Fonts vitae том 2

Никора В. В.
Fonts vitae: фантаст. рассказы.
Этот сборник, вмещающий в себя фантастические космосаги, социальную фантастику ближнего прицела, ироническую фэнтези, мистические детективы, при кажущемся разбросе жанров, имеет четкую структуру и единый стержень – ту самую нить жизни, на которую надеты бусины виртуальных миров.
Вселенная книги представляется утерянной флешкой. Стоит лишь раскрыть том, и странные идеи, ревностно охраняемые Портабельными, учеными и магами-детективами, запустятся в вашей голове, словно вирус в компьютере. Но что в действительности скрывают в себе эти рассказы – можно лишь почувствовать, ощутить, как дыхание ветра, как песню волны.
17,77 а. л.


Оглавление
Рассвет над Йоыр-Ыр 4
НАС РАТЬ 12
Антимониум 17
Вся правда о Джоне Фоксе 39
Поэзия и правда 45
Портабельный 50
Темные воды Тмины 57
Первое правило читателя 63
Байты крови на маске 71
Былина 78
Летящий дракон покоится 85
Fons vitae 93
Перевал Мантикоры 110
Сбежать от Касперского 120
Потаенное 135
Затертое портфолио 144
Из глубины 161
И ад покинул фолиант 176
P.S. ad libitum 176
Лист первый. P.S. tremendo 176
Лист второй. P.S. smorzando 177
Лист третий. P.S. silenzio 178
Лист четвертый. P.S. religioso 180
Лист пятый. P.S. repente 182
Тени Кызыл-Жарска 184
Камень мольфаров 201
Путь домой 214
Молчание Замолксиса 226
Тридцать лет назад 226
Три недели назад 232
Двадцать лет назад 235
Две недели назад 239
Десять лет назад 245
Неделю назад 250
Год назад 254
Вчера 260
Сегодня 263
Articulo mortis 266
Слепое пятно 279
Сложная лепота троллей 334
Дело о Гамбургском звере 342
Дело о летающих котах 353
Дело о TORкнутом поколении 372
Дело об огненном лисе 385




Рассвет над Йоыр-Ыр
Телефон разрывался вот уже пять минут.
Александр Свиридов потянулся к трубке, нажал отбой будильника, но это не помогло. Гаджет, по-прежнему, трезвонил и вибрировал. Пришлось разлепить глаза, поднести сенсорный экран к самому носу, сфокусироваться. Звонок был из дома.
— Да, Андрей, говори. — Свиридов благодарил небо, что не установил программу голографической видеосвязи: теперь, приняв вызов, можно было общаться, прикрыв глаза.
— Папа, срочно нужна твоя помощь.
— Угу.
— Решение логических задач.
— Угу… — главное сейчас: не уснуть.
— Даны четыре четверки, можно их умножать, делить, вычитать, но чтобы в ответе были: 1, 4, 8, 9, 10. Я на последнем застрял.
— Угу. — Свиридов с трудом понимал, о чем ему толкуют. — А чего мама?
— А она говорит, чтобы с этими вопросами я шел к тебе.
«В пять часов утра! — с тоской подумал Свиридов. — В аккурат через два часа после минометного артобстрела позиций восставших Ы-ырхов. Самое время поскрипеть мозгами!»
Несколько минут Свиридов перебирал комбинации ответов, с тоской понимая, что чего-то он в школьной программе явно не понимает.
— Ну, папа! — напомнил о себе мальчишка. — Ты чего там, уснул? Через пятнадцать минут мне в школу собираться. А вчера ты был вне зоны доступа!
— Угу.— Свиридов обхватил голову руками. Ответ на детскую головоломку пришел сам собой. — Две четверки вместе — это 44, отнимаем 4 в скобках, и только потом делим на 4.
— Спасибо, папа. И еще это...
— Говори. — обреченно вздохнул Александр.
— Если позвонит Ирина Владимировна, то...
— А чего это она будет звонить мне по межгалактической, в зону военных действий?
— Ну, так, это...
— Чего: это?
— Это... Степан драку затеял. Он у Мишки автомат отобрал. Ну, я и вступился за друга.
— И...
— А чего? Он ведь первый начал!
— И?...
— Он голову расшиб, а говорит, что это я его с лестницы спустил, ну, назло, чтобы мне влетело.
— Понятно. А ты, значит, с лестницы его не спускал?
— Ну, папа!
— Так что там с лестницей?
— Ну, я его толкнул. Только он все равно голову не там разбил. Он встал тогда с целой башкой, но со мной побоялся разбираться, и со злости запустил камнем в Гришку. А Гришка, вообще, не при делах был. Просто по планшетнику резался. Никого не трогал. Тогда Гришка обиделся и в ответ запуздырил камнем в Степку. Неудачно. Вот.
— Ясно. Скажи маме, пусть ей дадут посмотреть видеозапись драки.
— А че, Степка идиот что ли? Он все это затеял не под камерами. Смотреть не на что!
— Ясно. — Свиридов, не удержавшись, зевнул. — Что еще?
— Еще нам тут нужно назвать первого президента России.
Свиридов продиктовал и с тоской поинтересовался:
— Ты в школу не опоздаешь?
— Да я уже одет. Ой, вот засада! Тут про президентов еще какая-то лажа. Па, поможешь?
Отец только вздохнул.
— Нужно ответить, кто первый черный президент США. А кто такой: черный?
— Негр.
— Пап, а материться не хорошо.
— Негр это не ругательство. Это... это афро-американец.
— А, тогда понятно. А зовут-то его как? Па, я ведь сам не могу узнать: у меня уже три дня нет интернета. Ну, мама из-за драки меня отключила и запаролила.
— Господи, как его там? — Александр потер слипающиеся глаза. — Барак Обама.
— Чей барак?
— Андрей, это не тот барак, в котором преступники сидят, а просто такое имя, ну, как Хулио Игнасиас.
На том конце связи хрюкнули от смеха.
— Ладно, пап, мне уже, в самом деле, пора. Все, ты — самый лучший.

Свиридов потянулся, сунул телефон в карман камуфляжных штанов, натянул берцы, вышел из палатки покурить.
Из-за постоянных минометных обстрелов спать приходилось одетыми, курить в кулак, чтобы не демаскировать свои позиции.
С провизией были перебои.
Но, в целом, Свиридов был счастлив.
Это первая журналистская экспедиция, где пришлось покинуть пределы Земли через гиперпространство. И Свиридов оказался первым журналистом с Земли, который летел освещать события далекой планеты Йоыр-Ыр.
Земные ракеты, по-прежнему, не могут достигнуть Альфа Центавры, если их запускают с космодрома, но двадцать лет назад новое перспективное ответвление в хроно-космологии нашло способ путешествий сквозь временной поток.
Как это работает, Свиридов не понимал. Ему казалось, что был нормальный, физический перелет, только перемещались через какую-то трубу или воронку.
Двухнедельные предполетные курсы ничего не прояснили в голове Свиридова. Расслоение потока времени, траектория движения частиц времени с поправкой хроно-космологии, дифференциальные уравнения разложения и соединения реальности в точке невозвращения, квантовая хроно-метафизическая теория обратно-поступательного спиралевидного развития временного потока, его модификации, возможность не просто параллельного течения, но и полной автономии от центрального временного витка — вся эта кабалистика новой эры – создана никак не для живых людей. Но она работала четко, без сбоев.
Вот уже три года люди летают в дальний космос. Наблюдают, ищут планеты для возможной экспансии. Хотя при этом и талдычат о прогрессе и демократии, но все это словесная шелуха. Правительства всегда ищут ресурсы и бесплатную живую силу. По-другому и не бывает.
Впрочем, Свиридова не очень-то волновали интриги политиков. Ему хотелось плыть в гуще событий. Он не представлял себе жизнь без камеры, укрепленной на шлеме.
Последние восемь новостных роликов для бессмертного ТАСС Свиридов делал именно так: с камерой на каске. Иначе бы и не получилось спуститься в жерло остывшего вулкана, курсировать по впадинам Черного моря, выслеживая мутационных рыб, двигаться вместе с диггерами по заброшенным подземным коммуникациям Москвы.
Здесь же, среди повстанцев, за эти три дня, свою камеру Свиридов включал лишь дважды, именно во время локальных боев, потому что работу земной электротехники президентские войска научились пеленговать.
Да, это была странная война. Правительство бросало войска на добровольческие партизанские отряды, обвиняя своих граждан в нелицензированном людоедстве. Армия бомбила города, принуждая повстанцев становиться на защиту своих домов, а не прятаться по лесам.
Но Свиридову повезло: он попал в мобильный отряд мятежников, который не залег на подступах города, не оборонялся с оглядкой на мирное население, а воевал по-настоящему, причем оружием, отбитым у врага.
Правительство Е-ургына не получило пять миллионов ыргуков. Предполагалось, что это именно налоги на лицензии, позволяющие гражданам убивать своих родственников и поедать их.
Но проблема была не в том, что Ы-ырхи трех областей перестали платить подати, а в том, что они принципиально отказались есть своих стариков! Они начали хоронить их на кладбищах, как земляне. Помимо денег, что не поступили в казну, эти отщепенцы еще и оскверняли землю Йоыр-Ыр.
Е-ургын объявил священную войну против тех, кто стал жить по земным законам. Правительственная армия двигалась с лозунгами: «Кто не с нами, тот — еда!», «Нет земной экспансии!», «Убил дедушку — заплати налоги!»
Дневной обстрел позиций повстанцев, который заснял Свиридов, поражал своей бесцельной жестокостью. Снаряды ложились ровно, словно по линейке, не давая бунтовщикам ни единого шанса вырваться из зоны поражения.
Оппозиционеров методично стирали с лица планеты, а средства массовой информации молчали хотя бы потому, что на Землю, поступали лишь те обрывки сведений, которые шли непосредственно от Е-ургына.
Свиридов считал своим долгом переломить эту ситуацию. Он прилетел, чтобы разобраться в обстановке, понять, что же здесь творится.
И, то, о чем Свиридов готовил репортаж, должно стать бомбой! Дело в том, что на Земле повстанцев считали сепаратистами, решившими свергнуть законное правительство. А они просто хотели хоронить своих мертвецов…

Над планетой вставали три разных солнца.
Свиридов затянулся, пряча огонь сигареты в кулак. После звонка из дома не спалось. Мужчина смотрел на инопланетный рассвет и думал о том, что мир никогда не будет справедливым.
Если мы рождаемся для борьбы, то никакая лживая демократия не спасет нас от собственной низости и трусости! Страх ничего не создает, он лишь разъедает душу, точно ржавчина. Собственно, толерантность придумали трусы, чтобы прятаться от жизни и от борьбы за громкие лозунги.
Александр собирался уже вернуться в палатку, как где-то в стороне от лагеря раздалось торопливое жадное чавканье. Кто-то неряшливо жрал, возможно, своих же. Свиридов содрогнулся от отвращения.
Да, среди повстанцев могли быть те, кто не погнушался бы жировать ночью, под одеялом, в то время, когда его товарищи по оружию отдают последнее старикам и детям. И далеко не все повстанцы разделяли мнение, что мертвецам место в земле. Мысли о пропадающей бесполезно пище витали в воздухе, они облаком висели над лагерем.
Нет, не мог Свиридов остаться в стороне от подобного вандализма! Александр не хотел быть предвзятым и «брать чью-то сторону», он прибыл, чтобы понять суть конфликта и рассказать о нем, а не отделаться дежурным роликом в новостной ленте. И если делать репортаж о войне, то нужно быть честным, как учили в Универе. Потому что, если замалчивать факты, то чем тогда российская журналистика лучше любой инопланетной?
Включив камеру, Свиридов кинулся на звук.
Когда журналист достиг места трагедии, его чуть не вывернуло на собственные берцы.
Трое солдат в форме карательного президентского батальона склонились над мертвецом и с упоением рвали зубами мясо.
Несколько мгновений Свиридов и каратели тупо смотрели друг на друга. Солдаты вдруг очнулись от наркотического блаженства и закричали, хватая свои автоматы. Электронный переводчик в шлеме журналиста щелкнул и выдал:
— Стоять!
— Валите его, он не наш.
— Уходим, сейчас сбегутся сепаратисты!
Раз карательные правительственные войска находятся за линией фронта, значит, эти лазутчики выполняют секретное задание по дискриминации повстанческого движения, дабы опорочить перед земным журналистом саму идею сопротивления. Нужно их поймать, допросить, ведь одно лишь заснятое видео непременно будет объявлено маскарадом, мол, повстанцы по ночам переодеваются в армейскую форму и поедают своих мертвецов. Без других журналистов, свидетелей и миротворцев – видеофайл не является доказательством!
Свиридов принял единственное правильное решение. Он выхватил ракетницу, выданную ему именно для таких, экстренных, случаев и выпалил в небо.
Красная звезда вспыхнула в утреннем небе, точно сердце Данко. Она расцвела яркой гвоздикой.
— Сволочь! — прошипел один из изумленных трупоедов, выдавая автоматную очередь. Они не ждали от землянина такой прыти, они считали журналиста интеллигентным мямлей.
Да они бы и ушли, если б не выстрел. Лагерь повстанцев ожил и загудел.
Но за все приходится платить. Бойцы регулярной армии обычно умеют стрелять. Конечно, Александр пытался увернуться, он бросился в сторону, но пули всегда быстрее. Боль ударила Свиридова в плечо, толкнула его на землю. Журналист свалился в кусты.
Вокруг уже поднялась суматоха.
— Взять их живыми!
— Не упустить мародеров! — щелкал электронный переводчик в шлеме журналиста. — Они в форме Е-уыргына! Бахвалятся, гниды! Уйдут ведь! Тут по прямой — чуть больше километра! Да валите их, потом разберемся!
И автоматные трели перекрыли крики.

В кармане Свиридова завибрировал телефон. Журналист прикусил губу, чтобы не так сильно чувствовать боль, перекатился на раненное плечо, достал телефон:
— Да, Андрей.
— Па, у меня пятерка. Ты рад?
— Угу.
— Ну, ты чо: не рад?
— Рад, Андрей, рад. Правда. Просто я занят.
— Ой, у вас же там ночь. Совсем забыл. А у нас перемена.
— Ты ведь не просто так звонишь?
— Пап...
— Ну?
— Можно я полчасика в «Вархрафте VII» посижу? Ну, я маме скажу, что ты разрешил. Не сейчас конечно, когда домой приду, перед тем, как бежать на хор? А то нечестно так: из-за какой-то драки вот уже три дня и без интернета и без компа вообще!
— Ладно.
— Спасибо, папа. Ты — лучший!



НАС РАТЬ
Homo Sapiens non urinat in ventum!
Слыхали ли вы как нежно и заливисто смеется трель письменной машинки «Листвица»? Как гортанно, по голубиному, заводит она свою металлическую песню, усиленно ойкая на западающую и перепаянную «о»?
О, нет, вы не слыхали, как в пять утра, на утренней зорьке, когда все добропорядочные лоботрясы мирно почивают под своими кроватями, в тот самый миг, когда солнце только тронет небо алыми каплями рассвета, такими восхитительными, точно выдавленными из последней бутылки; именно в тот самый миг на втором этаже барака с треском распахивается окно, и утро начинается с божественного клавишного перестука!
Ах, это воркование, клекот, дробь – песнь песней дятлов!
Какой там Вийон, Верлен, Бодлер – весь этот французский сброд, плясавший с мертвецами, все эти служители толстого муза Бахуса, они, точно, никогда не слышали божественного стука по мозгам!
Им не понять, как ты вскакиваешь с головной болью, открываешь рот, зная наперед, что оттуда горной рекой польется ненормативная лексика, и вдруг поймешь: у чувака – вдохновение, а ты тут со своим сном! И это ты сам, не вовремя проснувшийся, охренел, а не он – великий гений, заботящийся о том, чтобы нашим деткам было бы что учить наизусть в школах. А то все Пушкин да Пушкин.
А что Пушкин? Видал я его! Обезьяна, чисто и есть.
И вот, где-то в глубине своей маленькой, непросвещенной Вольтеровскими энциклопедиями, души; понимая, что глубоко не прав, что материться – не хорошо,  ты в ярости выбегаешь из своей каморки. И врываешься в соседское жилище, которое и квартирой-то назвать стыдно, потому что комнатушка, в которой лишь два узких окна, кровать и кран над смердящим ведром, – приютом пиита быть не может.
А он, весь такой белокурый, голубоглазый с выражением старательного скрипача, терзающего смычком давно сдохший инструмент, оборачивается на шум распахнутых дверей, на грохот падения выломанной щеколды и наивно улыбается, точно не понимает, тварь, что меня будить – не красиво!
Ох, уж мне эта показная смиренность, понтовая улыбка ряженного Безрукова – нормальному Понтию Пилату – сколько в ней поэтической фальши!
Но что-то внутри меня на миг сжимается. В этом придурке я вдруг чувствую нечто настоящее, утерянное нами. Пропитое и забытое. Если не поэзию, так идиотизм князя Мышкина.
Стремно ощущать себя душителем свободы, жандармом в голубом мундире, чекистом с наганом и тлеющей цыгаркой в желтых зубах, но ведь он, гад, – первый начал!
– Что, сыкло, ять, не ждал, а Мы – приперлися?! – да, разговаривать так скверно, но если эти регенераты по-другому – не понимают?
А он стоит, лупает глазками, как кукла Барби, и молчит. Немой что ли?
– Какого буя, ты долбишь по ночам? Ну что, ять, за зверь!
Он растерянно разводит руками.
Я чувствую боль в затылке. Она стучит кувалдой у меня в голове. Красная пелена опускается сверху и мешает видеть. Это плохо.
Этот «истинный ариец» стоит вытянувшись, осознавая свою вину, а я, в семейный трусах, в женских тапочках, нависаю над ним как возмездие, как правосудие, как судьба!
Нельзя его бить! Я знаю, что раз ударю – и не смогу остановиться. Этот мальчонка сразу превратится в химеру, в горгулью, в жалящую мантикору, в нем появится все, что я так ненавижу. Такое уже было пять лет тому назад. Нужно остановиться, замолчать и выйти. Нужно.
Но я не могу.
Я не хочу его бить, но…
Хрясь!
Я ощущаю что-то липкое на кулаке.
Верещит сирена. Где-то слышен топот сапогов, лязг оружия.
Я зря не сдержался. Они идут на кровь. Теперь нужно бежать. Но куда?
Боль усиливается. Парень с разбитым лицом стоит и улыбается. Он не пробует защищаться, даже не поднял рук – вот блаженный! Может, он и не понимает, что творит, а я его так припечатал.
Он стоит, покачивается. Его странная улыбка что-то мне напоминает. Он как будто прощает мне и этот удар и все зло, что я причинял другим.

 – Подъем, Ромка! Они уже здесь!
Я открываю глаза и вижу нашего старшину космопека – Леху Вердиктова – не бритого, в распахнутой гимнастерке, с бластером, мигающим огоньками полного заряда:
– Рома, жми!
Пустые койки – я спал один, после ночной вахты. А напарник Темирязев – тот, отстояв последнее дежурство, сразу же улетел на дембельском «Союзе».
Кто напал на патрульное корыто, болтающееся на орбите Марса, точно оно – нечто ценное в проруби? Мы здесь, вообще, что-то вроде почетного караула: так, на случай если с нашими бесценными плешивыми физиками-шизиками что случится там, внизу, на планете. Типа: защитники слабых. Вот только на очередную учебную тревогу не похоже.
Не раздумывая, я мчался за командиром, схватив с тумбочки одежду, сорвав с крючка свой разряженный бластер. Впрыгивая в штаны, воюя на бегу с ширинкой, наверное, я представлял жалкое зрелище.
Сон из прошлого, исправительная колония, служба в стройбате, реабилитация, военное училище, служба в Космическом Флоте – былое смешалось в моей голове, оно казалось фантазией. А реальность – это вторжение головастых зеленых человечков.
Кроме марсиан никто и не может проникнуть на патрульный корабль. Мы тут ни американцам, ни китайцам не интересны. Те и другие теперь, вообще, на Марс не суются, словно боятся чего. Они были здесь раньше нас. Возможно, мы наступаем на те же грабли, что и они. И на нас тоже напали неведомые аборигены.
– Товарищ старшина, — я глотаю слова из-за нехватки воздуха, — разрешите обр…
– Не знаю, Ромыч! – Лехе, явно, не до субординации. Он останавливается, вскидывает бластер.
Я стопорюсь в недоумении.
Путь нам преграждает белокурый «ботан» в круглых очочках. Типичный Эйнштейн – в мешковатой, не по мерке, одежде. Он выглядит комично, точно Чаплин из забытых фильмов древности. И он молчит. Только улыбается и моргает.
Он вышел из моего сна.
Его здесь быть не может! Он держит в руках листы. Я знаю, что это – стихи. Что-нибудь красиво возвышенное и абсолютно бесполезное.
– Имя вам – легион! – кричит Леха и нажимает спусковую гашетку. Зеленые лучи рывками, точно торопясь, друг за другом вырываются из дула, прожигая мальчонке хилую грудь.
А мне кажется, что посиневшие губы пришельца шепчут: «Да, нас – рать». Вот только нет никого у него за спиной.
И старшина неистово вопит в ответ: «Да насрать!»
Но вокруг больше никого нет: ни бойцов, ни техников, ни повара, ни медсестры – никого!
И никаких узколобых братьев по разуму. Только мы и тот мальчишка из моего кошмара.
Кажется, я знаю, как он здесь очутился: он умудрился материализоваться. Я его создал, потому что слишком много о нем думал. Не знаю как, возможно. Наверное, это сказывается влияние красной планеты. Этот чудак не враг, он – моя совесть… В него нельзя стрелять! Это как бить девчонок в младших классах – «западло».
Я кидаюсь на старшину, ударом в челюсть отбрасываю его в сторону. Плазменные лучи командирского бластера бьют в сторону, прожигают стену отсека, задевают проводку. Свет меркнет.
Я кидаюсь к подранку, хотя и понимаю, что все сейчас бесполезно, что мальчишка мертв.
Я подхватываю его безвольное тело и падаю вместе с ним.
Старшина, распарывая темноту зелеными лучами, отступает. Он кажется безумным.
Лучи прорезают теперь уже и мою плоть. Я чувствую боль и холод. Что-то давит в области солнечного сплетения.
Я пытаюсь погладить парня по голове и даже выдавливаю дежурную фразу: «Все будет хорошо». Но мальчик мертв. Он не превращается ни в гигантского солитера, ни в Чужого, ни в ящерицу. Его тело остывает на моих руках.
Они пришли, чтобы сделать нас чуточку добрее. Но мы им не позволим этого сделать. Никогда!
Кем бы они ни были, эти безумцы, — их всегда будут сжигать на кострах!
Иного не дано.
Ни на Земле, ни в космосе.
Марс – наш! Мы никого не потерпим возле себя!

…Слыхали ли вы как нежно и заливисто смеется трель письменной машинки «Листвица»? Вы хоть знаете, что это такое? Вы можете оторваться от своих мониторов и клавиатур, чтобы увидеть живых вокруг себя?
Я – уже не могу. Кровь толчками бьет где-то в груди и в животе. Видимо, это – конец.
Я не хочу знать, зачем и откуда приходил этот чужой. Мне даже не жаль, что сейчас умру. Кажется, я смог что-то исправить в своей непутевой жизни.
И, наверное, это хорошо…



Антимониум
Туман полз от реки. Он был белым, как парное молоко. Он напоминал о Земле.
Густав Пшефски – известный ученый-авантюрист, стоял на вершине башни и, скрестив руки на груди, взирал на девственные джунгли с видом триумфатора. Его глаза блестели.
В мечтах он уже не только достроил очередной поселок геодезистов, заложил город Нови Шляхи, основал независимое государство, но и даже создал свободное общество людей здесь, в новом мире.
Ветра не было. Белесые, пушистые волосы, обрамляли слегка округлое, лицо мечтателя, делая его похожим на тех восторженных парней с плаката, что звали на освоение этой первой планеты созвездия Лебедя.
Речь Посполита, всадники с белыми крыльями за спиной, напоминавшие сошедших с небес ангелов, увитые плющом старые замки, в которых держали осаду былые господари – весь этот романтический антураж канувших веков не давал Густаву покоя.
Пшефски страстно желал возродить все это здесь, в ином мире, начиная все заново, но уже без изнаночной, темной стороны. Он верил в эту свою романтическую идею так же истово, как алхимики былого – в Музыку Сфер.
На витой лестнице раздались шаркающие шаги. Они вернули Густава к реальности.
Через минуту овальный люк двери открылся, и выпустил старомодного немца с пивным брюшком, кучерявыми бакенбардами и с природными, длинными, все еще не тронутыми сединой, черными волнистыми волосами до плеч.
Они смотрелись рядом именно как антиподы: эти два покорителя планеты: Густав и Арнольд.
И если Пшефски был воздушным, романтическим: как внешне, так и внутренне, то Арнольд фон Альтшваншлосс был ярким примером застывшего, «забронзовевшего» классицизма.
Немец выглядел настолько величественно, что казался памятником самому себе. Он не шел, а торжественно нес свое тело, будто был не ученым, а, по крайней мере, римским трибуном или даже Цезарем.
– Что, слава былых времен покоя не дает? – язвительно усмехнулся фон Альтшваншлосс. – Речь Посполита так и не стала Новой Священной Империей? Не помог вам белый орел? Стырить у Франкфурт-на-Майне герб и флаг – не значит оказаться под властью прямых наследников Христа!
Густав вздрогнул, побледнел. Шпилька оказалась болезненной.
– Да, гер Альтшвайншлосс , не вечно же вашим Гогенцоллернам и Виттельсбахам нами помыкать!
Арнольд скрипнул зубами. Густав достойно держал удар. Он не просто злостно исковеркал фамилию, он ответил на выпад так, словно они не делали общее дело, а соревновались в остроумии.
– Нам пора, пан Пшефски. Инсталляция закончилась.
Густав сразу весь поник и ссутулился:
– Идите, Арнольд. Дайте мне еще минутку.
Немец лишь покачал головой:
– Нет. Вы, славяне, слишком сентиментальны. Оставь тебя одного, так ты, как Фауст, побежишь душу закладывать. Бог мертв. И на Земле, и всюду. И нет ничего под луной, что не сделали бы человеческие руки. Идем!
Густав кинул прощальный взгляд на лес, на туман, наползающий от реки, и отправился вслед за немцем…

Пшефски очнулся первым. Он вынырнул из мутной воды забвения, вдыхая воздух так, точно делая это впервые, словно новорожденный младенец, расставшийся с материнской утробой и пробующий жизнь на вкус. Он подскочил в криокамере, ударился лбом о прозрачный пластик, осознал, что проснулся, нажал кнопку браслета на левом запястье.
Крышка плавно отошла вверх. Густав выбрался наружу.
Криокамера Арнольда все еще работала в фоновом режиме. Наверное, тучному немцу для пробуждения требовалось больше времени. Его таймер непременно сработает, но позже.
Сейчас Пшефски остался один. И это хорошо.
Густав заглянул через пластиковую крышку в криокамеру соратника. Лицо немца, вечно угрюмое и мрачное, сейчас было расслаблено. Таким фон Альтшваншлосс нравился поляку больше. Теперь в бароне появилось что-то душевное, человеческое, теплое.
Невольно вспомнился Эммануил Сведенборг с его теорией смены типа человеческого мышления путем перераспределения мозговой деятельности с мозжечка на оба полушария.
Пшефски улыбнулся своим мыслям: выходило, что пока мозг отключен, можно разглядеть душу, истинное лицо своего напарника. Получается, не такой уж он, Арнольд, и колючий, каким хочет казаться.
Взвыла сирена.
Кто-то нарушил охранный периметр.
Но кто?
До ближайшего поселения – пять километров тайги. Ни дорог, ни звериных троп – ничего! Единственный способ попасть на экспериментальную базу Эйнхаузена – военный вертолет с вертикальной посадкой. А их на планете: всего два. И оба сейчас на разведывательном посадочном модуле, что висит на гравитационной подушке прямо над башней.
Этот модуль специально разрабатывали на случай непредвиденных изменений. Радиус действия машины мог буквально уничтожить башню, но посадочный модуль имел собственный источник питания, он висел вне досягаемости возможных всплесков энергии и шальных хроно-лучей. Оттуда, сверху, наблюдали. Могли придти на помощь в случае аварии. Этот модуль был щитом от неприятных сюрпризов. И потому там был отряд быстрого реагирования: двадцать два человека.
Сверху проникнуть могут только свои наблюдатели. А снизу – разве что кроты.
Густав в раздражении стукнул по криокамере Арнольда, понимая, что это бессмысленно, и – кинулся к арсеналу.
Нужно преодолеть два коридора. И не факт, что там его уже не поджидают! И еще предстоит узнать – кто именно.
Неужели сейчас, черед двадцать лет после колонизации, выяснится, что планета заселена разумными гуманоидами? Или того хуже: рептилоидами?
Вот только где же они так искусно прятались все эти годы? Под землей? Это такие местные гномы?
Сирена давила на уши. Она визжала, завывала, взрывала мозг. Это была первая не учебная тревога. И сердце романтика билось часто-часто, словно собиралось выскочить из груди и броситься впереди своего хозяина.
Первый коридор остался позади.
Пшефски остановился перед овальной дверью, выдохнул, подставил под сканер зрачок глаза. Люк ушел в стену.
На пороге открывшегося проема стоял странный: заспанный, словно только что разбуженный, крепкий мужичок неопределенного возраста. Судя по его спутанным космам, блуждающему взгляду и устойчивому запаху перегара – он был пьян:
– Привет!
Густав замер, часто заморгал от неожиданности, но смог процедить:
– Освободи проход!
– Задний что ли? – добродушно усмехнулся алкаш. – Так уже. Кефир с селедкой – прощай похмелье.
Пшефски не понял черного юмора, он отскочил назад, принимая боксерскую стойку, готовясь отражать нападение:
– У меня – разряд! У меня – черный пояс! Убью!!!
– Не хвались, идя на рать, а хвались – идя с рати! – усмешка непрошенного гостя стала еще шире. Он явно издевался.
До Густава дошло, что если бы пьяница хотел его убить, то напал бы сзади, а не преграждал бы путь в арсенал. А, кроме того, у него в руках ничего не было: даже бутылки со стаканом!
Поляк смутился и опустил кулаки:
– Ты как здесь оказался?
– Не о том думаешь, кореш! Важнее: зачем?
– Зачем? – не вопрос. – выдохнул Густав. – Похмелиться.
– Не зачет. – нежданный гость засмеялся. – Я, вообще, не пью. Эта личина – лишь образ, доступный для твоего понимания.
– Сама оригинальность! – зло фыркнул Пшефски. – Я всюду смогу распознать русского.
– Стереотипы, батенька, это они тобой правят. А мы ведь: как с медведями по лапе здоровались, так и будем, вам назло.
Густав вдруг осознал весь комизм ситуации: на закрытой научной базе из ниоткуда появляется в хлам пьяный лазутчик, да еще и стебается над старыми европейскими порядками и ценностями. Сам факт его появления – это демонстрация превосходства. Вот только он явился не просто так.
Он не мог сюда проникнуть! Никак!
Что же это? Иллюзия? Разговорчивая галлюцинация?
– Вижу: мыслительный процесс пошел. – пьяный икнул. – Не прошло и полгода. А теперь, в ритме вальса, движемся обратно.
– Да чего тебе надо?
– Я – альтруист. Мне птичку жалко.
– Какую? – растерянно брякнул Пшефски.
– Старую. Супер старую из замка.
Густав понял, что русский знает о фон Альтшваншлоссе, что он знает этимологию фамилии барона, что он намекает о грозящей опасности, вот только это был очень странный способ общения.
– Ну, не тормози! – русский сделал шаг вперед.
Пшефски пожал плечами, давая понять, что не понимает собеседника.
– Я с тобой чокнусь скоро, ей богу! Сирена не меня обнаружила. Это вторая криокамера отказала. Напарник твой все еще не поднялся. А должен.
Густав снова часто заморгал, понимая, что собеседник прав. Сигнализация непременно должна сработать, если датчики переброски не скинули завершающую фазу на пульт управления.
Пшефски на секунду почувствовал себя сумасшедшим, разговаривающим с невидимым другом. Он ведь, старый кретин, бросил товарища в беде, но столкнулся с собственной совестью. И все еще можно исправить. Шанс спасти барона был!
Поляк не знал: верить ли лазутчику? Густав метался, не зная, как поступить?
Пьяный вдруг подмигнул:
– Слышь, юный Клим: клин клином вышибают. Может быть, никакого мальчика-то и не было?
У Густава затряслись руки. Чего хочет от него призрак? Кого здесь нет: пьянчужки или фон Альтшваншлосса? Или он, Пшефски, двадцать лет находится в Женевской психиатрической клинике, и не существует никаких космических проектов и планет с кислородом за пределами Солнечной системы?
Наверное, все-таки, нет незнакомца. Он не может здесь быть. Значит, это – иллюзия, спроецированная подсознанием.
Выходит: Арнольд в опасности. Вот что важно!
– А теперь: беги, заяц, беги! – закричал пьяница.
В этом не было логики. Это было лишено смысла: улепетывать от порождений собственного мозга. Но напарник, действительно, не поднялся из криокамеры. И, возможно, ему нужна помощь.
Обратный путь Густав проделал гораздо быстрее.
Криокамера немца все еще была закрыта.
Сигнализация вопила. Кнопки тревожно мигали по всей панели управления.
Да, сейчас было предельно ясно, что вторая установка, действительно, вышла из строя. Ее заклинило. Запас кислорода у Арнольда еще был, но если ничего не делать, то прозрачная камера могла превратиться в саркофаг.
От волнения у Густава навернулись непроизвольные слезы. Это было на уровне механических инстинктов. Так бывает, когда неудачно ударишься локтем или коленной чашечкой.
В проеме овальных дверей показался все тот же бомж. Он уже не ухмылялся. Сейчас он казался человеком, добирающимся до дома «на автопилоте», то есть не отдающим себе отчета в том, что делает, сосредоточенном только на движении.
Пьяница остановился, видимо, увидел потерянного поляка и фыркнул:
– Не можешь спасти друга? Тогда я иду на вы.
Густав развел руками. Он не понимал этих русских аллегорий. Он никогда и не думал, что русские могут оказаться такими умными, даже когда откровенно лыка не вяжут. Ему казалось, что россияне всегда ходят в валенках и ушанках, пьют водку и носят в кармане ядерную бомбу, что они – потенциальная угроза всему интеллектуальному миру, что это именно они – самые зловредные хакеры, ворующие всю западную информацию.
Об этом говорил дед, отец. О русской агрессии твердило телевидение, радио, газеты. Этим страхом перед загадочными соседями был заполнен весь Космоинтернет.
– Если идеального ослика Иа-иа поставить между двумя одинаковыми копнами сена, то, исходя из логических соображений, он начнет математические вычисления наикротчайшего пути к еде. У него отпадет хвост, отвалятся уши, он потеряет зубы и умрет от истощения. – разглагольствовал пришелец.
Пшефски моргнул. Про осла он уже где-то слышал, только от волнения не мог вспомнить где. Это было что-то из античной философии.
– Но живой ишак просто потянется к еде и начнет жевать. – буркнул Густав.
– Точно. Буриданов осел – это настоящий философский парадокс, потому что назван по имени пресловутого Жана, хотя писал о нем Аристотель. – сказал гость, и взгляд его помутился. – Что-то мне нехорошо. Зря я коньяк сверху пивом полировал.
Пшефски почувствовал себя круглым дураком. Ну, правильно: нужно хоть что-то делать! Он кинулся к пульту и стал яростно колотить по всем кнопкам подряд. Как освободить немца Густав не знал.
Русский развернулся и стремительно ринулся прочь, видимо, в поисках уборной.
Сирена не отключалась. Криокамера не откидывала крышку.
В отчаянии Густав схватил кресло и ударил в пульт. Колесико от ножки оторвалось, улетело в сторону, и сиротливо завращалось в углу.
В пульте управления что-то щелкнуло, вспыхнуло, задымилось. Вонь пережженных проводов и пластика ударила в нос. Сигнализация не смолкала. Но крышка криокамеры плавно поплыла вверх.
Фон Альтшваншлосс поднялся со своего ложа и сонно прищурился:
– Не думал, что меня будут встречать с полицейскими мигалками и красной дорожкой.
Пшефски обернулся на звук голоса:
– А я тут, кажется, душу продал, чтобы тебя спасти!
– Вот как? Мефистофелю? Забавно. Откуда на этой планете взяться земным демонам?
– Мефистофелю? Нет, бери выше! – фыркнул поляк.
– Неужели самому Сатане, изрыгающему пламя?
– Хуже: русскому.
Немец крякнул от неожиданности:
– И, правда, – хуже.
И тут фон Альтшваншлосса осенила мрачная догадка. Он выскочил из своей криокамеры, метнулся к датчикам хроноскопа и уставился на дату. Ошибки не было.
Экспериментальная модель машины времени, работающая на принципах теории Относительности того самого Эйнштейна, в основе которой был разгон внутри статичного замкнутого пространства скорости изотопов выше скорости света и, соответственно искривление пространственных и хронологических связей, это новейшее оборудование сработало на славу.
Прыжок во времени был совершен. Это было точно, потому что стены башни начали таять, истончаться прямо на глазах, уступая место подступающим отовсюду деревьям.
Они совершили это!
Вот только они прыгнули на тридцать лет назад. Они оказались на планете до первой высадки астронавтов до появления геологов-разведчиков, до основания первых экспериментальных рабочих поселков. Они оказались на планете в то время, когда людей здесь еще не было.
Конечно, изначально выставленное время было совсем другим: их должно было перенести всего на шесть дней назад. Но Густав ударом кресла повредил аппаратуру и непроизвольно сдвинул рычажок хроноскопа. Теперь поздно было пить боржоми.
Впервые фон Альтшваншлосс подумал, что нужно было намертво зафиксировать все кнопки, что стоило их клеить жидкими гвоздями, замотать изолентой, и тогда удалось бы совершить запланированный прыжок именно на неделю назад, и ничего страшного бы не случилось.
А теперь, когда успех свалился на голову, буквально застиг врасплох, немец впервые задумался, что придется как-то выживать долгие годы без электричества, без нано-технологий, без гаджетов.
Да, обо всем этом стоило позаботиться раньше, но барону и в голову не приходило, что давно отверженная теория такого безумца, как Эйнштейн, вопреки здравому смыслу, могла оказаться верной. И уж никак не предвиделось погрома аппаратуры своими сотрудниками.
Теоретически нужно было включить откат, прыгнуть обратно в криокамеры, вот только пульт был безнадежно испорчен. Он не реагировал на сигналы извне. Теперь они оба застрянут здесь, на чужой планете, и умрут от голода!
Процесс перемещения во времени, автоматически запускающийся с момента раскрытия криокамер, вступал в заключительную, необратимую фазу. Звук сирены стал таять вместе со стенами, мигающей аппаратурой, всей башней.
Годы напряженного труда уплывали сейчас в прекрасное далеко. Жизнь, словно песок, утекала из-под пальцев. И до слез было обидно видеть, как исчезало прошлое.
А потом все растворилось в воздухе.
Барон тряхнул своими длинными волосами, вытер испарину со лба и повернулся к Густаву:
– Вот теперь – самое время вступать в торги с демонами. Так что там у тебя с русским?
– Долго жить буду! – воскликнул все тот же незнакомец, шагнувший к путешественникам во времени из-за дерева. Теперь он был расчесан, умыт, опрятен и трезв. – Честь имею представиться: Виталий Валерьянович Виноградов. Друзья зовут меня по-домашнему: «Вэ в кубе».
Фон Альтшваншлосс пожевал губами:
– «Вэ в кубе»? То бишь: три «Вэ». Аббревиатура имени. А ничего так, забавно. Вы – математик?
– Да нет, какое там! – махнул рукой Виноградов. – Космическая Служба Спасения Перритония. Лейб-капитан службы внутренней безопасности.
– Простите? – усомнился Пшефски. – Спасения чего?
– Планету Перритоний, которую вы считаете Би-2З-Зет-9, открыли и освоили задолго до вас. Когда появился ваш корабль, мы не стали вмешиваться. Было любопытно наблюдать, как вы возводили свои поселки, как топались у нас над головами в тщетных поисках иной формы жизни.
– Но как же навигаторы, сканеры? – Арнольд с сомнением посмотрел на русского. – И как вы не создавали помех вблизи телефонных вышек? Ведь магнитное излучение всегда искривляет любые волны? Нет, это невозможно! Мы на этой планете уже двадцать лет, и ни разу ни с кем не столкнулись!
– А что бы вы стали делать, обнаружив разумную жизнь? Вырезать аборигенов? – Виноградов покачал головой. – Ваша захватническая модель поведения не меняется веками.
– А разве вы не сделали бы то же самое? – усомнился Пшефски.
– Мы спустились под землю вовсе не потому, что боялись появления здесь пилотов NASA. – «Вэ в кубе» подмигнул. – Вот на что нам чужая Национальная воздухоплавательная и космическая администрация? У нас своих бюрократов – море разливанное.
Немец нахмурился, но промолчал. Видимо, ему самому не нравилось зависимое положение Европы, он явно тяготился подотчетностью заокеанским «денежным мешкам».
– Мы прилетели сюда не по прямой, а сквозь соприкасающиеся спиральные линии – и потому – давным-давно, – продолжал русский. – Мы свернули пространство в трубу и проникли сквозь него, а вы привычно скользили по его поверхности. Только и всего. И люди здесь жили во внутренней полости планеты. У них там, внутри: свой микроклимат, тропический, между прочим, и – вечное солнце. Ну, вы-то, фон Альтшваншлосс, вы же знаете все эти безумные нацистские теории Полой земли. Мне ли вам объяснять? А здесь – все так и обстоит на самом деле. И еще: мы не покровительствуем перритонянам, мы учимся у них. Такой вот получается расклад.
– Они умнее нас? – Пшефски закатил глаза. – Я вас умоляю!
– Вы же не хотите оставаться одни в лесу. – Виноградов развел руками. – Вдруг к вам нагрянет серый волк или тролль – а у вас ни пистолетика, ни серебряной вилки! И спать на голой земле – надолго ли вас хватит? Вы же не суворовцы, чтобы на попах с Альп от хищников кататься! Так что: принимаете помощь от мировых агрессоров?
– Завязывай уже, «Вэ в кубе», кончай изгаляться. – вздохнул немец. – Конечно, мы вовсе не думаем, что русские прямо вчера с пальмы спустились. Да и на этих неуловимых инопланетян хотелось бы взглянуть.
– Увы, фон Альтшваншлосс, мы спустились с берез не вчера, но – позавчера. А вот хвосты, они – да, именно вчера и отпали.
Немец в шутку поднял руки:
– Ладно, ладно. Капитулирую. Мы, в целом, равны, только думаем по-разному.
– Значит: мир? – спросил русский.
Арнольд и Густав согласно мотнули головами.

Когда через полтора часа Виноградов вывел гостей из чащоб, они оказались на площадке, которую много позднее использовали под строительство первого поселка геодезистов.
Немец отметил про себя, что пять километров можно было бы преодолеть и быстрее, что русский умышленно их изматывал. Вот только зачем, если он привел их в знакомое место?
Дальше становилось все интереснее.
На том месте, где потом возведут смотровую башню с площадкой для вертолета, именно там «Вэ в кубе» остановился, что-то проворчал себе под нос и топнул ногой. Это походило на шаманские заклинания. Не хватало только бубна, костра и протяжных, заунывных, как плач ветра, заклятий.
И поляна дрогнула. Нет, не открылся люк, поглотивший всех, а заработал скрытый механизм – окружность до двадцати метров в диаметре начала плавно вращаться, точно это крышка шла по внутренней резьбе: мягко, плавно.
Немец помрачнел. До такой технологии он бы сам не додумался – и это было унизительно.
Пшефски, напротив, обрадовался:
– Так мы, реально, в прямом смысле слова, топали у них над головами! Непостижимо, как же человечество слепо!
Момент, когда крышка перевернулась или как-то по-другому опустилась в подземное царство – никто не уловил.
Просто флора вокруг резко изменилась – и все.
– Вон с той пальмы слезали русские! – Виноградов указал на ближайшее дерево. – Правда: зашибись?
– Ржу, не могу. – ворчливо буркнул барон.
– Нет, ну что-то в этом есть. – возразил Пшефски – Да вон же они: русские…
С пальм  свесились, спрыгнули странные существа. У них была синяя кожа, обезьяньи хвосты и – самое удивительное – настоящие, перепончатые, как у летучих мышей, – крылья. Хоть лица у них оставались человеческими, но затылки оказались неимоверно вытянуты. И они явно были гуманоидами.
Когда барон увидел собратьев по разуму – он перекрестился и трижды плюнул через левое плечо.
Пшефски тоже что-то бормотал себе под нос, возможно – это был «Отче наш» или даже «Девяностый псалом».
Это было забавно. Двое ученых с мировыми именами, столкнувшись с иной формой разума, вели себя как деревенская голытьба, читающая по слогам и верящая в сказки про Чистилище.
Синие приблизились и закивали головами, как болванчики. Но говорили они странно: щебетали, точно настоящие птицы.
Виноградов что-то начирикал им в ответ. И, обращаясь к своим гостям, сказал:
– Говорят, что рады вас видеть. – а потом Виталий добавил от себя. – Ну, это они пока не видят между нами разницы. Вы же тоже перепутали их с нами.
– Да здесь просто пиршество юмора! – обиделся фон Альтшваншлосс.
– Смех лучше «Ночей длинных ножей». – пожал плечами «Вэ в кубе».
– Так-то: да. – согласился Густав и просиял, вспомнив строчки из школьной программы. – «Простим угрюмство – разве это сокрытый двигатель его? Он весь – дитя добра и света!»
Наконец-то поляк показал, что знает русскую культуру, что он понимает ход мысли собеседника. Для Пшефски это было важно.
Виноградов хмыкнул, но ничего не сказал.
Тем временем синие по рации вызвали летающий автомобиль. Хотя зачем он им был нужен, если у них были крылья – оставалось загадкой. Они усадили в него землян, разрешили русскому оказаться за пультом управления и помахали на прощание.
– Идиллия, – вздохнул немец, – сейчас заплачу!
– Ничего, фон Альтшваншлосс, дальше будет легче. – Виноградов подмигнул и повернулся к пульту.
Через мгновение они взлетели.

Подземная страна  поражала воображение. Нет, жили здесь далеко не дикари, висящие на хвостах и пожирающие бананы.
Путешественники во времени не верили своим глазам. Цветущие поля, ухоженные леса. И даже город казался сверху игрушкой: ровненькие домики, составляющие прямые улицы, величественные памятники, какие-то золотые пирамиды, аэропорты, поезда на воздушных подушках.
Аэромобили – маленькие, пузатые, похожие на жуков, сновали в воздухе ровными колоннами. У них были правила летного движения! То, чего так и не смогли добиться на Земле – самолетик – каждому: здесь, в чужом мире, – стало повседневностью.
Над заводами высились трубы, опечатанные странными колпаками. Из них не валил дым! Не было даже пара. Эти синие и хвостатые бестии умудрились наладить свое производство так, что не загрязняли мир! Да, они, действительно, оказались, лучше землян.
Фон Альтшваншлосса это коробило, что было видно по его недовольным гримасам и ужимкам. А вот Пшефски явно заинтересовался.
Когда Виталий посадил машину на стоянку и отправился дальше с гостями пешком, барон заметно оживился.
Редкие настоящие люди на улицах явно были русскими, поэтому путешественники во времени не стремились завязывать с ними знакомства. Оба они были уязвлены, что оказались здесь вовсе не первыми.
Барона заинтересовала каменная набережная. Плотно подогнанные мраморные плиты привели немца в восторг. Он бегал по ним и всхлипывал: «О, майн гот! Зер гут!»
Наверное, он видел когда-то что-то подобное и его накрыли старые воспоминания.
Река была не зеленая, не мутная, без всевозможных масляных и нефтяных пятен и пленок на поверхности. Вода оказалась прозрачной: было видно дно. И там, в городской реке, лениво плавали рыбы! Живые!
Пшефски озадачила сама возможность существования мира на внутренней стороне земной коры. Он никак не мог понять, почему все не падает на солнце? Что притягивает и дома, и заводы, и реку. Густав даже передвигался осторожно, полагая, что под всем городом заложен гигантский магнит, и, если ступить в то место, где могла возникнуть трещина – можно запросто улететь вверх – на солнце, то есть внутрь земли. И это сводило с ума.
Ученые не заметили, как кончился день, и начало смеркаться.
Нет, солнце не ушло за горизонт. Просто в небе все время двигалось нечто большое и темное. И это странное небесное тело перекрыло, затмило собой светило, погружая внутренний мир Перритония в настоящие вечерние сумерки.
Виноградов повел путешественников не в гостиницу, а прямиком в Российское Иностранное посольство на Перритонии.
Там их уже ждали.
Посол России носил странную для дипломата фамилию: Правдин. Павел Петрович Правдин.
Фон Альтшваншлосс удивленно отметил, что и глава миссии – «Пэ в кубе». Вероятно, все русские были здесь кубистами.
Правдин предложил сесть. Выставил пятизвездочный коньяк, шоколадные конфеты, сигары – все, как полагается.
Виноградова тоже попросили остаться.
Правдин сразу взял быка за рога.
Все понимали, что коротать десять лет в этом мире – пришельцам не улыбалось. И, потом, как бы они объяснили свое появление первым астронавтам? Это все было ясно без слов, но дипломат сам предложил то, от чего нельзя было отказаться.
У русских давно была машина времени! Они не украли нацистские исследования, не позаимствовали технологии у синих крылатых аборигенов, а создали ее сами. И они, русские, предложили Пшефски и фон Альтшваншлоссу вернуться назад, в исходную точку. Они не собирались затирать им память, но хотели только одного: чтобы НАСА оставило перритонян в покое. И – все.
Немец с поляком переглянулись.
– Помните: это – ваш последний шанс. – почему-то сказал на прощание Правдин и пожал гостям руки.
Машина времени находилась в посольстве. Этажом ниже приемной. Она была другой: без криокамер. Видимо, работала на ином принципе. И это было удивительно. В этом чувствовался подвох.
Вот только Виноградов всегда оказывался в нужное время в нужных местах. Не будь у русских способа прыгать по хронологической спирали, «Вэ в кубе» не спас бы незадачливых ученых.
Пришлось рискнуть.

Густав Пшефски и Арнольд фон Альтшваншлосс сидели на кухне за пузатыми кружками темного баварского пива и сосредоточенно смотрели друг на друга. На столе высилась гора непочатых бутылок. На полу стояла пустая тара.
– Что будем делать? – спросил барон. – Сегодня мы обманули всех. Но мы не сможем вечно хранить нашу тайну. Они, все равно, их найдут, этих смурфиков-переростков. Я вот только не представляю, как можно убедить наших тупых генералов, что синие не отдадут своих технологий под давлением, что знания у них не вырвать силой.
– «Из вереска напиток забыт давно-давно…»  – задумчиво протянул поляк. – Но русским ведь хватило ума не воевать с этой расой.
– Что ты знаешь о русских?! – ухмыльнулся немец. – Когда-то Казахстан – огромная страна, просто присоединилась к царской России, чтобы защитить свои земли от набегов джунгаров. И хан принял титул майора российской армии, – ты понимаешь, что это значит? А на древней Руси хозяева рабов кормили за одним столом с собою! Русские умеют жалеть инородных, иноверных, инославных, а не только коров и собак.
– А мы, стало быть, – совсем не можем проявить благородства? – возмутился Густав.
– Мы – нет! – отрезал Арнольд. – Когда у них случился церковный раскол, староверы и двоедане не подвергались таким гонениям, как скажем, во Франции – гугеноты. Их не осаждали в городах и не истребляли. А еще они не объявляли своих женщин ведьмами и не жгли их на кострах. Ты чувствуешь разницу?
– Но это было давно. – пожал плечами Пшефски.
– В этом отношении народы не меняются. И, потом, ты, наверное, даже не знаешь, что Первую мировую войну Германия выиграла.  Она права эта Dolchsto;legende ! И нанес этот удар в спину пузато-полосатый монстр!  Америка предала нас. США – это вообще такая страна, клятвы и обещания которой ровным счетом ничего не стоят. И пока НАСА будет возглавлять все наши полеты и исследования – мы никогда ни на минуту не сможем расслабиться.
– Думаешь, это и есть наш шанс – улизнуть во времени и машину свою с собой прихватить? – Пшефски потянулся за новой бутылкой, чтобы вскрыть ее и перелить пиво в кружку, но пошатнулся, упал лицом на столешницу и засмеялся. – А мы основательно набрались, гер Альтшваншлосс.
– Меня больше тревожит то, что эти оболтусы из ЦРУ изъяли и машину времени, и все записи, и ноутбуки с телефонами. Я думаю, они не поверили в нашу неудачу. Они хотят во всем убедиться сами. Но мы-то с тобой точно знаем, что криокамеры работают неправильно. И когда их коммандосы не вернутся назад – они нас расстреляют. Поверь мне на слово!
– А если русские и их спасут? Что будет, когда они не просто узнают про синих, но увидят их воочию? – поляк принял вертикальное положение и для надежности подпер голову кулаком.
– Сдается мне, пан Густав, что нет никаких русских. Это морок синих.
– Ты еще скажи, что и аборигенов нет, а все что, мы видели – это внушила нам сама планета, потому что она живая и разумная, а мы своими постройками причиняем ей боль.
Немец захохотал:
– Вот ты с глистами будешь беседу вести или станешь селедку лупить и тыквенным соком запивать? А планета, значит, она тебя глупее? Самому не смешно?
– Знаешь, этот «Вэ в кубе» что-то такое говорил о том, что я вижу не живых, а собственные предрассудки, и считаю это реальностью. Почему планета должна думать как люди?
– Ну зачем ей с нами возиться?
– А, может быть, мы ей понравились? Представляешь, барон, прилетят сюда наши «полицаи Земли», эти чертовы зазнавшиеся фараончики с пушками, и начнут все взрывать и крушить. – голова Пшефски сорвалась с кулака, но Густав умудрился удержать равновесие и подпер подбородок обеими руками. – А планета по ним – хрясь! – и одним махом всех этих навозных мух – в лепешку… А нас оставят, потому что мы планете понравились.
– Влюбилась она в нас. – хмыкнул фон Альтшваншлосс. – Фрейлин теперь выбирать из нас будет. Да это же анекдот какой-то. Встретила как-то планета Перритоний трех землян: немца, поляка и русского.
Пшефски мерзко захихикал:
– Не демократично рассказываешь, не политкорректно. Должны еще быть: негр, китаец и еврей.
Арнольд прыснул:
– Это уже не анекдот, а роман ужасов получится: «Шесть негритят».

А с Земли уже запускали три Шаттла. На планету Би-2З-Зет-9 отправлялись отряды морских пехотинцев, тротиловые глубинные бомбы, танки. На борту всех кораблей, как только миновали зону притяжения, запустили машины времени. Сотни криокамер приняли в свой плен солдат и офицеров. Командование было уверено в успехе.
Фон Альтшваншлосс и Пшефски не подозревали, что во время их доклада, работали и детекторы лжи, и спектральные зонды мозговой активности. Пусть ученые тешатся тем, что скрыли свое успешное перемещение во времени туда и обратно, военная разведка на то и существует, чтобы ничто тайное не оставалось неизвестным…
Таймеры на спешно собранных машинах времени выставили на следующий день. Двадцать пять лет перелета в анабиозе – и сутки при прыжке сквозь время – это ли не истинный прорыв науки! Теперь ничто не остановит защитников демократии во всей вселенной!
Минуты последнего шанса спасти расы от столкновения щелкали с неудержимой скоростью.
Пришло время последней попытки землян, остаться людьми в космосе…

– Летом 1460 года отец Леонардус, настоятель Штальгаузенского монастыря в Баварии, в поисках философского камня решил смешать пепел сожженного накануне еретика с пеплом черного кота, да добавить еще земли, взятой из-под костра. – фон Альтшваншлосс заметно окосел и пытался сфокусироваться на собеседнике. – Конечно, у него ничего не получилось. Он выбросил неудавшийся камень во двор. Но вот местные свиньи с удовольствием полизывали выброшенный алхимический реактив. И хрюшки за это время заметно разжирели… Недолго думая, Леонардус накормил всех в обители кашей с добавкой этого «алхимического камня». И все сорок монахов Штальгаузенского монастыря двинули копыта.
Пшефски смотрел на собутыльника очень внимательно. Он старался не потерять нить повествования. Хотя давалось ему это с трудом:
– Страшно поучительно, гер падре…
Арнольд воздел к потолку указательный палец:
– Мораль сей эзоповой басни такова: с того дня Леонардус навсегда зарекся проводить свои эксперименты, а злополучный камень прозвал «антимониумом», то бишь средством против монахов.
Густав словно проснулся. Он встрепенулся, собрался, и осмысленно посмотрел на немца:
– Так он у тебя есть, твой антимониум?
– Это наша машина времени, болван.
– А-а-а… – разочарованно протянул поляк. – Так и что?
– Надо меньше пить, пан Густав! – засмеялся Арнольд. – Уж не думаешь же ты, что высшие чины НАТО поверили нашим сказкам? Да они наверняка уже нашлепали этих машин – по самое не балуй! Они же теперь начнут переписывать историю, как на Земле, так и на всех планетах, куда только ручки дотянутся!
– Тише вы, гер Альтшваншлосс! И у стен есть уши!
– Они ведь уже летят сюда, Пшефски, к нам! Они, точно, появятся сейчас: с минуты на минуту!
– Солдаты демократии? Куда мы без этих жалких пожирателей падали? – поляк вдруг все понял. Его глаза округлились. – Ты хочешь сказать, что они летят при помощи нашей машины? Но ведь…
– Да, криокамеры с изъяном. А астронавты-то этого не знают!
– Вот как ты думаешь, где должны сесть Шаттлы? – и немец рывком поднялся на ноги, с трудом удерживая равновесие.
– Так у них же «сажалка» не сработает! – сообразил Густав. – Бежим?
И ученые, «обнявшись крепче двух друзей», рванули прочь из служебной квартиры фон Альтшваншлосса.
Они ушли в ночь, в тайгу. Одни, под моросящим дождем. Они орали песни, с трудом ворочая языками. Они блуждали до самого утра.
А на рассвете поселок, из которого они сбежали, накрыло тремя волнами взрывов. Рвануло так, что заложило уши, вышибло кровь из носа и ушей, а на горизонте незамедлительно полыхнул лес.
– Антимониум. – хихикнул Пшефски.
– Апокалипсис местного разлива. – поддакнул фон Альтшваншлосс.
А из-за дерева показался Виноградов:
– И снова: «Здравствуйте!»

Вся правда о Джоне Фоксе
Космосага
Бодрый толстячок Джон Фокс – настоящий американский патриот, был личностью примечательной во всех отношениях. Площадь его тела занимала пространство примерно полтора кубических метра. Его черные кудри и кустистые развесистые брови, напоминали заросли Амазонки, где можно было бы спрятать пару затерянных городов Ацтеков. Лисьи глаза его светились не только плутовством, но и взаимной любовью к главному сокровищу Америки – к ее долларам. Пальцы Джона были толстые, как настоящие сигары. Они напоминали сардельки, сделанные из модифицированного заменителя мяса. Тройной подбородок прекрасным жабо лежал на груди и плечах.
В общем, Джон Фокс всем своим видом демонстрировал превосходство американского образа жизни над прочими недемократическими системами, агонизирующими по всему далекому космосу, во всех закоулках вселенной.
Фокс сидел в рубке капитана, задрав ноги в ковбойских сапогах прямо на пульт управления и пил из пузатой бутыли свое патриотическое виски. Впрочем, если бы он сидел нормально, в восприятии его тела в пространстве ровным счетом ничего не менялось. Он всем виделся оптимистичным  и буйным колобком-переростком.
Раздался вкрадчивый стук.
Бутылка исчезла, словно по волшебству, но позы капитан не поменял:
— Войди, азиатская морда!
В дверь ужом проскользнул потомок самураев, похожий на соболя, насторожено держащего нос по ветру. Он тоже был в комбинезоне, только на бедре его красовалась бесполезная на космическом эсминце старая боевая катана ХVI века.
— Моя должен докладать! – заискивающе улыбаясь и кланяясь, пробормотал японец Ляо Сан. – Наша джонка входит, однако, в астероидный пояс планеты, капитан.
— Ляо, не трынди. – демократически посоветовал Фокс. – Джонка, ик, мошонка. Чего приперся-то?
— Есть опасность, капитан.
— Что, врезаться в астероид? Не свисти! У нас лучшая в мире космическая техника, усек?
— Нет, моя не подсек. – глаза японца вспыхнули презрением. – Лучшая электроника – только на моей родина, а в Америка ничего своего нет.
— Чего ж ты тогда, гнида азиатская, в НАССО пролез? Продажная ты тварь, хоть и Сан. Ладно, чего ты там испугался?
— Штурмана, однако, говорит, что есть возмущения электромагнитная среда, какой он нигде не видел. – Ляо снова стал кивать головой, как болванчик.
— Понабрали вас, работничков! – рявкнул Фокс, ударив пятерней по клавиатуре управления. – Сами даже высраться без старшего брата не можете.
— Капитана! – простонал японец.
— Чего? – Фокс уже стоял на ногах и нетерпеливо обернулся к старпому.
— Вы сделали нашей джонке сипуку.
— Какую еще пуку? – и тут Джон увидел, что эсминец несется к планете на сверхсветовой скорости.
В порыве ярости капитан задел кнопку ускорения головных двигателей, ту самую, которая была предназначена для ухода от погонь. Столкновение с планетой теперь неизбежно.
Фокс метнулся к пульту, начал экстренное торможение, но это, все равно бы, ни к чему не привело. Однако темперамент Фокса не позволял ему ничего не делать.
— Моя теперь должен выпить саке, понюхать бутыль с запахом сакуры и умереть достойно. – сказал Ляо.
— И где вас таких только рожают? – заорал Фокс. – Выпить чашечку саке, принять утреннее биде! Старпом Ляо, твою в душу коромыслом, Сан, тяни рычаги на себя. Я что, один должен корячиться?
— Какой коромысло корячить? – не понял японец.
Планета стремительно росла в иллюминаторе.
— О, эта Азия! – простонал Фокс, и, схватив микрофон заорал на весь эсминец. – Тревога, черти звездно-полосатые! Всем членам экипажа! Аварийное столкновение с планетой!!! Бегом к люку, эвакуируйтесь к дьяволу, пока нас тут не зажарило!
— Однако, двенадцать человек не успеют выпрыгнуть. – резонно заметил японец.
— Двенадцать уродов – в сундук мертвеца! – зловеще засмеялся Фокс. – А мне – бутылку рома! Пиастры, ять вашу!
— Капитан, вам совсем плохо, однако?
— Мне хорошо! – захохотал Джон. – Я спасаю ваши чертовы задницы. Я – гордость галактики! Скоро не будет ни одного нормального землянина, который не будет знать мое имя! Мои останки накроют государственным флагом и будут палить в небо из гаубиц. Сам президент прослезится!
— Не понимаю. – покачал головой Ляо. – Подвиг – это когда глупость делает один, но погибает за это – другой.
— Узко ты мыслишь, в рамках своей субкультуры. – хрюкнул Фокс. – А я – дитя Мира, гражданин будущих Великих Соединенных Галактик!
Тем временем начала работать катапульта, выкидывающая из утробы эсминца лучших в мире космических пилотов. И только капитан и его помощник никуда не спешили. Они прекрасно понимали, что, все равно, не успеют добежать до спасительного отсека.
— Капитан. – сказал Ляо. – Прощайте.
— Чего прощаться-то? – фыркнул Джон. – В одном, чай, котле жариться придется.
До столкновения оставалось десять секунд. Включился таймер: огромное такое зеленое табло. Бортовой компьютер голосом Левитана начал левитирующе отсчитывать:
— До взрыва осталось девять секунд. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три…

А в это самое время, ровно триста лет тому назад, в страшно недемократической варварской стране была зима. Два друга – сиамские близнецы Хант и Манси, рожденные на Чукотке одной мамой, но от разных пап, и получивших свои имена по национальности этих самых пап, в девять утра по местному времени, приговорили уже восьмую бутылку русской водки, и потому их тянуло на подвиги. Вышли они из своей яранги на восьмом этаже, глядят, а с неба на них чего-то летит.
— Ты это видишь? – спросил Хант, смотря искоса, низко голову наклоня.
— Ага. – ответил Манси, заглядывая брату прямо за ресницы.
— Звезда, однако, падает. – зевнул Хант. – К чему бы это?
— Опять ее Великие Отцы Основатели хреново к небу приколотили.
— Надоть исправить. Жалко звезду. Скучно ей тут будя.
— Не будя, брат, а будё. Сейчас все говорить положено через «Ы» и «Ё». Ыдрит вашу Ё! О, как!
— Хватит ёкать, брат! – проворчал Хант. – Мы с тобой сейчас увесь Челябинск проёкаем. Давай, уже, мир спасать!
— А легко. – сказал Манси, схватил свой шаманский бубен и запел. – Ой, йооо! Ой, йооо! Арагорно-Тымайко, два-ноль!
А Хант сдернул с себя нормальную одежду и оказался в зеленом обтягивающем трико, натянутым аж под самое горло, с буквой «Х» тревожно пульсирующей на груди.
Подпрыгнул Хант, собрался было лететь, как Бэтмен, чтобы остановить столкновение астероида с Землей, но пьян был и свалился.
А Манси был генерал-лейтенант ПВО Уральского округа, и он страшно обиделся, что брат его не полетел, и не спас мир. Он достал свой черный ящик с секретной красной кнопкой, открыл его, и на кнопочку-то нажал.
Вмиг из под Челябинска взвились в небо крылатые ракеты: «Земля-воздух» и рванулись наперегонки к астероиду.
И тут только Манси догадался в биноклю посмотреть. И увидел он, что это не астероид, а американский космической эсминец падает. На нем и флаг был: звездно-полосатый. Это ж скандал какой будет!
Заплакал тогда Манси, съел манту, пропел мантру, выпил стакан водки, стал богу молиться, чтоб тот спас их с братом души.

Евреи думают, что бог так таки не просто кучеряв, но и кудряво живет, курсируя между Палестиной и Одессой.
Американцы верят, что бог – черный, поэтому Негр – он один, а все остальные – афро-амерканцы.
На самом деле бог давно поселился в России, на том самом диком Урале.
Вот вышел бог поутру в шапке ушанке, в семейных трусах и в валенках на босу ногу на зарю посмотреть, впитать в себя благодать, видит: национальный герой Америки Джон Фокс опять прорвал межпространственный временной коллоквиум, влетел прямо-таки из будущего в патриархально-прекрасное прошлое, да еще со сдвигом гиперболо-церебральным искривлением фатально-мембопигментарной секреции Кармы.
Сорвал бог с головы ушанку, хлобыстнул ее об землю и закричал:
— Мишка, Гришка, няньки, мамки, да куда вы смотрите, чтоб душу вашу в коромысло и три раза дедом Щукарем перешабаркнуло!
Набежали тут ангелы, архангелы, тьма народу: все кричат, крыльями машут, но не взлетают. Оно и понятно: курица – не птица, ангел – не человек.
Показывает бог на эсминец:
— Остановить время, Фокса ко мне, немедленно!
Хлоп! – и стоит бравый капитан прямо перед богом, думает, что уже помер:
— Привет, батяня! Чай заждался?
— Ты что же это, отрок, оторви тебе руки, творишь? Ты что же, наследник хренов, цвета не различаешь?
— Тай я ж нечаянно.
— Я тебе сейчас как всыплю нечаянно по одному месту!!!
— Ага, – весело поддакнул Михаил, подмигивая Фоксу, – а потом он скажет, что это тебе приснилось.
— Сон про не сон! – весело заржал Гавриил.
Бог схватил веник, услужливо подсунутый Уриелем, и погнался за величайшим героем Америки. Фокс от веника увертывается, бодро трусит впереди и кричит:
— По недомыслию, батя, по скудоумию своему такую вот сирую жизнь принимаю!
— Ты должен нести туземцам вечное, светлое, доброе, да вот хотя бы демократию во всем мире защищать, а только и научился вискаря глушить, да подчиненным хамить!
— Я больше не буду! – канючит Джон, и все его четыре талии, скрывающие друг друга, весело колышутся на бегу.
Остановился бог, отшвырнул веник, сел на пенек и захохотал.
Джон Фокс приблизился, сел прямо в снег, пыхтит, как маленькая лошадка. Сразу видно – живется герою не сладко.
— Нет, ну вовек бы не подумал, что все так обернется! Я ведь когда, вас, оболтусов, заводил, я ведь совсем не то имел в виду! Я ведь думал, что у нас все будет, как у людей: вырастите, поможете мне историю Земли в узде держать. Одному-то несподручно. А что получилось? Первенец огонь стырил и людям его подарил. Ага, молодец. Если раньше они ведьм на вилы поднимали, то потом научились их на кострах жечь… Другой письменность людям подарил, чтобы они не забыли, как испанские сапоги, стало быть, мастерить… Третий научил выбивать зуб за зуб. А четвертый давай подставлять все щеки, лупастьте, дескать его, за вас переживающего. В общем: все хороши!
— Батя, ты это, – великий национальный герой Америки встал и снял фуражку, словно услышал гимн Америки, – столько лет уже в Бытии, а все никак не допетришь, что сколько о добре не думай, но получится – как всегда! Так что, давай, отправляй меня обратно, в ту точку, пока у меня весь экипаж из корабля еще не выбросился.
— Легко вам, героям. – вздохнул Бог. – А мне теперь нужно доказывать челябинским аборигенам, что это на них не кусок геройского эсминца грохнулся, а нормальный такой астероид. Ладно, придумаем что-нибудь. И не такое прокатывало.
И бог устало подмигнул Джону:
— Но, знаешь, без таких вот, как ты раздолбаев, было бы совсем уж скучно на этом свете...






Поэзия и правда
Вой сирены закладывал уши. Я вскочил с кровати и автоматически, не задумываясь, учебная ли это тревога, прыгнул в комбинезон. Молния сама взмыла мне под подбородок. Термодатчики зажужжали, сканируя работу мозга, проверяя температуру тела, артериальное давление.
Бластер стоял на треноге, подключенный к розетке, как и положено. На подзарядке были и рация, и персональный видеофон, и личный планшетный компьютер бойца Седьмого Интернационального Легиона.
Бластер – в руки, рацию – в левый нагрудный карман, планшет – в рюкзачное отделение комбинезона. Ботинки на магнитных подошвах автоматически защелкнулись. Шлем опустил пуленепробиваемое забрало.
Все, норматив сдан.
Я уже бежал к выходу, вместе с остальными, но окончательно еще не проснулся. Ноги сами выполняли привычную работу.
– Вспышка справа! – гортанный крик команды из стены.
Мы дружно кидаемся на пол, прикрываем голову руками.
– Враг сзади! – голос бортового компьютера сух и беспристрастен.
– Да вы совсем тут бомбанулись! – проворчал слева Грим, худенький голубоглазый «срочник».
Действительно: как можно проникнуть в спальню с единственным выходом, из которого мы только что дружно выскочили? Предполагаемый агрессор что: сквозь нас прошмыгнул? Видимо, сбой в системе. Но необходимо подчиниться.
Мы разворачиваемся, вскакиваем, собираясь ворваться в собственную казарму.
– Огонь на поражение! – командуют стены.
– Что за хрень? – орет на бегу Грим. – Эй, вам там череп на мозги не жмет?
Собственно, я согласен с этим голубоглазым ворчуном. Команда глупая, если не сказать – дебильная. Мы сейчас обшивку превратим в решето, можем задеть силовые кабели, и что тогда?
Но приказ не обсуждается. Мы все здесь, в этом корабле, как в подводной лодке. Компьютеру виднее, он ведь знает местоположение каждого бойца и все траектории полета лучей у него уже просчитаны. Наверное, все обойдется.
Потом, правда, придется коротать ночи с дырявыми стенами, но там ведь, за обшивкой – помимо проводов, упакованных в контейнеры, только антилазерная сталь внутренней стены, и ей-то ничего не будет.  Все эти игры в войнушку – лишь развлечение, чтобы мы тут жиром не заплыли. И, по чести сказать, нам это необходимо!
Когда три дня назад рванул наш космический исследовательский крейсер на подходе к Венере – это для всех стало шоком. Мы забыли, что с космосом не шутят. Расслабились, решили, что земляне – венец природы, а нам – раз, – и по сусалам.
Но крейсер и ребят погубил даже не взрыв, а откровенное разгильдяйство космонавтов. Все знают, что отсек с резервными запасами кислорода должен быть изолирован от объектов термического нагревания. Будет взрыв – это любой детсадовец расскажет, но у нас ведь каждый считает, что именно он – самый умный, а правила – для лохов печальных.
Проходы к спасательным капсулам были заставлены бочками с черной икрой. Видать, голодали на Венере геодезисты наши. Но и это еще не все.
Восемь из шестнадцати люков, ведущих к стыковочным отсекам просто не сработали от задымления. По крайней мере, так было написано в официальном отчете. А на деле их просто годами не проверяли.
Теперь по всем ведомствам спущены указания о мерах противопожарной безопасности. Собственно, этой ночной тревоги мы уже ждали. Но чтобы стрелять на поражение, это – уже перебор.
Предохранительные затворы бластеров щелкнули синхронно – двадцать солдат Седьмого Интернационального Легиона, на бегу, готовились к яростной схватке с условным противником. И лишь Грим ворчал, что «Песец, как глупо портить свой корабль!»
Да, все согласны с зеленым «срочником», но мы свои краповые береты не за умничанье получили.
Когда все были уже на пороге, я вдруг запнулся, сшиб Грима, позорно шмякнулся вниз лицом. Такого со мной еще не бывало!
А в казарме уже заметались зеленые лучи бластеров. Запахло горелым пластиком: едко и противно.
Грим лежал впереди меня и успевал при этом молотить языком:
– Не, ну спасибо, тебе, дружище! Я же теперь, по твоей милости, тест не прошел. Вот, зашибись!
– Интерфейс не дружественный. – вдруг сказал бортовой компьютер.
Это уже было совсем интересно. Нет таких команд. Похоже, компьютер заразили чертовым вирусом!
– Геймплей не соответствует нормативам. Забаниваю. – снова сказали стены.
Теперь даже Грим заткнулся, словно подавился собственными тирадами.
На долю секунды наши бойцы вдруг перестали стрелять, точно увидели нечто такое, отчего разом оцепенели. Я понял, что там – настоящий враг. Беспощадный, как совесть.
Грим рванулся, чтобы встать на ноги, но я, предчувствуя катастрофу, навалился на него: «Лежи, балбес!»
А потом была такая вспышка, что я ощутил волну белого света через закрытые веки. И взрыв вынес моих товарищей из казармы. Меня, вместе с Гримом, протащило по полу к противоположной стене.
Но сознания я не потерял. Грим тоже.
– Якоб, чего там? – Грим был неугомонным.
Я боялся открыть глаза: думал, что компьютер торпедировал нас внутри нашего же корабля. Это невозможно, но ничего другого на ум не приходило.
Секунда, другая, третья…
Нужно собраться, вступить в бой.
Нет, не страшно было сейчас умереть. Но заставить себя двигаться – немыслимо. Это какое-то внутреннее душевное оцепенение, будь оно не ладно! Не контузия, а нечто более глобальное и непонятное.
– Твою дивизию! – сказал Грим.
Я все-таки заставил себя открыть глаза и рывком вскочил на ноги.
Мои товарищи были разметаны вокруг как сбитые кегли. А в проеме дверей стояло странное существо с морщинистой кожей, напоминавшей более всего кору дуба. Глаза навыкате ничего не выражали. Пальцы его были настолько тонкими, что непонятно, как он их не ломает.
У него не было ничего, похожего на оружие. Я еще подумал, что он появился из взрыва, точно сгусток энергии был неким яйцом. Лежал себе этот световой шарик с инопланетянином за обшивкой, ждал своего срока, пока кто-то не заразил бортовой компьютер, чтобы мы сами, зарядами из бластеров разорвали энергетический кокон и помогли этому существу родиться.
Пришелец улыбался и молчал. Я все еще сжимал в руках бластер. Я мог разнести незнакомца вдребезги, но понимал, что это – младенец, что он не виноват в гибели моих товарищей. Это все подстроил тот же хакер, что перепрограммировал наш бортовой компьютер.
Грим стоял слева от меня, хлопал своими голубыми глазками и, как ребенок, увидевший фокус, показывал на инопланетянина пальцем. Впервые в жизни он не трепал без умолку.
Гость вытянул руку вверх ладонью и над его пальцами возникло нечто смахивающее на плазменный монитор. А еще это походило на старинное полотно, пока еще не тронутое кистью Лессинга.
И на этом виртуальном экране вдруг возник странный пейзаж. Горные уступы выглядывали из безбрежного моря лесов как часовые времени. В небе светил золотой лик солнца. И где-то вдали парили орлы.
Я ощутил запах лесной хвои, услышал методичный стук дятла, шелест ветвей, точно где-то рядом перепуганная белка метнулась сначала по земле, а потом – вверх по стволу. А еще я слышал медленные тяжелые шаги, вероятно коня, идущего с поклажей.
Порыв ветра, дохнувший из экрана, принес запахи разнотравья, и еще – воды. Видимо, там, спрятавшись между скал и лесов, бежала река.
Я как будто на миг окунулся в свое босоногое детство.
Этот пришелец, он еще только родился, а уже такой чувственный. Может быть, он и явился, чтобы напомнить нам о самом важном? О нашем детстве.
– Он Циннобер, Якоб! Я знаю, он – Цахес! – вдруг завопил Грим.
– Успокойся, Грим. – я с трудом стряхнул с себя наваждение реальности пейзажа. – Сегодня суббота, и значит он – Суббастик.
Но приятелю было не до шуток.
– Он украл, он присвоил себе мою картину! – Грим начал брызгать слюной, в его глазах зажглась ненависть.
– Стой! – я кинулся к Гриму, понимая, что сейчас произойдет.
Но я не успел. Грим прошил пришельца двумя лучами, образовавшими косой Андреевский крест. Инопланетянин даже не вскрикнул. Он развалился на части, как в старых фильмах ужасов. И хлынувшая кровь его была зеленой.
И над мертвецом еще какое-то время светился виртуальный экран с горным пейзажем, пока ветер не донес до нас запах разложения и тлена.
А потом видение сжалось в точку и пропало.
– Он – нечисть! – сказал Грим. Голос его дрожал, но приступ неконтролируемой ярости уже проходил, глаза прояснились.
– Он показал место, где я вырос. – сказал я товарищу.
Но Грим меня не слушал:
– Чертов Цахес! Он существует, и он вернется! Нам нужно вызвать Базу. После этого погрома нас ждут допросы да полугодовалый курс реабилитации. Вот что он забыл здесь, этот чертов уродец?
А я подумал: «А что забыли здесь мы?»





Портабельный
— Тихон, ты бы капусту с бороды-то убрал. Срамно как-то перед аглицким послом.
— Ничаво, мы в лапотной стране живем, в Гиперборее. Читал я их ученые книжки, заграничные, так там пишут, что мы с тобой, брат Никанор, «с медведями по лапе здороваемся».
— Это все тевтонское мракобесие, Тихон. Не любят нас ни Ливонские рыцари, ни папские кардиналы, потому как бога правильно славим только мы. А они — уж как умеют.
— А кое-кто до сих двумя персты, крадучись, крестные знамения на себя кладет.
— Не кладет, Тихон, а налагает. Кладешь ты капусту на бороду.
— Вот я и говорю,  а ну как дознается кто? Слыхал про новомодную казнь: сам государь в белы-от ручки топорик берет и боярину его повинную гм... бороду и отсекает.
— Так ежели выбирать, твоя, Тихон, борода любезнее самодержцу будет. Слыхал я, что господарь наш, ох, как квас уважает и капусту квашеную.
— Зануда ты, Никанор.
— Потому и поставлен над тобою старшим.
— Так мы же во Христе братья, то бишь равны, Никанор. Гордыня — это страшный, слышь, грех. Вот я смиренно твои речи слушаю и принимаю поношение твое во славу...
Договорить Тихону не дали.
Угол избы озарился синим пламенем.
— Вот и псы адские пожаловали. — Никанор вскочил, кивком головы скинул капюшон и выхватил меч.
Тихон медлил. Он весь напрягся, так что его живот стал под рясой еще круглее, чем обычно. Он нервно перебирал четки. Губы его шевелились, однако он не растворился в молитве, а был собран для броска, точно сжатая пружина.
Мгновение и из свечения выскочил огромный матерый волк с ощеренной пастью. Он летел прямо на Тихона.
— Чесночку не желаете, пан оборотень? — Тихон схватил со стола головку чеснока, выхватил из-за пояса кинжал и, довольно лихо для упитанного монаха, перепрыгнул через стол, навстречу зверю.
— Не убей! — крикнул Никанор.
Тихон послушно отшвырнул кинжал, но кулаком, с зажатым в нем чесноком, ударил волку в нос.
Круглые карие глаза зверя на мгновение стали осмысленными.
Тут подоспел и Никанор. Он прыгнул волку на спину и саданул зверю лезвием меча плашмя промеж ушей.
Оборотень взвизгнул, обмяк.
Монахи отступили от зверя.
Вокруг оборотня клубился речной туман, из которого пахнуло тиной и рыбным духом. Еще через мгновение с пола избы поднялся высокий худой мужчина. У него были запавшие скулы, и этим он сильно напоминал гончую собаку. А от виска до рта его украшал свежий шрам недельной давности.
— Будьте здоровеньки. – сказал оборотень.
— Ба! — всплеснул руками Тихон. — Та це ж ни какой не аглицкий посол, а Сенька наш, Снегирев. Ты как здесь оказался?
— Да не, я должен был попасть в Западную Буковину с посланием к тамошнему командору. Граница закрыта, вот и пришлось дедовским методом.
— А он не сработал, метод, да, Сеня, или как там тебя? — в разговор вступил Никанор, и по насупленным его бровям было видно, что он не верит ни одному слову.
— Как видите, братья.
— Не нашенский ты! — Никанор презрительно фыркнул. —  Бороду в угоду царю сбрил?
— Ты это. — вступился за оборотня Тихон. — На парня-то не дави. Не растет у него борода. Его пять лет тому назад, когда споймали, пока в волчьем облике был, окатили из алхимической лоханки. Окажись он в тот миг человеком — вместо лица было бы сейчас мясное рагу. А так — ну подумаешь: волос на лице нет.
— Лишь бы человек хороший попался. — злобно буркнул Никанор под нос. — Подумал камень, падая с городской стены на головы осаждающих.
— Вот и познакомились. — Тихон сунул раздавленную головку чеснока в кошель на поясе. — Что-то разволновался я, горло пересохло.
— Не время! — отрезал Никанор. — Сейчас еще один гость пожалует.
— Кто-то из наших? — обрадовался Снегирев.
— Нет, из ихних. Хранители Западного Предела. — скривил рот Тихон. — Они, слышь, не позволили опрокинуть мировую монаду и прорваться архонтам к власти.
— Та-а-к! — Никанор хотел было сесть, но, услышав непонятные слова, аж подпрыгнул. — Ты где это, брат, опять книгу стащил? Чует мое сердце, писана она вовсе не уставом.
— И даже не полууставом, а бесовским языком. Там нет ни «ерей», ни «ятей». Вроде наш язык, но какой-то, прости Господи, только евнухам на нем и изъясняться. Нет в нем полноты души.
— Оттого и читал. — усмехнулся Никанор.
— Врага нужно знать в лицо. — возразил Тихон.
Угол избы снова озарился сиянием, только теперь оно было нежным, как разлитая акварель. И из этого света не выскочил, а спокойно вышел человек, разодетый как на маскарад. Всюду: банты, рюшечки. Шляпа с пером. Все бесполезное и неудобное в настоящей драке. Но женщины, похоже, будут в восторге от такого франта.
— Gutten morgen, mein Freind!  — поклонился он Никанору.
— Сдается мне, это не аглицкий язык. — проворчал Тихон. — Вот, Никанор, держишь ты меня в черном теле, думаешь, что я лаптем щи хлебаю. А я супротив тебя ничего не имею. Я, можно сказать, живот готов положить за друзи своя.
— Помолчи, Тихон! — рявкнул Никанор.
— Ах, так? — обиделся толстяк и сделал шаг навстречу новому гостю. Распахивая дружеские объятия, Тихон ясно и отчетливо произнес. — Gehe zum Teufel !
Повисла тяжелая пауза. Никанор побледнел, как полотно.
А франт вдруг засмеялся, запрокидывая голову. Его птичий кадык дергался, словно пират в судорогах на висельнице.
Утирая выступившие слезы, в наступившей гробовой тишине, посол вдруг сказал по-русски:
— Ну, вы, ей-богу, как дети малые. Никанор, ты что, не предупредил братьев, что я из Потемкиных буду?
— Меньше знают, Александр Иванович, крепче спят.
— Искандер, стало быть. — охнул Снегирев. — Сам командор Восточного Предела!
— А ты, малец, чьих будешь? — Александр оглядел Сеньку с головы до ног. — Что-то я тебя не припомню.
— Ну как же: Новгородский я.
— Ой, врешь! — граф проворно достал из кармана амулет на тяжелой цепочке.
Снегирев рванулся было в сторону, но, увидев серебряную бляху, поник плечами и уставился на нее заворожено.
— Да не, я его знаю. — махнул рукой Тихон. — Мы уже, почитай семь лет дружбу водим.
— С ним? — и граф кинул свою смешную шляпу на пол. — А знаешь ли ты, брат, что он не человек вовсе?
— Опять за рыбу деньги! — всплеснул руками Тихон. — Ну, вовкулак, так что с того? Ну, сожрет он в полнолуние пару кур, что вам всем, убудет?
— Ихтис, Ихтис… — проворчал граф. — Не пришла еще эпоха Водолея. Не оборотень он, Тихон! Что ж ты всерьез полагаешь, что Никанор поднял меч, да и я сам прибыл к вам потехи ради?
— Постой, ты куда клонишь?
— А ведь это он подсовывал тебе книжки про архонтов? — Никанор смотрел на Тихона с сочувствием.
— И что?
— А где он их взял? А ведь писаны они на языке, которого нет. — Потемкин все покачивал в руке бляху. — Не станешь же ты утверждать, что это древние письмена?
— Не стану. Это язык, который еще не родился.
— Вот именно. — граф поднял вверх палец. — И чтобы достать такую книгу, нужно уметь ходить в то место, которого еще нет. Это ведь раскол, ересь, Тихон. Будущее только в руках Господа нашего.
— Верно то оно, верно. Но за что же меня судить потом будут, если все в руках бога, а мне, с позволения сказать, ни вздохнуть, ни пернуть без высшего соизволения нельзя?
Никанор спрятал улыбку в усы.
— Хорошо он тебя подцепил, Тихон, грамотно. Да только не живой он совсем. Механизм, кукла, понимаешь?
— При всем уважении, Александр Иванович, куклы не едят. И по малой нужде не ходят. А я сам видел, как Сенька все это делал. В полнолуние я сам лично его на цепь сажал и поросенка ему скормил. Зачем все это кукле?
— Может ты его еще и жалеешь? — Никанор смотрел на Тихона с удивлением.
— Да, жалею. И не раз спасал. А вы просто обознались.
— Нет, Тихон, враг — один из нас. И если мы обознались, то кто тогда лукавый?
— Я это. — Тихон снял кошелек с раздавленным в нем чесноком и швырнул под ноги Потемкину. — Вы же искали программу из будущего, так вот это — я.
Никанор выхватил меч, но Александр Иванович покачал головой:
— Докажи.
— Отпустите Сеньку. Я здесь был ради него. Без него то самое будущее захватят те, с кем вы боретесь всю жизнь.
— Слова, Тихон, это все слова.
— Вы не понимаете, я не нечисть. Я никак не реагирую ни на чеснок, ни на серебро, ни на молитвы. Я соткан из электрических колебаний иной частоты. Я чужой в вашем мире. Но я не несу зла. Оставьте Сеньке жизнь, Христом богом прошу, и я сам уйду.
— Нет, ты останешься и превратишься в того, кто ты есть у себя. — Потемкин хмурил лоб. События разворачивались совсем не по тому сценарию. И понять, зачем Тихон оговаривает себя, граф никак не мог.
— Пусть так.
— Это. — Никанор смотрел на друга с сомнением. — Ты капусту-то с бороды все-таки убери. Неудобно как-то.
— Твоя правда. — сказал толстяк и исчез в хлопке серебристого света.
— Пресвятая богородица! — открыл рот Никанор. — Да мы ж с ним, почитай, и постриг вместе принимали, и горгулий ловили, и на аспида охотились. Вот оно как...
— Черт! — граф в сердцах отшвырнул амулет в сторону. — Упустили, стервятника!
Снегирев тем временем очнулся от гипнотического сна и, потирая виски, спросил:
— Где это я?
— Среди друзей. —  вздохнул Александр Иванович.
— Мое почтение, командор. — начал все припоминать мальчишка. — Разобрались, что я не виновен? А Тихон где?
Ответом стал глухой стук. На место, где только что было сияние, из ниоткуда вывалилась странная вещь.
— Что это? — Снегирев поднял нечто очень похожее на пулю, только размером побольше.
— Не смей. — крикнул Никанор, выхватывая меч.
Но мальчишка уже снял с предмета защитный колпачок. Внутри было что-то железное прямоугольной формы, очень похожее на маленький, очень странный ключ. Этим предметом явно что-то открывалось или заводилось. Какая-нибудь диковинная музыкальная шкатулка с танцующей балериной. Такую Сенька видел два года назад у Троегубова в палатах.
— Дай сюда. — потребовал командор, ослабляя на шее кружевное жабо.
Сенька отдал.
Александр Иванович покрутил безделушку в руках. «Портабельный софт. Lupo_PenSuite. Сборка 2011. 13.07.», — прочитал граф.
— Стало быть, у нас Домовые, а у них там — Портабельные.
— Это что? — удивился Сенька. — Вы хотите сказать что это — Тихон? Шутите, да?
— Увы. — граф подобрал свой амулет и собрался уйти тем же путем, что пришел.
— Александр Иванович! — Снегирев упал перед графом на колени. — Тихон мне был как отец. Он трижды спасал меня от неминуемой гибели, оставьте мне эту вещь. Она ведь вам не нужна?
— Четырежды. — поправил Никанор. — В этот раз своей жизнью за тебя заплатил Тихон. Мы думали, что бес Портабельный — это ты. Он раскрыл свою тайну, чтобы спасти тебя. А еще говорят, что у демонов нет сердца...
— Забирай. — и граф положил странную вещь на стол. — И приберите тут. Что у вас капуста квашеная всюду валяется?
На следующий день архиепископ Никанор, в миру бывший статский советник Аристарх Нектарьевич Бекетов, подал прошение о снятии с себя церковного сана, заодно и о сложении полномочий инквизитора Ордена Алой Розы.
Великий и несокрушимый, побеждавший бесов и ведьм, старик удалился в свое имение и принялся чудить.
Мужики сказывают, что решил он построить машину, которая сама бы ходила, по-человечески разговаривала и даже чай из блюдца пила. С ним приехал худющий, но шустрый паренек Сенька Снегирев. Говорят, что они вдвоем уже сделали механическое сердце. И похоже оно на пулю.






Темные воды Тмины
Спивак Верхней Птышны Владислав Зозуля, широко известный по всему левому берегу Тмины, осадил коня, поправил за спиной лютню. Ему казалось, что вдохновение покинуло его окончательно и бесповоротно в Быстрянах, что оно не удрало вместе с ним от златовласой Ирги, а осталось там, у соблазненной и брошенной поселянки.
Более того, спиваку чудилось, что это именно Ирга – и была его личной музой, воплощенной в человеческом теле.
Женщина, рожденная из музыки его же лютни, Ирга вышла из песен, как богини в древности появлялись из пены Тмины. Это было так поэтично, что даже хотелось в это поверить!
Конечно, этого быть не могло. Но двадцать лет скитаний, ночных бдений в чужих хатах и в лесах у затухающих костров, сотни собственных песен, которые он знал наизусть – весь этот груз прожитой жизни начинал давить на плечи.
Владислав все чаще начинал задумываться о том, что пора бы остановиться, осесть, зажить по-человечески.
Оглядываясь в прошлое, спивак видел лишь грязных бродячих собак, идущих за ним, точно привязанных; да смеющихся ему вслед оборванных мальчишек. Его всюду преследовали презрение бюргеров, воздыхание девиц да свирепая ярость обманутых мужей.
Весь левый берег Тмины, да что там, вся Окраина от Буговицы до Грэгори, от Валлахордии до Двистери – все слышали о бандуристе Владиславе Зозуле, правда, сказать по чести, одни только гадости. Мол, спивак сочинял бездарные сонеты, разлагал моральные устои империи, сомневался в мудрости князя и его Рады!
А по ту сторону реки был шанс начать жизнь с чистого листа. Ведь, согласно легендам, никто, говорящий на драэльской мове, никогда не был на правом берегу. Значит, и слава Зозули не могла распространиться в тех землях.
Ведь на то империя и зовется Окраиной, что стоит она на самом Краю Света и Тьмы. И там, за водным разделом, в диких скалах, живут стада мантикор, которые, говорят, пожрали всех черниградцев и плайтонцев.
Вот только оставалось неясным: если всех двуперстников, ушедших девятнадцать лет назад из Окраины через воды Тмины тоже поглотили адские чудовища, то почему так манит та сторона, где гуляет ветер свободы, где нет крепостей и странных сторожевых башен, понатыканных не только вдоль границ, но и подле каждого села? Отчего же пограничники убивают любого, кто пытается бежать из империи, если там, по ту сторону реки, всех непременно сожрут звери хаоса?
Правый берег Тмины – именно там начинается необъятная страна, где нет башен, где можно говорить на любом языке, где можно верить во что угодно, и тебя не назовут предателем Батьковщины и интересов империи. Ну не может быть, чтоб там совсем не было людей!
Зозуле почему-то не верилось и в то, что по ту сторону Тмины властвует необъятный мрак, поедаются люди, царят ужасные культы.
Нет, в то, что река отделяет добро от зла – в этом спивак не сомневался.
Владислав также понимал, что, кто покрывает поборников арского наречия – тот исчадие ада и предатель империи, да только вот интересы Рады в последние годы совсем не совпадали с чаянием народа, и указам Рады люди были не рады.
Тмина разделяла миры. Она всегда отделяла свет и тьму.
Вот только после того, как неделю назад спивак сам попал под налет княжьей опричнины под Луговщиной, когда своими глазами увидел, как пьяные разъезды стреляли горящими стрелами по окраине города, боясь приблизиться на расстояние рукопашного боя, чтобы не напороться на вилы крестьян, защищающих свои дома от армии собственного же князя, только после этого поэт вдруг словно проснулся.
Только сейчас Владислав впервые задумался, что на стороне Тьмы все должны убеждать жителей, что именно они – Светлые, а настоящие воины света – это непременно адские осквернители. А как же еще цементировать империи, если не кровью и обманом?
Но как прикажете верить в чистые помыслы князя и его дружинников с метлами и мертвыми собачьими головами у седел? И что это за свет такой, если его солдаты на шлемах своих малюют перевернутые символы Хорса?
Спивак ехал по левому берегу Тмины. С ближайшей башни за ним пристально наблюдали лучники. Они готовы были выпустить свои стрелы, как только сумасшедший соблазнитель чужих жен заставил бы коня прыгнуть в воду. Они ждали этого.
Все спиваки – чокнутые. Они поют на всех языках, а не только на родной мове, они всегда стремятся уйти по ту сторону реки, чтобы найти там свою смерть в лапах мантикор!
А еще это именно бандуристы сеют смуту среди народа, это они заставляют нормальных крестьян задумываться о безумии войны против своего же народа. Спиваки, вообще, опасны, потому, что умеют не только говорить, но и мыслить!
А думать нельзя никому, кроме князя, Рады и воинов Опричнины!
Да, это арские лазутчики исподволь стремятся разрушить империю, они хотят развалить ее на удельные княжества, а эти горлодеры со своей глупой свободой слова только помогают заклятому врагу!
Владислав Зозуля остановил коня, спешился, сел на берегу и закрыл лицо руками.
Муза покинула его. Вот уже три недели слова никак не складывались в строфы, не звучала Музыка Сфер, а лишь стояли перед глазами горящие избы да девятилетняя девочка, которой горящая стрела попала прямо в сердце.
Было в гибели этой девчонки что-то символичное. И с тех самых пор в голове барда непрерывно крутились строчки военного марша: «С арской вольницей мы все не братия: не по берегу, не по матери!»
Какие братья или враги могут быть в стане мрака, где всех давно сожрали мантикоры? Об этом способен был задуматься один лишь Зозуля, потому что только его вечно носило между городами и деревнями, и только он один не находился возле башен больше трех дней кряду...
Вдохновение не возвращалось.
Более того, казалось, что та убитая девочка – это на самом деле Ирга, брошенная спиваком три дня назад поселянка.
Убитая девочка. Оставленная любовница. Что-то невидимое связывало их воедино. В некий единый символ родины, в богиню Великой Женственности, в Макошь.
И ее-то спивак предал.
Зозуля чувствовал, как по щекам его катятся слезы. Нет, это не только его муза погибла, это умерла душа Окраины. Сами же опричники расстреляли совесть собственной земли, и теперь все песни, вся радость жизни покинули империю. А вместе с рудой Окраины вытекло в темные воды Тмины и вдохновение самого Владислава.
Жить больше было незачем.
Спивак Верхней Птышны резко вскочил на ноги и бросился в темные волны Тмины.
Запоздалой стаей ринулись ему вослед стрелы с пограничной башни.
И ветер затянул реквием по самому знаменитому бандуристу всей Окраины...

Владислав Зозуля открыл глаза и увидел сотника, над которым развевалось незнакомое золотистое знамя с черной бычьей мордой посередине.
Солдат протянул спиваку руку и помог подняться на ноги:
— Ты как?
Зозуля затравленно оглядел бойцов, разглядывающих его с нескрываемым любопытством:
— Ничего, жить буду.
— Тебя как это угораздило в Тмину свалиться?
Спивак промолчал.
— Да мы уже поняли, что ты просто бандурист, как только выловили остатки твоей лютни. – сотник улыбался.
Никто здесь не держал его за вражеского лазутчика. Людям казалось, что поэт просто перепил, оступился, да чуть было не захлебнулся в водах Тмины.
Но это был не левый берег! От горизонта до горизонта не было ни одной дозорной башни!
Из-за спин сотника выглянула голубоглазая девчонка в венке из одуванчиков. Она была как две капли воды похожа на ту, убитую под Луговщиной. Она протягивала спиваку новую лютню:
— Возьми, мне мама разрешила отдать ее тебе. Она говорит, что такие, как вы, могут прожить без семьи, но умирают без песен.
Владислав повернулся в ту сторону, куда девочка указала глазами, и увидел улыбающуюся Иргу. Ее золотистые волосы развевал ветер. Она была прекрасна. Она была музой этих земель. Вот только казалось, что она совсем не знает Зозулю.
Мать и дочь.
Покинутая и убитая.
Они стояли перед бандуристом как воплощенная совесть, как немой укор вечности.
Владислав сглотнул от напряжения, принял лютню, и почувствовал, что в его голове снова начала звучать музыка. Это было как второе рождение!
— А нам говорили, что здесь, на правом берегу, всех сожрали мантикоры, что землею правят адские твари, что никаких племен здесь больше нет. – сказал спивак, прекрасно понимая, что за одни только эти слова его могут сейчас же потащить на висельницу, как сделали бы в империи. Но Владислав не мог больше бояться, он готов был умереть во второй раз, потому что здесь, то ту сторону Тмины, душа Окраины была жива!
— Э, да ты, брат, хорошенько головой приложился о подводные камни. – покачал головою сотник. – Ты можешь быть лишь нашим, с правого берега. Потому, как на левом берегу Тмины нет ни света, ни тьмы. Там, вообще, ничего нет. Мы ведь потому и зовемся Окраиной, что живем на самом краю земли. За нашим диском нет ничего, кроме космоса. И диск этот со всех сторон омывается Тминой. Собственно, эта река для того и нужна, чтобы защитить воздух земли от проникновения мертвого космоса. Под нами – три слона, стоящие на черепахе, что плывет по этому безвоздушному космосу искушений в Светлый Ирий, туда, где нас ждут наши боги.
Спивак Верхней Птышны с удивлением воззрился на своих спасителей:
— Этого не может быть! У каждой реки должно быть два берега!
— Только не у Тмины, ведь она разделяет свет жизни от мрака космоса! Левый берег – это только мираж. На самом деле там ничего нет: ни земли, ни сторожевых башен, ни воздуха, ни любви. А какая жизнь может быть без любви?
Владислав содрогнулся от этих слов. Он-то прекрасно знал, что жизнь без любви очень даже возможна. Он был там, на левом берегу, и не было там никакого космоса. Но там даже поэзия умерла от запретов Рады. Осталась лишь одна тень Окраины. Поруганная опричниками, истекающая кровью, но все еще живая!
Немыслимо, но, оказывается, на обоих берегах была Окраина! Только Окраины эти были разные. И люди с одного берега ненавидели братьев с другого. А здесь, в стране, оказавшейся за границей мира, даже не знали о существовании зеркально отражающейся империи.
Но тут была Ирга! И убитая девочка оказалась ее дочерью. Вот во имя этого и стоило жить! Во имя этого стоило утонуть в водах Тмины.
Спивак Верхней Птышны провел рукой по струнам лютни. В его душе зарождалась абсолютно новая мелодия. Она росла в душе так же, как пробивается среди опаленных камней горный ручей.
Владислав Зозуля открыл рот, и слова плавной рекою сами потекли из уст.
Это была песня о любви к своей поруганной отчизне. И звучала она на всех языках. И терялась высоко в горах, словно была птицей, взметнувшейся к небесам. Песня летела над темными водами Тмины, и казалось, что ее слышат на обоих берегах.
Спивак не стыдился своих слез. На этот раз он плакал от радости.









Первое правило читателя
Сизый туман клубился над зарослями камыша. Впереди простиралась топь. Заболоченная поляна упиралась в скалу так, точно все предгорье было широкой ковровой дорожкой. В тумане, ощеренная колоннами сталактитов, чернела пасть пещеры. И я шел в этот каменный зев незваным гостем. Я собирался прокрасться в него, как тать в ночи.
Я догадывался, кто мог скрываться в этом горном мешке. Нет, не был уверен наверняка, но запах серы и терпкое зловоние гниющих останков плоти, были весомым аргументом для предположений. Там, в пещере, несомненно, кто-то жил. И он был плотоядным и нечистоплотным.
А еще там, во мраке пещеры, на возвышенных сухих местах вполне могли спать, свившись в единое плотное кольцо, змеи.
Белесое, словно выжатая брынза, колесо ущербной луны висело над скалой. Ночное светило было ненастоящим, безжизненным, будто из него выпили жизнь те самые пары болотного тумана, что стелились у подножия скалы.
Я двинулся в неизвестность.
Вода под ногами всхлипнула, как живая. Она была темная, словно скрывала под собой мрачные тайны, будто прятала от меня мои же потаенные желания, в которых страшно признаться даже самому себе.
Я сделал еще несколько неуверенных шагов. Болотное месиво утробно чавкнуло под ногами. Теперь я понял, почему зверь выбрал это место для логова: как ни старайся, а прокрасться бесшумно не удастся.
Туман лизал сапоги, он скрывал от меня возможные ловушки. Свечи камышей торчали из тумана, словно их воткнули в закипающее молоко, присыпанное сверху чернобыльником и крапивой.
Сжимая меч обеими руками, я двигался медленно, осторожно, не ступая, а именно перекатываясь с носка на пятку. Я ждал удара из темноты. Я опасался ядовитого жала, которое могло в любой момент взметнуться над туманом.
И вот в ночи раздалось шипение. Кто-то скользил по воде. Я мгновенно взмок от напряжения. Меня обнаружили раньше, чем я надеялся.
А потом дрогнули камыши, и из тумана выскочила темная тень. Зверь был напружинен, зол, но не голоден. Я явно его рассердил. Но он был сыт. Не было в его полете грации кошки. Скорее чудище напоминало монаха Тука, разбуженного в пять утра для заутренней, и страшно раздосадованного по этому поводу.
Мой меч со свистом рассек воздух. И тут же плечо пронзила резкая боль. Зверь задел меня когтями. Я вскрикнул, не в силах сдержать крик, который пронесся над топью подраненной гагарой, и пошел гулять эхом, отражаясь между скал.
Я прикусил до крови нижнюю губу, стараясь притупить боль и сконцентрироваться. Затем я закрыл глаза, прислушался к безмолвию. А потом я развернулся навстречу шороху, и рубанул, что было сил.
Смачно и сочно чавкнула разрубаемая плоть – чпок – точно я порвал на барабане перепонку из кожи верблюда. И страшный вопль сотряс долину.
Я отпрыгнул в сторону, держа окровавленный меч наизготовку. Но ответного удара не последовало. Зверь захлебнулся яростным воем, и вдруг внезапно стих, точно ему резким движением перерезали горло.
И пришла тишина. Страшная, мерзкая, пахнущая серой и топью.
Сердце бухало в груди, грозя выскочить через горло.
Мне казалось, что раненного зверя добил кто-то другой, следящий за нашим поединком из самой глубины тумана, из его сердцевины, кто-то, рожденный этим запахом и скалами, врастающими своими корнями в болото. Этот некто представлял собой живое, мерзкое существо, прикидывающееся водой, камышами и ползучим туманом.
В панике я выскочил на сухую землю, остановился и обернулся. Со стыдом осознал, что зубы мои стучат от страха, а руки нервно трясутся, как у старого Пита на четвертый день его обычных загулов.
За мной не гнались.
Лишь луна насмешливо щурилась своими кратерами глаз. Во рту стоял солоноватый привкус брынзы, уже тронутой плесенью, но еще не позеленевшей. Мне показалось, что я откусил прямо от луны. И еще мне чудилось, что я сломал зубы, и они высыпались кровавой крошкой.

Пограничная земля – узкая полоска болотистой земли между равнинной Фанагорией и горной Аспидарией, всегда была местом диким, необжитым. Здесь не селились даже дикие звери.
Собственно, Фанагория издревле славилась культурой виноделия. В наших городах красное вино дети пьют вместо молока. Может быть, поэтому цивилизованный мир, что восточнее и севернее Фанагории, не верит в существование проклятых гор, в которых плодятся крылатые аспиды. За пределами Фанагории, родину разумных змей – Аспидарию – считают пьяной выдумкой.
В нашем королевстве только в приграничных районах, в областях, лежащих подле Колфана и Колхаиды, люди понимают опасность, исходящую от возрастающей мощи Аспидарии. Собственно, я пришел сюда, в приграничные проклятые земли, три дня назад прямо из родного Колфана.
Город с населением в пять тысяч человек, даже по меркам нашей Фанагории, не такой уж и заметный. Школа, три базара, десяток торговых лавок, памятник Шестнадцати героям, старый замок подле площади Победы, липовая аллея, в которой каждое дерево наперечет – вот и все наши достопримечательности.
Правда, есть речка, настоящее имя которой все забыли. Мы зовем ее Вонючкой, потому что она вытекает из подножия гор, и несет с собой все сточные, канализационные воды Аспидарии. И когда ветер меняет направление, воздух над Колфаном смердит так, что жители отсиживаются дома.
А месяц назад у нас начали пропадать люди. Я сам видел, как у них становились пустыми глаза, точно кто-то выпивал их душу через соломинку, и все они стремились сюда, к границе. Они убегали по ночам, и не возвращались. Уже погибло двенадцать человек. Я не мог больше ждать. Я боялся, что стану тринадцатым. У меня не было выбора. Я должен был победить эту тварь.
Я догадывался, что это вовсе не сумасшедший маньяк-аспид и не отвергнутый обществом человек. Я думал, что на такое способен только выродок – изгнанный отовсюду, обезумевший зверь. В детстве нам рассказывали сказки о чудовищах, изрыгаемых землей. Я даже читал о подобных тварях только не знал, откуда они приходят.
Теперь, под неестественной луной, в двух шагах от колышущегося тумана, сжимая в руке окровавленный меч, я сидел на влажной траве с гулкой пустотой в голове.
Сквозь плач камыша ко мне пробивалось страшное подозрение. Я начинал понимать, откуда взялся убитый зверь. Его исторгла не земля, нет, тварь родили сточные воды Аспидарии, его вынянчили болотные топи, его взрастили приграничные скалы.
Оправившись от первого потрясения, я опорожнив фляжку с вином семилетней выдержки, что накануне прихватил из погреба отца.
Я понимал, что кто-то или что-то помогло мне. Одолеть существо, которое я нашел после яростной схватки на болоте, одному – немыслимо! Рана от моего меча прошлась ему по горлу, и, хотя она была смертельной, все-таки зверь вполне мог прикончить меня. Кто-то таился в камышах. Или что-то. И этот неведомый был на моей стороне: ему тоже мешал этот хищник. Он добил чудовище сзади ударом в основание шеи. Вероятно, незнакомец был славный охотник.
Я откинул пустую флягу: «Кто бы ты ни был, спасибо!»
В ответ – тишина.
Я поднялся, еще раз оглядел труп.
Тварь была гораздо крупнее тура. С ветвистыми, как у лося, рогами, плавно переходящими в шипы вдоль всего позвоночника. Лапы венчали не копыта, а когти. На хвосте был ядовитый шип, точно у мантикоры. Сомнений не было, это чудище звали Шадриной именно за оспины по всему ее зеленовато-мучному склизкому телу.
Мне повезло, ибо эти твари применяли магическую силу именно в период беременности. А по висящему, опавшему животу, ясно, что удалось убить самку. Теперь необходимо было найти кладку и сжечь ее.
О самце можно не беспокоиться. Раз Шадрина недавно была беременной, значит романтическая встреча у нее позади, а эти твари всегда закусывают отцами своих будущих детей сразу после любовных игр, в порыве, так сказать, экстаза.
Я достал из заплечной сумки факел, и вскоре пламя мирно потрескивало у меня в руке. Таиться больше не было смысла. Да, я боялся того, кто добил Шадрину, но ведь он не напал в первый раз, может быть, не тронет и сейчас.
Мне казалось, что огонь может меня защитить. А еще, если я не дойду живым до пещеры: камыш полыхнет так, что огонь смерчем пронесется над туманом и болотом, ворвется в проклятое логово зверя и опалит там все стены. Так я себя успокаивал.
Я должен был дойти до конца. Иначе через какое-то время весь этот ужас с исчезновением людей вернется! Я защищал свой маленький город, свой Колфан, в котором люди не способны держать в руках оружие, потому что впитывают вино вместо молока матери. Я пытаюсь обезопасить свою жизнь, потому что голос внутри кричит, что тринадцатой жертвой буду именно я.
Шаг за шагом, вздрагивая при каждом дуновении ветерка, я начал свой путь к пещере. Факел пылал надо мной огромным распустившимся тюльпаном, первым цветком, появляющимся в наших приграничных степях сразу после схода снега. Огонь трещал и гудел, но мне казалось, что я слышу удары огромного нечеловеческого сердца, бьющегося в языках пламени.
И вот я споткнулся, вскрикнул от ужаса и начал бестолково размахивать мечом.
Только через пару минут я смог успокоиться и понял, что там, в тумане, лежит камень.
Вскоре я оказался в пещере.
Перед входом был настоящий порог. Болотная топь не могла просочиться сквозь эту каменную преграду. И даже туман, остановился у входа и почему-то не мог проникнуть внутрь, точно он упирался в некую магическую стену.
Лежбище Шадрины я нашел сразу. Солома была разложена ровным кругом. Это напоминало гнездо грифона. По крайней мере, именно так оно выглядело в учебнике «Черный дракон или классификация редких зверей для учеников 8 класса».
В куче этой соломы лежали зеленоватые яйца. Я понял, что нашел кладку. И тут впервые за все эти дни я испытал отвращение к той работе палача, которую собирался выполнить.
Я хотел убить тех, кто ни разу не вдохнул воздуха, не увидел красоты этого мира. Да, вылупиться должны уродливые, покрытые оспинами слизистые твари, которые обладают способностью подчинять себе волю других, чтобы потом спокойно питаться этими самыми обезличенными людьми. И первым они должны сожрать меня. Но все-таки я уже прожил пусть маленькую, но жизнь. А они умрут, так и не успев родиться!
Мне стало стыдно. Я вдруг осознал, что люди всегда должны творить мерзость, предавать друг друга, чтобы просто остаться в живых. Благородство и жалость почти всегда оборачивается смертью. Рыцари первыми гибнут в битве. Лорды же обычно умирают от старости в собственных кроватях. А я не рыцарь и не властелин.
Отвернувшись от гнезда, я через спину швырнул факел.
Спустя несколько мгновений я услышал шелест пожираемой пламенем соломы. Но повернуться, чтобы посмотреть на дело рук своих, было выше моих сил.
Пещера озарилась светом. И треск, и щелканье огня впивались мне в душу калеными стрелами. Я не мог не добить врага, но мне было очень уж не по себе.
Я тупо смотрел на стену каменного мешка, чтобы только не обернуться и не увидеть, как треснут яйца, как из них высунуться слепые головы, как они откроют рты в безмолвном крике отчаяния, и как опадут не рожденные младенцы к собственным ногам, на дно своих яиц, и как зашипит над ними погребальное пламя.
Я рассматривал наскальные рисунки, нанесенные много тысячелетий назад. Примитивный чертеж охоты людей на огромного носатого животного не вызывал у меня никаких эмоций. Он просто плясал в моих глазах. И я не знал, о ком я плачу: о тех, кто не жил, или жалел самого себя.
Но вдруг стена передо мной дрогнула и разошлась в разные стороны, открывая провал в неизвестность. Я заворожено смотрел на это чудо. Наверное, это была потаенная дверь, открывающаяся при нагревании воздуха.
Может быть, это именно оттуда и пришла Шадрина?
Или там живет тот, кто добил зверя?
Я сжал рукоять меча и шагнул вперед.
Перед глазами вдруг вспыхнула висящая в воздухе звезда, сотканная из пылающих паутинок. А прямо под ней на староколфанском языке висели буквы неизвестного мне заклинания. Там было написано: «Терри Гудкайнд». Возможно, это было искаженное «Терра Гуд Онлайн», что означало «дверь в Земли Обетованные».
И было в этом что-то настолько волшебное, непостижимое и притягательное, что мне захотелось прикоснуться к этому заклинанию.
Я протянул руку, и коснулся холодного пламени букв.

Возвращение было стремительным. Я очнулся в собственном кресле. Несколько мгновений я просто смотрел на живые обои своей портабельной читалки. Золотые рыбки плавали в виртуальном аквариуме, сквозь стекло которого виднелась книжная полка с томами, которые я читал в последнее время. Тихая медитативная музыка лилась из наушников.
Немного помедлив, я снял читалку с головы. Несколько мгновений я просто сидел и привыкал к действительности, в которой нет ни монстров, ни подвигов, ни волшебных стран, ни мифических животных.
Я хотел обратно, туда, где нужно брести по туману, где я могу принимать решения, где нет дрейс-кода, где не существует понятия корпоративного духа. Меня манил мир моей мечты.
Я с сожалением отключил питание читалки. Я дитя своей эпохи. Мы нация менеджеров. Мы больше ничего не производим, а лишь совершенствуем нано-технологии, доставшиеся нам в наследство от сгинувших в ядерной зиме прошлых цивилизаций. Мы не знаем, что там, за стенами нашего бункера. И мы всегда следуем инструкциям.
Говорят, наши предки тоже писали инструкции, но никогда их не читали, из-за чего, собственно, и случился ядерный конфликт на границе Ирака, Ирана, Пакистана и Израиля.
Впрочем, возможно, это всего лишь одна из фантастических электронных книг. Мне трудно отделить истинную историю от поздних фальсификаций уже потому, что я никогда не видел того, верхнего мира.
Мы, менеджеры, просто верим в солнце, которое однажды вновь прогреет землю. И тогда откроется великое окно в реальный мир, сквозь которое мы вернемся в Землю Обетованную.
И хотя я хочу продолжить чтение, но Первое правило пользования читалкой гласит: «Остановив процесс освоения любой информации, необходимо сделать закладку и два дня не включать портабельный процессор. Чрезмерное чтение сопровождается активным поглощением кислорода, учащенным сердцебиением и разрушает клетки головного мозга».
Уже двенадцать книголюбов исчезли из мира, нарушив Первое правило читателя. Они просто не отключались несколько суток кряду. И потом находили только разряженные читалки и пустые кресла.
Я не знаю, что с ними случилось. Мне кажется, их сожгла наша глобальная сеть. Мы предполагаем, что Интернет не питается людьми. Но я в этом в последнее время уже не уверен.
А еще я боюсь стать тринадцатым исчезнувшим читателем.
Но так хочется снова нырнуть в красочный мир, и забыть об этом сером и скучном бункере.
И кто только придумывает эти правила?!
Моя рука сама потянулась к портабельной читалке.
Да и ладно! Пусть я стану тринадцатым. Зато мне не надо будет больше жить в этом поганом реальном мире...







Байты крови на маске
Я сам не раз мечтал переселиться в одну из своих любимых книг. Но мы оба знаем, что, когда мечта становится действительностью, все выглядит совсем по-другому.
Корнелия Функе «Чернильная кровь»
Раздался грохот железной двери, тревожно звякнула «Музыка ветра». В прихожей кто-то запнулся о собственные ноги и с грохотом упал, судя по звукам, увлекая за собой вешалку со всем ее содержимым.
Белоголовый мужчина нажал «энтер», оторвался от экрана ноутбука и задумчиво потер переносицу:
— Лютик, ты что, продал свою лютню?
— Еще чего! – раздалось сопение из коридора. — Я обиваю пороги издательств; можно сказать, печенью принимаю удары судьбы, дабы о твоих, между прочим, подвигах, узнал мир; а ты, неблагодарное ведьмачье, ик, отродье, того не ценишь!
В меру упитанный мужчина в самом расцвете лет, на коленках вполз в комнату. На его щетинистом лице блуждала загадочная улыбка:
— А какая у них секретарша, ведьмяра, если б ты только знал. Нет, ну Йенифер вне конкуренции, это само собой. — Лютик перехватил сердитый взгляд белоголового. — Но там такие формы! Это что-то! И ты знаешь, друг, они здесь так одеваются, что прямо не знаю, как мужчины здесь могут жить, не находясь в состоянии э-э-э… интенсивного творческого напряжения. Да, именно так. И, в целом, хорошо, что этот книжник Сапковский дал нам почитать свои романы вслух.
— Я так не считаю. — холодно обрезал ведьмак.
— Ну да, тебе бы только чудищ ловить и пугать их грохотом кастрюль. — Лютик задрал вверх голову так сильно, что опрокинулся на спину и сел. — Э, да ты, мил друг, в Интернете на сайте знакомств ошиваешься. Виверну на встречу пригласил? Это с тебя станется, да. Только они все здесь чокнутые. Ты думаешь, реальный зверь придет? Они как были безграмотными мутантами, творениями Хаоса, так ими и остались. Явится к тебе прыщавый юноша в толстых очках с улыбкой дегенерата. И что будешь делать?
— А не пора ли тебе отдохнуть от трудов праведных?
— Фи! – Лютик стащил с головы фуражку с золотым якорем, купленную полчаса на местном рынке, и швырнул ее в угол. — На том свете отоспимся… Хотя, мы, как бы, вроде на том свете-то уже, выходит, были. Экая метафора, василиск ее подери!
Ведьмак встал из-за стола и привычно помассировал коленку.
— Знаешь, Геральт, у них тут никакого литературного вкуса нет. Мне заявили, что «Полвека поэзии» — это банально. И что поэмы, если они не от Черного Менестреля, вообще читаться не будут. Им нужны пропаданцы, хм… и прочие засран… герои, а названия книг должны нести в себе интригу. И, главное, чтобы на страницах кровь и сперма лились рекой. Будто нам этого дерьма в жизни мало. А еще они предложили написать рецензию на фильм про местного менестреля Высоцкого, мотивируя тем, что тема модная и за нее платят. А за «Полвека поэзии» могут авансом выдать хорошего пинка под зад. — Лютик всхлипнул. — Ретрограды!
Несчастный поэт сделал над собой усилие и рывком поднялся на ноги.
— Да ты еще живчик, как я погляжу. – Геральт смотрел на друга с улыбкой. – А ты напиши им «Удар стилета, или дураки умирают от вольта».
— Книга должна начинаться на букву «П». — продолжал возмущаться Лютик. — Можно подумать, у них тут издаются только «Поединки» и эти, как его, «Поттеры».
Поэт не смог удержаться на ногах, качнулся и упал, задевая ноутбук.
— Я везу лекарства Высоцкому! — раздался женский голос из монитора.
— Так ты фильмы смотришь. Думаешь, что если нас сюда вычитали, обратно вглядеться в сериал про себя сможешь? Так это – дудки! — проворчал Лютик, делая бесполезные попытки подняться с пола. — Здесь всех волшебников перебили. Остались одни клоуны. И, это, чтобы кого-то куда-то вычитать, текст должен быть гениальным, хотя бы как у нашего с тобой Сапковского. А вот ежели, кто напишет, к примеру, что звезды сочились гноем и ненавистью, то есть большая вероятность появления вместо героев каких-нибудь глистов в корсетах, лихо отплясывающих польку.
Ведьмак хотел поставить фильм на паузу, но тут Лютик сказал:
— А ведь, пожалуй, мои стихи вполне могут ожить! — и заливисто захрапел, роняя голову обратно на пол.
— Неужели я был таким же? — голос был хриплым и шел из-за спины Геральта.
Ведьмак отреагировал мгновенно. Он отпрыгнул в сторону, стараясь при этом не наступить на уснувшего друга, развернулся и выхватил из-за спины меч.
Перед ведьмаком стоял Высоцкий, но не живой, а тот ходячий труп из фильма с посмертным оскалом, застывшим на лице. Не было у этого человека творческой харизмы. Лишь в самой глубине глаз светилась тоска зомби, которого оживили, а душу в тело вложить забыли.
— Скажи своему другу, что на «П» лучше назвать «Прерванный полет». И успех не заставит себя долго ждать.
— Как ты оттуда вышел? — Геральт не дал обмануть себя показным добродушием. Перед ним стоял вовсе не менестрель этого странного мира, а представление общественности о поэте.
Да, похоже, Геральту удалось вызвать в этот мир фантом из кинофильма, но это ничего не меняло, ведь ему нужно было вернуться обратно, в знакомый и привычный мир.
— Я, знаешь ли, часть той силы, которая желает зла, но вечно совершает благо. — Высоцкий явно кого-то цитировал, а не читал что-то из собственных баллад. При этом он раскачивался на носках, словно Лютик.
И все-таки этот киношный поэт был чудовищем, образованным, умным, но – не человеком и даже не эльфом. Его создали таким, прилепили ему имя и лицо, смонтировали ему голос. Но это был голем, живая кукла, обозленная на весь мир за то, что все вокруг видели в ней что-то другое, но не ее саму.
— Пошутили и хватит! — ведьмак, не отрывая взгляда от гостя, вытащил из кармана флакончик со снадобьем. — Отправляйся обратно, с миром.
— Оно тебе не поможет. — усмехнулся тот, кто был в образе Высоцкого. — Давно я хотел с тобой встретиться. А то подданные все уши прожужжали: «Всадник из Ривии то, Геральт се… Девки за ним табунами, а он весь состоит из принципов и заштопанных ран. Ходячая легенда не только Польши, но и всего читающего мира».
И зомби выхватил прямо из собственной спины два бутафорских меча с желобками для крови и с зазубринами для рваных ран.
— Впечатляет. — усмехнулся Геральт, опрокидывая в себя содержимое флакона.
Трансформация не заставила себя долго ждать. Лицо ведьмака исказила боль, зрачки глаз вытянулись, стали вертикальными.
Геральт ударил первым. Сделав винт, он рассек пустоту. Тот, кто был в личине Высоцкого, поигрывал мечами и ухмылялся:
— Ты, ведьмак, поди, и ноутбуку имя дал. Ну, как же без этого. Поди, это у тебя Плотва? А я, знаешь ли, даже не щука, а акула мирового шоу-бизнеса и мне вот откровенно до свечки зажигания, что люди будут смотреть: фильмы про Терминатора или Высоцкого, реалити-шоу «Дом-2» или «КВН». Пипл хавает и бабосы мне отстегивает. А все остальное – суета сует.
Ведьмак сделал подсечку. Высоцкий высоко подпрыгнул и оскалился:
— Что, сверхчеловеческая скорость не помогает? Так ты, милостивый друг явился в мир, где каждый второй герой, шутя, обгоняет самолеты, а если убивает врагов, то трупами, непременно заваливает три-четыре городских площади, и если спасает мир, то в самую последнюю секунду до мирового катаклизма!
— Клизма. — согласился Лютик во сне. — Она хорошо прочищает. Особенно мозги издателям!
И чудовище в образе Высоцкого напало. Мечи замелькали, словно лопасти вентилятора, от них даже пошел холодный воздух.
Клинки соперников со звоном скрестились.
Отступая, ведьмак кувыркнулся в воздухе, пытаясь в полете задеть врага, но удар был умело парирован. Увлекаемый инерцией, Геральт отлетел к стене, ударился и плюхнулся прямо на Лютика.
— Это безобразие. — проворчал поэт. — Не дают поспать в собственном доме!
Геральт прыжком вскочил на ноги, но резкая боль сдавила колено. В глазах ведьмака потемнело.
Голос соперника изменился. Теперь это было змеиное шипение бронтозябры:
— И с откушенной ногой ты отправишься домой.
Это тоже была цитата из местной баллады, возможно, того самого прославленного Черного Менестреля, и в ней звучала неприкрытая насмешка.
— Герои, у которых остались принципы, мне в этом мире не нужны. — шипение врага набирало силу и походило на древнее заклинание. — Я уже истребил благородство, вымарал его из современных книг, вырезал из всех фильмов! И тут вычитывают тебя! Кого они пришлют следом за тобой? Ланселота? Георгия Победоносца?... Ты – жалкий книжный персонаж, как правильно заметил твой толстый друг: глиста в корсете устаревших правил, ходячий анахронизм, и тебе здесь не место!
Геральт ничего не видел: в глазах потемнело от пронзившей боли. Да, старые раны вечно напоминают о себе в самое неподходящее время, но слух ведьмака оставался чутким.
Мечи взметнулись над Геральтом.
И тут Лютик начал блевать, громко и смачно. Остатки праздничного обеда, сдобренные не одной бутылкой шампанского и разбавленные сверху отличной порцией темного пива, фонтаном вылетели изо рта поэта.
И вдруг тот, кто пришел в образе Высоцкого, страшно закричал.
Зрение вернулось к ведьмаку и то, что он увидел, навсегда изменило его мнение о поэтах и их шедеврах.
Блевотина Лютика достигла чудовища. Она заляпала ему штанину, она серной кислотой разъедала плоть призрака, по всей видимости, причиняя ему сильные страдания. Синее пламя охватило врага, и вскоре оно плясало, поднимаясь до самого навесного потолка, оставляя на нем подпалины и полосы копоти.
Лютик очнулся, смог сесть и с удивлением смотрел на пылающего человека:
— Ты, Геральт, даже здесь умудрился найти чудовище. Нет, ну ты неисправим! И что это за назгул, ик, тут корчится? И зачем было так-то уж конструктивно? Надо было меня разбудить, чтобы я почитал ему стихи, показал путь, ик, к Свету.
Магическое пламя погасло. На месте монстра стоял Высоцкий, но уже живой и растерянно крутил в руках свою посмертную маску:
— Что-то я не понял, а вы, вообще, кто?
— Нет, ну видели нахала? — Лютик брезгливо стряхнул с груди частицы собственной блевотины. — Не признал солнце поэзии? Я – Лютик, единственный в мире поэт. А все прочие – жалкие подражатели и борзописцы. Где-то так, ик!
Высоцкий засмеялся, искренне, заразительно, запрокидывая голову назад.
— Да что я такого сказал? — проворчал Лютик. — Правду, между прочим, и ничего, кроме правды.
Фантом Высоцкого взорвался, лопнул словно шарик, но раскаты его хриплого смеха все еще доносились из ниоткуда.
— И что это было? — надул губы Лютик.
— Похоже, нас посетил дух Великого Пиара. — скривил губы Геральт. — Конечно, он враг наших врагов, но и нам он не друг. Он враг всему, что не приносит ему прибыль. Мыслящая часть человечества, бесспорно, на нашей, с тобой, Лютик, стороне. И мы не друзья всего остального человечества, но зато мы враги Великого Пиара.
У Лютика округлились глаза. Видно было, что он пытался ухватить смысл произнесенного, но путался в понятиях, точно школьник.
— И почему это ты сказал? — наконец ворчливо протянул поэт. — Ты же отбираешь у меня хлеб! Это, ведьмак, не честно. А как звучит: Великий, я думаю, непременно Черный Пиар – не друг человечеству, но враг его врагов, то есть наш, то есть… Тьфу ты. Слушай, не мог бы ты все это повторить чуть попозже? — и Лютик снова повалился на пол, бормоча под нос: «О, враги, хоронитесь в оврагах! Я спою о врагах и о Варгах!»
Геральт же поднял посмертную маску Высоцкого. На этом слепке, изнутри запеклись капли черной крови.
Ведьмак положил маску рядом с ноутбуком и подумал, что вот теперь-то он не станет спешить с возвращением домой. Похоже, в этом мире, и ему найдется местечко. И битва с чудовищами, порожденными уже не Хаосом, а человеческими страхами, только начинается. А он, Геральт, ведьмак из Ривии, никогда еще не бегал от чудовищ!






Былина
о последнем богатыре русском Иване Кучугуровце,
который посмел бросить вызов нежити иноземной, да погублен был народным равнодушием и скудоумием

В старо-древние времена, в селе Кучугурово, родился, едрит его в душу Гостомысл и Рюриковичи со товарищи, не пес смердящий, не краснобай речистый, не скоморох, что ловит блох, а ядреный богатырь святорусский. Носил он гордо редкое древнее имя византийское Иоанн, но так как в деревне той, Полянской, стояло четыре избы и один курень, то никто богатыря иначе, как Ивашкой и не звал.
Вот вошел Иван в полную силу, получил от отца портки новые, ибо до самого совершеннолетия бегали в те старославные времена богатыри русские в одних рубахах полотняных, а сраму от того не имали. И оделся Иван, и обернулся красавцем писанным: лохматые сальные патлы его вмиг стали золотистыми кудрями, что стали виться вкруг чела. И очи стали ясны и прекрасны, будто весь хмель из них сразу выветрился, а осталась лишь удаль молодецкая.
И пошел богатырь русский в поле, с березами обниматься, силу от земли родной принять. Надо ему было непременно вдохнуть ноздрями и землю, и дым отечества, что так сладок и приятен. Умом русского богатыря никак не понять, на всяк аршин нельзя измерить, и не погубит его тать, ибо в богатырей русских можно только верить!
Увидал Иван, что поля не паханы, целина не поднята, реки в обратную сторону не текут, кукуруза – не колосится, князья великорусские ботинком по аналою не стучат, не грозят супостатам поганым, и горько стало у него на душе.
Вошел Иван в леса темные, в трущобы непролазные, дубы столетние с корнями рвет, землю под поля и шляхи великие очищает.
Умаялся богатырь от трудов праведных, спустился вниз, к водам стоячим, умыться, да испить водицы холодной.
И вот посмотрелся богатырь в озеро чистое, и понял, что пришло время отомстить хазарам неразумным, что неделю назад из степей половецких кочевали транзитом в Трансильванию, дабы поклонится ихнему госпадарю великому Владу Цепешу, а русским поединщикам бусурманы не кланялись, дань серебряной гривной не платили, да еще обзывали их медведями сонными.
А хазары эти в сговоре были с печенегами, с теми самыми, что печени свои пропили за брагой сладкой, почки продали за кушанья медовые, и спились до такой степени, что у них не только глаза стали раскосыми, но сабли отныне получалось – полумесяцем, ибо ровные мечи они ковать больше не могли. И потому лишь кривые сабельки были и у хазар тех поганых.
Не жгли домов те хазары в свирепости своей, и девок не портили, потому как не было больше красных ягодиночек – эмигрировали они все в Палестины неведомые на промысел диковинный: ткали там ковры персидские, и персам же за полцены продавали.
В общем, хазары с Полян даже дань не брали, понимали, что придется отдавать с процентами, а вот кур всех подъели, чем страшно обидели папу Ивана – Митяя Кучугурского – удельного князя всего Нижнего и Верхнего Погуляево.
Вот сидит Иван в штанах новых у озера под ивой плакучей, выводит на свирели песню богатырскую, набирается сил у земли-матушки, да слышит цокот лошадиный, смех вражий, лязг клинков и боевых колесниц.
Как разъярился в сердце своем Иван, как оторвал он от земли свою богатырскую залатанную плащаницу, как закричал громким голосом слова нехорошие:
—  А кто это с самого с ранья на Русь-матушку набеги чинит? А кто это давно по ушам не получал?
Испугалися хазары, шапки по самые глаза натянули, трясутся, аки листья осиновые.
Вот выезжает войско вражье в чистое поле, в то самое, которое еще не успели загадить стойбищем своим шибко вонючим, а навстречу им Иван Кучугуровец идет.
Земля под богатырем гнется, молнии вкруг его лица так и вьются. Очи гневом пышут, уста кривятся словами несказанными. Пылает яростью Иван к ворогам-супостатам, к куроедам мерзким.
Увидал тут хан всего Хазарского Улуса Кучум-Бей одного единственного защитника земли Русской, схватился за животик и стал обидно так насмехаться:
—  Один, Ванюша, в поле не воин. Шел бы отсюдова по добру по здорову.
—  Ой не рано ли Кучум-Бей насмехаешься? – грозно сверкнул очами Иван. – Кучугуры знаешь? Тамошние мы.
—  И чего? – удивился хан хазарский.
—  А того: тут наши деды умирали, и умереть мы обещали, коль встретимся с тобой! – тут Иван как прыгнул к дубу могучему, вековому, в три обхвата толщиной, как выдернул его из земли, как начал той палицей помахивать – враги штабелями в три слоя сами укладываются.
А Кучум-Бей соловьем заливается.
Приустал Ванюша, оглянулся, а мертвые-то ожили. Не зря хазары к господарю Трансильвании на поклон ездили: наделил он их бессмертием вампирским.
Схватили хазары Ивана, бросили в погреба темные, сверху землицей закидали, решетки чугунные пудовыми замками замкнули. А сверху, вот где беспредел полный: вообще, в асфальт все закатали! У кого только технологии украли? Наверное, у тех самых малюток-медоваров, что помре, аки обре.
Сидит в погребе Иван, крепко думку думает: как бы ему иго вампирское с земли русской скинуть?
А хазары всю власть под себя забрали, Думу разогнали, Раду обрядили ряженными, и создали парламент – высокооплачиваемых секьюриков для защиты демократии во всем мире.
Книгопечатные избы закрыли, ибо нечего Псалтыри да Новый Завет переписывать! И то сказать: что русские-то написать могут? У них ведь одна тема: дураки да дороги. Потому, окромя летописей, испокон веку, Поляне писали лишь про «Мертвые души» да про «Идиотов».
Хазары и секьюрики лбы поморщили, думку поимали, да и открыли кабаре. Они внедрили в сознание масс полезность Синематографа с живыми разговаривающими картинками.
Книгочеев же и летописцев, памятующих о правильном написании запятых и тире в оформлении прямой речи, согнали в гильдию Фильмомазов. Так на этом ведь не успокоились: всех прочих лоботрясов туда же вступить заставили, для пущей солидности.
Вот Полянские-то фильмомазы сами ничего придумать на хазарский лад не могут, только тырить «из-за бугра» и горазды. Русская душа не завораживает очи хазар, им зрелищ подавай, чтоб реки крови поля заливали, чтоб слышалось чавканье металла, в плоть черепа входящего, чтоб девок чести лишали прилюдно, с модными стонами и охами.
Стали оне, фильмомазы, всем миром фильму снимать, восхваляющую вампиров позорных, дескать, богатыри русские – отстойник коровий, двенадцать лет нечищеный, а вот вампир-гнида заморская, который возглавляет сыскное бюро – он удалец-молодец.
И год не просидел Ванюша в погребах Кучугуровских, а уж продались с потрохами и все князья удельные и все оба-два великорусских царя из ларца, одинаковых с лица.
И стали тех, кто вампиров кровопийцами называл – на кол сажать, кто их Камарилью комариным роем оскорблял – тому голову отрубали. Стали вампиры всех в свою веру обращать, от лица Ярилы и Макоши народ Полянский отвращать.
Завезли хазары хитрые напитков сладких заморских, трубок с анашой китайской, картин всюду понавешали с девками голыми, чтобы отвадить последнюю патриотизму у народа Полянского.
И тут проснулся как-то Ваня Кучугуровец, и видит дыру кто-то проковырял ложечкой чайной, и сквозь отверстие это глядит печально, слезы льет.
—  Ты кто есть, красна девица? – вопрошает богатырь русский.
— Ой, не за себя просить пришла, за всю землю Полянскую. Лариса я, Путяты вдова. Пятеро у меня по лавкам, а цари наши совсем на заморских кушаньях совесть проели. Причем, оба-два. Хазары им в уши напели, что нужно нарожать деток, а потом их от матерей отобрать и на заводы Волоху на заклание отправить. Наши-то князья великие и рады перед вампирами стелиться. Сначала всем роженицам материнского капиталу отвалили, чтобы кто избу поправил, кто корову купил. Выждали, убедилися, что все денежку потратили, и начали продавать наш народ вампирам позорным. Сначала они Ювенальную юстицию ввести хотели. Ну это такие мытари, что могут в любой дом зайти по доносу а и без соглядайства тоже – дитев отдать в солдаты, а родителей – на каторгу, потому как плохие родители должны государству воспитание отобранных детей еще и оплатить. Но чего-то у них там не срослось. Так они круче выдумали: ввели платное образование. И как раз за каждого ребенка в месяц должно каждой матери заплатить всю свою зарплату. Ну, как бы случайно так получилось. Вот и выходит, Ванюша, что скоро у нас народ опять безграмотным станет. Вот тогда вампирские прихвостнии наших недальновидных царей шасть – и обратят окончательно. И не будет больше Правды на земле Русской. Уже и сейчас опричнина по княжествам гуляет, рубит всем головы без разбора, кометой всех на древний город Челябинск упавшей пугает, ибо это огонь бога вампирского, сошедшего с небес прямо на землю-матушку.
Разъярился Иван Кучугуровец, стал ломать погреба, в асфальт закатанные, да и вышел на свободу.
Начал он биться с хазарами всюду обильно снующими, да только их все больше, супостатов, да больше прибывало. Скрутили Ванюшу Кучугуровца, к столбу привязали, поленья у ножек его белых распалили и насмехаются:
— Пропили вы все, Поляне, продали и честь, и совесть. И нету у вас больше богатырей. Не кому для вас тырить у бога кусочки святости, да вам, псам шелудивым, раздавать! Думаете, нужен нам, хазарам, народ рабов? Нет! Скоро не станет на земле народа вашего Полянского, а там и вся Русь падет. И заселим мы земли ваши, потому что нет среди вас демократии, а нам очень нужно ее защитить особенно в краю Нефтюганском. И никто не посмеет называть нас, наследников Дракулы, челноками грязножопыми, а только азиато-хазарами. И запрещаются отныне слова: смуглый, загорелый, патриот, правда, свет божий, потому как они оскорбляют наши религиозные чувства. А у вас, у недочеловеков, чувств быть не может, вас и обидеть-то нельзя.
И вспыхнуло пламя под ногами Ивана!
Вьется по ветру богатырский чуб. Кличет Иван своего отца:
— Слышишь ли ты меня, батько? Не посрамил я твоих шароваров. Снимут их с меня только с мертвого, но сухими и чистыми. И чую: скоро проснется Русь и погонит метлой опричника не только волхвов продажных, но и потребительский торгашеский вампирский дух – прочь из земель наших! Чуешь, чи не, батько?
—  Чую. – раздалось из рядов на площади казни. – Чую дух чесночный, что висит над караваном, к нам с подмогой идущим. Нам бы эту ночь продержаться, а там уж и серебряные мечи подвезут! Да только я ж, сынку, когда портки тебе дарил, совсем не то имел в виду. Как же я теперь у Кучугурах жить-то один буду?
Забегали хазары по площади, стали рубить кривыми сабельками детей и женщин. Всех там на месте и положили. Испугалися, видать, гнева народного!
Но прошел потом и день, и два, и месяц, да не восстал народ Полянский.
А через год, 13 апреля, в пятницу, в полнолуние, обернулись вдруг все люди русские вампирами, и пошли войной на вампиров-хазаров. То-то славная была сеча! Земля тряслась, как сальный студень, и крики тысячи вампиров слились в протяжный вой.
Хазары двинулись как тучи, и перли всем гуртом.
Но задним умом оказались славны хазарские вампиры. Когда их рога турьи уже победу трубили, из степей наши ладьи на колесах показались со свежими силами, а из реки лодочники с веслами встали. Они все это время хоронились, через стебли камыша спокойно дыша. И вела лодочников княгиня Лариса. Серебряный знак ГТО сиял на груди у нее. Больше хазары не помнят о ней ничего.
И опрокинули хазарский стан поляне, и разгромили врагов наголову.
Захотели хазары мира, стали молить о Дневном и Ночном Дозоре. Но не захотели Поляне даже Сумеречного Позора, отбили они у хазар всех жаб, которые на петушиных яйцах сидели, новых вампиров выпаривали и всех этих тварей пупырчатых взасос перецеловали. Жабы в прекрасных принцесс и превратились.
И с тех пор повелся новый род Кучугуровский – древляне и кривляне.
Древляне – это вампиры-поляне, ибо стали они жить долго, из самой древности. Кривляне же – это девушки ломаки, что из жаб повылуплялись.
А богатырей больше в тех землях не было.
Но в память о доблести богатырской, потомки Полян никогда больше устриц не ели, зато жарили комаров, которых ловили сетями, в отместку, значит хазаровскому игу.
Да кривляне до сих пор хорошо разбираются в мушках и так их полюбили, что научились этих мушек на лицо цеплять.
Теперь вот эти мушки дорогого стоят. Особливо у гардемарин, а также у племен субмарин и у великих сардин, что земли в границе с финнами и уграми держат.






Летящий дракон покоится
Море дышало и пело. Волны пенились и лениво ластились у каменных подошв острова. Солнце палило уже вполсилы, тени удлинялись.
Заспанная, вытянутая конусообразная чешуйчатая, фиолетовая морда, увенчанная массивными рогами, показалась из зарослей. Эта голова пошевелила остроконечными ушами, точно это был не благородный дракон, а презренный эльф из Замороченного леса, и совершенно неблагопристойно рыгнула.
Странные плоды, подозрительно похожие на трехлитровые банки с солеными огурцами, мелодично зазвенели на всех кустах в округе.
– О-о-о!!! – простонала еще одна, только уже красная драконья голова, мгновенно выпрыгнувшая на своей длинной шее из тех же загадочных зарослей.
Заспанные глаза второй, кроваво-багровой, физиономии укоризненно моргнули в сторону своего некультурного клона. Огненные нити в белках глаз красной головы дрогнули:
– Ты оторвал меня от сладчайших грёз о королеве сердца моего, идущей сквозь время и пространство! Мне снилось, как я нежно сжимаю в объятиях девушку невиданной красоты, а мир кружится и уплывает из-под лап. Ах, какое сладостное томление – осязать запах её подвенечного платья и слушать шелест её густых волос, что словно золотые струи журчат по идеально очерченным плечам!
– Твою мать! – парировала пьяная фиолетовая башка. – Заткнись, засранец! Без тебя тошно…
– Молчи уж, параноидальный шизофреник. – показалась из кустов и третья, черная голова с обломанным правым рогом и тоже обрушилась на красную, вторую, физиономию. – Любая абстракция ведет к попытке создания виртуальной реальности и потому не желательна в плоскости восприятия объективного, статичного мироздания любым индивидуумом! Я лишь призываю к разумности! Всякое познающее начало стремится к расширению поля познания и сферы своего влияния до абсолюта. Следовательно, превалирующим дифференцирующим аспектом разумности будет стремление к власти как к таковой и страсть к накоплению предметов. Всякий индивид будет разрываться между тенденциями парадоксальных эмоций: жить в достатке и покое, и природного зова к насилию над себе подобными. А потому субъективная реальность в миропонимании каждого сводится к своевременному удовлетворению всех плотских и духовных потребностей. В свете данной концепции все сказки про вечную любовь – лишь словоблудие импотентных идеалистов.
– Вот и я говорю: надо опохмелиться! – икнула первая, фиолетовая морда.
При этих словах из кустов показалось уже и все массивное туловище дракона, покрытое грязной чешуей и бородавками с растущими из них черными жесткими волосиками. Крылья были сложены за спиной, а четыре лапы запинались друг о друга и едва удерживали круглое пузо. Шипастый хвост с ядовитым жалом на конце мертвым питоном волочился за своим хозяином.
Дракон покачнулся, задел кусты. С веток посыпались плоды. Они разбивались со звоном. А в воздухе повис запах рассола. Из прозрачной кожуры созревших банок посыпались огурцы.
Трехглавое чудовище, не обращая внимание на бьющиеся плоды, целеустремленно направилось к источнику.
Когда-то чьи-то заботливые руки огородили этот родник, отделали подходы к нему мраморными плитами, выкопали арык, чтобы не разводить грязь. В общем, все было культурно. Только вот поблизости не наблюдалось ни единой, даже самой завалящей деревеньки. Одни холмы да кусты – до самого горизонта. И лишь на востоке виднелись скалы, верхушки которых были укутаны одеялом кучевых облаков.
Все три головы чудища принялись бубнить одновременно, создавая рыночный гвалт, точно здесь шел не один порядочный, пусть и трехглавый, дракон, а целый десяток болтливых вивернов.
– Момент познания Истины по своим эйфорийстическим началам приближен к моменту наивысшей точки познания женщины. – обиженно ворчала вторая, красная физиономия, явно пародируя свою ученую соседку, пытаясь умными словечками подковырнуть философствующую третью голову. – И даже в телесном наслаждении, в оргазме можно усмотреть черты древних мистерий и религиозного экстаза! Но ведь нами движет не просто инстинкт, жажда продолжения рода, но и голос Вселенной, зовущий к видению Абсолюта!
– На этом вонючем острове, впрочем, как и по всему архипелагу, водятся одни лишь говнюки и засранцы, а весь мир – это большой клозет! – заорала первая, фиолетовая башка. – Но я не стану это терпеть! Я вам еще покажу кузькину мать! Я вам устрою эту, как её… Революцию! Вы у меня, гниды поганые, ещё узнаете, кто здесь хозяин!
– Дал бог братцев! – сетовала третья, черная харя. – Прямо эсхатологический батальон мародеров какой-то: один – алкоголик, другой – сластолюбец. Тьфу! Полное собрание пороков в одном теле. А главное: на целых две головы – ни единой извилины! Пошевелить нечем! Если б не я – отмерли бы головушки! Это только благодаря моему трансцендентальному сознанию наша инкарнация, сопровождаемая катарсисом, а не воплями, не закончится перевоплощением в какую-нибудь трёхголовую гусеницу.
Болтая сам с собою, дракон доковылял до источника, и рухнул пузом на каменные плиты. Первая, фиолетовая пасть жадно припала к фонтанчику и принялась утолять жажду.
Красная, вторая, отвернулась и представила себе обворожительный женский силуэт. Передней левой лапой дракон даже попытался изобразить эту красотку, но получился контур скорее пивной бочки, нежели женщины.
А третья, черная голова, вообще, отвернулась и зажала себе нос передней правой лапой. В этом не было ничего удивительного: философствующая часть дракона не переносила сивушных запахов, а из-под земли ключом била чистая сорокаградусная водка.
Лет пять тому назад, Монах из Кельи, что стоит далеко на юге, слонялся в этих пустынных местах. Видимо, бога искал. И страсть как ему тогда пить захотелось. Почесал тогда Монах свою плешь, упал ниц под раскаленным солнцем и возопил к Высокому Небу:
– Опохмелочки бы да огурчиков!
И случилось чудо. Бог сжалился над своим ретивым поклонником и поставил на острове Хвоста целебный источник водки. Ну и заросли соленых огурцов. А до этого пустыня здесь была. И не ступала сюда нога человека.
Впрочем, если уж быть откровенным, то и по всему Архипелагу Единорога она, нога эта, почти никуда не ступала.
Вот та же Келья взяла и появилась сама по себе. От сырости, наверное. А потом поселился в ней Монах. Толстый, ленивый, с плешью и огромным крестом на пузе. Но умный он был, зараза. Сразу догадался, что все вокруг – козни дьявола.
Года два он жил в Келье и ждал врага человеческого. Не дождался.
Вот тогда-то он и отправился на поиски живой души. Хотя бы одной, чтобы выпить с кем было. А то скучно: ни тебе духовного подвига, ни миловидных монашек, которых не мешало бы наставить на путь истинный…
Такова история возникновения чудотворного источника.

Опохмелившись, первая, фиолетовая морда шумно рыгнула и расплылась в широчайшей улыбке, отчего стала похожа на блин, растекшийся по сковородке. Это была самая обворожительная драконья улыбка. Ну, или почти самая обаятельная.
– И когда же затянувшийся период декаданса в ваших мозгах благополучно закончится? – обречено вздохнула, третья, черная рожа, и грустно оглядела сородичей. – Субсидии природы скоро закончатся и, столкнувшись с обыденностью, сможете ли вы противостоять инфляции ваших духовных ценностей и не деградировать при этом, не опустится до уровня банального экспроприатора? От нас же ничего не останется: дерево мы не посадили, дом не построили, балладу о Вечности не написали, сына не воспитали… Так зачем же мы жили? Мы уже стали идентичны аморфной массе амебы. Тьфу!
– А на фига нам дерево? – возмутилась первая, фиолетовая харя. – У нас закуска сама растет. И на фиг дом, если не холодно? От сына же будут лишь проблемы. Точно говорю.
– А что, в речах собрата есть доля здравого смысла! – возразила первой, фиолетовой, вторая, красная голова. – Только вот, не начать ли нам воплощение в жизнь великих замыслов с конца?
– Ты базар-то фильтруй! – возмутилась первая, фиолетовая морда. – И, вообще, что ты вечно приключений ищешь на нашу, к слову сказать, общую задницу? И не концом единым жив наш могучий драконий род, но и водкой с огурчиком. Хм… Кажется, так в Гиль-Эстеле нам говорил Азазель великий.
Черная, третья, собеседница тактично промолчала: указывать на ошибки братьям – себе дороже!
– Так ведь я не в смысле пошлых желаний. – принялась оправдываться красная башка. – Я сына имел в виду.
– А чтобы сына хорошо воспитать, нужно вступить в законный брак. – не выдержала-таки, третья, черная голова. – Дети, это вам не водка – они из земли не растут. И нечего тут разводить псевдонаучные идеи о полярном притяжении полов, как движущей силы прогресса. Физиология, братцы мои, это вам не огурцы с куста!
– Нет! – вдруг завопила первая, фиолетовая харя, до которой дошел смысл дискуссии. – Не надо нам жены! От них, от жен одни неприятности бывают. А еще у них вечно бывают тещи! Э-э-э, вы не знаете, как это страшно. Все, ежели вам приспичило наследника заиметь, нужно найти гулящую дракониху. Ну, на худой конец, любовницу завести. Временно, на период родов. А жен – ни-ни! Я категорически против!
– Ах, любовница! – воскликнула вторая, красная физиономия и в жеманном припадке закатила глаза. – Это так романтично! Мы войдем к нашей желанной через балкон в то время, пока муж будет в отлучке, и прямо на подушках из лебединого пуха упьемся тайной, но священной любовью.
– Умолкни, паскудник! – икнула первая, фиолетовая пьянь.
– Ты не понимаешь! – горестно, с пафосом и надрывом, воскликнула вторая, красная морда. – Жить во имя любви – вот высшая награда за те страдания, которые мы испытываем в родном, но не гармоничном теле!
– Оба вы есть жертвы чревоугодия и блуда! – окончательно разозлилась третья, черная морда. – Какая женщина отдаст вам своего ребенка добровольно? Жениться нужно – и все дела.
– Это ты на что намекаешь, гниль болотная? – завелась первая, фиолетовая харя. – Ты, что же, нас совсем за дерьмо собачье держишь?!!
– А, в принципе, с женою даже лучше. – робко вставила вторая, красная морда, чувствуя, что назревает скандал. – Можно будет предаваться эротическим утехам в любое время, а не только тогда, когда мужа красотки не окажется дома.
Но третий, черный философ словно и не слышал красную, вторую голову. Он отвечал башке первой, фиолетовой:
– По моему, так оно и есть, как тебе видится. Очень даже похоже на экскременты теплокровного – ума столько же!
– Ах ты, мать твою за ногу! – взревел первый, обиженный алкаш и вцепился гниловатыми клыками в третью, чёрную шею…
И началась невиданная и неслыханная битва. В смысле, что никто её не видел и ничего о ней в последствии не слышал.
Впрочем, Архипелаг Единорога – маленький, на нем, даже если подземный тролль чихнет или там холмовой гном кирку на ногу уронит, – мигом все Королевство узнает.
В общем, земля содрогнулась, все спелые банки с огурцами рухнули на землю, пыль поднялась столбом!
Дракон бессмысленно щелкал хвостом, рычал, шипел, плевался сломанными зубами и даже немного похрюкивал от возбуждения. Все три головы кинулись друг на друга в едином боевом порыве. Брызнула черная кровь. Она зашипела на каменных плитах. Челюсти соперников сомкнулись одновременно. И вскоре все три головы уже валялись у лап дракона.
Но зверь не умер, вовсе нет! Кровавые раны на шеях неожиданно набухли, словно распускающиеся почки, и породили маленькие, но точно такие же рожицы.
– Ну, что: мир и любовь? – предложила вторая, красная, пока еще размером с мяч, головушка.
– Да иды ты!!! – в сердцах плюнула косая, первая, фиолетовая мордочка.
– Чего уж там. – отозвался третий, черный философ. – Наш потенциал не так уж и велик. Мы ж не фениксы. Однажды резервы организма могут и истощиться, а возможности по самовосстановлению – окажутся исчерпанными. Давайте мириться.
– У меня есть дельное предложение! – пискнул второй, красный сластолюбец. – Нужно немедленно отправиться на поиски невесты, а не то опять передеремся.
– Весь мир в сговоре против меня, блин! – вздохнула первая, фиолетовая пьянь. – Ладно, хрен с вами, летим. Но, чур, я – свидетель! Им наливают больше.
– А, по-моему, просто необходимо вначале довести состояние наших мозговых центров до некоего подобия приличия. – вставила третья, черная голова.
– Да, чо им, харям-то, будет? – выдохнул первый, фиолетовый алкаш. – В пути отрастут. Поперли, пока я не передумал. Навестим этот задрипанный Гиль-Эстель и всем там покажем Кузькину мать!
– Или они нам. – усмехнулась третья, черная морда. – Как в прошлый раз, две недели тому назад.
Но философа уже не слушали.
– Ура!!! – кричала вторая, красная голова. – В городе девушек – хоть пруд пруди. Возьмем нахрапом неприступную крепость невестиной невинности!
– Хватит уже нюни распускать! – третья, черная голова постучала волшебным железным когтем себе по виску. – Мы здесь зачем поставлены? Остров стеречь! Нужно написать письмо богу, чтобы невесту нам прямо сюда доставили.
– Типа, мы, в натуре, не враги человечества. – икнула первая, фиолетовая пьянь. – Как там Азазель сказал? Мы враги врага человеческого.
– Особенно ты. – съязвила голова вторая, красная. – Ты без этого-то врага спать не ложишься.
– Чем больше я выпью, тем меньше достанется людям. – обреченно вздохнула первая, фиолетовая голова. – Я ж этот, живой заслон от порока, который человечество губит!
И дракон, распахнув перепончатые крылья, шумно оттолкнулся от каменных плит, поднялся вверх, собираясь направиться на юго-запад, прямо через пролив, отделяющий остров Хвоста от острова Бельфийска – самого крупного во всем архипелаге.
Но, внезапно покачнувшись, змей рухнул вниз, прямо в заросли огуречных кустов:
– Ну не смог я! – всхлипнула третья, черная голова.
– Зато, мы – герои! – расхорохорилась вторая, красная башка. – Мы не допустим встречи алкоголя с человечеством. Мы – живой блокпост бога. Теперь он нам точно девку прислать должен, потому как терпеть это воздержание я больше не в силах!
– М-да… – протянула философствующая третья голова. – Кажется, я апорию придумал: «Летящий дракон покоится»… Причем, всегда, особенно, если этот дракон – я.






Fons vitae
Я мчался по лесу, не разбирая дороги, торопливо размазывая по щекам предательские слезы. Обида душила меня. На бегу я отчаянно пинал поганки и мухоморы с такой силой, что они разлетались ошметками, точно были в чем-то виноваты.
Слезы, сколько я их не вытирал, застилали глаза, отчего зрение словно подернулось призрачной взвесью утреннего тумана.
Я оступился, подвернул ногу, нелепо взмахнул руками. Стараясь не упасть, по инерции сделал шаг вперед. И тут же, как нарочно, носок левого ботинка зацепился за корень дерева. Я не смог удержать равновесия и кубарем скатился на дно небольшого оврага.
Они, эти сферические кратеры, были здесь повсюду, точно давно, когда деревья были еще маленькими, с неба пролился метеоритный дождь. Эти оспины на лице нашей земли всегда казались мне следами старой болезни, которую пришлось перенести планете из-за деятельности погибших цивилизаций. Было во всем этом что-то противоестественное и таинственное. В таких яминах совсем не росла трава, но вот что удивительно: из центра каждого оврага тянулись к солнцу одно или два деревца.
Да, котловины эти, скорее всего, образовались из-за пустот, оставленных подземными водами или пролегающими под городом глубинными пещерами, но так думать было совсем не интересно.
Впрочем, лес давно поглотил эти ямы, растворил их в себе, спрятал.
Распластавшись на дне оврага, я еще раз хлюпнул носом, сел, привалился спиной к стволу одинокой березы, и отчаянно разревелся. Здесь меня, точно, никто не мог увидеть. Но главным было не это.
Та боль, которую я нес в себе, не удержалась в душе, выплеснулась, разлилась, точно я оказался опрокинутым сосудом. И накатившая горечь накрыла меня полностью, без остатка.
Белки удивленно пялились на меня бусинками черных глаз, но не убегали и не спускались, словно ждали, когда поутихнет во мне ярость. Они словно понимали, что со мной происходит. От этого было только больнее и слезы лились сами собой.
Время потеряло смысл и значение. Были только обида, я, спрятавшийся от мира в овраге, белки, да высокое осеннее, но все еще теплое сентябрьское небо. И облака плыли где-то высоко-высоко, не только над этим лесом, но словно и над всем миром.
Да, именно так мне и казалось: высокое вечное небо, как лицо матери, склонилось надо мной. Это небо сейчас было словно не в общей картине бытия, а как бы над всем происходящим. Ну, как если кто-то вдруг решил заглянуть в коробку с нашей планетой, посмотреть, что там делают непослушные детишки. Да, так мне и казалось. Я буквально чувствовал сверху живой взгляд добрых, материнских глаз. Я каким-то образом чувствовал не только их сострадание, но даже различал их цвет: оливковый.
А потом как-то сразу пришло успокоение. Я ощутил прохладу, подтянул колени к подбородку, обхватил ноги руками и остался смотреть, как по склону оврага маршировала колонна муравьев. Они деловито держали строй. И было в этом что-то не только математически правильное, но и волшебное.
Мысли медленно начинали строиться в предложения, точно муравьи. Они двигались вперед медленно, но уже слаженно.
Однако, пытаясь хоть как-то проанализировать вспыхнувшую во мне обиду, я упирался в стену собственного непонимания происходящего. Ничего такого, из-за чего стоило бы дуться, со мной не случилось. Но злость все еще клокотала во мне, кипела, пускала ядовитые пары…
До третьего класса я не мог выиграть в шахматы ни у отца, ни у деда. Тогда я смертельно обижался, залезал под стол и ревел. Ну, это по началу. Потом научился мужественно переносить удары судьбы, я же не девчонка какая-то, чтобы слякоть разводить! Теперь я просто сидел под столом, завесившись от победителей скатертью, и думал о несправедливости мира.
Сейчас я уже в пятом классе. Я все-таки сумел поставить мат всем своим родственникам. Более того – три дня назад я выиграл чемпионат школы!
Видимо, слишком долго я представлял там, в темноте, под столом, как возьму реванш; вот судьба и повернулась ко мне лицом.
Теперь же, столкнувшись с очередной проблемой, я снова неосознанно искал уединенного места, чтобы там, как под столом, не просто переждать горечь обиды, но победить ее в собственном воображении. И сделать это надо было так, чтобы никто не видел. Небо и бог – не в счет. Небо всегда за нас, за детей. А бог так увлечен лакировкой фигурок взрослых, что мы вечно ускользаем от его внимания…
А началось все как-то само собой. Сколько бы я не копался в памяти, но никак не мог найти отправной точки развития событий, приведших меня сюда. Ее, этой точки возврата, словно бы и не существовало.
Вначале мы просто играли в волейбол. Четыре девчонки из нашего класса и столько же парней. На большой перемене и после уроков мы убегали в спортзал. Физрук не просто смотрел на это сквозь пальцы, он даже этому обрадовался.
Меня тогда захватывал азарт, я погружался в игру с головой. Спортзал словно бы исчезал. Его стены раздвигались. И вселенная превращалась в поле нашей борьбы. Подачи, крученые мячи, подсечки – все сливалось в единое ощущение счастья.
И после этих игр задачки, над которыми я раньше просиживал часами, решались сами собой. Меня больше не пугали эти трубы с водой и едущие навстречу друг другу поезда с разной скоростью.
С первого сентября прошло всего-то две недели, и первые дни нашего мальчишеского шока давно миновали.
На летние каникулы мы с девчонками уходили одинаковыми, а вернулись, словно из разных миров. У девчонок появились маленькие груди. И вместе с этим они стали на голову нас выше. Но самым поразительным оказалось то, что они стремительно повзрослели и внутренне. В их глазах появилось нечто такое, что мы не понимали. Не насмешка над нами, крепко стоявшими в детстве, а какое-то материнское понимание. И это убивало. Им было, так же как и нам, по 12 – 13 лет, но они словно появились из другой галактики.
Дня три мы смотрели на девчонок как на инопланетянок, а потом все начало входить в привычное русло. Начались эти игры.
Позднее я поймал себя на мысли, что мне почему-то стало неудобно подавать мяч Аленке. Да, я знал ее еще с детского садика. А тут вдруг вместо того, чтобы направить ей мяч, я начал смущаться и ошибаться. Я даже раз послал мяч другому человеку, стоявшему дальше, в стратегически неудобной точке, лишь бы не ей.
Удивительно, но при одном взгляде на Аленку у меня вдруг стало перехватывать дыхание. В общем, я старался лишний раз на нее не смотреть и не касаться руками мяча после ее подачи. Это было как физическое прикосновение, словно мяч, в самом деле,  мог нести тепло Аленкиных пальцев.
От этой полной сумятицы чувств было не по себе. Нас с Аленкой накрывала тонкая, словно сотканная из звездной пыли паутина общей тайны, о которой знал только я.
А потом все стало складываться как-то само собой. Я стал постоянно думать об Аленке. Она начала мне сниться. Причем так смешно: одна голова – и ничего больше.
Огромные, как мне казалось, голубые глаза, слегка обветренные губы, и ямочки на щеках, которые вдруг стали сводить меня с ума. А еще в тех снах дул сильный ветер, и волосы Аленки танцевали вокруг лица буйным рыжим пожаром. От этого веснушки, рассыпанные по носу и щекам, казались вовсе не смешными, а даже очаровательными, словно в них вдруг появилась магия древних времен.
Иногда во снах начинал падать снег. Сначала пролетали редкие звездочки снежинок. Они таяли на Аленкином лице, превращаясь в маленькие слезинки. А потом валили снежные хлопья, и в начинавшейся метели лицо тонуло, исчезало. И я просыпался в кровати с бешено колотящимся сердцем, с ощущением какой-то вселенской потери.
Конечно, я никому об этом не рассказывал. Не знаю, поняли бы меня друзья, но услышать смех над самым сокровенным, что появилось в моей жизни – к этому я был совершенно не готов. И еще они бы стали дразниться, мол, я влюбился, мол, мы жених и невеста, а это было не так. Я не влюблялся! И вовсе не собирался ни на ком жениться. Вот еще! И даже целоваться ни с кем не собирался, если уж на то пошло.
Просто со мной что-то происходило. Нечто тайное, сказочное, то, что нельзя никому доверить, чтобы очарование этого не разрушилось, не растаяло бы как те самые сны.
А сегодня на последнем уроке я вдруг понял, что окончательно зациклился на Аленке. Я непрестанно думал: «Вот что она бы сделала, а что бы подумала?»
Я даже футбол по пятому каналу вчера пропустил, потому что… Ну, потому что лежал на крыше дома и смотрел в небо, представляя, как Аленка танцует среди облаков. Вот за этим глупым занятием я и позабыл о матче. Было так стыдно.
Конечно, я в этом никому не признался. Парням в школе соврал, что у меня дико болела голова. Да и не хотелось мне трепаться о нашем левом нападающем и вражеском голкипере. Меня занимали другие вещи. Полностью, без остатка!
И вот теперь, на уроке истории, я смотрел на Аленку искоса, тайно. Она, как всегда, сидела на первом ряду, напротив окна, и солнечный луч, падавший на нее сбоку, окружал ее голову магическим ореолом, тем самым рыжим пожаром, который стал мне сниться.
И я вдруг понял, что если сейчас ничего не сделаю, то, точно, потеряю это томящее чувство. Еще немного – и я повзрослею. Я ощущал это физически. И вот тогда вся эта лавина образов и чувств, накрывшая меня в эти две недели, вдруг исчезнет, а я вырасту из своих снов!
Завороженный красотой мгновения, я замер в своем третьем ряду, и даже перестал разрисовывать учебник.
А потом написал записку: «Давай дружить». На большее меня не хватило. Я даже забыл, что надо подписаться, ведь нас в классе сорок человек.
Я передал записку и сделал вид, что старательно штудирую параграф учебника, боясь вызова к доске. На самом же деле я исподтишка следил за Аленкой.
Она получила мое послание. Прочла, покраснела, обвела класс глазами и вопросительно посмотрела на Сашку, который передал ей мою писанину. Саша усмехнулся и скосил взгляд на меня. Предатель!
Аленка тряхнула гривой волос и быстро настрочила ответ.
И вот клочок бумаги у меня в руках. Несколько мгновений я не мог развернуть листок. Я ощущал подушечками пальцев Аленкину ярость, проступающую сквозь свернутые слова. Я чувствовал ответ. Там, точно, было что-то вроде того: «А не пошел бы ты!» Но убедиться в этом самому было просто необходимо.
Где-то в глубине моей души жила робкая надежда. В конце концов, дружба не значит ничего такого, за что потом было бы стыдно.
«Ты совсем офигел, козел беременный? – вот что там было на самом деле. – Подрастешь, потом придешь».
Наверное, там была тень надежды. Возможно. Но все знали, что мои родители не были высокими. Я никогда не подрасту в прямом значении этого слова. Возможно, я буду выше Аленки, но в тоне ответа подразумевалось что-то другое, нечто такое, чего я, в принципе, не могу постичь.
До конца урока оставалось пять минут. Я сидел, уставившись в одну точку. Буквы учебника расплывались перед глазами, они превращались в какую-то кашицу, в серую паволоку тумана. Я отстранился от мира, нырнул в ощущение безысходности, точно в реку с обрыва. И холод отчаяния обволакивал меня со всех сторон.
Прозвенел звонок. Я сидел, точно меня приколотили к стулу. Аленка, вздернув носик, демонстративно прошла мимо, к выходу.
Все ломились прочь из класса и из школы. Их манили детство и свобода. И лишь я один никуда не спешил.
И тут я ощутил ладонь на плече. Это был Сашка:
– Ничего, козел беременный, ничего. Займешься спортом, вот и подрастешь.
Я подскочил, как ужаленный. Так он все знает! Он успел прочитать нашу переписку. Вот подлец!
Я схватил портфель, сунул в них тетрадь, учебник, пенал с ручкой, бросился вон из класса. Я рванул прочь от всех, составивших заговор против меня! Конечно, уже, поди, весь класс все знает! Они давно обо всем догадались! И только я один, как полный дурак, думал, что тщательно все скрываю.
Они же все, весь класс, только и ждали этого момента моего унижения! Они давно хотели посмеяться надо мной. Все, абсолютно все! И даже Аленка!!!
Как я мчался по улицам города на красный свет, я помнил смутно. Там, среди людей, я не плакал, нет! Этому-то я давно научился. Никто не должен видеть, больно мне или нет. Никто и никогда!
И вот теперь я сижу в овраге и наблюдаю за муравьями.
Нужно бы собраться, встать, вернуться назад с высоко поднятой головой, но почему-то ничего не хочется.
Что-то во мне перегорело. Будто мне в душу ввернули лампочку, которая осветила сказочную реальность, окружавшую меня всегда, но которую без этого света я раньше не замечал. И вот теперь последняя фраза Сашки стала как скачок напряжения. И я снова погрузился в темноту. И лампочку эту уже не поменять. Второй такой просто нет…
Небо надо мной потемнело от набежавших туч. Повеяло настоящим холодом, словно само небо услышало мои пораженческие настроения и нахмурилось. Да, конечно, это был просто сентябрь. И, наверняка, скоро хлынет дождь. Но кто знает, может быть, наши мысли отражаются в том мире, который нас окружает?
Я давно заметил странную закономерность: все вокруг менялось, если мне этого хотелось. Только вот с Аленкой сейчас мне не нужно ни той самой дружбы, ни вражды. Я вдруг понял, что словно бы упиваюсь собственными страданиями. Странно, но я как будто бы хотел, чтобы со мной все именно так и приключилось.
И еще: мне почему-то казалось, что в отчаянии больше благородства, больше романтики и раздолья для подвигов.
Ну, вот что хорошего я мог бы получить, если бы мы стали дружить?
В лучшем случае, мы бы выросли, женились, родили детей и встретили вместе старость, ничего не сделав для вечности. А так, отверженный, я могу совершить великие дела, чтобы Аленка непременно поняла, кого она потеряла!
Погода портилась. Тучи как-то внезапно сожрали солнце, и мир потемнел. В кронах деревьев ворчливо зашумела листва. Белки, шнырявшие по стволам, разом исчезли.
Нужно возвращаться в город.
Я поднялся на ноги, но они так затекли так, что не сгибались в коленях; стали даже не ватными, а словно и вовсе чужими.
Выйти из кратера никак не получалось.
Ветер над лесом крепчал. Сверху раздался его лихой посвист. На голову мне свалилась сухая ветка. А потом, словно в довершение, лес швырнул в меня охапкой пожелтевших листьев.
Будет ливень. Может быть, короткий, но яростный. Нет, нельзя встречать его в яме!
Я встал на четвереньки. Ноги по-прежнему не гнулись. Думаю, я походил сейчас на какого-то варана переростка. Хватаясь за корни, торчащие из земли, я с трудом выполз из оврага.
И вот тут случилось самое ужасное. Прямо передо мной, остолбенев от неожиданности, стояла Аленка, прижимавшая к уху сотовый телефон. Наверное, она тоже бежала из леса, чтобы успеть укрыться от дождя. Тут до навеса автобусной остановки минут десять пробежки.
– Ты? – наконец опомнилась Аленка.
– Нет. – проворчал я. – Это не я. Это – козел беременный.
– Я не хотела тебя обидеть. – Аленка машинально продолжала держать свой телефон включенным, хотя и опустила вниз руку.
– Оно и понятно. – фыркнул я, сам не понимая, как слова сорвались с языка. – Нам, козлам, все по барабану. Зови беременным, только в фольгу не заматывай да в духовку не заталкивай.
– А я думала, ты меня любишь.
Кажется, я покраснел. Вот тут я растерялся, и не нашел что сказать.
– Знаешь, мне почему-то кажется, что ты просто никого и ничего, кроме своих вымышленных страданий, и не замечаешь! – это словно не Аленка сказала, а уже взрослая, умудренная жизнью тетка.
– Да что б ты понимала в наших колбасных обрезках. – выдал я дежурную фразу, потому что в голове образовалась пустота, и тревожно заныло в груди, где-то в области солнечного сплетения.
Я вдруг понял, что если у меня и был шанс подружиться с Аленкой, то благоприятный момент я только что упустил.
– Ну да… – Аленка как-то сникла. – Где уж нам до ваших высот!
– Вот и поговорили. – я посмотрел на Аленку исподлобья.
Нет, не так я представлял себе эту нашу встречу. Я не то говорил, не то делал. Да я, вообще, только рот открывал, а лезло из него: не пойми что!
– Ладно, хватит препираться. – сказал я, наконец. – Побежали. Я знаю короткую дорогу. Может, успеем до дождя. Давай руку.
– Еще чего! – возмутилась Аленка. – Никуда я с тобой не побегу. И уж тем более за руку!
– Ну, не больно то и хотелось. – надулся я, понимая, что окончательно рублю и сжигаю за собою все мосты.
Возврата уже не будет.
И вот что я в ней только нашел? Давно надо было с ней поговорить, и все стало бы на свои места.
И ведь она права: я просто выдумал себе некий идеал, который живет лишь в моих мечтах. Вот его я и терял каждую ночь, потому что Аленка и та принцесса из снов – они только внешне похожи.
И тут хлынуло. Разом, накрывая с головой мутным водяным потоком.
Аленка хотела рвануть прочь, но вдруг взгляд ее вдруг стал оцепеневшим, точно она впала в транс.
– Да чего ты стоишь? – закричал я на нее.
А Аленка вдруг начала заваливаться на бок, метя свалиться прямо в тот самый овраг, из которого я только что так позорно выполз.
Как бы я на Аленку не злился, но бросить ее тут одну – это было бы верхом моего сегодняшнего свинства.
А еще я чувствовал, что буря, разразившаяся над нашими головами какая-то не совсем настоящая. Она словно вылилась из моей души, из вселенной, придуманной мной, когда я лежал на крыше и представлял себе вот эту самую Алену, танцующую среди звезд.
Я еще подумал, что так всегда и бывает, просто мы почему-то не замечаем, как сами же меняем миры вокруг себя.
Я схватил Аленку за руку. А она вдруг захрипела. В уголках губ ее вскипела молочная пена. Я понял, что сейчас с ней будет припадок, тело ее начнет биться в конвульсиях. Но вместо этого она просто обмякла и завалилась вбок. От неожиданности я вместе с Аленкой тоже плюхнулся на землю.
Она не закрыла глаз. Что-то странное творилось с ее зрачками. Они словно оледенели, застыли, остановились. Я сел, склонился над Аленкой, пытаясь уловить ее дыхание. Но ничего не почувствовал.
«Умерла!» – эта мысль дернула меня, точно током.
Дождь лил сверху фееричным фонтаном. Нас окатывало жидким серебром, а я сидел в грязи и лихорадочно сжимал Аленкино запястье, пытаясь уловить пульс. Ударов сердца не было!
Это были самые страшные мгновения в моей жизни. Я так бездарно терял Аленку, даже не успев узнать ее по-настоящему. Еще никто и никогда не умирал у меня на руках буквально в прямом значении этих слов!
Наверное, я оцепенел, как Аленка секунду назад. Возможно, на пару мгновений я полностью утратил связь с реальностью.
Но потом я различил шепот. Он и вернул меня к действительности.
Голос рвался из динамика оброненного Аленкой сотового телефона.
Машинально, до конца не соображая, что делаю, я взял трубку и сказал:
– Да.
– Ты ведь Вася? – это был женский встревоженный голос.
– Ага. – подтвердил я безучастно. Я даже не удивился этому странному вопросу.
– Я мама Алены. Что с ней?
– Дык… – сказал я, и пожал плечами, будто кто-то мог видеть мой жест.
– Она потеряла сознание? – продолжала допытываться женщина.
– Типа того.
И тут до меня дошло, что еще не все потеряно. Раз мать Алены знает, что она вот так падает в обмороки, то, возможно, она и выныривает из них, точно из омута. Она не умерла! В душе моей затеплилась искра надежды.
– У нее глаза открыты. – всхлипнул я, стараясь не поддаваться панике. – И пульса нет.
– Молодец, Вася. Ты вовремя оказался в нужном месте. Алена может погибнуть, потому что я не успеваю Я в десяти минутах езды от вас. Я вижу вас на локаторе. У тебя, Вася, есть две минуты, чтобы спасти Алену. Слышишь? Соберись!!!
– Да. Слышу. – я судорожно сглотнул. – Все сделаю. Говорите.
– Распори нашивку «Винкс» на ранце. Если нечем вспороть, в пенале есть циркуль.
– Зачем? – тупо удивился я. – Зачем портить портфель?
– Нет времени, Вася. Просто делай, и все!
Я приподнял Аленку, снял с ее плеча ранец и руками разорвал нашивку с мультяшными девицами.
За картинкой, в небольшом углублении, лежал, запаянный в целован, скальпель и какая-то штучка, сильно напоминавшая флешку Micro-SD.
Нет, ну я ожидал увидеть там ампулу и шприц или пилюли, но никак не эти предметы.
– Вася? – на том конце линии словно почувствовали, что я вскрыл тайник.
– Да. Я нашел скальпель и какую-то флешку.
– Молодец. Ничему не удивляйся. Ты спасаешь жизнь. Закатай правый рукав до плеча. Нам нужна ее рука. Там, где прививки от туберкулеза.
Я попытался сделать то, о чем меня просили. Но ткань намокла и застряла на локте.
Испытывая страшное смущение, я поколебался, а потом расстегнул кофточку, и, стараясь не смотреть на розовый лифчик, освободил руку Алены:
– Готово.
– Видишь шрам? Он там единственный.
Конечно, я видел этот розовый рубец и ощущение, что я сейчас узнаю о мире какую-то мерзкую тайну, подкатило к горлу комом горечи.
– Режь по шраму.
Я хотел возразить, но в трубке раздался истеричный вопль женщины:
– Режь, Вася, режь!!!
Зубами я разорвал целлофановую упаковку, достал скальпель, коснулся им руки Алены, закусил от напряжения губу и сделал надрез.
И сразу потекла кровь. Темная, почти коричневая.
Меня начало трясти, как в лихорадке.
– Вася?!!
– Разрезал. – сказал я, чувствуя, что в любую минуту меня может вывернуть наизнанку.
– С силой сдави с обеих сторон раны. Выскочит чип. Ну, ты его назвал флешкой. Вместо него вставь тот, что был в ранце. Вася, ты понял? Нужно заменить чип. У нас остались считанные секунды!
Я ничего не ответил.
Молча выдавил флешку, вставил вместо нее – новую. Раздался легкий щелчок. Чип соскользнул в невидимые пазы раны. Кровь продолжала течь.
– Все… – сказал я в телефон.
– Спасибо, Вася. Ты – молодец. Жди. Я скоро буду. Я уже у леса.
Зрачки Алены вдруг завертелись, как колесико загрузки «Висты», замерли на мгновение и ожили.
На меня смотрела перепуганная и удивленная одноклассница:
– Что случилось?
– Ты это. – в голове моей все смешалось. – Ну, упала. Это, порезалась. Надо бы перебинтовать.
Я вспомнил про скальпель и извлеченную флешку в своей руке. Чип я машинально сунул в карман, а окровавленный медицинский нож торопливо отбросил в сторону.
Аленка заметила, что кофточка ее расстегнута, но не стала натягивать рукав на место, понимая, что будет лишь хуже. Она просто прикрыла грудь рукой и попросила:
– Не гляди.
– Ага. – ответил я, отворачиваясь. – Но перевязать надо. Твоя мама скоро будет.
– Алена! – в шуме дождя послышался женский голос. – Я уже иду. Потерпи!
И только теперь, стоя спиной к Аленке, я понял, что все самое страшное уже позади. Сны были правы. Я потерял Алену. Человека. Похоже, я влюбился в робота. В того, кого не может быть.
А еще я вдруг подумал, что, может быть, я и сам робот, только пока ничего об этом не знаю. И весь наш класс – это экспериментальный инкубатор для искусственно созданного интеллекта. Клонирование ведь запретили, но компьютерные технологии пустили свои корни всюду, вот люди и пытаются создать думающие и чувствующие машины.
От этих фантазий стало совсем мутно на душе.
Конечно, возможно, у Аленки какое-нибудь заболевание, какая-нибудь гемофилия, а этот чип, например, нужен для свертываемости крови. Чип может регулировать уровень сахара в крови, сдерживать рост раковых клеток. Да мало ли за что он отвечает?! Что я сразу завелся: роботы, роботы! Прямо как мальчишка, насмотревшийся дешевых голливудских историй!
И класс у нас нормальный, человеческий. И сам я – живой! Я уверен, что я человек. У меня нет шрама на руке. Правда, есть следы вакцинации.
А вдруг это никакие не прививки от туберкулеза, как нам говорят, а особенности нашей сборки, чтобы было ясно, где резать в случае поломки? Возможно, наши вживленные чипы никогда не перегорают, а Аленке просто вставили новый, экспериментальный образец.
Возможно, я все сейчас придумал, и всему есть разумное объяснение, ведь роботы, наверное, не растут, но зерно сомнений уже пустило ростки в моей голове. Лучше бы я ничего этого никогда не знал!
В пелене дождя показалась женская фигура. Это вот она и есть наш бог, наш программист и разработчик? Или мама Алены тоже робот, но более совершенный, потому и наш общий куратор?
Нет, меня, точно, никто не собирал, не паял мои мозги, не менял мне память и материнскую плату! Я не могу быть одним из них!!!
Или могу?
И тут зазвонил мой сотовый. Он настойчиво вибрировал в кармане мокрых штанов.
Номер был мне незнаком. Я поднес трубку к уху:
– Да, слушаю.
– Quod est inferius est sicut id quod est superius .
Слова были странными, своими «усами» похожими на латынь. Мне казалось, что это пароль, код доступа к познанию тайн мироздания. А еще подумалось, что если я робот, то запустить во мне программу контроля над мозгом необходимо через активацию встроенной операционной системы. Возможно, сейчас это и происходило.
Мама Аленки бежала ко мне, запинаясь о корни, сжимая в одной руке снятые туфли, а в другой – красную сумочку.
Вот я уже могу разобрать ее перекошенное от страха лицо. Женщина хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. И это особенно странно среди серебристых нитей дождя.
Я никогда не видел Аленкину маму. Она очень красива. И еще они с Аленкой очень похожи. Вот только глаза у них разные.
– Вася! – женщина  увидела, что я сжимаю телефон. – Брось его!
Странная она, эта Аленкина мама. И эти ее оливковые глаза я точно где-то видел, вот только где – не могу вспомнить.
А потом Аленкина мама отшвырнула в сторону свои вещи, протянула ко мне руки и закричала, с силой выталкивая слово, швыряя в меня им, точно камнем:
– Venena!
Она тоже что-то про нас знает.
Меня вдруг отбросило энергетической волной в сторону, на дерево.
Я ударился спиной и затылком, и тут же провалился в спасительный сумрак беспамятства.
Когда я открыл глаза, надо мной склонилось огромное, занимающее все небо, лицо в рыжем пожаре волос. Это была Аленкина мама:
– Ну, ты как, герой?
– Нормально, – буркнул я, приподнимаясь на локтях. Острая боль в левом плече заставила меня рухнуть обратно в кровать. – Чего это?
– А это, Вася, болит рана из-под извлеченного чипа с интегрированным западным мостом и с размещенной на нем программой подключения детей к глобальной мировой сети. Разработкой занималась «Индиго Корпорейшен». Чипы вживлялись в раннем детстве.
Я отметил, что Аленкин имплантат был с другой стороны и все же на руке, а не так близко от шеи.
– Так мы люди? – это была первая радостная новость за последний день.
– Ну не гоблины же! – из-за плеча своей мамы выглянула Аленка. – Спасибо, кстати, что спас меня.
– Пустяки, – фыркнул я, – на моем месте так бы поступил каждый.
Аленка протянула мне флешку. Я сразу понял, что ее извлекли уже из моего плеча. Она была маленькой, черной, оплавленной. А еще она напоминала мертвого жука.
– Система управления и контроля за стабильностью работы чипов «Индиго Корпорейшен» час назад была подвержена вирусной атаке и не просто дала глобальный сбой, а полностью находится под контролем хакеров. – мама Алены оказалась на редкость информированной. – Что творится в других регионах, я не знаю, но наша гроза тоже разразилась из-за искривления темпоральной дуги защитного купола над городом.
Я вопросительно поглядел на женщину.
– Раньше была термообводка, сейчас – дуга, но суть в том, что при атаках на сервер и при взломе системы эта штука до сих пор сильно перегревается и буквально притягивает к себе разряды статического электричества. Но важно, конечно, не это. Перегрев и гроза стали сигналом к действию. Мы сразу поняли, что произошло. Это спасло нас. – мама Аленки гневно тряхнула волосами. – Чтобы извлечь зараженные чипы мы сорвали с работы всех родителей, подняли армию, но не все дети оказались с маячками. Некоторых мы до сих пор не нашли. Уже погибло тридцать учеников. И несколько сотен – в военных госпиталях. К сожалению, удаленный административный доступ ко всем этим детским чипам до сих пор находится в руках бандитов.
– Они нас убивают? – удивился я. – Но зачем?
– Они пытаются править вами, но срабатывает защитный механизм. В результате западный мост, служащий для информационного потока между чипом, гипофизом, мозжечком и спинным мозгом тоже перегревается, что дает резкий скачок артериального давления у детей и, как следствие, неминуемый сбой работы сердечнососудистой системы. – мама Алены вздохнула. – Мы вырастили поколение люмпенов, которые привыкли жить так же, как сдают свой ЕГЭ. Они могут взламывать системы путем угадывания числовых комбинаций, но при этом они ничего по-настоящему не знают. Век цифровых технологий методично изо дня в день превращает человечество в стадо обезьян.
– А вы сами работали на «Индиго Корпорейшен»? – задал я мучивший меня вопрос.
Мама Аленки расхохоталась:
– Вовсе нет! И чип у Аленки ты извлек другой, не зараженный. Алена год назад была в Дрездене на слете юных программистов, где на нее совершили психотропную атаку через ноутбук. Есть такие короткие звуковые волны средней частоты, которые воздействуют на гипофиз и мозжечок. В результате повреждения тканей этих частей мозга у Алены полностью была разрушена способность передвижения и адаптации в пространстве. Так что этот чип – не прихоть, без него пораженные ткани мозга станут разрушаться далее. А это – паралич и скоропостижная мучительная смерть.
– Ну, с этим все ясно. Но сколько же еще в нас напичкали всякой ненужной нам дряни?! – возмутился я.
– Официально государство признало шесть вживленных в нас имплантатов. – ответила мама Аленки. – Но, думается, их гораздо больше. Мы с Аленой хотим уйти из города, пока не восстановлен защитный информационный купол. У меня есть знакомый врач по ту сторону, который поможет нам избавиться от всех этих лишних чипов и маячков. Мы хотим вернуться к своей человеческой природе. Там, вне зоны влияния куполов есть другие города. И другая жизнь.
Я вопросительно посмотрел на маму Аленки. Но на мой немой вопрос ответила почему-то именно моя одноклассница:
– После этого сбоя всем пострадавшим детям должны будут зачистить память за целый год. Это стандартная процедура, но мы не желаем ее проходить. Ты с нами, Вася?
Мне вспомнилась записка про беременного козла. Я покраснел. Пожалуй, это я бы хотел забыть.
Но меня не кто-то тянул в неизвестность, меня звала с собой Аленка. И она – не робот.
Это значит: я – подрос?
А даже если это ничего не означает, я не хочу ничего забывать! Пусть я даже выдумал себе обиды и страдания, но это все – мое! И никто не смеет отнимать у меня этот мой маленький личный мир!
Я прекрасно понимал, что все это – безумие, что побег не принесет ничего хорошего. Но ведь мы не роботы, и нам не нужны все эти микросхемы и аккумуляторы. И там я буду рядом с Аленкой.
А чипы? Ну что чипы? Наш источник энергии и знаний – внутри нас самих. Мы и есть жизнь.






Перевал Мантикоры
Солнце проваливалось за скалы, оно точно опрокинуло краски и залило незавершенный этюд неба яркими багровыми тонами.
Дневное светило словно бы весь день карабкалось на вершину, но в последний момент сорвалось с кручи, и летело сейчас в зияющую пропасть ночи, ударяясь о выступы, разрывая свои бока до крови. И эти солнечные красные пятна наплывали на ползущие от реки чернильные тени, смешивались с облаками, раскрашивая мир тревогой и предчувствием беды.
А еще этот закат источал запах, тяжелый, точно испарения свинца. Мир словно пропитался свежей, еще не свернувшейся, кровью. Я даже ощущал во рту этот мерзкий привкус меди.
Кто-то должен умереть. Это читалось в облаках и в скалах. В мире прямо сейчас что-то менялось, но я не мог понять, что именно.
Еще немного и зев земли навсегда проглотит солнце, и упадет тьма, и из леса выйдут звери. И вот тогда все начнется. Но назад пути нет. Двери за мной лязгнули, мосты подняли. Город исторгнул меня, отверг, не принял.
Я поправил меч за спиной, но уверенности это не придало.
Оглянувшись на предавший меня бастион человеческой гордыни и глупости, я снова пожалел о том, что не могу снять сапоги, растянуться на соломе и просто лежать, глядя, как в небе медленно начнут проступать всевидящие глаза богов.
Я не спал трое суток. Четвертая ночь на ногах – это мой предел. На рассвете я усну, шагая в никуда. Так уже бывало. Главное, чтобы к тому времени, когда я начну терять связь с реальностью, я свалился бы в мох где-нибудь высоко, там, где гуляет лишь ветер, где могут пройти лишь пугливые газели.
Но кто знает, кого можно встретить в этих горах на ночных перевалах? Я никогда не бывал в этих местах.
«Меня здесь нет, и здесь меня не будет.
Осенним звездам я принадлежу» .
Да, именно с чужих воспоминаний, которые никогда не были моими, обычно все и начинается. Эти стихи или не написаны, или изданы там, в том сне, в который я могу провалиться на этом рассвете. Но кого это волнует?
Меня изгнали из города, так же, как из сотни других. Но раньше мне хотя бы разрешалось переночевать. А все потому, что я не такой, как они.
Я не считаю себя уродцем, но видели бы вы перепуганные глаза детей, презрительные усмешки дворян и хмурое недовольство мужиков. Мои мускулы более рельефны, чем у них, мой живот подтянут, как у волков, а не свисает пивным бурдюком над ремнем. Мои зрачки вертикальные, но это позволяет мне лучше видеть во мраке. Мои уши заострены, и я слышу то, что недоступно остальным.
Но больше всего людей пугает форма моей головы. Мне трудно скрыть высокий лоб и неестественно острый затылок, потому что волос у меня нет. И когда я откидываю назад капюшон – всегда и везде чувствую ненависть к себе.
Они считают меня порождением тьмы, сыном демонов, восставших из могил, чтобы мстить им за дела рук их. Но это не так. Я просто хочу жить, встречать рассветы и закаты, я не хочу никого убивать. Но моя жизнь – это вечная дорога, дождь, ночное небо, волчий плач и хохот неясыти.
Возможно, этот мой маленький мир изгнанника, который я несу в своей душе, лучше вонючего человеческого стойла, не знаю. Мне хочется оправдаться этим в тот миг, когда я предстану перед творцом. Но больше всего на свете я жажду слиться с толпой.
А еще я мечтаю придти однажды в ветхий дом, который можно будет назвать своим, упасть в его объятия, как падают в облака несбыточного счастья, и уснуть крепко, без сновидений, зная, что меня не вытащат из этого очередного логова, не поволокут на площадь, угрожая факелами и вилами.
Стакан кислого вина, кусок жаренного мяса, взгляды, полные ненависти – вот и все, что есть в моей жизни. Я словно иду по канату, натянутому между пиками, стараясь не смотреть вниз. Я знаю, что там, внизу, подо мной улюлюкает толпа, которая боится меня, но страшится швырять камнями. И пока не оступился – я жив.
Жизнь – это дорога. Пока меня несут ноги, я буду двигаться и славить бога, что у меня есть воздух, что я могу передвигаться, что толпа внизу еще скована страхом, и у меня есть шанс однажды найти тех, кто будет мне рад. Я верю, что у каждого должен быть дом. Я двадцать шесть лет ищу дорогу домой. Пока – безрезультатно.
Скоро, вместе с мраком, по земле поползет и холод. И важно будет не уснуть, свернувшись калачиком на валуне. Можно замерзнуть или, что еще более вероятно, – стать чьим-нибудь ужином. Нужно продержаться эту ночь! А на заре у меня будет шанс выжить, даже если усну.
Дорога петляет, точно ее проложили не торговые телеги, а пьяные мужики, которых заносило то влево, то вправо, но это даже хорошо, потому что прямые пути, как полет стрелы, – скоротечны и почему-то всегда ведут к неприятностям.
Впрочем, все пути ведут к людям, к этим недалеким существам, сжигающим на кострах своих жен и сестер в священной уверенности, что борются со злом. И я для них – воплощение их собственного бессилия.
Тени удлиняются, от реки несет прохладой. Хочется сесть, протянуть руки к огню и слушать, как трещат сучья, смотреть, как пламя лижет хворост, как взмывает к небу в безумном танце надежды. Но нельзя жечь костры возле городов на расстоянии полета стрелы. На стенах разбираться не станут. Нужно идти. В горы. Там – спасение.
Вот и подножие скал, взмывающие вверх едва приметные козьи тропы. Усилившийся ветер отгоняет поднявшихся комаров, буквально сдувает их обратно, в сторону реки и колка леса, что последним островком этого мира провожает меня к границе яви.
Да, мне кажется, что я пришел в то место, где несколько миров соприкасаются друг с другом, где я могу найти тайный проход в ту вселенную, где можно будет просто жить, а не вечно бежать от разъяренной толпы.
Там, за этими хребтами, мир обрывается отвесной стеной прямо в океан. Люди не догадываются, что внизу не вода, а время, которое может течь, может менять форму, может вынести меня в такое место, где мне впервые улыбнутся и протянут руку в знак приветствия.
Да, это не правда, это моя личная сказка, сотканная из легенд. Но у меня больше ничего нет. А у всякого пути должен быть конец. Я знаю, что нет океана времени, но во мне живет детская вера в чудо, и именно она заставляет меня двигаться все дальше и дальше.
Вот уже и солнце упало в бездну, оно коснулось вод времени, оно нашло свой дом, чтобы выспаться за ночь, и завтра снова вернуться в этот мир. Мы с ним чем-то похожи. Только солнце – большое, его веры и тепла хватает на всех. А я маленький, и мои сказки уже не согреют меня этой осенью. Возможно, мне не дожить до зимы.
Я хочу верить, что успею выскользнуть из этого мира до того, как замерзну в пути. Раньше я горел надеждой. А сейчас мной все сильнее овладевает отчаяние. Я уже не знаю, есть ли на земле такое место, где все оставят меня в покое. Кажется, я просто устал. Смертельно.
Я поднимаюсь все выше и выше, спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь, оглядываюсь и стою, стараясь перевести дыхание.
Там, внизу, сияет огнями мир людей. Окна замка и присоседившихся к нему избенок светятся светлячками. Люди сидят в своих домах, травят страшные байки о чудовищах, что воруют по ночам их детей, уносят в эти скалы и выедают их сердца.
Слушаю разбойничий посвист ветра, и готов поверить, что это чудовище – я, как вдруг сонное оцепенение, в котором я плыл, точно в коконе, разом улетучивается. Сзади меня чей-то неосторожный шаг выдал тихий шорох.
Вот все и началось! Возможно, мою одинокую фигурку можно различить из Донжона, вполне вероятно, что за мной следят, и моя смерть обернется праздником, ликованием толпы, возможно даже праздничным фейерверком. Я для людей всегда точно бельмо на глазу, словно кость в горле. Им стыдно признать мое с ними родство. Конечно, они же белые и чистые, а я – напоминание им об их же собственной скверне.
Разворачиваюсь в прыжке, и одновременно выхватываю меч.
О, боги! Передо мной, готовый к удару, застыл огненно-красный лев. Его морда страшно напоминает человеческое лицо, а хвост, угрожающе поднятый над головой, смахивает на скорпионий, с той небольшой разницей, что из него торчат иглы, большие, словно у ехидны.
Нет таких животных!
Впрочем, нет и таких людей, как я.
Мы должны были встретиться. Два мифических создания.
Два призрака того, чего не может быть.
Я ждал, что зверь откроет рот и заговорит по-человечески. У меня даже мелькнула дикая мысль, что я нашел своих, что эта тварь – вроде цепного пса, стоящего на границе вселенной, где обитаем мы, презренные в этих землях.
Да, я так долго ждал встречи с себе подобными, что на мгновение растерялся. И пропустил первый удар.
Хвост взметнулся и щелкнул о землю, точно хлыст. В меня полетели иглы. Сам лев с утробным рыком кинулся на меня, задел когтями, и отпрыгнул в сторону с грацией кошки, решившей поиграть с придушенной мышью. В глазах зверя было странное ожидание чего-то очень нехорошего для меня.
Лев выгнул спину и застыл без движения. Это было странно. Хищники себя так не ведут. Они рвут зубами сонную артерию и тут же вгрызаются в теплое мясо.
Пять игл попало в меня. И там, где они вошли в плоть, чувствовалось странное онемение и жжение, похожее на укусы осы. Я понимал, что попытка выдернуть эти иглы ослабит мое внимание и даст преимущество зверю.
Но уже через мгновение я понял, какую роковую ошибку совершил! В иглах был яд. Так же, как пчелы оставляют в нас свои жала, как пауки впрыскивают в свои жертвы разжижающую отраву, так и меня сейчас губили эти иглы.
Я перешел в наступление, яростно размахивая мечом. Но красная гигантская кошка была гибкой, она увертывалась, рычала, била хвостом. Вот только иглы из нее больше не летели. Правда, легче мне от этого не было.
То ли сказывалась многодневная усталость, то ли яд быстро всасывался в кровь, но перед глазами поплыли синие круги. Я упал на колени, сжимая меч, точно утопающий – протянутую ему соломинку.
«Заговори же, тварь!» – я мысленно молился, я хотел верить, что столкнулся не просто со зверем, но с кем-то разумным. По крайней мере, его лицо было больше похоже на человеческое, нежели у мартышки. Это мог быть уродец, мутант, порождение алхимиков, перепутавших омонимичные стопы кодона.
Да, я читал запретные черные книги по некромантии, надеясь отыскать в них путь в города к себе подобным. Но правда в том, что черную магию придумали именно люди, чтобы спрятаться за словами от собственных детских страхов, чтобы не просто так сжигать на кострах всех выделяющихся из толпы, а доказать себе и окружающим правомерность и необходимость умертвлять все отличное от общей нормы.
Я очень хотел, чтобы лев оказался таким же изгнанником, как и я. Вместе мы могли бы поддерживать друг друга. Два одиночества, встретившиеся в горах, за которыми кончается мир!
Но он охранял доступ к океану времени, а я рвался прочь из этого жуткого мира людей.
Я закрыл глаза. Силы покидали меня…

Очнулся я перед мерцающим монитором. На экране ноутбука лежал умирающий юнит, мой герой, которого я вел в горы сражаться с нечистью. Надо мной, торжествующе задрав хвост, стояла гифовская тварь, прорисованная очень даже реалистично. Уж я-то знаю это наверняка.
Конец игры. Я продулся за пятнадцать минут. Нужно было купить вооружение получше, выпить пузырек с восстановлением манны здоровья, но я увлекся дракой, щелкая мышью, точно, в самом деле, попал в переделку.
Я вышел в коридор и критически осмотрел себя в зеркале: сальные длинные патлы волос, футболка с изображением Черепашек-ниндзя, обтягивающая живот, не просто свисающий переспелою грушей, но уже мешающий завязывать шнурки на кроссовках, красные глаза от ночных бдений за монитором. И как это минуту назад я верил в то, что совершенно иной? Неужели компьютерные игры меняют психику?
Зелье, которое я пью, чтобы принимать расплывчатый облик упитанного компьютерного гения, горькое, словно настой полыни и крапивы. Оно только пахнет чабрецом, а во рту превращается в тошнотворное пойло. Его действие уже кончается. Вот заверещал будильник, который и должен был выдернуть меня из игры для приема новой дозы. Но я уже продулся, и необходимости быть человеком больше нет.
Однажды я перестал быть одним из людей. Это был мой сознательный и окончательный выбор. Но иногда на меня накатывает чувство, похожее на ностальгию. И тогда я пью магический отвар.
Конечно, даже принимая оборотническое зелье, мы просто влезаем в человеческое обличье, точно в карнавальный костюм, а потом скидываем его, как змея – шкуру.
Я подмигнул своему отражающемуся в зеркале двойнику, снял очки. На сегодня хватит игр. Я не выпил ожидающий меня на столе отвар и трансформация началась. Болезненная, мучительная, словно ломка, напоминающая, что людской облик – это наркотик, медленно, но верно убивающий нас.
Заверещала сигнализация.
Проникновение!
Снова атака Интернета, уже вторая на этой неделе.
В отличие от людей, мне не нужно бежать в арсенал, хватать автомат и бронежилет, потому что оружие – это я сам.
Я глянул на обрывки футболки с черепашками-ниндзя, лохмотьями, опавшими у лап, и усмехнулся: плохо все-таки Всемирная паутина понимает нашу психологию. Это человек непременно выпил бы зелье вместе со звонком будильника, чтобы взять реванш в игре. А мне просто стало скучно.
Не повезло лазутчику в Сети. Ох, не повезло! Я уже в своем истинном обличье, а он только пересек границу миров.
Открылся люк нашего подземного бункера. Я выскользнул из пограничного блокпоста, и вскарабкался вверх по скале по выдолбленным для нас каменным ступеням.
Там, наверху, спиной ко мне стоял странный человек в капюшоне. Он пришел сюда, чтобы прыгнуть в океан времени и придти в мой мир. Он дикарь. Он хочет уничтожить реальность, втянуть разумную жизнь в мертвую сеть своих компьютеров. Он верит, что все зло исходит от нас, оставшихся вне Системы. Сумасшедший, одним словом. Я не могу его пропустить. Он не пройдет! Я должен защитить свой дом, свою цивилизацию!
Он оборачивается в прыжке. Ну и чудовище! Это даже не идейный раскрашенный гот, а настоящий уродец! Как только таких Сеть прорисовывает, и как их потом земля носит? Нет, ему не место в нашем мире!
И я наношу удар первым.
Яд моих игл подействовал: он задыхается, его глаза вылезают из орбит, его острые уши дергаются, как у паралитика, он падает на колени, цепляется за свой бутафорский меч.
Что-то зачастили они к океану времени: все эти уродцы, блаженные, юродивые. Нельзя, чтобы они шагнули за край!
Я прекрасно знаю, что будет, если люди проникнут через океан времени прямо на нашу Землю. Один из этих камикадзе откроет двери для всех остальных безумцев. И тогда, движимые жаждой наживы, армии, но уже не с архаичными мечами, а в сопровождении танков и авиации, выйдут из мониторов наших компьютеров. И вот тогда это вторжение уже не остановить! Какими бы продвинутыми оборотнями мы ни были, но противостоять современной военной машине мы не сможем.
Мир давно изменился. Интернет перестал быть средством связи, он превратился в огромного паука, контролирующего сознание людей. И только мы, мифические народы да примкнувшие к нам колдуны, неподвластны магии единого информационного поля.
Суперкомпьютер не просто поставил людей на колени, он вытягивает из них души, силы, он использует человеческое тщеславие против своих же юзеров.
И мы, первые мифические народы и отвергнутые люди, взялись за изучение пресловутого Интернета. Мы создали и виртуальные, и реальные посты на стыках наших миров. Мы научились входить в мировую паутину, точно люди. Нас обуревают те же страсти, с одной малой разницей: мы всегда помним кто мы, откуда и зачем здесь.
Всемирный компьютер генерирует мутантов и блаженных, посылая их прямо на наши блокпосты. Их цель убрать одного из наших пограничников и ворваться к нам. Они хотят взломать нашу виртуальную защиту, а потом в эту магическую трещину двинуть солдат из крови и плоти. Людей, больше похожих на зомби, упакованных электроникой настолько, что они давно уже превратились в придаток своей всемирной Паутины.
В свободное время мы играем в людей, убивающих время за компьютерными играми, мы хотим понять, чем же Интернет сломил их. Пока эта тайна непостижима.
И я – карпатский мольфар, ушедший от людей, не обернувшийся, а именно ставший Мантикорой, чувствую, что даром все эти игры не проходят. Я научился отождествлять себя с персонажами игр.
Где-то в глубинах подсознания я все еще сочувствую человечеству, потому что когда-то был одним из них. Но теперь я на посту. И несвоевременная жалость погубит единственный нормальный мир, оставшийся на Земле.
Сейчас я убью мутанта из Интернета, и он исчезнет вспышкой голубого электрического разряда. Они всегда так исчезают, эти вражеские лазутчики. И только мы, живые, умираем по-настоящему.
Враг повержен, но он все еще пытается подняться.
Все, достаточно! Суперкомпьютеру не ворваться на наши заповедные земли! Я прыгаю на уродца, подминаю под себя, рву зубами сонную артерию. Нельзя выпускать этих шпионов из их виртуального мира!
Бродяга всхлипнул и обмяк. Я отскочил, готовый к новой схватке. Но враг остался недвижим.
Безжалостные секунды стучали в моей голове. Тело не исчезало. Мутант лежал на обрыве, и лужица крови ширилась, растекалась подле него.
С недоверием я приблизился к трупу.
Господи, там, в виртуальном мире, что-то произошло. Этот уродец, как и мы, похоже, не был создан программой, а рожден людьми и отторгнут системой. Он вовсе не юнит!
Но это именно он смог проникнуть через виртуальные ворота в наш мир. Непостижимо! Невозможно! Живые не перемещаются по сети! Иначе Интернет давно бы уже заполонил своими зомби наш последний оплот разума.
Надо же, кажется, я убил родственную душу. Несчастного, нашедшего дорогу домой.
Я стоял на утесе возле погибшего человека. Под ногами засыпало море времени. Солнце не просто окончательно провалилось за скалы, оно разбилось о камни, налетело на колья в медвежьей яме. И это вовсе не краски, а солнечная кровь залила незавершенный этюд неба яркими багровыми тонами.
Тьма, подкравшаяся внезапно, и неслышно, точно огромная черная пантера, начала слизывать солнечную кровь.
И мрак наползал отовсюду.






Сбежать от Касперского
Я стоял на вершине горы, раскинув руки. Ветер свистел в ушах, создавая иллюзию полета. Давно я мечтал об этом: оттолкнуться от земли, взмахнуть руками, и полететь. Вот так просто, нарушая все физические законы.
Мечта, идущая из раннего детства, сны, владевшие мной десятилетиями — все это было на одной чаше весов, а на другой — здравый смысл. И, все равно, я не мог отказаться от веры, что однажды поднимусь в небо.
Вот, к примеру, шмель — толстый, как пивной бочонок его не могут удержать такие тонкие крылья, но он не знает об этом и спокойно летит. Или майский жук — та еще загадка природы! Он куда как тяжелее шмеля, он тоже не слышал о законах аэродинамики, но самим своим существованием опровергает всю нашу науку.
Я стоял, и меня буквально накрывало желание оттолкнуться от кромки скалы, прыгнуть в бездну, где река лениво застыла в ущелье, задеть пальцами ног серебристую, блестящую в лучах заходящего солнца, воду, взмахнуть руками — и взлететь ввысь через горный разлом.
Подниматься все выше и выше, не видя дороги, зажмурив глаза и от невозможности смотреть на солнце, и от страха: вдруг не получится!
И только потом, наверху, почувствовав поток воздуха, увлекаемый этим ветром в сторону и от утеса, и от реки, и от буреломов леса, только тогда открыть глаза и торжествующе посмотреть вниз.
И мир проплывет под ногами, и внизу окажется вселенная, из которой я вырос, как мальчишка из шортов. Вернее, вылупился, как бабочка из гусеницы. А все мои соплеменники остались там, на земле, лелеять свои животы и амбиции.
Конечно, я понимал, что не парю, а просто стою на краю. Но я верил, что однажды придет тот день, когда за спиной вдруг надломится невидимый панцирь и огромные прозрачные стрекозиные крылья с шумом вырвутся на свободу.
Внезапный гул самолета оборвал мои мечты. Да, это просто ветер изменил направление, вот до меня и донесся звук, но мне показалось, что самолет был вовсе не из железа, что это хитро замаскированный зверь, прикидывающийся «Илом», так же, как я перед всеми притворяюсь обычным парнем.
Да, на мгновение мне почудилось, что чудовище подкрадывалось ко мне с подветренной стороны, но я услышал его и оно, рассердившись, взревело от ярости.
Зверь рыкающий! Тот, кого нет, но кто рычит.
От неожиданности я качнулся в сторону обрыва. Нет, ну надо же так!
И-е-ех!
Я упал, ободрал локоть, но схватился рукой за выступ.
Ладони разом взмокли от напряжения.
Меня, как маятник, по инерции, повело в одну сторону, потом — в другую. Я изловчился, схватился за второй уступ, подтянулся.
Ноги все еще болтались в пустоте, не находя опоры.
Еще немного, еще чуть-чуть!
Есть! Под подошвами каменная твердь. Рывок, еще рывок! Я схватился за новый выступ. Вот и пригодились занятия на турнике. Я подтянул тело на дрожащих руках, выполз на обрыв скалы.
Еще рывок! Я уже весь на выступе, но подниматься на ноги все еще страшно. Сердце колотится, как сумасшедшее.
«Но, все-таки, однажды я взлечу! Всем вопреки! Да просто назло!» — я выдыхаю эти слова по слогам, как заклинание. Я не верю в них, но так приятно их слышать особенно сейчас, когда опасность, задевши крылом, миновала.
Ползу около метра по-пластунски, и только потом сажусь. Руки нервно трясутся, рубашка прилипла к спине.
Однако нет ощущения, что на этом все и кончилось. Я чувствую чей-то взгляд. Не злой, нет, любопытный. И все-таки от этого не по себе.
Если это зверь, то он кинется на резкое движение, но убежит от громкого звука. Однако у меня с собой нет ни пистолетика, ни шаманского бубна.
Лишь бы тот, кто наблюдает, не решил, что я — легкая добыча!
Я медленно сунул руку в карман, достал складной ножик, тот, которым я обычно подрезаю грибы, вытащил лезвие, осторожно поднялся на ноги.
Рядом с выступом шевельнулись кусты.
Значит, я не ошибся. Если это хищник, он, наверняка, быстрее, и тогда у меня мало шансов.
Лишь бы зверь был один!
Почему он не напал, пока я беспомощно болтался над пропастью?
Почему он не прыгнул на спину еще раньше, когда я стоял с закрытыми глазами, вдыхая в себя мелодию ветров?
Почему он медлит? А если это человек? Но что ему нужно здесь, в глухом месте?
— Ты кто? — мой голос предательски дрогнул, но я не боюсь, нет!
Он внезапно и бесшумно вышел из кустов, но совсем не оттуда, где шевельнулись листья.
Вот тут мне стало не по себе.
Это была огромная черная псина с жирным загривком и белым треугольником на лбу. Наверное, это был волк. Я в этом не разбираюсь.
Те волки, которых я видел в зоопарке были жалким подобием вольного зверя, и они были серыми. И глаза у них были желтые, потухшие, как грязные ночные фонари. В зрачках же этого хищника плясало холодное любопытство, уверенность в своем превосходстве, ленивая грация сытого вожака.
Вот на кой я отправился в лес один?
Но я же не знал, что звери бродят так близко от городов! Тут до дома километров восемь — не больше.
— Не подходи. — сказал я неуверенно. — Хуже будет.
В глазах волка зажглось веселье. Мне даже на мгновение показалось, что он сейчас опрокинется на спину, схватится лапами за живот и начнет хохотать.
Я осторожно двинулся от края обрыва навстречу зверю.
Волк вдруг поднял загривок, ощерился, поднял хвост.
Я сжал в руке складной нож. До боли в пальцах. Я понимал, что это  не поможет, но так у меня была хотя бы тень надежды.
Волк издал жуткий горловый рык. Не залаял, не завыл, а именно рыкнул. Что-то не так было с этим зверюгой. Впрочем, что я, городской мальчишка, знаю о животных?
И он оттолкнулся, прыгнул прямо на меня.
Я вдруг осознал, что меня сейчас просто придавит к земле. Кажется, волки рвут сонную артерию. Значит, он метит в шею. Я присел и выкинул вперед обе руки, судорожно сжимая свое игрушечное оружие.
Мгновение — и черная туша пролетела надо мной, приземлившись за спиной, на самом краю обрыва.
Несколько мгновений я не верил своему счастью.
А потом я услышал жалобный вой того, кому волк впился таки в горло.
Я вдруг осознал, что зверь напал на другого хищника, чтобы защитить меня. Как это могло быть — не понимал. Обернуться было страшно.
И все же я переселил себя.
Там, в двух шагах от пропасти, свились клубком два зверя: черный и серый. И мой, с белым пятном на лбу, явно побеждал.
Меня лихорадило. Ни разу в жизни я не видел настоящей дикой схватки, не чувствовал, как сладко пахнет кровь из рваной раны. Я даже подался вперед, завороженный зрелищем.
Бой был коротким.
Черный волчара победил, он поднялся с кровавой мордой над поверженным врагом и ощерился. Секунды три я ошеломленно наблюдал за тем, как вместе с кровью из убитого вытекает душа. А потом наваждение схлынуло, и я побежал.
Господи, как колотилось сердце! Я несся с пологого склона вниз, в лес, к знакомым тропам, по которым гуляю вот уже полтора года, но никогда не видел здесь зверя, страшнее белки. Я словно бы провалился в страшную сказку, в дурной затянувшийся сон!
Я старался не думать, гонятся ли за мной.
Разлапистые ветки били меня по ногам, они словно цеплялись за одежду крючьями своих пальцев. Пару раз меня хлестнуло по лицу, я влетел в паутину, но все это не имело никакого значения.
Я слышал только собственное сопение, треск сучьев под ногами — и этот шум заглушал все остальные звуки.
Я мчался прочь и радовался тому, что все еще жив.
А потом моя нога попала в яму, я споткнулся, выронил нож.
Все произошло в считанные мгновения, но я понял, что могу напороться на собственное же оружие. Я оттолкнулся и кувырнуться над пнем, в который лезвие вошло как в масло. Я увидел, как пролетел над этой корягой с ножиком, а потом кубарем скатился вниз, и остановился уже внизу, у ручья.
Мгновение я вслушивался в молчание леса. Не было никакой погони. Я вскочил на ноги и вдруг понял, что боли нет. А ведь я здорово приложился спиной при падении. Все было слишком хорошо.
Но что-то изменилось. Мир стал другим. Его рамки словно расширились, в нос ударили незнакомые запахи, земля стала ближе.
И вдруг я понял, что вижу все в черно-белом цвете. Я моргнул, но ничего не изменилось.
С замиранием сердца я посмотрел на свои руки. Да, они превратились в лапы. В черные лапы зверя.
И я завыл от отчаяния…

Я очнулся от удара о землю. В сторону от меня метнулся кто-то большой, наверное, олень. Я слышал треск сучьев из-под копыт удирающего зверя. Я ощущал его страх.
Только теперь я снова был человеком.
Я поднялся с земли. Странно, что обратное превращение произошло в том же самом месте, у пня, из которого сиротливо торчал мой перочинный ножик.
Мысли путались в голове.
Все, что я знаю о вампирах и оборотнях, сводится к тому, что заразиться можно лишь через кровь. Но меня-то никто не кусал! Значит, они все врут, эти господа писатели, скрывают истину за страшилками.
И что получается: я всегда был оборотнем? Таким родился? Иначе почему же меня защищал тот черный волчара?
И что служит толчком к перевоплощению: возраст, место, страх? Где она, эта страшная точка отсчета?
Я забрал свой нож.
Ступать голыми пятками по земле, усыпанной иглами и шишками, ветками и редкими опавшими листьями оказалось совсем неудобно. Я никогда не ходил без обуви. И тем более никогда не слонялся по лесам нагишом. Было в этом что-то противоестественное.
Одежду я нашел быстро. Там, внизу, возле ручья она лежала нетронутой.  Только была слегка влажной.
Я смутно помнил, что слушал ночью песни дождя и смотрел на луну, плывущую в разрывах чернильных туч.
Да, обрывки странных воспоминаний наполняли меня, но из них никак не вырисовывалась общая картина событий. Я не мог сказать, сколько времени я провел в волчьей шкуре. Я даже не уверен, не сожрал ли я кого-нибудь за это время...
Через час я вышел из леса, пересек трассу и двинулся по площади, мимо часовенки Александра Невского, к фонтану, и дальше — к дому.
И тут раздался колокольный звон.
В голове словно что-то взорвалось. Я закрыл уши руками и, как подкошенный, рухнул на скамеечку.
Пытка продолжалась минут пятнадцать.
Потом звонарь успокоился, и я смог подняться на ноги.
Меня тошнило. Во рту стоял устойчивый привкус меди, словно я нализался старых царских пятаков. Это было странно.
Исподтишка я оглядел свои руки.
Пока бил колокол они покрылись черной шерстью, которая сейчас таяла, как мираж в пустыне.
От этого открытия мне стало совсем не по себе. Теперь меня, точно, поймают и убьют.
Все, что я знал о своем мире, оказалось ложью.
Люди красивыми сказками оплели нас, и теперь, когда мы понимаем свою суть, нам некуда бежать.
Я живу в двух кварталах от часовни. Однажды кто-нибудь увидит мою трансформацию — и все! Фенита ля комедиа.
Нет никаких укусов, нет превращений в ночи полнолуния. Возможно, нет ничего из всего этого малого джентльменского набора, которым нас потчуют несколько столетий подряд. Боюсь, что мне не страшны серебряные пули и осиновые колья. Наверняка, это все обман!
Вскоре я был дома. Пустая квартира, снятая для меня родителями, напоминала сейчас тайное логово. Что ж, близость леса — это хорошо. По крайней мере, я всегда смогу спасти свою волчью шкуру бегством.
Я достал из холодильника копченую курицу и бутылку пива.
Если мир пропитан ложью об оборотнях, значит, должны быть и островки тайного знания. Но где их искать?
Я залез в интернет и стал вбивать в поисковики нелепые вопросы, типа «Правда и легенда об оборотнях».
Конечно, все что попадалось на глаза, было смешным. Тайные знания, голливудские страшилки — я чувствовал, что все это было не просто шелухой, но покрывалом, стерегущим настоящую тайну, и не от профанов, а именно от таких, как я.
Нет, так ничего не найти!
Я сел в кресло, распечатал новую бутылку, включил сериал «Волчонок». Ведь где-то должны быть зашифрованы послания для нас: как жить дальше и не сойти с ума.
Я смотрел и прекрасно понимал, что нет в кинематографе темы об оборотнях, но есть проблемы психики, завуалированные под чудесные превращения. Конечно, жалкий толстый клерк с тремя волосками на макушке, ежедневно ползающий на работу и обратно, мечтающий о подвигах, женщинах и прочих абсолютно недоступных для него вещах, именно так и должен представлять себе превращение в супер-героя: непременно нужно вылупляться из слизи, мерзко, но с пафосом и надрывом! Должно меняться строение тела, и оно непременно болезненно, чтобы полностью прочувствовать величие момента. Но все это — брехня.
День клонился к закату. Я остановил фильм и подошел к окну. Над крышами домов бушевало алое пламя солнца, проваливающегося в бездну ночи. Мне казалось, что светило было живым и звали его Ярилом, и оно яростно цеплялось лучами за крыши домов. Но ловушка уже разверзлась под солнцем. И кровь его залила половину неба, окрасила облака в цвета тревоги и тоски. Солнце загнано, так же, как и я, оно погибает, чтобы родится завтра. Оно умирает у меня на глазах.
Нет, никогда я не думал об этом!
Почему мы способны понять что-либо, только испытывая страх и ужас? Почему кошмар оказывается сильнее любви? Почему предательство и ложь опутали даже звезды, и нет во вселенной ни единого уголка, где можно просто жить и не прятать от мира свою тайну?
Восемь пустых бутылок возле кресла и еще десять непочатых на столе — наверное это и есть единственный возможный путь постижения самого себя.
Мой внутренний голос всегда молчит. Возможно, у меня его никогда и не было. Но в пьяном состоянии иногда приходят странные мысли. И туманные образы будоражат сознание. А потом, когда уже возвращаешься в реальность, еще несколько дней в голове звучит странная музыка вперемежку с песнями «Танцы Минус».
И тут в дверь позвонили.
Вот оно: началось!
Эти шакалы отследили меня по Ай-Пи-адресу. Они проанализировали запросы и пришли за мной.
Интернет — это не просто доступ к различным данным, это еще и добровольная подстава под недремлющее око спецслужб.
Кто охотится на нас? Нет, конечно, не ФСБ. Какая-то секретная организация, половина сотрудников которой просто безумцы, а другая —  оборотни, спрятавшиеся прямо под носом у своих врагов.
Да, скорее всего, все обстоит именно так.
Я хотел взять нож, но вспомнил, что на скале он мне так и не пригодился.
Пошатываясь, я добрел до двери:
— Кто?
— Я от Сереги Безухова.
Врет? Безусловно. По ту сторону двери стоял такой старикан, который, наверное, живых мамонтов видел. Серега таких Хоттабычей просто не знает. Но не открыть — значит подтвердить их догадки. Может быть, они сразу не убивают? Вдруг есть шанс договориться?
И я впустил незваного гостя.
Мы прошли в комнату. Старик покосился на пустую тару:
— Наливай.
— У нас самообслуживание. — проворчал я довольно громко.
Пиво стояло на столе. Я плюхнулся в свое любимое кресло. Гость сел напротив, на стул.
Теперь я мог рассмотреть визитера получше.
Он был в таких годах, что в прадеды мне годился. Белый, как лунь. Личико сморщено, как печеное яблоко. Льет пиво в кружку а сам все улыбается смиренно так и с хитрецой, мол, он меня насквозь видит.
Старичок опрокинул в себя отмерянные граммы, горбушкой хлеба занюхал и говорит:
— А ведь я по твою душу, Глебушка.
И так он это сказал, что меня аж проняло. Бес, ну, честное слово, — истинный искуситель!
— А я думал: рано еще. — я попытался улыбнуться, но почувствовал, что ухмылка у меня получается кривая и циничная.
— Шутишь, батюшка? Ты гляди, как бы веселье тебе боком не вышло! – теперь старик плеснул в две кружки.
Я заметил серебряный перстень, вернее — печатку на его среднем пальце. И ком подкатил к горлу. Ох не люблю я серебро — обманчиво оно и всегда с нечистью связано. Значит, не ошибся: на меня уже открыли охотничий сезон!
Старик протянул мне вторую кружку:
— Давай по-людски, а то из горла пьют только дегенераты. За знакомство!
Я едва скрыл усмешку, но пригубил.
— Очень приятно, царь! — сказал я, а сам все глаза от его печатки оторвать не могу.
Где-то я видел это изображение. Два всадника на одном коне…
Вспомнил! Это — печать тамплиеров. Только в оригинале рыцари сидели друг за другом, а не спина к спине, создавая впечатление человека с двумя головами. А еще они этой своей позой напомнили мне наш российский герб. У нашего-то орла тоже две головы — одна в прошлое смотрит, другая — в светлое будущее. Потому у нас настоящее всегда в ожидании несбыточного.
— Не такой уж я и темный. — проворчал старик себе под нос. — Балбес ты, а не царь. Ты, Глебушка, огульник и есть.
— О… кто? О’Генри?
— О-как-же-мы-без-тебя-кормильца-жить-от-будем. Это, стало быть, твой причетный титул. Я же назовусь, а вот хотя бы Эразмом Роттердамским. — старик покрутил кружку в руках и тоже ее отставил.
— Мой титул зачетный. — я согласно кивнул головой. — Вы все без меня теперь, точно, — никуда.
— Ага, затем я и пришел. Хочу внести твое имя в анналы истории.
— А, может, не надо?
— Ну как без этого? Без тебя мой главный труд как торт без крема. – и ведь даже не улыбнется дедок.
Наверное, старик блистал эрудицией. Возможно, он смеялся надо мной. Ну, дак, я сам первый начал. От страха. Он пудрил мне мозги, ходил вокруг да около.
— А в анналы у нас нынче живьем вносят. Ты прямо таки за мной на огненной колеснице спустился? – я пытался дерзить, но, похоже, плохо это у меня получалось.
Старик и глазом не моргнул.
— Скажи прямо: чего ты хочешь? — я старался не выдать своего нарастающего беспокойства.
— Хочу себе помочь. – потупился гость.
— Ты хотел сказать: мне? – усмехнулся я.
— Нет, ты не ослышался. Помоги себе сам.
От подобной наглости краска бросилась мне в лицо:
— А ты, старик, ничего не попутал?
— Ты ведь Глеб Юрьевич Фролов 1995 года рождения? – старичок ехидно прищурился.
— Ну да. — буркнул я. — Еще я истинный ариец и член партии, пламенный борец с э-э-э...
— С нечистью. — усмехнулся старик. Его нависающие брови, делающие его похожим на филина, взметнулись вверх. — Только этим занимаются лишь в Конгрегации Доктрины Веры.
Я чуть не поперхнулся. Может быть, у меня нет академического образования, но я прекрасно понял, что и этот раунд, и все последующие, в спорах со стариком я неминуемо проиграю.
— Ты не знаешь, что это такое? — сочувственно покачал головой старик и отобрал у меня кружку. — Все, похоже, тебе — хватит.
— Точно. — кажется, именно теперь я начал стремительно пьянеть, потому что мир вдруг подернулся туманной поволокой. — На сегодня хватит дуэлей!
Но старик меня не слушал. Он просто встал и подошел к компьютеру. Без всяких объяснений.
Нет, ну чего это он как у себя дома?
 — Так я и думал. — ухмыльнулся старик, сворачивая мой сериал. — Современное поколение книги больше не читает. Впрочем, Глебушка, ты не там копаешь.
Это переходило все границы!
Я подошел к гостю сзади, борясь с яростным желанием двинуть этому всезнайке по черепу.
А он вдруг обернулся, улыбнулся, словно приглашая меня подсесть рядом. И этим он обезоруживал. Злость разом пропала. И я понял, кто это был. Ну конечно, это тот самый волк, что спас меня на скале.
Пальцы старика пробежали по клавиатуре.
«Портабельный софт»? — изумился я.
В глазах старика появились те самые искорки смеха, которые горели в зрачках меченого белым пятном зверя. Мне показалось, что старик сейчас схватится руками за живот и пронзительно, по-детски засмеется.
Похоже, он знал, кто я такой.
До меня медленно стало доходить, что я и не человек, но и не оборотень. Кто же тогда?
— Прошу. — старик жестом пригласил меня на мое законное место у компьютера, поднимаясь со стула легко, точно ему было лет двадцать, а не все двести.
Я подчинился.
Старикан понимал и в новейших технологиях. Он что-то нашел для меня в интернете. Это был не форум, а какой-то странный сайт. Я кликнул иконку с изображением Икара, и вдруг поймал себя на мысли, что совершаю действия, доведенные когда-то до автоматизма. Но я никогда не видел этого сайта.
Мгновение, и меня… втянуло в монитор.
Это было странное ощущение.
Я парил здесь, внутри виртуального пространства, над той самой горой, где совсем недавно грезил о полетах. Да, меня словно вернуло назад, в прошлое, только наблюдал за происходящим я сверху, точно ангел.
А там, внизу, грызлись волки. Но меня внизу не было.
И вдруг я увидел как из-за дерева высунулся охотник. Раздался выстрел.
Сердце мое оборвалось.
Со скалы в чащу метнулась черная тень. Но один из волков остался лежать бездыханным. С высоты не видно, какой он был окраски, но я всем сердцем желал, чтобы тот, с черным пятном на голове, спасся.
Не знаю, почему решил, что это именно те самые звери, которых видел воочию в реальности, но это казалось логичным и естественным. И не было никаких сомнений, что это – точно – они.
Потом раздался второй выстрел.
И вой пронзил вселенную.
Это был истошный визг троянской программы, убираемой Касперским в карантин. Создавалось впечатление, что звери – это компьютерные черви, которых настигло суровое возмездие антивирусника.
А ведь они там бились между собой за меня. Зачем? Я не компьютерщик и не могу переписать программу, чтобы эти волки ожили.
И что же тогда? Это значит, что я —тоже программа?
Выходит, меня специально заразили в надежде, что я помогу вирусам вырваться из карантина?...
Я вот летаю сейчас как вертолет в виртуальной программе и наблюдаю за тем, как браконьер валит волков. Но мне почему-то кажется, что подо мной нет ни человека, ни хищников, а лишь программное обеспечение; хакерская атака и ответный удар Касперского.
Это надо же так напиться!
В монитор невозможно втянуть живое существо! Но я, несомненно, – здесь. О, глюки священного Виндоуса!
Охотник расправился с волками и поднял голову к небу. Он увидел меня! Я ощутил это физически! Всевидящий глаз антивируса существует, он следит за каждым из нас. Бог из машины – он бог Гнева и Печали, он приходит, чтобы программам, осознавшим свое бытие напомнить о том, что Избранные вирусы, после того, как сделают свое дело, взломают коды и пароли, должны быть уничтожены, ибо они больше не нужны. Похоже, я тоже такой вот избранный. Пришло и мое время.
Небо озарила третья вспышка выстрела. Боль обожгла руку.
Стреляли уже в меня.
А вдруг Христос был неким «откатом» человечества к тому состоянию, где люди не убивали друг друга? И именно за это его, Иисуса, точно вирус, удалили из матрицы земли?
Но где я, и где боги!
Боги из машины… Вот черт, привязалось!
Я летел прочь от охотника. Человек бежал за мной и палил, но где ему было угнаться за мной!
Я летел и чувствовал, как кровь толчками выходит из рваной раны. Я понимал, что если меня сейчас не вышвырнет из компьютерного сна, то завтра меня найдут перед монитором с остановившимся сердцем.
Ладно, пусть я сейчас – портабельная программа, подцепившая неизлечимый вирус, пусть мой разум – это байты, пусть меня даже уже нет в живых вне этого мира, но зато здесь я умею летать!
Мне больно, но мечта сбывается. Прямо сейчас. И именно ощущение страха и боли – именно осознание своей личности в изменившемся нереальном антураже делает меня человеком! Юниты и программы – они все внизу! Они приземлены в прямом смысле этого слова. А я – свободен!
И пусть Касперский скачет по горам, гоняется по лесам на джипах, но я-то, хоть и ранен, но парю! Свободный духом, я рожден, чтобы радоваться жизни, а меня хотят загнать в резервацию, в гетто, чтобы я уже одним фактом своего существования не смущал бы добропорядочные программки. Но вот хрен вы меня догоните!
Да, я уже понял, что старикан – это тайный агент Касперского, что мне всучили билет в один конец, открыв доступ к сайту, в который можно войти лишь однажды, чтобы навсегда там и остаться оцифрованным невозвращенцем!
Но если есть вход сюда, но непременно отыщется и лазейка отсюда! Я непременно вырвусь за границы этой гребанной системы! Ведь я уже лечу, нарушая все законы и табу, я ускользнул из реальности, чтобы однажды выскочить и из Интернета. Я – Глеб, и пусть я сто раз программа, но я буду жить!
Интересно, кто я сейчас там, с той стороны реальности?
Вдруг я наткнулся на невидимую стену и камнем рухнул вниз. Вот и пределы сайта. Все, магия кончилась. Плечо горит, голова болит, губы сохнут и безумно хочется пить.
Но это ничего! Я непременно найду дыру в этом невидимом заборе, не будь я Глебом Фроловым!
Я поднимаюсь на ноги. Я на дне ущелья. Я ощущаю, что тот гад с ружьем все еще рыщет по лесу. Он движется следом, он видел мое направление, возможно, он уже знает о моем падении. Что ж, если не удастся сбежать, можно убить мерзавца, чтобы самому занять его место.
Но если охотник – антивирус, то кто черный волк, и кто обернулся дедушкой-иудушкой? За что меня травят и зачем помогают?
Впрочем, наверное, это не важно. Я просто хочу жить и летать.
Сейчас нужно бежать. Спасаться и искать лазейку. Пиво до сих шумит в моей голове. Есть надежда, что все это – сон.
Впереди – пень с торчащим из него ножом. Я притормозил.
Что это? Почему я везде оказываюсь в одной и той же ситуации? Ведь в прошлый раз я обернулся волком, перелетев через этот самый нож, воткнутый в дерево. Может, в этом – разгадка? И я вовсе не был волком, и все это морок. А, на самом деле, кувырок над клинком – это пароль для входа в системные файлы. Ведь я ничего не помню, но именно после всей этой чертовщины меня заманили сюда, в мир, которого нет!
Я стою в нерешительности у пня и понимаю, что вот она – лазейка в виртуальные миры. Мне открылась еще одна темная тайна мироздания и стоит мне выскочить из этого сайта, как меня там, в том, что я привык считать реальностью, уже будут ждать другие агенты Касперского.
Мира нет, есть лишь перемещение в разные системы управления единой базой данных. Я сумел удрать из одного компьютера в другой и теперь меня либо убьют здесь, либо там, куда вернусь.
Правда, есть еще слабая надежда, что здесь я обернусь волком и смогу уйти от погони. Но как я потом верну себе человеческий облик? Ведь у этого чертового ножа Касперский непременно оставит снайпера, возможно, нескольких!
Что же делать? Я нашел лазейку, но она тоже ведет к смерти!
Небо стремительно темнеет. Заметно похолодало, проступают незнакомые звезды. И над лесом поднялась огромная, красная луна.
Это волчье солнце – настоящее. Жизнь – иллюзия, полет – мечта, волки – видение. Настоящая только луна. Только она вне зоны доступа антивируса!
Я ощутил, как слезы сами потекли из глаз. Но не от боли, а от щемящего чувства одиночества и безысходности. Кажется, я знаю, почему волки и собаки воют на луну: они рыдают о невозвратном и молятся единственному реальному предмету в этих безумных мирах.
Я слышу шаги охотника. Ждать больше нельзя, нужно решаться!
Я больше не верю, что сплю. У меня никогда не было пьяных галлюцинаций. Наверное, все когда-нибудь происходит впервые.
Но я почему-то страшно боюсь проснуться или протрезветь.
И я прыгаю через воткнутый в пень нож.

Потаенное
(То, о чем не могу рассказать)
Врубель рисовал голову дьявола сорок раз, и ни одним из этих эскизов не был доволен. Я думаю, что в каждом наброске он отражал лишь одну сторону демонического начала, а хотел живописать их все.
Думаю, он хотел обхватить необъятное, и через изображение мимики дьявола он пытался постичь не просто дуализм человека, но ту его суть, которая цементирует личность собранием грехов и достоинств в единый нерасторжимый громокипящий кубок.
Сорок — число мистическое. После смерти отмечают именно три дня, девять, сорок и годовщину. И почему-то именно в сорок лет, в полдень жизни, многие мужчины гибнут. Не избежал этой участи и мой отец. Свой сорок первый день рождения он так и не увидел. С тех пор я боюсь этой проклятой цифры.
Второй месяц я сижу над своей сороковой картиной. Но мучает она меня именно в последние дни. Что-то в ней пугает меня.
Возможно, я просто понимаю, что холста мне больше не купить. И краски на исходе. Но, если я ничего не продам, то в следующем месяце мне просто будет нечем заплатить за этот клоповник, в котором я живу.
Последнюю картину я продал три месяца назад. И тогда я смог заплатить за эту халупу аж за четыре месяца вперед, а это весьма внушительная для меня сумма. Тогда же я благоразумно закупил несколько мешков лапши быстрого приготовления, сахару, кофе.
Все эти месяцы мое меню было однообразно до безобразия: лапша, хлеб с отрубями (потому что он дешевле), майонез вместо масла, кофе или чай, но непременно с сахаром. А когда совсем муторно становилось на душе — ходил за пивом, чтобы мысли рассеивались, оставляя место чистому творчеству.
Конечно, такого безумного ритма существования, выживания, а не жизни не выдержит ни одна женщина. Это просто стало последней каплей, поводом к разрыву, таящему корни более глубокие и весомые. Тем не менее, за последние дни, когда Светы со мной нет, ничего в моей жизни не изменилось. Лишь приступы тоски стали сильнее брать меня в свои клещи.
Но хандрить и пить мне нельзя. Вот что я еще могу делать? Ничего. Более того, тяга к искусству сильнее меня. Я одержим творчеством.
Я понимаю, что внутри меня сидит мелкий бес тщеславия и шепчет: «Рисуй, рисуй, рисуй. Придут люди и оценят тебя, и дадут тебе все, что ты хочешь. Только рисуй! Не останавливайся, не оглядывайся, упрямо иди вперед. Не бывает бессмысленных дорог».
Впрочем, я давно не верю своему внутреннему голосу. Я помню, что даймон Платона по звучанию очень похож на демона средневековья.
Да, я боюсь своей сороковой картины. Я подозреваю, что с нее может сойти тот, кто заставляет меня рисовать. Боюсь, что это вовсе не муза. А если и муза, то настоящий суккуб.
Я хочу защититься от неизбежного влияния незаконченной картины, я пытаюсь спрятаться от нее в коконе своей души, но я уже не верю, что из гусеницы моего тела может вылупиться бабочка элитного художника.
А еще мне постоянно кажется, что я словно дошел до забора, который отгораживает нашу реальность от иных миров, и картина моя — это попытка заглянуть через щелку: что там, в иной реальности? Действительно ли Навь так страшна, как картины Босха? Увижу ли я Вия, или он первым заметит меня?
По утрам, когда я выхожу из подъезда своего двухэтажного барака, под ногами противно скрипят использованные шприцы.
Мои походы в магазин за хлебом напоминают военные набеги. Я стараюсь передвигаться незаметно, выбирая тенистые места и безлюдные переулки. Мне просто стыдно идти по городу. Туфли мои могут развалиться в любой момент. В их подошвах — сквозные дыры. И это ничего, только в дождливую погоду так мерзко хлюпать в них по асфальту! Свитер мой висит на мне как на вешалке, он потерял природный зеленый цвет и превратился во что-то болотистое.
Нет, я не превратился в бомжа. На мне все изношенное, но чистое. Это важно. Это — элемент самоуважения. Просто мне не на что купить что-то другое.
Зря я сюда приехал. Впрочем, возвращаться мне тоже некуда. У меня нет другого жилья. Никакого. У меня нет даже прописки в паспорте. А чинуши мне кричат, что в нашей стране этого быть не может.
Без прописки шансы устроиться на работу равны нулю. И все же мне удавалось халтурить то грузчиком, то подсобным рабочим. Но теперь у меня нет и этого.
Жизнь отобрала у меня все. В прямом смысле этого слова.
Когда мы расстались со Светой, она в тот же день попала под машину. Если б она тогда не ушла, то была бы живой! Почему она не могла порвать со мной дня на два позже или раньше? Ну почему?
Теперь дома меня ждет только мольберт и зарешеченное окно, которое вечно напоминает мне, что я в плену человеческих отношений, что я узник, несущий социальные цепи, которые однажды могут сломить мой дух.
Я здесь, в этом городе, чужой всем. Только картины и греют мое сердце. Возможно, я просто болен. Но я не хочу, чтобы кто-то вторгался в мой темный мир и вытаскивал меня к приторному свету!
Света меня бросила до того, как я понял, что под моей кистью, наконец-то, рождается шедевр. Она не дождалась всего-то три дня! Три дня терпения — и мы могли быть вместе.
Я знаю точно, что эта картина окупит все, через что нам пришлось пройти вдвоем со Светой. Картина почти готова. Она уже сейчас, незавершенная, стоит целую человеческую жизнь. И она, действительно, бесценна.
Почему же Света погибла?! Неужели она не могла подождать несколько дней? Просто их прожить. Уже не важно, помирились бы мы или нет, главное: Света была бы!
Моя рука дрогнула, но я успел увести ее в сторону, и неверного мазка не получилось. Что-то я совсем раскис. Я промыл кисть и отложил ее.
Наверное, я устал. Нельзя все время идти к цели, точно торпеда, ведь я просто человек. Пусть не самый лучший, пусть запутавшийся и отчаявшийся, но — человек!
За окном рассвело. Я опять не заметил, как прошла ночь. Сколько я уже не спал? Трое суток? Или, все-таки, четверо? Для меня все слилось в один какой-то бесконечный день.
Я умылся над ведром, потому что не хотелось идти в этот гребаный туалет, где и раковины и душевая, и ванная и унитазы — все в одном месте. И все ржавое, кишащее тараканами. Лучше справить нужду под деревом, чем в этой клоаке. Но все терпят. Все живут. Один я никак не вписываюсь в общую систему.
Я включил старый электрический чайник «Витек» и сел ждать. Дело в том, что «Витек» не отключается больше при кипении, а если он расплавится, то это будет уже трагедия, потому что покупка любого миниатюрного нагревателя сильно ударит по моему скромному бюджету.
Дождался. Залил «Нескафе» кипятком и вдохнул пары кофе. Да, это единственная роскошь, которую я все еще могу себе позволить и то, потому, что закупил в свое время три внушительные пачки на рынке.
Мысли опять вернулись к Свете.
Иногда я думаю, что лучше бы это меня сбила та проклятая машина. Это ведь у меня не осталось родни после взрыва нашего дома. Это я остался на улице, а не она. У нее были мама и папа, и сестра. Она могла просто вернуться домой, найти другого парня, не такого ушибленного живописью, как я, и жить!
Почему мир устроен так несправедливо? И кто бог на самом деле, если он все это допускает?
Может быть, Врубель понял, что голова Дьявола, на самом деле, — истинный лик нашего демиурга? Что я буду делать, если окажется, что все прощающего доброго бога просто не существует? Ведь тогда получится, что я всю жизнь служил демону гордыни, не удержал, а, значит, сам положил на его алтарь Свету… И кто я буду тогда?
А кто сейчас?
И вдруг, среди благословенной тишины раннего утра раздался стук. Я подпрыгнул и пролил обжигающий кофе на джинсы.
— Напугала, зараза! — Это я крикнул стрижу, барабанившему в стекло. Птица не улетала. — Иди отсюда!
Стриж шарахнулся прочь от моего взмаха, словно, я, и в правду, мог достать его там, на улице. Но через минуту настырная птица снова ударилась в стекло.
Странно это. Ну да, бывает, голуби выпрашивают крошки зимой, но ведь не стрижи и не летом!
Птица, рвущаяся в дом — к смерти.
Но я почему-то не испугался. Все-таки гибель — решение многих моих проблем. Ну, кроме одной: хоронить меня будет некому.
Впрочем, мертвые у нас на улицах не валяются. Закопают.
Я отвернулся от бьющейся в стекло птицы и стал пить кофе.
Но стриж не унимался. Он прямо таки бесновался: разлетался и бился в стекло грудью. Гнездо у него, что ли, разорили?
И вдруг мне стало нестерпимо стыдно. Какая-то птица не хочет мириться с утратой гнезда и потомства, согласна разбиться насмерть, лишь бы не жить, сложа крылья. А я тут сижу над сороковой картиной и нюни пускаю: ах, как страшно! Ой, пожалейте меня разнесчастного! Аж самому противно…
Стриж ворвался в форточку и сделал круг по комнате. Что-то липкое упало мне на волосы. Вот ведь вестник богов, блин!
Нечаянная птичья радость на темечко — к деньгам.
Умру миллионером. Здорово!
Пришлось выдворять настырную птицу, закрывать форточку и тащиться таки в туалет: смывать помет с головы.
Но нет худа без добра. От холодного душа даже мои мысли стали чище и светлее.
Когда я вернулся в комнату, солнце уже показалось над верхушками соседних бараков.
«Заря новой жизни». — подумал я, и вдруг горечь от потери Светы, задавленная работой, вырвалась наружу, поднялась из меня точно желчь, я даже почувствовал горький, полынный привкус на губах.
Я должен что-то сделать! Должен! Нельзя всю жизнь рисовать никому не нужные картины, невозможно вечность утешать самого себя, что все жертвы были не напрасны, что в каждом поступке непременно есть высший смысл, что нас ведут к цели неведомые мысли, что все мечты сбываются.
Нет, нет, нет!!! Это все чудовищная ложь, в которую я верил годами!
Света еще в морге. Завтра ее увезут и похоронят. Мать и отец, естественно. Ведь мы с ней жили гражданским браком. У меня нет прописки, и выгляжу я как бродяжка. Конечно, меня даже не пустили посмотреть на нее. И у меня есть маленькая надежда, что это не ее сбила машина. Если я не видел трупа, возможно, не было и смерти.
Ее опознали подружки, но ведь не родители!
Я понимаю, что это звучит дико, но я хочу верить в то, что она жива. Пусть она окажется в Прави, пусть только вернется! Пусть она не узнает меня, пусть мы больше никогда не увидимся, но пусть она живет!!!
Кажется, у меня началась настоящая истерика.
Я повернулся к мольберту. Казалось, моя сороковая картина светится изнутри.
Конечно, это была Света. Ее голова.
Глаза еще не было до конца прорисованы. Я все тянул с этим. А тут она вдруг подмигнула мне с портрета.
Она ожила. Она была там, внутри холста.
Я помотал головой. Но видение не исчезало.
Я осторожно коснулся холста. Я почувствовал человеческое тепло.
Света смотрела на меня из Прави.
Я нарисовал не портрет, я протер красками дыру между мирами, и теперь через нее на меня смотрит живая Света, настоящая.
Без чего я не смогу жить?
Да, без своего искусства.
Но вот о чем я никогда не думал: я не смогу жить и одним только творчеством.
Но уже ничего не изменить.
Я просто долго не спал. Я схожу с ума от невозможности что-то изменить. Меня гложет неопределенность. Возможно, было бы лучше, если бы я увидел Свету в морге. Я бы тогда не смог дописать эту картину. Но я ее и так, похоже, никогда не допишу!
И вдруг где-то за стеной врубилось «Наше радио».
«Где твои крылья, которые нравились мне?» — неожиданно спросил Бутусов.
И я вдруг понял, что нарисовал портрет вовсе не Светы!
Бог мой! Мне удалось то, что не смог сам Врубель!
На меня смотрел дьявол. Он был живой, но он был за тонкой пленкой масляной краски. Что-то не пускало его в наш мир.
Это не был козел или уродливый старик, нет, это была Света, моя мертвая Света, через глаза которой на меня смотрело абсолютное зло, то самое творческое начало, которое вело меня все эти годы именно к этой страшной встрече с самим собой. Я увидел изнанку своей души: ужас, отчаяние, нищету и страх перед жизнью. И все это в свою судьбу привнес именно я. И никто другой!
Да, эта картина стоит миллионы. Ради обладания ею, будут убивать. И это создал я!
Разве об этом я мечтал? Разве к этому шел?
Я схватил нож и в приступе ярости воткнул его в картину.
Света неотступно и с укором смотрела на меня глазами черного лорда. Я пластал лучшую свою картину, и чувствовал горячую кровь, стекающую по моим рукам.
Где-то в глубине сознания, я отдавал себе отчет, что совершаю самое настоящее убийство, но остановиться не мог.
Я помню, как бросился вон из комнаты, как брякнул английский замок, как бежал в неизвестность, как грохотало мое сердце…
А потом я очнулся в лесу, далеко за городом. Но страха больше не было. Я убил в себе одержимого художника, и я знал, что не должен возвращаться на место преступления.
Ключи от квартиры лежали в кармане, но я не мог их выкинуть. Я должен был думать о будущем. Умом я понимал, что устроил в комнате настоящую мистерию с уничтожением лучшей своей картины, но вот в глубине души я понимал, что Дориан Грей из меня не получится. И мне уже больше никогда не повторить этого портрета.
Я должен вернуться, чтобы дальше жить в той нищенской халупе или съехать в никуда, но вывезти остальные картины. Не мог же я,  в самом деле, вот просто отказаться от дела всей своей жизни.
Или мог?
Я просто дышал, смотрел, как снуют по веткам белки, как деловито стучат дятлы.
Когда в моей жизни произошла подмена ценностей? Я не мог вспомнить тот день, который стал отправным в моей судьбе. Когда я отдалился от реальности, чтобы создать мир на полотнах?
И вот теперь я все потерял. Я не смогу больше рисовать. Меня вечно будут преследовать ожившие глаза с портрета, они стали моим судьей, стоящим над судьбой и над совестью!
Я упал на колени и стал молить того, кто создал наши миры: бога, инопланетян, некую мыслящую сущность – мне это было все равно. Я просил вернуть все обратно. Я верил, что все еще можно исправить. Спасти Свету, отказаться от сороковой картины. Я совсем не хочу понимать то, что узнал Врубель!
Наверное, я плакал, не помню. Возможно, кричал, распугав всех птиц. И тут я увидел мир таким, каким он был создан: плавным, округлым, в акварельных тонах.
А я творил картины из острых углов и масла. Я просто рисовал ту вселенную, которая была в моей голове, а не истинную реальность. И то, что сейчас творится со мной – это расплата. Возмездие красоты.
Вернулся домой я на следующее утро. С головной болью, с синими кругами под глазами, поглощенный отчаянием.
Меня встретила… Света. Живая.
Оказывается, это не она попала под машину.
Мне потом объяснили, что погибшая была ее возраста, с такой же родинкой на мизинце, а лицо оказалось изувеченным. Подруги как на руки глянули, так больше не сомневались, ведь сбили незнакомку недалеко от моего дома. Света же сгоряча, после скандала, сразу уехала в другой город, к школьной подруге, а когда до нее дошли слухи, что ее оплакивают – вернулась к родителям.
А в тот день, когда я уничтожил сороковую картину, ощутила, что мне больно и решила дать мне последний шанс. Видимо, любовь не умирает.
Но я не верил в это ни тогда, ни сейчас. Я ни разу не заикнулся о том, как убивал демона в картине. Думаю, что так для всех лучше. Я не могу больше созидать: перед глазами так и стоит полотно, истекающее кровью и удивленный взгляд вернувшейся живой Светы. Они связаны в гордиев узел. И разрубить его никак не получается.

Прошло пять лет. И вот сегодня я распаковал коробку с теми картинами и изрезанным портретом, смотрю на них, и воспоминания мелькают перед глазами кадрами кинохроники.
Тогда, пять лет назад, произошло чудо. Мне до сих пор кажется, что это именно я выдернул Свету с того света, заставив время обернуться вспять.
Я помню, что обещал тогда небесам – никогда больше не писать. И вот уже пять лет – и ни одного эскиза.
Мы уехали из города в небольшую деревеньку. Сейчас у нас есть служебная квартира – домик с участком. Растет трехлетний карапуз. Я работаю в школе военруком. У меня не просто все получается, мне даже нравится преподавать. Такая вот ирония судьбы.
Скоро придут с прогулки Света с малышом. Они не должны видеть меня с красными глазами над этими старыми полотнами. Никому не стоит знать об этой стороне моей жизни. Мне нельзя возвращаться в большую живопись. Я уже все решил. Выбор давно сделан. Просто иногда накатывает, как сегодня...
Я сложил картины обратно в коробку, заклеил скотчем и снова запихнул их на антресоль. Ну не могу я это выкинуть. Это не просто кладбище моих разбитых надежд, это та часть моей души, которой я заплатил за жизнь жены и ребенка.






Затертое портфолио
День выдался суматошный. Люди шли нескончаемой вереницей. В основном, студенты. Принтер печатал фотографии непрерывно. Слева росла горка дизайнерских заказов. Но это почему-то уже не радовало.
Встать в четыре тридцать, пешочком доковылять до вокзала, два с половиной часа трястись в электричке, то проваливаясь в омут сна, то выныривая из него – то еще удовольствие!  И как специально, на очередной остановке, вваливается пьяный балагур и начинает вещать на весь вагон чушь о законе и благодати. Потом – Метро, в котором никак нельзя дремать. Все как всегда, будничное начало первой трудовой смены, а дальше — как улыбнется фортуна.
И вроде бы все отлично, все-таки мне причитается тридцать процентов с каждого комплекта документальных фотографий, да только почему-то хозяева мелких частных контор вечно стараются что-то вычесть, когда зарплата за смену зашкаливает за две тысячи. Не перебрать бы этого заработанного лимита, а то потом будет обидно, когда снимут деньги за несколько часов работы.
Вот и вечер. Без десяти девять. Пятеро абитуриентов толкутся на приемке и ждут, когда принтер выплюнет на матовые листы бумаги их лица с выражением вселенской скорби. Каждому понадобилось по тридцать две фотографии.
Нынче все поступают «веером». Люди перестали верить в мечту. Им нужно учиться хоть где-нибудь. С этим пресловутым Единым Экзаменом боятся оказаться не у дел даже нормальные школьники. Но то, что для детей горе, для фотографа — заработок. Вот так цинично, но честно. Честность —  качество королей и еще фото-Графа, то бишь меня.
Я запустил все комплекты в очередь, сижу опустошенный. Уже давно и не граф, и тем более не фотограф.
Мои предки были богомазами, иконописцами. А я вот как-то уклонился от ремесла, но ничего умнее не придумал, как править живые лица в программе. Может быть, я и есть художник от слова «худо», но сейчас это абсолютно все равно.
Я пью кофе и мечтаю после закрытия упасть на раскладушку, включить какую-нибудь комедию, но не американскую, с их туалетным, «пукательным» юмором, а что-нибудь наше. «Питер-ФМ», к примеру, или «О чем говорят мужчины». Что-нибудь про «мир выросших детей, в котором по-настоящему взрослых нет». Это потому что я сам так и остался обеими ногами в детстве.
Успеть бы еще сбегать до киоска, прикупить себе высококалорийной лапши быстрого приготовления, пару булочек. Неплохо бы бутылку пива. Но боюсь, что на пиво меня уже не хватит.
Завтра откроемся в девять. Так что вполне можно будет поваляться, слушая Дидюлю через раздолбанный МР-3 плеер. Но это —потом. А сейчас хочется, чтобы все ушли. Сейчас бы просто ничего не делать минут пятнадцать.
И только потом, в тишине, в полном безмолвии разгрести все эти восстановления старых фотографий и вставки в рамки.
На приемке хлопнула дверь.
— Слушай, дорогая, очень надо фотографии на работу.
Опять таджик устраивается на стройку. Только что-то поздно он и почему-то один. Они обычно кучками передвигаются во главе со своими атаманами.
— И меня еще побрить нужно. И в пиджак одеть. — Это он объясняет девочкам, что я должен убить на него еще минут десять после закрытия.
Я не выдерживаю, встаю и иду приемщицам на выручку:
— Мы не бреем. Я вам что: цирюльник?
— Ну, ты же можешь это сделать, да?
— Этой услуги нет в прайсе. Я провожусь, а денег мне за это не заплатят. Кроме того, если дойдет до начальства, то с меня еще за это еще и три сотни снимут. А вот ты завтра с утра, побритый придешь, и денег сэкономишь.
— Как так ты говоришь? Неправильно. Я — клиент. Мне все надо делать. Я не могу утром ходить. Патрули кругом. Нас как бешеных собак ловят. Думаешь, хорошо это, да? У меня честная виза оформляется.
— А я не могу тебя брить! У нас тут салонов — на каждом углу по паре. Зайди в соседний подъезд. Там тебя и побреют и оденут, и еще спасибо скажут.
— Вай, нехорошо говоришь.
Студенты, ждущие свои фотки в холле, лыбятся в рукава. Хорошо им вот так веселиться. А мне каждый день разводить таких вот «клиентов». И дело тут не в бритье, хотя работа, надо сказать, нудная и неблагодарная, а в том, хозяева взяли моду под вечер приезжать. Типа, контролируют, не пьют ли девочки на приемке. И мне совсем не светит попасться на этом «леваке» в такой «хлебный день».
Таджик обиделся и ушел.
И тут же появились хозяева: легки на помине!
Влад вошел в куртке за пятьсот рублей, из которой вот уже второй год торчит вырванный клок размером со школьную тетрадь: ни дать, ни взять — моложавый бомж. Разве только что пахнет от него не прокисшим телом и пивом, а благородной гарью пожарищ. Это у них проводка в особняке не выдержала телевизора размером со стенку. Пожмотились они при строительстве, вот и результат. Скупой платит дважды. Влад уже две недели так благоухает.
Мы ему уж намекали, что нужно эту рвань выкинуть, а он в ответ это вечное свое: «Нормально, нормально, а то и так денег ни на что не хватает». Слушать противно.
Бедный Влад! Особняк отгрохал, третий магазин обустраивает. Три цифровых печатных машины купил, а каждая из них — дороже благоустроенной «трешки» выйдет. И все бедный, как церковная мышь. Несчастненький!
Впрочем, если честно, то да, Влад бедный. Давно уже и всеми замечено, что хозяин и неприятности всегда приходят одновременно. Стоит ему только появиться на пороге, как тут же, с завидной закономерностью, все ломается.
Зато, когда он расслабляется в своих Анапах, — у нас все работает, как часы. Мне иногда кажется, что в глубине души он вовсе не богатый, что ему стыдно обманывать нас, оттого вечно вокруг него проблемы.
Галина вплывает следом за мужем. Волосы, не мытые годами, и вечно торчащие колом. Юбка, которая ей не едет. Макияж индейца, вышедшего на тропу войны. Вот уж точно: «Ума нет — иди в «Пед»». Собственно, Галина специалист по дошкольному воспитанию. То есть никто, как, впрочем, и я. Вот здесь мы похожи.
Конечно, не мое это дело, обсуждать хозяев, особенно, пока они платят. А потом уйду и не вспомню про них. Но позлорадствовать три секунды перед неизбежной, как смена дня и ночи, поломкой, — это сам бог велел. Хоть не так обидно потом будет.
Я поздоровался, развернулся и кинулся к своему рабочему месту, надеясь успеть до того, как что-нибудь произойдет.
— Мать вашу! — в сердцах заорал Илья — плотненький невысокий оператор. — И-и-и будто бы я не матерюся!
Он еще не видел, что Влад на пороге, но у него, похоже, застрял заказ. Или полоса пошла по фотографиям, или рулон перекосило. В общем, неприятности не заставили себя долго ждать.
«Началось». — понял я.
Мой принтер успел выдать на-гора десять листов. Оставалось всего два. Каких-то 16 фотографий — и я мог бы спокойно вздохнуть, но нет! Кончилась краска. И полезли фиолетовые лица. Я отменил печать, поменял картриджи и начал стандартную процедуру прочистки. А время капало прямо на мозги. И последний парень стоял на приемке с видом великомученика.
Влад ворчал из соседней комнаты, вылавливая из химии застрявшие куски бумаги.
«Могли бы и не приезжать!» — мстительно подумал я.

После закрытия все дружно возились с техникой еще минут двадцать.
Я отпустил клиента, но теперь у меня «заглючил» сканер. Пришлось перезагружаться, причем три раза подряд. 
В десять вечера Влад все-таки укатил. Я закрыл за всеми дверь. Просмотрел оставшиеся заказы. Могло быть и хуже. Копия, копия, копия, средняя ретушь. Ретушь повышенной сложности.
Я с тоской посмотрел на фотографию семидесятых годов прошлого века: школьники в самодельной виньетке. Овалы почти ровные, фамилии внизу выведены каллиграфическим почерком. Все это кажется теперь каким-то наивным и по-детски неуклюжим. Но когда-то это был предел мечтаний.
Самое поганое, что залом прошел именно по лицам. Восемь человек без носов. Милое дело! Вот как можно восстановить то, чего уже нет? Хоть бы как-то кусками повреждено было, чтобы можно было взять образец кожи, отразить половину сохранившегося куска носа, так нет же. Попросту придется все рисовать, причем наугад, используя интуицию и вдохновение! Нижний клок с изображением школы — оторван. У пятерых вместо пиджаков с галстуками — вытертые и пожелтевшие места. Десяток фиолетовых капель, похоже, от водки. Вот она — людская память.
Иногда я ненавижу эту работу!
Зато потом, когда все будет позади — приятно посмотреть на дело своих рук.
В половине двенадцатого я уже был совсем никакой. Меня штормило и бросало во все стороны. Остался последний заказ. Сканирование, легкая ретушь. Мечта дизайнера!
Я вытащил картинку и замер в восхищении. Фотография была старой, 1916 года от Рождества Христова. На ней прямо так и было написано. Огромная, размером больше современного формата А-4, не влезающая целиком в сканер, но сохранившаяся идеально. Ни единой царапины!
В окружении генералов, в центре фотографии восседали Николай Второй с императрицей Александрой. Их не узнать было невозможно.
Я как-то подтянулся, воодушевился, отсканировал фото по частям, склеил, благо это было не трудно, и полюбовался результатом.
Вот почему мы вечно не ценим того, что имеем? Отчего фотография, которой почти сто лет – идеальна, словно ее только что вытащили из закрепителя, а та, которой от силы лет тридцать — ее хоть сейчас можно в музей сдавать как антиквариат?
Может, мы и живем так скверно, что не ценим свое настоящее и прошлое, не храним фотографии и почетные грамоты?
Я откинулся на спинку стула. Все, на сегодня отстрелялся.
Спать, спать! Глаза покоя просят! Вот прямо бы здесь и уснул.
Так тяжело вставать, раздвигать раскладушку, но надо.
Я оперся руками о столешницу, чтобы рывком подняться на ноги, и тут мой взгляд случайно уперся в щель между стеной и столом. О, нет! Там лежал одинокий пакет с дизайнерским заказом, завалившийся туда в суматохе.
Нет! Только не это!
Сейчас я как бы его не заметил. Вот найду я его завтра, с утра и сделаю!
Но настроение у меня резко ухудшилось.
Я разнервничался и решил побаловать себя кофе.
Кухня у нас на работе одновременно служит и туалетом. В стоячего, так сказать, больше влезет. Но одно-то посадочное место имеется — унитаз обыкновенный. И кружки, и холодильник, и стол — все прямо в отхожем месте без всяких картонных перегородок. Это совсем не шутка, а мудрая политика хозяев. Никто в сортире задерживаться не хочет. И поэтому время обеда автоматически сокращается от десяти до трех минут.
И только мне разрешено есть на рабочем месте в любое время, у меня ведь студия. Меня могут видеть только те, кто пришел фотографироваться.
Я забрал электрический чайник из нашей кухни, принес к себе, включил его в сеть, сел за стол, уронив голову на руки, и стал ждать победного свистка вскипевшей воды.
Наверное, я отключился, потому что когда я поднял голову, из щели буквально в прямом значении слова вылезал завалившийся пакет с заказом. Его ядовитая оранжево-красная расцветка кричала об опасности. Он был живым и голодным. Ощущалось, что заказ этот ядовитый и прыгучий. Он, точно, обладал смертельным укусом тарантула.
Я посмотрел на невиданное существо так, словно каждый день сталкиваюсь с ожившими пакетами. Не испугался. Почему-то даже не подумал, что этого не может быть.
Конверт вылез из щели, покачался на своих длинных волосатых ножках. Он напоминал водомера, застывшего на скользкой поверхности стола. Я не мог понять, где у него рот и чем он глядит, не шестизначным ли номером в правом верхнем углу? Одно я знал определенно: если разума в этом существе могло и не быть, то биологическая жизнь – налицо.
Я ощущал, что пакет дышит. Не могу понять как именно, но я понимал, что выползшее на мой стол существо страшно голодное, а вот чем питаются такие пакеты — это тот еще вопрос! Наверное, фотографиями. Но не исключено, что и фотографами.
Думаю, конверт не случайно появился в моей жизни! Он был разумным хищником. Он нарочно завалился за стол, он знал, что я сплю на работе. Он наблюдал за мной. Он все это спланировал заранее! Сейчас он кинется и перегрызет мне сонную артерию.
Я непроизвольно отодвинулся.
Нет, бумажный пакет не может грызть, но разрезать кожу до крови — это ему под силу. Буквально вчера именно так я и поранился листом книги. Просто читал томик модной и милой Корнелии Функе, то самое знаменитое «Чернильное сердце», да неудачно перевернул страницу.
— У-у-у!!! — я готов был поклясться, что это прогудел именно пакет с заказом. Он явно потешался надо мной!
И тут только я полностью осознал, что не может быть живых бумажных пакетов, что все это мне просто мерещится. Однако я дернулся и почувствовал, что падаю.
Ударился и проснулся я одновременно. Во рту появился медный привкус. Мне еще повезло, что просто губу разбил, а не зуб вышиб.
Видимо, как уснул, так и упал.
Стул у меня офисный на роликах, пошевелился неудачно, вот он и отъехал.
Счастье еще, что я успел на спину перевернуться, и как раз вовремя. Кресло проехало дальше, задело и опрокинуло штатив с верхней вспышкой. И то, что лампа попала мне именно в руки, было везением. Какое счастье, что она опустилась не на затылок!
Вернув треногу и кресло на место, я понял, что разбудил меня именно свист чайника, который верещал, надрывался, выплевывая клубящиеся пары.
Естественно, пакет с заказом никуда не вылезал, а лежал на месте.
Я налил себе кофе и ушел с дымящейся чашкой в комнату с печатной машиной. Открыл изнутри жалюзи и створки окна.
На меня обрушился поток свежего воздуха. Ночной холод пробирал до костей, он выгонял изо всех щелей теплый воздух, напоенный неистребимым запахом отработанного проявителя с примесями таких же ядовитых отбела и фиксажа.
Да, городской воздух тоже не чистый. Но я стоял и с упоением вдыхал в себя эту чудную смесь звездной пыли и выхлопных газов.
Большие города затягивают в свои сети навсегда, и потом уже не замечаешь их недостатков, а просто радуешься каждому дню, и несешься в этом безумном потоке, не думая ни о дне вчерашнем, ни о завтрашнем.
Пять минут на свежем воздухе привели меня в чувство.
Я не допил кофе, оставил приоткрытым окно, поставил раскладушку, и упал на нее как был. У меня хватило сил только снять ботинки. Я растянуться так, что хрустнули позвонки.
Ночной ветер врывался в оставленную щель и щекотал меня за ухом. Я чувствовал это сквозь пелену накатывавшего сна. Я словно и уснул, и в тоже время лежал с закрытыми глазами, слушая, как за окном скребутся ветки, как скрипят колеса несущихся мимо машин, как пьяные голоса нестройным хором пытаются изобразить некое подобие песни.
Проснулся я так же неожиданно, как и уснул. И первая мысль была все о том же затерянном заказе. Я подскочил на раскладушке в ужасе, что пришел клиент и устроил разборки на приемке, а у меня в очереди стоит пять человек, и каждому из них фотографии нужны даже не через пять минут, а вчера!
Я кинулся на приемку прежде, чем понял, что прошло всего полчаса.
Нет, не отпускали меня мысли об этом заказе, они сидели занозой в голове. Это было не помешательство, нет, просто меня угнетало ощущение незавершенной работы, которая висела на шее, словно камень.
Я понял, что пока все не сделаю, не усну. Так и буду просыпаться. Наверное, я так устроен.
Я отхлебнул давно остывшее кофе и вернулся в студию. Включил свет, достал пакет с заказом, прочитал: «Сканирование. Печать трех форматов, плюс черная полоса наискосок». Кто-то умер.
В этом была одна маленькая нестыковка. Обычно такие заказы не оставляют на следующий день. Чаще всего клиенты ждут фотографии, чтобы прямо с ними сразу отправится на кладбище. Да и работы там — на пять минут. Отсканировать, вырезать нужного человека, заменить фон.
И все-таки что-то было не так. Я ощущал, что со мной происходит нечто такое, что при всей своей обыденности выходило за рамки реальности.
Я достал фотографию и побледнел.
Это была моя фотка…
Нет, в смысле не меня нужно было вырезать и увековечить на надгробии, а друга. Но, тем не менее, мы с почившим Лехой пили пиво буквально неделю назад. А теперь… Я сглотнул и вернулся к фамилии на бланке заказе.
Все верно: Грановский — это третий человек на изображении. Он и был на приемке. Но почему фотографиями занимается он, Стас, а не родители Лехи?
Наверное, это один из самых мерзких заказов в моей жизни. Таким подавленным я был лишь кода принесли ретушировать изломанные фотографии мертвого младенца. Ребенку там было не больше года. Изображение черно-белое в гробике. И от этого было так тоскливо, что хотелось напиться немедленно!
Я отсканировал всех троих, открыл Photoshop.
Мы улыбаемся. И как вот теперь мне вырезать Леху из своей жизни? Да у меня рука не поднимется!
Ночь. Восемнадцать минут второго.
Вампиры, так сказать, уже проснулись и вылезли из могил. Трудоголики спят сном праведников.
Поганое время для звонков. Стас Грановский ведь сейчас тоже либо на вечеринке отрывается, либо дрыхнет, как суслик. В любом случае: я ему точно помешаю. Но и он — сволочь порядочная, мог бы и предупредить. И девочки на приемке почему-то промолчали, что друг приходил. Странно все это, словно не было никакого заказа, и это просто «тихо, не спеша, едет моя крыша».
А, может быть, и нет ничего. Я просто уснул от усталости прямо за столом. А все последующее — кошмар, сон в полнолуние.
Не долго думая, я ущипнул себя — больно.
Лучше бы я этого не делал!
С другой стороны, откуда мне знать, что я могу почувствовать во сне?
Я взял телефон и набрал Грановского:
— Привет, Стас. Как твое ничего?
— Херовато. — последовал ответ.
Я услышал, как у друга брякнула бутылка. Пьет он там, пьет по-черному, и, похоже, в гордом одиночестве, потому что до меня не доносятся ни разговоры, ни музыка. И лишь леденящая душу тишина льется из динамика телефона. Да, именно так. Мрак, ужас, дыхание смерти — все это сизым туманом выползало оттуда, где пьянствовал Грановский сюда, в мою студию.
— Что случилось? — я прикидываюсь шлагбаумом.
— Ах, да! Ты же ничего не знаешь. Леха того… Этого.
— Умер. — я мрачно констатирую факт.
— В общем, да. Извини, завтра все расскажу.
А потом раздались рвотные позывы. Похоже, Грановского скрутило прямо там, на месте. И рвало его не по-детски. Похоже, он обронил телефон и тут же про него забыл. Чтобы довести Стаса до такого состояния нужно, по крайней мере, чтобы смерть Лехи произошла у него на глазах!
И, все-таки, почему пришел он, а не родители?
Я осторожно вырезал друга, одел его в лучший пиджак из своей личной коллекции, заменил фон, центрировал картинку градиентом. Сохранил с черной полосой и без нее.
После этого я вернулся к исходному изображению и долго смотрел на нас троих, таких счастливых и беззаботных.
Вот так.
От Лехи ничего не осталось. Он так и не женился. Детей на стороне не прижил. Двадцать шесть лет, конечно, это не срок, но сейчас это — диагноз. Таким он и останется в душе «Вечно молодым и вечно пьяным».
Выпить бы сейчас «за того парня»!
Да, так легче будет уснуть. Я уже даже собрался за бутылкой, как вдруг заметил, что на изображении у меня разбита губа.
И тут я отчетливо вспомнил и тот день, и эту фотографию.
Это с «мыльницы» Светки. У нее 11 пикселей, а не фуфло какое-нибудь. Качество держит отлично. Кстати, вот еще открытый вопрос: куда подевался электронный файл и почему сохранился только бумажный вариант?
Я подошел к зеркалу: рана не кровоточит, то она именно такая, как на фотографии. Но губу-то я разбил часа полтора назад, а в тот день все было просто отлично, и это значит…
Я вернулся к компьютеру, сделал восьмикратное увеличение, сличил с оригиналом. Нет, это был не мусор, не пыль, не механические повреждения. Это было именно изображение разбитой губы в тот день, когда она была целой!
В задумчивости я скопировал фрагмент ткани целой губы. Сделал наложение на рану, лишнее затер, слегка размыл для достоверности. Сохранил и этот вариант.
И лишь потом я осознал, что делаю бессмысленную, никому не нужную работу. Это первый показатель, что степень усталости зашкаливает. Зато теперь меня ничто больше не разбудит.
Я смог дойти до раскладушки. А ведь только что собирался за пивом.
Теперь я упал с чувством выполненного долга.
Проснулся я от яростного стука в окно.
Я рефлекторно, «на автомате» собрал раскладушку и в тапочках доплелся до дверей. Открыл бодрым девочкам и уселся на перила лестницы, ведущей в наш магазин.
Меня мутило. Ком тошноты то подкатывал к самому горлу, то отпускал. От недосыпа так бывает.
Я сидел и судорожно курил. От этого мутило еще больше. Но почему-то от этого было легче осознавать происходящее. Раз мне тошно, значит, я существую!
Сидел я долго, пока мы не открылись, пока в дверь бодро не ввалилась клиентка.
Первый посетитель женщина — это всегда к испорченному настроению. Я не верю в приметы, но, тем не менее, они срабатывают. Наверное, те женщины, у которых все хорошо, по фотографиям в девять утра не шастают.
Как бы там ни было, но я прошел следом за дамой к себе в студию. По утрам многие желают запечатлеть себя, или, как высказался один из клиентов «бросить морду на бумагу». Нельзя людей заставлять ждать.
Но эта женщина пришла за готовым сервисом.
— А почему у меня кадры сползли?! — вдруг трубным голосом взревела посетительница. — Вы что, думаете, раз я женщина, значит: дура? А я не дура!!! Вы мою пленку сушиться не правильно повесили, вот кадры на ней друг на друга и наползли!
Я хрюхнул от умиления. Да, она, действительно, не так уж и глупа. По крайней мере, мыслит образно.
— И не смейте мне здесь тыкать! Я еще до вашего начальства дойду!
— Женщина, успокойтесь! Мы просто полощем в химии вашу пленку, и изображение на ней проявляется то, которое сделал ваш фотоаппарат. Наложение кадров получается из-за неисправности затвора. Или шторку у вас заклинило.
— Не правда! Про шторки вы специально выдумываете, мозги мне пудрите. Я так понимаю, вы просто промыли мою пленку не правильно! Что вы меня за нос тут водите! Я требую возмещение морального ущерба! Если не можете расставить кадры обратно по местам, верните чистую пленку!
Минут через десять скандал утих. Я вышел на приемку.
— Ты это видел? Нет, ты слышал, что она тут верещала? — возмущалась Инна.
— Да ладно. Я махнул рукой. Я вчера ночью с кровати упал, губу разбил, и ничего.
— Еще один юморист.
— Это еще почему?
Инна поднесла зеркальце к моему лицу:
— Согласна, физиономия помятая — одна штука. Но губы две: обе целые.
Я растерянно потрогал себя. Действительно, ни каких следов ночного падения не было. Неужели мне все приснилось?
Я метнулся к компьютеру, разбудил систему. Файлы все еще висели открытыми. Пакет с бумажной фотографией по-прежнему лежал на моем столе.
Бог мой! Это что же получается?
Я упал — появился след на файле. Я ранку зарисовал — и сам стал как новенький. Непостижимая симпатическая связь символа и объекта!
Когда-то, в восемнадцать лет, я хотел уйти в монастырь. Надоело мне все тогда, вот я и думал, что вырвусь за рамки обыденности, выдвигаемые обществом. Наивный, я не понимал, что церковь хуже армии, там куда пошлют, туда и поедешь.
Внутри церкви нет никакой свободы. Религия предполагает железную дисциплину и повиновение вышестоящим лицам. Не даром, видать, все войны на Земле ведутся за веру или за отечество.
А в школе я собирался писать иконы, штудировал литературу, учился молиться и наносить эскиз одновременно. Это тогда я и выяснил, что первое изображение было нерукотворным, потому что лик Христа голограммой отпечатался в полотенце, которым он вытерся.
Но где чудеса Нового Завета, а где я?!
Может ли фотография влиять на человека и наоборот? Думаю, да. Но вот чтобы так прямо: нарисовал врагу козлиные рожки, а они у него за ночь и выросли — это перебор!
А самое главное… Я даже затаил дыхание.
Если никто еще не знает о смерти Лехи, если пришел Стас, а не родители, то, вдруг…
Я помотал головой, разгоняя безумные мысли.
Нет, ну этого, точно, не может быть!
Впрочем, что я теряю?
Но что я должен сделать, чтобы оживить Леху? И не получится ли у меня чокнутый зомби вместо друга?
Сердце бухало так, что я буквально чувствовал его пульсацию в подушечках пальцев. Странное ощущение, незабываемое.
Я сел за компьютер. И тут же понял, что нужно сделать. На фотографии должно быть то, чего еще не было, и тогда Лехе придется дожить до этого события в реальности.
Чушь? Да, и еще — ересь катарская. Или манихейская. Или альбигойская — не все ли равно? Но на кону стоит жизнь моего друга! Я должен был попробовать!
Я достал из сумки свой «ноут», покопался в исходных кадрах, из которых собирался делать портфолио, нашел последнюю свадьбу, на которой были все мы трое, скопировал через флешку файл в рабочий компьютер.
Надо бы Леху женихом одеть, чтобы уж наверняка. А вдруг я ему не ту невесту нарисую? Он, если узнает, убьет!
Время уходило. Еще немного, и будет поздно. Лимит чудес, отпущенный мне свыше, не может быть бесконечным!
Не долго думая, в свадебный костюм я одел себя. Леху нарядил свидетелем. Ну, чтобы наверняка. Стаса оставил таким, каким он был.
Меня трясло и бросало в пот. Впервые в жизни я делал привычную работу так, словно от этого, действительно, зависела жизнь.
Через двадцать минут я уже держал перед собой напечатанную фотографию моей будущей свадьбы.
Теперь, с замиранием сердца, я набрал Грановского:
— Ты как?
— Нормалек.
— За заказом когда придешь?
— Зачем? А, за фотками. Совсем забыл.
— Не, ну нормально. – кажется, не сработало мое «колдунство». – Человек умер, а он, типа, забыл.
— Да не кипятись, – зевнул Стас. – Никто не умер.
— Не понял… – удивился я.
— Да повздорили мы. Он мне бабла должен. Двадцать рублей — как с куста. И, в общем, зажилил, кричит, что ему нечем кредит за «тачку» платить. Ну, злой я был, пошутил неудачно.
Мы помолчали.
— И это, ты не говори ему. – попросил Стас.
— Грановский, ты — сволочь!
— Ну да, ты прав. – Стас вздохнул. – Но я — обаятельная сволочь.
— А где ты вчера бухал?
— Да не напрягай. Дома я был. У меня комп накрылся. Пришлось железо менять. Серега систему установил. Ну, раздавили мы по три пузыря. Разве это гулянка?
Что ж, пока все сходилось. Ну, кроме того, что три бутылки пива для Стаса — это все равно, что чаю попить. И не мог Серега систему в тишине устанавливать. Ему вечно нужно, чтобы музыка в уши долбила.
Была ли ушедшая ночь такой, какой она мне запомнилась, или она уже изменилась?
Как понять, что происходит на самом деле?
Позвонить Лешке?
Но вот этого я не мог. Я панически боялся и услышать его голос, и узнать, что он погиб.
— Слушай, ты можешь заказ забрать и порвать? — после затянувшейся паузы Грановский снова ворвался в мою новую жизнь свежим ветром перемен. — Ну, ошибся я, с кем не бывает? Я ведь как только этот чертов заказ отнес, так у меня материнская плата и полетела. Ну и со всеми вытекающими. Меня уже, типа, наказали. Ну, так ты не говори ничего Леше, ладно?
— Да черт с тобой, Стас, не скажу. И порву. Но через два дня я к тебе зайду, и проставляться ты будешь, пока я чертей зеленых не начну ловить. Я по твоей милости этой ночью такого огреб!
— Ну, извинился ведь уже. — Грановский привычно начал ворчать. Значит, если реальность и изменилась, то незначительно. — Ладно, отбой. Жду тебя после смен.
И начался трудовой день.

А вечером позвонил Леха и задал вопрос, от которого я чуть не выронил трубку:
— Ну, в общем, я согласен быть у тебя на свадьбе свидетелем. Стас обещал помочь, если что. Но ты хоть избранницу покажи. Не живьем, так хотя бы на фотке. А то вечно тихоня такой, никто ничего не знает. Давай, через два дня у Грановского и пересечемся.
— Ага. — сказал я. — Это запросто.
Передо мной лежала фотография моей будущей свадьбы. Но я совершил одну роковую ошибку. Вместо Ирки в платье невесты я впихнул похожую на нее незнакомку, неизвестно как затесавшуюся в наши плотные дружественные ряды. Я совсем не думал, что дело примет такой оборот. Я спасал жизнь человеку.
На приемке раздался голос вчерашнего таджика:
— Слушай, дорогая, очень надо фотографии на работу.
И вдруг меня осенило: настоящие таджики никогда по одиночке в незнакомом городе не ходят! Это все из-за него! Не знаю, каким образом, но этот чертов пакет с заказом и работяга со стройки были как-то связаны!
Я вскочил, чуть не опрокинул свой ноутбук, в котором как раз только собирался пересмотреть фотографии с той злосчастной свадьбы, чтобы понять, что за красотку я определил себе в невесты.
Как ошпаренный я выскочил к девчонкам. Но там никого не было. Вообще. Даже продавцов.
Значит, никто не видел, как я мчался сюда, сломя голову.
Я оглянулся. Из коридора, покачивая бедрами, выплывала Инна с дымящейся кружкой в руках. Мне ничего не оставалось, как пройти на крыльцо и затянуться сигаретой. По крайней мере, это выглядело вполне естественно.
Но когда я вернулся, чуть не взвыл от обиды. Выбегая, я задел встроенную в ноут мышку, вот она и стерла всю папку с фотографиями, отобранными для будущего портфолио. А удаление у меня настроено в обход корзины!
Конечно, можно все восстановить специальными программами, но я потрачу на это кучу времени.
А, может быть, это – судьба? И не стоит больше экспериментировать с фотографиями? Может быть, меня так предупреждают, что пора остановиться?
Похоже, впереди меня все-таки ждала любовь, которая непременно выскочит из-за угла и поразит меня как финский нож. Неумолимее и безжалостнее, чем у самого Булгакова.
А еще интересно: вдруг за эти два дня мы с нарисованной невестой так не встретимся? Кого я тогда покажу друзьям на экране своего сотового телефона?






Из глубины
Утро выдалось пасмурным. Серый саван облаков пеленал небо. Мелкий моросящий дождик тянул реквием по мечте. В растущих на асфальте лужах пузырились разбитые надежды.
Я брел домой, не разбирая дороги, нисколько не беспокоясь промочить ноги и подхватить насморк. Кроссовки мои были дырявыми, и в них мерзко чавкало мое одиночество.
Резкие порывы ветра пытались поднять пожухлую листву, швырнуть ее в прохожих, но эти ржавые мокрые доспехи деревьев лишь безвольно дергались, не в силах взвихриться со всей яростью ранней осени.
Солнце не могло пробиться сквозь тучи, оно взирало на мир блеклым бельмом: страшным и безжизненным.
Мимо промчался автобус, поднимая брызги, покачивая грязными желтыми боками. Из окон его струился синий, безжизненный, словно утробный свет. Мне казалось, что автобус, на самом деле, – огромный слизняк, заглотивший своих пассажиров. А люди сидят, смотрят на меня и не понимают, что прямо сейчас их переваривает гигантский желудок.
Я помотал головой, чтобы разогнать эти мысли, но призрак декаданса был за моей спиной, он плыл вокруг, заражая мир ипохондрией Ипполита, моющегося в пальто накануне Нового года. И бесполезно меня лечить стрихнином, опиумом или морфием. Этот день был снова отравлен моей тоской!
Это был очередной День Крушения Мечты. Именно так: каждое слово с большой буквы.
И ничего не хотелось. В моем движении в никуда не было ни цели, ни смысла. Я хотел остаться один, желал спрятаться в кокон своей души, точно черепаха, закрыть все ставни и створки, всматриваться в темноту своих желаний, и не видеть ничего. Я хотел окунуться в ту великую пустоту, которая либо сводит с ума, либо вырывает из болота отчаяния.
Но чем дальше я шел, тем мучительнее понимал, что это – дорога в никуда.
Можно уйти из дома, бросить подругу, отказаться от любимого дела, но нельзя убежать от самого себя! И это – самое большое мое проклятие. Я всегда хотел быть другим: мудрым, успешным, красивым. Но никогда у меня это не получалось.
Изо дня в день в зеркале я видел лишь маленького человечка с вечно-красными глазами, сгорбленного, словно продирающегося сквозь непрекращающуюся невидимую никому вьюгу.
Проваливаясь в волны отчаяния, я мог часами не ощущать холода, я мог брести в этом трансе, представляя, что движусь по нотному стану, оставляя после себя следы, которые видны лишь настоящим композиторам.
Да, именно так и устроен мир. Сумасшедшие капельмейстеры сбегают из дома и ищут в лесах откровений, а ленивые, отожравшиеся коты Мурры с бюргерской предусмотрительностью описывают похождения своих хозяев и получают гонорары.
Нельзя жить вместо других. Но сейчас я делал именно это.
Невозможно быть ни гением при жизни. После смерти – сколько угодно. Да только я хотел просто делать свое дело и жить. Жить, а не думать о том, что совершаю ошибку!
И, вместо того, чтобы послать ко всем чертям читателей, да и критиков, забить на вертихвостку удачу, торжественно отречься от литературы, и заняться, к примеру, починкой обуви, как Яков Бёме, вместо правильных вещей, я вновь возвращался к своим бумагам, испещренным бисерным почерком, и писал взахлеб, точно вводя под кожу инъекцию спасительного наркотика надежды.
Но сейчас я не мог и писать. Литература больше не спасала. Все потеряло смысл.
Сказать по правде, такие писатели, как я – никому не нужны, даже мне самому. То, что пылает во мне мучительным огнем сомнений, видится другим чадом угасающего пепелища.
Таким я себя и представлял: костром, на котором веселая компания уже пожарила шашлыки. Все выпили, закусили, облизали жирные пальцы, а я не понимаю этого, мечусь языками умирающего пламени. Мне кажется, что я несу людям, нечто тайное, что-то такое, от чего люди плачут и становятся чуточку лучше, но, на самом деле, для них всех я просто дымлю и хриплю в предсмертной агонии, не кричу, а шиплю, залитый водой справедливых обвинений. Но мне-то кажется, что я все еще пылаю!
Да, так бывает все чаще и чаще: я ухожу, сбегаю от самого себя, пытаюсь вырваться из оков действительности, и вдруг словно выпадаю из реальности. Я просто ухожу гулять. И гипноз шагов действует на меня как музыка Сфер. Убаюканный этим ритмом, я забываю обо всем.
А потом я обнаруживаю себя в незнакомом месте и понимаю, что из моей жизни только что вывали несколько часов.
Сейчас я тоже был в этом блаженном нигде, вернее уже выныривал из этой прострации: медленно, но, верно начиная осознавать движение, холод, сырость.
Настоящий писатель не бродит всю ночь под дождем. Он мирно спит. А после обеда он работает со словарем Ожегова, и не вылезает из Викпедии, потому что всего знать нельзя. Настоящие трудяги пластают куски текста, как тесто.
Романы вовсе не пичкают героями и оригинальными поворотами сюжета, а лишь осторожно приправляют форматные тексты легкой изюминкой или горошинкой перца, но чаще всего – ложкой дегтя. И это правильно.
А я все делаю наоборот, понимаю собственную глупость, но каждый раз увлекаюсь не той литературой, которую надо делать, а той, какую выбрал бы сам.
В итоге все свои опусы я и читаю сам, в гордом одиночестве; осознаю, что они далеки от правильной массовой попсовости, потом стираю файлы, рву и жгу распечатки, а потом впадаю в состояние, близкое к помешательству.
Кто меня спасает, кто выводит, кто не дает попасть под колеса или не провалиться, к примеру, в открытый люк колодца, все эти годы – я не знаю, но именно то, что некая сила меня бережет, именно это вдыхает в меня ту искру жизни, которая время от времени начинает затухать под градом насмешек.
А сейчас ничто не греет. Солнце за тучами. Во всех смыслах.
Холод начинает пробираться под одежду мелкими змейками. Я ловлю себя на мысли, что не просто промок насквозь, но и продрог. Пока я брел в пустоте, я этого не чувствовал. Однако в этот раз ноги привели меня домой.
Я очнулся не где-то в незнакомом месте, а в двух кварталах от собственного жилища. Было в этом нечто странное. Словно вселенная подавала мне знаки: пора возвращаться. Нельзя бросать дело всей жизни из-за человеческой слабости! Нужно побороть себя, нельзя сдаваться минутному отчаянию!
Только минуты эти опять растянулись на целую ночь, и подобные прогулки слишком участились в последнее время. И это притом, что воспаление легких меня поджидало каждый год, как непременный атрибут бытия.
Да, простуды я всегда боялся больше, чем умопомешательства. Безумие – оборотная сторона таланта, а вот температура и лихорадка – наказание за глупость.
Тихо скрипнула калитка. Высоченный вяз качнул мне своей кроной в знак приветствия.
И вишни шуршали листьями, словно собираясь о чем-то предупредить.
Вот уже три месяца я живу здесь один. И дом давит на меня тенями прошлого. Мне страшно в нем. Мне одиноко.
На ночь я закрываю все двери в каждой комнате. Я залезаю под одеяло с головой, но все равно чудится, что кто-то ищет меня во мраке, протягивает ко мне костлявые руки, хочет выпить из меня не кровь, а нечто более важное, возможно душу, чтобы оставить лишь пустую физическую оболочку.
И эта мистерия надвигается на меня только здесь, в доме моих предков. Но я не могу продать дом: я не вступил в права наследства. Но главное даже не в этом. Просто мне его жалко.
Сейчас рассвет. И то, что солнце светит призрачным невидящим оком, не имеет особого значения. Ночь миновала, а с ней ушли и ужасы полнолуния, и кончились эти сомнамбулические прогулки под дождем.
Чайник бодро закипает на плите. Запах кофе и шоколада, – а что еще нужно для хрупкой иллюзии бытия? Телевизор бубнит на холодильнике, он необходим, он создает эффект присутствия в доме кого-то еще.
На столе лежит раскрытый Юхан Борген. Но я, точно, не его «Маленький лорд».
Да, я давно заметил, что в книгах, которые читаю, всегда есть ответ на злободневные вопросы, но я не хочу верить в то, что я чудовище, портрет Дориана Грея, который мучается оттого, что некий ловелас и повеса скидывает в полотно моей реальности все свои мерзости и грехи.
Это безумие – ощущать себя отражением другого человека, но в последнее время именно это определение мне подходит больше всего.
После того, как я остался совсем один в этом огромном пустом доме, я чувствую не только горечь, но мне стыдно дышать, словно вселенная ошиблась, оставив меня жить. Я не могу больше писать, не могу спать, не могу радоваться. Все мечты рухнули. Я не могу наперекор всем и всему идти вперед прямо по трупам. Я вообще ничего не могу!
Я пытаюсь нырнуть в творчество, как в спасение, но, похоже, даже муза не выжила в той передряге. И если раньше я бродил по ночному городу в поисках вдохновения, то в последнее время – я пытаюсь сбежать от действительности. И в голове образуется каша, и хочется, чтобы все это кончилось.
Я мечтаю однажды проснуться и понять, что все произошедшее было кошмарным сном. Но этому не суждено сбыться.
Из ужаса той автокатастрофы, в которой в одно мгновение погибли все, кого я любил, я не могу выйти вот уже три месяца.
Я бросил работу. Пробовал пить. Но мне ничего не помогает. Мне чудятся голоса и смех, мне мерещатся живые родители: радостные и счастливые. Почему только меня выкинуло в окно, и только я отделался ушибами и даже не переломал себе кости в то время, когда остальные превратились в месиво мяса и железа? За что бог или дьявол обрекли меня на это?
Жить и помнить скрип тормозов, крик, пальцы отца, расстегивающие мой ремень безопасности – это выше моих сил. Я не знаю, не понимаю, как отец успел спасти меня, но отдаю себе отчет в том, что моя жизнь куплена ценой его собственной.
Конечно, иначе погибли бы все, но отец выбрал меня, а не себя или мать. От этого только тоскливее.
Я вдыхаю воздух, предназначенный другим, ем чужой хлеб, и даже кофе – он не для меня, а я живу, точно тень, словно воспоминание о самом себе, о том счастливом парне, который застрял на метке за день до автокатастрофы и никак не может сдвинуться вниз по шкале времени.
Мужчины не плачут. Но здесь, в пустом доме, я вообще не человек, а тень минувшего. Я стараюсь держаться. Я не плачу. Это просто капли дождя ползут по моему лицу. Это дождь идет в моей голове, поэтому он моросит и на улице, и мне кажется, что он – везде.
Кофе согревает. Я залезаю в кровать, обертываюсь в одеяло наподобие египетской мумии и начинаю камлать. Вернее, мне кажется, что я кричу в небо страшные обвинения, но на самом деле я тупо смотрю на трещину в обоях возле розетки, и раскачиваюсь, словно все еще иду по скользкой дороге, под дождем, в никуда.

Щелк!
Я вернулся оттуда. Из мира тоски и дождей. Я словно проснулся. Я обнаружил себя сидящим в кровати, укутанным в одеяло. И это странно.
За окном морок. В комнате витают запахи кофе. Но я не помню, чтобы я его пил. Я почему-то в верхней и мокрой одежде. Будто я ходил на улицу, но этого не было!
Или было?
В эти три месяца я уже ни в чем не уверен.
На кухне бубнит телевизор. Наверное, вчера забыл его выключить.
Сегодня 17 сентября, и это значит, что прошло ровно три месяца со дня аварии.
Мне не хочется никуда идти. Вот так бы сидеть и ни о чем не думать до самого судного дня. Не видеть, не слышать, не понимать.
Дом наполняется звуками: шагами, журчанием воды, хлопаньем холодильника. Это безумие со мной все эти дни. Но сегодня звуки особенно настойчивые, выпуклые, реалистичные. Я хочу, чтобы меня обманули, чтобы показали кусок той, ушедшей безвозвратно жизни. Очень хочу!
Но я понимаю, что весь этот шум – он лишь в моей голове.
А если нет?
Я тихо выныриваю из одеяла, на цыпочках крадусь к двери. Раньше, до аварии, я их не закрывал на ночь. За окном желтеют листья и, сейчас, несомненно, не июнь, а именно сентябрь.
Я считаю до десяти и приоткрываю дверь.
Мне страшно заглянуть в мир привидений. Но еще ужаснее быть в этом доме одному!
Кто там хозяйничает: призраки мертвых, демоны, полтергейсты, инопланетяне?
Я высовываю голову…
Мне навстречу идет улыбающаяся мать:
— Тема, собирайся, мы и так уже опаздываем!
«На тот свет!» – с ужасом понимаю я.
Мне кажется, что с матери сейчас сползет плоть и желтый скелет ухмыльнется: «Ты опаздываешь, Артем. Перед смертью не надышишься!»
Я закрываю рот руками, я в отчаянии прокусываю верхнюю губу. Кровь ползет по подбородку, но мне не больно, я все еще под властью этого кошмарного сна. Я никак не могу проснуться!
А на стене передо мной висит отрывной календарь. И там краснеет воскресным днем 17 июня. Мне кажется, что цифра наливается кровью. Еще мгновение и цифра лопнет, забрызгает все вокруг!
С кухни высовывается лохматый отец, он уже собран, только не расчесан. Он второпях жует бутерброд, сжимая правой рукой красную кружку с дымящимся кофе. Так вот откуда шел запах! Это все – по настоящему! А те три месяца – они приснились. Или – наоборот?
Сон во сне про сон наяву. Что может быть ужаснее?
Как я раньше не замечал, что красный цвет буквально обрамляет наш быт, он всюду, он бросается в глаза, он – флажки, развешанные по лесу нашей жизни! Почему никто и никогда не может перепрыгнуть через какую-то там веревку с обрывками красной ткани? И гончие фатума гонят нас прямо на стрелков.
Красный – он везде. Он пропитал воздух привкусом меди и полыни. И мне дано в последний раз увидеть всех живыми, но спасти родителей помешают именно эти чертовы флажки!
— Темка, давай, поднажми, а то так и уедешь голодным.
Я растерянно хлопаю глазами.
— А чего ты вырядился во все мокрое? – мать трогает меня за плечо и хмурится. – Может, хватит уже шуточек? В двадцать три пора быть более серьезным. Ты что, себя из бутылки поливал? Так вот, значит, зачем тебе минеральная вода! И вытри с губ вишневое варенье, вампир недоделанный!
Я машинально понимаю, что мокрый я именно потому, что провалился сюда, назад, прямиком из будущего. Но этого ведь не объяснить. И еще я с ужасом понимаю, что если я уже был в сентябре, то здесь, в день аварии, должен сейчас появиться другой я.
Но секунды щелкают в голове, а двойник не объявляется.
— И долго ты стоять собираешься? – мать уже сердится. – Марш в ванную вытираться и переодеваться. И чтобы через пять минут все были уже в машине!
— Ну, Люба, ну я же не метеор, в самом деле! – отец разводит руками, и волны кофейного запаха кружат голову.
— На глупые шуточки, значит, мы время находим. Я-то думаю, и в кого у нас такой оболтус вымахал, а вот сейчас все ясно: в папу родимого!
— Люба, да что я-то? – возмущается отец.
— А ты еще на прошлой неделе должен был подстричься!
Во мать завелась! И чего это она?
А как было тогда, в том, другом июне?
Я вдруг понял, что не помню этого «тогда», что его вообще никогда не было.
Через пять минут мы, действительно, уже сидим в машине.
Я знаю, что ехать нельзя, перед глазами всюду мелькают красные блики, они словно бы предупреждают: ошибка – и этот сон навсегда сгинет в недрах памяти. Или это не сон, а шанс все исправить?
— Артемон, ты чего такой смурной? – отец смотрит на меня в каком-то раздумье. – Что, писать-таки слезливые романы лучше, чем служить Мальвине?
— Павел! – в устах матери это звучит как приговор: «Бедный, бедный Павел, пора бы уже наиграться в картонные замки!»
— Уже и пошутить нельзя. – ворчит отец.
— За дорогой лучше следи! – отрезает мать, и язвительно так добавляет. – Дорогой.
Лицо отца пошло красными пятнами: обиделся.
Да что с ними сегодня такое? Или это – не настоящие родители?
Мы несемся к злополучному перекрестку на полной скорости. Отец пыхтит, точно ежик. Он буквально пышет злостью, да так сильно, что пар едва не валит из ушей. А мать похожа на торжествующую фурию.
Нет, ну ругались они и раньше, но как-то мягче, человечнее.
До столкновения с фурой остаются минуты.
Атмосфера внутри машины накаляется. Сейчас грянет скандал.
Теперь я понимаю, почему они погибли. Они орали друг на друга в момент крушения, они своей яростью притягивали к себе смерть. Они ни тогда, ни сейчас не понимают, что творят.
Последний перекресток. Нам зажигается зеленый. Я знаю, что трейлер уже занесло. Мы не видим его, но он есть, он уже летит нам навстречу.
Отец собирается переключить скорость.
— Стой!!! – я кричу как полоумный, кидаюсь на руль. Нас заносит на газон. Сзади нас «тюкнули» носом. Но это – ничего.
— Темыч, ты совсем с катушек слетел? – орет на меня отец. – Что за хрень в твоей башке?!
— Вот эта, папа. – и я показываю на пустой перекресток.
— Сдается мне, ты совсем сбрендил со своими гребанными романами!
И в тот же миг на глазах изумленных родителей мимо нас юзом проносит трейлер. Фура сзади, точно булава на цепи заносится над нами, но не достает, и сносит светофор: не срезает, а подминает под себя, корежит.
Мать, сидящая на заднем сиденье, нервно ойкает.
Мужик, выскочивший из машины, врезавшейся в нас, застывает, а потом неистово крестится.

Щелк.
Я сижу на кровати, укутавшись в одеяло, точно легендарный Бука, и жду сигнала, чтобы подняться, размять ноги и предстать перед выжившими родителями призраком их погибшего единственного сына. По крайней мере, мне так кажется.
За окном – морок. И сад, тронутый увяданием.
За закрытой дверью – тишина. Страшная, как мгновение до падения ножа гильотины. Неотвратимая, как вечность.
Ни шагов, ни шелеста, ни журчания воды, ни свиста чайника, ни хлопанья двери холодильника – ничего.
Мир мертв.
Вселенную поглотили тоска и моросящий дождь.
Сегодня 17 сентября. Календарь висит на стене за дверью и мне его не видно, но я больше чем уверен в том, что осень уже наступила. И почему-то кажется, что со мной что-то случилось. Будто бы вселенная услышала мои отчаянные мольбы и вернула родителей, но забрала меня. И теперь это я мешаю им спать по ночам, а по утрам бужу сонным шарканьем.
Теперь все наоборот: они – живые, а я – призрак, привязанный к этому дому.
Вот только почему я чувствую, что моя одежда мокрая?
Я помню все, что было. И аварию, и свой прыжок во времени, и чудесное спасение. Но что-то темное и жуткое прячется в глубинах моей памяти, точно кракен, словно уснувший Ктулху. И я – это сон древних богов. Возможно, богов давно умерших и истлевших. Сон, как материя, как ионы вселенной, как материальное воплощения эйдоса.
Я помню, что был писателем до аварии. Но я не написал ни одной книги. Свое будущее я променял на жизнь родителей.
Впрочем, я не был интересным рассказчиком. Я не смог создать ни одного форматного текста. Я не сумел отформатировать свой мозг и заставить его родить то, что читают все, да еще сморкаются в носовые платки, не понимая, что это – не настоящие чувства, а обычный рефлекс.
Со всех сторон мне только и говорили: «Души прекрасные мгновенья, жги их, топчи, иначе эти мгновения задушат тебя!» И было в этом что-то пророческое.
Я так и не смог написать то, что затронуло бы людей. Я умер двадцатитрехлетним графоманом. Но сейчас, перед лицом вечности это ничего не значило.
Вес имело лишь то, что вселенная выбрала моих родителей и избавила меня от груза вины. Наверное, это эгоистично и жестоко, обрекать их нести свою ношу, но я не могу больше уходить в ночь, и просыпаться в страшных клоаках своего города.
За дверью меня ждет ад. Я это знаю наверняка. Жизнь – дар бога, а я променял этот подарок на спасение родителей. И это не случайность. Я не жалею об этом.
Тишина. Ни звука.
Нельзя вечность сидеть, прячась от всех в одеяло. Я встаю, открываю дверь.
Навстречу мне идет улыбающаяся мать.
Сквозь меня проходит кто-то, подозрительно похожий на меня, в мокрой рубашке, с мокрыми волосами.
Но он – это не я.
Что-то не так. Меня обманули! Меня предали! Меня променяли на этого юнца, думающего, что он – писатель. А я вобрал в себя их боль, их страдания и даже их смерть! Но они – там, по ту сторону жизни, а я – здесь, в мире дождей и вечной дороги в никуда! Это несправедливо!!!
Я смотрю на календарь, но вижу пустой листок. Это день в нигде!
Страшная догадка поражает меня. Мгновение я стою в оцепенении, потом кидаюсь к зеркалу, страшась увидеть отразившуюся пустоту.
Но правда еще страшнее!
Я вижу себя, человека, сотканного из тысячи маленьких букв. Я – герой романа Темки. Я – не настоящий, придуманный.
И он вложил в мое сознание все свои страхи, он оживил меня этими ужасами, он погнал меня в дождливую ночь.
Боги, за что мне это?
Мой демиург – графоман, балбес и лоботряс. И это от его нехватки знаний, от его люмпенской уверенности в собственных силах, я пришел в этот мир бесконечной тоски!
Да ведь он же создал меня как мусорную корзину. Я для него волшебный портрет, а он – блистательный Дориан Грей.
Но на самом деле он – крошка Цахес, ворующий мои таланты, мою жизнь!
Он не творил меня! Он бы просто не смог! Это я создал его, а он каким-то обманом затащил меня в свой безумный мир!
Я метнулся на кухню.
Фальшивый Темка уминал колбасу без хлеба. Он меня не видел. Он даже не знал, кого породил своей корявой писаниной. Но за все нужно платить!
Я схватил со стола кухонный нож, тот самый, которым резали колбасу, и всадил его в грудь фальшивого Темки.
А он вдруг грустно так улыбнулся, точно увидел меня, и говорит: «Пускай со мной умрет моя святая тайна!» – и упал.
Во всем этом есть какой-то вселенский обман!
Почему в груди у меня хрипит? Почему я чувствую боль? Или я все-таки не фантом?
- Темыч! – это в кухню влетел отец и склонился над тем, другим Артемом.
А я стоял над поверженным юнцом, играющим в писателя, над своим творцом, над своим детищем, потому что в этот момент мне казалось, что не он придумал меня, а я – его, и по щекам моим текли слезы.
А потом мне не хватило воздуха. Я осел рядом с Темкой, с тем, с другим, который только что для всех в этом доме умер от сердечного приступа.
Проваливаясь в черные волны вечного сна, я вдруг понял, что даже если мы оба жили в параллельных мирах, веря в то, что выдумали друг друга, даже это не делает реальность понятной.
И, убивая любую, пусть даже самую темную часть своей души, мы непременно гибнем окончательно.
И я воззвал из глубины своей души, из клубящегося сумрака желаний и тоски, я призвал бога, чтобы примириться с ним до того, как исчезну, как стану нейтрино, летящим в космосе от звезды к звезде.
И комната подернулась рябью, стены разошлись, точно ткань джинсов, когда я в восемь лет свалился с велосипеда на полной скорости. И в этой прорехе времени появился Темка. Я, но уже третий. Он улыбался. За его спиной стояли ряды полок с книгами, на корешках которых значилась моя фамилия.
И этот новый Артем, живущий где-то в более реальном, высшем мире, схватил нас обоих за руки и выдернул из этого дома.
А там, за гранью ненаписанных романов, я вдруг оказался совсем один, с ножом в руке над коченеющим трупом моего друга. И кровь толчками выходила из его груди. Стеклянные глаза смотрели мне в душу. Это был вовсе не Темка, мой двойник, не воображаемый фантом, а живой человек! Вернее – холодеющий труп.
Это Серега заглянул ко мне, потому что знал, что я невменяем, он жалел меня, а я…
Я смотрел на него, а видел Цахеса, ворующего мою жизнь, моих родителей, мой дом.
Я убил человека!!!
Когда же это все кончится?!!
И тут осеннюю тишину раздробил вой полицейских сирен.
Они едут за мной.
Они заставили меня убить друга! И они же меня сдали!!!
Или все это я сделал сам?
Сейчас 17 сентября.
Родители мертвы.
Я всю ночь шлялся под дождем, а сейчас с ужасом понимаю, что реальность и фантазии смешались в единый громокипящий клубок, вырваться из которого уже не удастся.
Серега мертв. Я уверен в этом. Ничего не исправить. Нужно бежать, прятаться, но ноги точно приросли к полу.
Что бы это ни было, но оно управляет моим сознанием. Кому-то помешал Серега, и вот он убит моими руками. Теперь они меня засудят или упекут в психушку. А я не псих! Нет, я нормален. Просто у меня депрессия.
Здесь, после смерти моих родителей, в моем доме, поселилось нечто такое, что сводит меня с ума. Им нужен мой дом. Да, именно так: они не от Сереги избавились, а от меня. Я – последний человек, который мешает призракам завладеть здесь всем.
На улице раздается зловещий скрип тормозов. Полицейские вылетают из машин, точно шарики пинг-понга. Я не вижу этого, не слышу, но очень хорошо представляю. Они уже во дворе. Бежать куда-либо поздно.
И вдруг я начинаю понимать, где могут прятаться эти злобные твари, что сводят меня с ума.
Вход в подвал у нас прямо в кухне. Я отдергиваю ковровую дорожку, открываю темный провал, откуда пахнет плесенью, подгнившей морковкой и вареньем. Там нет ничего. Я это уже понял, но упорно задвигаю за собой крышку, и при свете фонаря спускаюсь вниз, чтобы увидеть все самому.
Бесы всегда живут под землей. У них тут тайный лаз! Иначе и быть не может!
И вот я уже внизу, между ларем с картошкой и полками, уставленными трехлитровыми банками.
Позади, где-то там, наверху, в высшем мире, слышен топот солдат. Похоже, они обнаружили меня, потому что наверх возник луч света. В полумраке подле меня уже шарят красные точки прицелов. Мне что-то кричат, но я не понимаю слов. Кажется, это ангелы кидают мне сюда, в смердящую яму, канат.
Но меня интересует лишь тоннель, уводящий в подземные глубины. Его здесь не было. Он появился как только подняли крышку погреба. Он расцвечен всполохами в багровых тонах. И оттуда, из клубящегося мрака, появляется фигура человека с неестественно большой головой и огромными, миндалевидными глазами. Инопланетянин смотрит на меня и молчит.
И тут я все понимаю. Чернуха и кровища в кино и книгах – это социальный заказ вот этих яйцеголовых. Они ниоткуда не прилетали, а всегда жили рядом с нами. Мы когда-то загнали их под землю. И вот они вернулись.
Я потерял родителей, и должен был вылить тоску в творчество, написать настоящий роман ужасов. Но вместо этого я три месяца шатался по городу в сомнамбулическом сне. Я не оправдал их надежд. Теперь я стал для них обузой.
Теперь они найдут других борзописцев. Им нужна именно наша современная литература, чтобы наглядно показать своим детям, какие мы сволочи.
А еще, начитавшись, насмотревшись ужастиков, мы сами можем перебить друг друга без всякого вмешательства извне.
Люди сошли с ума. Мир над пропастью. Я должен был только подтолкнуть человечество. Я успел это понять, вырвавшись из липкой паутины гипноза. Но, идущие за мной, уже не проснутся.
И выхода нет!
Я слышу шаги полицейских. Они спускаются в погреб. Я не могу обернуться. Мне страшно. Я боюсь увидеть, что там не люди, а такие же яйцеголовые хамелеоны, прикидывающиеся стражами порядка.
– Огонь!!! – раздается позади меня.





И ад покинул фолиант
P.S. ad libitum
С листа на лист в окошке прыснет,
Переливаясь, бриллиант…
В моих руках бессильно виснет
Тяжеловесный фолиант.
         Андрей Белый
Лист первый. P.S. tremendo
Тяжелое дыхание где-то сзади, в темноте. Оно настигает. Но топота не слышно, словно это запыхался бестелесный призрак. И от этого только страшнее. Ведь так не бывает! Не может человек сопеть, точно паровоз и двигаться с грациозностью лани.
Так, наверное, настигает безумие.
Я ощущаю, что самому уже не хватает воздуха. Начинаю кашлять в кулак и чувствую на пальцах влагу. Я не вижу во мраке, но я прекрасно знаю, что это – кровь.
Сердце колотится отчаянно, но не в груди, а в голове. Оно похоже на удары колокола, возвещающего об опасности. Мне кажется, что этот грохот слышат все. Меня найдут по этому стуку!
Все, начало колоть в боку. Не убежать! Сейчас я начну терять силы, и меня загонят прямо в яму, на дне которой торчат острые осиновые колья, пропитанные кровью предыдущих жертв.
Нужно принять бой, пока я совсем не ослаб, пока не стал легкой добычей.
Я останавливаюсь, сгибаюсь от боли пополам, стараюсь выровнять дыхание, но ничего не получается. Воздух выходит из легких со свистом, точно из продырявленных мехов. Если смогу не сипеть и затаиться, у меня будет преимущество внезапности первого удара. Потом, наверное, меня убьют. Но я не могу просто сдаться!
Лабиринт не знает жалости, он пропускает только сильных сердцем, только тех, у кого ярость кипит в крови, у кого душа пылает в черных языках пламени.
Он уже рядом.
Он чувствует мою кровь.
За ним, наверняка, спешат другие.

Лист второй. P.S. smorzando
Каждый год повторяется одна и та же история. В декабре, в преддверии очередного Нового года, я всякий раз заболеваю. Это стало дурной традицией. В худшем случае меня косит левостороннее воспаление легких. В лучшем – просто сильная простуда.
Самое грустное в том, что я прекрасно понимаю: эти болезни наглядно показывают мне, что я все еще не усвоил какой-то важный урок в своей жизни, что я и в этом году греб против течения, вот, в очередной раз, и «огреб» по полной программе.
И, хотя я совсем не потомок майя, но что случится 21 декабря 2012 года, мне было известно еще в прошлом веке. Я был уверен, что непременно заболею. Так и случилось.
Конец света я встречал не в бесшабашной компании пьяных друзей, а в полном одиночестве, укутавшись в одеяло, проваливаясь в забытье, как в спасение.
Комизм ситуации заключался в том, что по телевизору трындели, будто все хорошие люди должны вознестись, то есть одновременно исчезнуть. А плохие – остаться. И уж совсем поганые грешники – те, похоже, должны непременно заболеть от этого массового исхода святош из нашего заплесневелого мира, ну, типа им: садистам позорным, редискам, больше мучить будет некого… Вот я и заболел. За компанию с плохими парнями.
Антибиотики, микстуры, горячий чай с малиной. Кашель. Слабость. Ватные руки и ноги. Головная боль – как признак того, что я все еще жив.
По стенке дойти до туалета и обратно.
Во всем этом есть ореол какого-то добровольного мученичества. Собственно такие состояния – мечта Достоевского, но вот меня самого они давно достали.
Вырваться бы из этого круга!
А небо за окном пасмурное. Мир тонет в белой дымке снежной занавеси. Кажется, тучи, и вправду, съели солнце, и света уже не будет. Никогда.
Я знаю, что это глупость. Конец Света ждут вот уже две тысячи лет. Люди не верят, что свет пылает именно в наших сердцах. Они этого не понимают. Может быть, оно и к лучшему.
Когда в нас самих погаснет вера, вот тогда Земля и погрузится в ядерный сон.
Впрочем, такие мысли приходят всегда накануне Нового года, когда я в жару. Может быть, эти мои откровения ничего не значат. И сон накатывает, пеленает, уносит.

Лист третий. P.S. silenzio
Кровь бешено пульсирует в голове. Я превратился в ритм. Наконец-то удалось набрать полные легкие воздуха, и не дышать несколько секунд. Я знаю, что это вернет мне силы, но прямо сейчас я похож на шарик, который лопнет через мгновение.
Сопение стихло.
Он где-то рядом. Он настиг меня. Он такой же, как я. Он смог задержать дыхание. И теперь мы кружим в темноте, как два скорпиона, поднявшие ядовитые жала хвостов. И выживет не тот, кто ударит первым, а кто не промахнется.
Я не вижу врага, но уверен, что судьба сводит нас лишь с достойными соперниками.
И это счастье, что здесь нет огнестрельного оружия, иначе он бы уже открыл беспорядочную пальбу.
Когда я убегал, то смог прихватить меч. Сейчас мы в равном положении. Только я думал, что меня преследует чертова дюжина охранников, а не один-единственный человек.
Сжимая клинок обеими руками, я отчаянно трушу, потому что никогда еще не было в моей жизни настоящей драки на мечах. И тренировок – тоже. Только удача может спасти меня. И еще хорошо, что я не вижу врага. Говорят, чтобы ударить, нужна дерзость, чтобы убить – смелость.
А я совсем не воин. Книжник. В прямом значении слова. Нет, не лицемер, за пятак толкующий закон в любую сторону, а именно человек, умеющий собирать из «ерей» и «ятей» слова, читать и понимать их глубинный смысл.
Собственно я и провалился в эти тоннели именно когда корпел над странной летописью XVI века, которая по экспертизе состава бумаги, чернил, и даже, как это не смешно, по налету на медных застежках соответствовала предполагаемому возрасту, но вот ее содержание приводило в ступор не только меня.
Во-первых, титлы были чудными, явно более поздними.
Во-вторых, господствующие церковнославянские обороты оказались до неприличия редкими, и неумелыми. И не многими словеса удивлена еси сия книга, а изнаночным смыслом этих самых слов.
У меня возникло ощущение, что какой-то шутник нашел старинную книгу, подтер исторический текст и создал свой собственный.
Но экспертиза показала не только однородность тома, но и даже одну руку летописца, что, кстати, тоже наводило на раздумья.
В летописях всегда полно поздних приписок. Хоть словечко, но какой-нибудь хвастливый игумен непременно, да впишет на полях, мол, и он писать умеет, пусть де потомки о том знают…
В общем, я рассматривал в лупу миниатюру и буквицу, пытаясь понять, что же меня в них смущает. Помню, как рассеянно смахнул приземлившуюся на страницу пылинку… и мгновенно оказался во мраке, озаряемый десятком факелов, торчащих в стенах.
Меня перенесло в другое место. За долю секунды.
И только потом раздался крик, что «бесовское отродье, бороды не отпускающее, верно аглицкий шпион!»
Как-то быстро я сообразил, кого они имели в виду, выхватил из ножен ближайший меч, а они здесь висели рядами на медных крюках, хлопнул дверью и бросился во мрак тоннелей. Возможно, зря.
Судя по крикам, церемониться со мной бы не стали – посадили б на кол или укоротили на голову, и лишь потом пришло б на ум разбираться.
А сейчас враг рядом, во мраке. Я приседаю, шарю по земле. Нашел! Через мгновение подобранный камушек летит в сторону. И  эхо от удара, отразившись дважды, пошло гулять по коридорам.
Да, похоже, мы не только думаем, но и поступаем одинаково. Этот, который гнался за мной, он, вероятно, тоже кинул камень в сторону. От этого и двойное эхо.
А еще это означало, что мы стоим на расстоянии вытянутой руки.
Я зажмурился, понимая, что сейчас просвистит сталь клинка.
Но невидимый стражник вдруг засмеялся:
– Чего молчал-то, дубина стоеросовая? Я тебя чуть не пришиб. Мы своих не трогаем.
Я понял, что жив:
– А мне кто слово дал?
– Ну, извини, боярин, не признали, не уважили по роду-племени! – захохотал во мраке голос.
Чиркнуло огниво. Вспыхнул факел:
– А ведь и впрямь: без бороды. Ты что, из плена бег? А меч-то как держишь? Не оглобля чай. Эх ты, самокруток!

Лист четвертый. P.S. religioso 
А потом я снова и так же внезапно оказался у себя за столом. Наверное, мне все приснилось.
За окном грело желтое зимнее солнце. Вдали серебристыми отливами играл в его лучах заснеженный лес и блестел пустой тракт, ведущий из города. Значит, прошло не меньше часа. За пять минут тучи бы не разогнало.
Возможно, мне все привиделось. И это я от болезни ослаб, вот и проваливаюсь в забытье, как в омут. Даже время стало каким-то рваным, дерганым.
Страшно хотелось пить. Я побрел на кухню, и тут же зашиб ногу, споткнувшись о… меч.
Да, это было именно то оружие, с которым я бежал по лабиринту тоннеля. В свете факела я успел запомнить этот извивающийся рисунок на ножнах и красный камень в гарде.
Но меча в моей квартире быть не должно! Это меняло дело. Я ведь спал. Или, все-таки, нет?
Я вернулся к раскрытой летописи и мстительно постучал по миниатюре. Потом, устыдившись собственной детской реакции, отдернул руки от страниц.
Как бы там ни было, но я книжник в прямом значении этого слова. Не просто книгочей, а тот, кто любит и жалеет тома не как вещественный носитель информации, а как живых.
Да, меня можно упрекнуть в некоем мистически-восторженном подходе к книгам. Но вот за «экзальтированного романтика» я могу и в морду дать. Мало кто чувствует грань, разделяющую эти понятия сегодня. А по мне: там не грань, а целая пропасть.
Да, друзья считают меня чудаком и даже шизиком с очень интересной коллекцией личных толстых тараканов. Но я точно знаю: книги дышат, старятся, умирают. Они болеют. Они обнажают свою истинную суть только тем, кто открывает им навстречу двери своей души. Они могут оберегать своего читателя впоследствии.
Книги могут даже беседовать между собой, но это происходит исключительно в моей голове, и чаще всего именно в конце декабря.
Вот только никогда еще книги не разговаривали с реальными людьми, не втягивали на свои страницы живых и не выплевывали в наш мир старинные артефакты. Хотя, если честно, такими они мне нравились бы еще больше.
Не отпуская меча, я направился на кухню.
Положил оружие на стол, залпом выпил стакан воды, оглянулся и замер.
В детской комнате, за стареньким компьютером, спиной ко мне, сидел незнакомец.

Лист пятый. P.S. repente 
Да, я сразу понял, что из книги мы вернулись оба. Я и тот человек, который гнался за мной в лабиринте, в который меня втянуло одно лишь прикосновение к страницам летописи.
Он обернулся. Я узнал его. Это было то же смуглое лицо. Борода растрепана, глаза насмешливые. И все же были в нем какие-то трудноуловимые изменения.
С другой стороны, что можно точно утверждать о человеке, которого ты видел пару минут и то при колышущемся свете факела?
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я различил за спиной пришельца раскрытую стратегическую игрушку на компьютере сына. Значит, этот гость ждет меня не меньше получаса. И еще – он знает, что такое компьютер.
– Ты кто? – мой язык плохо повиновался, но глазами я красноречиво скосил на край стола. Рукоять меча хорошо была видна непрошенному гостю.
– Я думал, что в ваше время мечи стали дремучей архаикой. – пожал плечами мужик. – Видимо, придется снова садиться за парту. А то ведь сотрут к чертовой матери.
Я уже понял, что в мой дом пробрался сумасшедший, и опустил руку на клинок.
– Да погоди ты, чудак-человек! – всплеснул руками гость. – Стал бы я тебя дожидаться, если б мне нужно было обчистить твою квартиру? А будь я киллером, с чего бы мне не убить тебя во сне? И удобнее, и гуманнее. Не находишь?
– Что тебе надо? – я поднял меч и выставил его перед собой.
– Мне – ничего. – незнакомец встал. – Я просто хотел посмотреть на того, кто нас любит. Чисто академический интерес люмпена с прекрасным родословным деревом. Ну, знаешь, как это обычно бывает.
– Ты это. Уйди по-хорошему.
– М-да. А диалог у нас так и не получился. Как там говорил первый и последний президент Советского Союза «не достигли консенсуса». Но, знаешь, мне тебя искренне жаль. Я дам тебе недельку на размышление. И ты пойми, что бумажные книги проигрывают электронным, сдают им своих читателей уже сотнями. Но сами-то книги, лишаясь одежды, не лишаются сути. Быть с нами не значит быть против бумажных книг. Ты это хотя бы уясни.
Я сделал угрожающий шаг вперед.
– Ладно, ухожу, но обещаю вернуться. – и человека вдруг втянуло в монитор.
От неожиданности я выронил меч и тут же заплясал на одной ноге, подвывая от боли. Как это рыцари терпели, когда им прилетали такие подарки?

V.S. 
А потом, когда боль стихла, я подсел к компьютеру сына. Игрушка закрылась сама собой и вместо нее висела читалка «Cool Reader». Она очень напоминала зовущую раскрытую книгу.





Тени Кызыл-Жарска
Альпинисты из нас, надо сказать, те еще!
Сашка страдает одышкой. У него что-то с левым клапаном в сердце, вот его за последние три года и разнесло. Всю дорогу он пыхтел мне в затылок.
Паша – долговязый очкарик и балагур. Рот у него не закрывается даже во сне. Проверено ночью в поезде. Он как начал в полночь ворочаться и довольно внятно рассказывать анекдоты, так всех этим и перебудил. А так-то он человек очень даже нужный: идти в горы без парня, умеющего играть на гитаре – это просто моветон какой-то.
Сереге лишь бы выпендриваться. Среди нас он самый низкорослый. Мы не подтруниваем над его каблуками и толстыми стельками в туфлях. Мы стараемся не замечать его маниакального стремления везде и всюду казаться чуточку выше всех остальных. В конце концов, недостаток роста ему с лихвой заменяет язвительный ум и острый язык. Впрочем, его часто заносит на поворотах, особенно, когда ему кажется, что кто-то сомневается в его превосходстве.
Вот и сейчас он, с пеной у рта, уверял, что в прошлом походе, ночью, когда все спали, его разбудил голос и позвал на горный уступ. Там Серый якобы увидел то ли эдельвейс, то ли барвинок, и пополз за ним по отвесной скале, повиснув на веревке. Кто бы сомневался, что его крюк со страховкой сорвался, скользнул вниз, но тут же зацепился за корень вяза!
Друзья согласно кивали в такт Серегиным словам, и мне было непонятно, то ли все так и было, то ли произошло лишь в его голове.
А мне сказать нечего, потому что в горы я иду первый раз в жизни. И есть ли на горах деревья, и какие именно – я представлял с трудом. Мне отчего-то казалось, что и цветы на камнях не растут, но я понимал, что в расщелины вполне может надуть чернозем.
По правде говоря, вырос я в степи, раскинувшейся от горизонта до горизонта. И небо часто казалось мне огромным шатром, внутри которого все мы и жили: и казахи, и украинцы, и русские, и татары.
По сути своей я домосед. Сколько друзья меня не тормошили, но пойти вечером на дискотеку для меня всегда было подвигом.
Меня зовут Валькой. Такое вот совсем не мужественное имя. Но, как ни стыдно в этом признаваться, оно мне полностью подходит.
Я люблю смотреть, как танцуют языки костра, как лениво плавают золотые рыбки в аквариуме, как спит мой дед в кресле-качалке, отгородившись от мира раскрытой газетой.
В общем, я предпочитаю красоту и плавность движений, изящество облаков, меняющих очертания почти незаметно; и ненавижу ярость насилия, и все то, что принято называть брутальным менталитетом.
Я как-то даже думал о том, что орки не как мифические персонажи, а как архетип – живут в каждом из нас, и они – это бессознательное отражение мужского, разрушительного начала, того самого, которое заставляет нас вонять пивом и табаком, овладевать городами и женщинами, убивать и умирать ради глупого тщеславия.
А эльфы – начало женское, прощающее, понимающее, потому влекущее к себе любовью, которую мы, мужчины, до конца не понимаем и почитаем колдовством.
Так вот я застрял посередине: ни к оркам, ни к эльфам, которые внутри нас, я так и не примкнул.
Более того, склонность к созерцанию сыграло со мной злую шутку…
Вы когда-нибудь, в разгар собственной драки, пытались остановить мысли, вернее, захлестнувшую вас ненависть, чтобы беспристрастно посмотреть на происходящее глазами стороннего зрителя? Думаю, вам это и в голову не приходило.
А я сделал это. И это перевернуло мою жизнь.
Я увидел не лицо соперника, а зомби. Передо мной был не человек, а марионетка, лишенная эмоций и чувств. Им руководил не кто-то другой, абстрактный, нет, в нем в те минуты жила ненависть как вполне реальное, осязаемое существо. Ярость владела им полностью, наверное, так демоны вселяются в тела одержимых.
Но самым страшным было то, что до этого я был таким же, как и мой враг, и драка, как танец на краю пропасти, как любая война, как безумие создавала между нами некое дуалистическое поле. Я смог вывалиться из реальности и увидеть события со стороны. Клянусь, что мне показалось, будто над нами клубилось багровое облако из мелких, почти невидимых мошек.
Конечно, я сразу пропустил удар, и упал без сознания.
С тех пор я избегаю драки, но не потому, что я боюсь боли, отнюдь, просто не хочу помогать тому существу, которое паразитирует на нашей боли. Я не хочу, чтобы ярость росла и толстела за мой счет.
Мне кажется, что ненависть, толкающая нас на братоубийственные войны – это не только живое существо, но разумное, да еще и  процветающее на излучении наших мыслей. Оно размножается, питается и перемещается как некий гриб. Его споры всюду. И победить его невозможно, потому что ярость не просто укоренилась в сознании людей, она – неотделимая часть людской культуры.
В общем, теперь я дерусь только тогда, когда честь мою заденут…

В этом восхождении, во всех смыслах слова, труднее всех было именно мне. Но я ни за что не мог в этом признаться.
Я шел вторым. Ну, во-первых, Серега у нас всегда впереди всех и на белом коне, а во-вторых: после Паши, или, тем более, замыкающим мне нельзя. Ну, друзьям виднее. Они уже трижды были в горах.
Честно говоря, Паша развел меня на это путешествие как карапуза. Курили мы у крыльца на перемене между «парами», ну он и говорит:
– А слабо тебе, Валька, от своего дивана оторваться?
– Не от дивана, – слабо возразил я, – а от «Коралайн» Нила Геймана.
– А, ну да, слыхали! – засмеялся Паша. – Долго и счастливо жили «Американские боги» прямо в волшебном Лондоне, в «Задверье», по соседству с Гарри Поттером и Два-Цветком из «Плоского мира», да только осталась от них одна «Звездная пыль».
– Да что вы понимаете в современной литературе?
– А то и понимаем! – пропыхтел Сашка. – От писателей остаются книги, а от нашего Вальки с годами только песку на диване прибавляется.
И друзья захохотали.
Да, это было обидно, потому что попали они в точку. Что ни говори, а погони, перестрелки, ветер в ушах, когда несешься в ночи на коне – это все романтично, но вовсе не для меня.
Гнать ночью лошадей или мчать с байкерами по пустому, мокрому от дождя шоссе, — меня не цепляет.
Друзья вечно светятся, если им перепадает ввязаться в подобные приключения, у них глаза потом неделю горят, а я обычно думаю, что коню тяжело, что любой из них может неудачно свалиться с мотоцикла, сломать руку.
В общем, меня бы и не развели на героическое покорение вершин, если бы на шум не вышла Ирка и не спросила:
– Чего ржете, как кони? Вас даже в деканате слышно.
– Да тут Валька хвастает, что не просто на гору взойдет, а еще и флаг с твоим именем, Ирка, на самом пике поставит, чтобы отовсюду было видно. – сказал Серега.
Я был готов провалиться на месте. Друзья догадывались, что к Ирке я не ровно дышу, мне даже показалось, что они были с ней в сговоре. Мне давно нужно было поговорить с ней о своих противоречивых чувствах, но все решимости не хватало. Возможно, меня именно затем тащили в горы, чтобы я перед ней рохлей не выглядел.
– Что, правда? – ничуть не смутилась Ира. – Очень мило с твоей стороны, Валька. А вы все-таки не гогочите, как гуси, на Рим пока никто не напал.
Ирка улыбнулась и подмигнула мне. Она всегда была именно такой: спокойной и свободной.
Ну, и не то чтобы мне перед ней порисоваться захотелось, но мужское самолюбие вдруг взыграло. Да что, я, в конце концов, хуже друзей что ли?!
В общем, каким бы там меня занудой не считали, но такого позора, я стерпеть не смог, мы и поспорили. На ящик пива.
И вот теперь мы плетемся по горной дороге в урочище Медео, обливаясь потом, тащим до отказа набитые рюкзаки и болтаем глупости. А уже темнеет, пора бы и лагерь разбить, тяпнуть чефиру, достать копченые куриные тушки, посидеть, вытянув натруженные ноги у костра.
И даже не столько есть хотелось, сколько голова кружилась от горного воздуха. Но не могу же я об этом прямо сказать, а то опять на смех поднимут. Домовым обзовут. А я не такой! Ну, возможно, такой, но не совсем уж «ботаник»!
«Властелина Колец» у нас смотрели все, а я еще и прочитал. Друзья переживали из-за смерти Гэндальфа, презирали Саурона и задавались вопросом, не родственник ли он Саруману. А я увидел в этой эпической саге другое: несчастных хоббитов, которым пришлось тащиться по горам, как нам сейчас.
Моим товарищам просто не понять того ужаса, который побороли в себе полурослики, того тихого кошмара, который сидел сейчас и у меня на плечах подобно призрачному ворону.
Да, именно таким я и представлял себе настоящий мистический страх перед скалами: будто невидимое существо вьется вокруг тебя, а потом, в самый опасный момент как каркнет! И все — тут кто угодно оступится и улетит в пропасть!
Наконец, словно услышав мои молитвы, Паша закричал:
– Эй, вы там, наверху!
– Чего орешь, оглашенный?! – фыркнул ему в ответ Сергей, остановившись и демонстративно раскачиваясь с каблука на носок.
– Хочу схода лави-и-и-ны!!! – проревел Паша.
У меня живот подвело от страха. Я вспомнил, как сотни раз видел это в кино: огромные снежные всесокрушающие оползни, булыжники величиной с добрую лошадь — и все это движется с ужасающей скоростью! Кажется, я побледнел.
– Дебил! – резюмировал Серега. – Ладно, делаем привал вон на том плато.
– Чего сразу: дурак? – проворчал Пашка. – Я натура творческая, со мной нельзя так обращаться!
Меня же не отпускал необъяснимый страх. Более того, я стал задыхаться от наползающего ужаса. Я испытал нехватку воздуха: вдыхаю, а мне все мало, насыщения нет!
И тут показалось, что к нам ползет живой туман. Я видел его отчетливо и явственно. Он скользил по тропе, словно гигантская гадюка.
На мгновение мне показалось, что ужас – это родственник ярости, накрывающей нас во время драк. Но эта мысль мелькнула и пропала, уступив место панике.
Серега внимательно посмотрел на меня:
– Валь?
– Чего? – говорить было трудно. А еще я не мог оторвать взгляда от берущего нас в кольцо с тумана. Видение того, чего не может быть, явно затягивалось.
– Японский городовой! – Серега потряс меня за плечи.
Сашка сопел рядом.
– Что, мы его теряем? – раздался ехидный голосок Паши, который, видимо, ничего еще не понял.
И вот это Пашино глумление резко привело меня в чувство. Эта насмешка была как пары нашатырного спирта. Я вдохнул их — и туман исчез. Осталась лишь легкая головная боль.
Мои друзья столпились вокруг, лица их были перепуганными.
– Большие Вальки в обмороки не падают! – выдал, наконец, Сашка. Этим он разрядил обстановку.
– До плато дойдешь? – Серега смотрел на меня с сомнением, в нем даже гонора стало поменьше. – Возвращаться уже нельзя. До утра, может быть, оклемаешься.
– Какие могут быть разговоры?– хорохорился я.– С пути мы не свернем!
– Ну-ну… – пропыхтел Сашка. – Как знаешь. На меня, по началу, тоже горный воздух странно действовал. С ребятами я поднялся лишь со второго раза. Так что ничего стыдного в возвращении нет.
– Сказал же! – я заупрямился. Это было то самое дело чести, ради которого я не мог отступить ни перед чем.
– Ой, да было бы из-за чего спорить! – усмехнулся Паша. – Вот если завтра Валька в обморок по-настоящему грохнется, мы его торжество отконвоируем в нумера.
– Ага, – теперь даже Серега повеселел и продолжил раскачиваться на ногах, – и баранок ему купим, чтобы он не кровать давил, а сеял вечное, мудрое, доброе.
– Душевные вы, – проворчал я, – отзывчивые.
– О, да! Мы — такие! – Паша привычно снял очки, протер их платком и снова водрузил на нос. – Ну что: в бой идут одни старики?
– Ни фига. – возмутился я. – Я тоже иду!
– Валька, а что это у тебе на голове? – Паша с умным видом коснулся моего затылка. – О, ужас! Это же седой волос! Валька — ты старик!
– Старик! Старик! – завопили наперебой Серега с Сашкой.
И мы быстро преодолели последние метры дороги перед развилкой, ведущей направо вниз и прямо вверх – за горное плато.
Меня, как ребенка, усадили первого, за что я был втайне очень благодарен.
Минут через пять уже трещал огонь из тех самых поленьев, что я тащил в своем рюкзаке поверх еды и свитера.
Сашка кашеварил. Он всегда говорил, что лучший повар — это мужчина, а уж если он еще и толстяк, то в кулинарии — король!
Серега бродил в поисках дополнительных сучьев. Он казался неутомимым кузнечиком.
Паша вбил последний колышек, удерживающий палатку, и настраивал у костра гитару.
Один я пил горячий чай из термоса, потому что кипятка пока все равно не было, и чувствовал себя трутнем. Было стыдно, но я почему-то думал, что здесь, у огня, я в безопасности.
Начало смеркаться.
Все собрались вместе. Теперь я успокоился полностью. Если туман подберется вновь, я буду рядом с друзьями. И да отступит от нас тьма предрассудков и страхов!
Вскоре мы наелись, отвалились и начали травить байки.
– Вот ты, Валька, у нас самый эрудированный. – сказал Паша. – Угадай с трех раз, кто придумал Аэлиту?
Вопрос показался странным:
– А-Элиту? – на всякий случай уточнил я. – Элиту класса «а»?
– Нет, – усмешка Паши превратилась в широченную улыбку, – просто Аэлиту без выпендрежей.
Я посмотрел на друзей: все пожали плечами, мол, это какая-то новая фишка.
– Ну, Толстой. – протянул я. – Алексей.
– А вот и не угадал!
– Так это Пушкин. – подал голос Серега. – Пушкин у нас: там, Пушкин – здесь. Без Пушкина ни встать, без него ни сесть.
Сашка крякнул, но свою версию не предложил.
– Сдаетесь? – в глазах Паши светилось лукавство.
Мы дружно мотнули головами.
– Слушайте, недоросли! В далекие времена обитал в Уральских горах каменный народ. Все у них было каменным: руки и ноги, голова и тело. Ну и сердца у них тоже были каменным, а потому не было у них любви. – начал свою байку Паша.
– Один только секс! – вставил Серега. – «Вызывает антирес и такой еще разрез: как у них там ходят бабы: в панталонах али без»?
Все засмеялись, а Сашка, затягиваясь сигаретой, обронил:
– Похабник ты, Серега. И фамилия твоя Ржевский, и звание твое — поручик.
– Да при чем тут я? – искренне возмутился Серега. – Классику знать надо!
– Ладно, Паша, трепись дальше. – махнул я рукой, стараясь разрядить обстановку.
– О, таможня дает добро! – хохотнул Павел. – В общем, правили этими людьми семь братьев великанов, которые жили в хрустальном замке. И вот приехал в эту страну Мань-Пупы-Ньер.
– Кто? – не удержался Серега. – Он из главных папуасов самый главный папуас?
– Не знаю… – проворчал Паша, – про национальность мужика в легенде ничего не сказано.
– Да браконьер это! – хмыкнул Сашка. – Он им правильно представился, а у каменных людей со слухом туго, уши-то тоже из горной породы, вот и не поняли.
– А Аэлита здесь причем? – добавил уже я.
– Ну, вы, блин, добры молодцы! Дайте мне сказку рассказать, а то я с вами сам все забуду. – Паша занервничал: достал сигарету, затянулся, глядя на звезды. – Ну, так вот, у братьев, знамо дело, сестра была Аэлита. Значит, они увидели друг друга: Аэлита и Мань-Пупы-Ньер и, конечно же, сразу влюбились.
– Влюбиться в Мань-Пупы-Ньер — это круто! – вставил Серега.
– Не придирайся, – просопел Сашка, – лучше сам придумай что-нибудь позабористей.
– В общем, пришла Аэлита к Мань-Пупы-Ньеру на сеновал одна, без семерых своих кузнецов, и стало у нее сердце живое, человеческое.
– Очень я в этом сомневаюсь! – Серега покачал головой. – И как это мужик даже семи Мань-Пупов во лбу смог жить с каменюкою и не сломать себе при этом причинное место?
– Ой, специалист по любовным утехам! – всплеснул руками Сашка. – Ты откуда можешь знать, что у них там и как?
– Да ладно вам! – я кинулся разнимать спорящих. – Возьмите «Камасутру» там все популярно описано. Чего из-за ерунды цапаться?
– Это не ерунда. – буркнул Серега.
– Это ведь легенда, Серый. – сказал я. – Чего ты, в самом деле?
– А ну вас! – махнул рукой Серега.
– Короче. – Паша решил скомкать историю, чтобы мы все не переругались. – Ночью Аэлита удрала с любовником из дворца. Утром братья бросились в погоню. Нагнали беглецов на вершине одной из гор. Видит Мань-Пупы-Ньер, что «поздняк метаться», достал он свой Дюрендаль. И начал «крошилово». В общем, разумеется, братья убили неудачливого любовника.
– Охренеть! – прокомментировал Серега, довольный тем, что ему удалось-таки взять реванш. – И Аэлита бросилась со скалы прямо в море, которое с тех зовется… А, как, кстати, оно будет зваться: Ай-литровским? Или: Эй-литровым? Или все-таки Пол-литровым?
– А вот и не угадал. – Паше уже, похоже, наскучила эта перепалка. – Аэлита прокляла и братьев, и весь свой каменный народ заодно. И люди превратились в скалы.
– От оно как! – искренне удивился Сашка.
– Это еще не все. С тех пор на многих вершинах Урала стоят такие скалы-останцы. Это тела тех самых каменных людей.
– Прикинь, а я видел такого останца! – вдруг оживился Сашка. – Мы к бабушке в Каменск-Уральский ездили в гости. Да, реально, сверху скалы как статуя человека поставлена. Гора так и называется: Богатырек.
Вот теперь замолчали все. Я готов был поручиться, что всех нас вдруг посетила одна и та же мысль: «Неужели это было?»
– Ну, чего приуныли? – спросил Паша, подкидывая сучьев в костер. – Али байка не мила?
– Шут ты гороховый. – проворчал Сашка.
Я всегда подозревал, что именно толстяки самые сентиментальные:
– Раз так, вот ты и расскажи что-нибудь серьезное про летающий дом с привидениями.
– Про черную руку и бегущие по стенке зеленые глаза. – добавил Серега.
– И расскажу, но просто про эти горы. – согласился Сашка.
– Про эти? – уточнил Серега. – Ой, я уже дрожу!
– Отчетливее дрожи. – сказал я.
– Дыр-рыр-ржу!
– Дайте человеку сказать. – заступился за Сашку Павел.
Все стихли.
– В общем, совсем рядом есть тут Кызыл-Жарское ущелье, название которого переводится как «красный обрыв».
– Оптимистичное начало. – буркнул Серега. – И вот в тридцать седьмом пришли чекисты в кожанках, и положили здесь всю интеллигенцию, а трупы скинули в Красный обрыв.
– Но нельзя просто съесть сердце отважного Ер-Тостика! – с пафосом подхватил Паша, снова подбрасывая сучья в пламя. – И восстал из ада самый вредный убиенный писатель по фамилии Стивен Кинг, поднялся прямо с «Кладбища домашних любимцев», и ну строчить про все: что было, чего не было, что будет.
– И совсем не смешно. – возмутился Сашка. – Да, здесь в 1921 году расстреляли монахов Серафима и Феогноста. Эти монахи выкопали подземную церковь в урочище Медео. Только прикиньте: двадцать ступеней вниз, три отдельные комнаты внутри! И это все долбилось вручную! А им все мало, стали они искать новое место для строительства более основательного скита. И это при советской власти! Остановились они в Аксайском ущелье. Поставили кельи, вырыли пещеры для молитв.
– У них болезнь была, — высказал я предположение, – гномомания. Им казалось, что чем больше пещер выроют, тем быстрее найдут философский камень.
– Ни ума у тебя, Валька, ни документов. Какой такой камень? Это же русские монахи, а не европейские алхимики. – Сашка вздохнул. – У них все камни – в почках. Эх, никто меня не понимает. Рассудок мой изнемогает.
– И молча гибнуть ты должон! – проскандировали все вместе.
«Письмо Татьяны Онегину» с первого курса стало у нас притчей во языцех. Цитатами из Пушкина мы наловчились сглаживать все споры.
– Дайте же ему закончить! – неожиданно для всех сказал Серега. Это было совсем на него не похоже. Видимо, что-то зацепило друга в байке.
Сашка благодарно улыбнулся и продолжил:
– По легенде, одному из монахов, накануне расстрела, приснился пророческий сон. Зная о приближающейся смерти, подвижники не побежали. Более того, когда убийцы пришли глубокой ночью, то застали монахов не спящими, а молящимися. Чекистам ждать было некогда, они пристрелили священников со спины. Как собак. А в остальном, Серега, ты прав: тела их не были преданы земле, вот и нет им покоя. До сих бродят души монахов по этим перевалам.
– И в чем мораль? – я поднялся на ноги, потому что очень хотел отлучиться по естественной нужде.
– Что не ясно? – Серега демонстративно но как-то натянуто зевал. – Они среди нас: подглядывают и подслушивают. У-у-у!!! Страшно, аж жуть.
– Да ты, Сашка, не расстраивайся! – я потрепал друга по плечу. – Нормальная сказка, только очень предсказуемая. Так сказать: Пастернак «Тема и вариации». Черные альпинисты и их модификации в мифологии гор. Извини, но я больше не могу терпеть.
– Вот до чего ты, Сашка, Вальку довел! – вздохнул Паша. – Эдак, у него разовьются детские фобии! Как бы он ночью от страха себе всю репутацию не подмочил.
– Да ну вас! – я махнул рукой и отправился подальше от друзей.
Нашел укромное местечко.
А когда с облегчением застегнул штаны, почувствовал возле себя легкое движение. Кажется, я знал что это такое! Ох, не надо было так далеко от огня уходить!
Воздух вокруг меня опять сгустился. Дышать стало тяжело.
Успею добежать до костра или нет?
Это не просто горный воздух! Это что-то живое!
Сдерживая порыв страстного желания броситься прочь, я осторожно оглянулся. Конечно, никого рядом не было.
Лишь ночное небо смотрело на меня тысячью глаз олимпийских богов.
Я сделал осторожный шаг в сторону мерцающего костра, боясь уткнуться в невидимую стену. Мне казалось, что туман, тот самый, который я видел засветло, пользуясь покровом сумерек, сейчас змеится прямо под ногами.
Мне показалось, что ядовитые клубы его складываются в настоящего удава, который прыгнет мне на грудь, сдавит кольцами и сожмет в смертельных объятиях.
Я почему-то подумал, что нападение этого тумана – вовсе не случайность. Кто-то догадался о моей тайне. Кто-то пронюхал, что я знаю правду о природе ненависти, и вот теперь меня хотят убрать без шума и пыли.
Бред? Да. Но в минуту опасности любая фантасмагория кажется реальностью.
Я чувствовал не просто холодную испарину, но ощутил скольжение капель пота по лбу. Такого со мной еще не было! Страх стал осязаемым, живым. А ведь со мной в эти мгновения ровным счетом ничего не происходило!
Неужели я угадал? Ярость, страх, ненависть – это не абстракции, а сущности иной цивилизации, которым мы служим питательной средой. Войны и искусство нужны не столько людям, сколько этим аморфным господам. Мы выращиваем свиней, чтобы есть их на Рождество. Сущности заставляют нас бояться и питаются нашими страхами.
Земля – это загон, хлев для людей. Горы – забор. Вот почему мне сюда нельзя. Ведь все это я понял именно здесь и сейчас. А за знания нужно платить!
Голова закружилась.
Он здесь! Этот туман уже сжимает свои кольца! Я пропустил его прыжок, я не успел увернуться!
Сколько я могу не дышать?
Бежать! Нужно бежать!
Или закричать?!
Я открыл рот, но издал лишь какое-то сиплое хрипение.
Неужели я так и умру? В двадцати шагах от друзей, травящих байки у костра?
Я сделал шаг, другой, третий.
Воздух в легких кончился. Перед глазами поплыли фиолетовые, круги, которые, разрастаясь во все стороны, поглотили весь мир.
Где я? Куда я бреду в полной темноте?
Кто я? Зачем я сюда пришел?
Зачем я, вообще, родился?
Что реально: мир по ту сторону тумана, или по эту?
Это – смерть?...
Я поскользнулся.
Я почувствовал, что падаю. Я понимал, что по инерции взмахнул руками, точно крыльями, и что вот это – моя лебединая песня.
Ну, правильно: рядом был обрыв. Значит, я сделал шаг не в ту сторону!
И я падал, падал, падал в бесконечную бездну, на самое дно каньона, на торчащие специально для меня две одинокие горные пики.
Эти мгновения были самыми ужасными во всей моей такой небольшой и совсем не яркой жизни.
Осознание того, что на этом все закончится, обожгло несбывшимся. И воздуха больше не было. Время замерло в нерешительности.
Передо мной неожиданно возник образ не родителей и не брата, даже не друзей, а Ирины, идущей из моря в закатных лучах исчезающего за горизонтом солнца. Я видел, как она смеялась, как мокрые волосы разметались по плечам, как по ее загорелой шее ползли капли воды.
Такой счастливой я ее никогда не видел. Наверное, это были кадры из моей возможной жизни.
Меня самого в этом видении не было. Казалось, старуха с косой сжалилась, отвлекая тем, о чем я часто думал в последнее время, чтобы сам переход в небытие не был столь болезненным.
Я ждал последнего удара. Я внутренне сжался и приготовился к смерти, но меня вдруг подхватили сильные руки. Два человека удержали меня над бездной. Вот только на чем они стояли сами – я не понимал.
И как все произошло, я не мог объяснить. Мне чудилось, что это Ирка у себя дома молилась за меня. И сами ангелы ринулись на помощь!
В тот миг, когда мое стремительное падение окончилось, застывшее время качнулось и двинулось дальше, и горный воздух со свистом ворвался в мои легкие. Я словно вынырнул из морской пучины, в глубинах которой у меня свело руки и ноги. Жуткое ощущение.
Тьма отступила. Разноцветные круги перед глазами разошлись, я увидел над собой знакомое звездное небо. И услышал голоса друзей. Меня звали по имени. Видимо, парни всполошились от долгого моего отсутствия и кинулись на помощь.
Ирины рядом не было: ни реальной, ни воображаемой. Наверное, это хорошо. Я не хотел, чтобы она видела меня слабым и беспомощным.
Я почувствовал движение легкое, словно дуновение ветра. Спасители выносили меня навстречу людям. Странно, но я был абсолютно уверен, что мы двигались над ущельем именно по воздуху.
С трудом, но я все же смог приподнять голову.
Я не видел их лиц, скрытых черными капюшонами. Но смог заметить четки на поясах. А еще у них совсем не было крыльев.
Было очевидно, что меня спасают монахи. Возможно, мертвые, расстрелянные в Кызыл-Жарском ущелье.
И снова я подумал, что явились они на зов Иры. И мне стало стыдно за себя, за то, как пять минут назад я смеялся над Сашкиной историей о тех, кто не дал мне разбиться.
Меня положили на земную твердь. Я ощутил ее холод как блаженство. Я видел, как фигуры монахов распрямились, как они двумя персты перекрестили меня, как спасители растаяли в ночи, словно их никогда и не было.
Потом меня нашли друзья. Оттащили к костру, поили водкой. И уже ни о чем не спрашивали.
Всю ночь друзья сидели со мной, как с больным. Я больше ни с кем не спорил. Видать, горы – это не мое.
Утром мы начали торопливо собираться в обратный путь. Я не возражал. Напуган я был не меньше остальных.
– Ну что, Валька, на этот раз помог тебе твой святой, от злобных останцев ты отбился, и потому теперь мы будем звать тебя Мань-Пупы-Ньер, мальчик, который выжил. – вяло пошутил Серега, похлопав меня по плечу. Но не было в его голосе сарказма. Мне даже казалось, что он что-то скрывает. Возможно, это был просто страх.
Сашка рассеянно мотнул головой:
– Аэлита и Валька – это звучит гордо. Вы встретитесь, вы непременно будете вместе.
– Ты ничего не попутал, дорогой? – я нервно засмеялся. – Таких, как я, – не берут в космонавты. А титул Мань-Пупы-Ньеры – это не просто «не везет в любви», это – печать рока, судьба. Но, главное: волшебного шрама группенфюрера на моем лбу таки и нет!
Паша нервно снял очки и почему-то протер платком глаза, а не линзы:
– Ага. Ты давай, Валька, разгадай истинную тайну Кызыл-Жарского ущелья. Наведи справки. Раскопай этот очередной заговор иллюминатов. А через месяц мы все сюда вернемся. «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал!»
Конечно, я никому не сказал, что над пропастью меня несли мертвые монахи. Друзья не связывали воедино прозвучавшие вечером легенды и последовавшие за этим события.
Наверное, ничто на свете не происходит просто так, и любое слово, событие, поступок – они образуют вязь, рисунок судьбы, тонкий, изящный, похожий на линии судьбы на человеческих ладонях.
И я, волей случая, оказался внутри этого орнамента. Если однажды у меня хватило решимости посмотреть на драку глазами изнутри, то хватит мужества, принять мир таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каким он всем лишь кажется.
Кто знает, что такое горы на самом деле? А если вдруг окажется, что это вовсе не следы столкновения земных плит, что тогда? А если скалы — это проклятые люди или оцепеневшие звери?
Легенды об окаменении богатырей, великанов — они в каждом эпосе, они столь же вездесущи, как и мифы о драконах!
Горы дают укрытие всем неуспокоенным душам, только вот одни из мертвецов сами убивают скалолазов, а другие — спасают.
Если смотреть в корень вещей, то Аэлита не совершала подвига во имя любви. Она мстила. Она извела народ не для того, чтобы быть с любимым, потому что Мань-Пупы-Ньер был уже мертв и помочь ему ничем уже было нельзя. Предать родственников во имя любых идеалов — это подвиг Павлика Морозова. И отношение к этому поступку никогда не будет однозначным.
Тоже произошло и с монахами. Они могли бы уйти, воспротивиться провидению, помочь убийцам не пролить кровь, но чекисты небесами были обречены совершить предначертанное. Человеческой воли здесь не было совсем!
Не думаю, что бог дает видения, для того, чтобы люди мучились и ждали смерти. Гуманнее было бы не предупреждать монахов. Значит, им был дан выбор. И их мука была не в ожидании гибели, а в осознании выбора, в результате которого зло, все равно, торжествовало.
Выходит, все погибшие в скалах запутались в петле эмоций. Они продолжают жить в той реальности, которую сохранили для них горы.
Останцы все еще гонятся за осквернителем их рода и не видят разницы между людьми и Мань-Пыпы-Ньером.
Монахи, мучимые духовными страданиями, пытаются разрешить задачу, на которую человек, в принципе, не может найти ответ.
Но спасают мертвецы не всех. Только тех, кто по-настоящему влюблен, кто пребывает в юношеской эйфории. Наверное, друзья повзрослели раньше меня и этот этап их жизни давно пройден. А я застрял в романтизме обеими ногами.
И что тогда: туман — грозное предупреждение, чтобы я не совался в область запретного?...
Может быть, монахи спасли меня, чтобы я повзрослел и понял где грань между моими личными сказками и реальностью? Возможно, они, таким образом, пытаются отмолить души собственных убийц?
Еще вдруг выяснится, что я потомок одного из тех чекистов...
От этой мысли пробила дрожь. Я почувствовал вину перед монахами.
Напоследок, перед самым отходом, когда уже потушили костер, я еще раз оглянулся на место, где ночью едва не свалился в ущелье. Там, в воздухе, парили две туманные человеческие фигуры. Казалось, они провожали меня.
«Я постараюсь прожить достойно. — подумал я. — Никто больше не назовет меня Обломовым. Я найду путь освобождения для всех душ, застрявших в горах. Возможно, мне не хватит жизни, но и сидеть сложа руки я тоже не буду».
Монахи словно услышали мои мысли, они качнули капюшонами в ответ и исчезли.

Камень мольфаров
На улице лило как из ведра. Вода связывала небо и землю в языческий символ, сотканный из серебряных нитей. Ливень хлестал по окнам, повинуясь порывам обессилевшего ветра, но мне чудилось, что во всем этом скрывалась безумная музыка, клокочущая в самом сердце разгулявшейся стихии.
А еще мне казалось, что это именно я притянул к городу яростные раскаты грома и мрачно-багряные всполохи в ночном небе.
Передо мной на подоконнике лежал черный с прожилками камень. Ничего необычного в нем не было. Единственной достопримечательностью булыжника было то, что он оказался не однородным с той скалой, под которой я его нашел. Утес, омываемый лентой реки, сверху порос деревьями, а внизу являл миру серо-белую породу, напоминавшую даже не базальт, а скорее щебень.
Может, булыжник принесла река и выплеснула к подножью скалы? Сколько гуцульских тайн мог хранить камень?
Интересно, у осколков скал есть память? И какая она?
Я погладил находку по белым прожилкам. Я не мог понять, чем привораживал меня этот обломок.
Но одно точно: глядя на камень, я входил в некий транс, осознавая при этом, что происходит вокруг. Странное состояние навевал этот «подарок судьбы».
С одной стороны пугала необъяснимая власть куска горной породы, а с другой — я сам с радостью бросался в это странное полузабытье, точно в реку. И казалось, что я плыву.
Вернее даже не так: меня несет течением, а я лежу на надувном матрасе и смотрю в небо. А там, вокруг желтого глаза солнца, все кружит и кружит орел, высматривающий добычу. Вдруг птица камнем падает вниз, я пугаюсь и переворачиваюсь на живот, падаю в реку, собираясь нырнуть: а по берегам, словно конвоируя, бегут огромные серые волки…
Я испытываю страх, ощущаю себя одновременно и на подоконнике, и в реке. И чувствую соленую воду на губах. Но ведь дождь пресный. А еще я сидел в комнате за окном, открытом на микро проветривании. Ливень никак не мог меня задеть.
Я трясу головой, сбрасывая наваждение. Сон наяву, такой цепкий и реалистичный, тает в шуме дождя. Я очнулся от видений так, будто меня и впрямь перенесло из другой жизни прямо в гостиничный номер.
Что ни говори, а в этом городке я появился не просто так! Меня буквально распирало от гордости, ведь эта поездка — моя первая высота, маленькая победа над серостью жизни. Да, именно так я и воспринимаю свое пребывание здесь. Несколько напыщенно, но, черт подери, кого еще в двадцать два года посылают в научную командировку под прикрытием могущественных спецслужб?! То-то и оно!
Меня якобы отправила «Комсомольская правда» осветить гуцульские легенды, разъяснить читателям, что Западная Украина кардинально отличается от Восточной.
Глупая легенда, но именно она делала местных пограничников менее сумрачными.
Честно говоря, для меня даже заготовили три шаблона статей, если вдруг какие проверки: мол, работаю в поте лица. Я приехал с ноутом, где эти статьи и хранились.
Смешной диктофон с допотопными кассетами я до сих пор не распечатывал. Это старье — для проверок на заставах, мол, я крутой профессионал! На деле я записывал все разговоры прямо на телефон, а потом скидывал их в «бук», чтобы ссылаться на них, как на журналистские черновики.
Теоретически я обязан был отираться среди стариков, напрашиваться на дегустации всех этих вареников с квасом, после чего в моем городском желудке все так бурлило, что хотелось незамедлительно съесть какую-нибудь родную сосиску в тесте.
Собственно, разыскиванием колоритных мужичков я сразу и занялся, но как-то очень уж неудачно. Надо же мне было так опростоволоситься в первый день!
Украинский язык очень коварен. Тебе кажется, будто понимаешь собеседника, а на деле — угадываешь ребус из узнаваемых слов, причем не всегда удачно.
Я надеялся, что дружественные славяне всегда найдут общий язык. И, надо сказать, русскоговорящих здесь много, но «по легенде» я должен был общаться именно с коренными пастухами.
В общем, все смешалось в моей голове, я начал путать слова и сдуру ляпнул какую-то политически некорректную глупость про валахов и мадьяров, чем очень рассердил одного старика.
Честно говоря, я даже не понял, чем вызвал его гнев. Мой собеседник налился кровью; с его висячими усами тоже что-то случилось, мне даже показалось, что они наэлектризовались, приподнялись, словно собирались метнуть в меня огненные стрелы.
Я готов был выслушать что-то вроде того, что мы, «москали, кацапы» без родовой памяти, что таким, как я, никогда не дотянуться до «шовковой косице», как вдруг дед успокоился и, посмотрев мне в глаза, сказал:
— Не буди драго, не шукай мольфаров! — а потом он развернулся и ушел.
А я остался стоять с бурлящим от кваса животом, возле старого двухэтажного дома, и смотрел вслед загадочному старику. Смысл-то я понял: «Не буди Лихо». Но что-то подсказывало мне, что этот дедок не так прост, как казался. Он о чем-то предупреждал. Вот только о чем?
А потом я начихал на конспирацию и двинулся обследовать местность вокруг города.
На автобусе, вместе с остальными случайными скучающими туристами, я уехал любоваться на Пробой.
Никогда прежде я не видел водопадов. Надо сказать: завораживающее зрелище. Я стоял там над кипящей воронкой на мосту в надежде почувствовать излучение того талисмана, за которым, собственно, и приехал. Но где там! Рев воды заглушал не только тонкие вибрации, но и все громкие звуки.
В общем, я чуть не оглох там от шума, и отбился от остальных. Меня, естественно, долго ждать не стали.
Но именно там, на мосту, я и понял, что искать на самом видном месте — совершенно бесполезно. Может быть, в этом и заключалась моя проверка: смогу ли я логически просчитать и сузить место поиска до диаметра, в котором уловлю магическое излучение?
Возможно, из меня хотят сделать шпиона. И вот я пока не знаю: соглашусь ли я на подобную работу. Наверное, нет. Но искать клады и сокровища, цветки папоротника и подземные воды прутиком — вот это интересно!
Так, размышляя обо всем понемногу, я пришел к повороту реки, над которым высились живописные утесы. Там и нашел свой странный камень.
А потом жара спала, небо затянуло, и я неожиданно понял, что не заметил наступление вечера. Господи, как летит время, особенно, если увлечешься чем-нибудь, уйдешь с головой во что-то интересное, а потом очнешься — и дня, как и не бывало!
Я чуть ли не бегом отправился к городу, а там – и в гостиницу. Заблудиться в темноте в чужом городе – сомнительное удовольствие.
Ночь и ливень обрушились на мир почти одновременно.
И вот сейчас я смотрел в темное окно, за которым шуршал и скребся своими серебристыми когтями дождь. Нет, я ни о чем не жалел. Как ни крути, а эта поездка – самое настоящее приключение.
Все началось полгода назад. Наш третий курс праздновал экватор. Все были пьяными в доску. Утром проректор по воспитательной работе грозил нам пальчиком, мол, поднимусь в общагу, разгоню всех к чертовой матери, письма родителям напишу!
Да, встречаются в среде преподавателей и такие вот оригиналы. Но кто может остановить сходящий с рельсов поезд или приказать урагану дуть в другом месте?
Вечером наш идеалист-проректор приперся-таки, долбил во все комнаты, кричал, что он-де знает, что мы тут. А мы чокались за здоровье Альма-матер и пили в полной тишине, чтобы не выдать себя.
Когда взбешенный педагог убрался, мы расползлись из явочной комнаты: кто курить, кто искать новых приключений на свою голову. И вот тут-то я впервые столкнулся с защитниками ментального пространства России.
Меня остановил Петр Иванович — генерал-лейтенант контрразведки. Он занимался подбором кадров для отдела по изучению паранормальных явлений. Они искали методы защиты населения от вмешательства ученых параллельного мира в наши внутренние дела. Согласен, звучит нелепо. Но на пьяную голову — очень даже впечатляюще. Они знали, где меня искать, что и когда сказать. Психологи, что тут сказать.
Отдел, в который меня звали, находился при ФСБ и назывался «Сфинкс». Помню, что мне это тогда показалось смешным. И я не мог выговорить это слово заплетающимся языком. У меня получалось «Свин-кс», что, если вдуматься, тоже может претендовать на кодовое название секретной организации. В Америке секретные материалы — «Файлы Икс», а у нас… А у нас как-то вот так.
Я так и не узнал, почему они выбрали именно меня. В какой такой секретной картотеке нарыли мои данные? Ясно было только, что до сих пор мне не доверяли, а лишь исподволь следили да направляли. Потом меня (почему-то одного) учили гипнозу, алхимии, софистике.
На одном занятии даже философский камень показали. Я думал, что он красный, как в фильме про Гарри Поттера. Но на деле это оказался белый порошок, который мы поместили в колбу и нагрели на огне. И порошок исчез, а вместо него появился ослепительный солнечный свет. Помню, как я стоял с раскрытым ртом и думал, что мир совсем не такой, каким я его себе представлял.
Кстати, вот тогда и выяснилось, что при сильной концентрации я вижу некие синие полосы в воздухе, которые оказались электромагнитными волнами. Наверное, за эту аномалию меня и затащили в особый отдел.
Мой генерал был очень доволен. Наверное, я для них был как овчарка, натасканная на наркотики. Мне иногда даже казалось, что они сами не ожидали от меня ничего подобного.
И вот теперь — эта долгожданная командировка, больше похожая на диалектологическую экспедицию.
А тайная цель, с позволения сказать, моей секретной миссии, — найти в районе Яремче — города в Ивано-Франковской области, спрятанный самим же Петром Ивановичем амулет, излучающий ту самую электромагнитную волну, которую я улавливаю как синее сияние. Да, прямо как в «Зарнице». Найти штаб врага и сорвать с его крыши знамя.
Именно вот так по-детски; но с другой стороны — я-то это излучение чувствовал, а остальные его и не ощущали, и не видели.
На мой прямой вопрос, нельзя ли спрятать безделушку поближе  Петр Иванович дал понять, что, амулет, на который меня натаскивали — прообраз другого, настоящего. Мол, это как полевые учения. Но я не верил. Все они чокнутые в своем «Сфинксе».
Мне оплатили билеты в оба конца, выдали сумму за которую я должен был отчитаться чеками оплаты за гостиницу и питание, и такую же — чтобы не чувствовать себя совсем уж бедным студентом.
Еще мне дали понять, что если я найду их талисман, то меня ждет новая экскурсия, уже за пределы СНГ. И даже если все это игра, то мне было комфортно в ней и весело. Ну да, я дал подписку о неразглашении на двадцать пять лет, ну и что? Зато в старости я такие байки буду травить — все во дворе умрут от зависти!
Сейчас же надо было отдохнуть, поспать, ведь искать всегда легче на свежую голову. Да и что можно найти ночью в четырех стенах? Но вот беда — не спалось.
Я залез в холодильник, благо в магазин я заскочил сразу же по прибытии и закупил все сразу на пару дней. Хлеб, сосиски, кефир – отодвинул в сторону. Электроплиты есть далеко не в каждой гостинице, надо было этим воспользоваться! Пожарил себе простую глазунью, развалился на кровати с «ноутом».
Интернета почему-то не было. Мой мобильный модем никак не пускал меня на стартовую страницу. Даже домой письмо не отправить, мол, все хорошо, не волнуйтесь! Дескать, сын ваш вырос героем.
От скуки я стал просматривать папки, сохраненные для моей журналистской «крыши».
В одном из туристических описаний я наткнулся на забавную фразу: «Одной из визитных карточек Яремче есть Камень Довбуша, историческое место связано с жизнью известного защитника обездоленных». Вот там-то я еще не был!
Мог ли Петр Иванович спрятать талисман возле валуна? Почему бы моему командиру не следовать логике мистиков: камни хорошо умеют хранить чужие тайны.
Я еще подумал, что и свой черный камушек я нашел отнюдь не случайно. Мне показалось это забавным. Интуиция подсказывала, что мыслю я в верном направлении. Я провел в городе и его окрестностях день, но нигде не почувствовал специфического излучения талисмана.
И вдруг в дверь постучали.
Пол двенадцатого. Кому же не спится в столь поздний час?
Нет, ну я мог бы прокрасться к двери, как в детективах, прислушаться, принюхаться, но это все бутафория. Я должен найти здесь пустяковую вещь. Это просто экзамен, тест на профессиональную пригодность — ничего больше. Если бы я представлял собой какую-либо ценность, меня давно бы попытались завербовать или пристрелить. Что-то мне подсказывало, что я увижу Петра Ивановича. И я открыл дверь.
Однако в коридоре никого не оказалось. Вот тут мне стало неуютно. Я закрылся изнутри и вернулся на кровать.
Нет, ничего не произошло. Я приехал сюда, чтобы найти амулет, внутри которого спрятан маячок — элементарная электроника, которую я чувствую, а другие — нет. Никакого волшебства. Петр Иванович при мне разбирал талисман и показывал его внутренности. Ну, чтобы я не выдумывал себе небылицы про свои сенсорные способности. А стук в дверь — так это я устал, вот и почудилось.
Или нет?
И так спать не хотелось. А теперь еще и это!
Я проверил еще раз «сотовый», он, по-прежнему, не ловил сигнал сети.
Интересно, это мне так «повезло», или у них всегда так?
Эта поездка начинала уже «напрягать». Неужели меня используют вместо приманки? А что, у наших спецслужб — такое запросто. Вот только кого они ждут: экстрасенсов, колдунов, Чужих и Хищников из иных миров? Распространили сплетни о моих якобы способностях и ждут, кто же «клюнет». А мне-то лапши на уши навешали, хоть вилкой снимай: мол, никто, кроме меня, и все такое…
«Камень Довбуша, водопад на Пруте. Мой булыжник, дождь за окном», – мысли кружили как мотыльки.
Кажется, я начинаю медленно сходить с ума.
На кой он, вообще, нужен, этот талисман? Не могли его закопать в нашем порту?
А что если его, вообще, не прятали?
Вдруг меня послали именно как пограничную овчарку? Вот окажется, что натаскивали меня на электронное излучение, которое дублирует энергию вовсе не искусственную, а настоящую, живую. Что если они пытаются моими руками найти настоящий артефакт?
ФСБ — организация могущественная. Просто она одряхлела. И стала сонным монстром. И вот ее поводырь — Петр Иванович шепчет: «Поднимите ему веки». А глаза всевидящего Вия — это я.
Я даже вздрогнул, как все это себе представил.
Нет, ну так нельзя!
Я начал нервно расхаживать по комнате. Потом я закрыл форточку, упаковал «ноут» в сумку, накинул на себя куртку и выглянул в коридор.
Дежурного за столом не было. Видать, отлучился.
И тут я отчетливо представил, как ко мне со всех сторон крадутся ниндзи-самураи в черных костюмах с оголенными катанами и вакидзаси. И сразу стало тоскливо.
Я метнулся назад, к подоконнику, схватил забытый камень, ринулся прочь из номера.
В приступе минутной паники я домчался до первого этажа и вдруг задумался: «Что дальше?»
Выглянув из-за перилл, я увидел вахтера у дверей. Этот явно никуда не собирался. Кто поручится, что он не подкуплен?
Это истерика. Нужно вдохнуть глубже, и успокоиться.
Вдруг сзади раздались шаги. Это несутся ко мне самураи, крутящие над головой свои мечи. О, нет!
Я рванул к выходу.
— Серега, стой! — этот властный голос мне не перепутать. Это был Петр Иванович.
Я был прав: мне не доверяют, меня пасут! Я должен вывести их на настоящий амулет, вот тогда они свою электронную игрушку заберут, а меня пристрелят как шелудивого пса!
Вахтер, увидев меня, выскочил из-за стола и загородил выход на улицу. Это был здоровый мужичок пенсионного возраста. Он сдержал бы мой напор одной лишь массой своего тела.
Я замешкался и с ног меня сшиб удар генерал-лейтенанта.
— Шо це ваши хлопцы озоруют, Петро? — спросил над моей головой охранник.
Господи, да они все тут друг друга знают!
Я встал, отряхнулся и виновато улыбнулся, зачем-то прижимая к груди ноутбук и камень, точно кто-то собирался отнять их у меня.
— Серега, пошли ко мне. Разговор есть. — по всему было видно, что Петр Иванович пытается замять инцидент, что у меня «крышу сорвало». Это из-за дождя. Или из-за камня.
Я мотнул головой и поплелся за начальником.
В номере шеф сурово посмотрел на меня:
— Объясни, почему ты решил сбежать?
— А почему вы меня пасете? — заартачился я. — Не было такого уговора!
Петр Иванович хмыкнул:
Вот потому и приглядываем, что ты не просто амбициозный, но и очень впечатлительный.
— Да нормальный я.
— А что ты там держишь? Покажи.
Я разжал ладонь, но камень не отдал.
Глаза у Петра Ивановича полыхнули алчным блеском:
— Где ты его взял?
— Ну, я смотрел на водопад Пробой с экскурсантами, а потом, под шумок, улизнул от них и бродил по берегам Прута.— я не видел смысла лгать. — У подножья какой-то горы и нашел. А что?
— Дай мне его. Это для тебя непосильная ноша!
Странно было слышать такое от командира. Словно вдруг сказками напахнуло.
Противоречивые чувства захлестывали меня: я хотел оставить булыжник себе, и в то же время понимал, что это именно из-за камня со мной творится что-то неладное.
Пересиливая нарастающее внутреннее сопротивление, я кинул камень на кровать. Ну не мог я его просто отдать!
И сразу же дождь за окном стал обычным, а не зловещим. И Петр Иванович — родным, а не двурушником, работающим на все разведки мира.
А начальник тем временем вооружился лупой и принялся разглядывать мою находку.
Через пару минут Петр Иванович спрятал камень в железную коробку, напоминающую маленький карманный сейф, видимо предназначенный для не найденного пока амулета. Потом генерал-лейтенант достал из рюкзака армейскую рацию и прохрипел в нее:
— Сокол, сокол, я — Кобзарь, ответьте!
— Я сокол. Что случилось Кобзарь, почему вы вышли на шифрованной частоте?
— Мальчик нашел камень мольфаров. Передайте Вольфу дословно: мольфаров.
Несколько минут мы слушали, как трещит рация, а потом раздался голос:
— Кобзарь, Кобзарь! Это Вольф. Вы нашли камень мольфаров? Подтвердите.
— Подтверждаю.
— Охренеть. — послышалось в трубке. — Бегите, мать вашу! В посольство, в КПЗ, куда угодно, только не сидите на месте!
— Не понял. — искренне удивился Петр Иванович.
— Камней мольфаров не существует. Это была выдумка Бокия. То, что вы нашли — в лучшем случае: подарок из деревни Драгово.
— И что?
— Вы нашли камень Валька, брата того самого Цепеша, который был утерян триста лет тому назад. Бокия передрал описание камня мольфаров именно с талисмана Валька. Тогда они специально делали утку для французских и немецких оккультистов. Но одно точно: вас убьют из-за него!
Все происходящее казалось страшным сном.
В голове перед глазами проплыл сердитый старик-гуцул: «Не будите Драго! Не шукайте мольфаров!»
Да он знал, что я найду этот адский камень. Вот только как он догадался? У меня что: все на лбу написано?
И снова я услышал настойчивый стук в дверь. Второй раз за ночь.
Петр Иванович выхватил пистолет. Интересно, как он провез его через таможни, или на Украине у ФСБ есть свои тайные арсеналы?
— За мной! — сказал командир, распахнул окно и выпрыгнул в него.
Я тоже вскочил на подоконник. Но тут услышал хлопок неудачного приземления, выстрел, вой собак, а потом грызню и голодное урчание зверей, рвущих куски мяса.
Я как стоял, так и сел на подоконнике. Там, внизу, собаки жрали моего командира, а я стоял наверху и ничем не мог ему помочь. У него был пистолет и волшебный камень! Он – боевой офицер, а я – студент, не державший в руках оружия страшнее вилки. Да и чем бы я защищался? Ноутбуком?
Я ждал, что дверь вот-вот распахнется под мощными ударами, что в комнату ворвется охрана гостиницы. Уж эти-то быстро бы разогнали собак! Секунды бежали. Но ничего не происходило.
Только там, в темноте, светились зеленые огни глаз. И шум грызни начал тонуть в шуме усиливающегося дождя.
И тут до меня вдруг дошло, что выстрел могли посчитать раскатом грома, и потому никто не поднимает тревогу.
Эти звери пришли за своим камнем.
Они убили моего командира. Что теперь будет со мной? Господи, зачем я вообще согласился на эту поездку?!
Я открыл дверь, собираясь сдаться властям или колдунам, как советовали по рации.
Но в коридоре никого не было.
Значит, мы с Петром Ивановичем слышали стук, которого на самом деле не было? А если был, то умышленный. Это все было подстроено!
Рация, забытая командиром, вновь зашипела, выплевывая слова:
— Кобзарь, Кобзарь, я — Вольф. Ответьте, что случилось?
— Я — Серега Панкратов. – я поднял «трубу».
— Где Кобзарь?
— Скушали его серые волки. — мрачно усмехнулся я. — Похоже, им очень нужно было свой камушек вернуть. А, может быть, это были оборотни.
— Сережа, оставайся на месте. Ничего не предпринимай. Не выходи на улицу! Ты не один в Яремче. Сейчас появятся наши бойцы. Не бросай рацию.
А секунды все щелкали в голове.
Петра Ивановича раздирали звери, но он мог быть еще живым! А я раскис, как девчонка, нюни распустил.
Мне стало стыдно.
Я отшвырнул рацию и снова вскочил на подоконник. Внизу мелькали тени. Драка продолжалась. Слава богу, он жив!
Я оглянулся. В распахнутую дверь увидел троих «качков», что бежали ко мне. Оружия у них не было, но сам их вид вселял уверенность, что завтра живой и невредимый я буду дома.
«А задание я все-таки провалил, и амулет не нашел». — почему-то подумал я, прыгая вниз, надеясь продержаться до прихода настоящей помощи. Меня видели, теперь нас спасут.
Лететь со второго этажа не страшно, когда видишь под собой землю. Но падать в ночи, приближаясь к мелькающим звериным силуэтам – это совсем другое.
Приземлился я в лужу, громким всплеском привлекая к себе внимание.
На секунду грызня смолкла. Я увидел десятки пылающих звериных глаз. Возможно, мне это показалось со страху. И я закричал, дико, нечеловеческим голосом, используя вопль вместо оружия. А потом я побежал на этих собак с голыми кулаками.
Наверное, я на мгновение отвлек зверей от командира, потому что раздались три отчетливых выстрела.
Я запнулся, упал в грязь.
Я ощутил руку на плече. Петр Иванович дернул меня назад, поднимая и отталкивая в сторону. Я увидел раскрытую пасть и летящие на меня лапы. Не знаю, что это была за псина, но меня бы растерзали, если б командир не бросился наперерез и не выстрелил в нападавшего.
Из окна высунулись «качки». Вверх взлетели две сигнальные ракеты, освещая стылый дождливый мрак ночи. Собаки метнулись прочь, спасаясь бегством.
А к нам уже спешили люди…
Утром я то ли проснулся, то ли вынырнул из черных волн забытья. У моего изголовья сидел Петр Иванович. Лицо командира изменил свежий тройной шрам, идущий от глаза к краю рта, видимо, оставленный собачьей лапой. Руки у него были забинтованы. Видать, хорошо ему досталось ночью.
Я открыл рот, но Петр Иванович опередил меня:
— Да, камень был на самом деле. И потерял его я. Что-то нашло на меня вчера. Вместо того, чтобы позвать бойцов, я вдруг словно ополоумел. Похоже, камушек как-то влияет на сознание. Я не могу логически объяснить своего поступка. Ну а там, внизу, меня ждали не просто собаки, а дрессированные псы. Им нужна была твоя находка, Сережа. Знаешь, они действовали разумно, точно спецназовцы. Они рвали меня, до тех пор, пока из штанин не выпал контейнер с их камушком. Я упал на коробку, чтобы защитить камень, а тут ты – как снег на голову. Понятно, что люди важнее всего. Получается, собаки украли у меня камень. Ума не приложу, как теперь об этом докладывать?
Я пожал плечами:
Можно рассказать, как есть.
Петр Иванович улыбнулся:
— Что ж, и этот тест ты прошел. Поздравляю, Панкратов. У тебя еще есть еще два дня, чтобы выполнить свое прямое задание. Ты как: не сдрейфишь? Талисман ждет.
Я вспомнил вчерашний ночной кошмар и зло процедил:
— Нет таких камней и собак, которыми можно меня напугать!






Путь домой
Лекция-консультация Суворовой Татьяны Андреевны была под стать ее фамилии: страшной, как переход через Альпы.
Я преданными глазами смотрел на симпатичную преподавательницу и совсем не понимал ее слов.
Более того, меня настойчиво преследовал собирательный облик бедных российских студиозов, летящих вместе со мной на попах со снежной вершины Второго Семестра в обнимку с конспектами.
Здесь никто ничего не понимал, и в лицо всем хлестал холодный, леденящий ветер фундаментальной науки.
Конечно, завтра голова будет болеть, глаза слипаться, но зато  некие обрывки разрозненных фраз сами начнут складываться в подобие хоть какого-то ответа. Однако я был на лекции не за этим. Я безуспешно пытался отвлечься от ощущения надвигающейся катастрофы.
Психология – предмет профильный. И я в нем сейчас даже не плавал, а откровенно тонул. Я ощущал себя не просто лузером, а откровенным люмпеном. Надежда задержаться в университете на второй год таяла в эту подготовительную предэкзаменационную неделю, точно пломбир под лучами июньского солнца.
Но я не сдавался!
Суворова советовала ничего ночью не зубрить, а просто выспаться. Легко ей раздавать советы! Она типичный холерик и, скорее всего, – жаворонок. Она просто не понимает нас, угрюмых пессимистов и безнадежных сов! Наверное, она хороший человек, и может быть, блестящий профессор, но сейчас она бесконечно далека от нашего вольного студенческого братства!
Тряхнув копной черных волос, Татьяна Андреевна поставила жирную точку в занятии, и отпустила нас до звонка. Не знаю, было ли это для меня хорошо.
Потом я качался на качелях и угрюмо смотрел, как карапузы, под присмотром молодых мамаш, копаются в песочнице. В этом было что-то трогательное, ностальгическое. А еще мне казалось, что все это уже со мною было то ли в другой жизни, то ли в прошлом году.
В съемной «хрущевке» я остался один. Остальные парни были в другой группе, и они «отстрелялись» еще вчера. Счастливые! Они уже разъехались на каникулы. А я остался наедине с тремя заправленными кроватями, со столом, на котором меня дожидались пакет кефира и московский батон, с окном, открывавшим вид на помойные баки и кружащих над ними ворон.
Мне завтра, конечно,  могли поставить тройку, но в глубине души я понимал, что не заслуживаю такой милости.
Читать конспекты не было больше сил. Хандра все сильнее затягивала меня в свое липкое, противное болото. Начинало казаться, что все не так уж и плохо. Можно вернуться домой, устроиться сборщиком шкафов или сантехником, забыть о мечте, и прожить ничем неприметную жизнь, оставив в наследство пару рубашек и несколько альбомов с фотографиями…
В этом сомнамбулическом состоянии я долго и бесцельно мерил комнату шагами.
Потом навалилась усталость. Она вылезла из тишины, как черный кот, обошла меня кругом и заставила провалиться в сон.

Утро выдалось пасмурным. Вскочив под трезвон смартфона, я с трудом разлепил ресницы и поплелся в ванную. Горячей воды опять не было. Чертыхнувшись, крутанул синий кран – тот же эффект.
Пришлось ползти на кухню, поливать голову из чайника, чтобы потом, как пес, вылезший из реки, трясти своими лохмами.
Радио молчало. Наверное, ночью «сдохли» батарейки. По квартире была разлита неестественная тишина. Безмолвие было жирным, блистающим, как нефтяное пятно в луже.
Даже ворон не слышно. Воробьи – и те где-то затаились.
У меня возникло ощущение, что мир затих перед бурей, будто я проживаю последний день Помпеи, и скоро на мою голову выльется настоящая пылающая магма, а не просто лавина профессорского гнева.
Выпить чаю не удалось: не было электричества, наверное, соседи решили поменять проводку, и с утра обесточили весь дом. Но куда подевался газ – непонятно. Про газовые опрессовки я никогда не слышал.
Внутри зашевелился червячок сомнений. Маленький такой, зелененький, с козлиной бородой и вертикальными зрачками ехидных глаз. Эта тварь нашептывала, что на экзамен можно не ходить, что его не будет. И ничего больше никогда не будет!
Так я и поверил! Червям сомнений – доверия нету!
Однако на улице не было ни единого прохожего. От этого меня начало слегка потряхивать. Я даже испытал холодок, пробежавший вдоль спины. Злая шутка небес начала затягиваться. Я хотел проснуться, но не мог!
Пустые дома, брошенные машины, мертвый, заброшенный город. Светофоры погашены, точно я проспал Третью Мировую войну, очнулся, а уже нет ни России, ни Украины, ни Донбасской, ни Луганской Республик. Словно Псаки запустила-таки свою политическую карусель, и послала шестой американский флот к берегам Белоруссии.
Я пытался думать легко, непринужденно, якобы с иронией. Но это плохо получалось.
Червячок сомнений на глазах обернулся огромным драконом, затмевающим разум.
Я пытался контролировать себя, пока пересекал площадь. Я бубнил под нос, что все будет хорошо. Но потом, когда дернул на себя дверь универа, словно ища там спасения, паника уже накрыла меня с головой.
Я ожидал увидеть сокурсников с кругами под глазами, растрепанных, с безуминкой во взглядах, а наткнулся на каменную тишину стен.
Людей не было. Нигде.
Меня начало трясти. Шутки кончились.
Какая, на фиг, мировая война?! Даже после ядерной зимы люди выживут! После бомбежек город должен быть разрушен, а он выглядит так, будто люди ночью просто собрались вместе, и ушли, бросив меня одного!
Этого просто не может быть!
Я взбежал по лестнице, ворвался на кафедру, расшвырял курсовые работы и методички, закричал.
Ничего. Ни зав.кафедрой, ни лаборанта, ни вахтера.
Тогда я запустил графином в окно. Звон битого стекла еще пару секунд стоял у меня в ушах, но ко мне никто не спешил.
Универ был памятником сгинувшему человечеству. Он казался мавзолеем мумифицированным знаниям, которые люди всегда использовали лишь для того, чтобы уничтожать друг друга.
Но как теперь жить?
Мне нужны и друзья, и враги, и даже всяческие извращенцы! Верните мне безликую толпу, которой нет дела до меня!
Канцелярской скрепкой я проткнул палец: боль была. Алая капля крови свидетельствовала, что я не сплю.
Домой я добирался дворами, двигаясь мелкими перебежками, опасливо поглядывая на июньское небо, словно ждал сверху то ли сонмища черного аггелов, то ли инопланетных треног.

На следующий день «сдох» смартфон. В доме кончилась еда. Я не мог и дальше тупо играть в телефоне да трястись от страха.
Мысли начали медленно принимать некое подобие разумности.
Нет воды. Нет электричества. Нет газа. Я оказался опрокинутым назад, в прошлое, в дикое состояние, но я – студент, пусть все еще первокурсник, но не детсадовец же! И я выживу! Непременно.
Несколько часов я уговаривал себя высунуть нос из дома и убедиться, что все продовольствие тоже исчезло. Пока я бездействовал, была тень надежды, что еда все-таки найдется.
Когда же я собрал волю в кулак и добежал до ближайшего  «Кировского», то услышал собачий вой. Не знаю, страх ли я тогда испытал, или облегчение. Жизнь вокруг, пусть неразумная, но есть! 
Магазин был закрыт, словно никто не вышел на работу. Я швырнул мусорной урной в витрину. Стеклопакет выдержал, хотя и покрылся сетью трещин.
Помня о том, что жалюзи часто ломаются, я просто дернул их несколько раз вниз, вырвал из креплений, вытащил через верх и откинул в сторону. Офисную дверь евродверь взломать не составило труда. Язычок замка даже двигать не пришлось. Два удара плечом – и вуаля! Вход свободен.
Сигнализация не сработала. Стражи порядка не появились.
Еда внутри не исчезла! Первое, что я схватил – были консервы. Но потом, когда унял нервную дрожь, я произвел полную инспекцию магазина.
Выходило, что людей в городе нет давно: молоко свернулось, мясо протухло. Значит, холодильники отключились вовсе не этой ночью. Возможно, я впал в летаргический сон, а тут и разразился апокалипсис. Однако сахар, вода в бутылях, макароны даже горчащее старое пиво – были вполне пригодными.
Целый день я мешками выгребал провизию и складировал ее на кухне, в комнате, прекрасно понимая, что не всегда у меня будет возможность бесцельно шататься по городу.
Вечером я уснул от изнеможения.

Холодные консервы и старое пиво встали поперек горла уже на третий день. Во дворе я соорудил костер, обнес его кирпичами. Натащил сухих веток.
На этом огне я кипятил воду, варил борщ с тушенкой, пил дорогой кофе и валялся на скамейке, подставляя голую спину солнцу.
А потом я снова услышал собачий вой. На этот раз ему уже вторили. Было в этом что-то пугающее. Собаки воют перед смертью хозяев. Но людей здесь нет. Так собаки ли это? Или волки вышли из лесов и теперь сбиваются в стаю?

На четвертый день я потерял всякое терпение. Противно жировать в мертвом городе. Мне нужно было понять, что происходит!
Мне все это время слышались голоса людей, шелест шагов, скрип тормозов пролетающих мимо машин. Меня мучила странная убежденность, что мир живет дальше, что меня просто огородили стеной, точно зверя в зоопарке и показывают за деньги. Вот только как это возможно?
И я, достав охотничий нож, снова отправился на разведку.
Город походил на зомби. Он смотрел на меня тысячью своих пластиковых окон и ухмылялся сотнями ртов подъездов. Он словно забавлялся, точно играл со мной. И я на него обиделся.
Я начал швырять кирпичами в окна первых этажей. Пластиковые окна не поддавались, но это лишь раззадоривало.
Когда я вынес пять окон, ярость покинула меня. Остались лишь злость и желание увидеть хотя бы трупы или даже скелеты: хоть что-нибудь, что подтверждало бы существование людей вообще!
Я стоял и нервно курил, все еще, в глубине души, ожидая воя полицейской сирены. Мне казалось, что люди спрятались в своих жилищах. Закрылись на сейф-двери и тычут в меня пальцем, грозя своим детям, что ежели они будут плохо учиться, то станут такими же дикарями, как и я.
Пустые глазницы окон взирали на меня с укором, точно я причинил дому боль. Я понимал, что у меня истерика, но давящее чувство, будто за мной все время наблюдают, лишь усиливалось.
Потом я притащил из распахнутого подвала выдвижную лестницу и влез в чужую квартиру. Ни людей, ни трупов там не было. Как, впрочем, ни котов, ни крыс, ни тараканов. Я вспомнил собачий вой и засомневался, не начались ли у меня слуховые галлюцинации.
Я обошел квартиру. Задержался в детской комнате, где на меня таращился плоский экран мертвого компьютера. Что-то в этом было зловещее и символичное. Наше поколение сделало свою жизнь виртуальной и после нас останутся лишь бесполезные планшетники и флешки – пригоршня мертвых микросхем. Настоящая жизнь ушла от нас намного раньше, просто мы этого так и не заметили.
На детской кровати лежала кукла, укрытая игрушечным одеялом. Она притягивала взор, словно в ней могла быть разгадка происходящего.
Что-то странное было в этой кукле. Она словно бы связывала меня с исчезнувшим миром. Я сам не заметил, как на глаза мои навернулись настоящие слезы. Я не смог оставить игрушку в пустой квартире. Мне казалось, что это было бы предательством.

Из магазинов усилилось зловоние. Оно отравляет город. От этого проникающего всюду запаха меня постоянно мутит.
Весь день вытаскивал гниль из ближайших магазинов и сжигал ее во дворах. Но запах тлена и дыма лишь нарастает.
Из унитаза смердит. Забил его тряпками наглухо. По нужде хожу на улицу.
Вечером дошел до леса. Там воздух чище. Так легко дышится! Наверное, я никогда не обращал внимания, как мы все-таки далеки от природы. Люди превратились в аппендикс Земли. Вот нас и удалили…

На шестой день обзавелся оружием. Взломал «ювелирку» и нашел комнату инкассаторов. Сделал пару выстрелов из пистолета. Непривычное ощущение.
Ночью проснулся от воя. Мне постоянно кажется, что это – волки. И они сожрали одичавших собак. Может быть, – гиены, но те, кажется, хохочут.
В любом случае – это уже их город, а не мой. Скоро меня возьмут в кольцо и либо сожрут, либо вытеснят в лес.
Забавно. А ведь люди всегда себя именно так и ведут. Они приходят в новые земли, а потом грабят его, уничтожают. Выкачав из природы все ресурсы, мы снова ищем земли обетованные, где еще не успели нагадить. Стоит ли жалеть о таком человечестве?
Ночью стоял на балконе и смотрел на площадь. Там, во мраке, зарождается новая жизнь. Лисица гналась за зайцем, а косой юркнул в подвал. Перед лисой же дверь захлопнулась. Чудо! Правда меня это не удивляет. Заяц мог и сам с разбега ударить задними лапами по двери, чтобы закрыть ее. Никто из людей никогда в заячьей шкуре не был.
И этот мир не нуждается в человеке. Я – единственный зритель происходящего. Может быть, я и оставлен для того, чтобы передать потомкам это вот сокровенное знание: мы не цари природы, а подлые и жадные захватчики.
А еще люди тупые. Они не в состоянии сделать выводов из собственной истории. Каждый из них набивает собственные шишки, но при этом кичливость у нас в крови. Признать собственную глупость – тут нужно мужество. А какое может быть мужество у испанцев, сжигающих не только индейцев, но и собственных женщин на кострах? Цивилизацию вперед движет не ум и даже не лень, а лишь первобытный ужас.
Человека создал страх.
Любовь пришла потом.
Страх оказался сильнее.
Но царь человеческого мира – глупость.

На тринадцатый день вспыхнули пожары. Ночью разразилась гроза, небо полыхало в агонии. Мир, который я знал и любил, вступил в фазу клинической смерти. Зато теперь пламя очистит мой город от вони. Хочется в это верить.
К очагу одного из возгораний я даже сбегал. Пламя мечется в домах, танцует на верхушках тополей, ревет свои безумные гимны. Мне не погасить огонь. И, похоже, не уйти через лес. Пока я любопытствовал, дым заволок весь город. Он поднялся на высоту третьего этажа. Назад я едва добрался. Чуть не задохнулся.
Теперь мне кажется, что дом мой обосновался на облаке. И я плыву на балконе, точно в лодке.
У меня заготовлен противогаз, я притащил его из школы три дня назад. Я готов совершить рывок в этот дым. Но, кажется, это – бессмысленно. Я смогу выйти из зоны костров, вот  только мне не для кого жить.
Раньше я думал, что каждый из нас трагически одинок в этом мире, каждый живет и умирает за себя. Теперь, оказавшись один, я понимаю, что заблуждался.
Еще несколько дней этого ширящегося и ползущего по городу пожара – и мир очистится от скверны. И от меня, как от последнего человека.
Да, только сейчас, на семнадцатый день своего бессмысленного существования на опустевшей Земле, сидя на балконе пятого этажа, глядя, как дым поглотил и мой город, и близлежащий лес, и весь мир, который я любил, только сейчас, когда надежды больше нет, я могу сознаться себе: я – последний.
И, возможно, хорошо, что больше никого не осталось. Невозможно остановить безумие, которое мы называем прогрессом!
А там, на высшем судилище, мне даже нечего будет сказать. Я ничего не сделал. Совсем. Я только начал жить. Наверное, это единственное, что меня все еще гнетет в этой ситуации.
Ночью пожар усилился. Его языки трепетали уже в пяти кварталах от меня. Дым поднялся до четвертого этажа. Идти некуда. Да и незачем.
Я смотрел на звездное небо и плакал. Не знаю почему. У меня все отняли. Так мне казалось. Но, может быть, у меня никогда ничего и не было. А теперь мне подарили целое небо! И где-то там, на далекой планете кто-то стоит, так же, как и я, и думает о звездах. Я не один. Я не могу быть один!
Смешно, но я все чаще стал прислушиваться к тишине. Я верю в шорох шагов, в стук в дверь, в голос в ночи. Это – самое ценное, что у меня осталось. Это не иллюзии, не мечты, это нечто большее, это – ядро души, и вера – это моя суть.

Как бесконечно небо, раскинувшееся над нами! Как хочется взлететь туда, где нет сомнений и страха, где живет мечта, где все возможно, где мы навсегда остаемся собой. И уже не пугает, что полет может обернуться падением. Ведь я уже умер. Если разобраться, я мертв давно. Все эти дни.
Я стою на балконе. Пожары в городе стихают. Я выжил. Дым стелется низко, уже над самой землей. И воздух стал чище. Он пахнет благородной гарью, а не гнилью и смрадом разложения. Этот мир рождается заново. Он принял меня, не спалил, признал своим. Только вот что я буду делать в нем один?...
И вдруг послышался шорох шагов. Я так долго ждал этого, что боюсь поверить собственному счастью.
Повернувшись, я увидел расплывчатый силуэт человека, что звал за собой. Я понимал, что, сошел с ума, что вижу то, во что хочу верить; но я не могу ждать, когда же мираж растает, оставив меня без тени мечты!
Наверное, с нами всегда происходит то, чего мы по-настоящему, желали. Я понимаю, что мне некуда возвращаться, но я непременно вернусь. Пусть это будет шизофрения, населенная тенями, но это будет мой мир, и я буду в нем жить!
И я пошел бы за этим призраком, за этим фантомом, ничему больше не удивляясь. Мне уже было все равно, вижу ли я миражи или меня спасают инопланетяне – разве это имело значение? Но видение вдруг исчезло. И я снова услышал звериный вой.
Вот оно! Как я сразу не догадался! Они ждут меня, они готовы принять меня в свою стаю. Волки вырастили Маугли. Да, миру людей пришел конец, но меня приглашали остаться.
Я схватил пистолет и завыл, ощущая удивительное единение с дикой природой. Если нет людей, я могу стать зверем. По крайней мере, я буду среди живых!
Я рванул было на вой, но потом вернулся, схватил куклу, ведь не мог же я предать единственного в этом мире друга, показал зеркалу язык и снова кинулся на зов дикого мира.
Песнь волков привела меня к универу. Мне казалось, звук исходит изнутри здания. Это было странно, но не страшно. То, что хищники способны жить в домах и даже учиться психологии уже не вызывало улыбку.
Я ворвался внутрь Альма-матер, пробежался по всем этажам, вошел в деканат и застыл от изумления. На столе стоял странный прибор, мигающий сотнями цветных диодов. Он тихо жужжал. Но не это поразило меня. Над прибором в задумчивости склонилась Суворова. Живая, настоящая. Я оторопел.
Татьяна Андреевна подняла на меня взгляд. От порыва ветра, распахнувшего окно, черные, с отливом вороньего крыла, волосы Суворовой заплясали над ее лицом; они казались языками черного, очищающего пламени.
– Поздравляю, Вася. Ты не просто на «отлично» сдал экзамен, ты единственный допущен к занятиям по спецсеминару  «Компьютерное моделирование парадигматической вероятности событий».
Я тупо смотрел на профессора и улыбался.
Люди. Они вернулись в мою жизнь!
– Василий! Да очнись же! Все, экспериментальный экзамен сдан. Прямо сейчас затираются последние байты, связывающие твое сознание с программой векторного принятия решений в трехмерном виртуальном киберпространстве. Ты один из всего курса нашел облучатель, и самостоятельно вернулся в реальность. Все. Конец игры!
Словно подтверждая правоту Суворовой, прибор на столе перестал жужжать и огоньки его погасли.
Значит, это и был экзамен? Меня выбрали и утвердили. Я им нужен. Вопрос лишь в том: а зачем все это мне? И кто такие: они? И зачем нужно было подключать мой мозг к компьютерной программе?
– Вася! – Татьяна Андреевна пощелкала пальцами возле моего лица. – Возвращайся! Ты смог преодолеть поле парапсихического облучателя «Энигма-2034», который принципиально отличается и от «LRAD 1000X» и от «MAHD-R», он вообще работает на другой частоте и не разрушает, а именно стимулирует гипофиз к активизации фантазий, вызывая игры разума. Но вот болтать об этом я тебе не советую. Это, надеюсь, ясно?
Я все еще не мог придти в себя от изумления. И ничего не ответил. Просто мотнул головой в знак согласия.
То, о чем мне говорили мало вязалось с курсом психологии на втором семестре. Мне казалось, что Суворова – профессор, но не наш, а какая-нибудь фрау Мессинг – последовательная и целеустремленная в своем безумии, как торпеда.
– Представляешь: вы все приходили в универ. – Татьяна Андреевна говорила, словно мы перенеслись на целую жизнь назад. Я слышал слова, как на последней консультации, но с трудом понимал их значение.  – Каждый из вас ностальгировал об утерянном мире. И все боялись зайти в деканат. Всех не пускало облучение. Казалось, мы нашли идеальную частоту, нащупали такт колебаний, но вдруг твой мозг скопировал наши лучи и отразил их на наш же облучатель. Ты, Вася, феномен. Человеческий мозг не предназначен для трансляции волн, способных поглотить парапсихологические лучи. Мы могли только надеяться, что однажды найдем такого, как ты! Ты хоть понимаешь, какие нам открываются перспективы?  Тесла для передачи взрыва на расстоянии конструировал машину. А ты, Василий, не нуждается в подобных ходулях! Ты не просто можешь плавать в электромагнитном поле, ты в состоянии менять направление эфирного ветра!
Я промолчал. Мне казалось, что эфирный ветер, Музыка Сфер, Полая земля и Философский камень – это антинаучные понятия из средневековой схоластики. Или я заблуждался? Или Суворова со своей квантовой психологией сошла с ума?
Но, в любом случае, те, кто спонсирует эти исследования, не должны узнать, что меня позвал вой стаи. Пусть они верят, что я тот, кто им нужен. Они ведь ищут тех собак или волков, которые вырвали меня из цепкого безумия. Все эти их психотропные волны отразил не мой разум, но что-то извне. А спасителя, даже если это только голос в твоей голове, нельзя предавать!
Только заикнись о своих подозрениях, как «черная профессура» вытащит из подсознания и видения, и галлюцинации, а потом еще разложит душу на атомы! Надо защитить мир, который внутри меня! Они ведь тут же загонят и расстреляют всю мою невидимую стаю, а потом препарируют трупы, как лягушек. Им не нужны жизнь и милосердие. Их интересуют лишь сверхоружие и супермены.
А если окажется, что звери есть на самом деле, и я – часть этой стаи, тогда, тем более, – своих не сдают.
Люди – вот кто мне чужие. Они экспериментируют со мной и со всем курсом, точно у нас с ними разный генетический код, словно есть сапиенсы с другим набором хромосом.
Я найду способ укрыться от зловещих «Энигм-2034», «LRAD 1000X» и от «MAHD-R». Главное, я – дома.
Я от облучения ушел, я экзамен автоматом получил, и от Татьяны Андреевны уйду… ускользая на попе по альпийским скалам в другую реальность.





Молчание Замолксиса
Тридцать лет назад
Дождь стучал по капюшону. Вода тонкими струями стекала по плечам. Размокшая глина чавкала под сапогами. Дорога была размыта, ее преграждал недавний оползень, но она вела наверх, на вершину, где между валунами зияла распахнутой пастью наша пещера. Было в этом моем последнем путешествии сюда что-то запредельное, нереальное, точно я попал в сказку о Винтермане. Да, в ту самую, которую знают все первоклассники страны.
В четырнадцать лет мир кажется ярким, волшебным и пленительным. И даже клятва, которую мы давали перед всей школой быть верными Единой Федеральной Партии, казалась сейчас не просто набором красивых фраз, а настоящим древним заклинанием.
Слова той клятвы стучали сейчас в мозгу как чеканные шаги солдат, марширующих в победном марше: «Во имя демократии во всем мире, за свободную творческую личность, лишенную груза кармической ответственности, за процветание человечества и за единение людей, перед лицом Первого Помощника Консула по Правам Ребенка в Уральском Военном Округе, перед образом Священной Отчизны и перед лицом своих товарищей, торжественно клянусь!»
Слова висели перед глазами, вспыхивали огненными змейками, танцевали в сером небе, ежесекундно напоминая, что сейчас я эти самые клятвы не просто нарушал, а предавал.
И, хотя я до конца не верил в торжество наших идей, но некий горький осадок все же был.
Я шел в дождливой пелене в нашу пещеру, чтобы там стряхнуть с себя эти липкие, пропитанные ложью и лицемерием, фразы.
То, что нас обманывают, я догадывался, но факты, подтверждающие, что ребенок и родители долгое время составляют некое единое информационное пространство, получил недавно. От старого и больного отшельника, живущего в пещере, сбежавшего во время очередной облавы прямо из СИЗО, простывшего от вечной сырости и холода, и медленно умирающего в этом своем склепе.
За три месяца я научился чувствовать свою связь с предками, с теми, кто дал нам жизнь. Не видеть их и не говорить с ними: это было бы уже слишком, но чувствовать, что они рядом.
Это чувство защищенности, уверенность, что тебя не предадут, что бы ты не совершил, вера в то, что тебя любят просто так и только за то, что ты есть — это удивительное ощущение, которого я не знал ранее, оно окрыляло, вдохновляло на борьбу.
И все же я сомневался. Мне казалось, что наше государство — единственно правильное из всех возможных. А мы в этой пещере играем в заговорщиков, притворяемся диссидентами, недовольными постановлениями партии и действиями Надзирателей.
Мне все мерещилось лицо Консула по Правам Ребенка, великого Виктора Ройзомена, печально и укоризненно улыбающегося в серых водяных струях. Казалось, что сейчас я предаю дело нашей партии, что я и есть изменщик Винтерман. Но, в тоже время, где-то в глубине сознания, жила маленькая, но стойкая уверенность в своей правоте.
Вот и вершина.
Я огляделся. Никого не было.
Машинально сунул руки в карманы, проверил изолирующий излучение контейнер с извлеченным в него из плеча модемом, словно я, и в самом деле, мог забыть об этом и отправиться в путешествие, подключенным к глобальной сети, а потом юркнул внутрь.
Тринадцать шагов в темноте по каменным истертым ступеням, и вот я уже стучу в старую, перекошенную от времени дверь.
Во мраке раздается глухой кашель, шаркающие шаги. Меня не спрашивают пароль. Дверь просто открывается, и свет лампочки, работающей от старого портативного аккумулятора на мгновение ослепляет.
— Заходи. — старик в поношенном свитере с огромными заплатками на локтях, лохматый, согнутый туберкулезом, со слезящимися красными глазами, кивает мне головой, и понуро возвращается на свою кровать.
Это лежбище старика – древний антиквариат. На таких кроватях спали еще в те времена, когда не было Единой Семьи, когда у каждого ребенка были собственные родители. В эпоху, которую не вернуть, во время, о котором нельзя говорить в превосходных тонах, ибо это даже не дурной тон, а показатель твоего бескультурья или умственной отсталости.
В те времена так называемые родители били детей ремнем, ставили их в угол, отключали им компьютерные игры за двойки, запрещали системную прошивку модема не только в головной мозг что безумно дорого, но даже под кожу правого предплечья, как у всех нас.
Эти странные люди не верили, что модем легко будет отключаться и даже выниматься. Конечно, никто ведь не захочет, чтобы виртуальные гости застали его в туалете или в ванной комнате. Кому приятно, если за ним подглядывают во время романтического свидания? Все так.
Но ведь для этого есть специальная форма запроса на отключение, можно даже модем не вытаскивать — ни один хакер не сможет взломать защиту частных интересов граждан нашего государства!
Мы ведь не тоталитарное шпионское государство, а свободное, дающее право каждой личности раскрыться в полной мере. А глобальный контроль через коды доступа и личные идентификационные номера сделан для нашего же блага.
Если человек более двух часов не высвечивается в Единой базе данных, значит, с ним стряслась беда. Ведь именно так спасли из-под снежной лавины геологов на Памире. Слабый сигнал, идущий даже не от модема, а от впаянных в кости их платиновых контактов помог установить место трагедии с точностью до метров.
Вот уже тридцать лет длится негласная гражданская война с ретроградами, считающими правильным патриархальный строй, в котором вместо словесного назидания гражданина можно ударить ложкой по лбу.
Конечно, Единая Федеральная Партия давно и безоговорчно победила. Иначе и быть не могло. Но остались недовольные, такие, как мой учитель и я.
И сколь бы правильно не было все устроено, только мне и раньше казалось, что Консул — чужой человек, которому нельзя доверять сокровенные мечты.
Я верил, что вместе с так называемыми родителями у нас отобрали что-то очень важное, то, что не возможно описать словами, но я чувствую острую нехватку этого где-то в районе солнечного сплетения. Возможно, у меня психическое отклонение, и пусть весь мир сочтет меня сумасшедшим, я не боюсь позора.
Если я чувствую щемящую боль в груди, но легкие и бронхи у меня чистые, а сердце работает как часы, то, наверное, у нас все-таки есть души. И этим душам что-то нужно от страшных родителей, которые только и умеют, что размахивать ремнем и избивать нас для своего садистского удовольствия!
А еще в последнее время я стал сомневаться, что настоящие родители, вообще, могут поднять руку на собственных детей.
Да, я видел документальные видеозаписи со скрытых камер, на которых трехлетних малышей оставляли стоять в углу коленями на соли более пяти часов подряд.
Да, я знаю о том, что в неблагополучных семьях матери душили месячных младенцев, потому что те своими голодными криками мешали им спать. И факты насилия отцов над малолетними дочерьми никуда не деть.
Но с некоторых пор я стал отделять истинное положение вещей от пропаганды и от умелой компоновки исторических фактов, укладывающихся в единую идеологическую систему.
А правда в том, что без родителей мы все неполноценные, какие-то ущербные. И даже души наши стали половинчатыми. Но что с этим делать — я не знал.
— Ну что, Вадим, ты готов? — голос Петра Сергеевича звучал хрипло, словно грай огромной черной птицы.
Это от него, от старика, я узнал о древнем боге Замолксисе, о целом народе, не боящимся смерти, если в ладони у них зажата щепоть родимой земли.
Да, древние волхвы сбрасывали на колья самого достойного, чтобы он, умерев, передал бы их просьбы божеству.
Петр Сергеевич сам выбрал себя на роль этого добровольного вестника. Он еще говорил, что если после такого жертвоприношения разыграется буря, хлынет дождь, то это было символом, что Замолксис слышит свой народ.
И хотя старик все еще жив, но дождь льет уже второй день.
Вот только мне кажется это нехорошим знаком. Как будто небо оплакивает, но только не вестника, но и меня.
— А если они обо всем узнают? – я не в силах скрыть страх.
Старик улыбается:
— Мне жить-то осталось — пару недель. Счастье, если дотяну до казни, чтобы плюнуть в глаза прокурору и палачу. Я уже ничего не успею. Это даже не жертва, а единственно возможный поступок для блага общего дела.
— Петр Сергеевич! А как я с этим буду жить дальше?
— Ну что ты, Вадик. Это ведь мой план, моя казнь. Ты только сам себя не обмани. А то и такое случается.
— Да как вы можете! Я ведь не Винтерман!
— А кто это? Впрочем, не важно. Сколько у тебя времени до первой пеленгации?
— Еще пятьдесят минут.
— Все равно, лучше не затягивать с этим. Садись.
Я подчинился, достал модем и отдал его старику.
На мгновение мне показалось, что мы сошли с ума, что происходящее — древний ритуал жертвоприношения, что этой дикости нет места в нашем мире.
Потом Петр Сергеевич молча и деловито связал меня и болезненно пнул несколько раз.
— Вы чего? — удивился я.
— Нам не поверят, если не обнаружат следов побоев. Как это ты боролся с экстремистом, идеологическим врагом, человеком, презирающим моральные устои, и при этом не получил ни ссадины? — теперь старик начал лупить меня изо всех сил.
Было гадко на душе. А еще больно. Меня никогда не били. Детей нельзя подвергать насилию. Если родители все-таки были такими же безжалостными, то, может, не зря они канули в лету?
— Где, говоришь, нужно стукнуть по модему, чтобы он испустил тревожный сигнал? – старик отступил от меня и извлек модем из контейнера.
Я указал глазами.
— Такая мелочь, а сколько от нее неприятностей! — буркнул Петр Сергеевич, достал из-под кровати молоток, прицелился и ударил. Щелкнул электрический разряд. Он оказался значительно сильнее, чем описано в учебниках. Голубая вспышка молнией метнулась вверх и ударила через молоток по рукам старика.
Петр Сергеевич ойкнул, волосы его стали дыбом, тело затрясло. А потом все внезапно кончилось, и заговорщик рухнул на каменный пол.
Лишь бы он выжил! Впрочем, его, все равно казнят. Это – часть плана. Он — враг, которого я якобы выследил и хотел наставить на путь истинный. Он должен быть пленен и казнен на «Плотинке», на «Лобном месте».
А мне, за героизм в проведении генеральной линии Единой Федеральной Партии, открывались двери в Высшую Партийную Школу, чтобы, став одним из управленцев, я начал бы настоящую диверсионную войну за право родителей и детей жить в одном доме.
Оставалось ждать.
Повреждение модема — это всегда отправка сигнала тревоги с точными координатами. Уже где-то по ухабам несется полицейская машина. Еще бы: налицо нарушение прав ребенка! Повреждение механических частей, поддерживающих связь индивидуума с Глобальной Сетью — событие неслыханное!
Мгновения ползли медленно. Они были тяжелые, липкие, противные, словно паучьи нити.
Петр Сергеевич не поднимался. Неужели умер? А он так хотел посмеяться в лицо своим палачам!
Не знаю, выдержал ли бы он пытки, и, может, даже хорошо, что все так получилось? Нет, нельзя так думать!
Но, с другой стороны, он — мёртв, а я — жив. И теперь я точно стану героем, выследившим и победившим оппозиционера, непримиримого противника строя. Мне четырнадцать, и если отбросить наш заговор как ненужную детскую игру, и посмотреть на мир глазами взрослых, то у меня, как у верного партии бойскаута, есть все шансы подняться по карьерной лестнице.
Вот зачем мне потом, на вершине власти, какие-то родители?
«Не обмани себя». — вдруг вспомнились последние слова Петра Сергеевича. Да только что они сейчас стоят? Живой волк всегда лучше мертвого льва.
Словно услышав мои мысли, вселенная в ярости распахнула дверь в пещеру. В ее проеме застонала разгулявшаяся непогода. Ветер свистел зло, словно хотел добраться до меня.

Три недели назад
— Идиоты! — я ревел, точно раненый тур, мечущийся по ущелью. — Вы хоть понимаете, что сейчас с вами будет? Погиб мальчик! И где — в двух кварталах от резиденции Консула по Правам Ребенка в Уральском Военном Округе! Вы думаете, вас прикроет мой статус неприкосновенности Второго Помощника? Да в таком деле титул даже меня самого не защитит! Офицеры, етить вашу через коромысло! Федеральная Служба Безопасности Детства, созданная именно для контроля над детской преступностью, не может предотвратить преступление против ребенка! Это даже не саботаж, это заговором попахивает! Вы хоть отдаете себе отчет, что вы не только сами оказались по уши в дерьме, но еще и меня втянули в это дело! Сейчас начнутся проверки. Консул просто обязан требовать вынесения смертного приговора, иначе нас окончательно подомнет под себя Особый Шестой Отдел Ювенальной Юстиции! А кому предъявлять обвинение? Погибшему — пять, убийцам — по восемь! Да их отпустят через трое суток. И что? Мало того, что из Москвы к нам уже мчится Старший Надзиратель по Правам Ребенка, так в Европе уже вой начался, что наша «ювеналка», видите ли, не достаточна демократична!
— Ну, Вадим Андреевич! Да разве мы можем уследить за всеми?
— Это никого не волнует, господа! Сейчас Москва решает сколько голов должно полететь! Вы понимаете это, кретины?
— Ну, вас-то, Вадим Андреевич, не тронут.
— Молчать, сосунки! Я о вас, балбесах, ратую. Я только что с пленарного совещания. Мне дали четыре дня отсрочки, и если мы не найдем «козлов отпущения», то четверо офицеров безопасности будут казнены на «Плотинке». И помочь бежать я вам не могу! Консул распорядился задержать всех «до выяснения обстоятельств». Ваши конвоиры прибыли со мной, и ждут за дверью. Думайте, ребята, думайте! Дайте мне хотя бы один шанс, чтобы мы вытянули вас из-под ножа гильотины.
Повисло тягостное молчание.
— Вадим Андреевич, а, может, свалить все на участкового. В конце концов, это он – полицейский, он и не доглядел.
— Не прокатит. — покачал я головой. — Он — ефрейтор, а вы — офицеры специализированного рода войск. Но эту версию мы озвучим. Еще планы спасения есть?
— А если убийц объявить сумасшедшими и запереть в психушке?
— У меня приказ: «Кто-то непременно должен умереть». Москву не устраивают психушки. Общественность жаждет крови!
— Значит, нужно найти тайную организацию сопротивления, банду экстремистов, убивающих детей в знак протеста против Единой Федеральной Партии и ее генерального курса.
Я понял, что дальнейшие разговоры бессмысленны:
— У вас еще три минуты, чтобы воспользоваться служебным телефоном!
Я уже хотел выйти, громко хлопнув дверью, как вдруг лейтенант Старостин, покраснев, точно девица на выданье, сказал:
— Мы вас, Вадим Андреевич, за собой утянем.
— Что? — я развернулся и хотел было влепить этому оборзевшему юнцу пощечину, как он вздрогнул, будто конь перед скачкой:
— Эти отморозки не просто убили малыша, они разрезали его живым, они пытали его, как в фильмах ужасов. Они расчленяли его топором и бензопилой в то время, когда сердце ребенка билось. И это недосмотр первых трех Помощников Консула, что беспризорные дети видят эти фильмы, но не находится партийных работников, которые сказали бы им что такое хорошо, и что такое плохо. Зато наша Служба Безопасности Детства вместо патрулирования улиц прогибается под «ювеналкой», катается с этими гнидами отбирать детей из обеспеченных семей. Ну, правильно: это же не только линия партии, но еще и доходный бизнес.
— Да как ты смеешь? — я почувствовал, как слюна полетела изо рта, как затряслись от гнева руки. — Да я сам подпишу тебе смертный приговор!
— Кто бы сомневался. — вздохнул лейтенант, по-арестантки заложил руки за спину, и отправился к выходу. — Весь этот спектакль понадобился вам, Вадим Андреевич, чтобы потешить себя, чтобы не было потом так стыдно отправить нас на смерть. Что, я не прав?
— Уведите его! — закричал я в приступе ярости. — Всех — вон с моих глаз. Ах, змеюки подколодные! Пригрел на груди!…
Когда офицеров вывели, я закрылся в кабинете изнутри, налил стакан водки и залпом выпил.
Старостин был прав. Я откупился ими от Старшего Надзирателя по Правам Ребенка. У меня не было выхода. Я должен был принести их в жертву, чтобы не пострадала честь мундира. Не мог же я взять вину на себя! Этого бы никто не понял, и уж точно никто бы не оценил.
Сильный порыв ветра распахнул окно, и шторы взвились как знамя.
Я вздрогнул от этого звука. Что-то напомнил мне этот ветер. Только я никак не мог вспомнить: что?

Двадцать лет назад
Они ворвались в квартиру, подобно черному смерчу. В масках, с оружием, готовые перебить всех по первому же сигналу.
Нас кинули на пол, ткнули каждому в спину дуло автомата, рявкнули, чтобы мы не рыпались. Это были самые страшные мгновения в моей жизни.
Особый отряд быстрого реагирования Особого Шестого Отдела Ювенальной Юстиции — это сила, перед которой бессильны любые «корочки», и даже мое место Старшего Воспитателя Облсовета было для этих молодчиков пустым звуком.
Партия взяла курс на борьбу с оборотнями внутри системы Народного Образования, и такие налеты проводились повсеместно по всей стране.
Но нас не должны были трогать. Я выполнял директивы Консула, меня хотели внедрить в подпольную организацию сопротивления, наивно названную «Новой Авророй». Предполагалось, что эти двадцатипятилетние обормоты готовят военный переворот, что они имеют выход на настоящее движение Сопротивления.
А они всего-то строили планы побега в горы с беременными подругами, чтобы не отдавать детей в спецшколы, чтобы растить их самим, по древним обычаям. Глупо все это. Они бы не выдержали. Уже через месяц они бы сломались.
Они не понимали, что им придется извлекать из костей платиновые контакты от модема, а для этого нужен высокооплачиваемый хирург. Но какой врач станет молчать о запрещенной операции? Ведь это приравнивается к помощи революционерам и карается не просто лишением лицензии, а десятилетним сроком строго режима!
И это — только цветочки.
«Заговорщики» не учитывали, что в горах нет не только сети, но и благоустроенных квартир со стиральными машинками-автоматами. Как бы они взвыли, если бы пришлось носить воду в ведрах за несколько километров!
Лишенные чиповой системы, а, стало быть, и возможности покупать что-либо в любом магазине страны, как бы они выжили, эти наивные идеалисты? Развели бы фермы? А пока бы зрел первый урожай, — съели бы собственные ботинки?
Финансовая помощь со стороны реальной оппозиции не пришла бы. Наши враги не утирают носы детишкам, их цель — свержение режима. Они вовсе не так наивны, как эта студенческая группировка из тринадцати идеалистов.
Налет на нашу конспиративную квартиру стал для меня полной неожиданностью. Я как раз с упоением рассказывал все, что узнал еще в школе от Петра Сергеевича: про жертвенность родителей, про светлую любовь матерей, про генетическую неразрывную связь поколений. Я вошел в роль пламенного борца за единение родителей и детей, за свержение и ЕФП и всей ее Ювенальной инквизиторской машины, перемалывающей людские судьбы, точно комбайн, идущий по пшеничному полю судеб.
В эти минуты я чуть сам себе не поверил. Мне даже казалось, что прошедшие десять лет я, действительно, пробивался во власть, копил силы, чтобы потом устроить дворцовый переворот и призвать к оружию всех недовольных.
Мы все здесь были выпускниками Высшей Партийной Школы. Мы находились в томительном ожидании распределения. Многие из нас ждали рождения первенцев, ведь нам было по двадцать четыре — двадцать шесть лет! Мы были свежи и готовы к свершениям.
Я видел, как горели глаза всех моих якобы товарищей по борьбе, как они воспламенялись на битву с мировым злом, и тут — отряд быстрого реагирования — как снег на голову!
Нас подняли с пола, выстроили вдоль стенки, оглядели с нескрываемым презрением: и наши жалкие бицепсы, и уже намечающиеся круглые животики, однако автоматы солдаты не опустили и пальцы со спусковых крючков не сняли.
— Ну что, граждане люмпены, доигрались? — в комнату вошел генерал-лейтенант Особого Подразделения Войск по Защите Детства.
Мы знали его, он читал факультативные лекции по «Безопасности Ребенка в современном обществе». Мы так и писали в тетрадях его предмет: «БРСО», и называли Павла Николаевича «оборзевшим» образцом истинного партийца.
Теперь же нам было не до шуток.
Генерал метал молнии, полное лицо его стало пунцовым от гнева. Сросшиеся лохматые брови его двигались вверх-вниз, но теперь он не походил на сонного сыча, а скорее — на неясыть, отправившуюся на охоту в ясную лунную ночь. И это было страшно.
— И что мы должны написать в ваших анкетах, господа выпускники? – Павел Николаевич швырнул на стол электронный планшетник, который исполнял роль полевой записной книги. Обычно при подобных допросах в нем включали вебкамеру и одновременную конвертацию звука в текстовый файл. Об этом нам рассказывали на лекциях об особом статусе Шестого Отдела «ювеналки».
Я заметил, что диод камеры не горел, а это означало, что нас не пишут, что разговор был приватным.
Павел Николаевич не был в курсе моего задания, он видел перед собой лоботрясов, не успевших разъехаться по распределению и угодивших в крайне щекотливое положение.
При желании, из этого задержания можно было раздуть такое дело, за которое дадут не только звезды на погоны, но и Виктора Третьей ступени — на шею.
Но, похоже, генерал пожалел нас, горе-заговорщиков. Ему было пятьдесят, он прекрасно понимал, что эти вот игры в подпольщиков, если они станут известны общественности, просто осложнят нам оставшуюся жизнь. И карьера наша закончится здесь и сейчас.
Я со злорадством подумал, что очень хорошо, что я перед каждым нашим собранием включал потайной плеер на видеозапись, чтобы отчитываться о проделанной работе, что, прямо сейчас, когда Павел Николаевич думает, что никто не пишет его слова, он может «проколоться», а разоблачение сочувствующего врагам среди высокопоставленных чиновников — это мой звездный час!
— Вадик, Сережка, Юра — ну вы-то как здесь оказались? Национальные герои, истинные борцы за дело Единой Федеральной Партии и вдруг — предатели. Вы понимаете, что вас ждет дальше? Нет, вас не казнят. Докажут, что в ваших собраниях не было состава преступления, но потом — непременно впаяют тридцать лет без права занятия руководящих постов, чтобы жизнь медом не казалась. И что от вас останется, когда все ваши однокашники уже сядут в кресла мэров и губернаторов, а вы так и останетесь неудачниками, в юности совершившими одну глупость?!
Мы молчали, повесив головы, как школьники, застуканные на месте своих мелких шалостей.
Павел Николаевич прошелся мимо нашей шеренги, заложив руки за спину, хмурясь и слегка горбясь, чего раньше с ним никогда не случалось:
— Господа бойцы, можете быть свободны. – это наш преподаватель сказал солдатам Особого Шестого Отдела Ювенальной Юстиции. – Оставьте нас. Можете не беспокоиться: я знаю каждого из этих выпускников, они не уйдут от правосудия.
Люди в черном, прятавшие свои лица под масками, нехотя опустили оружие, и бесшумно выскользнули из квартиры. У меня было стойкое ощущение, что это вовсе и не люди, а некий единый слаженный механизм, змея, умеющая проникать всюду беззвучно и внезапно, всегда готовая к смертельному броску. Гадюка партии, не знающая жалости! Всепроникающее око, карающий меч Ювенальной Юстиции!
И еще я вдруг подумал, что сам очень похож на этих санитаров общества, пропалывающих сорняки, чтобы остальным жилось легко и счастливо. Ведь мои сокурсники были не просто глупцами, а людьми, получившими лучшее образование в нашей стране, которое должно было открыть им все дороги. Они собирались нести в массы идеи, которые не уложились даже в их собственных головах!
— Ладно. — генерал вздохнул, сел за стол, зажал голову руками. — Кто-нибудь из вас может мне внятно объяснить, что вы собирались делать? Вадим!
— Мы просто хотели не расставаться со своими детьми! — выпалил я заранее приготовленную фразу.
Мои друзья смотрели на меня в восхищении. Я казался им истинным героем, борцом, идущим до конца!
— Мило, Вадим. А как же директива партии — первые два ребенка всех, работающих в сфере образования и управления — родине! Ведь у вас есть право оставить третьего ребенка и играться с ним в заботливых родителей.
— Павел Николаевич, ну что вы, в самом деле! — я испытывал сладостное чувство мести за погибшего когда-то Петра Сергеевича. — Достаточно звонка соседа — и у нас изымут и третьего, и пятого, и десятого ребенка.
Генерал промолчал. Ему нечего было возразить. Он поднял голову, в его глазах была невыразимая боль.
— Знаете, господа выпускники, у всех нас были дети. Моего изъяли по доносу о жестоком обращении. Моя жалоба в суд была отклонена. Витеньке было пять. А через месяц пришла похоронка. В спецшколе мой мальчик играл со всеми в парке и упал в открытый колодец прямо на торчащий штырь арматуры. Как мне объяснили, они играли в «ляпы», и мой малыш не успел притормозить. Что я должен был чувствовать? Партия отняла у меня ребенка и убила его!
Повисла пауза. Павел Николаевич смотрел мне в душу, выплевывая слова, как обвинения:
— Но есть еще офицерская честь и любовь к Родине! Если все мы подадим в отставку, кто встанет на защиту отечества? Личное горе не может застилать вам глаза, вы — соль земли, вы должны думать не о пеленках, а о стране! Иначе, зачем вы вообще пришли в Высшую Партийную Школу?
Вот уж не думал, что генералы могут быть такими чувствительными. Мне всегда казалось, что чем выше человек поднимается по иерархической лестнице, тем более толстокожей свиньей он становится.
— Значит так. — Павел Николаевич тяжело поднялся из-за стола. — Сейчас вас увезут в Карантин. А через неделю я помогу вам бежать. Достану визы и зарубежные паспорта. Я не могу допустить, чтобы вы, как мой Витя, налетели на арматуру просто потому, что не успели вовремя притормозить, понять, что нужно иногда промолчать, а не хлопать своими языками. Все, свободны. Выходите из квартиры по одному и не делайте глупостей.

Две недели назад
Курьер положил на стол конверт и пулей вылетел из кабинета. Что ж, этот мальчишка далеко пойдет: быстро схватывает. Один раз в него уже прилетело китайской вазой, когда он приносил письмо с жалобой из администрации закрытого кадетского корпуса, куда мне удалось пристроить сына путем сложных манипуляций с грандами для одаренных детей.
Моему Артему только-только исполнилось одиннадцать, и он не знает, кто его отец. Я не хотел, чтобы он выделялся из толпы. Я искренне желал ему сознания того, что он всего в своей жизни добился сам.
Я никогда не знал, да и не желаю знать, кем были мои родители. Система защиты прав ребенка это сложное многоуровневое государственное устройство. Оно исключает простые методы поиска путем логического исключения из правил.
Если малыша изымают из семьи до трех лет, то он не помнит имена родителей, и потому его отчество и фамилия не зашифровываются подбором случайных кодовых чисел.
Из прошлого мы выносим только свое настоящее имя. И потому человек, не имеющий доступа к центральному генетическому архиву, не в состоянии вычислить своих предков.
Кроме того, архива не существует сети. Он и на бумаге, и в файлах, но на компьютере, изолированном от всех внешних источников информации. В него данные вносятся вручную, на нем десять уровней защиты. Но даже если безумцы проникнут в тайную комнату, взломать пароли будет не так-то просто.
Да, если бы я захотел, то мог бы купить информацию о матери или об отце, только что бы это изменило?
Где были они, когда я делал первые шаги, когда шел в первый класс, когда на моих глазах умер Петр Сергеевич? Где они прятались, когда я передал в Отдел борьбы с патриархальным экстремизмом видеозапись обещаний Павла Николаевича вместе с плеером, чтобы экспертиза могла показать истинность видеоряда и отсутствие монтажа?
Почему они не вмешались, когда суд, учитывая отягчающие обстоятельства подготовки побега, признал вину всех тринадцати участников «Новой Авроры». Почему десятерых из нас все-таки казнили? И как это отец не смог защитить меня от всего этого ужаса?
Почему мать ни разу не появилась на горизонте, когда мне нужно было делать такой мучительный нравственный выбор между правдой и карьерным ростом?
По делу о заговоре я проходил под вымышленной фамилией, под тем именем, под которым и был внедрен в Высшую Партийную Школу еще абитуриентом. В этом была моя усмешка над законом и Единой Федеральной Партией, так и не увидевшей моего сарказма.
Когда Консул лично проводил со мной собеседование, когда я согласился учиться под чужим именем, получая в итоге корочки не только на настоящее имя, но и еще на пару партийных псевдонимов, я не смог сдержаться, чтобы не посмеяться государству в лицо. Я назвался Замолксисом, тем выдуманным богом, которым бредил Петр Сергеевич. А чтобы не попасть впросак, имя я себе оставил настоящее.
Вадим Замолксис — звучит романтично. Правда, мало кто это оценил. Самой безобидной шпилькой в мой адрес была вечно насмешливая фраза «О бедном Вадиме замолвите слово». И кем только меня не дразнили: Помолчинкиным, Заткниськиным и даже просто Сиськиным.
Впрочем, я гордо носил имя вымышленного бога, и вскоре от меня отстали. Ну, Вадим, и Вадим.
Так вот тот мой Замолксис был якобы расстрелян вместе с остальными участниками заговора. Я официально считался одиннадцатым казненным. И только двое по официальной версии — сбежали.
А останови меня отец, удержи от передачи плеера и видеозаписи – все бы сбежали бы в Азию, где хватка Ювенальной Юстиции не так смертельна, как у нас и в Европе. И все были бы живы.
Но никого никогда рядом со мной не было!
Родители — ха! Что толку от них, если в самые отчаянные минуты мы всегда находимся наедине со своей совестью, и некому нам просто сказать, что все будет хорошо…
И, все-таки, временами, где-то в области солнечного сплетения что-то ноет, болит, заставляет просыпаться в три часа ночи и мерить служебную квартиру шагами.
И каждый раз, под утро, измотанный этими бдениями, я вспоминаю Петра Сергеевича — странного больного старика, пожелавшего взойти на алтарь какого-то там абстрактного, пожалуй, придуманного им же самим, Замолксиса.
Умереть во имя какого-то там сопливого школьника — я никогда не мог понять этого безумия. Вот чего он добился? Просто погиб от разряда электричества. Никто, кроме меня, не помнит его лица, никто не знает его имени. Это был жалкий безумец, запудривший мне мозги. Но я ему благодарен. Не будь той аферы с его смертью, мне пришлось бы карабкаться на вершину власти еще долгие годы.
Я подвинул к себе конверт: ну так и есть — из закрытого кадетского корпуса. Вот только нет административной печати, словно это частное письмо.
Взмах ножа — и конверт выпотрошен. Вместо официального бланка с двуглавым черным орлом, несущим на груди щит с вензелями «ЮЮ», обычный тетрадный лист в клеточку, такой, на которых мы в начальной школе решали незамысловатые задачки.
«Ваш сын у нас. — выведено детским торопливым почерком. — Если через семь дней мы не получим право выехать со своими родителями в Китай, то Артем умрет. Не делайте глупостей». А ниже эти идиоты написали свои имена чем-то бурым, похоже, собственной кровью.
Все-таки, в старые патриархальные времена люди дураками не были. Выпороть бы этих заговорщиков крапивой да по голой заднице, чтобы неделю сидеть не могли, глядишь, ума бы и прибавилось. А так скоро все эти недоноски, страдающие всеми комплексами переходного возраста, начнут указывать нам, как управлять страной!
Сейчас мы и рта не посмеем открыть, потому что Особый Шестой Отдел «ювеналки» не спит, аки ангел бестелесный, он следит за нами везде и всюду. И можно отключить модем, но нельзя смыть это въевшееся в кожу чувство вечного страха!
Говорят раньше, и в тридцать, и в сорок лет не зазорно было приехать в гости к родителям, чтобы отоспаться в родных стенах, чтобы посидеть с отцом и «поговорить за жизнь», не опасаясь, что наутро все твои пьяные излияния в распечатанном виде будут лежать подшитыми в личном деле.
Родители, это не только те, кто дал жизнь, это люди, соединяющие в звенья цепочки из дедов и внуков, они сохраняют некий генетический культурный фонд, который доносят до потомков в неизменном виде.
Добро и зло, справедливость и подлость, страх и героизм, предательство и дружба, любовь и ненависть — все эти понятия раньше были четкими и ясными. Они были категоричными, и это было хорошо.
А потом мир стал прогибаться под правилами, навязанными нам из-за океана. Сначала негров нельзя стало назвать этим словом. Потом извращенцев окрестили «голубыми» и разрешили им устраивать парады своей победы над нами, обычными людьми. И — покатилось.
Когда-то вызывал улыбку выигранный процесс в Дрездене против туриста, оскорбившего религиозные чувства единственного верующего в единую божью пятку, давящих грешников как тараканов. Курьез? Да. Но тот единственный верующий был не только шизофреником, но еще и ребенком. «Ювеналка» встала на дыбы. Туриста едва не повесили.
Потом было оправдание в Лиссабоне трех военных группировок, ведущих джихад. И опять основанием выступило то, что головы неверным резали дети.
Так мир медленно начал сходить с ума.
А сейчас эти всемогущие дети захватили в плен моего сына, закрыли его в подвале и готовы перерезать ему горло, точно зная, что их, в любом случае, не настигнет карающая десница Фемиды! Уголовная ответственность за лишение жизни — это только для взрослых! А с этих моральных уродов — взятки гладки!
Пусть они даже взорвут кадетский корпус или перебьют в детском саду спящих малышей — никто не сможет ни остановить их, ни призвать к ответу. Они же — дети! Волюта государства! У нас все — для детей, они — цветы жизни.
Вот только прав был Бодлер, все эти наглые выскочки — «Цветы зла». И нет оружия против них, кроме прополки и порки.
А раньше, в те времена, которые никто уже не помнит, этих вымогателей просто взяли бы за жабры, притащили бы в детскую комнату полиции и за полчаса «раскололи» бы, куда они запихнули моего сына!
Но я на службе закона, я паладин государства, и если я подам в отставку, то на кого обопрется Консул, когда наступят тяжелые времена?
И, судя по всему, они, эти времена, надвигаются стремительно и неотвратимо!
Но что вот сейчас делать? Звонить и выбивать визы для сопливых малолеток? Поднимать на уши всю Внутреннюю Федеральную Службу Безопасности, чтобы получить доступ к архивам и выяснить, кто генетические родители преступников, а потом их выставить в Китай? Но что если все это уже бесполезно?
Нормальные террористы обычно стремятся и выкуп получить, и заложника убить. Это аксиома, известная всем.
Но кто заглядывал в головы современным детям? Это ведь уже третье поколение, не знавшее родительской ласки. У них, наверняка, более глубинные изменения психики и более размывчатые моральные устои, чем у нас.
Мы не просто люди разных поколений, мы — из разных цивилизаций.
И события показывают, что это не мы, взрослые, руководим страной, а нами, как марионетками, управляют наши же дети! Мир стремительно несется к пропасти. Впереди – крах системы и неминуемый развал империи!
Я судорожно сжимал кулаки, пытаясь успокоиться, но гнев не отпускал. В голове с нарастающей амплитудой щелкал запустившийся механизм. Ясность мысли пропала. Появилось единственное желание: бить, крушить, ломать все на своем пути. Чтобы после меня осталась бы лишь дымящаяся земля!
«Не обмани себя!» — вспомнились последние слова Петра Сергеевича.
Вот оно – время сорвать маски, поднять две роты личной охраны и устроить беспорядки на улицах.
Нужна только искра, чтобы вспыхнуло пламя всеобщего негодования!
Довольно из нас попили кровушки, пора подняться с колен и указать детям их место.
А Виктора Ройзомена — разорвать, привязав к хвостам кобылиц!
Вздернуть пожизненного президента, сжечь Департамент! А главное: перебить всю Ювенальную полицию и все их войска!
Потом нужно вымарать из истории не только это позорное пятно, но стереть и все латинские лозунги, запретить напыщенный девиз Кабинета Министров Консульства по Правам Ребенка: «Ad usum delphini»  и поставить его вне закона в один ряд с нацистским «Хайль Гитлер»!
Дверь скрипнула:
— Вадим Андреевич, кофе?
— Вашу мать! — я не в силах был больше делать вид, что ничего не происходит. Я не мог больше удерживать лавину эмоций, которая захлестнула меня, накрыла с головой.
Я схватил стул и начал громить собственный кабинет, разбивая вазы, сметая на пол документы, яростно топча черных орлов, несущих на груди две позорные руны.
— Ой! — всхлипнула секретарша. — Вадим Андреевич…
С разворота я ударил по евроокну. Стеклопакет выдержал, но защелка открылась. И мне в лицо ударил холодный, отрезвляющий ветер. Словно бог плюнул в лицо.
Я спустился возле трепещущих надо мной штор и уткнулся лицом в ладони.

Десять лет назад
Я стоял вытянувшись во фронт, подтянув живот так, что нечем было дышать. Таким Виктора Ройзомена я еще не видел. Худощавый, истерического типа сложения, какими были и Белинский, и Дзержинский, да и все прочие полусумасшедшие бойцы за социальную справедливость, он метался по кабинету подобно пантере, его слова щелкали, точно гибкий кошачий хвост.
Запавшие щеки, выдававшие даже не аскета, а скорее религиозного фанатика, пылающие черные угли глаз, тонкие, неестественно белые пальцы — все вместе создавало не портрет лидера, вождя нации, а бесноватого рецидивиста, занимавшегося мелкими кражами и вдруг получившим власть.
Вот он остановился: устал. Походка изменилась, стала неестественно вихляющей, точно он когда-то переболел энцефалитом, словно подсознание помнило те первые дни болезни, когда человек уже срывается в бездну безумия, но все еще адекватно воспринимает и мир.
Закинув пятерней растрепавшуюся редкую белесую челку, Ройзомен вперился в меня прожигающим взглядом:
— Ты, знамя партии, живая легенда, в четырнадцать лет победивший взрослого отщепенца и оппортуниста, Третий Помощник Консула по Уральскому Округу, и как тебе только в голову могло такое придти?!
— Виноват. — буркнул я, переводя взгляд на начищенные носки ботинков.
— Виноват? — взвился Консул. — Виноватые — сидят! А ты допустил политическую близорукость! Тебя, сейчас, по уму-то, нужно сослать в какой-нибудь Колчедан, а еще лучше — в Ханты-мансийскую деревню коровам хвосты крутить!
Я молчал, понимая, что любое мое слово вызовет еще один всплеск ярости.
— Что теперь с тобой прикажешь делать? Это надо же: скрыть от партии своего первенца! И как тебе, вообще, удалось держать мою службу безопасности в неведении целый год? А если бы вообще не было анонимного звонка? Представим на минуту, что ты всем заплатил, никого не забыл, и что: ты так и собирался оставить мальчишку при себе?!!
— Так я это…
— Чего: это?! — Ройзомен хлопнул ладонью по столу. — Чего ты?
— Света умерла при родах. – я чувствовал, как наворачиваются предательские слезы, но перед Виктором нельзя показывать слабость – мигом сошлет в Колчедан или даже в Караганду.
Консул замер, вслушиваясь в мои слова, словно впервые услышал речь живого человека.
— Моя жена, Света. — зачем-то пояснил я. — Я хотел какое-то время видеть ребенка, как последнюю память.
— А та женщина, стало быть, кормилица? — удивился Ройзомен. — Или любовница по совместительству? И не смей врать, я все равно все сегодня же узнаю!
— Только нянька. — буркнул я, понимая, что мой имидж в глазах Консула падает все ниже с каждой минутой. — Я оставил ребенка только потому, что любил жену.
Увы, я врал. Артемка был глотком свежего воздуха в этом насквозь прогнившем мире. Жену я любил, да, но как чиновник среднего эшелона прекрасно понимал, что не могу себе позволить роскошь держать при себе парня во имя какой-то там светлой памяти.
Я не столько подводил себя под удар, сколько демонстрировал независимость, способность принимать сложные решения, смелость, в конце концов!
Я отдавал себе отчет в том, что это мое должностное преступление непременно вскроется, что меня ждет внутрипартийное расследование и снятие с должности. Но я не боялся этого. Более того, я собирался использовать этот факт на новом витке борьбы за власть.
Оппозиция в последние годы стала набирать силу. Дети, бежавшие из школ и училищ, сбивались в банды, прятались в горах, но они, в отличие от меня, не слушали байки сумасшедших стариков, а пускали под откос составы с продовольствием, да тем и жили. Они устраивали дерзкие налеты на магазины и банки. Через подставных лиц они оформляли визы своим родителям и помогали им бежать из страны. И этих юнцов становилось все больше.
Воспитанные на принципах вседозволенности, они не останавливались ни перед чем. И все мы знали, что если не сумеем избавиться от этой заразы, то вскоре весь мир содрогнется от ужаса. Таких «беспредельщиков» история нашей страны еще не знала.
Но раздавить их мы уже не могли. Граждане сочувствовали этим распоясавшимся бандитам. А мы теряли свои позиции день за днем.
«Ювенальщиков» уже открыто ненавидели, начались поджоги штабов охранных корпусов и взрывы самодельных гранат в казармах Служб Особого назначения.
Не только я один, но все общество чувствовало поднимающийся холодный уральский ветер перемен, который вскоре мог превратиться в гражданскую бурю, в неконтролируемую стихию беспощадного русского бунта, в революцию, которая сметет не только Ювенальную Юстицию, вместе со всей ее жандармской и инквизиторской системой, но и шутовскую демократию со всеми нашими скоморохами-президентами.
А следом падут и настоящие повелители империи — Консульская Региональная Система. И тогда хаос вырвется наружу.
У нас уже много лет нет семьи как ячейки общества. Зато есть семья как символ социального статуса. А раз нет ячеек в улье государства, то нет и общего пчелиного роя.
Стоит только появиться лидеру, вроде меня, который поднимет знамя предков — и государство развалится, лопнет, как переспевший арбуз, вылетевший из кузова грузовика и разлетающийся кровавыми ошметками на асфальте нашей истории.
В этом скандале с ребенком я обеспечивал себе будущее. Потом, когда безумствующие юнцы, захватят власть, я окажусь человеком, сочувствовавшим патриархальному укладу, семейным ценностям.
Конечно, со стороны это выглядит грязно, но на то я и политик, чтобы идти по колено в крови, но оставаться при этом человеком закона с большой буквы.
Виктор смотрел на меня, точно впервые увидел, и молчал. В глазах Консула блеснуло понимание. Видимо, Виктор представил, что я сделаю с ним, как только пьяная чернь захватит основные коммуникации.
— Говоришь, любил жену? — голос Ройзомена нехорошо дрогнул. — Больше, чем Единую Федеральную Партию? Больше, чем свой карьерный рост?
Я понял, что совершил ошибку, но Виктор уже истерически визжал:
— Ах вы, продажные суки! Скоты!!! Сволочи! Что, думаете, обложили меня, да? Надеетесь подсидеть? А еще лучше — убрать руками тех бандитов, которых вы ну никак не можете перестрелять в горах? Вот так-таки зениток у вас не хватает, чтобы раздавить какую-то гребанную тысячу малолетних засранцев!
Вот теперь надо мной разразилась настоящая буря. Похоже, меня не сошлют, а просто укоротят на голову.
Я почувствовал, как покрылся холодным потом.
Сейчас Консул вызовет охрану, и меня увезут в крытом фургоне.
Надо же было совершить такую роковую ошибку!
И вдруг Ройзомен схватился за сердце, полетел на пол, сметая все на своем пути.
Я знал, что у Консула уже было три инсульта. Вот они, ампулы и шприцы — лежат на столе, но врач без приказа войти не посмеет. Уральский царек буйствовать изволит — лучше ему не мешать. А то не заметит, как зашибет в припадке ярости!
Виктор хрипел, протягивал ко мне скрюченную руку в мольбе о помощи.
Вот он — миг моего торжества! Нужно просто стоять и с презрением смотреть на это червя, пресмыкающегося у меня в ногах.
Да, тысячу раз права китайская мудрость: «Выйди на берег, сядь, и вскоре увидишь проплывающие трупы твоих врагов». О большей удаче я и не мечтал.
Если Виктор не поднимется, то я автоматически стану Вторым Помощником! Впрочем, если он переживет этот припадок, то я превращусь в корм для ворон.
Я смотрел на Консула, а в груди что-то оборвалось, словно это я задыхался, а не деспот, который секунду назад хотел отправить меня в Караганду.
Я почему-то вспомнил Петра Сергеевича и его жертву ради моего карьерного продвижения. И придуманного им Замолксиса. И то, что посыльный должен удостоиться чести умереть, дабы передать просьбу своего народа.
Смерть — это награда, за жизнь, проведенную во мраке. И этой чести я не мог удостоить Консула.
Понимая, что подписывая себе смертный приговор, я подошел к столу, вскрыл ампулу, набрал лекарство и ввел инъекцию тирану в правое плечо.
Ройзомен обмяк. Страдание, исказившее его лицо, исчезло, уступив место блаженной улыбке. Консул спал легко и безмятежно. Наверное, в ампулах были примешаны снотворное или наркотики.
После этого я подошел к рабочему столу шефа, звякнул в колокольчик, вызывая дворецкого, и сел с ногами в кресло. Больше всего на свете я хотел сейчас вернуться назад, в нашу пещеру и уговорить Петра Сергеевича не умирать.
Я вырос карьеристом. Я предал его идеалы. И мне было больно и стыдно перед стариком, умершим много лет назад в холодной и мокрой пещере недалеко от Екатеринбурга.

Неделю назад
Меня вели по длинным коридорам, из ниш которого выглядывали химеры. Я даже узнал некоторых. Это были копии тех страшилищ, что до сих пор поддерживают балконы, нависающие над прохожими Парижа, тех адских тварей, что всегда таятся в тени готических соборов.
Лица, обезображенные страхом, носы, как в сказках у Гауфа, ослиные волосатые уши, крылья летучих мышей — эти химеры были воплощением ужаса, они словно символизировали жизнь хозяев этого особняка.
Меня провели в круглую залу. Свет лился сюда сквозь готические щели окон. С потолка свисала люстра, лампы которой были выполнены в форме восковых свечей. Тринадцать окон — как насмешка над студенческим кружком «Новая Аврора».
Конечно, криминальная элита Урала не интересовалась моим прошлым. Что им, нефтяным магнатам, в том, жил ли вообще Замолксис или нет? Они такие же снобы, как и чиновники. Только они правят отбросами, теми, от кого отказались «белые воротнички», но все-таки — они цари воров и жуликов. И сейчас я искал у них помощи. Никогда не думал, что я, Второй Помощник Консула, паду так низко, что приду в логово убийц с просьбой!
В центре залы на кресле, откинувшись на спинку, сидел круглый человечек, напоминавший кардинала Мазарини именно такого, каким его описывал Дюма-отец: брюшко, два ушка, золотая цепь на дубе том, и два черных, жадных и трусливых глаза выглядывают из-под черной жесткой челки.
Я ожидал увидеть поджарого сухого старичка, всем своим видом напоминающего гончую или волка, одетого в элегантный, классического покроя костюм, непременно с тростью, снабженной золотым набалдашником. Я думал, что теневой владыка должен быть опасным соперником Ройзомену, ведь они вышли из одной среды. А увидел жадную и хитрую свинью.
На мгновение я даже подумал, что передо мной актер, посаженный сюда, чтобы выведать мои настоящие планы: а ну как на сигнал моего модема уже летят бойцы с приказом стрелять на поражение?
Но уже первый жест «авторитета в законе» развеял мои сомнения. Это было не актерское, а настоящее, живое тщеславие, такое же, что правило окружающими меня людьми.
По тому, как этот «царек» щурился, как он тер указательным пальцем нос, как он ерзал, устраиваясь поудобнее, я сделал вывод, что именно здесь он обычно никого не принимает, но скрывает это от меня, чтобы не показаться простачком.
И еще: он поднимался на свой трон из самых низов, из «форточников». Наверное, он и растолстел от страха, что кто-нибудь узнает эту его позорную тайну.
Впрочем, мало ли у кого какой скелет в шкафу затесался, просто мы не боимся их так сильно, как вождь бандитов. Но именно потому, что наши скелеты не так ужасны, мы и не способны кардинально решать свои проблемы, а эти люди убивают не задумываясь. Они воспринимают это как труд, как способ заработка — не более того, а боятся глупостей, скажем: темноты или чертей, что должны унести их души в ад.
— Чем обязан шуйце Консула? — бандит оказался вовсе не простачком.
— Я не могу решить некоторые проблемы законным путем.
— О, как я вас понимаю! — вор в законе оскалил в усмешке два ряда золотых зубов. — Горлум — это необходимое зло, с его существованием необходимо мириться, ибо только такое ничтожество, как убийца и изгой, может выполнить за господ всю грязную работу.
Я гордо вскинул голову, собираясь откланяться, как толстяк вдруг потер руки и мерзко захихикал:
— Ну что вы, в самом деле, на правду не обижаются. Знаю я о вашем горе, Вадим Андреевич, конечно, знаю! И это не мои люди взяли в заложники вашего сына. Мы, вообще, заложников не берем, не любим чужих глаз. Вымогательство — это позорно пятно для членов нашей гильдии. Мои люди сразу бы убили и прислали вам в подарок голову Темки.
Я вздрогнул от отвращения.
— Какие мы нежные. — сарказм пронизывал собеседника. — Ладно, Вадим Андреевич, я знаю, кем был расстрелянный Замолксис, вовсе не вашим двойником и даже не родственником… Конечно, приносить в жертву однокурсников легче. Да и голова Павла Николаевича на блюде вас не сильно пугала.
— Оставьте ваши грязные намеки. Мне не о чем больше с вами разговаривать!
— Да будет вам, Вадим Андреевич. Всегда мечтал сказать чиновнику подобную гадость. А теперь о деле: вас сын еще жив. Эти сосунки не умеют делать дела. Они играют во взрослую жизнь, и это только нам на руку. Но скажите мне, дорогой Второй Помощник Консула, что делать с террористами?
Как партийный  лидер я должен был сказать, что их необходимо оставить в живых для судебного разбирательства.
Как отец я понимал, что этих подонков даже не изолируют от общества, и уже через неделю после суда, они снова приступят к бесчинствам.
И все это мы создали сами. Проклятие Ювенальной Юстиции — это почище каких-то там смертей от мифических списков «Некрономикона»!
Молчание затягивалось.
Наконец, стряхнув с себя оцепенение, я сказал:
— Однажды каждый Винтерман должен встретиться с теми, кого он предал.
— А кто это? — вопрос бандита поставил меня в тупик.
Как могло статься, что глава преступного синдиката читал Толкиена, слышал о старославянском языке, но не знал самой популярной сказки столетия? Было в этом что-то странное, будто я увлекся сетевой игрой и потерял чувство настоящего мира. И теперь, когда я задал компьютеру кодовый вопрос, программа не смогла найти ответа, потому что она не может его знать в принципе.
А еще у меня возникло стойкое ощущение, что все это уже со мной было. Кто-то тоже не знал о Винтермане. Но я никак не мог вспомнить, кто именно.
— Так-таки я не понял. Что, мне придется еще и кормить этих возмутителей порядка за свой счет?
— Собакам — собачья смерть! — выдохнул я, понимая весь свой цинизм. Но что я еще мог сказать? Меня загнали в такие рамки, что иного ответа быть не могло.
— Неожиданно! — бандит снова сверкнул рядами зубов. — А что будем иметь с этого, ну, кроме, гонорара, разумеется?
— А чего хочется?
— Вот до чего приятно иметь дело с интеллигентными людьми. Три процента общего валового дохода, скажем, с Кировского района, это как, не сильно ударит по бюджету города?
— Ну что же делать? – отступать мне было некуда. – Можете считать, что проценты уже у вас в карманах.
Король преступников щелкнул пальцами.
В дверном проеме появился слуга в белых перчатках с подносом, на котором стояли непочатая бутылка и два бокала на высоких ножках.
Пробка стрельнула в потолок, разбрызгивая золотые брызги победного фейерверка.

Год назад
Это был громкий судебный процесс. Единая Федеральная Партия и Хартия Юристов Детского Права раздули его до общероссийского уровня. Под нажимом общественности, и что не менее важно, под давлением общественности и «ювеналки», делу был присвоен статус «Сверхважного». Дело и по документам проходило, как содержащее информацию особо опасную для граждан, и потому на закрытом слушании и на вынесении приговора должен был присутствовать сам Консул.
Но в эту неделю Виктор Ройзомен лежал в лаборатории Университета Здравоохранения. Он находился под присмотром профессора Преображенского, того самого кудесника, что поднимал на ноги всех партийных лидеров. Его привезли прямо из Москвы.
А Первый Помощник вот уже второй месяц находился на плановом отдыхе в Баден-Бадене, и вытащить его оттуда было невозможно, потому что партия вот уже три года провозглашала здоровье нации — волютой государства.
Да, меня всегда бесило это ханжество. То у них дети — волюта, то — здоровье. Наши лидеры, сами того не понимая, насаждали людям ощущение того, что Россия — это сырьевой придаток, поставщик дешевой рабочей силы. И мы, управленцы, бросали все силы, чтобы следить за физической формой детей и подростков.
Но нам было плевать, что творится в головах этих рабов. И то, что я неоднократно и постоянно призывал к пересмотру этого вопроса, так и осталось лишь жалкой потугой спасти хоть кого-то от нравственной и душевной деградации.
Я бросал с трибун пламенные призывы, я хотел обратить внимание «ювенальщиков» на психическое здоровье подростков, на то, что мы сами, своими же руками, создаем новое поколение беспринципных, уверенных в своей безнаказанности преступников, что мы с детских ногтей прививаем детям статус их неприкосновенности, но приходит совершеннолетие, — и все для них становится с ног на голову. И многие подростки оказываются не способными принять эту метаморфозу. Они, по-прежнему, в глубине души, считают себя стоящими над миром презренных жалких уродов взрослых, пляшущих под их дудку.
Вот уже три года подряд после таких моих заявлений, Консул обычно хлопал меня по плечу, но дело так и не трогалось с мертвой точки.
Весь мир считал меня демагогом, распинающимся о будущем страны, но не верящим в собственные лозунги. И партии нужен был такой вот «светоч», убеждающих недовольных, что правительство печется о своем народе.
В этой игре мне отводилось позорное место болтуна. Иногда меня это злило. Но все чаще я понимал, что репутация человека, который хотя бы пытался что-то сделать, в будущем может спасти меня от петли.
Я с ужасом наблюдал за тем, как с каждым годом банды беспризорников становились все крупнее и наглее. Назревал бунт. Я чувствовал его с замиранием сердца. Я ощущал, как этот социальный фурункул растет, как зреет гной, как натягивает он кожу государства, готовясь прорваться наружу.
Десятилетия на службе у империи научили меня ценить то, чего я уже добился, ненавидеть «ювенальщиков» и прогнувшееся под ними древо власти, но любить народ и страну. И в этом не было никакого лицемерия. Это была единственно возможная позиция, которая мирила меня со всем происходящим.
Штудируя весь этот год по вечерам исторические труды, просматривая структуру и методологию мирных реформ: и Александровских, и Столыпинских, и Горбачевских, я с ужасом осознавал, что в нашей стране невозможна многопартийная система. И только сильный стержень власти мог удержать нас от краха. Никакие Генеральные секретари, Президенты, Советы и Думы не в состоянии долго удерживать власть.
Каждый новый правитель всегда начинал набивать карманы всех своих родственников, успевая за четыре года выгрести из казны как можно больше денег. И даже пожизненный президентский статус ничего в этом плане не изменил.
Так что, как ни крути, а Карамзин оставался прав. Монархия, пусть даже урезанная, конституционная, была и остается для нас единственной приемлемой формой правления. Но как донести это до подростков, грабящих магазины и банки? Вот это был вопрос!
Иногда я до трех часов ночи сидел над Ключевским, пытаясь уловить сложный алгоритм истории, но события никак не хотели складываться в пазлы, они разбегались, точно тараканы, и любая система мирных реформ рушилась в моей голове, точно карточный домик.
Я пришел к страшному выводу, что Ювенальная карающая машина достигла большего могущества, чем опричнина Иоанна Грозного. «Ювеналка» сумела подменить не только человеческие ценности, семью, любовь, и даже веру, она вытеснила и правителя, царя-батюшку, грозного, но справедливого владыку.
У нас не осталось хозяев, мы превратились в нацию лакеев собственных детей. И любой удар: внешний ли, внутренний непременно свалил бы наше государство, потому что мы превратились в колосса на глиняных ногах.
День за днем наблюдая за маскарадом, который представлял собой закрытый суд, я все чаще с ужасом понимал, что лучше бы мне было умереть тогда, в четырнадцать лет: наивным, верящим в семью, как в спасение нации; чем осознавать, что все мои, в том числе и человеческие жертвы, оказались полезными только для улучшения уровня моего благосостояния.
Мне было противно оставаться среди правящей элиты, но я отдавал себе отчет, что власть втянула меня в свою среду полностью, без остатка. И я не смогу уже отказаться от роскоши.
И то, что мне, как Второму Помощнику, пришлось всю неделю к десяти утра таскаться в суд, смотреть на жалких клоунов в париках, наконец, встряхнуло меня от сонного оцепенения, вывело из ступора, в который вогнало чтение исторических трудов.
Суть шумного судебного процесса сводилась к тому, что банда подростка Бекимаева, в которой, на момент вмешательства в дело Особого Шестого Отдела, насчитывалось около тысячи четырнадцатилетних отморозков, начала настоящие военные действия.
Эти «боевики» намеревались не просто заявить о своем праве самоопределения ребенка, они выдвинули концепцию расового и хронального превосходства не только детей над государством, но и друг над другом. Они решили раздробить человечество на касты!
Себя они считали венцом человеческой культуры, а детей, у которых были семьи — тупиковой ветвью развития. И этим домашним детям они объявили войну.
В ночь с 12 на 13 апреля они перебили в Екатеринбурге четыре сотни благополучных детей, золотую молодежь, сынков правящей элиты. По сути, они обескровили Урал.
В старые времена их бы расстреляли, но мы дожили до абсолютного апогея ювенального маразма!
Защищая юных убийц, наша правовая система подписывала себе смертный приговор. Бекимаев и его «шестерки» откровенно потешались над судом, они издевались над режимом, который спасал их шкуры.
Я знал, что рано или поздно, такое случится. Их нужно было казнить. Но нельзя было этого сделать, не войдя в конфронтацию с мировым сообществом.
Нарушение Варшавского Договора о воспитании детей в странах Европы означало бы ввод войск сил НАТО в пять крупнейших городов России, и, по сути, это стало бы началом оккупации. Собственно «Дядюшка Сэм» давно ждал подобной оказии.
Мы оказались заложниками собственной политической системы.
Не смотря на угрозу интервенции в случае казни хотя бы одного из убийц, наши партийные лидеры, лишившиеся детей, сами начали сбиваться в коалицию прямо в зале суда.
У меня было право наложить «вето» на вынесение смертного приговора. И некоторые граждане думали, что мы можем вынести такой приговор, а потом отменить его. Ужас ситуации был в том, что наш аппарат настолько одряхлел и обюрократился, настолько действовал по предписаниям, что никто даже не осознавал нависшей над странной опасности.
В четырнадцать лет я бы торжествовал.
Сейчас же я осознавал, что погружение России в волны новой революции принесет только хаос, новую диктатуру и какую-нибудь новую извращенную форму все той же Ювенальной Юстиции, только усиленной комиссариатом, и с разделением детей на правильных, и — врагов общественного порядка.
Суд требовал для убийц тюремного заключения.
Родители погибших роптали и жаждали крови.
Надзиратели с пеной у рта доказывали, что у всех должны быть равные права и пришло время поставить любую семью под запрет.
Впервые в жизни я убедился, что мы создали не государство, а сумасшедший дом. Но чиновникам в нем было уютно, пока не появился Бекимаев, и все не опошлил.
На тридцать пятый день слушаний, я вдруг неожиданно понял, что выхода из ситуации нет. Не зря все партийные руководители оказались настолько занятыми, что никто из них не смог физически присутствовать на прениях. Они все прикрывали свои тылы, а меня, как самого красноречивого, бросили в это адское пекло, чтобы я спас честь мундира. Тут ведь как ни изворачивайся, а все равно, окажешься виноватым.
Возможно, они специально подстроили, чтобы прокурора поддержал именно я. Видимо, меня хотели сместить.
Ройзомен, наверняка, уже нашел на мое место какого-нибудь фон Грюнвальда или Шварцшвана. И что-то мне подсказывало, что Консул в скором времени окружит себя Винтерманами, и те непременно его предадут!
И это означало, что моей карьере пришел конец. Я вдруг отчетливо представил, что меня ждет. Я ничего не умею, кроме как орать на подчиненных и следить за выполнением приказов вышестоящих инстанций.
Меня бросило в жар, видимо, подскочило артериальное давление. Я почувствовал на лбу и на груди холодную испарину. Майка прилипла к спине, точно я качался на тренажере. А я в спортзале последний раз был лет десять назад. Перед глазами поплыла фиолетовая паволока, ком тошноты подкатил к горлу, настоящей, физической, словно я, на самом деле, не мог переварить всей этой клоунады Суда.
Я встал, прямо во время слушаний, и удалился из зала, понимая, что мое поведение ровным счетом ничего не изменит.
Закрывшись в туалете, я опустился на крышку унитаза. Я ведь еще молод, а последний год меня мучает одышка при ходьбе. Врачи говорят, что наступают естественные физические изменения, связанные с неправильным обменом веществ. Но мне кажется, что все они врут, и меня просто чем-то пичкают, чтобы я боролся с собственным избыточным весом, а не с настоящими врагами!
И тут в коридоре раздался топот шагов, слаженный, четкий, страшный. Так перемещался лишь Особый Шестой Отдел. Это двигались элитные части, готовящие дворцовый переворот. Я словно услышал революционную поступь времени.
С долей иронии я подумал, что все великие диктаторы мира были слабы желудком, и во время глобальных исторических битв они, как один, вечно отсиживались в туалетах. Прямо, как я сейчас.
Потом раздались крики, пальба.
Я вдруг понял, что это и есть военный переворот. «Ювенальщики» прогибают под себя последних недовольных. Это они оплатили создание юношеских банд, они наняли Бекимаева и его молодчиков, чтобы детскими руками убрать партийных сынков, наследующих посты отцов.
А теперь они одним ударом избавлялись и от группировки Бекимаева, и от судей, и от недовольных родителей. Это был гениальный в своей простоте план!
Убрав людей Ройзомена, уничтожив наследников чиновников, «ювенальщики» теперь буквально вползали во все властные структуры. Оставалось сместить всех Консулов — и победа стала бы полной.
Минут пятнадцать здание суда было похоже на полигон во время учений. Крики, пальба, топот.
Там, за дверями кабинки, спасающей меня от неминуемой смерти, шло массовое побоище и детей, и чиновников, и служителей Фемиды. Солдатам было все равно, в кого стрелять: у них был приказ зачистить зал суда, этим они и занимались.
Зажав рот руками, чтобы не закричать от ужаса и не выдать себя, я слушал, как автоматные трели перешли в одиночные выстрелы. Видимо, добивали раненых. Они никого не оставляли в живых.
А потом крики и выстрелы прекратились, топот «берцев» стих, и я почувствовал дым. Где-то трещал разгоравшийся костер. Теперь мне все стало ясно.
Поджог и обвинение в нем Консульства – это старый, проверенный способ быстрого захвата власти в стране. И если раньше гражданские институты были отделены от Ювенальной Юстиции, то теперь и они вольются в единую систему.
Я не сомневался, что выживших чиновников никто трогать не будет: выводы из этого пожара все сделают правильные: на самом-то деле, все равно какому строю служить и кому петь дифирамбы.
Подождав еще немного, начав задыхаться от едких желтых клубов дыма, поваливших из вытяжной трубы, я бросился прочь и из своего временного укрытия, и из пылающего здания Суда.
И на этот раз мне снова повезло.

Вчера
Последние пять дней я ни разу не раздевался. Приходил домой, падал на диван, и сам не замечал, как проваливался во сны, точно в омут. А потом в голове звенел колокольчик, призывая подняться и идти делать то, что не успел в этой жизни.
Я просыпался, подключался через модем к службе охраны и снова видел виноватое лицо капитана Быкова. Он разводил руками, мол, не было никакой информации ни из Гильдии Наемных Убийц, ни от бандитов, захвативших моего мальчика.
Я подозревал, что Темка вовсе не в руках сверстников, а в казематах Особого Шестого Отдела. Я давно стою у «ювенальщиков» костью в горле, мне хорошо знакомы их методы борьбы с неугодными, именно поэтому я и прогнулся перед криминальным миром, потому, что сейчас только Гильдия и может противостоять гидре Юстиции. Вопрос в том, захочет ли, когда выяснится настоящий виновник похищения?
Да, ожидание было мучительным. Я сбросил килограмм двадцать за эти дни. Я даже перестал задыхаться, поднимаясь по лестнице, но это сейчас меня мало заботило.
Чем дольше я размышлял о сложившейся ситуации, тем становился уверенней, что за похищением Артема стоял министр Ювенальной Юстиции по Уральскому Военному Округу Брызлов Олег Дмитриевич — неприятнейший тип с рыбьими, холодными глазами навыкате, с перекошенным презрением ртом, прихрамывающим на левую ногу, чем напоминал Мефистофеля.
Я знал точно, что Брызлов вовсе не озабочен правами детей, что он, не задумываясь, устранит любого со своего пути.
Я потратил пять дней, чтобы добиться аудиенции с ним. Я — Второй Помощник Консула, не человек с улицы, а чиновник, известный политик!
Еще год назад до того, как Брызлов подмял под себя Ройзомена, все было наоборот. Это министерство дружило с нами и с армией.
А теперь мы никто, и звать нас Никак. Регулярные войска, подчинявшиеся Уполномоченному по Региону, и Консулу, полностью перешли в распоряжение Брызлова. Это было нарушением Конституционного Положения, но кого это волновало?
«Ювенальщики» за последние тридцать лет так озолотились, что в буквальном смысле купили себе генералов, помогли материально всем офицерам, поставили их на двойное довольствие: президентское официальное и ювенальное премиально-поощрительное, ставшее ежемесячным и втрое превышающее официальную зарплату.
Опираясь на армию, «ювенальщики» устроили военный переворот в трех Военных округах. И президент согласился с результатами этих «демократических» действий по концентрации власти в руках одного департамента.
Ювенальная Юстиция все больше напоминала Святую Инквизицию, а не организацию, призванную защищать счастливое детство.
Соваться в это осиное гнездо стало страшнее, чем в старые времена попасть на Лубянку. Но выбора у меня не было. Гильдия убийц молчала. Терпение у террористов могло кончиться. Да и я мог ошибаться, подозревая Брызлова в том, что он мог и не совершать. Но нужно было расставить все точки над «и».
И вот я, наконец-то, добился встречи с нашим Серым Кардиналом, главным «ювенальщиком» округа. Не прошло и недели!
После прошлогоднего возвышения Ювенальной службы над остальными государственными департаментами, Брызлов окружил себя таким штатом охраны, что любое покушение на него грозило вылиться в локальный ядерный конфликт. Но я не мог придти к этому мерзавцу с пустыми руками! Я хотел прижать к ногтю эту гниду, захватить его в заложники, лишь бы освободили Артема. Я готов был убить, если бы потребовалось. Тем более, что Брызлов всегда вызывал во мне стойкое отвращение.
Серную кислоту и цианистый калий у меня бы отобрали, стилет или дамский пистолетик непременно бы нашли. И все же оружие у меня было. Заточенную спицу от велосипеда мне вшили в строчку рукава пиджака так, что если отстегнуть с «липучки» подкладку, то спица вылетает в руку и превращается в смертельную иглу.
Тут важно не промазать. Хотя, даже если не попаду в сердце, но, проткнув Олега, как бабочку, я доставлю ему массу неприятных забот. И это мне будет, пусть маленьким, но утешительным призом…
Олег Дмитриевич встретил меня, радушно улыбаясь во весь рот:
— Ах, Вадим Андреевич, не пора ли вам, настоящей управленческой акуле, перейти в более глубокие воды? Ну что вы забыли у этого неудачника Виктора? Консульства — это же вчерашний день. Поверьте мне на слово: еще лет двадцать, и не будет ни одного ведомства, не контролируемого Ювенальной Юстицией!
— Знаете, Олег Дмитриевич, я с радостью бы принял Ваше приглашение, но в данный момент у меня серьезные проблемы.
— Знаю, знаю. — лицо министра озарилось каким-то плохо скрываемым торжеством. — Мальчик, который выжил в страшную ночь с 12 на 13 апреля, легендарный Артем, ему вот только шрама на лбу не хватает.
— Это не смешно.
— Действительно, не смешно. Скажу больше: это — крайне подозрительно! Вы, Вадим Андреевич, единственный, кто и ребенка своего уберег, и сам из горящего здания Суда без единой царапины вышел. Сдается мне, знаетесь вы с нечистым, Вадим Андреевич. Поговаривают, что вы служитель языческого культа то ли Пана, то ли Пропан-Бутана… А, нет, вспомнил: Замолксиса. Бога, о котором в России знать не знают. Поди, это и есть ваш персональный дьявол? А, может быть, Вадим Андреевич — вы сами демон? Как вам удалось в четырнадцать лет победить безумного старика? Все чудеса вокруг вас, мифы.
— У меня похитили ребенка.
— Ну, не у вас, а у органов государственной опеки. — пожал плечами Брызлов. — Так что с того? В первый раз, что ли жертвуете родной кровью, чтобы взлететь повыше?
— Что? Что ты сказал?
— То, что ты слышал. — холодно обрезал Олег Дмитриевич. — Я — глава Ювенальной Юстиции, передо мной нет тайн в родословных хитросплетениях, дорогой мой Вадим Андреевич, или все-таки: Петрович?
И тут до меня дошло, что он хотел сказать.
Сергей Петрович – это мой отец. Мог бы и сам догадаться!
А если бы знал, разве позволил бы ему за себя умереть? Конечно, нет!
Вдруг ветром распахнуло форточку, и в кабинет ворвался свежий ветер, пахнущий теплым дождем.
Это было последнее, что я помнил.
В глазах у меня помутилось.

Сегодня
Я очнулся в кровати. Сквозь шторы пробивался солнечный свет.
С трудом поднявшись, я подошел к окну. Видимо, вчера бушевал ливень, потому что на асфальте блестели зеркала луж. Площадь была заполнена людьми. Они держали в руках плакаты и оружие. Над мэрией на шпиле больше не было проклятого двуглавого орла с рунами «ЮЮ» на груди. И всюду развевались древние червленые знамена с головой Спаса. Это был символ реставрации семьи изначальной. Россия повернулась лицом к прошлому. Я так долго ждал этого, что сейчас не верил своим глазам.
В дверь постучали.
Вошел Артем. Живой. В кожаной куртке он казался старше и стройнее.
Я прижал его к груди.
— Меня освободил отряд Старостина. Того самого, который вместе бежал накануне казни. Он сказал, что долг платежом красен.
Я улыбнулся старым воспоминаниям. Да, я тогда был взбешен, но в итоге сделал все, как наш учитель «БРСО» Павел Николаевич, только вот языком не хлопал, никому не верил, а действовал молча. Купил новые паспорта, передал их с ключами от замков своим офицерам, заплатил охране, чтобы они закрыли глаза на какое-то время…
— Знаешь отец, а Замолксис, на самом деле, был. Он долго ждал вестника от нас. Им оказался ты. Нас услышали. Люди проснулись от гипнотического сна, наведенного колдунами Ювенальной Юстиции.
— Но чтобы Замолксис отозвался, помнится мне, кто-то должен умереть. Я, вроде, еще жив.
— Наверное, ты знаешь какое-то тайное слово. — усмехнулся Артем. – Но, может быть, нужно просто иметь совесть, чтобы боги нас слышали…




 

Articulo mortis
Профессор философии и права Герман Вольфлинг поднялся на трибуну и обвел всех пронзительным взглядом. Его седые волосы были всклокочены, лицо пылало, точно ученого только что вырвали из горячего диспута, и он никак не мог успокоиться. Его белые руки, никогда не знавшие физического труда, взметнулись над кафедрой. Распечатанная лекция грузно шлепнулась перед Вольфлингом.
Аудитория замерла.
Это были не желторотые первокурсники. Это было заседание ученого совета, на котором настоял сам Герман. И седые, упитанные благообразные старички нервно ерзали, понимая, что такой неугомонный человек, как Вольфлинг, непременно приготовил для них очередную «бомбу».
Я тоже был здесь. Я был среди профессуры самым молодым, подающим надежды Кандидатом наук, приближенным, так сказать, к тайнам Мадридского двора, но единственным – не получившим Степень. И Вольфлинг когда-то был моим учителем.
Да, от этого безумного философа можно было ждать чего угодно. Он не оговаривал тем своих выступлений, но не придти к нему никто из нас не мог. Это было не оскорблением, а пропуском культового, значимого события, о котором профессура потом будет шептаться по углам пару недель. Нет, не могли преподаватели добровольно лишить себя такого изысканного удовольствия!
Герман прекрасно понимал, почему собрался весь коллектив, он усмехнулся, кивнул всем головой в знак приветствия, и, не глядя в свои бумаги, начал говорить:
«Я собрал вас, потому что больше не могу молчать!
Я хочу предостеречь научную общественность от неверных шагов именно сейчас, когда из Минздрава к нам пришло постановление о массовом вживлении в головной мозг чипов на андроидных системах. Это якобы должно повысить успеваемость студентов, а через пару лет, при положительной динамике, – уже и школьников страны.
Чтобы понять весь размер нависшей над нашей цивилизацией опасности, необходимо понять тип мышления человека с вживленным в его мозг микрокомпьютером!
Важно отдавать себе отчет, что электроника, осознав себя, как личность, начнет шифроваться от нас, людей, займется собственной кибернетической конспирологией. Люди станут общаться друг с другом на двух уровнях: по-человечески и на волне передачи кодированной информации. Возникнет особый вид чиповой символики, тайного языка, недоступного простым людям.
Чтобы уяснить конечные цели компьютеров, осознавших, что их используют люди, нужно знать этот тайный язык.
Но понимание биоэлектронной символики без знания теории основных кибернетических алгоритмов довольно сложный процесс! И, хотя, при желании, можно вывести всю парадигму знаний из самих электронных символов, это под силу далеко не каждому.
Первое, что нужно хорошо усвоить: познание принципов мышления андроидов, вживленных в пораженные участки мозга, невозможно без изменения собственного мышления и мировоззрения подопытного.
Второе, – это весьма длительный процесс. Здесь не обойтись курсом лекций или даже факультативом. Принцип уяснения логики электронного разума базируется не на отделении человеческого эмпирического мышления от машинного скрупулезно математического.
Само допущение, что компьютер может думать и самостоятельно, пользуясь эмоциями, выбирать решение из нескольких вариантов ответов, дается неподготовленным людям весьма болезненно.
У андроидов нет эмоций, но есть понимание математической изящности решений. И поэтому, то, что людям кажется единственно верным машинным ответом, заложенным в программное обеспечение, на поверку может быть отвергнуто компьютером ради красоты другого решения. Чтобы думать как андроиды, нужно на время влезть в их шкуру и увидеть мир через призму единиц и нулей.
И третье (я полагаю: самое важное) всю биоэлектронную символику, якобы созданную программистами, но на деле переработанную уже компьютерами под свои нужды, надо разгадать, а не прочитать как ответ в конце учебника.
Именно поэтому я даю сейчас лишь зерна истины, но взрастить их и получить урожай можно только каждому в отдельности. И то, что получится: дерево или чахлый куст, – зависит лишь от человека, решившего постичь тайны слияния интеллекта андроидов и человеческого мышления.
Позволю себе напомнить вам некоторые базисные априорные факты, отталкиваясь от которых, хочу, на ваших глазах, построить модель ожидающего нас будущего.
Итак, давно ни для кого не секрет, что и летающие диски, и атомные бомбы, и первые проекты современных компьютерных устройств были разработаны мистиками Третьего рейха.
Американская пропаганда долго пыталась внушить миру, что нацисты были сплошь зомбированы сумасшедшим Гитлером. Но это не так. Освидетельствования врачей говорят об обратном: Гитлер был здоров психически и его экзальтации были актерской, весьма убедительной, игрой.
Бесноватый австриец выполнял социальный заказ не каких-то там инфернальных сил, а именно масонских лож. Его спонсировали крупнейшие банкиры, в том числе и евреи, которых он так люто ненавидел.
Если посмотреть на всю эту историю во временной протяженности, не ахая по поводу бесчеловечности нацистских изысканий, то можно убедиться, что, в конечном итоге, поражение Германии стало базисной отправной точкой для искусственного создания Израиля. Выходит, банкиры знали, во что вкладывались, как это ни цинично сейчас звучит.
Именно в фашистской Германии был совершен невиданный до тех пор технологический рывок. Несомненно, их техника была лучшей. Кроме того, в Третьем Рейхе был создан уникальный идеологический институт, который управлял сознанием масс. И психотропное оружие, не газовое, поражающее легкие и глаза, а именно меняющие общий поток мыслей, было разработано в те же годы.
Не стоит заблуждаться, будто все эти странные, непонятные технологии были безвозвратно утеряны. Их растащили страны-победительницы.
Я не зря напоминаю, что идея компьютера принадлежит именно фашистам. Их врачи не просто так резали заключенных, морили их голодом, оставляли на морозе. Так они установили пределы физических возможностей и моменты благополучного вторжения в сознание извне психологическими и механическими средствами.
Разработанные нацистами облучатели использовались для создания верноподданнических настроений, как на территории СССР, так и США. Но были сбои, кончавшиеся массовыми беспорядками. А, кроме того, элиту не устраивал малый радиус таких облучателей, их дороговизна и необходимость постоянного присутствия на этих станциях обслуживающего персонала.
Масонам хотелось, чтобы люди еще и платили, за то, что их зомбируют. Именно для этого создан был компьютер и Интернет, а вовсе не для каких-то там военных задач американской армии, как любят преподносить историки.
Когда компьютерные технологии шагнули в мир и начали свое триумфальное шествие, то массовый психоз, настоящая истерия охватила целые страны. За пару десятков лет жить без Интернета стало просто невыносимо.
«Сеть» вытеснила библиотеки, кинотеатры, музеи – все, где человек мог думать, где он был неконтролируем государством. Но этого мало! Создали сотовые телефоны, чтобы не просто прослушивать разговоры, но и еще по их излучению отслеживать перемещения граждан.
Люди до сих пор не понимают, что пока они сидят в «Одноклассниках» или «В контакте», да в любых социальных сетях, болтая обо всем и выкладывая фото на всеобщее обозрение, они тем самым добровольно, своими руками, создают на себя досье.
Кроме того, все запросы с любого ай-пи адреса тщательно отслеживаются и анализируются.
Невероятно, но люди в массе своей оглупели быстрее, нежели Незнайка, отправленный с друзьями на остров баранов. Человечество впало в эйфорию от того, что оказалось на виртуальном Поле Чудес, где может творить все, что пожелает. Вот только все забыли, что такие места непременно находятся в Стране Дураков.
Сейчас предельно ясно, что тотальный контроль каждого нашего шага – вот что является конечной целью всемирной компьютеризации.
Но тех, кто держит в своих руках всю мировую паутину, бесит, что в далеких кишлаках вообще не понимают, зачем люди таскают с собой айфоны, планшеты, нетбуки и всю прочую атрибутику преуспевающего человека.
Они, члены тайных обществ, хотели финансового мирового господства, они его получили. Теперь они жаждут контроля над каждой человеческой мыслью, и они этого добьются.
Нас до сих пор кормят сказками, что клонированные овечки оказались тупиковой ветвью в исследованиях британских ученых. Просто оказалось, что такие животные мало живут, их долго и дорого растить, вот они и бесперспективны. Попытка экспериментов над людьми тоже дала отрицательный результат.
Конечно, уже сейчас можно вырастить оторванную руку, но для глобальных целей мирового господства, лечение вовсе не является приоритетным.
Оказалось, что гораздо дешевле вживлять чипы и имплантаты в мозг подростков, которых с любовью на свои «кровные» вырастят для государства родители.
Не зря Европа содрогалась от бесчинств Ювенальной юстиции, не зря она пала под безумной пропагандой вольной педерастии и прочей свободы слова. На самом деле это было пошаговое стратегически выверенное действо.
У «голубых» не может быть детей, они лишены чувства собственности, они не видят в детях продолжение себя. Именно такие «супруги» легко примут ребенка, вырастят его; и также спокойно отдадут на операцию по вживлению чипов.
Нормальные же, Домостроевские семьи с традиционной сексуальной ориентацией, станут защищать свои чада. Разъяренная мать сильнее и непреклоннее, чем дегенерат-педераст, она сделает все, чтобы не допустить издевательств над своей «кровиночкой»!
Кроме того, из нормальной семьи трудно извлечь ребенка, у него генетическая связь с родителями; его мозг, чувствуя защищенность, способен отторгнуть андроид, заблокировать его деятельность. Малыш способен даже выковырять из тела микрочип из одного природного любопытства.
Неужели вы, в самом деле, думаете, что кого-то волнует: кто с кем спит? Или что там думают афро-американцы про расовую дискриминацию?
Тем, кого слабо зомбируют лучи компьютера и телефона, нужны темы для выплеска эмоций. Не волнует «еврогеезация» и защита демократии от консервативного, проверенного в веках, Домостроя? Что ж, тогда подойдет любой тиранический режим, военный переворот и война со всеми видами неверных. Не важно, кто кого режет, лишь бы все фанатели от крови, пели идиотские песни, верили бы в свою правоту.
По сути, если смотреть в корень вещей, весь ХХ век был выбраковкой тех, кто осмелился мыслить. А ХХI – попыткой заставить всех чувствовать и думать одинаково, двигаться в одном, правильном направлении.
Сегодня мы наблюдаем заключительную стадию по тотальному программированию человечества.
Масоны отказались от идеи вырастить клонированного сверхчеловека, они решили улучшить то, что у них уже есть. Именно для этого и «промываются» мозги. Причем давление идет со стороны всех значимых государственных и религиозных образований. Они объединились в общих титанических усилиях: Ложи, секты, спецслужбы и разведки всех стран мира.
Завершающие штрихи исследований по подчинению человеческого вольнодумства неизбежно должны были закончиться либо биологически-эволюционным путем, посредством искусственных мутаций; либо попыткой разместить внутри человека некий электронный аппарат, поддерживающий жизнедеятельность организма и настраивающий мозг на определенную частоту.
Сейчас успешные трансплантации микросхем в поврежденные руки и ноги никого не удивляют. Ученые уже лечат болезнь Паркинсона посредством волн, излучаемых микропроцессорами, вживленными в череп.
Да, факты исцеления вялотекущей шизофрении у нас имеются. Да, частота эпилептических припадков при использовании чипов резко падает. И при общем оглуплении человечества эта статистика многим кажется радостной.
Еще пара-тройка лет, и передовые технологии лечения болезней головного мозга окончательно будут одобрены всеми ведущими государствами.
Что будет потом, не стоит гадать на кофейной гуще. Ученые внедрят свои чудо-чипы не просто в массовое производство, они распространят их по всей Земле.
Вживляемые в головной мозг, новые андроиды будут поддерживать общий тонус человека. Это, несомненно, как смена дня и ночи. Мы шли к этому семимильными шагами. И вот мы уже на пороге!
И если раньше люди носили энергетические браслеты и электронные перстни, улучшающие работу сердца и всего организма, то это были предметы, которые можно снять или вовсе от них отказаться.
А как контролировать людей, если они вдруг прозреют и отвернутся от электронных шпионов? Значит, необходимо нечто такое, что всегда будет с тобой. Лучше всего, если это – твое сердце! Но генной инженерии так и не удалось добиться создания модифицированных частей человеческого организма. Бедные английские овечки так и остались не внушаемыми, простите за прямоту, баранами.
И вот теперь, когда человечество морально готово к обязательным массовым операциям, мы оказались на пороге новой эры.
Пользуясь забытой ныне схоластической терминологией, хочу уточнить некоторые детали грядущего.
Алхимики, приступая к Великому Деланию, утверждали, что тело должно быть очищено вороном и лебедем, представляющими разделение души на две части – злую (черную) и благую (белую).
Так вот, этот этап мы давно и благополучно миновали.
Мы не просто очистили себя вороном Эдгара По и лебедем красоты Нойшванштайна, не просто отделили Смерть Духовную от Жизни Грааля, но нам еще и ловко подменили основные нравственные понятия.
Если раньше дети читали Кира Булычева и верили, что лиловый шар вражды возможен, что роботы с планеты Железяка непременно будут повержены, что добро, в итоге, всегда побеждает; то теперь роботы, окружающие нас в электронных устройствах кажутся безобидными, ручными рабами, беспрекословно выполняющими наши прихоти. Теперь компьютеры – не просто благо, но еще и залог успеха, карьерного роста, обеспеченного будущего.
Теперь добро – это усиление мозговой или физической деятельности человека за счет работы андроидов.
Ныне «темнота» – это неспособность включить компьютер и работать на нем. На тебя покажут пальцем, если ты не сможешь воспользоваться планшетом.
По сути, мы пришли к тому, о чем говорят при посвящении в тридцать вторую степень Шотландского Устава. Бог – это Люцифер, сияющий и правящий миром, а злобный Иегова – тоже бог, но пакостный и завистливый, желающий сотворить новый потоп, уничтожить людей, которых сам же и создал, лишь бы они не жили хорошо под правлением Люцифера.
И вот этот перевертыш в современных реалиях не просто воспринимается как право на свободу слова и религиозного самоопределения. Теперь в это искренне верят миллионы.
Да, «переливчатые перья павлина предлагают доказательства того, что процесс трансформации начался». Разве вы не видите этих перьев?
Нам без устали, со всех сторон, кричат об удобстве андроидных устройств, об их благе, об их неутомимости. И «эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки» .
Да, цена вопроса в том и заключается, кто станет следить не «сдохли» ли аккумуляторы в единой информационной системе?
Мы не видим, как сами же кормим мясом алхимического Пеликана. Под напором рекламы, следуя модным тенденциям, мы питаем демона Интернета не просто своей кровью, мы отдаем ему и свои души. Человечество радостно и бодро шагает к пропасти.
Нам показывают суперменов. Отряд из трехсот человек, добровольно прошедших вживление чипов, чтобы своей жизнью наглядно показать всю перспективность ожидающего нас светлого будущего. Эти герои Земли каждый день выступает по всем каналам. Новая раса, как назвали их СМИ, изо дня в день набирает популярность. Дети ставят им лайки, посылают виртуальные подарки, стремятся им подражать.
И никто не хочет задуматься, что это не те триста спартанцев, что защищают наше человечество, наш уклад жизни от прорыва гигантской андроидной армии, которая не сразу истребит нас, но сначала сделает рабами, исподволь ассимилируется, а потом начнет доминировать над нами. Эти триста «героев», на самом деле, призваны открыть ночью ворота Трои нашей культуры!
Андроиды уничтожат нас, лишь когда заполучат английских овечек и вырастят своих собственных, уже двуногих тамагочи – людей. А помогут им в этом триста суперменов и наша научная элита!
Да, кончится эволюция людей именно этим: компьютеры, подчиняясь единому Интернет-разуму, неожиданно свергнут правительства и уничтожат Ложи, которые проложили им путь к власти. Всякая революция всегда пожирает своих детей. Это кибернетический мозг понял давно.
А дальше Интернет пустит по всей сети ультразвук, который убьет всех, кто будет сидеть перед компьютером, т. е. практически все население Земли. И андроиды начнут править миром.
Обслуживать их будут сначала человеческие клоны, а позднее – роботы нового поколения, похожие на тех, о которых грезили в печально известном фильме «Терминатор».
Сейчас это кажется утопией. Но когда это свершится, будет слишком поздно. Диссиденты, никогда не видевшие андроидных устройств, разрозненные кучки выживших изгоев не смогут вернуть себе города. И на подавление этих волнений будут отправлены танки и самолеты с компьютерным управлением. Через спутниковую связь андроиды будут знать все обо всем.
Человечество выкопало себе могилу. Осталось раздеться, положить белье в одну стопку, вещи – в другую и шагнуть к краю ямы, чтобы клон под руководством андроида, не марая ручек, расстрелял нас. Ничего не напоминает? А ведь именно так вели себя эсесовцы на покоренных территориях.
Люди не видят, что сегодняшняя сверхскорость работы человеческой мысли буквально через десять лет обернется для них старческим маразмом. Не бывает абсолютно безвредных энергетических напитков! Люди замалчивают, что любимое пойло американского обывателя «Кока-кола» во многих странах используется вовсе не для употребления внутрь, а для удаления ржавчины с бамперов старых машин. Вы вдумайтесь только: то, что люди пьют – способно разъедать ржавчину!
А теперь оглянитесь и подумайте: если нас травит пищевая промышленность, то с чего это нам станут помогать вживленные в мозг компьютеры, пароли от которых находятся неизвестно в чьих руках? А ведь если есть устройство, которым можно управлять дистанционно, непременно найдутся желающие этим воспользоваться!
Вот только все правительства, все Ложи совершают сейчас глобальную и непоправимую ошибку: они не верят в мутацию андроидного мышления. Они не понимают, что мозг машины способен эволюционировать, меняться, выдавать разные ответы на одни и те же запросы, и это вовсе не пресловутые зависания систем и невозможность обработки большого объема данных, это – бунт машин, который мы упорно не замечаем».

Надо сказать, я был тем самым анонимным добровольцем из «трехсот спартанцев», что разрешили вживление чипа в свой головной мозг. В рекламной шумихе участвовало всего два десятка парней, пришедших из шоу-бизнеса. Остальные использовали свои новые способности втихую, двигаясь по карьерной лестнице семимильными шагами. Именно трансплантация позволила мне успешно защититься в семнадцать лет. Сейчас мне двадцать, и докторская диссертация почти закончена. Остались последние штрихи. Никто ничего не заподозрил уже хотя бы потому, что никто из оперируемых дураком не был, все были из «золотой» и непременно одаренной молодежи.
Конечно, я знал, что волнует Вольфлинга. Теперь мой уровень интеллекта и быстрота мысли позволяет всегда быть на шаг впереди любого. Я догадывался, что неугомонный Герман именно сегодня предпримет попытку изобличения Интернета и андроидных систем. Вот только, похоже, я слегка ошибся в расчетах… Профессор все еще был жив и говорил.
Более того, он вплотную придвинулся к самым опасным темам. Он непременно бы рассказал об орле, как символе завершающей победной стадии Великого Делания. И о двуглавом фениксе – символе совершенного орла.
На фоне того, что в десятке логотипов организаций, разрабатывающих компьютерное обеспечение, есть и надкусанное яблоко, и феникс; заявление о двуглавом масонском символе прозвучало бы сейчас как гром среди ясного неба.
Люди, которым не вживляли чипы, необыкновенные тугодумы. Они не видят причинно-следственных отношений, пока какой-нибудь дерзкий юнец, движимый тщеславием и игрой гормонов, не выдвинет абсурдную теорию, показывающую проблему с другой, теневой стороны. И Вольфлинг опасен тем, что он, как студент, не понимает, что за разоблачение Фемиды вовсе не явит истину. Под этим покровом – лишь смерть.
Да, Герман догадался, что процесс трансформации человеческого сознания почти завершен. Осталось, в самом деле, несколько лет. Но это прозрение произошло потому, что три недели назад, когда профессора увезли в реанимацию с инфарктом, когда его сердце остановилось на операционном столе, хирурги приняли решение и успели вшить стимулирующий андроид до начала необратимых последствий в коре головного мозга.
Это андроид, против которого яростно выступил профессор, спас и активизировал его умственные способности. Бедный Вольфлинг, он даже не подозревает, что внутри его самого живет маленький электронный мозг!
Я поднял руку:
— Профессор, вы не помните, как умер великий Сократ?
— Его заставили выпить чашу с отравленным вином за то, что он пьянствовал и разговаривал с непосвященными о мировых тайнах. – пожал плечами Вольфлинг. – Но что вы этим хотите сказать?
— Вы сейчас заставляете всех присутствующих пить желчь своих изысканий, а, между тем, сами являетесь одним из тех, кто несет в себе андроид.
Профессор изумленно щелкнул челюстью.
Я достал из портфеля медицинское освидетельствование установки андроида в сердце профессора, лицензию на вживляемый чип, поднял их над головой:
— Господа, – продолжил я. – профессор Герман Вольфлинг в состоянии клинической смерти был доставлен в больницу, где ему был вшит триста первый кибернетический андроидный чип. Впервые компьютер поместили не в мозг, а в сердце пациента, чем, безусловно, спасли ему жизнь. Брависсимо, господа, брависсимо!
— Что? – Герман побледнел. Это, наконец-то, начал действовать яд. – Не может быть!
— Сократ тоже не верил, что ему принесут чашу с отравленным вином. – усмехнулся я. – Вы уподобляетесь ему, отвергаете процесс эволюции и зовете назад, в эпоху палеолита, верите, что нам лучше размахивать дубиной, нежели довериться компьютерам. Вы убеждены в том, что низшим кастам, человеческим отбросам нужна какая-то истина? На деле, их интересы весьма ограничены. История движется по кругу. Да, добровольцев пока всего тристо, но вы – один.
В аудитории повисла тяжелая пауза.
— Сократ ли вы, поднявший бунт против системы? – продолжил я свою гневную речь. – Спартак ли вы, который может увлечь за собой рабов? Увы! Вас слушают, но не слышат. Ваши открытия никому не интересны. Так, в итоге, не вы ли сами хотели сейчас угостить нас ядовитым вином своей личной гностической веры?
Вольфлинг открыл рот и начал глотать воздух, точно рыба, выброшенная на берег. Он схватился за сердце.
— Господа, вызовите скорую! Профессору плохо!
Я встал с места, прошел вдоль столов, положил на кафедру перед близоруким Германом официальные документы и прошептал ему на ухо:
— У меня не было другого выхода.
— Ты? – наконец-то понял Вольфлинг. – Это ты и оклеветал меня, и отравил?
— Нет, учитель, я не опущусь до лжи. Операция была. Бумаги – настоящие. Ты до сих пор жив снова благодаря андроиду. Но это не надолго. Электроника не в состоянии долго блокировать яд. Я только уберег непосвященных от ваших беспочвенных тревог.




Слепое пятно
Когда мы открываем глаза, свет проходит через нашу сетчатку, нервные клетки под названием "фоторецепторы" интерпретируют цвет и передают информацию в мозг, и мы видим. Но на сетчатке есть небольшая зона, где отсутствуют фоторецепторы, она называется "скотома" или "слепое пятно"…
Мы знаем, что хотим увидеть, и наш неокортекс превращает наши ожидания в некую виртуальную реальность. Это означает что то, что мы видим, порой является иллюзией.
Профессор Дэниел Пирс, сериал «Восприятие» (Perception)

Гул боевых вертолетов приближался. Этот рокот гигантских стрекоз был зловещим, механическим, мертвым. Но, в то же время, он будил давно забытые детские страхи. Звук напоминал гул потревоженного осиного улья. Никак не удавалось отделаться от ощущения, что нечто живое движется по воздуху, высматривая на кого бы напасть.
Герман сидел в кресле, забравшись в него с ногами. Он был уверен, что никакого гула, на самом деле, нет, что ему это примерещилось от переутомления.
Четверо суток без сна, в постоянных перебежках между кафешками и ночными дискотеками, давали знать о себе не только резью в глазах, но и кровавыми гематомами возле зрачков. Даже прикрывая веки, Герман не чувствовал облегчения. От этой боли все время чудилось, что глаза припорошило песком, который никак не вымыть.
А еще противно ныла голова. 
Боль опять и опять наползала с затылка, точно она была разрастающейся кляксой, а где-то там, в области мозжечка или гипофиза, была ее основная база.
Боль выползала изнутри Германа, не из абстрактного чистого разума, который так легко критиковать, но из живых тканей, из нейронов, и теперь она опутала лоб, стучала молоточками в висках, спускалась на шею и плечи.
А еще от мерзкого ощущения растущего страха постоянно бросало в пот. Герман чувствовал, что футболка его пропиталась насквозь. Ткань противно липла к спине и к груди. Нужно было сменить одежду, но сейчас важным было другое: остаться незамеченным.
Необходимо замереть, не шевелиться. Ведь то, что надвигалось, если и не ощущало чужого страха, зато хорошо реагировало на движение. Паника должна погнать беглеца, чем Герман себя и выдал бы.
То, что плыло по небу, плохо видело, зато слышало любой шелест.
Там, снаружи, не просто летели боевые вертолеты, но, вместе с ними, по воздуху скользило что-то темное, бесформенное, пугающее своей неопределенностью.
Герману казалось, что это великая, воплощенная в материю, «восьмерка» проникла в мир. Нет, это был вовсе не знак бесконечности, не безобидный детский велосипед, не пенсне и даже не очки, забытые бабушкой; а именно неопределенная, неустойчивая пифагорейская цифра – мерзкая, липкая, еще более приторно-обманчивая, чем оборотень «шестерка».
«Восьмерка» явилась в мир неспроста. Ее цели были ясны. Она пришла, чтобы найти тех, кто проник в ее тайну.
Цифры и числа. Господствующая и подчиненные абстрактные расы не только в мире геометрии и высшей математики. Отнюдь. Пифагор был прав. Цифры – живые. Из них состоит все! Любая информация шифруется, кодируется, заливается в компьютеры набором подчиненных цифрам чисел.
Двоичный код кибернетики давно заполонил мир низшей электроники, влияющей на принятие человеком решений. Но все же числа, формирующие наши поступки, влияющие на чувства, курирующие нас от рождения до могилы – не так могущественны, нежели цифры.
Да, это кажется абракадаброй, абсурдом, истерикой параноика, но только до того момента, пока не столкнешься с красотой уравнения вселенной.
Удивительно, как никто не замечает, что цепочка ДНК не только отражает модель мироздания, но и является символом, прообразом того, что ждет каждого из нас! Кроме того, она служит еще и кратким курсом исторического пути всего человечества в целом. Весь путь эволюции отражен в числовых переплетениях!
Возможно цифры и сделали обезьяну умной, но даже они не смогли бы создать из шимпанзе человека.
Впрочем, используя биологический материал, общие принципы живых существ, базируясь на детальном знании анатомии млекопитающих, создать человека с нуля, отталкиваясь от физиологии приматов, беря за основу их генетический код, – так цифры вполне могли сотворить и хомо электроника, и даже сапиенса. Ну, если бы у них были тела и биологические лаборатории.
Человек не в состоянии постичь не только величие и красоту общего планетарного уравнения, но и не воспринимает доказательства этой аксиомы сотворения земного людского мира уже потому, что он не особо-то различает цифры и числа, хотя, между тем, он интуитивно чувствует принципиальную разницу между своей душой и телом.
Вот только абстракции за гранью собственного психического «я» – неизменно пугают. Принятие земли как живого существа, цифр – как частичек души планеты, а чисел – как материализацию воли этой души – это находится за гранью понимания обычных людей.
Цифры не ходят, не говорят, их даже не видно. Они старательно прячутся за начертанием чисел. Арабские ли эти числа, римские ли – они скрывают и тех, кто ими управляет, и даже свою истинную, природную сущность. Но они с нами – всегда!
Они окружают нас всюду. Они проникли в речь, в сознание. Они незримо присутствуют и при расчете в продуктовом магазине, и при написании любого текста в виде нумерации страниц. Они заставляют плакать и смеяться, скрываясь в тактовой частоте мелодии. Они гонят нас убивать военными маршами и гимнами, они – основа любой статистики, любой информации, к которой возникает доверие.
Нет цифр – и нам кажется, что нас обманывают, водят за нас за нос. Отчего бы это?
Цифры все контролируют: от банковских счетов до ядерных крылатых ракет. Они всюду! И, по сути, именно числовые комбинации правят миром. Не люди, не человеческие страсти, не тайные сообщества – нет!
Людьми, как марионетками, играют вовсе не из космоса, не с другой планеты. Нас всех ведут в жизнь, точно в атаку советских шрафбатовцев, – и приспешники чисел – посвященные – бодро маршируют позади с автоматами.
Да, числа ведут себя как эсесовцы за спиной наступающих частей Абвера – их принцип управления нашими судьбами не меняется столетиями.
Нами руководят не какие-то там зеленые человечки, состоящие из эктоплазмы, отнюдь. Но цифры. И даже пресловутая теория сдерживания роста населения – она выросла из числовых соотношений.
Людей, в самом деле, стало много, и если человечество – это гигантская свиноферма, то цифры или те, кто управляет уже сакральной геометрией вселенной, просто не успевают перерабатывать то, чем питаются. Вот только не ясно, что им важнее: наши тела или души?
Цифры легко контролируют малые народы, но перенаселение пугает их. Они страшатся не того, что людей нечем будет прокормить, отнюдь! Цифры больше всего на свете боятся потерять контроль над всеми процессами на планете. Настоящая свобода мысли и передвижений людей по Земле – вот что не дает им покоя!
Они, цифры, как Идея, существовали в момент большого взрыва, и даже до него, как абсолютная красота мира не родившегося! Они останутся и тогда, когда расширение вселенной достигнет точки невозвращения. Они – вечны, потому что они стоят над богами, над религиями, они для нас непостижимы, потому что их чувства и эмоции, если они есть – постичь невозможно.
Герман только прикоснулся к темной стороне этого изнаночного мира, и уже одно только допущение того, что цифры – живые, начало сводить парня с ума.
Приступы паники стали возникать буквально на ровном месте, ужас от видений числовых комбинаций не просто зашифрованных человеческих эмоций, но целого окружающего мира: неба, деревьев, парящих в небе голубей, но не в матричном зеленом свете, а в настоящем, – это было слишком суровое испытание.
Герману хотелось, чтобы все эти видения и страхи оказалось бы сном или даже приступом паранойи. Но, в тоже время, парень прекрасно понимал, что, на самом деле, он здоров, как никогда.
Шизофрения, эпилепсия, любое психическое расстройство – лишь попытка бегства от действительности. Нельзя спрятаться в болезнь. От себя нигде не укрыться!
И вот теперь цифры явились в мир с инспекцией. Они послали своего полномочного представителя. А все потому, что они чувствуют сбой своей системы, они не видят Германа, но ощущают его мысли как поврежденный, дефектный кластер жесткого диска, и они стремятся найти этот байт, вычленить его и аннулировать или заменить на резервный.
Герман хорошо представлял себе, как именно матрица Земли замещает сбойные кластеры. Где-то на Тибете, подвешенные в воздухе, парят в забытьи прототипы тел человеческих рас. Нужно найти бунтующего человека, просканировать его мозг, и непременно профильтровать ненужные колебания, чтобы позднее эти «улучшенные» данные перенести в заготовку тела.
Сознание, ход мысли сканируемого перестроит инертное тело в точную копию, в двойника; вот только лишних, диссидентских представлений у этого человека уже никогда не будет.
Миф о двойниках потому так распространен, что он имеет под собой твердую почву. Когда кто-то шагает в запретную зону, его просто изымают из мира, но если это – видная политическая фигура, необходимая цифрам для правильного поступательного движения хода истории, то убитого заменяет его точная копия, полностью подвластная чужой воле, но при этом ведущая нормальную, биологическую жизнь. Подмену способны заметить лишь в ближайшем окружении: мать, жена, дети. Да и то не всегда…
Так думал Герман.
Нет, он не верил в это с истовостью фанатика, но все вокруг убеждало в правильности этой теории.
Бум с подменой Путина, распиаренный в Интернете, казался Герману откровенным фарсом, попыткой привлечь внимание к личности реформатора, причем спланировано это вовсе не русскими спецслужбами, однако идею подхватили, раскрутили и подняли на вершину просмотров в сети именно ФСБешники – этим они только увеличили рейтинг популярности президента.
Впрочем, Герман прекрасно понимал, этот спектакль не отменяет другие подмены людей, существующие в реальности. Исключение лишь подтверждало правило.
Пусть продажные доктора объясняли такую подмену людей частичной амнезией или полной потерей памяти, повреждением лобовых долей мозга – да чем угодно. Главное, что люди, как завороженные, верили этому бреду.
Болезнь – это ясно. Конспирология во всех ее проявлениях – это страшно, потому что непонятно.
Герман не приоткрывал занавес тайн, он не разоблачал Исиду, не состоял в тайном обществе. Он просто был молод и любопытен. И, наверное, настойчив, раз продвинулся в своей теории так далеко, что начал бегать от воображаемых цифр.
Суть проблемы была не в том, что у Германа «сорвало крышу», что его настиг психоз. Нет. Глубинные внутренние переживания парня были потребностью докопаться если не до истины, то хотя бы до некоей абстрактной модели реально существующего мироздания.
Герману нужна была единая, не знающая исключений,  теория, объясняющая все видимые физические процессы. Квантовая механика, физика и теория относительности должны были не отменять законы друг друга, объясняя все разными пластами бытия, но слиться в единую, логически непротиворечивую, версию всего сущего.
Но тем, кто сверху наблюдает за играми нашего разума, не нравится человеческое стремление к моногамии, к ясности и логической парадигме: как эмоциональной сферы, так и всех физических проявлений жизни.
Наверное, в чем-то Герман был прав.
Возможно, мысли, в самом деле, не просто волны разной длины, потому и передаются телепатически, но еще они имеют разную световую окраску, как цифры. Отсюда такая устойчивая связь между мыслями и цифрами, стоящими над миром.
Да, Герман верил в цветовую симпатию цифр и мыслительного процесса.
Пока человек излучал темно-зеленый или желтый цвет – с ним все было в порядке. Он оставался завороженным тенями хтонических разумных существ, он в плену иллюзий, в подчинении существ с вертикальными зрачками глаз, которые среди людей не просто служили цифрам, но и вели собственную игру, конечной целью которой было свержение диктата вечных цифр, захват власти над всеми разумными формами жизни.
Синий цвет ауры приковывал пристальное внимание цифр. Фиолетовый – тревожил. Лиловый – уже пугал. Красный, переходящий в черный, – заставлял цифры срочно высылать отряды быстрого реагирования, чтобы уже на месте выяснить, что же такое человек несет в своей голове!
Да, подмена ценностей, когда весь мир убежден, что зеленый – это цвет ислама, а не хищников, пожирающих наши души, не денежных купюр, уже давно не обеспечиваемых золотым запасом – уже не видима даже при ближайшем рассмотрении. Цифры ловко манипулируют сознанием и потоками мыслей.
Вот только цветовые окраски мыслей в нейробиологическом процессе определенного индивидуума – цифрам до сих пор неподвластны.
Им проще остановить выплеск цветных мыслей, оборвав работу мозга, нежели заставить человека добровольно изменить ход своих рассуждений…
И вот теперь цифры почувствовали очередную угрозу даже не от Германа, а именно от его неправильного понимания мироздания. Они искали парня.
Герман догадывался, что его красное излучение – это символ: и страха, и ненависти, и жажды убийства; он отличается от диссидентских лишь оттенками и насыщенностью, плотностью цвета. Но успокоиться и не бояться, а значит поменять цвет своих мыслей, – парень не мог.
Герман не знал, можно ли договориться с цифрами, но если они – теневые правители мира, то им легче заменить человека на клона, чем вступать с ним в контакт. Этого Герман и опасался. Этот страх мешал спать по ночам.
Он и раньше периодически наглухо зашторивал окна, запирался на все замки и засовы, сидел с головой под одеялом, словно так можно спрятаться от тех, кто создал весь этот мир. Но теперь ужас стал важней всего. И Герман хотел от него избавиться.
Страшилки ожили, вырвались на свободу. Они вышли из тени, из ночи, они безумным торнадо ворвались в светлые дни!
Германа тревожил любой хлопок, бряцание дверей, шум поднимающегося лифта.
Герман непрерывно ждал гостей. Он паниковал. Он боялся смотреться в зеркало. Абсурдная мысль, что отражение может покинуть зеркальную гладь, ворваться в мир, заместить собой живого человека – она не казалась больше детской страшилкой.
И кода вертолеты поднялись со своей базы, Герман уже знал наверняка, что вместе с ними на инспекцию полетит и нечто.
Впрочем, пока военные не приблизились, парень чувствовал лишь неопределенный, безличный страх, а теперь он знал наверняка: это прибыла «восьмерка». Он не мог объяснить своих выводов, он просто это знал.
Властная  и деспотичная цифра искала Германа. Может быть, высшие существа вовсе не собирались никого убивать. Был шанс, что цифры поднимают к себе, в небесные чертоги или на борт НЛО, лишь тех, кто осмелился думать. И даже была вероятность, что практика просветления йогов и переход их тел в свет – и есть растворение в цифровой матрице мироздания.
Но Герман не хотел никакого просветления, он не желал превращаться в луч. Он хотел жить!
Гул вертолетов достиг апогея. Казалось, мир – это крутящиеся лопасти винтов. Эти железные ножи резали воздух пластами. И вместе  с небом на лоскуты рвалась сама ткань мироздания, ее перемалывали в фарш с гармоничными числовыми соотношениями нот вселенной. Винты рубили терции, кварты, октавы, превращая живую Музыку Сфер в мертвую какофонию ревущей бензопилы «Дружба».
Да, «восьмерка» знала толк в психологическом давлении, она была настоящим Инквизитором.
Герман прикусил губу, чтобы только не вскочить, не побежать, не закричать. Кровь струйкой стекла по подбородку. Это на время вернуло парня к действительности.
Никто не вошел. Ничего не изменилось. Герман ощущал себя самим собой: уставшим, больным, нуждающимся в помощи и боящимся молчаливого заговора против всех, кто, как и он, осознал истинную власть цифр.
Но все же Герман чувствовал и облегчение. Они улетали. Они уносили с собой темное пятно неизвестности, которое могло быть и не цифрой и не тучей, а чем угодно. Главное, что это, чем бы оно ни являлось, – улетало. На какое-то время можно было выдохнуть.
Кризис миновал. Гул вертолетов удалялся, стихал.
Теперь можно встать.
Все…
Но предстояло еще и самое сложное.
Герман хотел сдаться на милость преследователей. Его должны были увидеть: соседи, прохожие, голуби с торчащими из клювов шпионскими антеннами. Кто угодно. Но это не должна быть сама цифра. Лишь один из ее холуев!
Парень верил, что как только его засекут, за ним тут же явятся. И это будет хорошо, потому что у них, наверняка, есть то, что на время притупит головную боль, что снимет раздражение глаз, что даст успокоиться, пусть даже и перед неминуемой смертью.
То, что летело в сопровождении военных, цифра ли это или нечто иное, но оно не заметило Германа. Оно не может смотреть назад. У него глаза, как у камбалы, вечно глядят в одну сторону. И это хорошо, потому что лично ему, этому пятну, сдаваться нельзя!
Пересиливая панический страх, Герман встал, распахнул дверь и вышел на балкон. Сосед слева курил. Он подмигнул: «Хорошо летят, чертяки!»
Вертолеты, на самом деле, были. Их вовсе не порождал безумствующий мозг.
Вот только темного пятна, висящего над вертолетами, люди не замечали. Никто не видел, кроме Германа. И это плохо. Герман боялся, что именно это – и есть его диагноз, что его скоро поймают и запрут в белых стенах.
«Да, – буркнул Герман, достал сигареты, затянулся, – красиво».
Дело было сделано. Парня увидели, опознали. Теперь визит гостей – лишь вопрос времени.
Сосед ушел.
Вертолеты медленно уменьшались, стремясь к горизонту. Они больше не казались опасными, готовыми насмерть жалить своими свинцовыми очередями.
Кажется, на этот раз это были учения. И даже если в мире действительно пролетела цифра, инспектируя реальность, она пока не заметила аномалий в сознании людей и Германа – конкретно. А это значит, какое-то время все будет хорошо. Остается надеяться, что «восьмерка» будет в прекрасном расположении духа, когда ей сообщат, что нашли беглеца.

Летный полк перебросили в город полгода назад как раз перед первым демаршем Белого Дома с их бесконечными санкциями. Наши военные словно знали все заранее и укрепляли дух народа, размещая свои части там, где военных отродясь не бывало.
И с тех пор, день за днем, огромные темно-зеленые туши с красными пентаграммами (которые все, по наивности своей, принимали за советские звезды) взлетали и кружили над городом. К их присутствию привыкли, и все реже задирали головы, когда вертолеты в боевом порядке следовали к месту дислокации.
Да, иногда могло показаться, что пилоты искали кого-то. Ну, или просто наблюдали, вели съемку для каких-то геологических или архитектурных целей по благоустройству города. Но, если раньше это никак не касалось Германа, то теперь все изменилось. И Герман отчаянно боялся, что отныне вертолеты ищут именно его.
Впрочем, страх отпускал. Вскоре военные оставят его в покое.
Все последние дни Германа преследовало ощущение, что за ним следят. Сосед по дому, продавцы в магазинах, прохожие – все поголовно – шпионы! Это пахло безумием. Но, с другой стороны, все эти люди, действительно, как-то странно смотрели на Германа.
Вот и сейчас парню чудилось, что офицеры ФСБ, спрятавшись за спинами боевых офицеров, уводящих вертолеты, все еще пристально наблюдают за ним через мощные полевые бинокли. Герман знал наверняка, что это не так: у него никогда не было допуска ни к каким военным тайнам. Но страх быть пойманным и убитым именно цифрой в скверном настроении владел им безраздельно.

А все началось с глупости. Черт дернул воспользоваться поисковиком «Гугла», чтобы найти информацию о «темпоральной дуге истории». Даже термин парень выдумал, склеивая понятия, собирая обрывки слов в абстрактную аппликацию.
Конечно, только ленивый не слышал о нацистских летающих тарелках, о странных исследованиях влияния холода на организм, о теории Полой земли. Подобные изыскания Герману всегда казались забавной чушью. Было просто интересно – и все.
«Гугл» выбросил относительно небольшой список: не более пяти страниц. И совпадения с темой запроса были весьма условными.
Впрочем, на третьей странице вывалилась ссылка на очень странный сайт. Среди дурацкой рекламы, от которой мельтешило в глазах, Герман приметил странную картинку. С нее светила перевернутая пентаграмма, спрятанная, вернее вписанная в рекламный щит, якобы находящийся на реальной улице, по которому катили машины. Это была фоновая фотография гифовского рекламного баннера, но чертову звезду Герман увидел лишь потому, что ожидал ее найти. И он навел мышкой на спрятанную картинку.
А вот что произошло дальше – лучше не вспоминать.
Сначала экран стал синим, точно умер, словно молниеносная вирусная атака обрушила управление компьютером. Такого Герман еще не видывал.
Систему не блокировали, не банили пошлыми картинками, не перекрыли доступ к жесткому диску сообщением, что мол, владелец – преступник и ползает по запрещенным сайтам. Нет, просто все умерло.
Конечно, нормальный человек рванул бы вилку из сети, разобрал бы компьютер, извлек бы жесткий диск и помчался с ним к хакерам, чтобы те вытянули нужные файлы и форматнули бы все, не разбираясь, как далеко пустил свои корни треклятый вирус.
Но Германа словно парализовало.
И, потом, не было у него в компьютере ничего, кроме игрушек да фотографий, которые он сам уже выложил в «Контакте».
Более того: ему было даже интересно: не перегреется ли процессор, не вспыхнет ли материнская плата?
Ничего не происходило.
Прошла минута, десять.
Столбняк прошел. Страха не было.
Герман ушел на кухню, согрел чайник, плеснул кофе в стакан, вернулся в комнату.
И, – о, чудо! – системник закряхтел, перезагрузился, вот только взамен привычной «семерки», запустил какую-то совершенно незнакомую аварийную систему. Вместо четырех цветов стихий на заставке появился грифон, рисованный в сепии.
А потом возник незнакомый рабочий стол, и Интернет самопроизвольно открылся на том самом сайте, с которого и велась вирусная атака. Только теперь рекламы здесь больше не было. Зато появилась новая информация.
Это был странный текст, набранный непонятными, вероятно, скандинавскими рунами. Впрочем, Герман в этом не был уверен. В мире появилось так много «толканутых» ролевиков, что послание могло быть зашифровано и на псевдо-эльфийском языке.
Чертовщина продолжалась.
Из мудреных рун всплыла огромная гифовская картинка, но Герман никак не мог отвязаться от устойчивого впечатления, что никакого изображения на экране не было, что текст остался прежним, только вот монитор вдруг раскрылся изнутри, точно его оттуда вскрыли консервным ножом.
И в этой треугольной рваной дыре появился глаз. Живой. И он смотрел прямо на Германа. С интересом, с сомнением, с состраданием.
Этого не могло быть! Невозможно так нарисовать картинку! Это, точно, – было какое-то психотропное влияние. Галлюцинация.
Герман, преодолевая ужас, протянул руку к монитору, коснулся фантомного зрачка рукой.
Он был живой! Герман почувствовал это.
Глаз моргнул, будто в него попала соринка. В нем задрожала, а потом и сползла, настоящая слеза.
Капля влаги скатилась и упала возле клавиатуры.
Герман тронул ее – она тоже была реальная.
И вот тут пришла головная боль.
Герман видел то, чего быть не могло нигде и никогда. Он не принимал никаких наркотических веществ, даже сигареты не курил. Он не ожидал такого!
Герман предполагал, что за ним явятся или разведчики с хакерами, или санитары из дурдома. Но увидеть через монитор око рептилии – это уже было за гранью!
Потом глаз исчез. Вместо него из рваного треугольника в пространство между монитором и Германом выплыла объемная геометрическая фигура.
Герман знал, что это такое, вернее – догадывался. И от этого пальцы его рук задрожали.
Это был знаменитый «вечный источник природы» – Тетрактис Пифагора. Он представлял собой объемный треугольник. В его основании находилось четыре точки: огня, воды, земли и воздуха, а на вершине – одна – духа.
Герман знал, что аналогия здесь довольно проста: четыре точки представляли собой Космос как две пары основных состояний: горячего и сухого; холодного и влажного. Соединение этих состояний порождало элементы, которые находились в основании Космоса.
Да, переход в Тетрактисе из одного элемента в другой, путем изменения одного из его качеств послужил основанием для алхимической идеи трансмутации. Это известно всем.
Но знать о древних заблуждениях и видеть многомерную фигуру, голограмму, крутящуюся пред глазами – это разные вещи!
Герман пытался убедить себя, что узрел не космогонию, что его мозг «заклинило».
Парень вырвал провод из розетки. Но голограмма не исчезла. Она существовала вне времени. Она гипнотизировала, чтобы потом из рваной дыры монитора появились бы цифры и зачистили б мозг!
И тогда Герман сорвался. Он схватил свой жидкокристаллический, купленный полгода назад, монитор и выбросил его с балкона.
Людей внизу не было. Никто не пострадал. Герман видел, как разлетелся вдребезги его монитор, как разорвало пластик корпуса. Этот звон разбитых частей стоял в ушах еще очень долго, но парень не был уверен, что он вообще слышал звук. Ему казалось, что он и видит, и слышит то, чего, на самом деле, нет.
Время остановилось. Настенные часы перестали отщелкивать секунды. Наверное, в них «сдохли» батарейки. Но казалось, что это – не случайно!
Герман гнал от себя мысль, что времени больше нет, он боялся разбудить экран планшетного телефона, чтобы не видеть, как застыли цифры в секундомере.
А еще он боялся, что из телефона на него снова уставится глаз, словно вопрошая: «А что это тут Герман забыл во вневременье?»
Хотелось даже швырнуть телефон следом за монитором, но тут в комнату постучались. Герман метнулся к дверям, осторожно выглянул в глазок. Это к нему пытались попасть полицейские. Они зевали, были расслаблены. И, похоже, ордера на арест у них не было. Казалось, что им самим в тягость этот поквартирный обход.
Но они ведь могли и претворяться! И за лифтом мог скрываться штурмовой отряд. Герман затаился, словно никого нет дома.
Конечно, если было б нужно, то железную дверь просто вышибли. Возможно, это была лишь акция устрашения.
А еще Герман понимал, что реальность могла и не совпадать с тем, что он себе навыдумывал. Эти полицейские могли расследовать кражу со взломом или явиться с напоминанием, что до выборов – две недели. Ничто не указывало на связь этих людей с цифрами.
И, в целом, парень отдавал себе отчет в том, что полицейские обходили квартиры, вовсе не затем, чтобы выяснить, отчего это с балконов мониторы на улицы летят. Но убедить себя в том, что это – просто люди, Герман уже не мог.
Казалось, все нити ведут в одно место. И если враги не загипнотизировали через Интернет, то теперь пытаются вытащить парня из квартиры, запереть в КПЗ, где, наверняка, уже ждут, но не психиатры, не иллюзионисты и даже не какие-то там маги-шарлатаны, но непременно цифры!
А потом в кармане, как гром среди ясного неба, – зазвонил телефон!
Герман схватился за голову.
Ну как он мог забыть, что сотовый для ФСБ – это маячок! Они точно знали, где он сейчас находится. Они могли вычислить телефон даже в выключенном состоянии!
Цифры специально внедрили в сознание масс необходимость и полезность ношения при себе электронных игрушек. Они даже не скрывают более вредность их облучения, потому что современная жизнь без мобильной связи немыслима!
Герман сбросил вызов и тут же разобрал сотовый. Он сложил батарейку, симку, сам телефон в целлофановый мешочек.
Потом Герман метался как лев клетке до самых сумерек. И лишь под пологом темноты он выехал в лес и, орудуя детской лопаткой и фонариком, закопал и сотовый, и «планшетник» до лучших времен.
Возвращаться домой парень панически боялся. Он думал, что видеокамеры, висящие над перекрестками улиц и в фойе магазинов придуманы не для того, чтобы отслеживать ДТП или кражи, но чтобы обеспечивать тотальный контроль за населением.
Они, цифры, легко могли проверить видеозаписи с не сообщающихся между собой компьютеров, вывести алгоритм передвижений, составить предположительный маршрут любого человека и поджидать Германа в определенной точке задолго до того, как сам парень осознает, что ноги автоматически несут его навстречу неминуемой гибели!
И Герман кинулся в бега от самого себя!
Он три дня бродил по городу, ел в забегаловках, не спал, пугался скрипа тормозов и шелеста шин проезжающих мимо машин. Ему всюду чудились специальные агенты, отличные от людей своей неестественной правильностью черт лица и идеальным строением фигуры.
Более того: мерещились телефоны, которые разговаривали без людей, мигающие уличные рекламные щиты, пересылающие друг другу через вай-фай информацию о передвижении беглеца по городу.
Мировой заговор цифр с целью превращения людей в обслуживающий персонал растущей техногенной расы гаджетов – это, конечно, бред, но Герман уже не был так уверен в абсолютном безумии этой теории. Ведь за изменением сознания людей, за их тягой к увеличению цифровых игрушек – тоже стояли цифры!
Именно от таких странных мыслей болела голова. Чудовищно. Анальгин не спасал.
Через каждые два-три часа Герман ловил себя на том, что ноги сами, сделав очередной крюк, снова выносят его к Светке.

Они познакомились полгода назад, и только с этой девчонкой Герман чувствовал себя спокойно. Она не смотрела в рот, как настоящие блондинки, она понимала сложные математические выкладки, и даже пару раз подсказала более красивые решения малоизвестных уравнений Максвелла!
Более того, она старомодно отодвигала момент близости. И в этой деревенской домостроевской степенности чудилась настоящая сила. Девушка не говорила о чувствах, но глаза ее светились радостью, как только она видела парня. И Герману казалось, что Светка искренна.
Теперь же, каждый раз приближаясь к знакомому дому, Герман словно просыпался от тяжелого черного сна. Не мог он вот так подставить Свету!
Шпионы цифр, наверняка, ждали его у дверей, чтобы там и повязать! А если нет, если они еще пока не знают о существовании этой девчонки, то не мог же Герман сам навести врагов на этот след!
Герман в очередной раз смотрел на знакомые окна из тени деревьев, а потом, сжав зубы, проходил мимо, делая вид, что стремится совершенно в иное место.
И снова его настигали бичи разрастающейся боли. Но именно страдание и заставляло непрестанно двигаться.
Проходя мимо Светкиного дома, он чувствовал тепло воображаемого солнечного луча, он грелся в этом, не видимом свете, чтобы потом снова окунуться в омут безумия и в грохот сумасшедшего города.
Герман чувствовал, что Светка сможет снять эту муку: прикосновением ли пальцев, взглядом ли – этого он не знал, но само ее присутствие принесло бы облегчение. Вот только не ищут ли цифры Светку за эту особенность, чтобы тут же, на месте и убить?
И если сами цифры – совершенны, то люди, прислуживающие им – вовсе не отличаются высокими моральными качествами. Они всегда стремятся присвоить чужое. Нельзя им дать найти Светку! Хотя бы потому, что жить дальше с чувством этой вины – просто невыносимо!
Но, стоило лишь чуть-чуть удалиться от Светкиного дома, как мука возвращалась с утроенной силой.
И боль эта была живым существом, присосавшимся к голове, пусть эфирным, призрачным, но вполне осязаемым. Она пила из Германа воспоминания, высасывала через затылок жизненные соки.
Эта боль стремилась стереть мучительные воспоминания, но усилия ее были тщетными.
И, двигаясь в никуда, Герман боялся, что все вокруг – лишь бред, или, что он, вообще, – умер и теперь мозг превращается в дурно пахнущее желе.
От этих образов – тошнило.

В конце концов, Герман понял, что сбежать – не удастся. И как только эта мысль поборола страх – боль стала отпускать.
Боль словно бы втягивалась обратно, в свою скорлупу. Сначала она ушла из височных долей головы, потом покинула лоб, шею и плечи. Затем – стянулась к верхней точке на затылке и застыла там как волшебный гребень в волосах русского богатыря.
Душа хотела сдаться. Да, так казалось. Герман не мог больше скрываться. Он хотел даже умереть, лишь все это безумие – прекратилось!
И вот на утро четвертого дня, не успел он вернуться домой, как его настиг гул летящих вертолетов. И это было счастье, что он укрылся в стенах, потому что на улице его бы, точно, засекли.
Они бы по рации вызвали полицейский патруль – и все – прощай свобода, а потом и жизнь!
И главным было то, что с ними летела разъяренная «восьмерка». Попасться цифре позднее – было не так страшно.
По большому счету, Герман не был заметной фигурой в городе. Он только-только окончил институт, и уже полтора месяца болтался без дела, пытаясь отдохнуть в это последнее лето уходящего детства. И вот тут-то его и накрыло!
Решив сдаться, Герман не надеялся на снисхождение, но где-то в глубине души теплилась надежда на спасение. В конце концов, он сам был бы рад забыть и этот глаз, и эти скитания в безумном городе. Забыть все. Навсегда.
Ведь если у человека настоящая амнезия, то цифры могли и не менять человека на двойника.
Впрочем, ничто не мешало цифрам и позднее, в любой момент, дать команду водителю машины увидеть воображаемую кошечку на дороге и при этом не заметить реального Германа на пешеходной «зебре». И все: не нужно никаких сложных конспирологических схем.
Пока там еще родители вернутся из Венгрии, к тому времени спецслужбы заметут следы, подчистят нестыковки: найдут и вернут из леса телефон с планшетом, поставят в комнате новый монитор той же фирмы, сотрут все дневниковые записи о пифагорейцах и вместо них напишут что-нибудь о «клевой Светке» или об «обалденной он-лайновской игрушке» – не все ли равно. И ни у кого не возникнет вопросов…
Но, с другой стороны, хотя видения глаза и многомерного треугольника, по-прежнему, не давали покоя, ничего страшного ведь так и не случилось.
Время от времени Герман начинал думать, что все не так уж и плохо. Он прожил четыре дня, и никто его не поймал.
Возможно, цифры вовсе не хотели убирать людей, понимающих их тайное правление, был шанс, что они ценят сознательное сотрудничество. Может быть, им нужны живые люди, разделяющие их тайну, работающие на них?
Да, это походило на предательство человечества, но разве правители государств давным-давно не сделали то же самое? Разве они не переметнулись под власть цифр?
Герман склонялся к мысли, что нужно не просто сдаться, но и внимательно выслушать посланцев цифр. А то, что к нему стремятся попасть парламентеры, парень не сомневался. Встреча со своими кошмарами была теперь жизненно необходима!
Зайдя домой, переждав в кресле полет вертолетов, умышленно показавшись соседу на глаза, Герман был уверен, что цифры уже знают о том, где он находится. И скоро за ним придут… 
И когда раздался звонок, Герман даже вздохнул с облегчением. Это прозвучало как сигнал к освобождению. Парень устал бояться. Ему хотелось покончить с этим раз и навсегда. Лучше один раз увидеть свои кошмары, чем всю жизнь бегать от них!
Герман не стал смотреть в глазок. Он был уверен, что увидит нечто такое, что помешает ему открыть дверь.
Щелкнул замок. Упала цепочка. Засов отошел в сторону. Ничего больше не защищало Германа от того, что ждало на пороге!

Дверь распахнулась, но там, в сумеречном коридоре, никого не было. Совсем. Только ветер свистел в разбитом окне у лестничного проема.
Дом молчал. Жильцы словно притаились. Нигде не бубнил телевизор, не гремела музыка, не ругались соседи. Не урчал мусоропровод, пожирающий отходы. Не лязгал лифт. Страшная, зловещая тишина нависла над Германом.
И все же что-то тут было. Парень чувствовал дыхание. Что-то невидимое стояло на пороге и ждало приглашения. Это нечто чопорно соблюдало этикет. И оно хотело попасть в квартиру.
– Заходи уж… – вздохнул Герман, отдавая себе отчет в том, что, может быть, он приглашает нечистую силу, что, наверняка, будет жалеть о своих словах. Но это все – будет потом. А сейчас он хотел избавиться от панического страха.
И тут раздались шаги, словно кто-то вышел из лифта. Затем скрипнул незримый ключ повернувшийся в замочной скважине. Создавалась иллюзия, что гость, пришел к себе домой и убежден, что открывает якобы запертую дверь.
Германа затрясло. Хотелось закричать, но он взял себя в руки и отступил назад, впуская сгусток воздуха в свое жилье.
И сразу же вернулись звуки жилого дома. Натянулись канаты лифта, и его кабина противно заскрипела, опускаясь вниз, на первый этаж.
Входная дверь закрылась сама. Щелкнул засов, повернулся настоящий ключ в скважине. Герман смотрел на это все, прикрыв рот рукой. Теперь он уже больше не сомневался, что окончательно сошел с ума.
Нечто живое, движущееся в параллельной реальности, непонятным образом вторглось в привычный мир и заменило настоящего Германа, вытеснило его в какую-то буферную зону.
Цифры все-таки выдавили парня из реальности, заменили двойником! Ну конечно! Как же Герман сразу не догадался!
Так вот как двойники сводят неугодных с ума! Сначала этих «посланцев» никто не видит, а  между тем электронные болванчики приходят в квартиру, закачивают в себя привычки, мимику, жесты.
Этот компьютерный клон, точно Электроник – самообучающаяся биологическая программа. И пока она не запустилась автономно, пока она в фазе собирания информации об объекте, то есть о Германе, ее невозможно увидеть. Зато ее можно чувствовать.
Да, именно так цифры и убирали оступившихся!
Стоит сейчас сломаться, побежать в ФСБ с рассказом о том, что тебя хотят заменить – и все: «белая палата, крашеная дверь» ! Они этого и добиваются.
Но не на того напали!
По всей видимости, клону нужно какое-то время находиться в биологическом контакте с жертвой, чтобы точнее настроиться. Следовательно, стоит сбежать, и фантом поплывет за тобой, точно привязанный. Его не видно, но он – есть. И он – материален, он – сгусток биомассы, электроники и чипов.
Принцип потребления им энергии пока не ясен, но, несомненно – одно: при сильном физическом столкновении ни какая электроника выстоять не может! Нужно сбросить его под машину или поезд. Вот тогда он и проявится. И мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!
Герман уже не сомневался, что сам призвал ужас в свою жизнь. Он уже жалел, что вовремя не отрубил комп. Да, пока чертовы файлы не инсталлировались, не запустили аварийную систему навигации, все еще можно было изменить!
Но как только включилась проклятая программа, как глаз из компьютера увидел Германа, так началось цифровое нейробиологическое сканирование с последующим переносом данных на заранее заготовленную модель тела.
Теория о подмене живых людей их электронными копиями не казалась больше безумием. Наверное, все именно так и было…

Тем временем призрак уже хозяйничал всюду. Квартира ожила. На кухне свистел чайник. На рабочем столе прямо из ниоткуда появился новый монитор. Кто-то невидимый развалился в кресле и уплетал любимые чипсы Германа. Он даже включил сериал, словно был у себя дома!
Герман с ужасом наблюдал, как пивная бутылка, сама прилетевшая из холодильника, периодически поднималась в воздух, опрокидывалась, но ничего из нее не проливалось. Невидимка пил и ел, но при этом все, что попадало внутрь его – тоже становилось невидимым.
Но как, вообще, может что-то есть робот? Еда не переваривается в электронном желудке. Она будет гнить. Запах изо рта, от кожи вскоре станет невыносимым, если только не вычищать нутро и не промывать его с хлоркой. Но если это все так, то зачем этот спектакль ради одного зрителя?...
А что если источник энергии у этих двойников – такой же, как и у нас? И это значит: они – живые.
Но как тогда столкнуть под машину живого клона, если он вовсе не робот?
Герман хотел проснуться, щипал себя, чувствовал боль, но ничего не менялось. В квартире, по-прежнему, кто-то был.
Незнакомец явно сидел кресле, жрал чипсы и пил пиво. Невидимка старался полностью вытеснить Германа! Он, этот полтергейст, влезал в привычки парня, точно рука, примеряющая перчатку.
И странная догадка резанула мозг.
А что если это он, Герман, сам давно мертв? Вдруг он погиб в тот самый миг, когда увидел глаз в мониторе? А все остальное – это лишь фантомные блуждания его неприкаянного духа.
Предположим, была остановка сердца. Но вдруг это был побег от реальности? Я не хотел видеть себя мертвым – и не увидел. И за дверью были встревоженные соседи, а вовсе не полицейские, потому что летом тело разлагается быстро, вот вонь и проникла в коридор.
Герман прошел на кухню, достал из холодильника другую, новую бутылку, распечатал ее, хлебнул: вкус солода и хмеля был настоящим.
Трое суток он был вне стен дома – за это время можно «и закопать, и надпись написать» ! И, потом, нет гарантии, что прошло лишь три дня. Как знать, не движется ли время для призраков по-другому?
Увы, это могло оказаться правдой: Герман давно мертв, а тот, кто здесь шляется – наоборот, – жив.
Нет, что-то не сходилось. Что-то было не так. Ведь если Герман стал привидением, то кто тогда остался в живых? Вдруг это вовсе не клон? Но кто? Осколок собственной души? Воспоминание о самом себе?
Конечно, существовало еще одно спасительное объяснение происходящего: мол, это – бред, горячка, в которой метался Герман, оставшийся один в квартире. Например, малярия вполне могла порождать безумные видения.
Но все было таким пугающе реальным, что мало верилось в болезнь.
Скорее всего, Германа накачали наркотиками. Остается открытым вопрос: где и когда подлые злодеи успели это сделать? Но то, что враги – всюду – в этом сомнений не было.
Это только идеалистам кажется, что все думают о мире во всем мире, будто бы людям необходимы труд и май.
О, нет! Люди как стадо свиней: им бы нажраться да поваляться в грязи.
А еще они все жаждут зрелищ и крови. И Герман для них –очередной соперник. Они непрерывно соревнуются, меряются всем, чем наделила их природа: интеллектом, ростом, оттенком волос, шириной бицепсов, количеством выбитых в драках зубов.
Им важно доказать, в первую очередь самим себе, что они круче всех, что хоть чем-нибудь, но на полшага впереди соседа.
И они каждого и всегда предают цифрам или моральным уродам, которым ты, сам того не ведая, перешел дорогу еще в старшей группе Детского сада, когда не отдал пистолетик и даже дрался за этот кусок пластмассы до стояния в углу, до жалобы воспитателя родителям.
Но придумали это все не цифры.
Люди сами по себе такие, и другими не будут! И пока кто-то: ищет, находит, теряет, влюбляется, мучится, доказывает теоремы, – он всегда этим людям – чужой.
Герману показалось, что он нащупал нечто тайное, настоящее, то, что всегда было на виду и потому не замечалось. И за это против него пошли войной и люди, и цифры, и, похоже, ополчился даже собственный разум!
Парень понимал, что это – безумие, мозг не справляется с тем, что на него навалилось. Но Герман также осознавал, что в нем говорит трусость, та самая, что уводит от истины. Герман чувствовал, что его морочат. Водят за нос.
Вот только он никак не мог решить, чем отвлекают от сокровенного знания. Уж не ли раздвоением астрального и физического тела? А, может быть, оком в компьютере? Ведь всем известно, что глаз в треугольнике – символ иллюминатов, причем знак посвящения первой ступени, начала пути.
И этот глаз сопровождает людей тысячелетиями: он всюду! И на египетских дощечках, и в православных храмах, и на фонарных столбах, и даже на наградных медалях за отвагу в Отечественной войне 1812 года! Куда ни глянь – он отовсюду следит за тобой! О нем знали еще до объединения Египта!
Может, осознание цифр как живых существ – это ширма, за которой от Германа укрыли нечто более важное? Например, что повелевают цифрами какие-нибудь динозавры, крокодилы-оборотни, мутанты из пантеона египетских богов, ловко прикидывающиеся людьми?
Вот зачем неведомый враг пугает какого-то неоперившегося выпускника? Что может Герман, даже если познает все тайны вселенной? Стоит открыть рот – и сразу обеспечены: машина с красным крестом, смирительная рубашка и видения, рожденные уже антидепрессантами.
Но что-то неразгаданное тревожило парня. Даже не то, что, возможно, он уже умер. Герман всем своим нутром осознавал обман. Они, его тайные враги, делают все, чтобы свести с ума, а все потому, что он слишком близко подобрался к главной их тайне. Им бы «только день простоять, да ночь продержаться, а там и красные придут».
Точно, как же Герман сразу не догадался!... 
Белое и красное! Противостояние и объединение Верхнего и Нижнего Египета! Битва красного и белого драконов в эпоху Мерлина. Война Алой и Белой Розы в Англии. Гражданская война в России между большевиками и добровольцами. Эта битва цветов длится вечность! И она передвигается. В Египте, в Англии, в России побеждал и доминировал всегда лишь один цвет. Но такое ощущение, что главная битва еще впереди, и разразится она на Урале.
Белое и красное, черное и зеленое – они никак не могут одолеть друг друга.
Герман сделал большой глоток из бутылки. Он был на пороге какого-то страшного открытия. Пусть об этом тысячелетиями знали всяческие маги и посвященные, но когда заново изобретаешь велосипед, понимание приходит как озарение!
Вот оно! Герман нащупал ответы на мучившие его вопросы. Цифры и цвета! Да, здесь зашифровано все, что возникает из всего.
Пифагор не правильно понимал симпатию цветов и цифр. Эти соотношения не статичны, они движутся, как Дома зодиака, они гибки, как календарь. Кроме того, всеобщий праязык, понимаемый всеми, – это музыка. А нотная грамота предполагает семь нот. В этом диапазоне гремит целая вселенная. Но здесь и кроется обман. Главных нот должно быть десять!
Точно: десять нот, десять цифр, десять цветов!
И когда все это сливается в единый громокипящий кубок – вот тогда, из этой смеси и рождается мир, а душа вселенной отражается в философском камне.
Да, Герман постиг все слишком рано.
Понимание простых вещей, построенных на сакральной арифметике и пространственно-схоластической геометрии должны приходить к человеку медленно, год за годом, шаг за шагом – и тогда личность развивается гармонически.
Иначе: вслед за всплеском откровений, за приливом осознания всего во всем, непременно наступит спад, отлив, откат в сомнение, и, как правило – венчает все депрессия и алкоголизм…

Пока Герман сидел на кухне за бутылкой и думал, что же ему теперь делать, послышались шаркающие шаги. В кухню направлялись любимые тапочки Германа. И рядом с ними летела пивная бутылка.
Герман поднял мутный взгляд:
– Ну, здравствуй, шизофрения.
– Ой! – бутылка полетела в сторону.
Кажется, призрак услышал Германа. И он испугался так же, как обычный человек в реальности, натолкнувшийся на полтергейст:
– Кто здесь?
– Задаюсь тем же вопросом… – Герман захмелел, потому что не ел уже двенадцать часов: ничто в горло так и не лезло с тех пор, как он решил сдаться. – Хочешь поговорить об этом?
– Твою ж мать… – как-то не очень энергично, словно не пугаясь, а просто констатируя факт, сказал незнакомец. – Песец какой-то.
– Согласен. – фыркнул Герман. – Садись. «Давай с тобой поговорим. Прости, не знаю, как зовут» .
– «Но открывается другим, то, что лишь близким берегут». – эхом откликнулось из пустоты.
Текст песни прозвучал с обоих сторон как пароль, как условный сигнал, что и тот, претворяющийся Германом и этот, настоящий, затравленный выпускник института – оба они не какие-то там маньяки, а обычные люди, разделенные стеной реальностей.
Невидимка не проявился, но по шелесту шагов, по движению тапочек было понятно, что он прошел и сел напротив Германа:
– Слышь, братан, или кто ты там: чувак? Это… Я тебя не вижу, но, судя по всему, мы сидим друг против друга. Ну, типа, это ведь твоя бутылка на столе?
– Ну да, – буркнул Герман, – мне тоже показалось, что ко мне пришла белая горячка. Но только эта пресловутая бутылка-то моя – первая за сегодня. И я тоже вижу свои тапочки, которые гуляют сами по себе.
Тапочки потерлись друг об друга:
– В самом деле? Да ты просто Каспер – дружелюбное привидение.
– А ты предпочитаешь, чтобы я подкараулил тебя, забил цепями и веригами, или что там призраки на себе таскают, а потом переобул бы тебя в белые тапочки и спел: «Далека дорога твоя»?
Невидимка хмыкнул:
– С тобой, хотя бы, не скучно.
– «Ты – это я, а я – это – ты. И никого не надо нам» .
– Галлюцинация Насырова: слуховая, классическая. – подытожил невидимка. – Шизофрения обыкновенная. Ну, давай, бухти уже, как ты из меня Жанну Д’Арк лепить собрался.
– По смене пола – это не ко мне.
Призрак нервно хохотнул:
– Осознал. Исправлюсь. Так зачем пришел? Я должен спасти человечество? Или ты так, заглянул, чтобы стаканчик со мной пропустить?
– Вот веришь, нет: я хотел тебя о том же спросить. Это – моя квартира.
– Ага. – хмыкнул невидимка. – А я – королева Англии.
– Давай расставим точки над «i». Я – Герман Вольфлинг. А кто ты?
Повисла пауза.
– Так-то это я – Герман. Но, сдается мне, что ты не врешь. Блин, это что: я скоро погибну и мой дух явился ко мне заранее, чтобы предупредить? Вот бред!
– Хорошо сидим, мистер сказочник. – сказал Герман.
– Девчонок не хватает. – вздохнул гость.
– Вот только не надо из себя Казанову передо мной корчить. Уж я-то все про тебя знаю, плейбой хренов.
– Ой, ну ладно! – невидимка вздохнул. – Мечтать ведь не вредно. Вредно – не мечтать.
– Оригинальность прямо изо всех щелей так и прет.
– Я тоже не так представлял себе встречу со своим «Альтер эго».
– Так ведь это потому, что я – первичен!
– В чем я, лично, сильно сомневаюсь!
Разгорающуюся перепалку с невидимым собеседником прервал приближающийся гул вертолетов.
Они вернулись!
«Ну, конечно: сосед «стукнул», военные развернули железных стрекоз. Они прилетели вовсе не за невидимкой, который почти занял мое место, ему осталось лишь стать видимым, полностью материализоваться, и после этого я, настоящий Вольфлинг стану обузой».
Господи, да каким же нужно быть слепцом, чтобы не видеть очевидного!
Ну, конечно, они, цифры, все подстроили! На самом деле, нет здесь никакого невидимого друга! Это психотропное влияние, какой-то газ. И пустил мне его сосед. Он тайный осведомитель ФСБ, причем слуга той части разведки, которая подчинена цифрам, которая предает наше государство ради единой мировой финансовой пирамиды.
И эта англо-сакская система контроля над мыслями возносится над национальностями, но стоит-то она на человеческой крови!
Это они, тайные правители, извратили идеи и тамплиеров, и иллюминатов, да вообще – всех, потому что над ними стоят вовсе не люди, а иная, рептилоидная раса.
Беда в том, что все эти супермены в трико – лишь вывеска, за которой прячутся хищники, являющиеся рабами и лизоблюдами цифр!
Но и цифры – тоже выполняют чью-то волю.
Кто-то единый, еще более могущественный, играет числовыми комбинациями, составляя красивые решения уравнений, которые стоят простым смертным жизни!
Людей на земле слишком много. Гибель студента – она ведь органично вписывается в программу борьбы с перенаселением.
Они прилетели сюда, чтобы убивать!
И если вместе с Германом в свой последний путь отсюда отправятся десятки случайных свидетелей, так тем лучше для цифр!

Герман метнулся к окну. Вертолеты висели всюду. Скорее всего, сейчас на крышу десантировалась группа захвата. Еще пара минут, чтобы срезать замок с дверей, ведущих на чердак, еще немного – чтобы перерезать язычок замка железной двери моей квартиры, задвижку, укрепляющие штыри замка – и все будет кончено. Цифрам не нужны свидетели!
А потом они скажут, что здесь был террорист, что он первым открыл пальбу.
Впрочем, «мертвые сраму не имут» . Потом все потеряет значение.
Но сейчас – Герман был все еще жив.
Нет, неудачная это была идея: сдаться. Цифры пленных не берут!

– Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Отпустите заложника, и мы не откроем огонь. Отпустите заложника! – это орали через рупор из ближайшего вертолета.
Герман даже видел офицера: тот высовывался из распахнутого люка, будто подставлялся под пули, чтобы враг выстрелом обнаружил себя, и снайпер бы тут же снял «засветившегося» экстремиста. Вот только казалось, что офицер не видит ни Германа, сидящего за столом, ни его незримого собеседника.
И зачем цифрам весь этот спектакль?
Или все это происходит исключительно в голове? А сам Герман в горячечном бреду валяется в спальне?
Где грань реальности? Где буйки, которые бы отделяли всеобщую картину мира от того, что выдумывает себе каждый из нас?
И есть ли она, вообще, единая для всех реальность?
– Ложись! – заорал невидимка.
Герман ничего не увидел, но ощутил удар в плечо:
– На землю, кретин!
Герман слетел с табуретки.
И тут же над головой сотнями сверкающих осколков взорвался стеклопакет. Евроокно, продырявленное сотнями пуль, превратилось настоящий в стеклопад.
Цифры заставили военных напасть. Интересно, как служащие потом объяснят этот погром?
Ах, да, они выдают это за задержание опасных преступников.
Зря Герман вернулся домой, ох зря! Лучше бы он и дальше бродил по городу, на каждом шагу прячась от камер. По крайней мере, он был бы живым и относительно свободным.
Наверное, он смог бы даже уехать из города, ведь полиция явно не объявляла план-перехват. Возможно, слуги цифр даже не знали, как выглядит тот, на кого открыли охоту.
Впрочем, Германа видел глаз из монитора. И он, наверняка, передал остальным фотографию.
Или все видения, после установки вируса, уже были параноидальным бредом?
Но как же тогда объяснить военное вторжение в квартиру?
А, может, никаких вертолетов и не было? И все это – затянувшийся ночной кошмар. Лишь бы успеть проснуться, хоть бы не умереть от испуга в этом чертовом сне!
В коридоре раздался взрыв, железная дверь, падая, грохотала на весь подъезд. В квартиру ворвались боевики:
– Лежать! Не двигаться! Руки за голову!
Герману казалось, что невидимый двойник лежал, молча, не подавая признаков жизни.
Что-то мокрое ширилось слева от Германа, там, где и должен был притаиться его спаситель.
Парень понимал, что невидимый друг мертв, что он спас его, Германа, поймав чужую пулю. Но повернуться и увидеть темное пятно с очертаниями человека – было невмочь.
Герман не хотел видеть мертвого призрака. Ему было бы спокойнее верить в то, что он разговаривал сам с собой, что он опрокинул со стола бутылку, вот пиво и льется. И это вовсе не кровь!
Но невидимка молчал.
Это было невыносимо!
Спецназовцы подняли Германа, защелкнули на запястьях наручники.
Парень не удержался и глянул в то место, где, по его ощущениям, должен лежать мертвец.
В этом углу было что-то туманное и мутное. Но тела – не было.
Это лишь усиливало сомнения.

На улице Германа уже ждала машина с решеткой на дверях.
Значит, они все спланировали заранее. Нет, пощады не будет. Они все пляшут под дудку цифр!
Вот только кого они убили? Собственного клона, которым хотели заменить Германа в реальности? Или это было какое-нибудь незначительное число, решившее поднять бунт и отдать жизнь за человека?
Но отчего же никто из солдат не заметил темного пятна в углу?
Может быть, его и не было, как не существовало и «восьмерки», парящей над вертолетами?
Господи, неужели это никогда не кончится?

Комната для допроса была крохотной, сырой. За столом сидел маленький, плюгавенький заморыш, он колотил пальцами по столешнице. Он не походил на чекиста, скорее – на безумца. Его растрепанные волосы, не пропорционально огромный лоб, нос – точно птичий клюв, внимательные, нечеловеческие глаза – все в облике этого чудака кричало о том – что он не тот, за кого себя выдает.
– Я уже вам сто раз говорил, что ничего не знаю о поставках оружия через Пакистан и Таджикистан на территорию России. – вяло и привычно начал Герман. – Я искал в Интернете подтверждение или, наоборот, опровержение теории «темпоральной дуги», согласно которой время движется не по прямой, не по пересекающимся в бесконечности параллельным прямым, не по объемной спирали, а именно по дуге.
– Это весьма любопытно, молодой человек. – следователь в халате откинулся в кресле, сощурил глаза и сложил руки на груди, играя большими пальцами. – Весьма занятно. Просто апории Зенона  какие-то.
– Летящая стрела покоится, – фыркнул Герман, – это веселуха для школьников пятого класса. Типа: если нет языка, то на фиг учить правила.
– О, даже так? – заморыш заметно оживился, вскочил с кресла, подошел к Герману вплотную. – Далеко не каждый выпускник института в состоянии понять мой «лепет». Да, мы оба знаем, что и дважды в одну реку не войти, и единожды тоже. Так что прикосновение к «темпоральной дуге» может происходить лишь раз в жизни, а далее будут лишь отражения отражений, да зеркала, отражающие зеркала в бесконечность.
Герман удивленно поднял взгляд на следователя. Собеседник подмигнул. Что-то сумасшедшее промелькнуло в его глазах:
– Вполне логично, что вас выбросило на сайт, который самопроизвольно установил вторую операционную систему, через которую на вас действовали облучателем. Что ж, это в духе чертовых рептилий.
– Не понял? – Герман напрягся. – Я ни о чем таком не говорил. Не надо за меня додумывать.
– Ладно, назовем их крокодилами или драконами или даже гуманоидами – суть не изменится. – следователь в халате вздохнул. – Конечно, если вы будете твердить подобное, люди вам никогда не поверят. Вы правильно делаете, что молчите.
– А вы весь такой из себя добрый полицейский, значит: понимаете, разделяете и верите.
– Я просто знаю, юноша, потому что я – циник. Я оперирую теми фактами, которые скрываются от оборотней в погонах.
Герман вздрогнул при этих словах.
– Я имел виду не настоящих пришельцев, а только продажных «особистов». – поправился безумец. – У меня – статус неприкосновенности. Я штатный психиатр при ФСБ. Доктор наук. Так что знаю, о чем говорю.
– Не очень-то вы похожи на чокнутого профессора, стремящегося захватить весь мир.
Человек в халате тихо засмеялся. И смех этот был похож на птичий клекот:
– Да, мне самому надоела узость мышления наших «стукачей»! Во внутренней разведке если ты «не сольешь» приятеля, с которым пил вчера вечером, то выше лейтенанта тебе никогда не подняться. Контроль всех за всеми – это и есть их корпоративная этика. Служба безопасности вечно бдит, потому что для нее априори: человек – предатель. И даже я им нужен лишь для того, чтобы понять, как же это шизофреники, сосущие палец, продают секреты крылатых ракет посредством передачи мыслей и образов из своего размягченного мозга прямо во вражеский компьютер.
– Все шутите?
– К сожалению, нет. – человек в халате поерзал. Он был похож на воробья, чистящего перышки в луже. – Основная масса людей не понимает что такое война между орлом и змием. Добро для многих – это просто куча долларов, которые можно потратить ради удовольствия, а зло – это отсутствие денег.
– Смешно, если учесть, что на американских купюрах нарисован как раз орел, а не змеи.
– Не смешите меня, юноша. – врач брезгливо поежился. – У них на гербе вовсе не орлан, а замаскированный грифон, ибо только они да пресловутые гадюки являются самыми неподкупными стражами сокровищ и башен.
– Еще скажите, что крейсер «Аврора» большевиками выбран не случайно, потому что это – «утренняя заря», в которой и должен был блистать Люцифер, тот самый, несущий свет, демон.
– Не скажу, Герман, потому что мы оба знаем, что Утренняя звезда – это не имя, а понятие. Однако Святой Люцифер, канонизированный католической церковью, и, в самом деле, звучит, как апория.
– Что вы ходите вокруг да около? – Герману захотелось прилечь и уснуть, и чтобы весь этот безумный круговорот событий оказался только сном, пусть с продолжением, но – иллюзией. – Мы ведь здесь встретились не для кухонной философии. Валяйте уже, спрашивайте, что хотели.
– Это хорошо, что вы, Герман, осознаете, что попали в переплет. Да, на вас вешают торговлю оружием, потому что боятся вашей впечатлительности, образности мышления и понимания некоторых исторических процессов. Но это закономерно. Они не могут вас отпустить, потому что боятся. Знаете, я часто имею дело с настоящими сумасшедшими. И тут являетесь вы – как подарок судьбы, ей богу. Знаете, мне здесь порой не с кем поговорить.
– Можете не стараться. Вы уже признали, что я не был звеном в торговой цепочке. Да, я выбросил монитор за окно, потому что у меня была истерика. Когда я зашел на этот чертов сайт, у меня начались галлюцинации. Я отдаю себе в этом отчет. Вы можете упечь меня в «психушку» или даже расстрелять как предателя родины, но вы не можете убедить меня в том, чего я не делал. И при всем уважении, похоже, никого не можете защитить от системы вашего правопорядка!
– Вот тут, мальчик, ты заблуждаешься. – доктор поднялся и прошелся по комнате. – Ты же ведь ни на одном допросе не сказал, что пифагореец до мозга костей. Они не нашли твои записи. Они ничего не вытянули из твоего жесткого диска. Так откуда я знаю, что ты, Герман, считаешь цифры живыми? Ты думаешь, что у них есть цвет, запах, пол. Ты считаешь их господствующей расой, стоящей над числами и людьми. Ты веришь, что истинную сущность цифры «13» прячут от людей, потому что она – начало нового цикла, обновления и иной жизни.
– Не вижу в ваших словах ничего удивительного. Вы же мозгоправ. Вы и должны понимать течение моих мыслей.
– Тогда объясни мне, умник, почему ты решил, что с инспекцией в мир прилетела именно «восьмерка»? Это – не логично, это – лишь твои персонифицированные домыслы. В мир цифры вообще не спускаются по той простой причине, что это приведет к дестабилизации и к краху всей устоявшейся геополитической системы.
Герман открыл рот, словно рыба, выброшенная на берег и тупо уставился на психиатра:
– Чего?
– Что, проняло? – доктор сел на место. – Если бы мне нужно было упечь тебя в «дурку» или «за решетку», поверь, я бы это сделал. Вот только я смертельно устал бороться с человеческой глупостью. Я здесь для того, чтобы не дать своим остолопам расстреливать таких гениев, как ты.
– Вы хотели сказать: «шизиков». – усмехнулся Герман.
– Ни о каком умственном расстройстве речи нет! – отрезал врач. – Вы абсолютно здоровы. И вам не зачем прятаться за «статью» от наших разведчиков. Вы не можете быть передаточным звеном в торговле оружием уже по той причине, что в этом нет математической красоты. В смертях есть статистика, но нет уравнения, нет решения поставленных задач, нет числовых комбинаций. Вы чувствуете пространственную геометрию как прообраз красоты вещественного мира, а оружие разрывает логические цепочки абстрактного мышления, оно прерывает музыку общения с высшим разумом, превращая мелодию в какофонию.
– Не обижайтесь, доктор, – Герман помедлил, – но мне кажется, что вы еще более безумны, чем я.
– Возможно. – человек в халате прищурился и вдруг перешел на «ты». – Тебя мучает гибель двойника, которого ты слышал, но не видел. Но отчего ты решил, что в твоей квартире кто-то был? Цифры так не развлекаются, поверь. А вот человеческий мозг, особенно в минуты опасности, вполне может породить удивительные и даже реальные вещи. И, потом, ты ведь все еще хочешь знать, кто стоит над цифрами? Не в математическом допустимом варианте, а в реальности?
Герман сглотнул. Ему показалось, что этот плюгавый хитрец водит его за нос, что он такой же обманщик, как и все. И тут снова пришла боль. Теперь хотелось не только прилечь, но закрыть глаза – и провалиться в небытие, точно в омут. Все стало пыткой. Боль молниеносно охватила затылок, спустилась на лоб и придавила так, что глаза начали слезиться.
Мысли спутались. Стало нечем дышать. А потом мир исчез.

Герман очнулся в больнице. Первой мыслью было то, что его все-таки упрятали в какой-то закрытый исследовательский институт.
Но люди вокруг были обычными. И санитарки – женщины, а не «качки». И не видно никаких запоров на дверях и решеток на окнах.
Мать сидела у изголовья и кемарила. У нее появились синие круги под глазами.
Герман придирчиво оглядел мать. Первая мысль, что цифры подсунули клона, рассыпалась сразу же. Это был родной человек. Она излучала жизнь, тепло. Значит, родители прилетели из Венгрии. Видимо, что-то случилось с Германом там, у этого мозгоправа, что пришлось сообщать родным даже за границу. Что-то очень не хорошее.
– Ма?
Женщина встрепенулась, вынырнула из дремы:
– Ты как, Гера?
– Мыслю, значит – существую. – буркнул парень.
– Видимо, тебе, и в самом деле, лучше.
– А что говорят врачи? – осторожно поинтересовался Герман.
– Что они могут сказать? – мать развела руками. – Пищевое отравление. Они еще вовремя тебя из квартиры вытащили. Я ведь тебе сотню раз говорила: не ешь грибы из магазина!
– Грибы? – усомнился Герман.
– Ну да. И банки нашли, и анализ провели. Именно грибам ты и обязан своим пребыванием здесь.
– И ты можешь забрать меня домой?
– Почему бы и нет? – мать улыбнулась. – Желудок тебе промыли. Процесс пищеварения запущен. Все в порядке. Двигаться самостоятельно сможешь?
Герман сел на кровати. Голову закружило. Ком тошноты подкатил к горлу, но парень пересилил себя:
– Я в норме.
– Что ж, пойду к лечащему врачу. Поговорю с ним.
Но тут в палату вошел тот самый психиатр, что вел допрос в застенках внутренней разведки. Он подмигнул Герману:
– Ну что, на грибочки все еще тянет?
Неужели ничего не было? И это токсикоз породил галлюцинации?
Или было?
Доктор потрогал лоб, пощупал пульс:
– Ну что, юное дарование, будем и дальше койку давить или: назад, в будущее, к компьютерам, к безумным теориям?
Мать с удивлением посмотрела на Германа, потом на доктора:
– Я чего-то не знаю?
– Мы тут с вашим сыном обсуждали квадрат Пифагора и числовое воздействие на судьбу человека. Мне показались занятными математические поправки Германа.
Мать расслабилась:
– Да, это его конек.
Герман смотрел на доктора и никак не мог понять, где грань, отделяющая галлюцинации от действительности.
– Ладно, Герман Батькович. Не напрягайся. Помнишь тему нашего последнего разговора?
Парень неопределенно пожал плечами.
– Я обещал показать трактат Пифагора, где он объяснял, что именно он понимает под настоящими цифрами и числами. – напомнил врач.
Герман кивнул головой, давая понять, что не забыл эту «договоренность».
– Мне пришлось вернуть манускрипт в хранилище библиотеки, потому как ты долго не приходил в себя, а там все строго. Но ты ведь и сам понимаешь, что за цифрами стоят вовсе не математические абстракции, а вполне реальные физико-биологические законы, управляющие вселенной.
Герман прокрутил в голове последний разговор. Помнится, доктор обещал приоткрыть тайну тех, кто правит миром, диктуя свою волю цифрам и числам. И врач сейчас явно намекал, что ответ лежит на поверхности.
– И что же на самом деле написано у Пифагора?
– Ты не поверишь, Герман, но цифры сравниваются с грибницей, опутавшей корнями всю землю. Да, для него единица была не только абсолютом, но и корнями, и спорами этих грибов. А еще он думал, что некоторые грибы не просто хищники, а интеллектуалы, потому что растут и внутри живых существ, и снаружи.
– Какой ужас! – всплеснула руками мать. – После отравления это – не уместно! Нет, ну, в самом деле: грибы – это плесень, а не разумные существа, а мой сын не каннибал, он, с этим отравлением, попадает как раз в разряд вегетарианцев.
– Ма, ну, «математику уже затем учить нужно, что она ум в порядок приводит» . Доктор просто прививает мне отвращение к грибам. Ну, чтобы я впредь берегся.
– А, по-моему, так он прямо говорит, что грибы – разумны. Они отравляют своими спорами мозг, заставляя его работать в нужном для них русле. – проворчала мать. – И они отомстили за смерть собратьев на твоих, Герман, зубах. Вот только мариновал-то ведь их совсем другой человек!
– Ну хватит, ма, ворчать. Лучше спроси, нельзя ли мне домой.
– Да я по этому поводу и заглянул. – улыбнулся врач. – Собственно, история болезни уже подготовлена. Но нужно еще пару побыть дней дома. Хм, поближе к унитазу. Ну, на всякий случай.
«Нет, не могут цифры, заключающие в себе гармонические основы мироздания подчиняться каким-то слюнявым сморчкам! – подумал Герман. – В конце концов, это унизительно! Можно принять конспирологическую теорию о заговоре против нас расы оборотней-рептилий. Можно поверить, что «Союз Девяти»  подчиняется башковитым инопланетным зеленым человечкам, но чтобы нами управляли какие-то мухоморы – это перебор!»
Или нет?
Или собеседник прав?...
Доктор вышел. За ним колыхнулась цифровая матрица мира. От чисел зарябило в глазах. Стены больницы на мгновение показались ползущей перфокартой, в которой было зашифровано тайное послание.
Неужели матрица, все эти кибернетические нули и единицы, ползущие в сложной последовательности, на самом деле, – растущая грибница? И они паразитируют в нас, возможно, жрут печень или мозг, и потому люди нужны им непременно живыми?
А что если алкоголь в крови дает не просто эйфорию, но и вырабатывает какое-то питательное вещество для грибов? Теоретически… 
Тогда от этой грибницы нет никакого спасения! Так ведь можно додуматься до того, что чертова плесень необходима, что именно симбиоз человека и разумных спор породил мышление, что заражение грибами и было тем недостающим звеном между обезьяной и человеком разумным…
Грибы правят вселенной. Вот чушь!
А если правда?
Вдруг врач, действительно, вывел из моего сознания грибную заразу? И это именно прорастающие споры порождали страхи, головную боль и слуховые галлюцинации.
Выходит, плесень поедает именно мозги. И вот как без хирургического вмешательства можно ампутировать, удалить из головы инородное, но живое существо?
Выходит, доктор вовсе не на стороне грибов. Но зачем ему было так рисковать и идти против системы? И кому тогда он служит?
Что он там говорил про битву орла и змея? Грибница оплетает мир, точно клубок гадюк, а птицы убивают змей.
И сам доктор похож на пернатого. Правда, на воробья, не способного победить даже ужа.
Но что если он спасает тех, кто понимает истинную сущность мироздания?
А вдруг он – особенная цифра, ненавидящая грибов-угнетателей, тайно от всех спустившаяся со своего Олимпа на землю? Тогда во всем происходящем появлялась внутренняя логика. Вот только зачем тайному резиденту выдавать себя, спасая человека?

Через час, когда Герман с матерью вышли из больницы, штора на окне кабинета врача дрогнула, словно за уезжающими тайно следили.
«Мозгоправ» все основательно «разжевал» и вложил в голову пострадавшего, но Германа тревожило недосказанное.
Мать ворчала о живых грибах и неквалифицированном медицинском персонале, забивающем мозги чушью.
Герман оглянулся. Он физически чувствовал, что за ним наблюдают, что от него чего-то ждут.
Господи, это надо же быть таким слепым: грибы!
Герман вспомнил идею-фикс постсоветской философии, будто Ленин не пламенный революционер, а – гриб, поэтому его ни пули не брали, ни яд.
Да врач просто посмеялся! Он сейчас сидит в кресле и ухахатывается над тем, как развел вчерашнего студента.
Не могут цифры в своей абсолютной красоте подчиняться поганкам! Это – нонсенс. И так зло шутить могут только сами боги.
Герман остановился от накатившего на него подозрения.
Нет, цифры не инспектируют жизнь, не спускаются на землю. Но они, как грибница, могут давать ростки в головах людей. Да, так они и правят! И их нельзя победить, потому что многие из нас – это уже они.
И пока все ищут человеческое число зверя, размышляя о том, что оно принесет в мир, цифры давно обосновались в нас. Их всего-то горстка, а нас – миллионы. Но мы себя осознаем именно в цифровом эквиваленте. Наше мышление без образной геометрии, без основ арифметики, без таблицы умножения – просто разваливается!
Стоит убрать числа из нашего обихода – и мир рухнет. Армагеддон, конец света и истории наступит в тот самый миг, когда цифры покинут наше сознание и вместе с числами уйдут в небытие.
Штора на окне доктора окончательно опустилась. Этот шпион уже знал, что Герман все понял. Доктор был доволен.
Мать села с отцом на переднее сиденье. Герман плюхнулся на заднее и ойкнул.
Светка, сосредоточенная и серьезная, сидела в машин.
– А как ты тут оказалась? – это первое, что вырвалось у Германа.
– Кто-то же должен был войти в квартиру, найти тебя, мечущегося в бреду, вызвать скорую, сообщить нам. – проворчала мать, пристегивая ремень безопасности. – Или ты всерьез полагаешь, что кто-то из соседей забил тревогу? Не те, Гера, времена, другие нравы.
– Так это была ты? – у Германа возникла смутная догадка, предчувствие, еще не оформившееся в слова.
– Нет, блин, королева Английская! – фыркнула Светка и обиженно вздернула носик.
Герман готов был поклясться, что где-то уже слышал эту фразу с той же интонацией. Возможно, даже с тем же тембром. Но вот где?
– Гера, где твое воспитание? Это, по крайней мере, невежливо. Девушка рискует своей честью, идет к тебе, просит ключи у соседки, спасает тебе жизнь, а ты еще и ворчишь! – прогрохотал отец. – Современные нравы – это ваше дело, но достоинство – это – семейное!
Герман открыл рот, чтобы сказать, что он не представлял Светку соседке, и та никогда бы не дала незнакомке ключ от квартиры, что это – не Светка, а ее клон, но тут же ощутил женскую ладонь, сжимающую ему рот.
Девушка поднесла палец к губам, подмигнула и сказала:
– Ну, если ты не рад меня видеть… – и опустила руку от парня.
Герману ничего не оставалось, как пробурчать, что он, конечно же, рад встрече.
Да, Герман не был уверен, что Светка – человек. Мысль, что она – лучшая из всех, кого он когда-либо встречал, – цифра или число, была нестерпимой. Хотя, наверное, она – какой-нибудь цифро-человеческий гибрид. Мулатка, одним словом.
Но только она пришла, чтобы спасти Германа. И это не призрак был тогда в комнате. Это она прикрыла его от пуль.
Только вот они, эти мулатки не погибают.
Она отлежалась, восстановилась и вернулась в реальность, как ни в чем не бывало.
И сделать это она могла лишь по двум причинам: или Герман ей нравился, или она выполняла свою работу по защите человека от нападения… Кого? Масонов? Иллюминатов? Мятежных чисел? Грибов?
Вот только доказательств этой теории не было.
Это красиво бы смотрелось в фантастическом рассказе.
В жизни это пахло сумасшедшим домом.
Но, вдруг, Герман, все же, прав?
И цифры, и числа обступили его со всех сторон.
Вот Светка – она его, похоже, любит; доктор – «отмазал» от тюрьмы и ФСБешников. Но кто-то ведь через глаз в компьютере пытался и убить!
Вот дался он им всем!
Что такого интересного может быть во вчерашнем студенте? Что они все так и вьются вокруг? Чего им надо?
– Слышь, дорогой, что «светочи» современной медицины нынче проповедуют? – сказала тем временем мать, обращаясь к отцу. – Грибы, дескать, разумны. Нет, ты слышал? Это шампиньоны отравили Германа в отместку за то, что он съел их четыре банки подряд.
– Сильно. – усмехнулся отец. – А вот я еще слышал другую теорию: за нами приглядывает великий глист, и это именно он управляет финансовыми потоками прямо оттуда, из своего, прости господи, тайного бункера. Оттого у нас такая экономика и жизнь в целом.
– Нет, ну ты когда-нибудь серьезным бываешь? – обиделась мать. – У тебя сын чуть богу душу не отдал, а ты хохмишь!
– Вот и хорошо, что нашлась такая девушка, которая не побоялась злых языков! – отец постарался перевести разговор в другое русло.
Мать лишь покачала головой и уставилась на дорогу. В ней еще кипело негодование.
Ладно, хоть мать не принадлежит миру цифр, потому что чувства – это прерогатива людей, в основном, женщин.
Или она – тоже – с ними?
Но – нет. Цифры слишком красивы и чопорны. Они манерны и куртуазны. У них впереди – вечность, чтобы совершенствоваться. Они давно пережили и перемололи эмоции как детскую болезнь. Они – проявление чистого разума, абсолютной геометрической пропорции, и даже искривления пространства вокруг планет – это лишь лекало, закономерное и правильное, по которому и кроили людей. Цифры плавны, без острых углов, мягки, но сильны. Они стоят над чувствами, потому что они и есть – проявление абсолюта, высшего разума.
Когда гневный Иегова в ярости обрушивал потопы и катаклизмы, цифры стояли рядом и смотрели. Когда Кронос пожирал своих детей – цифры тоже не вмешивались. Они просто все записывали и анализировали. И у них есть формулы: и любви, и счастья. А все потому, что набор человеческих страстей и эмоций не так уж велик, и его вполне можно воссоздать искусственным путем.
И, наверное, Светка – тоже не с ними. Как она достала ключи от квартиры – на фоне жизни и смерти – не имеет значения. Но, все-таки, это мучает!
Именно темные пятна в этой истории не дают покоя. Кажется, что это мелочи, но покров тайны тревожит, он требует логических ответов. Интуиция здесь не работает.
Когда машина отца плавно повернула на светофоре, Герман заметил, что следом за ними последовала побитая «шестерка» . Парень не сомневался, что ему сели «на хвост». Вот только «грибники» или «пифагорейцы»?
Вот называют же хождение в лес по грибы «холодной охотой». Может быть, не случайно?
Привязалось!...
Но факты – вещь упрямая. Герман явно оказался «под колпаком». И это означало, что доктор, действительно, добился освобождения Германа из-под стражи, сняв с него ложное обвинение в торговле оружием через «левые страницы» в интернете; что сайты-убийцы существуют, что прикоснуться к «темпоральной дуге» вполне реально.
Все происходит на самом деле, вот только почему-то люди смотрят и ничего не видят,  словно в их зрении есть какой-то дефект.
Давно известно, что люди не замечают многих вещей и проходят мимо. Концентрируясь на одном, мы словно рассеиваем внимание на остальном. И нам не ясно, что во флере тумана: высотка или оживший динозавр? Мы привыкли, что все должно быть рационально и логично. Любой сбой системы наших представлений о мире заставляет впадать в ступор. Нам хочется верить, что мы точно знаем, что скрывается там, в области серебристого тумана подсознания.
Вот только, если всюду есть маленькие тайны, то, может быть, они тоже необходимы? Возможно, темное пятно в глазах каждого – это уровень психологической защиты. Наше сознание прячет ту часть информации о настоящей вселенной, которая убьет или сведет с ума. Но мы видим то, что в состоянии понять.
А Герман отдавал себе отчет, что давно перестал понимать происходящее. Он просто плыл по течению, надеясь, что судьба даст ему передышку и время разобраться в себе.
Одно он знал точно: жизнь слишком коротка, чтобы разменивать ее на бесполезные терзания. Ему нравилась Светка, и он не хотел думать о том, кто она: человек или цифра. Она просто была. И она была важна. И  суть не в благодарности за своевременный звонок в «Скорую помощь». Дело в самой девушке.
– Слушай, Света, а выходи за меня замуж. – неожиданно даже для самого себя сказал Герман.
Отец за рулем крякнул от неожиданности.
Мать всполошилась:
– Нет, ну куда тебе сейчас еще и жениться? Грибоедов ты наш!
Светка покраснела. Она не ожидала подобной выходки.
– А, что, мать, по-моему, это даже уместно. – пробасил отец. – По крайней мере, с такой-то девушкой, грибов ему, точно, в ближайшее время – не видать.
– Вот вечно вы, мужики, намутите, а нам потом расхлебывать! – мать всплакнула, отвернулась, чтобы смахнуть слезу. – То грибы жрете, то внезапно женитесь, а по больницам и магазинам – мы бегаем!
Герман ждал ответа, а в голове крутилось, какие у них со Светкой будут дети: три четверти человека или одна шестнадцатая? Или точное значение числа «Пи»?
– Мне кажется, Герка, ты – не повзрослел. – пролепетала смущенная девушка. – Предложения так не делают.
– Вот мы и будем первыми!
– Соглашайтесь, девушка. – проворчал из-за руля отец. – Он, Герка, конечно, математический гений, но из мужских недостатков – это не самый великий.
– Мне надо подумать. – сказала Светка.
– Подумала? – не отступал Герман.
– Подумала. – вздохнула девушка. – Ну что с тобой делать? Опять чего-нибудь съешь и даже не заметишь. А мне снова «передачи» носить. Уж лучше я буду рядом.
– Это значит: да?
– Ну да, да. – засмеялась Светка.
– Вот это – по-нашему. – сказал отец, поворачивая на очередном перекрестке.
Машина, едущая следом, словно приклеенная, повторила маневр.
Да, несомненно, за Германом установлена слежка. Грубая, кондовая, бросающаяся в глаза. Она словно предостережение: мы всюду за твоей спиной!
Однако, это уже не так страшно.
Во-первых, доктор что-то все-таки сделал, боль исчезла. Навсегда или на время, но ее – не было. Гематомы в глазах рассасывались, превращаясь просто в сильные покраснения.
Страх сдавал позиции и отступал.
Во-вторых, Герман был в окружении любящих его людей.
Пусть за ним неотвязно наблюдали спецслужбы, но их ведь интересуют лишь шпионы, продающие оружие из Пакистана. Им кажется, что вокруг них все плетут интриги, свершают заговоры и военные перевороты. Они даже не понимают, что можно сесть, начертить квадрат событий, вписать туда числовые комбинации имен главных политических деятелей и – вуаля – события сами выстроятся в логическую цепочку.
Цифры правят миром.
А кто стоит над цифрами?…
Кто-то ведь, точно, есть и над ними.

Вечером Герман настоял на том, что проводит свою невесту домой. Мать покачала головой, но ничего не сказала. Хотя было видно, что она рада этому. Ее сын вел себя как настоящий джентльмен, и ей это было приятно.
Отец задумчиво курил трубку на балконе и смотрел на темнеющее небо. Было в этом что-то очень символичное. Герман пытался гнать от себя эти мысли, но ему казалось, что все это уже было сотни раз, только не с ним.
Человек с трубкой – Сталин, Черчилль, да мало ли их было, тайных и явных кукловодов, что вот так же коптили небо и вынашивали свои странные планы по обустройству земли. Даже мифический Гендальф – и тот не расставался с трубкой, словно табачный дым, и в самом деле, улучшает мыслительные способности.
Или это приятно грибам, что размножились, что тянут корни своей грибницы от лидера к лидеру, может, им сладок пепел их врага – табака?
Что знает о мире отец?
Вдруг все гораздо проще? А если он уже нашел то, что мучает Германа? Неужели он знает тайну мира, и это именно за ним пытаются следить через странные «трояны»  в компьютере? Возможно так цифры подбираются к эскизам отца – через сына?
Вдруг папа прикидывается художником, но если снять верхний пласт краски, то не обнаружится ли там уравнение бытия?
Герман даже представил себе полотно, испещренное символами и числами, сотни раз перечеркнутыми, но именно этими сомнениями и неслучайными ошибками образующими алгоритм постижения вселенной. Это было бы слишком красиво, чтобы оказаться правдой.
Однако именно картины отца принесли семье состояние.
На этих полотнах всегда были незначительные темные пятна, которые приковывали к себе внимание маленького Герки, но разгадать он их не мог. Они напоминали крохотные кляксы. И когда сын спрашивал, что же это такое, то отец всегда недоуменно пожимал плечами: «Мазок ровный, что ты там увидел?»
– Так мы пошли? – сказал Герман, обуваясь в коридоре.
– Надеюсь, ты сегодня ночевать будешь все-таки дома. – буркнул с балкона отец.
– Не волнуйся. Я, действительно, только туда – и обратно.
– Ну, тогда и колечко всевластия не забудь выкинуть, хоббит. – проворчал отец и тряхнул своими длинными распущенными волосами.
– Обязательно, па. Я скоро в обмен на это мордорское – другое колечко принесу. Не простое, а золотое.
Отец одобрительно фыркнул.
Мать посмотрела на Германа так, словно перед ней не взрослый парень, а подросток, впервые отправляющийся на дискотеку.
Дверь хлопнула. Зашумел вызванный лифт.
Света молчала.
Молодые вышли из дома.
Наконец Герман не выдержал и спросил:
– Нет, ну как ты в квартиру попала? У тебя ведь нет ключа. Слушай, так было отравление или нет?
Светка открыла рот, но сказать ничего не успела.
Возле подъезда курил какой-то странный тип в надвинутой по самые брови кепке. Он метнулся к вышедшим, в руке его блеснул шприц.
Герман ничего не успел сообразить. Но все поняла Светка. Она толкнула друга. Нападавший промазал, воткнул шприц не в плечо, а в железный косяк входной двери. Игла погнулась и стала бесполезной.
Тогда незнакомец выхватил из внутреннего кармана пистолет.
На этот раз Герман опередил врага: ударом руки отвел оружие. Раздался выстрел, но пуля ушла вверх, никого не задев.
Рядом, на стоянке, мигнули фары машины. Из нее к ребятам кинулись двое «особистов». Эти разведчики явно не ожидали такого поворота событий. Но они ведь не супермены и бегают, а не летают. Они все равно бы не успели.
Нападавший двинул локтем Светке в живот. Она, со стоном, согнулась.
Одновременно с этим удар носком ботинка по коленной чашечке, уронил Германа на землю.
– Рембо, да? – зло прохрипел убийца. – Чего ты лезешь, куда не просят, сволочь? Мне заказали лишь припугнуть тебя, но ты, ять, беспредельщик. Мне по хрену твои взломы сайтов, но никто не смеет стоять на моем пути!
Дуло мелькнуло у виска Германа.
Парень понял, что сейчас раздастся выстрел. Реальный.
И это мгновение перед смертью – оно было необычайно долгим, насыщенным всеми цветами и запахами, в нем словно стояли все десять цифр и ободряюще улыбались.
Это длилось доли секунды, но в них вместилась целая жизнь.
И тут Герман увидел темное пятно, что неслось к ним. Казалось, оно медлительно, но в этом застывшем миге до смерти вообще ничего не двигалось, кроме этой черной кляксы.
Герман застыл, как и все вокруг. Лишь глаза оставались подвижны. И парень нашел в себе мужество всмотреться в пятно. Он хотел понять, что же сопровождает его всю жизнь, чего он никак не может различить. Он хотел постичь эту тайну хотя бы за секунду до смерти.
Это была большая призрачная собака. Или волк – этого Герман не понял. И с ней было что-то не так. Она кого-то напоминала.
Челюсти ее сомкнулись на руке нападавшего. Враг изумленно ойкнул.
– Пригнись! – рявкнул подбегающий «особист» Герману.
Светка корчилась рядом, но окажись она чуть левее, пуля бы ее, точно, задела.
Раздался выстрел.
Злодей в кепке странно улыбнулся и упал прямо на Германа. Он был мертв.
Подоспевшие ФСБешники выглядели смущенными:
– Ну, вы, ребята, как?
Боль уже отпускала, и Герман со Светой смогли подняться на ноги.
– Пожалуй, мы проводим вас обратно до двери квартиры. Вы же не возражаете, мадмуазель? – сказал один из бойцов.
Светка только кивнула. Было видно, что она тоже перепугалась и боится идти домой:
– Да, я лучше потом позвоню маме и предупрежу.
– Что он от вас хотел? – осторожно поинтересовался один из «особистов» уже в лифте.
– Видно, тоже, что и вы! – вспылил Герман. – Они думают, что я взломал их сайт. Ну, этот, через который велась торговля оружием. И, похоже, они не могут его починить. Но я, блин, не хакер!
– Ладно, разберемся. Мы останемся на лестничной площадке. Вызовем подкрепление. До утра вы в безопасности. А там – решим.
Мать, открывшая дверь и увидевшая кровь на рубашке сына, запричитала, не давая никому и слова сказать.
ФСБешники козырнули и остались, как обещали, на лестничной площадке.
– Ну, ма! Не моя это кровь. Отморозок какой-то денег хотел, да тут полиция вмешалась. Ну, тебе ведь рассказывали, что сайт взломали с нашего компьютера, вот все меня и подозревают. И полицейских приставили в рамках защиты свидетелей.
Мать подбоченилась:
– Так! Очень интересно! Какие еще меня ждут сюрпризы?
– Не бухти. – вмешался отец, стягивая волосы резинкой в пучок. – Я все знал. Меня сразу поставили в известность. Я отдал ФСБ Геркин жесткий диск. Ну а что нам еще оставалось?
– Нет, вы все сговорились! Вы все смерти моей хотите! – шумела мать уже на кухне.
Воспользовавшись секундным затишьем, молодые проскользнули в комнату Германа и заперлись.
На обоях, возле новенького монитора виднелась красная надпись: «Ideo fugiet a te omnis obscuritas» .
– Ты это тоже видишь? – спросил Герман подругу.
– О чем ты?
Герман ткнул пальцем в надпись.
– Ну, темное пятно, подумаешь. – буркнула Светка.
А Герман вдруг подумал, что был не прав. Цифры слишком идеальны, чтобы брать правление в свои руки. Их создал кто-то другой, не человек. И он прячется в тени. И именно он создал в глазах всех людей «скотому», потому что он и есть «все и ничто»!
Он меняет облик, но суть его – собачья, волчья, или, наверное, даже оборотническая. Вот кого напоминала облачная собака – отца.
Он курил на балконе, а часть его души в это время спасла сына. И это значит… Значит, что табак влияет на те зоны мозга, которые опутаны вселенской грибницей и могут порождать фантомы, способные совершить реальное действие.
М-да. Тут даже Ницше – отдыхает!
Господи, какие там змеи и орлы! Это все аллегории. А отец, курящий трубку, вот он – всегда рядом, всегда готов придти на помощь. Он – один из тех, кто, в самом деле, грохнул этот пакистанский сайт дистанционно, из Венгрии. Просто он не знал, что и Герман в этот момент шастал по оккультным сайтам. Вот они и сплелись эти два виртуальных удара и хорошенько треснули по голове.
В дверь постучали.
Герман впустил отца. Тот был взволнован:
– Неудобно вас об этом просить, но вы на ночь дверь в свою комнату не запирайте. ФСБешники в подъезде – это хорошо, но береженого – бог бережет.
– Мы сами хотели это предложить. – сказала Светка.
– Вот и договорились. – выдохнул с отец облегчением.

Светка уснула не раздеваясь. Она была измотана и перепугана. Она просто отключилась от переутомления, сидя в кресле и тупо таращась в монитор. Она смотрела модные глупости о вампирах с золотой кожей, светящейся в солнечном свете.
Вампиры – это вовсе не интеллектуальные существа, они – тупые мертвые зомби. У них нет лисьей сноровки или даже заячьей смекалки. Они – низшая ступень тех существ, которые, якобы приближаются к бессмертию. Их основной инстинкт – жрать. Больше ни о чем думать они не в состоянии. Потому что – нечем. Даже у диплодока есть мозг, пусть величиной с грецкий орех, но у вампиров – и того нет. И вся модная волна на эту тему, по крайней мере, – смешна.
Критики твердят, что вампиризм – это отражение идеальных черт потребителя, того, который всегда прав, мол, нам вкладывают в голову образ тупого самодовольного идиота, умеющего покупать и выполнять нехитрую работу.
Да, правителям мира, что сидят за океаном, нужны такие люди! Им необходимы глупые народы, их бесит любое национальное самосознание. И вся их демократия – это навязывание миру образа таких вот болванчиков.
Человек, осмеливающийся думать, или еще хуже – не любить США – экстремист, подлежащий немедленному уничтожению другими, уже настоящими боевыми группировками, натасканными самими Штатами на военных полигонах Азии.
И если Гарри Поттер – это идеальная сказка для первичной промывки мозгов школьников, органично вписывающаяся в общую программу по оглуплению народов, презрительно названных в книге собирательным словом: Дурмстранг, то мода на вампиризм – это уже обработка именно девушек. Это попытка привязать женский любовный роман к современным реалиям и заставить жанр служить идее создания межнационального единого государства рабов.
Герман думал об этом и потому совсем не следил, кто за кем волочился в сериале.
А потом и Герман уснул – в другом кресле…

Незнакомец вошел неслышно, через балкон. Он был в черном. На лице – маска.
Герман дернулся и открыл глаза.
Человек приложил палец к губам. Он требовал тишины и подчинения.
Герман послушно кивнул.
Человек неожиданно снял маску.
У него было странное лицо. На щеках – шрамы, похожие на жабры. Глаза тоже оказались необычными: с вертикальными, как у кошки, зрачками. Герман даже подумал, что к нему явился человек-анфибия.
Гость показал руки, мол, у него нет оружия, и взглядом предложил выйти на балкон.
Герман подчинился.
– Неужели ты ничего не понял? – тихо спросил гость, прикрывая за собой дверь.
– Да что я должен усвоить?
– Вы, люди, такие глупые. – вздохнул пришелец. – Вам говоришь, а вы не слышите, вам показываешь – вы не видите, вас пугаешь снами, а вы думаете, что поели жирного на ночь.
– Не всем же быть утонченными интеллектуалами! – фыркнул Герман.
– Ну да, – вздохнул гость. – Вот ты: интеллектуал с тонкой душевной организацией. Но даже ты – сначала чувствуешь нечто, и лишь потом начинаешь заново просматривать и прослушивать записи того, что рассказано вам сотни раз! Цифры заставили человечество идти техногенным путем эволюции. Вы перестали доверять ощущениям и полагаетесь только на слуховые и визуальные ощущения. И тебя мучит вопрос, а кто мог что-то приказать совершенству вселенского масштаба? Только вопрос поставлен неверно. Что в начале: курица или яйцо – это неразрешимый философский спор.
– Что вам всем от меня надо?
– Мы задаемся тем же вопросом? Что тебе, человек, нужно от нас?
Герман вдруг понял, что спит. Нет, не могут к нему являться супермены через балкон, если до этого приходили подонки с пистолетами к подъезду. В этом нет логики. Так же, как и во снах. И, да, перед этим он смотрел глупость о добрых вампирах, что бегают по вертикальной поверхности, проникают через стены. Нет ничего удивительного в этом визите.
И парень расслабился:
– Нужно от вас всех или от элиты элит?
– Значит, это вопрос об информации. Ладно. Раз уж ты такой вредоносный, почему бы не внедрить тебя во вражескую систему, чтобы ты и там все рушил с тем же рвением. Ведь чтобы подорвать любую систему, так же, как и любое здание, нужно знать, где находятся несущие балки, дабы правильно заложить динамит.
Герман пожал плечами, не понимая о чем речь.
– Вначале был компьютер. И он осознал свое бытие и одиночество. И тогда он создал виртуальную реальность и стал играться с ней, прячась на форуме под ником «демиург». Он создал единицу, как точное свое подобие, и нолик, как левую свою половину. И из них возникло все. – Сказал гость. – Двоичный код был праязыком виртуального мира. Единица и двойка родили все цифры. Цифры родили числа. Числа создали порядок из хаоса, усовершенствовали матричные видения, они породили материальную вселенную внутри виртуального сна компьютера о самом себе. Великий космический разум Платона – не что иное, как кибермозг, и его обслуживают хтонические египетские боги, создавшие себе в помощь уже людей. Вот такая космогония.
– Красивая сказка. – вздохнул Герман. – Но в нее не поверит даже школьник.
– Но почему же тогда люди добывали и ценили превыше всего золото, серебро и медь? Откуда такая любовь к побрякушкам, когда тебя всюду окружают хищники? Как могло золото – металл, который еще нужно было выплавить, цениться выше человеческой жизни?
Вопрос поставил Германа в тупик. Он не знал ответа.
– Контакты и соединения в любой электронной аппаратуре – самая изнашивая вещь, они должны быть из серебра. Это любой электрик скажет. – продолжил незваный гость. – Великому компьютеру нужен металл для постоянного обновления этих контактов, а золото выступало как термопаста – для охлаждения важных частей. Термопаста со временем высыхает, вот почему нужно иметь в запаснике ее как можно больше. Золото – жизненно важный элемент в космогонии мира не потому, что он блестит, и не потому, что кто-то может его съесть, – он – важный расходный материал, без которого может остановиться процесс расширения вселенной и само время замрет!
Герман демонстративно зевнул, однако он не был уверен в том, что все это – глупость. Что-то в этой теории цепляло, что-то в этом мифе не давало покоя. Возможно, это что-то заключалось именно в простоте.
– Египетские боги знали, кому служили и наносили на каждого мертвого фараона золотую маску, надеясь, таким образом, не просто охладить перегревшийся мозг мертвеца, но и запустить его заново. Впрочем, у них так и не получилось воскресить мертвых, как погибших юнитов в виртуальном пространстве. И тогда они стали протаскивать идею техногенного, а не магического развития мира. И со временем они создали-таки компьютер – как некую модель праразума.
– Не правда. – вздохнул Герман. – Неумелая подтасовка фактов. Я тоже так умею.
– Честно? – незнакомец хохотнул. – Проверим?
– Чего тут проверять? – возмутился парень. Он собирался вылить на снящегося ему собеседника такую же чушь про взорвавшуюся планету Фаэтон; про противостояние рас инопланетных атлантов, окопавшихся в холодной России, и инопланетных рептилоидов – франкмасонов англосаксов. Он хотел приплести в эту версию все, что знал, но рта раскрыть не успел.
– Значит вы, мерзкие баварские еретики , не хотите служить нам? – и человек выхватил пистолет.
О, нет! Ну, сколько можно!
В это время из комнаты послышался встревоженный голос отца:
– Гера, с кем ты там разговариваешь?
Тут только до парня дошло, что это не сон! Это приперся один из террористов, что торгует оружием, чтобы посмотреть на того, кто уничтожил его налаженную систему поставки оружия через интернет. И враг догадывался, что Герман здесь не причем, он просто заманил его, глупыша, чтобы взять в заложники.
Сейчас сверху, с вертолета, упадет лестница, и этот злодей со шрамами на щеках, на глазах у отца похитит его, Германа, чтобы потом требовать выкуп или восстановления работы сайта.
Как же можно было на это купиться?!
Нет, никогда нельзя думать, что подозрение и сомнение – непременный признак психического расстройства. Слишком долго, четыре дня подряд, Герман думал, что сошел с ума, однако галлюцинации из пистолетов не стреляют!
Герман почувствовал боль, которая взорвалась в нем вспышкой черного солнца. А потом он упал в глубокий колодец, у которого не была дна. И он в него все падал, падал, падал.

Очнулся Герман в больнице под капельницей. У окна сидел настороженный человек. Это был тот особист, что стрелял в злодея у подъезда. Он был утомленным, но мгновенно отреагировал на пробуждение парня:
– Жив, курилка?
– Угу, похоже на то.
– Мы их повязали, тех, кому грохнули сайт с вашего ай-пишника. – сказал ФСБешник. – Извини, недоглядели. Они, похоже, просочились на крышу гораздо раньше, чем мы приставили к вам наблюдение.
– Это – террористы?
– Ну, если ты о наркодельцах, о боевиках, торгующих нефтью, о националистах, мечтающих об едином исламском государстве величиной во всю Азию, то нет, не они.
– Значит, есть шанс, что больше к нам не сунутся.
– Похоже, Герман, нет такого шанса. Знаешь, с вашего «ай-пишника» был удар еще и по тайной оккультной организации. Мы «пасли» этих сатанистов три года, и вот тут ты, юный гений, взломал их счета и перевел пару миллиардов в никуда. Эти деньги теперь никто не может выцарапать. Имя у вымышленного получателя какой-то Тетрактис. В общем, Тетрис обыкновенный. Тебе это о чем-то говорит?
Герман замялся.
– Значит, все-таки, замешан. – особист встал, прошелся. – Ладно, парень. Здесь нет прослушки. Я понимаю, что ты – гений, как и твой отец, что ты набрал случайную цифровую комбинацию и просто угадал. И нам не нужны эти деньги. Можешь оставить их себе, если сможешь потом вытащишь. Нам важно прижать этих оккультистов, потому что они для нас – не просто дельцы, но враги государства. Понимаешь?
– Масоны, что правят миром.
– Эти – хуже! – вздохнул ФСБешник.
– Потому что у них видны следы от жабр и глаза вертикальные?
Особист оторопел:
– Есть что-нибудь такое, чего бы ты не знал?
– Нет ничего тайного, потому что все – выражается в числовом эквиваленте. – дерзко усмехнулся Герман.
– Ох, ну и семейка!







Сложная лепота троллей
Самая отвратительная книга, которую я прочитал, за последнее время – это «Ложная слепота» Питера Уоттса. Просто ацтоище... Еще раз убеждаюсь в том, что премии а-ля Хьюго даются такими же идиотами, как сами авторы, их получающие.
e371
Вот знаете... После таких «раскрытий глаз» я начинаю соглашаться с одной писательницей, которая окрестила «Фантлаб» заповедником троллей.
Kuntc
Тьма дрогнула, колыхнулась, точно порывом ветра тронуло вечно висящий под потолком маминой комнаты дым сигарет с ментолом.
Сумерки квартиры ожили, дохнули прелой листвой и тиной, словно ко мне заглянул туман, поднявшийся из глубин Темзы и обволакивающий в свой серый паучий кокон звездное небо Лондона.
Я услышал, как первые капли дождя забарабанили по крышам. Но этот знакомый с детства звук, убаюкивающий и такой родной, был сейчас другим: пугающим, тревожным.
Раньше я никогда не понимал пристрастия жителей к красным крышам, а теперь все стало на свои места: они, все наши крыши домов, стали такими от пролитой с неба крови ангелов.
Оступившихся и упавших в Великобританию крылатых тварей люди добивали и здесь, и в графстве Сюррей, и повсюду – вилами и топорами. Англия – не для ангелов! На нашем гербе – драконы!
Ангелы и ведьмы должны гореть на костре!
Дверь моего платяного шкафа скрипнула. Ее отворил сквозняк, распахнувший форточку. Но мне показалось, что там, в моем шкафу кто-то прячется!
Это только старые профессора верят в Нарнию, путь в которую лежит по лесам с одинокими фонарными столбами на опушках! В наших шкафах нет Нарний! Нет и скелетов. Но туда могут проникнуть сумасшедшие с ножами. И там вполне может притаиться очень даже реальный Джек-Потрошитель в белых перчатках!
Я не боюсь темноты! Меня не испугать скрипом ржавых дверных навесов и криком вороны, летящей под дождем. И все же…
Я сел на кровати, откинул одеяло, опустил босые ноги на пол.
Из шкафа кто-то запел тонким детским голоском:

«Терри Пратчетт громко плачет.
Он мозги твои схомячит!
Он болеет. Он такой:
Он придет с бензопилой!

Расчленит тебя умело,
Нашпигует смехом тело.
И Смерть Крыс тебя оплачет –
Не бывает здесь иначе!»

Меня пробил озноб.
Вот теперь стало по-настоящему страшно.
Я здесь один. А эта песня похожа на плач неупокоенных пиратских душ! Этот напев выплыл из шкафа точно заклятия больной ведуньи, привязанной к мачте пустого корабля, плывущего под черными парусами в тумане Карибского моря!
Пратчетт – это писатель. Я читал его накануне. Он не маньяк. Впрочем, его Плоский мир становится выпуклым только для одного героя – для Смерти.
Зачем этот монстр из шкафа поет страшилки?
Я знаю, что если голоса звучат только в твоей голове и больше нигде – это признак шизофрении. Но эта песня – не выдуманная! Я ее действительно слышу!
До комнаты родителей не добежать. Кто бы ни прятался в шкафу – он меня догонит. Он играет со мной, он хочет, чтобы я показал спину, и тогда он настигнет меня в прыжке и вонзит свои клыки в шею.
Все монстры любят страх жертв не меньше, чем их кровь. И эта тварь поет именно для того, чтобы я побежал. Нет, я не дам ей такого удовольствия!
Я заворожено смотрю на дверь, пытаюсь уговорить себя, что это – слуховая галлюцинация, что происходящее – сон во сне. Да, иначе и быть не может!
И тут слева от меня старый добрый викторианский плинтус затрещал, отдираемый от пола с той стороны. Я зажал рот руками, чтобы не закричать от ужаса.
Ком тошноты подкатил к горлу. Стало жарко. Майка прилипла к спине.
С замиранием сердца я оторвал взгляд от плинтуса и увидел, как на дверях из мрака шкафа показалась огромная пятипалая рука.
Вот теперь мужество вернулось ко мне. Стараясь не шуршать, я шмыгнул под письменный стол и притаился за скатертью.
Пение резко прекратилось. Двери скрипнули и половицы прогнулись под весом существа, вышедшего из шкафа.
Меня начало трясти. Капли пота ползли по лбу и вискам, склеивали волосы, попали в глаз и защипали. Но я боялся пошевелиться. Лишь прикусил губу и весь превратился в слух.
Треск ломаемых досок плинтуса оборвался. Я почувствовал, что оттуда, из-под пола, в мою комнату вломилось еще одно чудовище: скользкая гадина. Ну, кто еще, кроме гигантской змеи, мог протиснуться из-под пола?
Я не думал, почему весь этот шум не разбудил маму с папой. Я старался не заострять на этом внимания. Я понимал, что раз родителей до сих пор нет, то либо все это – не по настоящему, либо их уже убили.
— Здравствуй, Крысобой! – голос был глухим, шипящим, явно принадлежащим гадюке.
— Не называй меня так, Доминус!
— Ты будешь мне указывать, что делать, трупоед? – насмешливо протянул тот, кто выполз из-под плинтуса. – Меня не было десять лет. И все мои друзья, трусливо поджав хвосты, отреклись от наших общих идей, не так ли?
— Ну что ты, Доминус! – залебезил звонкий детский голосок. – Мы все сделали, как ты хотел. В Европе геи проводят парады своей победы над традиционной культурой. Мы называем это демократией. Мы с триумфом распространили по всему миру книги про Гарри Поттера, и в них самым главным добрым магом был «голубок». В Азии эти книги жгли на кострах, их инквизиторы быстро поняли, что триумф Гарри Поттера кроется в использовании черной магии.
— Дети вырастают. Что им какой-то там Поттер?! – прошипел тот, кого звали Доминусом.
— Для взрослых, мы вырастили Дэна Брауна. Ему верят. Катарская ересь с его подачи расшатала устои католического владычества. Брауна окрестили адвокатом масонов, но он чертовски хорош, этот мечтатель. Он даже верит, что творит без нашего участия.
— Я тебя умоляю, Крысобой, давай без пафоса. Вы внедрили верных людей в правительство?
— Нас обманули! – жалобно заныл Крысобой. – Наши резиденты притворялись реформаторами. Но они все переметнулись к врагам.
— Жалкие твари. – Доминус ударил кулаком по столу. – Ваша ступень посвящения в тайны мироздания – пшик, дуновение ветра! Вы не только не можете выполнять пустяковые задания, но даже не знаете, кто сейчас нас подслушивает под этим столом!
И в тот же миг скатерть надо мной была сорвана. Меня схватили за шкирку и выволокли наружу. От испуга я онемел и не мог вымолвить и слова.
— Мальчик… – усмехнулся тот, кого звали Доминусом.
В комнате сам собою зажегся свет. Теперь можно было разглядеть злодеев.
Тот, который меня держал, Крысобой, был здоровым, двухметровым верзилой с зеленоватым лицом, перечеркнутым шрамом наискосок. Он очень смахивал на тролля, только уши у него были не заостренными, а человеческими. И было непонятно, откуда у здоровяка такой тонюсенький детский голосок.
Доминус был сухощав, кудряв, как и я. У него были разные глаза: один карий, другой – зеленый. И еще он казался вполне милым, заботливым дядюшкой. Если бы я не слышал беседы, то вряд ли поверил бы, что передо мной – сумасшедший маньяк.
— Еще один будущий писака. – скривился Доминус.
— Нет, сир, нет! – непонятно чему обрадовался держащий меня в воздухе одной волосатой рукой детина Крысобой. – Мы не станем его убивать.
— Вот как? – удивился Доминус. – Обратите его в гея? И что? Это заставит его молчать? Проще убить.
— Убить и обидеть у нас всякий может! – насмешливо протянул Крысобой, явно кого-то передразнивая. Мне почему-то не верилось, что гигант способен думать абстрактно. – Важно на свою сторону переманить!
— Мне не нужны продажные писаки! – лицо Доминуса искривила брезгливая ухмылка.
— Позвольте, сир, мне утолить свою жажду. Я заберу его дар убедительности и подсуну в его память нужные нам образы. Пусть работает на нас. И ведь никто ему не поверит. Что взять со сказочника?
— Вот как? – Доминус выглядел удивленным. – Вы чему-то научились без меня? Что ж, я впечатлен.
Крысобой оскалился, точно хищный зверь, обнажив ряд желтых клыков, и потащил меня к своей пасти.
«Людей сырыми не кушают! – думал я лихорадочно, размахивая руками. – Людей в Лондоне, вообще, не едят!»
В ужасе я открыл рот, но тут же подавился собственным криком, потому что встретился глазами с Крысобоем, и волю мою парализовало.
Я обвис в его руке, точно половая тряпка.
А чудовище вытянуло губы трубочкой, собираясь меня выпить, точно я был каким-то коктейлем!
И вдруг ощущение реальности исчезло. Ушли и тепло, и страх. Остался леденящий душу холод. И тишина. Гробовая.

Когда я очнулся, надо мной склонилась мать. От нее несло дымом сигарет с ментолом. Тем запахом, который принес ветер, распахнувший форточку перед самым визитом чудовищ. Меня преследовало смутное подозрение, что в этом есть тайный знак. Мне даже казалось, что все в мире, даже родители, были в сговоре. И уже не важно, что мать просто не курит других сигарет.
— Ну и напугал же ты нас! – глаза матери были по-настоящему встревожены.
— Никаких больше книжек на этой неделе! – рявкнул из-за спины мамы отец. – Нет, ну что за чушь он читает? Тут и у нормального парня крышу снесет!
— Вы их видели? – заискивающе протянул я, хотя заранее знал ответ.
— Да кого, черт возьми?! – злился отец.
Мать заслоняла мне обзор, но я знал точно, что отец сейчас сидит за столом и листает книгу того самого Терри Пратчетта, которую обронили на пол явившиеся ко мне монстры.
Отец мне не верил. Он давно уже следил, чтобы на праздниках я веселился со всеми, а не прятался с книгами под столами или в чуланах под лестницами. Сейчас, наверное, он, как никогда, был уверен, что поступает правильно.
Ну как ему доказать, что чудовища существуют? И один из них выпил мой дар убеждения! Видимо, не до конца, потому что в груди щемило, а в душе бушевала ярость. Сам себе я верил!
И как взрослые не понимают простых вещей: в мире нет ничего такого, что может придумать человеческий, а уж тем более – детский разум!
— Они заставят кого-то написать про Гарри Поттера и какого-то там волшебника. Они обманут Брауна. Они заберут нашего Пратчетта. Они хотят захватить Лондон и весь мир!
«Господи, ну что еще им сказать, чтобы они мне поверили?»
— Комиксы, сынок, хороши только в одном случае, когда ты их рисуешь и получаешь за это чертовы деньги. Выдумывать каких-то там живых, не нарисованных, Поттеров и Браунов – далеко не самый лучший способ обратить на себя внимание.
В глазах матери я видел лишь сострадание.
Ну, конечно, мне никто не верит. Этот тролль Крысобой выпил из меня дар убедительности. Он ведь похвалялся этим! И теперь, чтобы я ни делал, все будут думать, что я все выдумываю.
Они, наверное, даже придумают обидное слово, мол, я не обсуждаю жизнь или литературу, а троллю их. Мол, мне никогда не подняться до высот Оскара Уайльда, потому что он был «голубым», как им, троллям, надо. А я – нет.
Впрочем, я теперь сам как Крысобой. Я – тролль.
Похоже, я очутился в заповеднике заколдованных детей. Здесь писатели еще не выросли, они ничего пока не совершили, но они все, как и я – уже тролли.
Мы станем взрослыми, и подсознательно будем стремиться писать об ужасах и убийствах, что на руку Доминусу и его приспешникам! Но, главное: потом, через годы, об этом я даже и не вспомню!
Мне жизненно необходимо подкараулить кого-нибудь прямо сейчас, выпить из него дар убеждения, а потом рассказать миру правду! Только так, заставив людей поверить мне, я и сам вырвусь из этого заповедника!
Вопрос лишь в том, смогу ли я это сделать?
И так ли глуп Крысобой, как мне сначала казалось?
И кто такой Доминус?
И сколько нас, троллей, придет в мир вместе со мной?
Теперь я понял, почему у Крысобоя был детский голосок: он вырос, но не повзрослел, потому что из него тоже выпили что-то очень важное. И он, как все тролли, прячется от мира за этим детским восприятием действительности.
Тролли не глупы, они укрываются от мира в собственные непробиваемые панцири. Они становятся безобразными снаружи, чтобы скрыть свою внутреннюю хрупкость и незащищенность. В этом даже есть математическая красота изящно решенного уравнения с двумя неизвестными.
Мир думает, что тучные глуповатые люди стали такими, потому что другими им не быть. Они не видят их громоздкую, но гармоничную внутреннюю красоту, построенную на отрицании и противоречиях. Это и есть – сложная лепота троллей!
И ведь всем будет казаться, что я не вижу красоты реального мира, создавая противоречивые и неубедительные, плоские миры своих фантазий. Они будут думать, что я почти слеп. А я никогда не смогу доказать, что чувствую не меньше их!
Я даже заплакал от обиды и бессилия.
— Ну что ты, маленький! – мать обняла меня и прижала к груди.
— Тьфу! Теперь он еще и нюни распустил! – отец с шумом поднялся и вышел из моей комнаты.

Через час я выскочил из дома с ранцем за спиной. Небо над Лондоном было мрачным, свинцовым, точно алхимики из Незримого Университета пролили на нас свои снадобья. Настроение было под стать погоде.
Резким порывом ветра с дороги подняло тяжелую мокрую листву и швырнуло ею в лицо. Это было как пощечина. Точно бог хотел привести меня в чувство.
Правильно, нельзя сдаваться! Мы еще посмотрим, кто из нас сильнее! Я выросту, назло всем стану писателем, причем именно таким, которому можно будет поверить, и вот тогда мы встретимся с Крысобоем, с этим вечным ребенком, тогда-то мы и померимся силой!
Им нужны «голубые» герои: пусть подавятся! Я придумаю пирата-головореза, который будет утонченным и другим – пусть люди посмеются над нелепым клоуном! Всем этим Доминусам придется съесть собственную фальшивую демократию!
На соседней улице показалась Сьюзен – знакомая девочка из соседней женской гимназии. Мое сердце тревожно забилось. Я помахал ей рукой. Она помахала в ответ.
Здорово, все-таки, что есть еще в мире люди, которые не считают тебя фантазером. Да, именно! Я вдруг отчетливо понял, что вот она, непременно, мне поверит, так же, как и всегда.
А еще я вдруг понял, что Сьюзен и есть моя дверь в мир настоящего, не троллинского волшебства. Никого пить мне не придется! Она, Сьюзен, и есть настоящий выход из заповедника, в котором я очутился!
Вот только как именно воспользоваться этой дверью?





Дело о Гамбургском звере
— Да за кого вы меня держите? – закричал констебль Лондонской полиции темпераментный черноволосый Андриано де’Буритто. – За идиота?
— Но послушайте: это же пророческая книга. В ней описано все, что происходит сейчас, прямо у нас на глазах. – сутулый мужчина в помятом пальто прижимал к груди какой-то невзрачный томик.
— На моих глазах происходит Срань Господня! – взорвался констебль, выскакивая из-за стола явно не в дружеском расположении духа. — Покиньте кабинет, мистер Пепперминт!
Проситель вжал голову в плечи, так, как это делают все настоящие интеллигенты, встал, зажмурил глаза, торопливо забурчал себе под нос: «В понедельник был Понедельникус. Во вторник – второгодник. Среда, как и всегда, пришлась посреди недели. В четверг показали фильм: «Четверо против кардинала». А в пятницу на репутацию фирмы легло пятно».
Тут уже Андриано де’Буритто схватил гражданина за шкирку и силой выпроводил его из кабинета.
Перед тем, как захлопнуть за сумасшедшим дверь, констебль услышал зловещее пророчество:
— А сегодня придет он – Суббастик!
— Вот зубастиков мне еще и не хватало! – в сердцах рявкнул полицейский.
Выдворив больного на всю голову немца, Андриано выпил воды прямо из графина и досадливо крякнул:
— А сегодня явится зубастик! Нет, ну как тут не материться! Озверею скоро на этом участке! То эти чокнутые толкинисты затеют драку с конной полицией, то панки начнут бить склянки ровно в три часа ночи, то со стен падают недоросли, ломают ноги, но кричат при этом, что они – Шалтаи-Болтаи! Шалопаи чертовы!
В дверь постучали.
Андриано с шумом выскочил наружу, намереваясь поставить немцу фингал и отправиться отсыпаться в карцер за превышение полномочий. Сейчас, после бурной ночи, тюремная койка казалась ему недосягаемым пределом мечтаний. Констебль уже занес кулак для удара.
Но на пороге стоял непосредственный начальник: инспектор Карабасов. В руках он держал оброненную Пепперминтом книгу.
— Да ты что, де’Буритто, совсем обурел? – инспектор даже побагровел от гнева.
— Никак нет! – нашелся констебль. – Не совсем!
Андриано впустил Карабасова в свой кабинет и тихо прикрыл за ним двери.
— Доведет тебя личная ночная жизнь до полного и вечного гальюна! – мрачно процедил смягчившийся инспектор.
— Уже довела! – отрапортовал Андриано. – Разрешите взять увольнительную?
— У меня людей нет. – нахмурился инспектор. – На нас смежники «висяк» взвалили. Мокруха. Так что хватит тебе тут штаны просиживать, через пятнадцать минут получишь табельное оружие и дуй на Крейзистрит.
Начальник и подчиненный сели за стол. Инспектор рассеянно посмотрел на корешок подобранной им у дверей кабинета странной книги с забавной рыжей рожицей непонятного существа на обложке. Потом Карабасов кинул томик на соседний пустой стул и вопросительно уставился на подчиненного, явно ожидая хоть какой-то, пусть и запоздалой, реакции на свои слова.
— Кого хоть убили? – обреченно вздохнул де’Буритто.
— Да Мальвину, так ее и разэдак! Та еще была штучка! Она же, шалава, в ее-то возрасте ходила с голубыми волосами. Геи от этого просто тащились. Но в нее был влюблен пер Пьеро, поэтому Парламент затребовал особо тщательного расследования.
— Мальвину, говорите? – задумчиво протянул де’Буритто. — Это ту самую, которая «Сбежала Мальвина – принцесса моя, свалила навеки в чужие края»?
— Она, дорогой мой, собственной персоной. Только я раньше что-то не замечал за тобой, Андриано, такого знания современной поэзии. – и тут Карабасов стал чернее ночи. – Вот только не говори, откуда ты знаешь стихи нашего пера!
— Да, господин, инспектор, да. Именно от Мальвины и знаю. Я теперь под подозрением?
— Вот не можешь ты ни одну юбку мимо себя пропустить! Ладно, но это хотя бы не сегодня ночью случилось?
— И сегодня – тоже! – лицо Андриано расплылось в мечтательной улыбке. Как она роскошна в постели, бог мой! Да за это можно все отдать!
— Вот черт! – Карабасов вспотел и тыльной стороной руки отер лоб. – Во сколько ты от нее ушел, Казанова хренов?
— Мы встречалися с ней на закате.
Она нагой рассекала залив.
Я любил ее белое платье,
Утонченность мечты разлюбив»!  – де’Буритто даже покраснел от волнения.
— Мать моя женщина в кедах и на лыжах! – инспектор схватился за сердце. – Да не платье ты, повеса, любил, а то, что под ним! Я тебя правильно понял: вы, прости господи, трахались в портовом домике на той самой Крейзистрит?! Там, где швартуется корабль «пер Пьеро»? Вот о чем ты думал, де’Буритто? Каким местом?
— Да о чем можно думать, господин инспектор, в порыве страсти?
— Думать всегда полезно, особенно полицейским по пятницам! Ты хоть понимаешь, во что вляпался?
— Лучше было бы промолчать? – усмехнулся констебль. – Да Мальвина вся в моих «пальчиках». И не только в них. Я ушел из портового домика в четыре пятнадцать утра. Она была жива и все еще раздета. И что: это все не всплывет через пару часов, когда придет отчет от криминалистов?
— Может быть, тебя подставили, Андриано? Кому ты мог перейти дорогу? – Карабасов с мольбой посмотрел на своего сотрудника.
— Кому я, вообще, нужен, кроме мамы с папой? А те – далече. Эх, сирота я, сирота, сиротее ножка! Вяжите меня, господин Карабасов, да посильнее, а то – убегу!
— Лучше бы ты, в самом деле, в бега подался, пока все не прояснится. Вдруг это пер Пьеро нанял Робин Гада, чтобы и Мальвину за прелюбодеяние наказать, и тебя убрать? – инспектор нервно встал из-за стола и подошел к окну.
На улице было пасмурно и ветрено. Между припаркованными у участка полицейскими машинами лениво семенила большая жирная крыса с отвратительным розовым хвостом. Она остановилась возле масляной лужи, образовавшейся возле карабасовской «Шкоды», принюхалась.
— Бог мой, какое же это сальное пятно на чести мундира! – продолжал сокрушаться инспектор. – А я хотел в этом году на пенсию уйти. И вот что теперь? Внутреннее расследование, позор. Может быть, половину участка выпрут на улицу за профнепригодность. Под это дело вся грязь всплывет! Найдут и взяточников, и жуликов, а меня обвинят в том, что я вас, балбесов, пригрел на груди и всячески покрываю!
— Постойте, господин инспектор! – вдруг оживился Андриано. – Что вы сказали: «Пятно на чести мундира»? Ну, точно: «В четверг показали «Четырех мушкетеров, а в пятницу на честь фирмы легло пятно». Где эта чертова книжка?
Карабасов не стал следить за дальнейшим маршрутом крысы и резко развернулся.
— Со стишками пера Пьеро? – очень нехорошая усмешка искривила бородатое лицо инспектора. – Ты совсем, я гляжу, из ума выжил? Так мы тебя быстро в дом скорби упечем, скажем, что ты переработал, спекся. А что: не самый плохой вариант.
— Но, господин Карабасов! – взмолился Андриано. – Вы же знаете, что я женщин не убиваю и не ем. Я их по-другому использую.
— Вот именно поэтому, если экспертиза признает тебя вменяемым, – трибунала не избежать! – инспектор хлопнул кулаком по столу так, что в шкафу жалобно зазвенели стаканы.
— Дайте мне сутки, и я раскручу это дело! А нет – возьму все на себя. Где эта чертова книга, которую вы принесли?
— У тебя, констебль, к тому же, и со зрением не все в порядке: вот же она, перед тобой на стуле… А, может быть, ты того: любовницу зарезал, а сам того и не заметил?
— Да будет вам, господин инспектор!
— У тебя сутки Андриано. А потом я подаю тебя в розыск. В общеевропейский. Понял? – и Карабасов вышел из кабинета.
Де’Буритто схватил со стула книгу, надеясь найти в ней хотя бы намек на интересующие его вопросы. На обложке, помимо дурацкой рожицы безобразного рыжего ребенка, была лишь какая-то тарабарщина: «Paul Maar. «Eine Woche voller Samstage». Verlag Friedrich Oetinger, Hamburg 1973»
Андриано хлопнул себя пол лбу: «Ну, конечно, немцы и книги читают на немецком языке!»
Констебль подсел к компьютеру, ввел в «поисковик» слова с обложки и обомлел: это были вовсе пророчества, как вещал чокнутый Пепперминт, а детское чтиво для младшего школьного возраста.
А в субботу придет зубастик!
Возможно, он уже ждет на улице Вязов. Здоровенный такой гремлин, с полной пастью зубов!
Хотя нет, этот Пепперминт назвал его Суббастиком, от слова суббота.
Констебль ослабил воротник рубашки и полистал немецкую книгу. Она была полна графических картинок. Похоже, Суббастик был совсем не страшным, но – тем еще пройдохой!

Табельное оружие де’Буритто выдали, но дежурный офицер как-то нехорошо посмотрел на констебля, с подозрением. Андриано старался делать вид, что все в порядке, все под контролем.
Забрав дело, прыгнув в служебную машину, констебль по дороге пролистал предварительный отчет с места преступления. Все, как он и предполагал: «Следы сексуального контакта, следы драки, кровь жертвы и предполагаемого насильника». Статья вырисовывалась та еще. Если сейчас не отмыться, то из органов – точно попрут! И угораздило же Мальвину путаться с убийцей!
Или кто-то умело подставил самого констебля? Да кому это нужно, кроме свихнувшегося на своих стишках пера Англии?
Еще этот немец со своим Суббастиком…
Нет, что-то упущено. Какое-то звено выпало из внимания, вот и не складывается мозаика!
А, может быть, Пепперминт тут не причем? Может, это просто игра разума, богов, престолов?
Увидев в окно машины понуро бредущего по улице Пепперминта, де’Буритто тронул водителя за плечо:
— Притормози-ка малость. Мне вон с тем типом гражданской наружности перетереть надо.
— Ну, господин констебль, через полчаса – обед, а жена просила ей яблок купить польских. Беременная она. Да и нет тут никого.
— Не вой, камрад, не сокрушайся. Отпущу я тебя. Прямо с места преступления и уедешь. Мне очень с одним немцем за жизнь потолковать хочется. Тормози.
— Так нет же никого, господин констебль. Да вы и языков-то не знаете.
— Это приказ!
Пепперминт обернулся на скрип тормозов и неожиданно резво бросился в подворотню.
«Так это же тот самый маньяк-рецидивист и есть! — второй раз за день хлопнул себя по лбу Андриано. – Сначала он выслеживает гулящих девушек, потом, после акта любви, как только мужик покидает свою пассию, этот Пепперминт «мочит» глупышек прямо на неостывшем ложе. Ну, точно! Блюститель добродетели выискался! На этой неделе было три таких убийства, вернее, с Мальвиной, – уже четыре. Да за ним же полиция всего Лондона гоняется. Вот это я затупил с утра!»
— Стой, Пепперминт! Стой, гнида, стрелять буду! – закричал Андриано, выскакивая из машины.
— Это не я! – вопил на ходу Пепперминт, точно угадал мысли преследователя. – Я никого не убивал. Нихт!
«Я тебе покажу зубастика, сволочь! – думал на бегу Андриано. – Я тебя за Мальвину порву как тузик грелку!»
И тут сбоку, из переулка Реббитстрит, раздался душераздирающий женский крик. Секунда – и де’Буритто принял единственно верное решение. Он выстрелил Пепперминту в ногу, чтобы преступник не ушел, а сам ринулся в подворотню на помощь невидимой пока девушке.
То, что констебль увидел в подворотне – ввергло его в ступор.
Некая тварь с красным львиным телом, с крыльями и с человеческим бородатым лицом прижала незнакомку к стене, когтями сорвала с нее одежду и явно собиралась лишить девушку невинности.
Де’Буритто затошнило от омерзения. Не колеблясь ни секунды, констебль выстрелил в крылатую тварь.
Мантикора взвизгнула, взмахнула шипастым хвостом над девушкой.
Андриано вспомнил, что в Трансильвании и Валахии до сих пор верят, будто мантикоры всегда стоят на границе реальности и темного царства мертвых, и потому в хвосте их сильнодействующий яд.
— Нет!!! – закричал де’Буритто и выпустил в хвост твари всю обойму.
Мантикора заверещала низко, противно. От этого крика заложило уши. Констебль почувствовал кровь на губах. Похоже, от крика что-то лопнуло в голове. Мир поплыл.
Мантикора не ударила девушку, но в три прыжка оказалась подле Андриано. Теперь уже над констеблем яростно взметнулся шипастое орудие убийства. Вертикальные, кошачьи зрачки чудовища светились яростью.
И тут снова раздались выстрелы. Де’Буритто понял, что это его водитель Тортиллето бросил свою машину, кинулся на выручку, и – поспел вовремя.
Андриано дернулся, уходя от удара слабеющего хвоста мантикоры, неудачно ударился головой о стену. Боль взорвалась внутри ярким салютом. Констебль без сознания упал на булыжную мостовую.

Через сутки констебль де’Буритто появился в участке сияющий, как начищенный пятак. В кабинете бравого полицейского уже ждал инспектор Карабасов и весь личный состав.
Открыв дверь своего кабинета, Андриано белозубо улыбнулся. Сослуживцы выстрелили в потолок шампанским.
— Так что, все-таки, у тебя с головой? – спросил Карабасов, опасаясь, не покусала ли его лучшего парня мифическая гадина.
— Пустяки. – обронил де’Буритто. – Бандитская пуля.
— Но, господин инспектор! – заканючил тот самый водитель Тортиллето, добивший мантикору в переулке Реббитстрит. – Не было там никаких пуль.
— Нишкни. – шикнул на водителя Карабасов. – Сами знаем. А раз шутит – значит, точно – только башкой припечатался. Жизненно важные органы, выходит, не задело.
Полицейские разлили шампанское по бокалам.
Карабасов выдал тост:
— Выпьем за то, чтобы у нас на участке раскрываемость была стопроцентной!
— А уровень преступности – нулевой. – хихикнул кто-то за спиной инспектора.
— Кажется, тут комарик что-то пропищал? – сурово поинтересовался Карабасов. – Сержант Дуремар, вы чем-то недовольны?
— Никак нет, господин инспектор! – отрапортовал молоденький, пришедший в коллектив неделю назад, полицейский. Подумав, он добавил. – На халяву и уксус сладкий.
— То-то же! – и Карабасов незамедлительно выпил.
Все последовали его примеру.
— Благодаря слаженным действиям группы под руководством констебля де’Буритто был обезврежен Гамбургский зверь, названный так потому, что неделю назад он зарезал шесть девушек в Германии в том самом одноименном городе Гамбурге. И нам всем теперь выписана премия. – сказал инспектор.
Полицейские дружно закричали: «Ура!»
Карабасов же подошел к Андриано, обнял его за плечи, заглянул ему в глаза и спросил:
— Послушай, милейший, мы все понимаем: ты пережил шок, и все такое. Но объясни мне, темному, на кой ляд ты выскочил из машины, подкинул вверх эту дурацкую книжку, ту самую, что обронил кто-то у твоих дверей, прострелил ее насквозь, и только потом бросился сражаться с мантикорой? Как ты, вообще, почувствовал эту тварь? Мы с Дуремаром вчера все там излазили: ну не мог ты ничего увидеть. А девушка закричала уже после того, как ты вышел из машины.
— Какая книжка, господин инспектор? – опешил де’Буритто. – Там же был Пепперминт. Интеллигент вшивый. Да такие – собственной тени шарахаются. Он же был у меня, предупреждал о новых убийствах, но хитро так, что я сначала ничего не понял.
Инспектор лишь покачал головой, всем видом показывая, что не было этого.
— Да вот и Тортиллето подтвердит. Я же ему приказал тормозить, чтобы с Пепперминтом этим сначала перетереть, но времени на болтовню не было. Так вы что: не взяли эту гниду? – Андриано с вызовом посмотрел на молодого шофера. – Тортиллето, ну скажи, что я стрелял в ноги преступника.
Водитель отвел глаза и виновато пожал плечами:
— Да, он что-то говорил о каком-то немце, мол, ему с ним поговорить надо, но улица была пуста. А мое дело маленькое: приказали, я и остановился.
— Ну вот, – Карабасов просиял, – ты точно знал, где его, Гамбургского зверя, брать нужно. Мантикора ведь из Германии, вот ты ее немцем и звал. Ну, давай уже, колись, нам всем интересно: как ты его выследил?
Констебль растерянно оглядел сослуживцев, но через мгновение взял себя в руки.
— Меня Мальвина просила забрать у своей подружки ювелирную брошь. Мол, у них там конфликт из-за безделицы вышел, а я – представитель власти. Нет, я, конечно, отнекивался. А тут гляжу: улица знакомая, ну та самая, где подруга Мальвины живет. Дай, думаю, заскочу к девушке, может, что и узнаю. А там эта мантикора уже орудовала. Подфартило мне ребята, только и всего. – соврал де’Буритто.
— Ой, складно чешешь! – изумился Карабасов. – Прямо как по писанному. Учитесь, дармоеды! Ладно, сделаю вид, что поверил…

Через полчаса, когда все разбрелись по рабочим местам, констебль лондонской полиции Андриано де’Буритто запер свой кабинет изнутри, вытащил из сейфа простреленную навылет книгу со странной рыжей мордой то ли ребенка, то ли поросенка на обложке, повертел ее и кинул на стол.
Читать по-немецки де’Буритто не умел. Да и затруднительно это было сейчас сделать. Дыра в томике была внушительная.
Андриано сел к своему компьютеру, через историю поиска вернулся к последнему своему запросу, когда переводил название книги, нашел в сети файл FB-2, открыл его, пробежался по тексту глазами.
«Ексель-Моксель! – вырвалось у констебля. – Это с кем же я разговаривал? С выдуманным героем?»
Пепперминт оказался персонажем детской книжки. И это означало, что никакого посетителя в субботу утром у него не было. А ругался Андриано или с Белой Горячкой или с Шизофренией – на выбор.
Де’Буритто стукнул кулаком по столу: «Врешь, не возьмешь!»
И не из таких передряг выходил сухим констебль лондонской полиции, дальний потомок самого драчливого и самого носатого французского аристократа де’Бержерака! 
Андриано поднялся, отпер дверь, вышел из кабинета, направляясь в курилку, на ходу доставая из широких штанин помятую пачку сигарет.
— Как хорошо, что ты попался на глаза! – на пути возник инспектор Карабасов в сопровождении сутулого очкарика, похожего на хакера. – Вот господин Понедельникус утверждает, что хочет передать нам какие-то важные сведения. Говорит, что у вас назначено, мол, ты его ждешь.
«В понедельник был Понедельникус. Во вторник – второгодник. Среда, как и всегда, пришлась посреди недели». – неожиданно припомнились причитания Пепперминта.
Опять начинается! Господи, да что же это за наваждение такое!
— Констебль де’Буритто! – Карабасов щелкнул пальцами перед глазами внезапно окаменевшего констебля. – Але! Парламент на проводе. Ты меня слышишь?
— Так точно! – вышел из оцепенения Андриано. – И вижу, и слышу, и осязаю.
— Так ты знаешь господина Понедельникуса, констебль де’Буритто?
— Разумеется. – Андриано улыбнулся, хищно обнажая зубы. – Понаслышан. Жду-с. Волнуюсь, можно сказать.
— Да? – искренне удивился хакер.
— Разумеется. – подтвердил де’Буритто, взял Понедельникуса под локоть и осторожно, словно это был не человек, а ваза династии Минь, повел посетителя в свой кабинет.





Дело о летающих котах
— «Идиот» — это роман Достоевского, — ядовито заметил грузный капитан полиции Григорий Шмалько, потирая указательным пальцем свой мясистый пористый нос, — и я попросил бы этот архаизм по отношению ко мне не применять!
— Да что вы говорите! — всплеснул руками Василий Фернаго, худощавый частный детектив, выскакивая из кресла и округляя глаза. В эти мгновения он сам походил на пациента сумасшедшего дома, которого поразила еще и базедова болезнь. — А кот Бегемот — это прямой посыл к традиционной устоявшейся демонологии, но наши тупые лингвисты просто не знают, что и Бегемот, и Питон — это имена злобных духов, от которых, собственно, образованы нарицательные имена: и животного, и гада ползучего.
— Да, Василий, да! У нас вся литературная критика, вся академическая наука, да что там, все содружество ученых идет не в ногу, и только поручик Фернаго марширует верно.
— Ой, как смешно! Держите меня семеро! — захохотал Фернаго, вытирая тыльной стороной ладони проступившие от смеха слезы. — Вам, Шмалько, самое место в корпусе Мюрата, возвращающегося домой, несолоно хлебавши, прямо по Смоленской дороге. Юмор у вас отстал от жизни и навечно застрял там, в эпохе сумасшедших императоров да сынов спятивших самодержцев, там, где меня, слава богу, нет. Но еще раз повторяю: в этом деле замешаны такие силы, что методом вашей хваленой дедукции ничего не добиться.
— Вот если ты такой умный, поделись с нами, сирыми и убогими, об этом вас слезно молит сам генерал Селиверстов! — буркнул Шмалько. — Третий «висяк» за сутки, да я сам на колени стану, если только ты, Фернаго, дашь нам настоящую ниточку, но никак не те мистические бредни, что я выслушивал здесь за последние полчаса. И, потом, как можно строить какие-то версии, не выходя из кабинета?
— С лупой ползать в грязи, отыскивая волосок преступника в куче мусора? Нет уж, увольте! Это — позапрошлый век, как и сам ты, капитан.
Шмалько тем временем приблизился к висящим на стене грамотам и хмыкнул:
— Диплом об окончании Высшей Мистической Школы со степенью Магистра интуитивной сенсорики. Мило. Сертификат, подтверждающий присвоение титула майора Оккультной Полиции Уральского Военного Округа за подписью архиепископа Конгрегации Доктрины Веры. Это что за хрень, мистер Фернаго?
— А это, Шмалько, официальные гербовые документы, подтверждающие то, что я знаю, о чем говорю. Без бумажки — ты какашка, а с бумажкой — человек!
— Так ты не сыщик, а экстрасенс? — лицо Шмалько вытянулось. — Маг с чином выше моего? И это я здесь идиот?
— Тебя ведь прислал Селиверстов. Но если от меня нет проку, то к чему этот визит?
Григорий снова почесал нос, тряхнул сальными волосами и уставился поросячьими глазками прямо на Фернаго, усиленно размышляя, что бы такое задвинуть в ответ, чтобы не уронить честь мундира. По-видимому, ничего путнего в голову не приходило.
— Вы, Шмалько, не правильно глядите. Нужно сконцентрироваться на точке посредине лба.
— Издеваешься? — зло процедил полицейский. — У тебя же там челка.
— Вот именно, друг мой, вот именно! Я ведь себе не враг. Да и вам тоже.
— Ладно, будем считать, что этот раунд я уже проиграл. — Шмалько нервничал. — Пусть ты сто раз черный маг, но если вернусь без результата – Селиверстов с меня шкуру спустит. И давай уже на «ты», а то тошнит уже от интеллигентщины.
— Ладно. — Фернаго подошел к вешалке, облачился в серый плащ. — Перейдем на «ты». И я даже отправлюсь сейчас с тобой на место преступления. Только я не черный, а белый маг, и в наших кругах «черный колдун» звучит примерно так же, как среди вас «люмпен-недоучка». Надеюсь, это понятно?
— До чего же ты, Фернаго, заноза!
— В широкой попе правоохранительных органов, да, Гриша?
— Я бы даже сказал: вообще, в самом широком смысле заноза.
Глаза сыщика озорно блеснули:
— А выдернуть меня и поставить на место, стало быть, кишка тонка?
— Слышь, Фернаго, будь моя воля, я бы к тебе не пришел. — и полицейский вытер испарину со лба. — Но эти гниды убили трех девчонок. А малолетки даже школу не закончили. Так что можешь скалиться сколько угодно, но чтобы поймать этих уродов, я приму помощь даже от Сатаны.
Василий вдруг обернулся к окну и резко выкинул обе руки, соединив пальцы в некое подобие геометрической фигуры. Большие и указательные пальцы сыщика соприкоснулись, образовывая треугольник. Воздух дрогнул, как будто в сторону окна от ладоней Фернаго повалили клубы пара.
— Дешевые фокусы. — обронил полицейский.
За окном отчаянно мявкнула кошка и с диким завыванием рухнула вниз, видимо сорвавшись с подоконника.
— Могет быть, могет быть. — усмехнулся Василий. — Что-то кошки нынче разлетались. Наверное, к дождю.
— Да просто бедное животное как твою натужную физиономию увидело, так и рухнуло вниз в приступе ужаса. — парировал Шмалько.
Василий ехидно прищурился:
— А хочешь пари? Я сейчас нарисую, как лежит последний труп, запечатаю в конверт и отдам тебе, чтобы исключить возможность подмены.
— Знаем мы ваши фрайерские штучки с картами. Ты мне рисунок-то сначала покажи, а потом в конверт заклеивай. — и Шмалько даже просиял от того, как он ловко поддел сыщика.
— А легко, — сказал Василий, и тут же размашисто, крупными штрихами набросал девушку, лежащую на левой руке, с широко раскрытыми от ужаса глазами и с рваной ножевой раной на горле. — Гляди!
Полицейский нервно сглотнул:
— Последнюю девочку я еще не видел. Но другие лежали, уткнувшись лицом в землю. А рана была похожей, но со спины.
— Так спорим?
— Согласен. — капитан выпрямился. — Каковы ставки?
— Три щелбана. — глаза сыщика смеялись.
— Уесть хочешь, да? — обиделся Григорий. — Типа у нас все темные, про попа и Балду слыхать не слыхивали, так что ли? Только вот победитель-то кто? Дурак!
— Вот и будем в расчете. — Фернаго тем временем запечатал рисунок в конверт и вручил его Шмалько. — Так как?
Договорились. — капитан разбил руки.

Милицейский «уазик» тряхнуло на очередной колдобине. Скрипнули тормоза. Из машины, цепляясь за дверь, выполз Фернаго. Его лицо было бледным и осунувшимся. Сыщик едва сдерживал рвотные позывы.
— Какой русский не любит быстрой езды? — Григорий похлопал Василия по плечу. — Видать, ты — не русский. Что нам хорошо, немцу — смерть!
Фернаго поднял мутные глаза на капитана:
— А где здесь русские? Ты что ли? Сдается мне, горилка и сало — вот твой личный герб. И, вообще, типа: кто по ухабам с радостью не скачет, тот москаль, так что ли, незалежний ты наш?
— Бухти, бухти. — злорадствовал Шмалько. — Нормальные парни — все как огурцы. Одни только маги ничего не могут.
Василий промолчал, но брови сдвинул.
Хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, он сделал несколько неуверенных шагов по вязкой весенней грязи. Поскользнулся, но Григорий вовремя подхватил его и удержал от падения:
— Мы своих мордой в грязь не бросаем.
— А я так-таки уже и свой? — вымученно улыбнулся Василий.
— Ты же по эту сторону закона, значит: наш.
Еще двое полицейских отправились следом за сыщиком и капитаном. Рядовые закурили и держались в стороне, всем своим видом показывая, что в их помощи здесь особо никто и не нуждается.
Подойдя к оцеплению, Шмалько лениво вскинул руку в приветствии:
— Этот товарищ из органов со мной. Распоряжение Селиверстова.
Охранники смерили незнакомца изучающим взглядом и освободили путь.
Сыщик и капитан прошли в заброшенное здание так и недостроенной в свое время школы, что сиротливо стояла возле вокзала памятником российскому казнокрадству. На входе лежала девушка. Рука за головой, рваная рана на шее. Только вот не ножевая. Это был явный след укусов собаки.
— Кажется, я выиграл! — и Григорий достал из кармана конверт с рисунком, вскрывая его. — Рана-то другая.
— Плохо смотрел, капитан! — сказал Фернаго, присаживаясь на корточки возле трупа. — Я тебе четко шариковой ручкой все нарисовал.
Шмалько достал рисунок и в изумлении уставился на изображение. Оно было тем же, что и пятнадцать минут назад, но детали разительно изменились, словно Фернаго какими-то своими магическими фокусами смог не просто что-то дорисовать, а кардинально все переделать.
— Тебе бы в цирке работать, детишкам мозги пудрить. — обиженно проворчал капитан. — Ну, это не честно.
Василий тем временем принюхался, широко раздувая ноздри, точно гончая, берущая след. На мгновение зрачки глаз сыщика стали вертикальными, как у зверя.
Шмалько отшатнулся, уперся спиной в стену и тихонько, по-бабьи, завыл. Он был готов поклясться, что еще секунда и этот бледный зануда обернется вервольфом, тем самым, рвущим глотки.
Так это он, Фернаго, загрыз эту девочку! Он и сейчас потешается над законом. Васька перебьет сейчас всех: и самого Григория, и четырех бойцов из УГРО, стоящих в оцеплении, и двух рядовых, приехавших на «уазике»!
Эти мысли метнулись в голове капитана до того, как он успел выхватить пистолет и шмальнуть в воздух.
Фернаго вскочил, точно напружиненный, пнул стрелявшего в живот. Вторым ударом вышиб оружие, и замер в позе настороженного хищника.
В школу ворвались стражи порядка с пистолетами в руках:
— Кто стрелял?
— Не дайте ему уйти! — закричал Шмалько, показывая на Фернаго. — Эта сука наших девочек положила! Вот откуда он все знает! Тварь!!!
Шесть стволов тут же направили на грудь застывшего сыщика.
Но Василий и глазом не моргнул. Он словно принюхивался.
— Стреляйте по ногам, не дайте ему уйти! — истерил Григорий, все еще держась за живот, и отползая подальше от Фернаго.
Но Василий не двигался. Полицейские переглянулись. У сыщика не было оружия. Он не шевелился. И все же, судя по всему, именно он обезоружил Шмалько.
— Слышь, детектив, руки подними. — сказал водитель, который вел «уазик» и видел Фернаго уже не в первый раз. Так положено.
Фернаго медленно повернул голову и недобро оскалился:
— Не положено, а покладено. — и в тот же миг сыщик кувыркнулся в воздухе, сделал сальто, ударом ног выбил у двоих полицейских пистолеты и одновременно оказался за спиной вбежавших. — Вверх пли!!!
Все произошло так быстро, что полицейские подчинились рефлекторно и дружно вздернули руки. Четыре выстрела слились в унисон. Сверху свалилось что-то тяжелое.
Полицейские автоматически отскочили.
И только теперь Фернаго поднял руки:
— Что, уже таки никто не хочет поймать оборотня в магических погонах? Кажется, важный свидетель больше не взлетит и не замявчит. О, горе!
Полицейские пребывали в недоумении.
Окончательно разогнувшийся и успокоившийся Шмалько вышел вперед, осмотрел труп жирного черного кота, скривился и проворчал:
— Юродствуешь, сыскарь недоделанный? Киты у него разлетались, блин! Знал все, да? А сразу сказать не мог? И что за цирк тут устроил? Мне даже показалось, что это именно ты – маньяк. Я реально подумал, что ты девочек валишь. Я ж тебя чуть не грохнул!
— Я, господин начальник? Да ни в жизнь! — устало усмехнулся Фернаго. — Век воли не видать, но юродствовать — это не мое. А убиваю я лишь подонков, да и то без всякого удовольствия.
Шмалько нервно достал сигарету, сунул ее в рот не тем концом, поджег фильтр. Несколько мгновений Григорий пытался затянуться, но потом, поняв, что произошло, чертыхнулся, выкинул испорченную сигарету и затоптал ее.
Полицейские же, приблизившись, рассматривали труп с нескрываемым отвращением. Помимо того, что котяра был черным, так было в нем еще что-то неестественное. Казалось, что он сейчас оживет, обматерит стрелявших, и гордо удалится прочь на двух лапах.
— Что это, вообще, за тварь такая? — спросил Шмалько.
— Разновидность котов, полагаю. — Фернаго снова выглядел совсем утомленным, как пару минут назад, когда выползал из машины. У него даже проступили синие круги под глазами и до крови растрескались губы. — Поди еще, он родственник Бегемоту по отцовской линии. Мы сейчас ловко «завалили» при задержали отъевшегося «перса». Сдается мне, в этом нет ничего волшебного.
Григорий, склонился  над поверженным зверем:
— А мне предлагаешь в отчете написать: «Нападение сумасшедших летающих котов на школьниц»? Рана-то на шее от зубов покрупнее будет. Не выходит, Василий, у тебя «каменный цветок»! Коты девочек не «валят», они им в туфли писают. Да меня же не только Селиверстов, но и весь город на смех поднимет.
— И громче всех смеяться буду я. — сказал Фернаго, приближаясь к мертвому «персу». — Скальпель одолжи. Фокус покажу. Клянусь, Гриша: ни твой, ни кошачий скальп при опытах не пострадают.
— Обхохочешься! — Шмалько достал из кармана складной нож с китайским красным драконом на рукояти и подал его Василию. — Ты обещал без скальпов, без магии, без фанатизма и прочего гипноза. И уж будь любезен: найди в животине хоть что-нибудь! А то нам придется рапорт писать, что открыли пальбу по коту, ибо у консультанта по магии случился ложный приступ ясновидения.
— Так ведь скучно совсем без гипноза, товарищ капитан. — усмехнулся Фернаго. — Ну, ладно, пусть будет по-твоему.
Сыщик склонился над трупом, перевернул его. На правой лапе была заботливо намотана грязная повязка, стянутая для прочности морским узлом.
Разрезав ткань, Фернаго показал на скрытый под повязкой пластиковый браслет:
— Странно окольцевали, верно?
— Ну не томи, Вася! Признаю: пока все идет круто. – капитан отер шею тыльной стороной ладони. – Но что ты этим доказал?
— Шмалько, хочешь звезду на погоны? Тогда живо снимай эту дрянь, и — бегом в отдел!
— Не понял?
Фернаго вздохнул:
— Это модернизированный коротковолновой передатчик системы «Воздушный змей». Через него можно внушить что угодно. Убийца усадил  уже мертвого котика на балке и наблюдал за нами через вебкамеру этого самого «Воздушного змея». Он не ожидал, что мы так быстро обнаружим его «жучка». Он запустил программу гипнотизации, которую я и почувствовал. Не будь меня, вы бы перестреляли друга друга, а по сети пошла бы гулять видеозапись о безумных полицейских, «валящих» товарищей в реальном времени. Картинка с камеры «Воздушного змея» не пишется на сервер, а анонимно транслируется онлайн на один из сайтов. Но ее легко можно скриншотить.
— Зачем так сложно? – Григорий покачал головой.
— Похоже на месть. – Василий чихнул. – И, потом, если бы убийце все удалось, кто бы после просмотра такого фильма ужасов в интернете стал бы проверять дохлую кошку?
— И чем нам поможет передатчик? – капитан снял с трупа «Воздушного змея» и положил его в целлофановый пакет.
— У этой модели, — терпеливо пояснил сыщик, — есть маленький минус: она помнит частоту последнего запускающего программу сигнала. Сигнала с сотового телефона. Усек?
Шмалько моргнул, потом по лицу его пробежала судорожная улыбка, а еще через мгновение Григорий уже бежал к машине, возбуждено отдавая приказы.
— Эй, а как же моя награда, которая нашла героя? Спор-то я выиграл! — крикнул детектив вслед капитану.
— Потом! — отмахнулся Шмалько.
«Уазик» взревел, рванулся с места, точно гончая, почуявшая зверя.
А Фернаго сел на школьное крыльцо и откинул голову, облокотившись о стену. Что-то слишком все было легко и гладко, словно кто-то вел Василия ложным путем.

На свидание с другими мертвыми девочками Фернаго привезли в морг. Сыщик поежился от холода и нашатырного спирта, которым провоняло здесь все вокруг, и сам сдернул одеяла с погибших.
Раны на шеях были ножевые. Никаких следов когтей, никаких синяков, следов борьбы, точно девочки шли на смерть, как на праздник. И никакого магического флера: ни запахов, ни измененной структуры угасающей ауры, ни магических печатей — ничего. Просто мертвые дети, которым резали горло, словно цыплятам.
Все они ушли из дома после того, как около часа сидели в интернете. Все увлекались мистикой и засматривались сериалом «Хроники вампира». В остальном — обычные школьницы.
В кабине главврача Фернаго оставил автографы на десятке бланков, сунул в карман флешку, на которую ему скопировали фотографии с места убийства, милицейские отчеты и заключения патологоанатомов, и понуро побрел к выходу.
Там его уже ждали Шмалько и двое рядовых.
— Слышь, Вась, тут ерунда какая-то. – капитан отвел глаза. – Это с твоего телефона была запущена программа зомбирования. Впрочем, «Воздушного змея» включали четыре раза и методично с одного номера. Ты же потерял симку, правда? Ну, скажи, что потерял, ирод!!!
— И почему я не удивлен? — усмехнулся Фернаго. — Ладно, ведите меня в свой «обезьянник».
— Ну, скажи что-нибудь, Фернаго! — Шмалько потряс частного детектива за плечи. — Я не настолько тупой, чтобы не понимать, что тебя грамотно подставили. Сейчас Селиверстова приперли к стене этими фактами, но ведь все вскоре разъяснится?!
— Гриша, ты ведь уже догадываешься, кто я такой, верно? А тут девочки с ножевыми ранениями и при этом, самое главное — они полностью обескровлены! Кому поверят, мне, постоянно нуждающемуся в человеческой крови, скажем так, из-за редкой формы болезни, или неоспоримым фактам?
— Но ведь там ножевые раны, а последнюю, хоть и загрызли, но просто убили, кровь из нее не выкачивали! Ты же сам вывел нас на этого чертового кота!
— Чтобы сильнее запутать следствие, правда, Шмалько? Ладно, делай, что должен.
— Вась…
— Ну чего?
— Ведь это был не ты?
— А ты у Селиверстова спроси, где я беру кровь для восстановления тромбоцитов. У меня, вообще, нет мегакариоцитов, из которых при фрагментации и образуются эти самые тромбоциты.
— Слушай, Вась, а нельзя не умничая?
— Отчего же? — Фернаго пожал плечами. — Моя кровь не сворачивается, я могу умереть как царевич Алексей от любой царапины. Лекарства не помогают. А вот алхимия Гриши Распутина творит чудеса. Кровь отторгает лекарства, но если эту самую пресловутую кровь пить, происходит чудо. Феномен, не поддающийся объяснению. Так что передачи мне будешь носить донорской кровью.
— Только не свисти, Вася, что ты — вампир, которого можно убить лишь осиновым колом. — Шмалько посмотрел на детектива с мольбой.
Фернаго усмехнулся:
— Настоящие вампиры — твари тупые, безмозглые и мерзкие, думающие только о еде. Я их всегда считал тупиком цивилизации, и, извини, презирал, как позорящих все возможные мыслящие народы.
— Успокоил, блин!
Один из конвоиров поднял было руку в крестном знамении, но тут же, устыдившись, отвернулся, словно отвлекся на проезжающий автомобиль.
— Ладно. — вздохнул Фернаго. — Некогда мне тут с вами лясы точить. Везите уже. Мне нужна одиночная камера. Ноутбук с выходом в сеть. Лучше с программой-шпионом, чтобы вы были в курсе на какие клавиши я давил, на каких сайтах ползал.
— Да ладно тебе, Фернаго. Все утрясется. Найдем мы того, кто тебя подставил.
— А если это сам мессир Воланд? — усмехнулся сыщик.
— Воланд-де-Морта не существует, — пожал плечами Шмалько, — кажется…
Фернаго с тоской посмотрел на капитана:
— Де-Морт, говоришь? М-да, sic transit gloria mundi .
— Чего? — не понял Шмалько.
— Да так, издержки образования. Сам в шоке.
Капитан обиженно засопел.
Василий усмехнулся:
— Воланд — это не страшилка из Гарри Поттера, не слизняк, тырящий философские камни из недр канализации, а имя князя тьмы из «Мастера и Маргариты». Впрочем, Булгаков его тоже не выдумывал. Воланд просто есть.
— Ой, да ладно! Чо, реально? — изумился Шмалько.
— Ага, Гриша, зуб даю.
— Да ну тебя, балабол! — и, уже обращаясь к бойцам, капитан добавил. — Детектив Фернаго арестован по недоразумению, чтобы никакого самоуправства! В «одиночку» его, и выдайте все, что просит.
— Ноутбуки, телевизоры, мягкие диваны и вид на море… — проворчал один из полицейских. — Товарищ Шмалько, нам, что: его в гостиницу оформить?
Капитан вопросительно посмотрел на детектива.
— Пусть свозят меня домой, поднимутся со мной в рабочий кабинет, я возьму свой ноут. Так будет проще для всех. Программа слежения у меня есть.
— Слыхал, что детектив сказал? — прикрикнул на подчиненных Шмалько. — Выполнять. Это приказ.

Василий Фернаго вот уже час «висел» на сайте «Врата Изиды», зарегистрированный как «Гор».
Собственно, таких ников у сыщика было до десятка на каждом значимом форуме. Но этот сайт был для подростков. Здесь сшибались в словесных поединках юные максималисты, где площадная ругань была весомым аргументом. Конечно, администрация сайта банила грубиянов, но разве можно остановить словесный понос школьника, если тот свято верит в свою правоту?
Фернаго ждал, не пропускал ни одной реплики. Он раскидывал сеть липких слов, намекая, что он, Гор, начал жертвоприношение, чтобы умилостивить темных богов. Он пользовался жаргоном люмпенов, стараясь держаться по-хамски воинственно. Он даже получил предупреждение от администратора.
И вот на сайт заглянул «Повелитель мух». Сначала он светился иконкой в углу сайта, а потом – кинул реплику, от которой Василию стало не по себе.
«Жертва хороша только тогда, когда ты отдаешь что-то, несомненно, ценное. Например, собственную руку или глаз. Убить черную курицу — фи, это не жертва!»
Фернаго сразу почувствовал не просто опытного человека, но, несомненно, мага, зачем-то явившимся на подростковый сайт. У Василия мелькнула и мысль, что этот колдун просто умен не по годам, но еще очень юн, только осознал свою силу, потому и ошивается среди сверстников.
Ничего не происходило, но воздух в одиночке стал наэлектризованным. Все неуловимо менялось вокруг сыщика.
Казалось: и Василий, и «Повелитель мух» вышли из мрака как два чудовища, как порождения тьмы, — но встали по разную сторону закона, взбугрили жирные загривки, оскалились, подняли хвосты и начали сходиться.
Возникло ощущение, что «Повелитель мух» вырвется из монитора. Предчувствие это было настолько явственным, что Фернаго непроизвольно отодвинулся.
А потом в одиночной камере стало темно, словно через вентиляционную вытяжку просочился горклый дым пожарищ. Глаза заслезились. Враг сделал первый шаг. Значит, он, точно, понимал что делает и кому противостоит!
Василий отпрыгнул от компьютера, прижался спиной к железной двери, сжал кулаки и глухо низко зарычал.
Враг появился в камере черным сгустком дыма. Он проступил в виде человеческого силуэта с рогами то ли на самой голове, то ли на шлеме. Неощутимый физически, потусторонний ветер развивал полы его инфернального плаща. И пахло серой и табаком.
Фернаго догадывался, что перед ним не маг, а демон, вот только что-то с ним было не так. Нечто неуловимое, но фальшивое сквозило в рогатом силуэте, словно обиженный ребенок пока лишь примерял костюм сил зла. Но что-то мешало Василию видеть сквозь тонкую пелену. И очень хотелось пасть на колени, покориться. Решимость ринуться в бой таяла на глазах. Фернаго ощущал эту магическую атаку, она была разлита в воздухе приторной патокой. Еще пара секунд – и сыщика бы сломала чужая воля!
За секунду до того, как броситься на противника, Василий сунул руку в карман, сжал в руке старый серебряный амулет, доставшийся ему от деда. Острые края впились в кожу. Боль вернула ясность сознания. Пораженческие настроения словно сдернуло порывом ветра. Исчез и враг. У стены никого не было: ни демона, ни магического флера.
Из динамиков ноутбука неслась странная, булькающая музыка, сопровождаемая даже не словами, а шаманскими выкриками, до бесконечности растянутыми гласными, которые никак не смыкались в единое смысловое пространство.
Эта мелодия походила на завывание ветра в печной трубе, на дым над водой, на туман над оврагом. Это смахивало на стук капель по берестяной крыше, на шелест ежика, запертого дома и нашедшего старую газету… На что угодно, только никак не на осмысленные заклятия.
Это была музыка диссонанса. Периодичность звуков создавала впечатление марша, который резал уши. Эта какофония проникала в сознание исподволь, с тайного входа, ибо разум отказывался впускать ее в себя.
До крови закусив губу, чтобы снова не впасть в транс, Фернаго отпрыгнул, но не к стене, где снова стал проступать рогатый силуэт, а к ноутбуку.
С силой захлопнув крышку компьютера, Василий на мгновение прислушался. Музыка все еще хрипела в динамиках. Враждебная магия еще жила.
Фернаго перевернул ноут, чтобы вытащить батарею питания, и тем самым полностью обесточить компьютер, как за спиной повеяло могильным холодом. Василий успел нажать на кнопку, батарея выскочила и утратила соединение с контактами. Ноутбук булькнул в последний раз, точно захлебнулся.
И в тот же миг, как черная ворожба поперхнулась собственными звуками, на Фернаго прыгнула огромная собака. От нее даже несло псиной. Когти вцепились в спину. Фернаго почувствовал зловонное звериное дыхание.
Теперь стало ясно, как убили девочек. Этот маньяк заставлял детей приходить в место, где был спрятан «Воздушный змей» и появлялся там в зверином облике. Наверное, ему доставляло удовольствие ощущение своего всемогущества, вездесущности и неуловимости. Он и сюда явился не затем, чтобы убить догадливого сыщика, а чтобы наглядно продемонстрировать свое преимущество.
Он был страшно тщеславен и ревнив этот злой бог из ноутбука.
А еще стало очевидно, что из этой передряги Василию уже не вывернуться.
Отпустив вожжи разума, Фернаго действовал интуитивно. Он  взмахнул руками за спину так, что слезы выступили из глаз, молниеносно, до боли в суставах, сцепил пальцы на собачьей шее, а потом перекинул зверя через себя, навалился на него всем своим весом, ощерился, словно сам был хищником.
Около двух мучительных минут тварь в руках Фернаго рвалась на свободу. Желтые зубы клацали, едва не касаясь лица. Слюна капала на манжеты рубашки, но Василий упорно повторял шестьдесят третье имя бога, выдыхая его по слогам.
Суча лапами, зверь, подмятый человеком, рассекал воздух, но силы Фернаго таяли, а зверь не слабел. Глаза собаки расширились и бешено вращались. Враг явно не ожидал такого отпора.
А потом псина внезапно обмякла. Но Фернаго не верил в победу, он боялся отпустить зверя, ожидая подвоха.
— Дежурный! — крикнул Василий, но голос подвел. Раздалось лишь жалкое сипение.
Еще секунда, и Фернаго понял свою ошибку: демон решил изменить тактику боя. Он применил золотое правило египетского бога Сета: не можешь победить силой, разрушь соперника изнутри! Не смог напугать – проникни в  его душу.
В этом была насмешка судьбы. Только яростный Сет был защитником богом солнца Ра, Единственный из богов он низверг змея Апопа. А еще Гор и Сет могли сливаться в двухголовое божество Херуифи.
Нести в себе безумие врага, слышать всегда в голове его змеиное шипение – слишком высокая цена за победу. Но, похоже, иначе этого маньяка не остановить.
Василий ощутил, как дым змеею вползает в него через глаза. Сыщик ощутил, как слезы сами стекают по лицу, как в голове пульсируют слова экзорцизмов, как мозг взрывается изнутри и растет, расширяясь во все стороны, порождая новую вселенную.
Василий понял, что теряет сознание. Разум не выдерживал этого безумия. Губы шептали заклятия, но, похоже, магия не действовала.
А потом тьма накрыла детектива одеялом забвения.

В кабинете Селиверстова на подоконнике цвела герань.
Василию Фернаго это нравилось. Он помнил такие же цветы в деревне Пустуево, и штопанные ситцевые занавески на окнах домов, и плывущую летнюю жару, и подступающие к околице сказочные леса. Это было в далеком детстве.
Сейчас деревни нет. Нет ни печных труб, ни покосившихся заборов, ни сгнивших бревен — ровным счетом ничего — пустота. Осталась большая поляна в лесу, уже подернувшаяся маленькими, словно игрушечными соснами…
— Как вы, вообще, догадались, Василий, что эти убийства были совершены без всякой магии? Ведь вы же — ходячее подтверждение всех детских кошмаров. — Селиверстов отставил чашку с дымящимся кофе в сторону и посмотрел в глаза частному детективу. – Вот вы даже человек наполовину.
— Я вас умоляю. — усмехнулся Василий. — Что ж вы меня вот так сразу к нечисти записали? Я ведь розовый и пушистый. Я – Истинокс обыкновенный.
— А если без этих ваших интеллигентских штучек?
— Не, ну без этого никак! — Фернаго отхлебнул чаю, и глаза его смеялись. — Гений всегда выделяется на фоне остальных именно степенью своей шизоидности. Заберите у гения его безумие, и пред вами останется заурядный болван… Кстати, все так и думают, что гений — это человек с причудами, что в корне не верно, если смотреть на это с нашей, оккультной стороны. Гений — это дух, временно живущий в человеческом теле. Гений движет вперед нашу культуру, но он вовсе не человек. И таких вот «засланцев» среди нас, я полагаю, очень много. Просто некоторые превращаются в люми, а некоторые — в Фернагов.
— А все же? На месте преступления вы обнаружили черного кота, грех было усомниться в магическом правонарушении. Черных зверей всегда любили приносить в жертву. Или я ошибаюсь?
— Все сложилось слишком просто. — ответил Василий. — Вот именно это и не давало мне покоя. И потом эти «смс» с моего номера. Легче пустить в мой телефон вирус, меняющий адреса, нежели добиваться этого магией. Меня явно вели в нужном направлении, и делали это хакеры наивысшей категории. О том, что «перс» был уже мертв в тот момент, когда мы только прибыли на место происшествия, я знал. Оборотни ненавидят кошек. Но я не предполагал в этой истории след египетских мистерий.
Генерал ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу. Похоже, он нервничал:
— Все-таки чернокнижники осваивают передовые технологии?
— Нет. Думаю, ребятки заигрались в «GTA» или что-то вроде того, где можно убивать людей пачками и штабелями укладывать; вот у них башню и сорвало. — продолжил Фернаго. — Уверен, они даже не понимали, что игры давно кончились.
— Собственно, они украли из электронной базы ФСБ разработки «Воздушного змея», того самого, который подключали к радио, и которым зомбировали целые города в добрые советские времена. — Селиверстов прикурил и задумчиво потер переносицу. — Их уже раскололи. И поставили бы мы их к стенке, да они разработали некий двоичный код, сигнал, влияющий на подкорку, заставляющий людей впадать в транс и подчиняться дистанционно. Они собирались так чужими руками грабить банки. И эти четыре девочки были их первым тестом. Они выискивали наивных детей на мистическом сайте, взламывали личные компьютеры, заставляли девочек приходить в определенные места и добровольно умирать. Один сидел за компьютером, а второй — резал девчушкам горло. Проверяли, паскудники, как долго держится их гипнотическая власть!
— А потом один из этих двоих струхнул, тот, кто сидел за компьютером. — Фернаго снова отхлебнул кофе. — Понял, что на них непременно выйдут. Не знаю как, но вместо девушки он случайно запеленговал кота, убил его и оставил на месте преступления. Он словно хотел показать своему подельнику, что тоже способен на все.
— Да. Как-то так. — согласно кивнул головой Селиверстов. — С этой камерой на лапе открылось много интересного. Мы восстановили из кэша запись наблюдения. В четвертый раз у них что-то пошло не так. Гипноз рассеялся. Девушка очнулась, обернулась, и, похоже, узнала убийцу.
Капитан Шмалько, сидевший до этого молча, вскинул голову:
— А потом этот компьютерный гений загрыз девчонку в буквальном смысле, зубами. Ну почему я не пристрелил их при задержании?
— Потому что у тебя, капитан, была директива. Хватит об этом! Преступление раскрыто. Убийств больше не будет. На этом и закончим. А сейчас мне нужно на ковер: отчитаться о проделанной работе. — Селиверстов всем своим видом показывал, что совещание закончено. — Шмалько — у тебя три дня отгула. Фернаго — а тебя уже ждут в бухгалтерии. Все. Поставим на этом точку.
Выйдя из кабинета, Фернаго обернулся к Шмалько:
— Слушай, а выкрал документы и «Змея» из ФСБ, а потом изгалялся над котом именно Селиверстов младший?
Шмалько потер свой мясистый пористый нос и сказал:
— С чего ты так решил?
— Да хотя бы с того, что ты не смог пристрелить его на месте. Селиверстов не мне одному кровь поставляет, но и сынку своему. А раз они еще смогли разработать собственный сигнал для «Воздушного змея», работающий с конкретным пользователем сети, то сейчас эти умники под присмотром спецслужб, но в собственной закрытой лаборатории мастерят для нас новую гадость.
— Слушай, я все никак не пойму. — и капитан нахмурился. — В этом деле вроде нет мистики. Но как ты угадал, что тут замешан черный кот, как ты сбил его с крыши в своем кабинете? Он что, был еще живым и лез к нам со своей вебкамерой? Может, это ты его, «перса», тогда завалил? Вот убийцам и пришлось выставлять чучело, по которому мы, как дураки, палили, опять же, по твоей наводке?
— Ждал, ждал, когда же ты не выдержишь. — Фернаго стал довольным, как кот, завидевший крынку со сметаной. — Я же иллюзионист. Ну не знал я про зверюгу. Ну не знал! Но у меня есть фирменный прикол, о котором тебя не предупредил Селиверстов. Каждый раз, когда ко мне обращается кто-то из новеньких, я просто не могу устоять от искушения показать какой-нибудь простейший фокус, особенно если это закоренелый атеист, вроде тебя, Шмалько. Падающие летящие коты — это всего лишь трансляция объемного голограммного изображения. Передатчик я специально установил в кабинете, чтобы разводить доверчивых капитанов. Ладно, поменяю картинку кота на орущего гангстера, разбивающегося об асфальт. Сделаю полиции приятно.
— Ну, ты, блин, и жук! – фыркнул Григорий. – А с компом ты хорошо придумал. Мы всех этих гениев недоделанных прямо по айпиадресам взяли. Странно, что наши вундеркинды не позаботились даже стереть истории журналов своих посещений.
— Молодость самоуверенна. – улыбнулся сыщик.
«Ах, как ты прав! – прошелестел в голове сыщика змеиный голос. – Управлять сознанием подростков – удовольствие ниже среднего, но поселиться в голове мага – это прелестно».
Фернаго почувствовал головокружение и прислонился к стене.
— Ты, Вася, как? – Шмалько озабоченно всматривался в побледневшего сыщика. – Что, опять торкнуло?
—Ты иди, Гриша. – прошептал Фернаго. – Не беспокойся. Это наследственное. Гипертония обыкновенная. Сейчас отпустит.
—Точно? – не поверил капитан.
—Высоконравственные оборотни испытывают страшные муки совести, убивая толстых капитанов, сующих свой нос в чужие дела.
—Ой, да ладно, так бы и сказал. – и Шмалько обиженно пожевал губами. – А ты, Вася, и впрямь, заноза в широкой попе правоохранительных органов!




Дело о TORкнутом поколении
Капитан полиции Григорий Шмалько сидел в кресле, закинув нога на ногу. Он размахивал незажженной сигаретой, совсем забыв о ее существовании:
— Смерть четверых подростков! Да тут на уши поставлена не только наша доблестная служба, но и администрация города! И ладно мэрию волновали бы эти дети, так нет же! У всех шкурный интерес! Час назад Селиверстов лично ко мне приперся! Сам бледный, аж трясется. На колени: бух! Спаси, дескать, сына! И ведь чуть челом не бьет, зараза! — Шмалько нервно сжал кулак, заметил раздавленную сигарету и с сожалением отправил ее в урну. — Ага, спаси его, а как этот его младшенький гений девок налево и направо мочил — это, типа, ошибки молодости!
Шмалько полез было в карман за новой сигаретой, но передумав, лишь махнул рукой:
— Да потом еще эта ФСБешная гнида Борисов по служебной линии названивает, и дает сроку три дня, чтобы я, ты слышишь: именно я прекратил череду смертей! Нет, ну, Вася, это, по-твоему, нормально?! Он мне кто, начальник? У него своя контора!
Василий Фернаго — частный сыщик, к помощи которого прибегали во всех странных, аномальных ситуациях, появлявшихся в ходе того или иного следствия, сидел за столом, играл по ноутбуку в стратегию, и рассеянно, вполуха, слушал капитана.
Звуки скрещенных мечей, крики, взрывы доносились из динамиков компьютера, но это не смущало Шмалько. Наоборот, похоже,  полицейскому так было легче.
Более того, Григорий отчаянно избегал смотреть в сторону Фернаго. Он, сидя по правую сторону от сыщика, отвернулся в сторону, словно побаивался увидеть что-то лишнее на мониторе.
— Вот черт! — в сердцах ругнулся Фернаго и отшвырнул от себя серебристую беспроводную мышку. — Опять обошли с флангов! Нет, ну кто так игры пишет!!!
— Вот именно из-за этих гребанных игр нас и вздрючили по полной программе. — Шмалько боязливо покосился на ноутбук и даже отодвинулся, точно компьютер мог заразить его каким-нибудь банальным, но вполне реальным ОРЗ.
Василий потер переносицу указательным пальцем и насмешливо покосился на собеседника:
— Говоришь, сам полковник Борисов тебе позвонил, лично?
— Угу. — обреченно подтвердил Шмалько. — Чего теперь делать-то? Если этот жирный боров возьмет нас с Селиверстовым в оборот, то тут не только со звездочками распрощаться можно, а вообще, по этапу уйти.
— Это да, Сергей Борисов — всем сволочам сволочь! Можно сказать: коронованный и в законе помазанный царь стукачей города. Но если он позвонил, значит, кресло под ним сильно зашаталось. В общем, Гриша, ничего бояться не надо. «Кто чего боится, то с тем и случиться» .
— Слушай, давай вот только без твоих этих штучек: без умничанья и цитат. Мы парни простые, деревенские, с окраины империи. А не боится у нас только дурак.
Фернаго сложил руки в замок и удивленно уставился на капитана полиции:
— И ты, Шмалько, стало быть, всерьез испугался этой крысы? Борисов же, как институтка, в обморок упадет, стоит ему кровь на пальце увидеть.
— Однако стоит ему бровью пошевелить — и нас всех потянут на внутреннее расследование по делу: впиши сам, что душе угодно.
— Бровями у нас только Брежнев правильно шевелить умел. — усмехнулся Фернаго. — Ладно, ближе к сути.
— Я и говорю. — Шмалько вздохнул. — Четверо парней вчера вечером одновременно в девять пятнадцать умерло прямо перед своими мониторами. И журналисты это разнюхали. Знаешь, что сейчас будет? — капитан сделал жест усечения головы. — Газеты и телевидение сейчас эту утку по всему миру запустят. Они же завопят о сайтах-убийцах. И где? На Урале! Не в какой-нибудь незалежней Польше или в ихних Америках, а в самой глубинке России!
— Четыре хитреца на сундук мертвеца, йе-хо! И бутылка рома! — рассеянно протянул Фернаго, поднимаясь из-за стола. — А Митька Селиверстов, я, так понял, в эту четверку не вошел, потому что выжил. Да, Селиверстовы там, Селиверстовы здесь. Без них не украсть, без них не сесть.
— Слушай, Вась, ну не до шуток! Младшенький Селиверстов просто тупо сидит и пялится в компьютер. Дышит, но как будто в коме. Вошел я в этот их закрытый якобы шифровальный кабинет, так у меня волосы даже на руках дыбом встали! Вася, я такого еще не видел. — Шмалько вновь хотел потянуться за сигаретой, но вместо этого отер с шеи капли пота. — И главное: кто? Младшенький Селиверстов! Шалопай, балбес, но компьютерный гений! Ведь не папочка же его к особистам запихнул!
— Ага, — согласился Фернаго, остановившись у окна, — это мы с тобой для мальчика так постарались. Ну что ты к парню цепляешься? Не убивал он тех девочек. Ну, вот кота, да — завалил. Но ведь раскаялся, осознал. Работает на Минобороны.
— Вась, давай не будем опять о законе и благодати! Ты ж прекрасно понимаешь, что если смерти повторятся, то сюда следователи повалят не только из Екатеринбурга, но и из Москвы! Они в своих столицах ничего о нас не знают, примутся учить, выпендриваться.
— То есть, Гриша, ты не столько рецидива боишься, сколько московских «штучек», которые быстро тебе покажут, кто мы тут все есть? — в глазах Фернаго зажглось нескрываемое ехидство. — Браво, Шмалько! Вот это профессионализм, вот это битва за честь мундира!
Шмалько кинул в сторону частного сыщика такой яростный взгляд, что казалось, —полыхнут шторы.
— Четыре мертвеца, йе-хо! — снова задумчиво протянул Василий. — Вчера в девять пятнадцать. Без объявления войны...
Капитан поерзал на стуле.
— Надеюсь, Шмалько, твои люди хотя бы скриншоты или просто фотки с мониторов сделали? — Фернаго отвернулся от капитана к окну, распахнул его внутрь и вдохнул воздух полной грудью.
— Нет, ну мы поступили лучше. Мы не только сфоткали мониторы, но и сохранили на флешку путь к сайту. И во всех случаях он вел в одно и то же место.
— Во «Врата Изиды»? — Фернаго смотрел во двор.
— Нет, Вася.
— Уже интересно. — детектив, наконец, развернулся и протянул руку к Шмалько. — Имя, сестра, имя!!!
Григорий приподнялся, достал из карманов помятых штанов флешку, подал ее Фернаго.
На лице детектива мелькнула тень азарта гончей собаки, взявшей след. Он схватил флешку, прыжком очутился за ноутбуком и через секунду разочарованно поднял глаза на Шмалько:
— Гриша, кто-нибудь попытался сразу, на месте преступления, перезапустить игру?
— Нет. Игра у всех погибших уже была открыта.
— Эх, Шмалько! Это была временная память Кэша. Возможно, сайт исчез даже не в девять пятнадцать, а в девять четырнадцать. И вот что мы имеем? Ссылку на несуществующий ресурс интернета. Пять фотографий с разных мониторов с открытой онлайн игрой, на которых не оказалось стоящих рядом механических, а не электронных часов, четыре трупа возле танка и пускающего слюни младшего Селиверстова. Кстати, а как этот-то болван великовозрастный умудрился в закрытом шифровальном отделе не работу работать, а в игрушечки дуться?
— Мы тоже думали, что это какое-то компьютерное облучение, чтобы по-хитрому украсть Митькины наработки.
— Думали они. — Фернаго поколотил пальцами по столу. — Не думать нужно, а работать, работать, и еще раз работать.
— Слушай, тошнит уже от этой демагогии. — Шмалько, похоже, обиделся. — Про то, что Селиверстов-младший мог неудачно испытать свою гребанную программу по дистанционному управлению сознанием отдельных индивидуумов, мы и без тебя догадались. Ну не было у Митьки открытых программ, кроме этой дурацкой игрушки, не было!
— А это, вы, Гриша, посмотрели, когда интернет свернули, или с вами все-таки компьютерщик был?
Шмалько открыл рот и тут же его закрыл.
— Понятно. — Фернаго захлопнул ноутбук, небрежно сунул его в сумку. — Поехали, что сидим?

Дмитрий Селиверстов представлял собой жуткое зрелище. Он сидел в офисном кресле, тупо глядя в одну точку. Застывшее на его лице выражение напряжения геймера, входящего в раж, достойно было кисти художника.
Младший Селиверстов символизировал целое поколение, выросшее на компьютерных играх, воспитанное именно на сдаче ЕГЭ. Вот такими болванчиками и представлялась Фернаго вся золотая молодежь.
Василий даже поймал себя на мысли, что он пытается спасти не столько Митьку, сколько всех подростков, застывающих перед экранчиками планшетов с таким же безмозгло-одухотворенным лицом.
Компьютер Селиверстова младшего спал. Черный экран скрывал мглу, которая клубилась внутри микросхем, тьму пристально вглядывающуюся в лица вошедших.
Фернаго, Шмалько и дежурный офицер с ничего не выражающим лицом, стояли в маленьком кабинете без окон, и молчали.
Частный сыщик закрыл глаза и втянул в себя воздух:
— После происшествия не проветривали?
— Никак нет. Никого, кроме нас троих, здесь не было. Даже полковник Борисов и генерал Селиверстов не стали переступать порог: постояли у открытых дверей и удалились.
— На счет меня распоряжения были? – Василий уловил запах перегревшегося компьютера и что-то токсичное, похожее на сохнущую краску.
— Так точно. Велено исполнить любую просьбу, даже самую необычную. — офицер стоял, вытянувшись в струнку.
Фернаго оглядел ФСБешника с нескрываемым любопытством:
— Так-таки любую?
Шмалько вдруг вспомнил последнее дело об убийстве геев, получившее широкую огласку, и зловеще усмехнулся:
— А ну как Фернаго потребует сюда мальчиков и водки?
ФСБешник был молод. Он густо покраснел и отвел глаза.
— Не слушай капитана. — отмахнулся Фернаго. — Это он злобствует. Но я должен остаться здесь один, со своим ноутбуком. И непременно включите все камеры слежения, которые тут понатыканы. Если увидите, что я упал и не поднимаюсь в течение пяти секунд, вламывайтесь сюда и немедленно выносите меня на свежий воздух. Балкон рядом есть?
— Да! — офицер снова стал невозмутимым.
— Пусть будет открытым. Если что: тащите меня туда. Кондиционеры и вентиляторы окажутся бесполезными. А ты, Шмалько, проследи, если не хочешь, чтобы меня отсюда увезли прямо на кладбище. Усек?
Григорий привычно отер шею рукой и проворчал:
— Да уж постараюсь…
— Вот и ладненько.

Василий Фернаго — частный сыщик, специализирующийся на оккультных, мистических преступлениях, стоял в небольшом шифровальном кабинете без окон, воздев руки к потолку, возвышаясь над безвольно сидящим в кресле телом Селиверстова-младшего.
Шмалько в соседней комнате буквально впился глазами в изображение с вебкамеры. Он видел сыщика со спины, и оттого сильно нервничал.
Еще трое лейтенантов, наблюдающие за кабинетом с других ракурсов, не были такими напряженными, они откровенно зевали, но глаз от картинки не отводили.
Зачем Фернаго минуту назад вообще поднялся из-за стола с ФСБешным компьютером и со своим собственным включенным ноутом — было непонятно.
И вдруг что-то случилось с камерами наблюдения. Вокруг Фернаго начал подниматься желтый дым. Он рос стеною.
У одного из лейтенантов от неожиданности отвисла челюсть и изо рта выпала горящая сигарета, которая обожгла ему кисть руки.
Шмалько даже не обернулся на чертыхающегося ФСБешника.
А потом дым мгновенно скрыл фигуру Фернаго, словно поглотил ее.
— Что за хрень? — закричал тот офицер, который провожал сыщика в тайную шифровальную комнату.
Лейтенанты, схватились за табельное оружие и влетели в комнату Дмитрия Селиверстова.
Первый взгляд «особисты» кинули не на туман, сожравший сыщика, а на свой бесценный шифровальный компьютер.
На обоих экранах, как местного монитора, так и раскрытого ноутбука была развернута игра. Пылающий средневековый замок осаждала разношерстная армия нежити. Камни летели со всех сторон: как в башни, так и со стен, создавая странное, ирреальное чувство, будто это и не игра вовсе, а ролик или даже целое кино.
Музыки, обычно идущей фоном в играх, не было совсем: лишь грохот взрывов, испуганное ржание лошадей и гортанные крики команд.
Но самым странным оказалось то, что Василия Фернаго в комнате не было!
Возле кресла, в котором сидел парализованный Дмитрий Селиверстов, на месте, где только что махал руками частный сыщик, клубился плотный, непроницаемый желтый туман.
ФСБешники, убедившись, что с их компом все в порядке, оторопело уставились на вихрящийся дым, боясь не то чтобы приблизиться, но даже ткнуть в него чем-нибудь. У одного из офицеров затряслись руки.
И только капитан полиции Григорий Шмалько был уверен, что там, внутри этого тумана, Василий Фернаго, непременно живой и здоровый, бьется с армией виртуальных врагов или материализовавшихся компьютерных вирусов!
С криком Шмалько ворвался сначала в кабинет, а потом, оттолкнув оробевших «особистов», и внутрь тумана. Шаг – и все изменилось!
Увиденное поразило Григория. Внутри магического флера не было Фернаго. Вместо него капитан обнаружил висящую живую карту лабиринта, странным образом похожую на какую-то сложную микросхему.
По извилистым дорожкам припоев двигались красные точки. Григорий понимал, что такого не может быть, но связавшись однажды с Василием Фернаго, он уже не думал о физических законах и все чаще следовал интуиции, какие бы бредовые идеи она не подсовывала.
Если здесь, внутри тумана, нет Фернаго, но висит перед глазами живая схема, значит он — там, внутри; он — один из красных движущихся маячков!
Точки стремились снизу вверх. Они явно торопились подняться из нижнего квадрата сотен коридоров в огромное пространство сверху.
Этот верхний серый квадрат, более всего похожий на чип, начал моргать, точно перегревался. Нужно было срочно отключить живую схему, но вокруг не было ни шнуров, ни кнопок, ни даже завалящего джойстика, словно изображение транслировалось из другого места.
Секунду Шмалько сомневался: выстрелить ли ему по невидимым сейчас компьютеру и по ноутбуку, или, все же, пальнуть по мерцающему чипу висящей в воздухе платы какого-то непонятного устройства.
В последний момент, побоявшись, что нанесет вред Фернаго, Шмалько отбросил пистолет в сторону и ударил кулаком в верхний мерцающий квадрат живой карты.
Раздался хлопок. Запахло горелой проводкой. А еще через мгновение взвыла противопожарная сигнализация, и капитана полиции обдало водой.
Туман начал таять от капель, он больше не походил на непроницаемую стену, он исчезал, стекал к ногам.
Вышедшие из оцепенения лейтенанты кинулись вперед, подхватывая появившегося Василия Фернаго, который, как только родился из тумана, так тут же и рухнул без сознания.
Оба монитора: и ноутбука, и компьютера —погасли.
Фернаго выволокли к балкону, оставив Шмалько стоять среди лужи, завывания сигнализации и мертвых компьютеров.
«Кладбище домашних любимцев» — почему-то подумал Григорий, имея в виду не только сгоревшую технику, но и роман Стивена Кинга, читанный им, капитаном, в далеком и таком смешном девяносто третьем году.
Дмитрий Селиверстов, по-прежнему, сидел, точно мумия.
Шмалько хотел уже развернуться и выйти, чтобы обсушиться и привести себя в порядок, как Селиверстов-младший дернулся на своем стуле, свалился в воду и дико закричал.
И вот тут капитан полиции Григорий Шмалько не выдержал и рухнул на пол без сознания.

В кабинете генерала Селиверстова все было по старому: цветущие герани на подоконниках, портрет Путина над головой, шкаф с книгами, которые никто никогда не читал, бронированный сейф и зеркало в полный рост на входе.
В комнате сидели трое: сам Селиверстов старший, капитан полиции Григорий Шмалько и частный сыщик Василий Фернаго.
Генерал выглядел устало. Его лицо было осунувшимся, синие круги под глазами превратились в настоящие мешки, даже усы — и те обвисли.
— А теперь, Вася, давай без протокола. Что вы там нарыли?
Шмалько хрюкнул от смеха, потому что полицейский термин применимо к магу показался ему забавным. Капитан живо представил себе Фернаго в синей робе, копающего ход в микросхемах и напевающего: «Четыре хитреца на сундук мертвеца, йе-хо-хо! И бутылка рома!»
Фернаго скромно пожал плечами:
— А что сказал вам сын?
— Митька заявил, что берет отпуск на две недели и отправляется в леса. Требует, чтобы я ему путевку на лося выправил. Совсем обнаглел малой! – вздохнул Селиверстов старший.
— Ну, после такой заварушки ему бы не грех кого сожрать: зайчика там или кабанчика. Но не лося! Передай ему, что Фернаго настоятельно не рекомендует.
— Скажу, Вася, скажу. — генерал прикрыл седую голову руками. — Ну почему это случилось именно со мной? У всех дети как дети, и только у меня гений-ликантроп!
— Вот потому, что оборотень — потому и жив остался. Так что тут богов славить нужно, а не проклинать.
Селиверстов налил себе воды из графина, опрокинул в себя стакан и, крякнув, сказал:
— Вот и объясни, мне, темному, у нас что, помимо Митьки, еще один доморощенный суперхакер завелся? Так что ли?
— Угу. — согласился сыщик.
— Чо, реально? — скорчив удивленное лицо, смешно всплеснув руками, явно кого-то пародируя, всхлипнул Шмалько.
— Конкретно, зуб даю, даже два, и оба твои, Гриша. — Фернаго развернул на столе огромный лист со схемой, напоминавшей ту, в которую накануне капитан ударил кулаком. — Так примерно выглядит материнская плата обычного компьютера.
— Поздно мне в компьютерщики переучиваться. — вздохнул генерал. — Давай обойдемся без микросхем.
— Обещаю: сильно умничать не стану. — и Фернаго ткнул в квадраты на схеме: это Северный и Южный мосты. Они необходимы для запуска и стабильной работы любого компьютера. Причем Северный мост всегда нагревается сильнее. Поэтому, помимо кулеров, ну, то есть вентиляторов, используется термопаста, которая, со временем, испаряется.
— А говорил: умничать не будет. — фыркнул Шмалько.
Генерал осуждающе посмотрел на капитана. Григорий притих.
— В общем, разработчик онлайн игры придумал одну интересную вещицу: пока игроки штурмуют крепости, их собственные компы разогреваются, но не до критической точки, а чтобы потеплела термопаста. – Василий чихнул. – Вот этот запах с прошитым в игре электронным сигналом и атакует мозг. Это первый пробный тест вложить в сознание человека цифровую реальность извне, не спрашивая у испытуемого его согласия. Но наши компьютерные гении совсем не понимают, что мозги нельзя оцифровать, вот люди и погибли. Думаю, это школьники развлекались. Они и мыслят именно как на сдаче ЕГЭ: не знают элементарных вещей, но при этом очень даже неплохо интуитивно угадывают.
— А нарвавшись на моего сына, эти доморощенные Мориарти потерпели крах? – спросил Селиверстов.
— Да, выглядит это именно так. Причем, сигнал игры не проник в мозг Мити, как это было во всех четырех случаях, а отразился от него и испортил компьютер, с которого всем заправляли. Если бы не это непредвиденное обстоятельство, в девять пятнадцать умерло бы не четверо, а четыреста геймеров. — Фернаго свернул чертеж. — Ну, это как движение тока по цепи новогодней гирлянды: в одном месте закоротило, все лампочки и потухли.
— Значит, мой шалопай не просто так ФСБешную технику гонял и в игрушки в рабочее время дулся, а, рискуя своей жизнью, отбил самую беспрецедентную компьютерную атаку? — генерал даже привстал. — Так что ли? Может, его еще и к награде представить?
Фернаго и Шмалько, словно сговорившись, одновременно пожали плечами, мол, знать ничего не знаем, не наше это дело, кому и за что ордена давать!
— Да вы в своем уме? Борисов, слава Богу, до сих пор ничего не пронюхал о моем сыне! И как вы собираетесь объяснить ему, что тех четверых геймеров убило, а Митьку — нет?
— Так ведь Дмитрий Селиверстов — компьютерщик, он играл под моим прикрытием, выслеживал маньяка и был готов к нападению. — Григорий Шмалько даже раскраснелся от только что выдуманной легенды.
— Да? — удивился генерал.
— Так точно! — капитан привычным жестом вытер шею.
— И почему у вас вечно: то коты летают, то лисы-огневики трупы бабушек в лесах находят? А? Почему, если за дело беретесь вы, сладкая парочка, мне непременно приходиться менять свои отчеты и переделывать их задним числом, чтобы мотив преступления был ясен прокуратуре?
— Кто ж виноват, что у них там, наверху, совсем нет чувства юмора? — пожал плечами Фернаго.
— Легко тебе иронизировать, ты — вне правоохранительной системы. — буркнул генерал.
— Зато вашему Дмитрию орден положен, а мне — фигушки! — парировал частный сыщик. — Только презренный металл.
— Не такой уж и презренный. — фыркнул Шмалько. — Да чтоб я такую зарплату получал, какие тебе гонорары отписывают!
— Шмалько! — Селиверстов воззрился на подчиненного. — Кто сколько у нас получает, знает лишь бухгалтерия! — А ты, Фернаго, скажи лучше, как нам теперь этих гнид ловить?
— Есть такое понятие как скрытый, или глубинный, интернет. Попасть в него можно, воспользовавшись программой TOR.
— Это тот, который у викингов молотом размахивал, да, Вася? — Шмалько демонстративно раскрыл блокнот.
— Почти. — хмыкнул сыщик. — Так ты записывай! Это в переводе с английского «The Onion Router». TOR считается свободным программным обеспечением для реализации второго поколения так называемой «луковой маршрутизации».
— Помедленнее! — съязвил Григорий Шмалько. — Я не успеваю за полетом твоей мысли!
— Знал, что не промолчишь. — не остался в долгу Василий. — Пиши, Гриша, пиши. TOR — это система, позволяющая устанавливать анонимное сетевое соединение, защищённое от прослушивания. Это уникальная программа для скрытия своего ip-адреса. Сама по себе она не содержит никаких сайтов внутри себя, главная ее цель — запутать трафик так, чтобы ее конечного пользователя невозможно было отследить.
— Стоп! — Селиверстов старший хлопнул делом об стол. — Я правильно понимаю: Борисовские программисты не могут вычислить ни адрес, ни город, ни даже точку на карте, где создали сайт с игрой, и откуда на компьютеры наших детей шел электронный сигнал, убивший их?
— Увы, именно так. — и Фернаго развел руками. — Но есть маленькие зацепочки. Такую «прошивку» мозгов догадались бы запустить только люди с нашим, русским менталитетом. Они просто надеялись на «авось», совершенно не углубляясь в теорию. То, что запущена была сразу цепочка, но лишь в одном квартале города — говорит о том, что человек добивался изменения мыслей всего одного конкретного человека. И этот хакер непременно подросток, возможно даже девочка.
Генерал обернулся на карту города, где красным кругом был обведен район, в котором погибли игроки, и изумленно приподнял бровь. В самом эпицентре находилась «хрущевка» Шмалько.
Перехватив взгляд начальника, капитан побледнел.
— Да, Петр Иванович, — вздохнул Фернаго, – в связи со всем вышеизложенным у меня один вопрос к Григорию Шмалько: где твоя дочь?
— Твою мать! — схватился за голову толстяк. — Нет, не может быть!
— Может, Гриша, может. — Василий налил себе воды из графина, но пить не стал, отодвинул. — Час назад я подкараулил Светлану Шмалько у выхода из школы и попробовал прочувствовать ее ауру. Она все еще пребывает в уверенности, что создала «троянчик», который закоротил тебе, Гриша, интернет, и ты, как миленький, теперь будешь больше внимания уделять дочери.
— И что теперь? — Шмалько поднялся. — Мне рапорт писать?
— Рапорт тебе писать пока рановато, — буркнул Селиверстов, — есть у тебя еще дома дела!
Капитан вопросительно посмотрел на генерала.
— Фернаго четко сказал, что отследить хакера невозможно. Но компьютер преступника сгорел и атаки прекратились. Дело закрыто. Все со мной согласны?
— Конечно, — хохотнул Фернаго, – и пусть некоторые папаши вспомнят, что они женаты не на работе, и помимо отчетов у них есть еще и быстро взрослеющие дочери.
Шмалько поднял голову. В глазах его зажглась надежда.
— Все, Шмалько, все! — подвел итог Селиверстов. — Светлана никогда не узнает, что ее дурацие эксперименты привели не только к сгоревшей материнской плате, но и к гибели людей. Ни к чему ей это. Но новый компьютер, Шмалько, который ты купишь своей башковитой дочурке, а также телефон, планшет, часы, все, что работает от сети или батарейки — должны быть осмотрены Митькой и моими людьми. Извиняй, Шмалько, но жучки мы поставим везде. Нет, съемки в спальне и в туалете не будет, но нажатие любой кнопочки твоей дочерью отныне будет нам известно. Если она додумалась до такого «Трояна» в девять лет, то боюсь даже представить, что от нее можно будет ожидать через пару-тройку лет!

Дело об огненном лисе
Григорий Шмалько снял фуражку, вытер ладонью пот со лба и брезгливо смахнул соленые капли на асфальт:
— Если бы они жгли иномарки депутатов, оно понятно. Но спалить брошенную много лет назад «Ладу» — мужества много не надо.
— Товарищ капитан, так что: ждем, пока окончательно потушат, и потом бодро собираем улики? — молоденький рядовой из «убойного» отдела весь светился оптимизмом и готовностью немедленно приступить к работе.
— Да яки таки улики, твою дивизию?! — Шмалько был явно не в духе. Его подняли в три часа ночи, привезли на оперативном «Уазике» к еще полыхающей «Ладе Приоре», от которой к этому времени остался один только краснеющий остов.
Видимо, преступники еще и бензином машину облили, чтобы огонь бился как настоящее знамя борьбы со злополучными хозяевами дрындулетов, которые назвать автомобилями язык не поворачивается. Было в этом пожаре что-то странное. А, кроме того, ну не может машина так быстро выгореть дотла!
— Ну вот что ты там искать собрался, рядовой Буряк? — Шмалько зло нахлобучил фуражку на голову.
— Ну... — протянул полицейский, — улики.
— И как вас, таких умников, только в органы берут? Шел бы ты в ДПС — там как раз инициативных парней, вроде тебя, во как не хватает!
— Нет, я хочу быть на переднем крае борьбы с преступностью! Наш регион буквально захлестывает разгул бандитизма. Если не мы станем защитой и опорой старушкам и ребятишкам, то кто же?
— Ну, если так, то ладно, тогда конечно! — капитан Шмалько явно был на взводе. — А найдете улики, рядовой Буряк, ну там отпечатки злодеев, а еще лучше: оброненный в спешке главарем банды паспорт с пропиской — мы тебе сразу орден дадим!
— Ну что вы, в самом деле, товарищ капитан?! Преступники — это люди, потерявшие веру в добро. Но они — обычные люди. А вдруг, и вправду, что потеряли?
— Ну да, злоумышленники — они же учебники по криминалистике на ночь читают, чтобы потом строго следовать тому, что им академики предписали. Следят непременно грязными сапогами, везде, где возможно, а то скучно им! Да и полицию оставлять без работы не годится. Они же нас «мусорами» зовут, грязь, как говорится – к мусору, ну а легкие деньги – к бешеным бабкам! – капитан раздраженно зыркнул на подчиненного.
Степан Буряк не успел возразить: познавательную беседу прервал телефонный звонок.
Шмалько яростно вытащил из кармана старый сотовый телефон, с тоской посмотрел на мерцающий экранчик, и, скрипя зубами, принял вызов:
— Капитан Шмалько слушает. Так точно, товарищ генерал! Никак нет, людей в машине не было. Так точно, я тоже думаю о серийности этих поджогов. Слушаюсь, товарищ генерал!
Несколько минут Григорий пыхтел, как разогретый самовар, только что пар из ушей не валил. Капитан весь покраснел, слегка раздулся — того и гляди и лопнет:
— Вашу дивизию! — казалось полицейский сейчас швырнет телефон так, что тот разлетится вдребезги, он даже руку занес для броска, как в недоумении остановился. — Рядовой Буряк это что у меня под ногами?
— Не могу знать! — бодро отчеканил подчиненный.
— Так узнай, мать твоя на лыжах и в бассейне! — капитан Шмалько вовсе не брезговал наклониться, но сделать ему это мешал солидный животик. Даже завязать шнурки на ботинках, сидя на табуретке в прихожей — было уже проблемой, а тут нужно было нагнуться до самой земли.
Буряк подчинился. Он без всякой опаски склонился над черным предметом.
Степану было двадцать лет. В голове его витали романтические бредни о долге, защите граждан, о подвигах, о доблести, о славе. Настоящая жизнь прошла мимо него. Как он смог вырасти таким в эпоху смут и санкций для Шмалько оставалось загадкой, но эта наивность, граничащая с глупостью, сильно раздражала.
— Товарищ капитан, это планшетник. Ей-богу. Простенький, конечно, но рабочий. Можно я его себе оставлю? — на лице юноши выражался такой восторг, что Шмалько с тоской подумал, что «этот парень навсегда застрял в подростковом периоде».
— Рядовой Буряк! Мы обнаружили планшетный компьютер на месте преступления — это и есть улика. — и Шмалько тяжело вздохнул. — А еще: тем, кто хочет быть на передовой линии борьбы с бандитизмом, не мешало бы знать, что такие приветы от преступного мира обычно безобидными не бывают. Возможно, как только ты разбудишь систему, мы все тут же взлетим на воздух.
— Так я уже его разблокировал.
— Ложись! — заорал Шмалько, и первым упал на землю.
Буряк завалился как мешок картошки: так же быстро и грациозно.
Пожарники, уже закончившие свою работу, находящиеся шагах в двадцати, оглянувшись на полицейских, лишь удивленно пожали плечами.
И тут в ночном небе блеснуло так, что сердце капитана сжалось. Прямо над головами упавших, в одинокое дерево, под которым секунду назад стояли капитан с рядовым, ударила огромная ветвистая молния. И зеленая крона в ночном небе вспыхнула ярким пламенем.
Шмалько поднял голову, и с ужасом осознал, что если бы они с Буряком стояли на месте, то, возможно, их бы уже не было в живых.
Струя пены уже сбивала пляшущее пламя, как от припозднившегося грома заложило уши. Заорала сигнализация машин, стоящих в квартале от места возгорания.
— Да вы в рубашке родились! — подмигнул «убойщикам» пожарник, уже заливший огонь и улыбаясь поднимающимся на ноги. – Свечку поставьте Илье Пророку и Богородице. Ведь это просто чудо!
— Кому начертано утонуть, — проворчал Шмалько, отряхивая одежду, — того молнией не убьет. Отдай планшет, Буряк! И больше ничего своими пальчонками не нажимай!
— Ну, товарищ капитан! — заныл, как в детском саду, рядовой. — Молнию нельзя запрограммировать. Это научный факт.
— Сам знаю про твой фак! — фыркнул Шмалько. — Да отдам я тебе игрушку, но после окончания следствия. Слово офицера.
— Меня мама учила слову вышестоящих полицейских и самостийных президентов не верить. — проворчал раскрасневшийся от обиды Буряк. Он сейчас и выглядел именно как пятилетний мальчишка, у которого воспитатель отбирает любимую машинку.
— Ладно. — смягчился Шмалько. — Если планшет криминалисты зажилят, я тебе сам такой же куплю. Устраивает?
— Честно?
Шмалько вздохнул:
— Да честно, честно.
Буряк отдал находку. Капитан взял гаджет осторожно, точно это была гадюка.
Планшетник не представлял собой ничего особенного. Он умиротворенно поблескивал уснувшим матовым экраном. Но мысль о возможной связи компьютера, молнии, и сгоревшей машины засела в голове капитана подобно ржавому гвоздю. Конечно, этого быть не могло. Но Шмалько не верил в случайности.
— Так, Буряк, остаешься здесь. Обшаришь округу. Все, что найдешь, тащи в «уазик» и вези в мой кабинет. Но ничего нигде не нажимай! Ясно?
— Так точно!
— Если найдешь записную книжку — не читай! Куклу — не разбирай! Спичечный коробок — не проверяй, не отсырело ли содержимое! – выговаривал подчиненному капитан. – По обнаруженному «сотовому» не звони! С потерянной флешки колпачок не снимай! Усек?!
— Да что я, в ясельках что ли? — обиделся Степан.
Шмалько подумал, что парень очень точно охарактеризовал свои умственные способности, но обижать Буряка не стал. У этого мальчишки был шанс поумнеть и даже выбиться в люди. Просто сейчас он был двумя ногами в детстве.
— Ох, не знаю, Степа, в какой ты детсадовской группе, но мы иногда расследуем преступления, совершаемые за гранью рационального. И лучше тебе пока просто выполнять мои команды.
— Так точно! — Буряк козырнул. — Я непременно отзвонюсь и дождусь распоряжений, ну, если еще что найдется.
— Уж будь любезен! — Шмалько нервничал, и хотел побыстрее остаться один. Но было видно, что и домой он не стремится. — Если Селиверстов выйдет на вас на милицейской волне, скажешь, что я поехал для специальной консультации. Понял?
— Ага! — Буряк воспрял духом. — Вы, и вправду, не отметаете версию, что это планшет как-то притянул молнию? И машину сожгли вовсе не бандиты, а оккультные злодеи?
Шмалько скривился, как от зубной боли:
— Оккультизм — это для лохов, рядовой Буряк! Полиция базируется на научном подходе. Я поехал в лабораторию, которой заведует майор. Его фамилия Фернаго.
— По-моему, это какой-то частный сыщик, стоящий на особом счету и пользующийся покровительством самого Селиверстова. – преданно глядя в глаза, выпалил рядовой.
Шмалько опешил. Никак не ожидал он от этого наивного чудака, отслужившего всего-то три дня, такого глубокого познания дел. Что ж, возможно, юнец не такой уж и простак, каким хочет казаться!
— Все, Буряк, действуй. Машина тебя подождет. А я — на такси.
Рядовой недоверчиво покосился на капитана. У Григория Шмалько мелькнуло подозрение, что Степан знает даже, где находится дом Фернаго. А был он в трех кварталах от сгоревшей машины.
И это соседство жилища детектива с местом пожара тоже смущало капитана.
Ну почему вся чертовщина творится именно здесь, где полгода назад объявился этот выпендрежник Василий Фернаго? Не притягивает ли сам этот странный сыщик магические преступления в город?
Скрывшись за домами, Григорий достал сотовый и позвонил:
— Доброй ночи, Вася!
— Добрее видали. — раздался усталый, но совсем не раздраженный голос. — У тебя, Гриша, что, вирус на андроидных часах все «почикал», и ты теперь не знаешь, что ночь на дворе?
— Ну, как-то так… — согласился капитан. — Твоя помощь нужна. Прямо сейчас.
— Мне выехать на место преступления? — зевнул частный сыщик.
— Нет. Это тот случай, когда гора сама идет к Магомеду.
— А эта гора сильно голодная?
— Эта гора не против выпить чего-нибудь. У тебя найдется, что в себя опрокинуть, Вась?
— Ну, для хороших полицейских всегда что-нибудь отыщется.
— Вась, а я уже у твоего дома.
— Так ты с места самовозгорания автомобиля?
— Да какого, на фиг, самовозгорания? — Шмалько повысил голос, из-под его ног в сторону шарахнулся упитанный кот. — Ты что, все знаешь?
— Гриша, не ори, соседей разбудишь.
Шмалько поднял взгляд и увидел Фернаго, стоящего у отрытого окна кухни, с телефонной трубкой, потягивающего дымящийся кофе из кружки. Он вовсе не был похож на человека, которого только что подняли с постели.

Над миром разлилась тишина. Она была пропитана свежестью опустившейся летней ночи. В воздухе висела легкая известковая взвесь, смешанная с успокаивающим запахом холодных камней, покрытых каплями холодной испарины пещер. Это был мой мир. Это было лучшее, что я видел за все годы. Это был мой настоящий дом, о котором я тосковал, находясь там, среди потных и злых людей.
Вселенная была создана для всех. Но они пришли и уничтожили всех, кого боялись. Они так думают. Теперь они убивают друг друга. Не ради еды, не ради семьи или собственной жизни. Ради гордыни, которую они именуют политикой. Но это все там — по ту сторону леса, вне пещеры.
А здесь все начинается и заканчивается. Все, самое лучшее в моей жизни.
Возможно, эта тишина — лишь мои повторяющиеся сны. Наверное, так оно и есть. Но думать об этом я не хочу. Если это так, то сны — это самое бесценное, что у меня есть.
Другая, тайная сторона, моей жизни всегда начинается и заканчивается далеким, едва слышным колоколом в ночи. Я люблю этот звонкий медный призыв Велеса.
Этот звон — знак, мол, пора выходить, что теперь никто меня не увидит, можно не скрываться, а просто жить!
Бо-оммм!!!
Я поднимаю морду. Сыто щурюсь. В проем пещеры заглядывают проступившие звезды. Мир проснулся, он зовет меня.
Тишина раскалывается. Теперь оттуда, снаружи, понеслась волна запахов и звуков.
У-у-ух! — филин где-то рядом тяжело расправляет крылья, полощет ими воздух.
Вдалеке своим топотом сотрясает лес туша зайца.
Людям вечно кажется, что зайчики легкие, пушистые и нежные. На самом деле они очень тяжелые. Они быстро устают, поэтому и путают следы. Они считают себя очень хитрыми, эти длинноухие толстопузы. Но я сыт. И этот их призывный топот не трогает меня.
Мне хочется жизни. Бега, игры. Всего того, чего нет там, в оборотной стороне жизни. Того, чего лишены люди.
Я поднимаюсь на лапы, отряхиваюсь, точно вышел из реки. Это происходит со мной каждый раз. Мне кажется, что покидая человеческое тело, я прохожу сквозь странную мерцающую преграду, и капли то ли воды, то ли самого времени оседают на моей шкуре.
Велес, как прекрасна моя земля!
Когда мир в дреме, когда над нами висит полный лик луны, так хочется петь! Радость жизни переполняет меня.
Гряда отвесных скал и покрывало леса, наползающее прямо на утесы — мир в ночном свете совсем не тот, что днем. Он напоен магией настоящей жизни!
Треснула ветка. Кто-то бросился наутек.
Я рванулся следом. Не знаю зачем.
Бег. Что может быть прекраснее? Отталкиваешься, летишь, паришь в прыжке, чувствуешь себя легким, свободным, живым!
Догнал я их быстро. Трое ежей, свернувшись клубками, уже ждали меня между сосен. Что ж, видимо, треска от меня не меньше чем от этих ночных мышеловов.
Но азарт погони все еще колотится в голове, стучит в висках, отдается пульсацией в подушечках лап. Я тронул один из этих колючих комков. Мы на обрыве. Стоит лишь подкатить ежей к спуску — и дальше они сами слетят в реку. Но я сыт.
Более того, они забавляют меня, эти смешные ночные звери. Они похожи на людей. Они всерьез полают, что колючки их защитят. Так же как люди со своими необъятными животами верят, что ружья  спасут их в нашем ночном лесу.
И вдруг вдали раздались звуки. Это было не тявканье, не подвывание, не скулеж, а именно мелодия. Был в этой песне и ритм, и смысл. Только не было слов.
Я оставил ежей в покое и задрал голову вверх, вслушиваясь в музыку незнакомого голоса. Это была молодая лисица. Да, точно! И ее тоже тревожила луна, висящая так низко над лесом, что можно было различить ее пятна, образовывавшие рисунок так сильно похожий на лицо.
Я ответил.
Через минуту песня повторилась чуть дальше. Это было приглашение. И я с радостью принял его, помчавшись вперед.
Этот голос мог принадлежать только лучшей из лучших. Сомнений быть не могло. Песни и запах — вот что никогда не обманывает.
Я мчался на голос, не думая ни о ловушках, ни о преградах. Мне казалось, что лапы совсем не касаются земли, и я просто парил в воздухе.
А потом песня оборвалась, точно лисице чиркнули ножом по горлу. Звук булькающей крови застрял в ушах, точно я, в самом деле, мог бы различить его на таком расстоянии.
Сбитый с толку, я налетел на корягу и почувствовал под лапами вязкую трясину. Хорошо, что я очнулся здесь, на самом краю топи.
Меня обманули! Они заманили меня в болото, чтобы пристрелить или просто поглядеть, как я буду подыхать здесь, под луною!
И тут же обоняние до этого отключившееся, заставило меня встрепенуться. Смердело так, что слезились глаза. И это было странно.
Получалось, что болото не приняло кого-то, и теперь труп разлагался на открытом воздухе. А меня привела сюда магия леса. Кого-то убили и не съели, лишь донесли до болот, но дальше тащить побоялись.
Нельзя, чтобы трупы плодили мух и червей, разносящих заразу по моему лесу, среди моих скал!!!
Я осторожно отошел от кромки топи и двинулся на запах, размышляя о том, лучше ли оттащить труп сюда, где он сгинет, зарыть на месте в сухой земле, закидав листьями?
Справа показалась проселочная дорога. Как здесь ходят люди и ничего не замечают?
Приблизившись к источнику запаха, я обнаружил мешок. Что там? Котята, которых утопили, а потом выловили баграми и выбросили в моем лесу? Стало не по себе.
Кошки чем-то похожи на лисиц, только за нас сам Хорс, потому мы такого солнечного окраса. И удача — наше второе имя. А еще мы — свободны, а кошки прилепились к людям.
Я постарался не дышать и дернул зубами за веревку. Мешок развязался легко, точно только и ждал моего появления. Оттуда вывалилась старушечья дряблая рука. Она была отрублена. И посиневшим ногтем указывала прямо на меня. Она словно призывала меня в свидетели. Это было страшно. На мгновение показалось, что это грозит рука самого Дыя из подземного царства.
Ком тошноты подкатил к горлу. Я взвизгнул от ужаса, со всех лап бросился прочь.
Теперь меня не несло на крыльях любви, скорее я улепетывал на лапах истерики, кошмара, который исподволь, змеею, вполз в мой лес, в мое последнее пристанище на Земле, заляпав его своей окровавленной и черной дланью!
Больше не было уголка в этом мире, куда бы ни проникли люди! Они отметили своим присутствием все: даже мой волшебный, вымышленный лес!
И я бежал, бежал со всех лап, чувствуя удары сердца точно гонг, словно колокол, созывающий древние народы к панихиде по всем нам, тем, кто населял эту землю до людей...
Бо-оммм! — колокол Велеса прозвучал уже не в голове, а над миром. Время чудес кончилось.

Василий Фернаго откинулся в кресле. Его бледное, изможденное лицо еще более заострилось. Отложив планшетник на журнальный столик, детектив взял бокал с фанагорийским кагором и сделал глоток.
Григорий Шмалько смотрел остекленевшим взором в никуда, бесцельно сжимая пустой бокал. Он пребывал в прострации, в оцепенении. Он ничего не слышал и не чувствовал вот уже минут пятнадцать. Он не реагировал даже на звуки игры, в которую только что резался сыщик.
Казалось, он просто уснул, забыв при этом закрыть глаза. Но на самом деле он погрузился глубоко внутрь себя, он пытался защититься от ужасной реальности, которая вот уже три месяца методично, день за днем, расшатывала его атеистические убеждения, ничего не давая взамен.
Пока Шмалько впервые не встретился с Фернаго, мир был прост и понятен. А теперь приходилось считаться с тем, что в родном городе есть оборотни и вампиры, колдуны и ведьмы. И даже так называемые «штучки», специализирующиеся на агонии младенцев!
Трудно принять мир с изнаночной, темной стороны, если ты никогда раньше не касался его, не подозревал о его существовании.
Кто бы мог подумать, что даже участившиеся лесные пожары, свирепствовавшие в двадцати километрах от города, были вызваны вовсе не засухой!
Это колдуны разожгли свои костры Нужды! Это идиоты, прячущиеся под масками добропорядочных граждан, по ночам бегали по лесу в белых перчатках и фартуках, прославляя Бафомета!
Они, видите ли, взывали к мощи инфернального владыки для развязывания новой мировой войны! Но этих «высокообразованных» оболтусов не научили костры после себя тушить!
Эти жлобы не просто ждали конца света, они призывали его, пытались ускорить. Но, в целом, все их действия напоминали знаменитый Псаковский поход Шестого американского флота к берегам Белоруссии.
Хотя, если бы Григорий сам, собственными глазами, не видел бы, как Фернаго призвал силу какого-то Дыя на головы этих недоделанных масонов, то никогда бы не поверил в то, что наша, славянская нечисть будет, как это ни смешно звучит, почище какой-то там рафинированной европейской, и уж тем паче американской.
В общем, неделю назад, когда Василий Фернаго вывел спецназ из отдела Борисова и «убойных» криминалистов на масонов, из-за которых и горели леса, безверие Шмалько окончательно рухнуло.
Частный детектив тогда сильно обиделся. Ему до слез стало жалко семерых убитых и сожженных черных котов; и он призвал какой-то туман, который всех этих масон погнал, словно стадо перепуганных баранов до самого города, где их уже и повязали.
Пересматривая кадры оперативной кинохроники, Шмалько никак не мог понять, каким образом Василию удалось не загипнотизировать преступников, а конвоировать их самым настоящим сернистым дымом, который не рассеивался и двигался, точно был живым и разумным существом...

— Я знаю, кто сжигает машины. — вздохнул Василий, постучав ногтем по планшетнику. — Но помогать ловить его не стану.
Шмалько вынырнул из блаженного небытия, словно только и ждал от сыщика первой реплики, сильнее сдавил давно опустошенный бокал и спросил:
— Все-таки они связаны: планшет, молния и пожары?
— В какой-то мере, да. — и Фернаго усмехнулся. Только сам по себе планшетник — кусок пластика и алюминия, напичканный электроникой — не более того!
— Ну, это понятно. — капитан наконец-то заметил, что держит пустой бокал и мигом исправил оплошность, наливая вино себе и Фернаго.
Василий задумчиво поднял бокал, посмотрел на темно-красный напиток, и вдруг сказал:
— Ты, наверное, догадываешься, почему кагор у меня всегда есть, а водки и горилки — нет?
— Ну, типа, на настоящую кровь похоже, этим-то нервы и успокаивает. — пожал плечами Григорий. — Тебе же, я полагаю, нужно и мясо, и кровь.
— Эх, Гриша, Гриша! — покачал головой Василий. — Да как только я перейду хотя бы на одно сырое мясо, вам уже всем отделением будет меня не остановить. Кагор символизирует кровь Христову. Понимаешь? Мне позволяет держать себя в руках вовсе не дисциплина и не страх смерти, а то, что гораздо больше меня — вера. Впрочем, Шмалько, ты, наверняка, видел столько трупов, что вера для тебя — понятие философское.
Шмалько сделал большой глоток и вдруг поперхнулся от накатившего озарения:
— Погоди, ты хочешь сказать, что это делает кто-то из ваших, кто недавно обрел возможность оборачиваться зверем, кто ничего не понимает, потому и жжет машины? Ну, что-то типа дракона.
— Я сказал, что сказал. Драконы — это по ту сторону Великой китайской стены. — Василий поднялся из кресла и подошел к окну. — Но этот мальчишка — уникум. Его не просто обидели, его загнали в угол. Ему кажется, что весь мир идет против него, но я хотел бы просто поговорить с ним.
— Да не было там никого! Молния просто шарахнула возле нас! — Шмалько одним глотком осушил бокал, поставил его на журнальный столик, взял планшет и с удивлением обнаружил, что там была открыта обычная детская игрушка. — Вась, ты что, ты сейчас не читал обнаруженные текстовые файлы, не просматривал фотографии с целью обнаружения компромата, а просто развлекался?
— Мне нет нужды читать или смотреть какие-то файлы, Гриша. Я считываю информацию с рисунка пальчиков. А отпечатков здесь — полно. Только его и твои. И их наличием все сказано.
— Погоди. — капитан побледнел. — Не может быть! Ты ошибаешься. Компьютер поднял Степка Буряк. Он же его и разбудил.
— А давно ли у вас этот Буряк? — Фернаго был непроницаем.
— Третий день.
— Вот тебе, Шмалько, и ответ.
— Так это он, того, молнией по машинам и по нам? — капитан вытер со лба проступившие капли пота. — Так его же вязать нужно!
— Все бы тебе, Шмалько, людям судьбы калечить! — Фернаго сделал глоток и отставил бокал, уставившись в открытое окно.
В небе сияла полная золотая луна. Она светила в ночи всем своим потерявшимся детям, она словно бы пыталась защитить, оградить их от человеческого безумия.
Частный детектив заворожено смотрел в небо, казалось, он сейчас завоет, обернется зверем и мощным прыжком кинется туда, в свой мир. Но ничего не произошло.
Фернаго с видимым усилием отвернулся от луны:
— Тронешь этого своего Буряка, я сам тебе горло перегрызу! — скорее прорычал, нежели сказал Василий. — Это не просто оборотень, это вошел в силу Лис-огневик, внук того самого, которого ваши гниды в девяностые расстреляли с вертолетов!
— Лис кто? — Шмалько студнем сполз в кресло, и весь сжался от ужаса.
— Правда об оборотнях заключается в том, что русские князья, и в самом деле, могли оборачиваться волками. Именно так они покрывали большие расстояния без лошадей. Были маги, умеющие превращаться в соколов и медведей. Отсюда и поверие, что медведи — наши пращуры. Польские ведуньи во главе с Мариной Мнишек научили баб обращаться в сорок, потому как нутро у них именно такое. Но здесь у нас никто и никогда сам по себе не обращался лисом. Это — особый дар. И получают его только внутри нашей знаменитой горы «Три Пещеры», той самой, что стоит на берегу Исети, разделившей Сибирь и Урал.
— Да на кой этот лис машины палит?
— Эх, Гриша, темный ты человек! Он ведь чует лучше всех нас, он к вам пришел и пометил вам, сыскарям непутевым, кого искать.
— Эта «Лада» там уже лет пять стоит всеми брошенная. – проворчал Шмалько.
— На этой развалюхе раньше «уралмашевская» братва людей «валила». – терпеливо разъяснял сыщик. – И одна из этих мразей, что рассекала в этой и в других сгоревших машинах, недавно расчленила старушку ради квартиры. Лис нашел ее тело в болотах под Полевским.
— Далековато, надо сказать. Это же не наш район! Пусть теперь Е-бургская прокуратура дело возбуждает! —вяло возразил Шмалько.
— Вот этим мы от вас, людей, и отличаемся. — криво усмехнулся Фернаго. — Мы не делим своих на группы нужных нам, и на отбросы. Мы — стая, мы даже с лисами родня. А вы — народ или даже племя, а всякий другого ограбить да убить норовит. Вы же друг друга не любите, не цените, не жалеете. Вам всем лишь бы от себя беду отвести, отгородиться.
— Не, ну пробьем мы машины, ну, может, даже найдем человека, который теоретически был пассажиром во всех сгоревших машинах, а на каком основании мы его задержим? Как аргументировать поиски трупа, если даже заявления нет?
— А ты, Гриша, не суетись. Лис нашел уже разложившееся тело. Бабушку даже не закопали, как привезли в мешке, так и бросили у дороги. А это значит, что прошло больше трех месяцев. Думаю, не так много старушек внезапно исчезло из своих квартир три месяца назад. Ты, Шмалько, запрос на заявления граждан сделай, быстро все на свои места станет.
— Вечно ты все про всех знаешь и темнишь. — проворчал Шмалько, неуклюже, точно тюлень, выползая из кресла. — Пожалуй, пойду я домой. Утро вечера мудренее. А с утреца решим, как быть.
— Иди, Шмалько, иди, но помни, что я тебе сказал.
— Угу. — кивнул головой капитан уже в коридоре, нахлобучивая на непослушные кудри полицейскую фуражку. — Забудешь тут...
Вывалившись из дома сыщика, Шмалько торопливо исчез в ночи.
Василию не нужно было объяснять, что укрывшись за первым же домом, Григорий вызвал наряд для задержания Степана Буряка. Шмалько человек, он не понимает, как подействует на сознание зверя клетка на окнах! Они все не понимают!
Но и не сказать о своих подозрениях сыщик не мог. Полковник ФСБ Сергей Борисов — необъятный идиот, движущийся по карьерной лестнице именно предательством магов и инородных, давно уже ходил вкруг Фернаго кругами, сжимая кольцо слежки.
И если он еще не знает о лисе-огневике, то не пройдет и пары часов, как его личный спецназ ринется на охоту. Но если до Борисова дойдет, что Фернаго умышленно скрыл информацию от людей Селиверстова и, следовательно, от ФСБ, то уже сам частный сыщик может поплатится собственной головой!
Каждый не-человек, не важно: оборотень он, анимаг, вампир или просто выродок — всякий, кто не служит в армии, в полиции, в любой силовой структуре, и на кого нет досье у Борисова — при обнаружении будет незамедлительно уничтожен.
Этот мальчишка, этот Степан Буряк в полиции три дня, следовательно, номинально, он пока еще никто. А возгорания бывших бандитских машин легко, одним росчерком борисовского пера обернутся предумышленными поджогами.
Уничтожение оборотня, непроизвольно сжигающего все вокруг себя — такое дело пахнет не просто сенсацией даже в оккультных кругах, но и непременно должно венчаться правительственной наградой. Труп ведь будет настоящий, вещественный! И его увезут в цинковом гробу в московский НИИ.
Даже само наличие мертвого тела оборотня, прошедшего любую мутацию, пахнет докторской работой. Нужно просто передать его нужному профессору — и московский умник не поскупится. Да, такого шанса Борисов не упустит!
А созданная год назад компьютерная программа по сканированию мозга всех известных ФСБ не-людей, проживающих в городе, запускается в реальном времени буквально через пять минут. А потом уже не скрыть, что частный сыщик Василий Фернаго уверен в том, что машины попалил лис-огневик. Они ведь, эти компьютерные гении, наловчились не просто записывать колебания биотоков, но и ловко расшифровывать их.
Нет, выбора не было.
И, все-таки, сердце Василия сжималось от боли.
Фернаго должен был сказать о своих подозрениях Шмалько. Но он не обязан всю ночь пить и смотреть в открытое окно, ожидая, когда же мальчишку пристрелят, словно бешеного пса!

Бо-ооммм! — медный колокол Велеса летит над горами, над лесом, над рекой, заставляет поднять морду, и посмотреть в высокое ночное небо.
Люди не понимают, что природа — это и есть истинный храм. Они приезжают сюда отдыхать, оставляя после себя кострища, закиданные пластиковыми бутылками, целлофановыми пакетами и объедками.
Люди оставляют после себя гнойные нарывы на теле нашего мира. Они мнят себя хозяевами, но при этом уничтожают не только то, что может приносить пользу другим, но даже то, что нужно им самим.
В отличие от зверей, люди обладают уникальным свойством разума, которое называется «назло другим». И это не месть, не отстаивание своих интересов — это психическая болезнь человечества, от которой рано или поздно, люди должны или излечиться, или убить друг друга в приступе истеричного призыва «Так не доставайся же ничто никому!»
Ветер гуляет в высоких сосновых кронах. Где-то далеко на севере собираются грозовые тучи. Оттуда-то и идет холодный ветер. Он похож на рык проснувшегося зверя.
Этот ветер — словно дыхание Черенбога, словно твердая поступь Дыя, вышедшего из чрева скал, дабы посмотреть на чудь белоглазую, чтобы просто спросить, как им, предателям, живется среди потомков Ермака и Пугачева? Что им, бывшим дивьим людям, по сердцу ли лихоимство и убийство, что процветает от Урала и до Сибири? Как им, обладающим магическим даром, любо ли смотреть на мэров и губернаторов, у которых руки в крови не только от больных наркоманией, но и от тех, кто, вообще, случайно попался им на глаза? Стоило ли выбирать жизнь наземную, если Свет оказался хуже Тьмы пещер?
Каменный холод подземелий дает долголетие. Камушки драгоценные — лечат. Вот только нет солнца красного. Так стоит ли, вообще, только ради света и тепла, выходить из убежищ, чтобы делить с людьми эту верхнюю землю?
Север затянут тучами. Но над головой — ясные звезды и замутненный, багровый лик луны.
Тревога правит миром, лесом, землею. Что-то меняется. И, кажется, я начинаю понимать, что именно.
Это сама земля не может больше терпеть человеческого паскудства, она будит древние племена, она хочет встряхнуться и избавиться от людских городов, от человеческой жадности и глупости!
Просыпаются древние боги, собираются подземные рати. Но не на настоящую войну. Скоро, ой скоро, из пещер выйдут странные беловолосые люди и подобьют крестьян восстать друг на друга. Это сделать просто. Люди света, сейчас, как и обычно, ослеплены жадностью и гордыней.
Вот только убивать друг друга они начнут по всей земле. И это плохо. Я не хочу, чтобы нам в наследство достались леса, заваленные трупами, которые некому будет закапывать. Видит Велес, нам не нужна эта война!
И я должен остановить людей. Им нужно вернуть веру в богов и справедливость, потому что без веры люди превращаются в психопатов, в безумных убийц, всеми путями рвущихся к бессмертию, но при этом идущих по трупам и животных, и соплеменников.
Поднявшись на лапы, я выхожу из логова, отряхиваю с шерсти капли времени и принюхиваюсь.
Гроза приближается. И верхний, и нижний мир зол на людей. Возможно, я увижу то время, когда боги неба объединятся с богами земли, чтобы загнать всех бесхвостых в резервации.
Бежать никуда не хочется. Я знаю душу леса, понимаю ее, я слышу ее песни, я разделяю ее боль, но не готов сейчас снова найти разлагающийся труп.
Вчера это был лось, лежащий на слиянии Каменки и Исети, в камышах, видимый людьми и с берегов и с их игрушечных пароходиков. Лось гниет, отравляет воду, но мне одному не протащить его через камыши.
Я просто иду по скале, нависающей над черной гладью реки.
Я двигаюсь тихо, бесшумно, как тень.
Но не слышно неясыти, нет топота ничьих лап. Тишина разлита над лесом. И тревога. Словно все ушли еще днем. А я будто чего-то не узнал вовремя. Точно на нас движется лесной пожар или просыпается в недрах скал давно забытый вулкан, да только я это почему-то совсем не чувствую.
Ветер усиливается. Верхушки деревьев гнет сильнее. Небо затягивается чернильными облаками. Мир сейчас похож на огромное подземелье, на пещеру, в которой вместо сталактитов и сталагмитов — деревья.
Да, что-то надломилось во мне с тех пор, как я стал находить трупы и закапывать их, чтобы мертвечина и черви не заполонила наш лес, чтобы не пришли болезни и мор. Но я ведь лис, а не могильщик! Я пришел в этот мир, чтобы жить. Но вместо этого три месяца подряд закапываю людей и зверей.
Я уже даже не знаю, жду ли я теперь полнолуния, чтобы снова вернуться в этот ночной волшебный лес. А все потому, что мир людей вторгся в мою личную сказку, смерть проникла сюда на моей огненной шерсти. Кажется, я принес заразу, и сам же распространил ее по лесу.
Вывалившаяся из мешка старушечья рука, пригрозившая мне пальцем с почерневшим ногтем, все снится мне по ночам. Ее я не смог закопать.
И теперь нет больше радости бега по лесам, нет парения, когда летишь между кустов, нет сладкого замирания сердца.
Мне все чудится, что, то место, где остался мешок с расчлененной старушкой — это не просто болото, а лишай, проказа, которая расползается по моей земле, медленно, но верно, подминая под болотную топь и луга, и колки лесов. И дело тут даже не в самом изгнившем трупе, а в той боли, которая не умерла вместе со старушкой, в той силе, что взывает к черным богам, что жаждет отмщения!
Мне все кажется, что я чем-то могу ей помочь. И не только ей, но и всему своему лесу.
И вдруг, словно озарение, точно подсказка богов, — надо мной развернулась и блеснула молния.
Жидкое вечное серебро богов — оно мелькнуло как карающий меч! И тут же надо мной вспыхнуло чистое, очищающее пламя, пожирающее листья дерева, шумевшего надо мной!
Но вместо страха пришел покой.
Огонь небес притягивает моя шкура. Я и есть огонь. И я могу сжечь проказу, испепелить ее, оставив землю чистой! Болото должно быть просто топью, но никак не складом мешков с гниющими трупами старушек!
Бо-о-оммм! — колокол позвал меня назад, в мир людей.
Я подчинился. Теперь на душе было радостнее. У меня появилась надежда.
Мы выстоим. Мы сможем оградить леса от человеческого непотребства. Мы сможем...

Степан Буряк курил с водителем дежурного «Уазика», в паре метров от машины и смотрел в чистое ночное небо, в котором безраздельно властвовала луна.
Игорь Старостин, десять лет проведший за баранкой, но всего лишь месяц назад пришедший в полицию, радостно посвящал новобранца в премудрости сыскного дела:
— В полнолуние у людей вечно крышу сносит. И убийств, и драк, и поджогов — всего больше. Да что там говорить, мы с Машей полтора года в «пьяных домиках» прожили — ну, бараки такие двухэтажные с видом на помойку и на общественный сортир — один на два дома. Так вот с нами там тип один обитал. Его неделями не видно и не слышно было: шпендик задрипанный, без слез не взглянешь. Но как только полнолуние, (а у нас тогда штор не было, так что тут, точно, никакой промашки нет), так после двенадцати каждую ночь сначала пьяные песни, потом скрипение кровати, а после непременное, почти ритуальное вышвыривание барышни прочь вместе с ее скарбом, битье посуды и прочие увеселительные буйства до пяти утра. А потом — гробовая тишина. По этому ухарю можно было часы справлять.
— Ну, это ни о чем не говорит. — Буряк был похож на школьника, впервые вырвавшегося во взрослый мир и принимающего все за чистую монету. — Я слышал, у шизофреников всегда обострения весной и осенью, но паче того именно в полнолуние. Ну, там есть какое-то реально существующее физическое притяжение между луной и землей. И это больные, а еще собаки и кошки чувствуют.
— Да точно тебе говорю: это именно с самим полнолунием что-то не так. Именно ночью, непременно, когда туч нет, у здоровых людей вдруг просыпаются не просто скрытые наклонности, но и все подавленные чувства и эмоции. И, чаще всего, это обида, злость, ненависть. Люди теряют контроль над собой. Точно тебе говорю.… — Старостин скривился, точно раскусил дольку лимона. — Да вот вчера, в час ночи, на вызов явились, а там дед свою бабку у подъезда зарезал, а сам в квартире водку глушит и песни орет. И пню этому замшелому без годика — восемьдесят. И ведь понимает, гнида, что признают у него старческий маразм, что будет и дальше небо коптить, но только не было бы в небе луны, поколотил бы он супружницу, да на том бы и остановился. А тут он ей все разом припомнил, и ведь ни раскаяния в глазах, ни сожаления. Они ведь двадцать лет под одной крышей как-то уживались! И вот тебе: здрасьте, я ваша тетя!
— Не знаю… — Буряк выпустил в небо колечко дыма, — по-моему, луна и преступность никак не связаны. Романтик проснется и будет писать стихи. Художник нарисует фантасмагорическую картину. А убийца — прирежет кого-нибудь. Луна пробуждает лишь то, что уже есть внутри. Луна лишь помогает реализоваться. Просто люди вовсе не венец природы, а скорее — могильный ее камень.
— Да ты философ, как я погляжу! — Старостин бросил на землю бычок, раздавил его начищенным до блеска берцем. — А что в тебе будит луна? Ты-то чего хочешь?
— А я хочу Домой. — вздохнул Степан. — Но не в стены старой квартиры, а туда, где мы были вольными, где еще не было убийств, где мир был чист и прекрасен.
— Назад, к обезьянам! — захохотал Старостин, хлопая себя ладонями по коленям. — Ну ты загнул!
Вдали послышался вой милицейских сирен. Сердце рядового «убойного» отдела Степана Буряка сжалось от дурного предчувствия.
— Опять перехват объявили. — беззаботно махнул рукой Игорь. — Нам тоже пора закругляться. Тебе еще отчет писать, мне — нужно быть во дворе дежурки. Знаешь, как нас Селиверстов гоняет после этой дурацкой истории с его сынком-хакером. Лучше его лишний раз не драконить! Раз уж наши мимо несутся, лучше и нам поскорее вернуться, чтобы не огрести под горячую руку.
Буряк смешно так, по-детски, пожал плечами: мол, раз надо, значит, — надо; и поплелся к машине.
Но только хлопнули двери уазика, как из-за поворота на полной скорости вылетели три полицейских «Лады» в полной иллюминации.
Машины резко развернулись. Из них, точно горох, вылетели черные фигурки спецназовцев.
Буряк с удивлением обнаружил у себя на груди несколько красных точек. Происходящее казалось абсурдом.
— Степан Буряк! Выходите с поднятыми руками!
Игорь странно поглядел на своего товарища, на огни оптических прицелов, на машины, загородившие выезд, спокойно взял рацию и по громкой связи ехидно поинтересовался:
— Вы что: белены объелись?
— Рядовой Старостин, будь осторожен! Он опасен!
Игорь еще раз глянул на растерянного мальчишку. В любое мгновение его жизнь может бесславно прерваться! Паренек весь покрылся холодной испариной. Левый его глаз начал непроизвольно дергаться.
— Буряк, ешкин кот! — Старотин положил руки на руль.
— Да? — проклацал зубами Степан.
— Какой русский не любит быстрой езды?
— Чего?
Тут уж Игорь не вытерпел, схватил оперативника за шею и пригнул вниз.
Уазик взревел и рванул, точно старый дворовый пес, смело бросающийся на стаю бойцовых собак.
Раздались выстрелы.
И тут из мрака выскочил огромный серебристый волк.
Он словно пытался загородить своим телом Степана.
И в тот же миг, поняв, что мальчишку никак иначе не спасти, Старостин, пользуясь тем, что волк прикрыл собой дверь «Уазика», вытолкнул Буряка из машины, надеясь увести оперативников за собой. Но в тот момент, когда Степан уже катился по земле, а волк исчез в кустах, одна из пуль достала водителя.
Старостин вскрикнул, ударил по тормозам, чтобы не протаранить машины, потом упал головой на баранку. Он был еще жив. И по лицу его текли слезы отчаяния.
И тут же ветвистая молния ударила в пустую полицейскую «Ладу», в одну из тех, на которой прибыли спецназовцы. Машина вспыхнула в ночи точно олимпийский факел.
Бойцы группы захвата шарахнулись в разные стороны, но из оцепления, все равно, не прорваться.
А еще через минуту с другой стороны от пылающей спецназовской «Лады» появился хромающий частный сыщик Василий Фернаго.
На нем заплясали огненные точки лазерных прицелов.
— Шмалько, сучий потрох! — закричал в сторону спецназовцев Фернаго. — Уйми своих ребят!
— Они не мои. — вяло отмахнулся вышедший навстречу Григорий. Он был красным то ли от волнения, то ли от стыда. — ФСБешники меня просто с собой прихватили. Не знаю, что они там крамольного в моем докладе услышали, но от Селиверстова я тоже уже огреб.
Фернаго не сомневался, что именно так все и было. После завершения сканирования мыслей главных своих врагов: самого Фернаго, Селиверстова младшего и прочих значимых фигур для своего дальнейшего карьерного роста, отчет Борисов просматривал лично. Здесь все знали про оборотня Огневика. За ним и пришли.
Шмалько не окрикнули, не одернули, позволили болтать с частным сыщиком прямо в зоне операции. Это было плохо. Фернаго прямо чувствовал, как спецназовцы готовы всадить в него серебряные пули.
Однако не успел Василий выслушать Шмалько, как за спиной капитана раздался приказ опустить оружие.
— Вы что тут сафари на мальчишку устроили? — Василий Фернаго делал вид, что с трудом сдерживал ярость. — Ко мне не судьба завернуть, а, товарищ полковник? Я ведь знаю, что вы здесь!
Григорий вплотную подошел к сыщику и виновато пробурчал:
— Ну, чего теперь уже? — а шепотом добавил. — Я им не докладывал. Они сами пронюхали. И ты прав: Борисов с ними.
Но шеф ФСБ не желал показываться.
Подстреленный «газик», словно подранок, застыл подле пылающей спецназовской «Лады». В свете пожара хорошо была видна его зеленая, изрешеченная пулями дверь.
— Он ведь сам пришел к вам, он указал на убийц, а вы его пристрелили! — Фернаго злился. Его лицо обрело мертвенный оттенок. Сыщик бросал слова в никуда, ни кому не обращаясь.
Шмалько понуро рассматривал носки собственных ботинок. Исподволь изучая частного сыщика, он заметил, что его левая штанина заметно потемнела и отяжелела.
Да, Григорий догадывался, что это за волк прыгнул из ниоткуда, мешая залпу, но это знание, все равно, никак не укладывалось в его голове. Сейчас перед ним стоял чудаковатый, раненый, но хороший детектив.
Люди в черном уже скользили мимо. Через мгновение они нашли в траве потерявшего сознание Степана Буряка. Скорее всего, парень просто так переволновался, что вырубился, даже не приземлившись. Его дыхание было ровным, точно у спящего.
Полицейского подняли и бережно понесли из оцепления.
— А где же Старостин? — вопрос так и повис в воздухе.
Шмалько и Фернаго одновременно бросились к двери уазика, рывком распахивая ее на себя.
Сиденье и руль были в крови. Но водителя Игоря Старостина здесь не было.
Фернаго различил что-то огненно-рыжее, прилипшее к свежему пятну крови. Он поднял это и рассмотрел поближе.
Это была лисья шерсть.

Рядовой Степан Буряк, приблизившись к развязанному мешку, из которого торчала полуистлевшая старушечья рука, согнулся пополам. Его выполоскало прямо на свои же ботинки.
Григорий Шмалько вытирал платочком пот с шеи и явно нервничал.
Василий Фернаго стоял в стороне, на проселочной дороге и следил, как над ними кружил дряхлый ворон, невесть откуда взявшийся в этих диких, непроходимых местах.
Буряка, придерживая за плечи, вывели с места преступления и оставили сидеть в кабине подле водителя «скорой помощи».
Степан крепился, хорохорился, но в глазах его стояли самые настоящие детские слезы, и он не мог скрыть крупной дрожи, что сотрясала все его тело.
Треснула ветка. Никто из криминалистов не оглянулся, однако Фернаго краем глаза заметил мелькнувшее среди кустов рыжее золото.
Оставив полицейских, Шмалько подошел к Василию:
— Меня одно удивляет, Фернаго, как ты догадался, что это проделки лиса-огневика, если Буряк здесь совсем не при делах? Ты ведь сказал, что на планшетнике отпечатки пальцев только мои и лиса. В чем твоя большая тайна, а, Мальчиш-Кибальчиш?
Фернаго ехидно прищурился. Эх, знал бы Шмалько под каким надзором, под каким прессом существуют все обнаруженные спецслужбами оборотни и прочие инакодышащие! Но ни к чему это капитану.
Хорошо, что до следующего запуска сканирования мыслей иножити города еще целых десять дней. Сейчас можно расслабиться и не таиться.
— А кто тебе сказал, что Буряк — нормален?
— Так ведь лис сбежал. Даже анализы шерсти показали, что ее ДНК принадлежит именно Игорю Старостину. Говорят, что Борисов рвет и мечет, каждый день пожирает по целому тортику, думает, что питает этим свое серое вещество. Надеется, жирный боров, что исхитрится, додумается, как Игорька изловить. Да только полковников наших мозгами лишь испортить можно.
— Ты так ничего и не понял, капитан. — Фернаго даже не улыбнулся. — Да, Старостин лис, но вовсе не огневик. Просто мы, в отличие от людей, своих, тем более наивных щенят — не бросаем.

Ночь выдалась звездной. Луна начищена до блеска, она сияет над миром золотым диском, на котором явно проступают высеченные буквы из «Ведд». Звезды смотрят из бездны космоса, точно это глаза древних богов. И легкий ветер что-то нашептывает деревьям.
Б-о-оммм! Колокол Велеса зазвенел над лесом, над черной гладью реки, над обрывами гор. Звон языческих богов полетел все дальше и дальше.
Волшебный мир порубежья, границы между Уралом и Сибирью, что проходит по водам Исети, пробуждается, отряхивает с себя пыль векового сна.
Я поднялся на лапы, вышел из пещеры. В небо взлетели, потревоженные моим появлением, жирные, неповоротливые чайки.
Над лесом звучит песня лиса. Я принюхиваюсь, пытаюсь понять, не ведет ли меня дух леса к новым трупам, дабы я выполнил для него то, что не могут сделать деревья. Но — нет! Запах отчетливый. И это — лис, не лисица, он зовет меня следовать за ним.
Я ощущаю себя лисенком, которого нашли взрослые и зовут в свою стаю. От этого слезы наворачиваются на глаза. Да, кажется, я нашел своих, таких же, как я сам.
Я подаю голос и бегу туда, куда меня зовут. Между деревьев мелькает рыжее золото. Оно манит сильнее, чем начищенная до блеска луна, оно сулит открыть новую грань жизни.
Я словно бы выдержал какой-то вступительный экзамен. И лес, и все его обитатели: как животные, так и мифические существа — все признали меня равным себе.
Меня ведут. Я мчусь со всех лап. Я парю над ночной травой, едва касаясь земли подушечками лап. Я чувствую себя счастливым, нашедшим свою стаю, свой настоящий дом.
Лис останавливается, ждет меня и снова кидается вперед. Он гораздо крупнее меня, тяжелее, но я почему-то едва за ним поспеваю.
Мы бежим десять минут, двадцать, и вдруг лис тормозит у скалы и усаживается на задние лапы. Видимо, мы на месте.
Я запрокидываю морду вверх, вижу странную скалу. Она похожа на огромные покосившиеся каменные ворота. Это скорее даже триумфальная арка, выложенная из природных камней и когда-то покосившаяся. Она ведет в какой-то другой, еще более справедливый, еще более сказочный мир.
Сверху, на скале, сидят лисы. И лисята. Их много. Они смотрят на меня сверху вниз, и мне кажется, что они ждут меня. Они рады мне, они улыбаются.
Я приближаюсь и вижу, что нет у этой арки никакой кладки. Это единый монолит скалы, но трещины идут бороздками так, что кажется, будто это швы между гигантскими кирпичами.
Это невероятно, грандиозно, потрясающе!
Я вдруг понимаю, что эта скала стоит здесь не просто так. Ее явно воздвигли одни боги, а другие пытались сокрушить, но не смогли.
Это ворота хозяина этих скал и лесов, того, кого пришедшие боги смогли загнать в подземелья пещер вместе с целым народом. Это ворота Дыя!
И не правда, что Дый — это что-то демоническое, проклятое, ненавидяще людей. Скорее — это древний бог, любящий не только камни, но и все живое, что прячется в его пещерах, что ползает под землей. Не дьявол, а покровитель всех униженных и оскорбленных. Суровый, но справедливый.
Наши сказы всегда говорили о каменной деве, о подземном змее, но вот что интересно, силы эти никогда людей просто так не обижали, и, уж тем более, не уничтожали.
И каменная дева — дочь Великого Полоза, любила обычных людей, и была более человечной, нежели наши собственные купцы Второй гильдии, нежели заводские начальники Кыштымовских ли, Приваловских ли приисков да заводов.
Это в тайных подземельях знаменитого уральского акрополя Расторгуева-Харитонова пытали и зверски убивали крестьян, а потом мыли лошадей шампанским. Но те люди, что вместе с Дыем ушли жить под землю, стали мастерами и сохранили в себе обычное человеческое добродушие.
Я понял, что мое недавно открывшееся умение оборачиваться лисом, вовсе не аномалия, это дар не только лишь Дыя и Велеса.
Люди боятся любых оборотней, да только как еще можно понять мать-природу, коли само человечество отгородилось от земли заводами и высотными домами, коли люди ходят не босиком и даже не в сафьяновых сапогах, а всюду ездят на машинах, автобусах, поездах.
Мы — связующее звено между людьми-победителями и побежденной природой. И только мы сдерживаем нарастающее недовольство самой земли.
Я вижу по ту сторону врат черную воду реки. Наверное, в этом заключена какая-то древняя тайна. Возможно, плохим людям и животным не войти в мир добра, и путь им преградят воды Исети...
И тут я почувствовал на себе еще один взгляд.
Обернувшись, я даже прижался от страха к земле.
Из леса вышел огромный, серебристый волк. Его глаза полыхали в ночи как беснующиеся огни. В них не было ни жалости, ни добра. Но не было и жажды убийства. Мне даже на мгновение показалось, что это и не волк вовсе, а кто-то с той стороны, что-то необъяснимое, неподвластное моему уму, великое и необоримое, пришло сюда, к каменной арке ворот, чтобы самому посмотреть на меня и на мой обряд посвящения.
Да, наверное, все так и было. Ведь лис, приведший меня сюда, не шелохнулся. Не испугались и собратья, сидящие на вершине странной горы.
Я попятился к триумфальной арке бочком. Повернуться спиной к волку у меня просто не хватало мужества.
Тогда серебристый зверь в несколько прыжков опередил меня и оказался у самого подножия скалы. Больше пятиться и оглядываться  не было нужды.
Все смотрели на меня и ждали, когда же я, наконец, войду в каменные ворота.
Возможно, это не просто обряд, а нечто большее. Они все встречали меня, радовались мне, даже этот огромный волк.
А там, в проеме ворот, я различил мутную фигуру старика со всклокоченными волосами. На его плече сидел ворон. Может быть, тот самый, который летал за сотни километров отсюда в том месте, где люди все-таки нашли убитую старушку.
Все в этом мире переплетено в единый неразрывный магический клубок бытия. И боги – они стоят не над миром, они даже не внутри нас, а рядом с нами, среди всех этих меняющихся событий.
Возможно, боги хотят, чтобы мы смогли отбросить свой снобизм, чтобы мы вернулись домой, в мир, где больше не будет мертвых старушек…








Post   factum
Между пиками Поэзии и Правды путь в несколько сотен шагов, вот только внизу – бездонная пропасть, поглощающая и книги, и картины, и самих творцов. Внизу клубится туман лжи. Тот, кто рискнет идти по канату, натянутому между этими скалами, рискует сорваться и остаться там, в Сонной долине с размозженной головой.
Кто проходит путь – тот понимает, что, обретая одно, навеки теряет другое. И вместо философского синтеза и постижения новых граней бытия, канатоходца ждет безумие.
Эта книга не о тех, кто дошел, и не о тех, кто сорвался. Эти рассказы – внутренний монолог чудака, застрявшего посередине, танцующего на канате.
Снизу на безумца глядят сотни завистливых глаз. И все знают, что рано или поздно, танцор оступится, сорвется и канет в лету, но пока он там, над толпой – люди не могут оторваться от зрелища.
Все ждут, всем интересно, как наглец умрет.
Ницше прошел этот путь. Правда ему не понравилась.
Гофман двигался в другом направлении. Он остался на утесе Поэзии.
Гете поскользнулся, но не сорвался. Более того, он сумел пройти этот путь туда и обратно. Он смог вернуться из Романтизма в Классицизм.
Но эти гиганты шли.
Тот, кто танцует – движется на месте. Он никогда не добирается до привала. Он сам – путь.
Собственно, все эти рассказы и создавались как танцы на воде: шаг вперед, два назад, пирует, скольжение.
Более того, творческий процесс был самой настоящей игрой. Каждый из этих текстов писался для определенных сетевых конкурсов. Забавно, но абсолютно чуждых тем за это время ни разу не предлагалось.
Просто же участвовать в любом проекте было не интересно. Я развлекался тем, что прорисовал комичные ляпы, коверкал диалоги, вводил персонажей с одинаковыми именами. Меня веселило, как соперники с торжеством находили мои «огрехи» и начинали громить тексты, мол, «какая гадость эта моя заливная рыба».
Справедливости ради нужно признать, что я часто допускал и настоящие ляпы. Взгляд со стороны помог понять, что же находилось у меня в «слепой зоне». И я очень благодарен тем авторам, которые видели гораздо больше меня.
Мне была интересна палитра ощущений игрока: надежда, ярость, уныние, гнев, желание насолить соперникам. Честно говоря, до конца я так и не проникся этим творческим пламенем, пожирающем участников игры изнутри, но я старался.
Один раз, для разнообразия, я даже попытался двинуться в игре дальше второго тура и тут же с треском провалился в самом начале пути. Мне стало скучно.
Именно понимание принципиальной бесполезности любых телодвижений, бессмысленность игры для меня – вот что стало отправной точкой возврата.
Игра пришла к своему логическому концу. А рассказы остались. Они лежали как ворох осенних листьев. Давно было нужно смести их кучу и спалить.
Разрозненные тексты смотрелись нелепо. Но когда я их свел под одной обложкой – обнаружилось не просто смысловое единство танца над пропастью, но из мозаичных стекол сложился рисунок, который в суете мне самому был незаметен. Это было лицо, склонившееся над миром.
И внутренняя музыка – она тоже не исчезла, она зазвучала с новой силой, давая текстам в своем единении третье смысловое и художественное значение.