По дороге неприкаянных

Его расслабленное дряблое тело расплылось на пассажирском сидении, ноги, одетые в свободные клетчатые шорты, широко раскинуты, колени упираются в бардачок. Он запрокидывает голову и делает большой глоток из горлышка тёмной бутылки. Он вытирает губы. Вытирает ладонь о длинную бороду, с каждым выдохом извергая изо рта запах тёмного пива. Глядя сквозь чёрные солнцезащитные очки в даль, он говорит:

- Поверни на следующем съезде, там выйдем на серпантин. - Он снова запрокидывает голову и делает большой глоток. Проглатывая пивную отрыжку он говорит:

- Я знаю отличное место с необычайным видом на море. Думаю, это то, что тебе нужно.

Жаркий июльский полдень. Раскалённый седан, побитый коррозионными рытвинами, проносится по трассе. Должно быть это так красиво со стороны: вид автомобиля, сквозь бликующий на солнце жар асфальта, удаляясь и преломляясь в этом мареве, он исчезает за очередным уклоном дороги. Дорожное кино, голливудская тонировка плёнки, мелкое зерно. Сейчас я стараюсь думать об этом, чтобы отвлечься. Господи, какая же духота! Когда ты берёшь старое ржавое ведро на последние полсотни тысяч, глупо надеяться на то, что кондиционер будет входить в стоимость. Окна открыты, но это не спасает. Потоки раскаленного тягучего воздуха и пыли с гулом врываются в салон. И даже это не способно избавить от его пивного дыхания. Господи, как же воняет! Он снова запрокидывает голову. Глоток, другой. В его руках бутылка ёмкостью ноль пять литра кажется бездонной.

Паланик писал, что только потеряв всё до конца, мы обретаем свободу. Не знаю. Могу утверждать лишь то, что когда ты теряешь всё, ты думаешь о чём угодно, но не о свободе и внезапно открывшихся возможностях. Пройдёт немало времени, прежде чем ты дойдёшь до этого. Запутанный и постоянно вращающийся клубок мыслей в купе с болью и отчаянием. Ты не думаешь о свободе. Ты пытаешься найти выход, молишься, чтобы всё это прекратилось. Ты пробуешь на вкус разные болеутоляющие. Можно пробовать отвлечь себя работой, спортивным залом, выпивкой и проституткой, но ничего не поможет. Голова напоминает конференц-зал на дне океана в разгар бурного совещания. Ты слышишь приглушённые голоса, обрывки реплик, выкрики. На белой стене один слайд сменяет другой. В первые недели память проходит по горячим следам и бьёт по оголённым проводам. Это продолжается неделю, две. На третьей неделе тебя посетит еле уловимая крамольная мысль. К концу первого месяца она начинает обретать более чёткие очертания. Вопрос лишь в том, насколько ты ослабел за это время, чтобы принять её за основу решения всех проблем.

Он неотрывно смотрит на меня сквозь свои чёрные солнцезащитные очки, откинув голову к левой дверной стойке. Я стараюсь не поворачиваться в его сторону, но его взгляд слишком осязаем, а пивное дыхание становится невыносимым. Господи, как же бесит! Пытаясь перекричать гул воздушного потока сквозь открытые окна, он кричит мне в ухо:

- Ты ведь знаешь, что я не отстану? - из его рта вылетают брызги слюны, попадающие мне на руку и плечо. Он кричит: - Ну ведь знаешь же, да?

К концу подходили первые сутки без сна, когда я увидел его, голосующим на обочине. Он был не первым голосующим на трассе, но я всегда проезжал мимо. Я не могу ответить, почему проехав мимо него, я ударил по тормозам через тридцать метров и сдал назад. Я не могу ответить. Возможно, что его сланцы, клетчатые свободные шорты, огромная футболка, скрывающая его полное дряблое тело, его длинная борода, чёрные очки и патлы напомнили мне главного героя из полюбившегося в детстве фильма. Я не могу ответить. Возможно, именно он в качестве зрителя показался мне приемлемым. Его комичный и нелепый вид. Возможно, я посчитал, что он точно оценит моё выступление. Я не могу ответить. В данный момент, меня волнует другая мысль: была ли при нём эта чёртова бутылка, когда он садился в автомобиль?

Я оказался намного слабовольнее, чем думал. Я был готов действовать, чтобы всё прекратилось. Но даже тогда, я не хотел подходить к реализации крамольной мысли спонтанно, отдаваясь воле случая. Такое случается, да. Одни хотят быстро и безболезненно. Другим важно сделать это на публике, чтобы донести одним им понятное сообщение. Третьи ставят во главу угла красоту, резав вены вдоль предплечья в горячей ванне с лепестками роз. Но для перфекциониста всё это неважно. Потому что перфекционисту нужно сразу, бл*ть, всё. Наверное, именно тогда я и начал тщательно прорабатывать план побега.

На серпантине сплошь длинные чёрные отметины тормозных путей. Похожий почерк через каждые пятьдесят или сто метров. На непродолжительных прямых участках долгие росчерки протекторов, внезапно прерывающиеся в определённом месте. Затем второй, третий, по обе полосы, тут и там. Встречаются и такие, которые выходят на встречную и прерываются перед идущими к ним навстречу. Часто они описывают ровную или извилистую линии и исчезают на обочине, там где заметен относительно не старый отбойник. Иногда они отмечены венками на столбах и деревьях по обочине дороги. Посмертные автографы. Сводки говорят о нарушениях правил дорожного движения, о засыпании за рулём, отказе тормозных систем, о пешеходах, внезапно перебегавших дорогу, о несчастных случаях. Но в народе эту дорогу называют «дорогой неприкаянных», как бы намекая на то, что часто сводки содержат недостоверную информацию.

Он отсчитывает отметины и венки вслух. Он кричит:

- Возможно, я на многое смотрел сквозь пальцы.

Он считает:

- Шестнадцать, семнадцать, - водя головой по сторонам.

Он считает:

- Двадцать три, - высунувшись из окна и провожая взглядом венок с плюшевым медведем на отбойнике.

Он говорит:

- Возможно, вы попросту не способны на большее.

Он считает:

- Тридцать шесть, - уводя взгляд по тормозному пути, оборвавшегося за отбойником, очертивший линию горизонта между этим поворотом и морем, там внизу.

Смотря на меня он говорит:

- Позволь мне помочь. Хотя бы тебе.

Сейчас я думаю о том, как ненавижу его.

Я придирчиво рассматривал все варианты самоубийства. Очень дорогой высотный отель с номером на сорок восьмом этаже, с видом на ночной мегаполис. Его панорамное окно вполне могло сойти за выход отсюда, если бы не было настолько ударопрочным. В качестве зрителя вполне могла бы сойти элитная проститутка из местного ресторана, но мне так хотелось некой чистоты, хотя бы напоследок. Вариант вскрытия вен в ванне с розами был исключён, как и акт самоповешения на сакуре в японском саду, поскольку мне хотелось уйти с чувством мужского достоинства. В конце концов мой взгляд упал на атлас автомобильных дорог и газету с объявлениями о продаже подержанных автомобилей из киоска у дома. Построив свой маршрут до нужного места, я остановил свой выбор на старом чёрном седане, польстившись на фразу: «пройдено ТО, двигатель перебрали в сервисе». Я уже решил, что когда доберусь до места, я буду искать самую высокую точку с живописным видом на море и, если мне повезёт, я застану закат.

Не отрывая своего взгляда от меня, он говорит:

- Это, как уйти из кинозала сразу после затянутой и скучной первой части фильма.

Сейчас я думаю о ретро порнографии с лилипутами.

Он говорит:

- Экшен может начаться в любой момент.

Сейчас я стараюсь вообще об этом не думать.

В точке назначения, на самом верху, где крутой поворот и обрыв над морем, весь асфальт расчерчен следами шин. Металлический отбойник пестрит венками в перемешку со свадебными замками. Сейчас я думаю о том, что каждый выбирает способ самоубийства по вкусу. Я выхожу из автомобиля и вытягиваю затекшие ноги и спину. Провожая взглядом почти утонувшее в море солнце, я сажусь на раскалённый капот и закуриваю, понимая, что опоздал. Снова. За спиной скрипит пассажирская дверь, он медленно и неуклюже семенит. Его зад плюхается на капот, со скрипом прогибая под собой крышку капота и еле живую подвеску. Он достаёт из кармана небрежно скрученный косяк и прикуривает. Выдыхая густой дым с характерным запахом, он закашливается, а потом говорит:

- То, о чём вы молчите - всегда самое важное. Но вы всегда молчите. Даже тогда, когда у вас остаётся лишь мгновение, поодиночке или вместе. Вам никогда не хватает времени и сил друг на друга, а когда остаётся то немногое, вы находите новую причину. Так много важных слов здесь и сейчас, но вы - всегда после. Всё, что стоило сказать тогда, вы говорите уже после. Себе, мне, в ваших молитвах. Про себя, бубня под нос. Разыгрываете один и тот же диалог друг с другом, но уже сами с собой. А я слушаю, слушаю, слушаю... Про себя вы ругаетесь и миритесь, просите прощения и прощаете, потом трахаетесь. Каждый про себя. Встречаясь - молчите. Живя вместе, вы проживаете порознь. Если бы ваши про-себя могли соприкоснуться, должно быть, вы были бы очень счастливы. Возможно, вам всегда так хорошо друг с другом про себя, потому что плохо друг с другом вместе. Это даже для меня непостижимое чудо. Но чудо исчезает, когда вы расстаётесь. В смерти или в отношениях. Ментальное не живёт без материального. Из про-себя исчезают мысли, образы и мысли-образы. Диалог становится монологом, и там, где-то про себя, звучит уже только один голос, эхом бьющийся о грудную клетку. Клетку, в которой осталось меньше на одного с небольшим. Эхо продолжает биться о стенки, заполняя полости, пока не находит выход наружу. Это называется голосом, который наконец выводит во вне какие-то слова, что были такими важными. Тогда. Но вы - всегда после.
Так и ты. Останешься лишь после. Всё, что о тебе помнили и знали, перечеркнёт лишь этот поворот ключа зажигания. Они будут помнить лишь то, как ты разогнавшись на этом ведре, пробив им этот отбойник, полетишь вниз, вслед за солнцем. Они запомнят о тебе лишь это. И лишь в одном я буду согласен с ними: они не простят.

- Я не застал закат.

- Завтра будет новый, - говорит он, протягивая мне самокрутку, - И я обещаю, что он будет куда краше чем все те, что были до этого. Может, по пиву?

Я затягиваюсь и медленно закрываю глаза, вдыхая дым в перемешку с морским бризом. Наконец я говорю:

- Давай.
- Только с рыбкой.
- Естественно.