на стул.
      -Прежде скажу, - начал он, - приходи в храм в тёмном платке, а когда будешь выходить, не забудь трижды перекреститься. Причащалась ли ты ранее? – вдруг значительно громче спросил он, потому, как в этот момент подошла послушница в тёмном и принялась собирать свечные огарки у иконы Николая Чудотворца.
      -Причащалась, батюшка, причащалась, - нашлась Юлька с ответом.
      -Ну так и начнём Божьей милостью, - проговорил батюшка и добавил полушёпотом: – Говори тихо, скороговоркой.
      Юлька первым делом сообщила про штаб в Красном, потом добавила, что устроилась нормально, работает в немецком госпитале, а в следующий раз прибудет на исповедь недели через три-четыре.