Гл. 4. Запах весенних хризантем

              Апрель в тот год оказался переменчивым. С приходом холодов он начинал подражать раннему марту, грозя метелями, а прорывались ласковые южные ветры — пытался выдать себя за май.
              Дешевое полупустое московское кафе. На стене, противоположной от телевизора, висит клетка с попугаем, который время от времени выкрикивает:
              — Здравствуй. Приходи на ноль. Покажи пиастры.
              Цены, однако, по провинциальным меркам, тянут на ресторанные.
              Он взял себе порцию блинов и чай. Оставалось выбрать место за столиком. Внимание привлекла одинокая блондинка, сидевшая в задумчивости и иногда подносившая к губам маленькую чашку.
              — У вас не занято? — спросил Он.
              — Нет. Пожалуйста, — ответила Она. И добавила: — Приятного аппетита.
              — Спасибо, — кивнул Он. И подумал: «Она из обслуживающего персонала?».
              Из-под ухоженных бровей смотрели темные, чуть раскосые глаза. И в темноте их, как сквозь штору из черного бархата, ничего нельзя было разобрать: ни радости, ни грусти, ни того или иного желания.
              Снова прокричал попугай.
              Незнакомка кого-то напоминала. Кого?
              — За что он агитирует?
              — Жертва рекламы сотовой связи, — сказала Она. — По телевизору то и дело звучит «Переходи на ноль!». Вот попка и заучил, как ему удобней. Остальные слова — память о прежних учителях.
               — Творческий подход. Вы здесь частая посетительница, наверное.
               — Иногда захожу.
               Он поймал себя на мысли, что дальнейшие Его вопросы могут быть истолкованы как приставание, поэтому решил помолчать. Внимание привлек шарфик у Нее на плечах: светлая сетка, связанная из шерсти и искусно украшенная редким орнаментом, на фоне темной шелковой блузки определенно придавала изысканный столичный шарм.
               — А вы — приезжий, видно сразу, — заключила Она, слегка щурясь.
               — Почему?
               — Наблюдения.
               — Не трудно догадаться. Москвичи редко едят в кафе.
               — Но я же ем.
               — Пьете.
               Она впервые улыбнулась.
               — Артист, — произнес Он, глазами указывая в сторону птицы, после очередного выкрика. — Самое интересное то, что искусство попугая имеет общее с искусством актера.
               Она оживилась. В темных глазах появились огоньки, вызвавшие вопрос:
               — А вам откуда известно? Неужели все актеры — обычные попугаи?!
               — Я подобного не утверждал. Но общее у артиста и попугая — мимезис. Этим словом древние греки называли умение подражать. Разве не так?
               — Вы кто по профессии?
               — Служитель искусства.
               Ответ получился несколько высокопарным, даже пошловатым. Однако не хотелось говорить о себе в подробностях со случайной знакомой. Да и знакомы ли они еще?
              С улицы через окно вихрастый мальчишка засветил большим осколком зеркальца прямо в них. Солнечный зайчик озорно прыгал то по Ее лицу, то неприятно бил в глаза и Ему. Пытаясь защититься ладонью от света, Она неожиданно задела большим пальцем сетчатый шарфик, отчего локоть попал прямо по чашке с недопитым кофе. Чашка стремительно полетела по отполированной поверхности стола в Его сторону, так, что Он не успел среагировать; темно-коричневый осадок вместе с остатками напитка оказался на Его серых брюках — лег влажным пятном, смахивавшим на букет.
              Но чашку Он поймал, не дав ей разбиться.
              — Ой! — вскрикнула девушка. — Простите неуклюжую.
              — Это, видимо, некое посвящение, — успокаивающе сказал Он. И вернул чашку на стол. — Попробую замыть в туалете.
              — Мылом не получится. Да и как вы потом пойдете в мокрых брюках? Я живу совсем рядом. Дома есть пятновыводитель.
              Они поднялись из-за стола.
              Попугай вместо прощания прокричал вдогонку:
              — Здравствуй, здравствуй.
              Повезло: пятно удачно скрыл плащ, взятый из гардероба.
              Дом обидчицы оказался близко — в полутора кварталах от кафе.
              Девушка ловко нажала на кодовом замке две крайние кнопки в верхнем ряду и среднюю — в нижнем, дверь открылась, и женская рука потянула Его за собой.
              Квартира, даже по провинциальным вкусам, весьма средняя. Без изысков. Какая-то бездушная, холодная. Плохо обжитая. Прокуренная. Чего-то тут явно не хватало.
              Полосатый халат, который Ему предложила хозяйка, оказался безразмерным. В нем мог утонуть человек с любой фигурой.
              «Общежитие, а не халат, — подумал Он. — А почему полосатый, будто пограничный столб? Чувствуешь себя арестантом».
              Она  старательно колдовала пятновыводителем над брюками, но требовалось время для дальнейшей чистки.
              — Ты надолго в Москву? — поинтересовалась Она, неожиданно перейдя на «ты», что Он воспринял за желание сближения между ними. И решил поддержать:
              — Завтра вечером уезжаю. А тебе чем приходится завоевывать столицу?
              — Пустяками. Тоже служу искусству, — игриво произнесла Она. — Сейчас, в частности, занимаюсь сохранением репутации москвичей — вывожу пятно на твоих штанах.
              Да, Он действительно почувствовал себя Ее пленником. Куда денешься без брюк? И чтобы скоротать время, а еще вероятней — получить хоть мизерное преимущество в разговоре и вообще в своем положении, решил предложить:
              — Если хочешь, могу почитать рассказ, который вчерне закончил по дороге в Москву. Все будет веселей…
              — Вот ты кто… Как называется?
              — Четвертый крест.
              — Валяй, писатель.
              Он достал из портфеля тетрадь и начал.

                Сквозь ажурный темно-зеленый китайский иероглиф — столетник на подоконнике – с улицы потянуло тревогой. Что там такое?
                Отец Виталий почти инстинктивно приник к стеклу.
                Грязная с головы до ног, избитая женщина шла, не оглядываясь; шла быстро, словно видела перед собой цель, прижимая к себе тоже избитого и грязного, по-взрослому молчавшего ребенка.
                Ожгло, точно адской смолой. Священник рванулся на улицу.
                Ноги вязли в грязи, скользили, разъезжались.
                Женщина успела куда-то исчезнуть.
                Куда?
                И так быстро!
                Будто провалилась сквозь землю.
                Путаясь в подряснике, отец Виталий пробежал квартал в одну сторону, потом в другую — нет, никого не было. Комендантский час  едва  кончился,  улица  оставалась  еще пустынной.
                «Дурное предзнаменование», — подумал священник. И заставил себя вернуться домой.

              Когда Он сделал паузу, последовал вопрос:
              — Почему ты решил писать о войне, да еще и о батюшке?
              — Прообразом его послужил мой дальний родственник. Хотя в рассказе многое представлено иначе, чем было в жизни.
              — А мой знакомый филолог считает такой подход магической игрой сознания, — возразила девушка.
              — Он поборник кондового натурализма?
              — Нет; скорее, религиозный ортодокс. И апологет документа.
              — Как же в его представлении возможна композиция, коль само это слово происходит от латинского «сочинять»?
              — Потому филолог и считает подобный подход чисто западным. На Руси, по его мнению, ничего не сочиняли, а брали исключительно из жизни. Без подделок.
              — Вот оно что! — развел Он руками. — Для Церки не сочиняли, а если и сочиняли, то «под правду». Зачем? Идя по пути аскезы, необходимо признать вообще ненужность и даже вредность искусства, ибо оно само по себе искусственно и не является истиной, а в лучшем случае — лишь ее символ. Поэтому отшельника в пустыне любое искусство будет лишь отвлекать от общения с Богом. Но мы живем не в пустыне. Вот потому в мирской литературе занимались сочинениями без смущений. Вопрос состоит в том, что сочинять, как и ради чего, а не в том, чтобы не сочинять принципиально. Фома и Ерема числились же, наверное, не в приятелях летописца, и их похождения далеки от сермяжной правды.
             — Речь  не о низовых жанрах.
             — Причем здесь жанры? Речь о взглядах. Если уж говорить об ортодоксальном подходе к творчеству, то святитель Григорий Нисский выделял так называемое «примышление» человека.
             — Что это такое?
             — Творческая черта, причем положительная!
             — Но я не замечаю в древних иконах мимезиса. Где в них подделка под природу? Канон не позволял именно сочинять, — сделала Она ударение на последнем слове.
             — Подражание и сочинение — не одно и то же. Разве попугай в кафе что-нибудь сочинял? Феодор Студит считал воображение одной из сил души. Он не мыслил даже иконописи без воображения. Если человек — образ и подобие Божие, а это так и есть, то не следует забывать: Бог создал мир исключительно по воображению. Но человек, разумеется, не Бог, поэтому он не может так творить. В согласии с истинным Творцом, христианский художник фактически монтирует свои жизненные впечатления, пропуская их очередной раз через свое сердце, руководствуясь нажитым профессиональным опытом. Подчеркну: мастер монтирует как некое художественное откровение о том, чего не заметили другие, а не вываливает без разбора читателю или зрителю все увиденное. В моем представлении, такой монтаж и есть сочинение произведения.
             — Занятно, — протянула Она. — Монтировать можно по-разному. А что ты скажешь об элитарном искусстве?
             — Это чаще всего декаданс.
             — Искусство должно принадлежать народу?
             — У тебя есть другие предложения? — сурово произнес Он. — Кого не устраивает свежесть, оригинальность и в то же время понятность искусства? Иначе, кроме бессмыслицы, ничего не выйдет. Об авантюристах молчу.
             — Искусство не может быть обращено только к одной группе людей. Оно бывает и очень сложным, и совсем примитивным. Где, по-твоему, проходит грань между примитивностью и понятностью?
             — Проходит по… уму. Примитивность есть неразвитость ума, его бесплодие. Ее нельзя путать с простотой. А понятность — требование развитого ума, с тем, чтобы охватить бытие во всей его глубине и сделать осмысленное доступным для других людей. В противном случае, становится абсурдом само понимание жизни. Это объективное условие. Тем не менее понятность — не услужливость, ибо требует духовной работы и от читателя. Только так. Да и писателю не престало специально гоняться за понятностью, или, напротив, из соображений моды — за непонятностью. Писатель, его произведение и читатель представляют собой неразрывное целое. Надеюсь, ты меня понимаешь.
             Она согласно кивнула головой.
             Он продолжил:
             — Что касается групп людей, то для равновесия их духовных интересов существует категория типического — категория, вбирающая в себя национальные представления не только об искусстве, но и обо всей жизни в целом. Почему читатель и видит нечто свое в понравившемся произведении. Надеюсь, согласишься:  типическое очень далеко отстоит от понятия штампа. И еще: нельзя путать типическое с типовым, то есть безликим. Посуди сама, откуда здесь взяться магии? При согласии с Творцом, у художника для нее попросту не остается места. Понимает ли столь простую истину твой филолог?
             — Он достаточно эрудирован.
             — Эрудирован! Как же. Значит, фарисей. Что он сам написал? Изобрел теорию «под себя», потому что бездарен и ничего не может сочинить самостоятельно? Магическим воображение становится тогда, когда начинает работать не на правду, не на художественный образ, а на себя, на власть «Я» самого художника, которая норовит подменить истину. Понятие «магического» часто путают с «умозрительным». Но умозрение объективно присуще каждому человеку, его нельзя запретить или упразднить. А вот магия для христианского сознания действительно неприемлема.
             — И что дальше?
             — Ничего, — подвел Он черту. — Музыка и поэзия без таинства их сочинения невозможны. А куда денем классическую русскую литературу девятнадцатого века? Она практически вся сочинена. Что за филолог!..
             — Ты увлекся спором. А я не спорю. Читай дальше.

                С приближением фронта к городу все отчетливей и страшней слышалась канонада. Становилось понятно: Пасха будет последним праздником, отмечаемым в оккупации. Если удастся…

             — Кстати, сейчас, кажется, Светлая неделя, — перебила Она. — Ты специально спешил, чтобы закончить рассказ к Пасхе?
             — Не спешил. Лучше слушай, — сухо ответил Он. И продолжил.

                Матушка Елена уже встала. И даже умылась.
                Звонко срывались капли с рукомойника.               
                В тазе под ним ходили тонкие круги, как по граммофонной пластинке.
                Из-под полотенца раздалось:
                — Кто   тебя укусил? Бегаешь с  раннего утра,  будто ужаленный. Что подумают люди?
                Отвечать не хотелось, но отец Виталий начал, пожалуй, размышлять вслух, а не откликаться на слова жены:
                — После грехопадения Господь наделил человека  грубой  плотью,  дабы  он  не  мог видеть злых духов. О том говорили многие святые… Не кажется ли тебе, что по нашим грехам оные духи подчас материализуются и тоже облекаются плотью?
                На священника уставились два светло-серых глаза. Вприщур.
                Но иерей продолжал:
                — Даже распинатели Христа не  догадались поставить четвертый крест для Марии. А сегодня несдобровать бы всему семейству Обручника. Звереем, матушка, звереем!
                — Хорошо говорить о высоком, но о собственном семействе ты почему-то не собираешься думать. Понятное дело: с заоблачных высей  мы  кажемся  жалкими  суетливыми букашками…
                — Побойся Бога, что ты говоришь!!! — покраснев, оборвал отец Виталий речь жены.
                — Уезжать надо, понял! И чем скорей, тем лучше. Ты думаешь, комиссары нас наградят за открытие храма, за…
                Матушка Елена тяжело дышала, подбирая слова.
                — Ты ставишь меня перед тяжким выбором… — медленно и тихо ответил священник.
                — Да какой там выбор! Герр «Ротбарт» уже обещал помощь.
                — Нашла кому верить! — отмахнулся отец Виталий, и, подражая оркестру, принялся напевать жене мелодию из «Лебединого озера».
                — Не чуди. У нас нет других вариантов!
                — Варианты всегда есть… Драпать с ротбартами — и остаться без Бога. Остаться здесь — и, по всей вероятности, быть распятыми.
                — Что значит «остаться без Бога»? Бог — везде. Разве не ты твердил: «Он есть жизнь. Он есть больше, чем жизнь»! Подумай о судьбе детей: чьи они внуки? Что их ждет, если тебя объявят «пособником оккупантов»? Им жить надо, жить, а не быть распятыми вместе с отцом. Это-то ты понимаешь?!
                Нет, понимания как раз и не получалось. Хотелось крикнуть, что брось священник свою паству — и Бог не станет хранить его вместе с семьей, а, значит, впереди — неминуемая гибель. Навеки вечные. Но промолчал: говорить было бесполезно. И лишь жалея Елену, почти прошептал:
                — Завтра ведь Пасха.

             — Ты невыразительно читаешь, — сказала Она. И подала чай. — Позволь, попробую я.
             — Боюсь, что не разберешь мой почерк. Впрочем, никто за него вроде бы не ругал…
             Поправляя халат, Он протянул собеседнице тетрадь:
             — Но при одном условии: читай вслух.

                Гул возник где-то далеко, подползал тихо, а не услышать его было нельзя: с первых же звуков заныла душа.
                «Землетрясение?» — предположил отец Виталий, взбегая по ступеням.
                Навстречу с верхних этажей камнепадом
неслись люди; священник еле успел посторониться, освобождая им путь.
                Что-то стряслось.  Определенно.  Но где же подземные толчки? На самом деле их нет.
                Почему паника?
                Пробежало несколько монахов.   Молча. Тяжело. С отдышкой от недостатка воздуха.
                Откуда они? «Однако с ними спасаться надежней»,  —  сказал  отец  Виталий  себе.
                И тоже изо всех сил ринулся по лестнице вниз.

             — Этот фрагмент малопонятен и плохо вяжется с предыдущим повествованием, — заметила Она.
             — Я просто не стал разжевывать для читателя то, что речь идет о сне священника. В современной прозе подобное не принято… — объяснил Он, продолжая изредка пригубливать чай. — Более того, сон дается как один из пластов времени. Священник живет в нескольких временных измерениях: в субъективном (сон, видения, ассоциации, некоторые действия), а также в объективном (до войны и в войну). По ходу рассказа поймешь.

                Весть о начале войны пришла чуть ли ни вместе с оккупацией.
                Отец Виталий до того уже три года служил в конторе. И в городе его почти никто не называл батюшкой. Отчество и то редко кто вспоминал. Для всех он был просто Виталием, даже для соседских подростков, что священника вполне устраивало. Чем проще к человеку отношение, тем он незаметней, а, значит, и придраться к нему трудней. С женой в общении перешли на имена. Слова «батюшка» и «матушка» оказались для них под запретом.
                Он примчался с работы домой и, запыхавшись, прямо с порога хрипло заорал:
                — Готова?
                Елена, бледная, но спокойная, цедила из кружки воду. На полу валялись два чемодана.
                В доме ничего не изменилось. Почему?
                Она сошла с ума… Дети в соседней комнате? Да, вроде бы там…
                Красный  угол  обнажился  пустыми стенами. Без икон. Где они? Наверное, в чемоданах… Ладно. Всего не утащить, а иконы — умирай, но спасай.
                Елена взяла мужа за руку, как мальчика, и усадила на стул.
                — Остынь.
                Она, молча, погладила его по голове, после паузы добавила:
                — Посуди, куда нам ехать, да еще без денег? Что нас ждет?
                — Вокзал, как на грех, с утра разбомбили, — по-детски, с обидой пожаловался Виталий.
                — Вот видишь. Срываться в суровую неизвестность — просто убийственно. Кому мы нужны? Родители не имеют права рисковать жизнями детей.
                — А оставлять их на милость врага — это нормально?
                — Ты стал задавать вопросы из чекистского служебника.
                Елена со всей силы брызнула из кружки остаток воды в лицо того, кого всего несколько лет тому назад сама уважительно называла батюшкой.
                — В чьей милости находилась наша жизнь до сего дня? Ты уже забыл о наших родителях? Куда подевались отцы, которые служили вместе с тобой??? Подумай, кем сегодня служишь сам? И не напускай мистики на свое спасение: когда ты сидел под следствием, я… Впрочем, хватит.
                — Говори!! — приказал Виталий, отирая рукавом воду.
                — Я тоже отдала себя на милость врагу — твоим, нашим врагам. И поэтому давай больше не будем о врагах. Все они святым миром не мазаны.

             — Несколько нервная попадья, хоть и «отставная». Тебе не кажется? — спросила Она.
             — Елена — из интеллигентов. Ее отец был арестован в тридцать шестом… Пропал бесследно. Свекор ушел следом. Женщину понять можно. Предысторию любви я пока изъял из рассказа. Это место мне показалось требующим особого внимания. Его предстоит прописать более детально.
             — Расскажи хотя бы в двух словах. Иначе в сюжете можно многое не понять.
             — Если ты просишь, — всенепременно. В виде исключения, — хитро улыбнулся Он. — Начну, как в сказке. Жили-были Виталий и Лена на Кубани. Девушка — единственная дочь известного в Краснодаре врача. Лавр Сергеевич, ее отец, вдовствовал с Гражданской войны: пока он лечил раненых на фронте, жена дома умерла от тифа. Но отец так и не женился, воспитывал дочь один. На Юг Лена с ним переехала в начале тридцатых годов. До того они обретались в известном городе на Северо-Западе России. Доктора послали поднимать краевую медицину. Ибо многие местные врачи ушли с белоказаками за границу.
             — А какова судьба Виталия? — нетерпеливо спросила девушка, держа вместо закладки ладонь в тетради.
             — Он — из потомственных поповичей. Однажды доброхоты привели к его отцу — протоиерею Стефану — пышную местную красавицу с предложением взять в невестки для сына. Батюшка спросил Виталия, нравится ли ему девица, и, получив утвердительный ответ, начал молиться; после чего настойчиво произнес: «Нет воли Божией на сей брак».
             — Как же Виталий познакомился с Леной?
             — В больнице. Тогда он еще не был священником. Обычная история. Молодой человек прохаживался по коридору в старом больничном халате и, увидев худую светленькую девушку, идущую навстречу, себе сказал: красивая, но не русский канон! Лена заговорила с ним первой. Комсомолке и будущей учительнице робеть не подобало. Ей понравились глубокий взгляд Виталия, добрые голубые глаза, высокий лоб, светлые, как у нее самой кудри.
             — Он тоже был комсомольцем?!
             — Никогда! Он учился на бухгалтера. Для поповича список профессий в то время оставался весьма коротким.
             — А как поженились? Все-таки бухгалтер и учительница, попович и комсомолка… Мало общего. Отец Стефан благословил? — продолжала интересоваться девушка, переломив тетрадь.
             — Не сразу. Но в конце концов согласился. Обстоятельства изменились.
             — Наверное, были причины…
             — Лавра Сергеевича арестовали по доносу. Лена осталась одна. Беззащитная. Ранимая. Одинокая. Тогда отец Стефан и смягчился. Правда, это ему дорого обошлось. Года не прошло со дня свадьбы сына, как посадили под арест и настоятеля. Владыка вызвал Виталия к себе. Поговорили. А через месяц состоялось рукоположение молодого человека в диакона, еще через неделю — в иерея, после чего молодой священник запросился на приход в дальнюю станицу. Начать новую жизнь с новыми людьми. Меньше искушений.
             — Но ведь он и сам оказался арестованным.
             — У властей стояла людоедская задача: ликвидировать как можно больше священников. Слышала о классовых чистках? Вот отец Виталий под жернова и попал. Не спасла и удаленность станицы. У матушки Елены на руках оставался первенец, под сердцем носила еще ребенка. Унижаясь перед следователем и его начальником, ей удалось спасти мужа. Это невообразимо, но я взял реальный факт из жизни. А иначе иерей Виталий отправился бы следом за отцом Стефаном и Лавром Сергеевичем.
             — Прямо опера «Тоска», правда, со счастливым финалом... Однако основное действие рассказа происходит не на Кубани, — отметила девушка.
             — После возвращения мужа из тюрьмы матушка Елена настояла на переезде семьи в другое место. Девиз «Новая жизнь с новыми людьми» ей нравился. Куда ехать? Разумеется, на Северо-Запад. Там оставались друзья Лавра Сергеевича. Они и помогли поселиться в небольшом тихом городе. Ни о каком священническом служении не могло быть речи.
             — Неужели власти не знали о гонениях на семью?
             — Еще и как знали! Об этом буду писать особо. Но хлеб супруги стали зарабатывать мирскими трудами.
             — Я читала, что преследования обычно повторялись, — заметила девушка, и развернула тетрадь.
             — Не всегда. После некоторых наблюдений все потом улеглось. Тревога оставалась, но Бог хранил отца Виталия с матушкой Еленой. Так прожили несколько лет, потом разразилась война…

                Немцы вошли в город летом на Казанскую. Без боя. Колоннами. Зловеще. С ором воинственных песен, мешавшимся с ревом мотоциклетных и автомобильных моторов. Стелилась ядовитая сизая дымка от выхлопных газов. Только брошенные собаки иногда вылетали из подворотен потявкать ради дела, но и те, чуя опасность, быстро забегали обратно.
                Редкий обыватель, преодолевая страх, нетерпеливо поглядывал в щель на военные колонны, проходившие мимо.

             Она встала и продолжила читать, неторопливо прохаживаясь вокруг стола. Что-то было увлекательным, милым, обворожительным в Ее чтении. Правда, замечалась некая выучка, но голос выдавал непосредственность души, заинтересованность содержанием рассказа; слышалось переживание о героях, и в то же время исподволь приоткрывалась замысловатая сложность характера самой читающей. Осознавался вызывавший улыбку курьез: кругами ходил сфинкс в юбке. А сфинкса — постигни!

                Война шла уже третий год… Опасностей хватало.
                Отец Виталий сразу понял: два скучающих незнакомца пришли не исповедоваться: молодой человек в толстых очках бессмысленно разглядывал настенные росписи, обветшавшие за годы вынужденного запустения. В мирное время его можно было бы назвать вечным студентом. Рослый здоровяк же с алым кашне на шее в томлении духа переминался с ноги на ногу. Боксер?
                Кто они? Агенты ротбартов или свои, из нелегалов?
                Пора было начинать исповедь.
                Отец  Виталий  собрался с мыслями, не спеша  осенил  себя  крестным  знамением, начал говорить, чеканя каждое слово:
                — В имя Отца и Сына и Святаго Духа.  Благо то время, в которое довелось жить; другого у нас с вами нет. И последние годы испытывают на прочность каждого человека. Если вспомнить, дорогие мои, евангельскую историю, то легко понимаешь: и тогда остро стоял вопрос выбора. Мария решила его, не колеблясь: «Буди Ми по глаголу Твоему». Иуда предпочел тридцать сребреников. Под гипнозом страха, слабости человеческой Петр отрекся от Господа. Примеров — множество.

             — Существует, однако, господин Случай. Думал ли ты сегодня с утра, что окажешься у меня в гостях, а я буду читать твой рассказ? — прервала Она свое чтение, поглядывая с лукавинкой. — Где здесь выбор?
             — В старину говорили: «Кто верит в случай, тот не верит в Бога», — спокойно произнес Он, запахиваясь в то и дело расходившийся халат. — Ну да, с утра я действительно не знал о твоем существовании. Но знал Бог. Он и посчитал, наверное, необходимой нашу встречу. Зачем-то она нужна…
             — Нужна. Ты безнадежный рационалист. Никакой романтики… — разочарованно выговорила Она, покрутив из стороны в сторону ступню на пятке.
И продолжила.

                Вот и сегодня каждый человек призван выбирать: с Христом в рай или без Спасителя в ад. Третьего не дано: время распинает нас в самом себе. На четвертом кресте. На кресте выбора.

            — Слабо написано, — остановилась Она. — Похоже на текст агитки, пусть и религиозного содержания.
            — Не забывай, что отец Виталий произносит проповедь перед исповедью, — возразил Он. — А всякая проповедь в силу своих требований будет напоминать, как ты выразилась, «агитку».

                Велико же милосердие Божие, что нам оставлена до самой смерти эта последняя возможность — выбирать… Греша, мы предпочитаем бездну, причем грехи — всегда неизменный вклад в ее победу над миром. А наше покаяние — повод для битвы за нас Ангелов с духами тьмы.

    — Нет, все-таки мне чужд этот текст, — нараспев сказала Она. — Извини. Одно дело проповедь, другое — художественное творчество. Более того, рассказ разорван на клочья, которые плохо складываются в единое целое; в результате чего содержание становится сложным для восприятия.
    — Прежде суда, быть может, ты спросишь почему «рассказ разорван на клочья»?
    — Ну, и почему же?
    — Терпеть не могу натурализма. Повествование развивается не по схеме «поезд вышел из станции А и, минуя без остановки станцию Б, пришел на станцию В». Композиция строится по принципу взрыва. Дальше поймешь почему. Именно этим продиктован определенный коллажный прием подачи теста, фрагментарность, монтажные разрывы действия.
            — Ты модернист?
            — Что за вопрос? Коллаж применялся на Руси при изготовлении обложек для напрестольных Евангелий. Да и сочетание живописи с металлическими поверхностями окладов и басмы, украшенных драгоценными камнями, разве не коллаж? Только тогда он так не назывался. Однако сам этот принцип был понятен для русских людей и, разумеется, никто его не считал «модернизмом».
            — Могу понять допустимость коллажа в изобразительном искусстве. Но причем здесь рассказ?
            — Для меня данный принцип очень важен. Он применяется не ради просто оригинальности автора или ребуса-провокации в отношении читателя, а в соответствии с философско-художественным замыслом. Общая картина сначала вроде бы «дробится» от взрыва, а потом должна складываться именно из мозаики частностей. Причем от швов могут оставаться рубцы. Даже черепки разбитого горшка из раскопок не всегда складываются идеально. А что же говорить о живой ткани произведения? Шрамы неизбежны. Война ведь…
            — Если так, то советую ввести еще один контрапункт — тему современности. Это даст возможность сопоставить два временных потока. Ты же сам говорил о нескольких измерениях времени. Причем «принцип взрыва» желательно применить и здесь. Но нити произведения необходимо связывать очень прочно. Ибо у тебя фрагменты «взрыва» часто остаются корявыми осколками жизни, плохо воспринимаемыми читателем.
            — Не настаиваю на шедевре, — стараясь быть хладнокровным, произнес Он. — Как там мои брюки?
            — Ну вот: обиделся… Их еще надо замыть. Я хочу дочитать!

                Потом отец Виталий подробно разъяснил суть заповедей. Обратил внимание на то, что в человеке голос Божий есть именно его неугомонная совесть. Сравнил нарушение Закона с кораблекрушением.
                Лица прихожан посерьезнели. Время и бремя войны беспощадно метили их своей тяжкой печатью.
                А что делают гости? Где они?
                Здоровяк потупил взор в пол. Глаза же «студента» даже из-под очков выказывали равнодушие.

            Он обнаружил, что чем дальше Она читает, тем становится внутренне Ему ближе. Даже когда начинает критиковать рассказ. А почему, собственно,  Она должна хвалить? Напротив, следует быть благодарным и изрядно поработать потом над слабыми местами. Идея сопоставления с современностью — вообще подарок. Но как сопоставить два несопоставимых сюжета? Надо думать. Жизнь сама иногда все расставляет на свои места. Следует уточнить и другую деталь: необычный сон с бегущими монахами герой видел незадолго до последней Пасхи. Как священник он понимал: сновидениям нельзя верить, но эта картина не выходила из памяти…

                Глядя на гостей, отец Виталий слышал гул все громче, громче и громче…
                Гул начал перерастать в рык неведомого зверя. Обгорелый оконный переплет, грохнувшийся черным крестом на пол, перерезал путь инокам. Вокруг креста накосо продолжали мельтешить иероглифы теней. На мгновение монахи задержались у окна. Замерли. Окаменели. Потом, в ужасе отстраняясь, замахали руками, часто закрестились сами и стали крестить нечто, происходившее за оконным проемом. И побежали дальше, побежали изо всех оставшихся сил.
                Отец Виталий опомнился и отогнал от себя видение. Все-таки идет исповедь…

            — Это уже лучше. Захватывает, — прервала Она чтение, и отхлебнула чай. — Только не совсем понятно, как герой из конторского служащего оказывается снова священнослужителем.
            — Не торопись. Сейчас поймешь.

                Первые дни оккупации ознаменовались тем, что оставшиеся старики спилили огромные замки с церковных дверей и начали приводить храм в порядок.
                Однажды утром Елена спросила:
                — На что жить будем дальше? Контора
твоя не работает, запасы продуктов кончаются; надо думать.
Виталий вяло ответил:
                — Бог ведает в чем мы нуждаемся.
                — Он помогает труженикам, — возразила Елена. — Ко мне заходили старушки с предложением и просьбой служить тебе в храме.
                — Если честно, то страшно…
                Через два дня за отцом Виталием приехали из комендатуры. Взять с собой ничего не позволили; только указали на машину и коротко отрезали:
                — Шнель!
                Матушка Елена заткнула мужу за ремень портов висевший край рубахи. Большие тревожные светло-серые глаза были огромны и прекрасны. Отец Виталий пристально посмотрел в них и внезапно для себя открыл: это же глаза иконы…
                Священник уверенно зашагал к автомобилю, приглаживая на ходу русую растрепавшуюся бороду.

            Оказавшись за спиной, Она положила руку на Его широкое плечо, и продолжала читать.

                Гости не торопились. «Вечный студент» подошел предпоследним.
                — Вы должны нам помочь, — чуть слышно выговорил он.
                — Чем могу…
                С небольшой горбинкой, обрамленный тонкими крылышками породистый нос выглядел на сей раз неказисто: покраснел, под очки  вразлет  к  слезникам  нервно  испещрялся трещинками морщинок, отчего немного даже удлинялся.
                И, несмотря на беспокойство, это лицо по своей сухости отец Виталий мысленно сравнивал с кипятком: иссушающе ошпаривает взглядом. Темна вода во облацех… И лицо изнутри темнеет.
                — Надо настраивать людей на сопротивление.
                — Простите грешного, но у нас сейчас исповедь, будет богослужение…
                — Вы нам нужны. Церковь — очень удобное место для явок. По нашим наблюдениям, сюда меньше всего тянутся гестаповские
«хвосты». Если вы русский патриот, то обязаны нам помочь.
                — Каким образом, позвольте полюбопытствовать?
                — Об этом расскажет мой товарищ. А сейчас отпустите мне грехи, чтобы не привлекать внимания.
                — В чем вы исповедуете свой грех?
                — Мало пока убил фашистских гадов.

            Он не знал что делать дальше. Ее рука так и лежала на Его плече. Себе не соврешь: было приятно…

                Конечно, матушка по-своему права: надо уезжать. Если смотреть с точки зрения отцовского долга, сохранить жизнь своим детям — прямая обязанность любого родителя. Не случайно же сама природа диктует заботу о продолжении рода. Нет ничего банальней. Но тогда предстоит ответить на несколько вопросов. Куда ехать? И не поздно ли? Война немцами фактически проиграна. Не продиктовано ли будет такое бегство языческой, заурядной жаждой жизни? Первохристиане шли на верную смерть вместе со своими детьми, не колеблясь. А сан священника требует самопожертвования и подавно.
                Выходит, что ехать нельзя… Точно.
                Итак, выбор сделан. Решено.
                А что дальше? Опять — совдепы…
                Как минимум, предстоит длинная дорога за колючую проволоку. А как максимум, вполне может быть хуже. Кому нужна такая жертва? Осиротеет лишь паства. Для многих прихожан арест духовника, его смерть обернется ужасными искушениями и страстями. Да и впереди Пасха… Впрочем, бессмысленных жертв, кажется, не бывает. Иначе можно засомневаться в целесообразности мук и жертвенности Христа.

            Прерывая Ее чтение, Он вдруг пропел:
            — Крест Животворящий, царей держава, верных утверждение,священников слава!
            От неожиданности Она отдернула руку:
            — Что с тобой?
            — Вспомнил слова из службы на Воздвижение Креста. По-моему, они уместны.
            — Предупреждать надо.

                Выходит, что  в  любом  случае  уезжать нельзя…
                Нельзя?!
                Но  как принять  на себя  ответственность за  кровь  собственных  детей?  Существует большая вероятность, что она прольется.
                Отец Виталий вышел со двора и отправился в храм.

            — Не подогреть ли нам чайник? — спросила Она, и, не дожидаясь ответа, ускользнула на кухню.
            Слышно было, как чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту чайник. Потом в ванной начала замывать брюки.
            Вскоре послышался шум вентилятора. Заработала вытяжка.
            Стало скучно. Он снял халат, опрокинул себя вверх ногами и на руках принялся ходить по комнате. Было забавно разглядывать интерьер вниз головой. И только теперь понял: бездушность квартиры связана с отсутствием книг. Даже странно. «Служительница искусства» ничего не читает? Пусть не сильно, но почему пахнет табаком, если хозяйка не курит?
            А вот, кстати, и Она! Стоит тоже вниз головой. Смешно оторопела. Кипяток из чайника не проливается.
            Пора возвращаться в исходное положение.
            — Блины, смотри, выскочат через рот! — прыснула Она от смеха.
            Халат лежал на спинке стула с противоположной стороны стола.
            Ничего нет нелепей, как оказаться в трусах перед девушкой в Ее квартире.
            Он глуповато улыбался, натягивая рубашку на трусы. Отчего женский смех звенел еще громче.
            Она сняла с плеч свой  сетчатый  шарф и обвила им мужской таз.
            Увидев себя в зеркале, Он захохотал тоже. Из зазеркалья смотрел цивилизованный папуас.
            И что-то вдруг Его зацепило. В чем дело? Что-то было не так… На своей спине Он кожей почувствовал взгляд. Нет, не «папуаса» и не Ее. Чей?
            Он резко обернулся и только успел на мгновение заметить полу иерейской фелони…
            — У тебя больше никого нет в квартире? — настойчиво спросил Он.
            — Да ты что! — возмутилась Она.
            — Прости. Я совсем выбился из контекста собственного рассказа.
            И, набросив халат, приступил к чтению.

                Отец Виталий заподозрил недоброе. Непрошенные гости затевали откровенную провокацию. Грубо и довольно примитивно. Как быть?
                — Покажите ваш нательный крест.
                «Студент» растерялся: просьба застала его врасплох.
                — Это необязательно!
                — Обязательно. Я должен быть  уверен, что вы православный христианин. Иначе наши с вами усилия будут тщетны. Не устраивать же из священного таинства театр!
                — Не хотите с нами сотрудничать?! С немцами вы были сговорчивей?
                — Кто кого в данном случае должен исповедовать? И потом…
                — Мы тебя  еще поисповедуем, так поисповедуем, что… — запнулся в немом бессилии незнакомец в очках. Его губы подрагивали, морщинки проявились рельефней прежнего, на лице проступили следы желчи. В этом переросшем студенте было нечто от героев Достоевского.
                Неужели он действительно хочет превратить храм Божий в вертеп политических разбойников?
                Здоровяк подошел сзади. Не церемонясь, рукой отодвинул своего товарища. И с хорошо знакомым отцу Виталию кубанским выговором негромко, но отчетливо пробасил:
                — Слухай, поп, коли ты запродався фашистам, я тебя, недобитка, враз добью прямо тута.
                И в подтверждение своих слов наставил пистолет из пальто.
                — Коротше: завтра мы доставымо «угощение» для поганых псов — сховаешь его за оцей стенкою.
                — За иконостасом?! Но там алтарь!
                — Там и сховаешь. Це буде наш  вклад на алтарь перемоги, чи Победы.
                И по широкому рубленому лицу казака растянулась деревянная улыбка. Его вид выражал одно — бесполезность, а не исключено, и опасность всякого возражения.
                Выручила матушка Елена. По лицу мужа
она догадалась: происходит что-то неприятное. Проходя мимо икон, она вытащила из
ваз под ними две белые хризантемы, похожие на звезды, и подошла к отцу Виталию.
                — Батюшка, у нас в приходе пополнение? — спросила она. — Что же ты не знакомишь меня с такими красавцами!
                И матушка протянула гостям по хризантеме.
                — Мы не бабы, шоб нам цветы нюхать, — попятился казак. Махнул рукой студенту, и они, не раздумывая, заспешили из храма.
                Отец Виталий благодарно посмотрел на жену и перекрестился.
                — Спаси Христос. Выручила!
                Но матушка уже не слышала, ибо возвращала хризантемы в вазоны.
                Со столбов молчаливо, наперекрест взирали лики святых.

            — Ты присвоил себе фрагмент, который следовало бы прочитать мне, — заметила Она. — По ролям — это надо уметь…
            Он покорно отдал тетрадь.

                И опять…
                Подбегая, отец  Виталий не  посмотрел — он пальнул взглядом в оконный проем. Словно выстрелил из ружья навскидку, навскрик. И остолбенел…
                Внизу лежали развалины  храма. На остатках
 абсиды геенским пламенем ослепительно кровенилась надпись: «ROCK-1999». Существа, напоминавшие людей, под оглушительный рев производили скудный набор телодвижений, по всей видимости, считавшийся каким-то танцем.
                Неистовое скопище этих существ истошно и без умолка ревело вместе с неведомым зверем, спрятанным в огромных черных коробах:
                — ХЭВИ МЕТЛ, КОМАТОЗ! ХЭВИ МЕТЛ, КОМАТОЗ!
                Там, где некогда был амвон, стая черных человекоподобных тварей, корчась, трезвонила в пустые ржавые бочки и дырявые ведра; а на месте престола другая, еще более мерзкая стая колотила обрезками окровавленных труб по уже дохлой черной кошке, избранной в жертвенные агнцы. Вокруг скакало что-то ярко-размалеванное, заголенное, лысо-косматое, оскаленное…
                Меж столбами, некогда державшими купол, мызгал по остаткам бледных ликов длинный кусок грязного, перепачканного сажей сатина, на котором багрово сочилась надпись:
                «РОК НА РАЗВАЛИНАХ».
                Землетрясение продолжалось.

            — Тенденциозно, но круто, однако! — бегло бросила Она. И с азартом продолжила.

                Когда машина рванулась с места, солнечный луч резнул по глазам.
                Сидевший рядом долговязый часовой под нудное сопровождение мотора пробовал извлечь такие же нудные звуки из губной гармошки.
                На Голгофу под фанфары!
                Между прочим, на арест мало похоже: за другими  —  спира  являлась  многочисленней. Но жаловаться не на что, хватит и одного стражника. Здесь что-то другое…
                На  отца  Виталия  напало  безразличие, словно от нечего делать он катался сейчас на трамвае. Все равно больше отмеренного не прожить. Неужели ничего нельзя изменить? Как изменишь? Пока не произошло, возможно отмолить. Впрочем, страна и так живет после катастрофы, а, значит, после смерти. Почему «после»? Катастрофа продолжается. А люди в большинстве живут, как и жили — трусливо, гнило, бездарно. Врозь и врознь. Сообразно эпохе. С доверием только к инстинктам. «Пустыня растет», сказал бы философ.
                Мимо проносился до боли знакомый город, местами  крепко задетый войной. И тогда он становился неузнаваемым.
                Гоморра,
                Карфаген,
                Иерусалим…

            — Мрачноватая картина, — произнесла Она, поежившись. И набросила на свои плечи сетчатый шарфик, до того лежавший на краю стола. Затем перебралась на диван, и села, поджав под себя ноги.
            Глаза упорно натыкались на соблазнительно красивые, острые колени. Понадобилась внутренняя работа, чтобы на них не смотреть.
            И Он уставился в потолок. Надо слушать…

                Отец Виталий сидел в своем маленьком мезонине и готовился к богослужению.
                Город уже полтора года стоял свидетелем и в то же время жертвой войны. На восток летели все новые эшелоны с вооружениями, а назад увозили раненных, пленных, да «остербайтеров»; нескончаемым потоком тащилось на запад награбленное. Однажды — вызывающе — на открытых платформах — уползали отменные, вековые русские черноземы…
                Город жил впроголодь.
                Внезапные крики на улице прервали ход мыслей. Раздались выстрелы — сначала одиночные, потом — несколько очередей.
                Из окошка ничего не видно.
                Впрочем, нет. На противоположном берегу Рышицы — речушки, протекавшей рядом с домом отца Виталия — перебежками от дома к дому пробирались четыре немца.
                Вблизи, на висячем мостике, отстреливался из пистолета человек, метавшийся из стороны в сторону. Мосток сильно раскачивался
от его бега, что и мешало немцам целиться, а самому убегавшему бежать. Стрелявший не замечал тех четверых, сидевших в засаде.
                Жизнь этого человека обрела неотвратимый ход — развязка подкрадывалась фатально…
                Взвыли автоматные очереди. Разом. Остервенело. Приторно.
                Бежавший рухнул почти мгновенно. Упал так, что  немцы не сразу поверили в его смерть; выжидали.
                На набережную с визглым разворотом вылетел грузовик. И замер. Только ровное урчание мотора перекликалось с однообразным поскрипыванием моста.
                Из кузова черными силуэтами вывалилось шестеро. Эсесовцы. Люди-тени. Двое из них загромыхали по дощатому настилу мостка.
                Показались из засады автоматчики. Эсесовцы на их  счет, очевидно, сострили и оскалились от смеха. Из-за машины на кирпичный забор ложилась резкая тень, похожая на знакомую фигуру человека в очках.
                Убитого пнули ногой. От удара шапка свалилась в воду; поплыла, покачиваясь...
                Один из эсесовцев петлей обвил алое кашне вокруг шеи трупа и волоком потащил тело на берег. Второй же — поплелся следом, ибо узкая ширина мостка не позволила идти рядом.
                Шапка, напитавшись водой, стала тонуть. Доски настила натужно заскрипели, и скрип их тут же обратился в зубной хруст отца Виталия.
                Признать в убитом кубанца было совсем нетрудно…
                Бегство с Кубани обернулось для семьи священника неким, возможно, временным, но спасением, а появление здесь жителя этого южного края привело к гибели несчастного… Страшная логика. И смерть не лучше.
                Но зачем казак бежал по мосту? И главное —куда?
                А что же «студент»? Арестован?! Или он обычный провокатор?
                Стекло в окошке от близкого дыхания запотело. И пейзаж размывался в нечеткость, в набор живописных пятен, в полупрозрачность.
                Неизвестно откуда пахнуло хризантемой. Пронзила мысль: казак, точно затравленный олень, бежал, наверное, туда, где оставалась малейшая надежда на спасение. И таким ковчегом он представлял себе, разумеется, дом священника. В голову ударила кровь. А если бы кубанец все же добежал??
                По спине скользнули холодные капельки пота.

            Она, прервав чтение, задумалась. Молчала…
            Разглядывать Ее лицо доставляло удовольствие. Фас нравился больше, ибо был тоньше в своих чертах, выразительней профиля; органично соответствовал той девушке, впечатление от которой возникало в тот вечер. Особенно обаятельным выглядело сочетание прямого аристократического носа с тщательно вылепленным ртом. Блик изысканно скользил по спинке носа и мягко рассеивался на темно-розовых губах. Как указание на правильную симметричность фаса, нижнюю губу посередине разделяла трогательная бороздка. Ничего похожего ни у кого Он не встречал.
            Стремительно сокращалось расстояние до того момента, когда можно было потерять голову.
            Да, да, возникало чувство, роднившее Его с Ней всего за одну встречу.
            Вопреки бескрайней суете на Москву тихо опускался вечер.
            Голос девушки приятно зажурчал дальше.

                Солнечный лучик играл и тут же дробился на мелкие отблески в наградах офицера. Так — напоказ — мог носить эти несколько медалей только кондовый тыловик. Впрочем, вполне возможно, что у немцев все по-другому.
                — Хорошо ли доехали, патер? — почти без акцента поинтересовался офицер. И жестом пригласил сесть.
                — Слава Богу.
                — Тогда  без лишних  вступлений сразу перейдем к делу. Мы, немцы, потому и пунктуальны, что ценим время.
                Ухоженные пальцы пробарабанили по столу.
                — Итак, самая суть!
                Офицер  изучающе смотрел на отца Виталия.
                Два типичных лица: немецкое и русское… Два мира. Две истории.
                Дуэли взглядов священник себе не позволил и старался смотреть в пол.
                Офицер продолжил:
                — Наше  командование, освобождая и очищая жизненное пространство от большевизма, считает для себя обязательным условием установление исторической справедливости. Вы со мной согласны?
                — Пунктуальность — замечательное качество.
                — Не юлите. Дело в следующем. Граждане города просят нас открыть храм. Для того мы и вызвали бывшего священника. Хотя это сугубо ваше русское дело.
                Такого поворота отец Виталий не ожидал. Но и трезвения не терял.
                — Спаси Господь. Для этого существуют канонические нормы. Я не могу открыть храм своевольно. Нахожусь за штатом клириков. Да ведь необходимо и разрешение епископа. У нас оно называется благословением.
                У немца дернулась мышца на лбу.
                — А когда коммунисты повесили амбарные замки на церковные двери, вам тоже нужно было разрешение, чтобы оставить богослужение?  Странно: немецкий офицер согласен утолить духовную жажду русских, а русский поп это наше согласие пытается обставить рядом условий? Бойтесь, чтобы мы вас не вывели за штат.
                — Простите грешного. Буду  искренен. Только один вопрос: зачем германскому командованию понадобились русские храмы?
                — Любопытство вам, патер, не дает покоя, а это грех. Хотите слышать ответ — получите: не для чего! У нас совершенно другие представления о религии. И здесь нечего играть в прятки.
                Офицер сложил руки. В его позе уже не чувствовалось прежнего раздражения.
                Отец Виталий немного осмелел:
                — А почему тогда вы решили помочь?
                Немец вздохнул:
                — Это второй вопрос! Ох уж эти  женственные славяне…
                — Наверное, я спросил лишнее. Простите, — замялся священник.
                — Ладно. Во-первых, из личных побуждений, о которых вам не следует знать. Но это достаточно важно. Во-вторых, как говаривал любитель наслаждений Франсуа Мари Шарль Фурье, христианство со своей суровостью есть смирительная рубашка для народа. Мы всегда открыты для хороших дел. Видите, патер? Вот и великий рейх рекомендует для России на первое время нечто из означенного гардероба. О большем любопытствовать не советую.
                Отец Виталий все-таки дерзнул спросить еще раз (Бог любит троицу!):
                — Значит, на ваш взгляд, роль священника сводится к обязанностям санитара из психбольницы?
                — Патер, вы испытываете мое терпение, между тем, как должны знать: жрецы извечно считались укротителями людских душ.
                — Господин комендант, у меня есть возможность обдумать ваше предложение?
                — Во-первых, я не комендант, а представитель рейхсминистра. Во-вторых, напоминаю о ценности времени; не ради открытия же русского храма меня командировали из Берлина. И, в-третьих, правильно ли понимаю: вы, патер, отказываетесь служить Богу и Германии?
                Еще одно неосторожное слово — и путь отсюда заказан. Это отец Виталий хорошо понял. Надо соглашаться? Что терять-то? Служение Богу… А как быть со служением Германии? Соглашаться на роль Иуды? Впрочем, Иуда обратился в предателя, когда внутренне оставил Христа. Упаси, Господи! Сам Бог и управит.
                — Вы ошибаетесь, господин представитель. Я согласен.
                — Прелестно.
                На груди прокуратора звякнуло несколько крестов.

            Ее мягкий голос приходил в противоречие с суровостью содержания рассказа. Отчего даже возникал эффект контраста. Но здесь налицо и Его безжалостность. Зачем Он дал девушке читать тягостный для ее психики текст? А ведь впереди — совершенно тяжелая сцена.
            — Тебе не надоело? — спросил Он, взяв Ее за плечо.
            — Ну что ты! Чтение — моя профессия. Привыкла дочитывать до конца.
            — Понял. Ты работаешь диктором.
            — Сегодня дикторов нет.
            — А кто вместо них?
            — Ведущие передач.
            — Ты ведущая?
            — Не угадал.

                Они бежали по лестнице до тех пор, пока ни оказались в подвале. Это был огромный, довольно светлый склад, забитый тюками и рулонами различных тканей.
                Монахи стали на молитву. Отец Виталий упал на колени вместе с ними.
                Ответно зазвучал голос, слышный в любой точке пространства с одинаковой силой. И яснее всего — внутри каждого из молящихся:
                — Выбирайте себе по  рулону. Осталось мало времени, торопитесь.
                Отцу Виталию захотелось найти холст. Какая же ткань на Руси родней?
                Рядом старец, не раздумывая, взял самый ближний свиток синего сукна. Его примеру последовали еще три монаха, схватившие по рулону. Все они вместе со старцем тут же исчезли, словно скрылись в выбранных
тканях. Другие три монаха суетились между рядами полок, не зная на чем остановить
свой  выбор.  В  помещении  стало  ослепительно светлеть. Больно открыть глаза.
                Но где же холст?? Его нет.
                Время неумолимо уходит. А при слепящем свете что-либо найти еще трудней.
                Только бы успеть!
                Монахи сбежались вместе. Отец Виталий присоединился к ним.
                Так ничего и не нашли… Надо уходить?
Куда?
                Все понимают: время кончилось. Что дальше?
                Решают опять молиться.

            — Чудно, право же! — поделилась Она своим впечатлением. — Но интересно. Есть над чем думать. И все-таки должна сказать: после всего прочитанного остается впечатление небрежности от текста. Надо бы более тщательно прописать характер отца Виталия, его судьбу. Он ведь главное действующее лицо.
            — Я не утверждал, что рассказ полностью готов. Разумеется, еще надо над ним работать. Это пока только первоначальный эскиз.
            — До сих пор ничего не обнаруживается от заявленного «взрыва». Принцип его есть, но где он сам?
             — Впереди.

                После молитвы монахи разматывают рулон сукна, выбранный старцем; прикрывая ладонями глаза, внимательно пытаются разобрать текст, проявляющийся на синем фоне. Что-то для себя находят.
                — Теперь твоя очередь, брате, — приглашают они отца Виталия. — Старец наставит.
                Монахи скрылись за световой завесой. И священник увидел красную надпись, спорящую по яркости со светом:
                «В РАЮ НЕРАСПЯТЫХ НЕТ. НЕ УЕЗЖАЙ».

             — Последний эпизод прочту сам, — твердо заявил Он.
             — Жадничаешь? — спросила Она.
             — Жалею твои нервы.
             — Не собираешься читать вслух?
             — Нет. Ты слишком стараешься и принимаешь рассказ близко к сердцу.
             — Наивный, — улыбнулась Она. — Это — профессиональное… Мимезис! А без него человечество не выжило бы. Ладно, читай, коли так хочешь.
             Он взял в руки тетрадь.

                Еще днем, когда в церковном дворике отец Виталий освящал скудные куличи и крашеные яйца, немцы ставили пулеметы на крыше храма. Возражать было бесполезно. Отступая, ротбарты злились особенно.
                На полунощнице, при каждении вокруг плащаницы, к звуку колокольчиков кадила добавились первые выстрелы, далекие, еще негромкие, но пугающие. Несколько старух под руководством матушки Елены запели:
                — Возстану бо и прославлюся…
                Пора было заносить плащаницу в алтарь.
                Отец Виталий поднял ее над головой и понес к престолу. Тщательно там уложил, а потом заспешил в диаконник сменить черные великопостные облачения на белые.
                Вспыхнули самодельные свечи. Начиналась Пасха.
                Следовало во всю мочь ударить благовест, да колокола побили еще задолго до войны, при закрытии храма.
                И, собравшись тихо возвестить: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех»,  священник  услышал  как  вместо
колокольного трезвона грянули на крыше немецкие  пулеметы.  Оглушительно.  Же-
лезно. Зло.
                Откуда-то издалека послышалось громыхание мотора, словно рокотал двигатель гигантского трактора. И тут же сверху донесся знакомый гул, нараставший и все больше походивший на оглушительный звериный рев. Опять! Что это?
                Страшно загрохотало.
                Стены задрожали, но храм выстоял. В куполе отверзлось грандиозное звездное небо.
                Вниз  рванулся  ветер.  Полетели  кирпичи, множество  обломков,  пыль…  Из  огромной  дыры  вываливались  немцы,  вместе  с
остатками пулеметов. Но откуда их столько много?.. Они поглощались тьмой… Тьмой?
Нет, черным пламенем в расступающейся земле,  лишь  на  мгновение  непостижимо
вспыхнувшим киноварью.
                Отец Виталий вспомнил, что пришла пора  облачаться в красные пасхальные ризы. Надо начинать крестный ход. Но почему же и белая фелонь, и белая епитрахиль — без переоблачения! — постепенно превращаются в алые, как у кубанца кашне? Неужели кровь? Не может вытечь без боли столько крови.
                Священник берет крест с престола, пасхальный трисвечник и идет на амвон возвестить прихожанам радостный долгожданный возглас.
                ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
                С неба прямо к амвону спускается золотая лествица, по которой сходят к отцу Виталию двое юношей с хоругвями. Кто они, светоносные чудотворцы?
                — Матушка, начинаем крестный ход! — деловито распорядился священник. — Проходите вперед.
                И тут же ликующе прокричал:
                — ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!!
                Храм через мгновение столь же ликующе отозвался:
                — ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!!
                Праздник праздников. Торжество из торжеств.
                Христос  воскресе  из  мертвых,  смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
                Пасха 1944 года, в одном из небольших городов великой Русской равнины… 16 апреля…
                Пасха, Господня Пасха! Пасха красная, Пасха светлая…
                И, действительно, все вспыхивает, озаряется светом, сияет, даже звездное небо поголубело. Но и оно раздвигается, пропуская
крестный ход выше и выше…
                Процессию встретил колокольный звон. Отец Виталий даже не задумался, откуда могли взяться колокола (давно ведь разбиты) и не удивился: на Пасху вероятны любые чудеса. Да и как иначе? Никак. Разве возможна Пасха без колокольного звона!
                — Батюшка! Мы еще никогда не ходили таким крестным ходом! — воскликнула Елена, ступая по золоту лествицы впереди хоругвеносцев, с иконой Божией Матери на руках. — У тебя потрясающе блистает рубином фелонь! Посмотри, торжество-то какое!!
                Внизу, накрест шествию бежала за горизонт извилистая дорога. По полям. По холмам. Через реки и речушки. Огибая озера. По лесам. По селам и городам. К краю земли.
                — Взгляни, — сказал отец Виталий жене. — Там — вдали — наши дети.
                — Где? — встревожилась матушка. И, заметив  их  на  дороге,  попробовала  докричаться изо всех убывающих сил:
                — ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!!!
                — Оставь их,  — успокоил ее отец  Виталий. — У детей теперь свой путь.

             Закончив чтение, Он услышал немыслимое:
             — Штаны высохли. Ты свободен.
             — Я могу уйти?! — уточнил Он.
             — Естественно. А ты хотел бы остаться?!
             — Это предложение?
             — Чего захотел!
             — Благодарю за хлопоты.
             Он переоделся в ванной и, захватив в прихожей портфель, ушел, не прощаясь.
             Что с Ней случилось?
             Ночь выдалась бессонной. Лежа в многоместном номере дешевой гостиницы, Он перебирал в памяти каждое мгновение минувшей встречи и не мог понять причины такого завершения вечера.
             Что за моментальное охлаждение чувств? Да и были ли те чувства, которые Он имеет в виду?
             Мимезис…
             «Без него человечество не выжило бы»…
             Что, собственно, этими словами Она хотела сказать? Неужели только об умении людей подделывать голоса животных на охоте? Разно быть может… А все-таки любопытно: сначала люди принялись кричать птичьими голосами, а теперь попугаи заговорили по-человечьи.  Похожая  мысль вспоминается у того же Ницше. Дословно по памяти Ему не воспроизвести, но звучит она примерно так: выдрессировать обещающее животное — та задача, которую поставила природа относительно человека. Мрачноватая перспектива… Кому хочется стать попугаем?
              Трагикомедия…
              «Здравствуй. Приходи на ноль. Покажи пиастры».
              Попробовал свистом воспроизвести соловьиную трель, но Его с возмущением остановили соседи по номеру. Из соловья получился разбойник.
Однако что-то же Ее оттолкнуло! Явно. И бесповоротно.
              Не понравился рассказ?! Маловероятно. Она непременно сказала бы… Да и окончание рассказа, кажется, самое удачное место. А после него все и произошло.
              Произошло что?
              Ничего! Потому и обидно. Или надо было вести себя посмелей? Не в Его правилах брать силой.
              Мысли обегали один затейливый круг за другим, но все время возвращались в злополучную точку: Он не дал девушке закончить чтение рассказа… А Она привыкла дочитывать до конца. Но ведь не дал из наилучших побуждений, из благих намерений!
              Благими намерениями вымощена дорога в ад. Кто сказал? Данте? Кому бы не принадлежала эта мысль, он прав.
              Дождавшись утра, Он идет в цветочную лавку; выбирает роскошный букет белых хризантем и отправляется на квартиру, в которой гостил вчера.
              Терпкий запах… Настоящий и опьяняющий. Благоухание осени — весной. Запах из детства. У Него до сих пор на стене кабинета висит фотография мальчика, утопающего в белых хризантемах, любимых мамой…
              Ныне с совершенством подделывают и цветы. Везде мимезис.
              А вот и знакомая дверь. Кодовый замок. Средняя кнопка в верхнем ряду и две крайние — в нижнем. Жмем! Бесполезно…
              Ошибка?
              Две крайние кнопки в верхнем ряду и средняя — в нижнем. Нажимаем.
              Получилось!
              Для верности Он поднялся по лестнице, а не на лифте.
              Придавил кнопку звонка. Миру мир!
              Сейчас Она удивится. Не Ему — так хотя бы хризантемам.
              Слышно как Ее рука открывает замок, снимает дверную цепочку…
              Но кто это???
              Выходит полная женщина, в том же безразмерном полосатом халате… Он пытается стрельнуть глазом вглубь квартиры и растерянно мямлит:
      — Простите, мне бы видеть девушку… Симпатичная такая…
      — Здесь никто не живет, — безучастно пыхнула папироской женщина.
              Москва! Сплошные загадки.
              — Как не живет! Я в этой квартире был вчера!
              — И что?
              — Здесь жила девушка.
              — Ну да. На три дня одна девица у меня нанимала эту норку. Сказала — для киносъемок. До сих пор даже не расплатилась.
              Что за дела…
              Он стоял и не помнил себя. С губ по инерции слетело картаво:
              — Покажи пиастры!
              Сел в лифт и поехал вниз. Ни о чем не хотелось думать. Да и о чем думать-то?
              Выходя из подъезда, в дверях Он почти столкнулся с Ней.
              — Нет времени. Не обижайся. Тороплюсь, — на ходу бросила Она.
              Он остановил Ее за рукав и шепотом закричал:
              — Какие еще могли быть съемки???
              — Ты уже знаешь?! Успокойся. Я учусь на актерском. Надо было снять курсовик на тему «Первый вечер…».
              — Так ты снимала скрытой камерой?!!
              — Не дури. Иначе не было бы правды.
              Он, как гранату, швырнул букет в подъезд и быстро зашагал прочь.