Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 5

 Двадцать один


 Незнакомец поднялся со скамейки и, на ходу одёргивая полы расстёгнутой куртки, не спеша побрёл куда-то во тьму Елоховской площади, терзаемую лишь светом одинокого фонаря. Движущаяся фигура в мыслях Григория Александровича обозначилась нежной шёлковой лентой, которая так стремительно ускользает из сжатых пальцев и которую удержать уж не было никакой возможности. Вероятно, всё мистическое событие произошло как бы спонтанно, будто кто-то невидимый и всемогущий совместил известные обстоятельства и дал своё напутствие. Но теперь, спустя минуты после судьбоносной встречи, Григорий Александрович стремительно терял возможность выдернуть ответы на нескончаемые вопросы. В чём же эти ответы способны заключаться, герой наш не имел ни малейшего представления, но знал наверняка: нынешнее событие — не что иное, как флирт судьбы со своим любимым сыном. В голове Наволоцкого словно прорвался покров здравомыслия, и клубок сумасшедших домыслов вывалился на основание черепной коробки, извиваясь и оглушительно визжа.
 В этот раз всё будет иначе.
 Болезненные мысли в голове Григория рождались будто бы спонтанно, совершенно без его воли, и он пытался отделить здравое от безумного: то был лишь стремительный поток, удержать который мысленными рамками было невозможно, отчего наш герой и вывел итог, что становится тяжело концентрироваться на происходящем. Мерзкий хруст осколков реальности под ногами лишь с каждой секундой всё больше резал барабанные перепонки. Пред глазами из абсолютной пустоты вырастали дивные цивилизации, достигали технического и нравственного предела и в следующие секунды рушились прямо на мозговой коре. Реки крови смывали непоколебимые железобетонные стены, а глухие вопли обречённых на бесславную смерть уносили с собой в огромный котлован все философские изречения, что были хотя бы однажды произнесены на этих мёртвых землях…
 В душе; у нашего героя нарождалось нечто тёмное и настолько громадное, что казалось, сдержать то было выше человеческих сил. Оно расползалась по пристанищу мыслей и обволакивало бесформенным туловищем все уголки и трещинки сокрытого мира Григория. Неожиданно пришло понимание, что уж не обнаружится достаточно сил, дабы каким-то образом отделиться от спрятавшегося существа и выгнать из чертогов собственного рассудка, посему стоило безропотно подчиниться чужеродной воле и сделать то без решительных действий.
 «Ощущение у меня давеча появилось, что уже бывал в подобных местах и совершал определённые поступки, и случалось то по наитию. Но теперь я вернулся со знаниями и стал способным изменить то, что было предопределено. Пусть это прозвучит фанатично, но я и вправду верую в такие мысли и всей душой отдаюсь тому... Просто сейчас в уме явно заключаю, что не каждому найдено место в мире, и отдельные господа остались по определённой оплошности судьбы, и исход в том деле один... Те мысли безумные, но есть в них истинная справедливость, которую ещё в давни;шние времена искали всеми возможными путями. Ведь мои сны, что цепко впились в сознание — глас самого; прови;дения, знак для публики, что умом слаба и силою какой-либо обделена... И кричит прови;дение, и руками машет, лишь бы внимание привлечь к своей личности и заявить во всеуслышание, мол, шаг необходим такой, что способен всё решить одним лишь махом!».
 Так думал Григорий Александрович, глядя в спину незнакомца, что захотел оставить место давешней встречи. И вот уж наш герой сорвался и побрёл следом, желая как бы таинственного человека изловить и всё-таки выдать своё веское слово, даже если то будет в виде гнусных оскорблений.
 Всё это происходило оттого, что Григорий заключил в уме, будто подобная ситуация складывалась не впервой и уж возникала когда-то в прошлом. На протяжении всей жизни Наволоцкий ощущал себя ребёнком, которого оставили родители, а люди, что встречались на пути, подбирали несчастного, одаривали лаской. Но наступал момент, когда они, пресытившись любовью, старались избавиться от ноши и пытались выискать место, дабы с себя ответственность снять пред публикой, а может быть, и самим Господом. И думалось нашему герою, что названные люди непрерывно совершали какие-то дела, а он, Наволоцкий, безучастным оставался, ибо веровал: ничего не зависело от его воли, и смиренно готов был приня;ть всякий исход. Хотя замечу моему читателю, что Григорий Александрович мнил себя человеком твёрдым и даже волевым, решения принимал весомые в своих мыслях и воображаемые действия осуществлял на тот или иной счёт. Да только всё оставалось на подкорке рассудка и к действительности не имело никакого отношения. И какой бы вертеп ни происходил вокруг, Григорий неизменно оставался безучастным и выступал лишь сторонним наблюдателем, хотя то и касалось его жизни.
 Наволоцкий постепенно свыкся с мыслью и, неизменно прибиваясь приживальщиком в объятия неравнодушных, строил внутреннее пристанище и подстраивался к сложившемуся положению, лишь бы не прикасались к его сокровенному миру. Думалось, что многое способен он отдать, но не хрупкое пространство, распустившееся диковинными цветами в голове. Может быть, так обозначаться стало, когда мамаша в своём безумии или в подпитии кричала на него, не стесняясь в выражениях, и бивала даже, и он оттого забивался в шкафу или сбега;л с целью спрятаться от событий, которых наблюдать не желал. Подобные обстоятельства нередко обозначались у таких Наволоцких, которые, единожды запомнив что-либо своим умом, уж потом всю жизнь те обстоятельства примеряли на всё вокруг и уж ничего другого не то чтобы и не желали видеть, но и не способны были вовсе.
 По-видимому, жаждал Григорий внимание на себя навлечь, чтобы посмотрели на него и даже воодушевились. Оттого, как и в далёком детстве, он хотя бы и принимал происходящее как данность, но одновременно с тем вёл себя шумно и к себе спешил обратить интерес. Случай даже был, когда-то давно, да так давно, что Григорий и не сознавал ему уж никаких сроков. Приключился скандал один на пьяную голову. Из всего произошедшего запало в душу Григорию то обстоятельство, что он, уже будучи пьяненьким, как бы не по-дружески полез обниматься с Романовской; девушка в свой черёд, и противиться не стала, и даже в претензию к приятелю не вошла. Но особенность случая крылась в том, что тем же вечером, рядышком выпивал ухажёр Александры Викторовны, и обнаружившимся фактом, остался недоволен: затеял конфликт с Наволоцким, угрожал физическими увечьями, хотя сам был тощим на вид. А наш Григорий и рад оказался инциденту и, каким-то образом, спровоцировал господина, а тот ещё больше разъярился. В результате Дмитрию Елизарову проказников пришлось разнимать, дабы не произошло какого непредвиденного греха.
 Таким образом, всё то, могло послужить жизнеописанием бурной молодости нашего героя, если бы явно не намекало на проблемы внутреннего неустройства. Стоя посреди свирепой вьюги, охватившей своей неистовостью всю Елоховскую площадь, Наволоцкий уже не ощущал себя тем слабым мальчишкой, которому беспрестанно необходима забота и участие: он, пожалуй, уже стал иным существом, со своими идеями и навыками. Ощущал внутри себя силу настолько значительную, что, казалось, способна она изменить всё, и не только в жизни нашего героя, но и в жизни прочих людей.
 В прошлом подобное происходило лишь в уме, что производил идеи фантастические, лишь частично подкреплённые реальными событиями. Так и народилось у Наволоцкого желание писать рассказы или романы, ибо мысли, что теснились в коморке черепа, рвались наружу и всячески стремились себя обозначить. Григорию их существование, на первый взгляд, импонировало, хотя и считал их никчёмными, и в определённые моменты презирал эти мерзопакостные анекдоты. За личиной творца скрывалось решительное безразличие, и Наволоцкий явно осознавал про;пасть между собой и придуманными героями: как бы ни декорировал собственными мыслями и чертами, не способен был и на шаг приблизиться к ним, и изменить себя не мог. Да и к чему стремиться! Эти жалкие пародии на людей, застрявшие в записях с примитивным слогом и прямолинейными идеями! Григорий Александрович даже пришёл к выводу, что кинул бы никчёмное писательство, коли оно не тешило его самолюбие, и никакие слова не переубедили бы в том суждении.
 Все эти абстрактные размышления лишь сильнее упрочили понимание в уме Наволоцкого, что, если и существовала потенциальная вероятность что-либо переменить в обозначенном стазисе, то делать требовалось то;тчас же и не жаждать иного момента, которого уже, вероятно, не случится. Григорий Александрович запустил руку во внутренний карман пальто и в нерешимости вытянул помятый свёрток «Вечерней Лаценны» словно бы в очередной раз, рождая на свет. Наволоцкий застыл в незавершённом движении, лениво сливаясь с мрачной Елоховской площадью и постепенно обращаясь её печальным фрагментом. Он уж и перестал представлять, что праведно, а что грешно, к чему необходимо следовать, а что возможно обойти стороной. Уже не задумывался о поступках, ибо стал уверен, что более не распоряжается собой, а высоко над ним громадный и уродливый кукловод дёргал за ниточки, то поднимая, а то опуская его безжизненные руки, и при том пове;са яростно хохотал. Но Григорию больше не хотелось противиться чужеродной воле, ибо окончательно при;нял её как собственную часть и открыто стал считать личностным проявлением. Наволоцкий не выдумал веской причины, отчего должен отказаться от той безудержной силы, пускай она и была достаточно далека от него самого и была ему несвойственна.
 Стрелять Наволоцкий не умел, здесь уж не попишешь. Особой подготовки не имел за душой и не интересовался тем делом не то чтобы по нужде, а даже так, по собственной прихоти. Он зачастую перекидывал эту нужду на плечи иных людей, тех, кто телом был крепок и волей несгибаем. Хотя бы привести в пример ребят, с которыми когда-то учился и слушал речи ребяческие, свойственные всем подрастающим мужчинам. Григорий же был хилым в определённом понимании, физической подготовкой не обладал и стыдился тех моментов, когда по требованию необходимо было что-то такое да показать: начинал трястись и потеть со страху, отходя подальше в мнимой надежде, что как-нибудь да о нём позабудут. Хотя и размышлял в юношеском возрасте о том, что ему бы следовало укрепить собственное тело и чем-то таким да заняться, однако всё забывалось в моменте, как бы за ненадобностью.
 И вот как раз ввиду подобных обстоятельств наш герой нередко становился предметом насмешек одноклассников и хотя бы стыдился того неимоверно, но от случая к случаю повисал на каком-нибудь турнике, не в силах и разу подтянуться. Посреди шуток и насмешек в собственную сторону он стоял и улыбался, как будто жаждал тех издевательств: охваченный позором, мог быть причастным к единому человеческому гонфалиту и пусть на правах шута, но всё же посреди остальных. Так случается, что не остаётся никакого выбора и приходится довольствоваться тем, что подкинула планида, ибо за претензию можешь растерять и последние крохи.
 Но что до собственного обучения, он способен был выправиться в полный рост, да результаты какие продемонстрировать. Преподаватели его любили за способности и молчаливое послушание, но ребята за это ненавидели, а девчонки за глаза называли словами оскорбительными и похихикивали промеж собой. Вспоминали о нём исключительно в минуты вынужденного спасения, когда спросить чего требовалось, либо списать уже готовое: на то Наволоцкий и был лишь годен в их понимании. Григория то безмерно возмущало до скрежета зубов, но когда оборачивалась случившаяся девица и что-то да спрашивала, как бы таял в одночасье и обиды хоронил.
 И кончилось всё, как и следовало тому кончаться: уже после выпускного, когда вся масса обосновалась в одном природном закутке неподалёку от школы, Григорий Наволоцкий сидел на расстоянии, отвернувшись от настырного галдежа, и отхлёбывал из бутылки дешёвое вино. Как позже вспоминал, в моменте он так знатно нахлебался чудесной амброзии, что даже помышлял о том, чтобы вскочить с места да пойти высказать эти треклятым недругам свои мысли, да высказать в таких словах, какими в приличном обществе изъясняться-то было стыдно! Но стремительная искра померкла, и герой наш как бы и позабыл о своём наме;рении, порешив, мол, то дело бесполезное и совершенно никчёмное.
 Теперь вы способны возыметь представление о мыслях нашего Григория Александровича, с которыми он и подобрался к таинственному незнакомцу на Елоховской площади, и почему дело вышло таким, каким оно вышло. Григорию в моменте подумалось, что готов принять ответственность за дальнейшие события, хотя и догадывался, что явятся неописуемые страдания и страшные последствия. Сознание уж смирилось, ибо воспринял то Наволоцкий как роль, что выпала ему в лотерее и которую всенепременно нужно было исполнить блестяще. В этой постановке он будет расставлять приоритеты, ибо так сложились карты на дубовом столе, и переменить их порядок уж не позволительно. А что до остальных...
 «Да чего эти остальные! — вскричал Григорий Александрович в собственной голове. — Не имеет значения, кто ты такой и как существовал, коли в моменте твоя жизнь упадёт под острое лезвие и будет отсечена со всеми своими разветвлениями и несвершившимися событиями, мыслями и со всем остальным. Всё в мире заменимо, начиная от побрякушки какой и заканчивая людьми, пускай даже самыми выдающимся. Нет такого пятна, которому невозможно было изобрести заплатки...».
 В следующую секунду, схваченная проказником ветром, в мрачное небо над Елоховской площадью взмыла «Вечерняя Лаценна», края которой дрожали из стороны в сторону, а само бумажное тело крутилось и вертелось под яростью подлунной непогоды. Газета, раздираемая необузданными порывами, взмыла под самые кроны дерев и в какой-то момент бесповоротно затерялась в непроглядной темени.
 Полы пальто Наволоцкого трепыхались под клокотавшей метелью и напоминали какие-то изорванные тряпки, которые порядочная хозяйка запамятовала стянуть с бельевой верёвки; на лоб нашего героя легли тёмные волосы и как бы нависали над взором, придав лицу безумный вид. Глазами карими и холодными, будто сияющими в похоронном саване этой промёрзлой ночи, вперился в незнакомца и держал в голове довод такой, что именно на;званный визави был тем неразгаданным ухажёром, собиравшимся предпринять попытку, дабы прибрать к рукам его любимую Викторию... Эта мысль не собиралась покидать Григория и сжирала его сознание с такой стремительной скоростью, что проще было приня;ть эту трапезу как должную, нежели вступить в неравную схватку. Раздался сухой щелчок, а следом мелькнул еле заметный блик, отражённый от чёрного металла. Григорий Наволоцкий вскинул пистолет.
 Пуля, что оказалась забита в ствол ещё в давешние времена самим Александром Николаевичем для известного дела, в единственный миг одновременно напиталась жалостью и решимостью. Казалось, фундаментальные понятия будут изорваны в следующую секунду, от них не останется ничего, хотя бы и с мыслью такой, что разрушение принесёт толи;ку печали и сочувствия в души лицезревших последний день Помпеи. Коли твёрдая рука нигилиста или фундаменталиста разрушает рукотворное детище, то это не означает, что из воспалённых глаз не прольются горестные слёзы.
 «Я устал смотреть на слой перманентной грязи на хилом обществе, — эти слова вырвались из неведомого места, и как подумалось Григорию Александровичу, те мысли были чужеродные, хотя и произнесённые его голосом. — Это равно обветшалому хоспису, скрывшему в себе болезни одних и ненависть других, но также скрывшего осознание того, что заключённые хладных палат не станут похожи на людей! Никогда челюсти смертоносного неду;га не разожмут лютую хватку на их шеях... Пусть прокажённые будут цепляться скрюченными пальцами за фантомные надежды, или за ублажающие речи, или за что ещё: смерти всё равно, кого изорвать и водрузить на дно земляной ямы! Не озаботится твоим знанием или семьёй, возведённой, как о;стов на монолите общества… Ничем не озаботится. И пусть я люблю поговорить о низшем, словами высокими, ведь такая у меня услада. И никто не может забрать у меня это право! Я шёл по земляной насыпи, и обыватели тыкали в меня раскалёнными иглами, унижали и смеялись вслед, когда им в какой-то миг чудилось, что они смогли втоптать моё лицо в грязь. На этом пути кидались, будто бы дикие звери, отрывали куски кожи и мышц, захлёбывались проклятиями вперемежку с мнимым величием. Отворачивались и шипели, будто бы земляные змеи, шипели, что ненавидят лишь за право быть живым или за мои желания. А желания... Совершенно чисты и справедливы! Но разве в том вселенский замысел, чтобы одни нападали на других? Противно от осознания сего факта, и я отказываюсь его принимать. Пока я пытался отбиться от ярости, в которую меня затащили миллиарды корявых рук человекоподобных чудовищ, я измазался в их ненависти ко всему живому. Как бы ни хотел я в голове и как бы ни рвался к свету, моё естество глубоко всажено в грязную лужу рядом с тысячами других, что мне чужды и малоприятны. И коли разорву свою душу на множество лоскутов, так и останусь пришит жёсткими нитями к месту рождения вместе с теми, кто ненавидит меня за решения, за слова или за что-то ещё мелочное. Ненавидит просто так, от скуки».
 Елоховскую площадь наполнил иерихонским грохотом звук отбойного молотка, прорвавшийся в мрачное царство со стороны строительных работ. Грохот ворвался и заглушил собою совершенно всё, даже гнетущие мысли тех двух фигур, что застыли посреди печальных дерев. Одинокий страж площади, что всё прошедшее время изливал из собственного нутра слабый электрический свет, от грохота как бы вздрогнул железным телом, закачался из стороны в сторону под гневными порывами ледяного ветра и предательски заморгал. Мрачные тени, что долго скрывались в своих печальных пристанищах по периметру Елоховской площади, узрев слабость единственного стражника и осознав его немощность в событии, рванулись по снежному настилу, изломались и неимоверно вытянулись, будто бы намереваясь обратиться в гротескных чудовищ и пожрать всё на пути. Фонарь ещё раз измученно моргнул, как бы в агонии или последнем издыхании, и после погас, погрузив площадь в непроглядную тьму.
 Вспышка света, — и в голове Наволоцкого стремительно выросло давни;шнее воспоминание, как пребывал он совместно с Викторией Корниловой в одной замызганной кафешке. Происходило то ещё во времена, когда молодых людей ничего не связывало и сводилось к единичным встречам без каких-то романтических особенностей. Пока держали волнующую беседу, подскочил к их столику один господин, вида не то чтобы возрастного, но и не молодого вовсе, а одет был даже прилично. Подскочивши, сразу рассы;пался в комплементах (пред тем заявив, обратившись к самому Григорию, что намерен оказать знаки внимания «прелестной даме» и как бы разрешения на то испросив, но не настойчиво, а всё так, приличия ради), присел; стал анекдот весёлый рассказывать, то ли из жизни, то ли из собственной фантазии. И Виктория Олеговна навязчивого незнакомца не погнала, а тихо сидела, подперев голову рукой, и мило, как только она умела, улыбалась.
 Григорий Александрович всё то время помалкивал, а внутренне крайне раздражался, хотел вскочить да в морду дать наглому господину, что посмел так вероломно влезть в их личные дела, хотя, может быть, они и не казались такими уж личными со стороны. Но у Григория сложилась иная хитрость, и он всё замечания делал необоснованные, смотрел на незнакомца уж очень подозрительно, имел вид озло;бленный и даже грозный. Виктория дурное обстоятельство заприметила, ангельскою улыбкой попыталась усмирить нашего героя и как бы кратко пояснить недоказанности. Уже после, когда то не возымело должного эффекта, быстро начала докучливого гостя спроваживать и благодарить сердечно, но без особенных порывов. Господин хоть и был изрядно пьян, но суть дела быстро уловил, извинился для приличия да стушевался, напоследок ещё раз заметив Виктории Олеговне «её невообразимую красоту». Григорий же как-то и пристыдился ввиду собственного поведения, но не по причине того, что Виктория единолично прогнала незнакомца, а по причине, что он, Григорий, не вскочил с места, да слова веского не выпалил прямо-таки в лицо господину, позволив этот вертеп. Наволоцкий мнил себя безвольным и всё больше утверждался в словах, сказанных когда-то Миронову, касательно того, что они с Викторией никакая не пара. А то поглядите-ка на женишка этакого! Сел, как воды в рот набрал и в сердце решимости не нашёл о чувствах заявить! Но я замечу, что Григорий припомнил компрометирующий случай неспроста: наш герой верил, что уж теперь всё сложится иначе...
 Ночную тьму Елоховской площади разорвал выстрел. Григорий Александрович и понять толком не сумел, что же вышло, поскольку не увидел ничего такого, что показывали в кинолентах, ибо не закричал незнакомец и даже и звука какого не обронил. Казалось, время вокруг усопшей площади неожиданно остановилось, замерло на веки вечные, закуталось саваном дыма, что источался, будто миро, из разгорячённого ствола пистолета. Под ноги Григорию упала пустая гильза и, звонко брякнув, укатилась куда-то в сторону. Инкогнито чуть пошатнулся, а после застыл, будто из его бледного тела мигом вышел дух, оставив на грешной земле лишь пустую и безжизненную оболочку.
 Произошедшего Григорий Александрович не смог отчётливо разглядеть, и только покачивающаяся из стороны в сторону фигура позволила осознать, что куда-то он, Наволоцкий, всё-таки попал. Незнакомец по;днял руку и схватился за боковую поверхность толстой шеи, откуда прямо-таки хлестала тёмная кровь. Не то чтобы жидкости виднелось слишком уж много, но по стремительно темнеющей ладони стало ясно: кровотечение было сильное. Однако, невзирая на подобные обстоятельства, он продолжал твёрдо стоять и не намерева;лся падать, а Наволоцкий в какой-то момент подумал, что незнакомец сейчас же вытрет кровь с шеи, выругается словами пренеприятнейшими и стушуется подальше из дурного и бесовского места. Но он никуда не стушевался и едва ли мог: словно бы безвозвратно потеряв остатки жизненных сил, визави, будто ростовая кукла с шарнирами вместо суставов, уронил бутылку пива, которую до сего момента сжимал в руке, и рухнул на заснеженную каменную плитку площади, застыв, будто бы какой мешок. Лишь слабые подёргивания во всём теле и хаотичные движения конечностями в разные стороны выдавали трепыхающиеся остатки жизни.
 Он больше не сдерживал свою рану, и из неё еле заметно била кровь и заливала снежный настил, постепенно обращая в тёмное кровавое месиво. Незнакомец закряхтел, после перевернулся набок, а из того положения уж на живот, потянул свою руку, зачерпывая снег, и стал как бы карябать, будто был каким невиданным зверем в душе;. Глядя на эту страшную картину, Григорий осознал, что тело, видно, отчаянно пытается схватиться за что-либо, дабы попробовать подняться. Голова умирающего оказалась повёрнута в сторону Наволоцкого, и глядела взором пустым, будто бы силилась выискать своего убийцу, но никак не могла узреть, ибо скрывался тот в про;клятой темноте Елоховской площади.
 Жуткая сцена тянулась с минуту, но Наволоцкому показалось, что он стоит здесь уже целую вечность и не замечает того, чего так страстно желал: незнакомец продолжал беспрестанно шевелиться. Григорий видел его грубые движения, скорее походившие на предсмертную агонию отправленного таракана, видел зияющую дыру сбоку на шее, из которой хлестала чёрная кровь, изливаясь наружу. Но это тело, поражённое смертоносным металлом, продолжало жить и двигаться, не желая останавливаться в собственных угасающих надеждах!
 Страх обуял Григория Александровича и водрузил на голову такой конгломерат первозданного ужаса, что коли наш герой и пожелал бы его скинуть, то сил подобных не нашлось бы. Рука, что сдавливала пистолет, стала похожа на руку деревянной марионетки, которой оборвали леску: безжизненно обвисла и дрожала до такой степени, что Григорий боялся ненароком выронить оружие и тем самым привести себя к последствиям катастрофическим. Он не был в силах оторвать глаз от совершенной расправы и ясно дать себе наставление на действие тоже не мог: застыл, будто глыба льда, вколоченная в болезненное тело Елоховской площади, и дожидался развязки, которая от него самого уж никак не зависела.
 Спустя, может быть, мгновение, Наволоцкий всё-таки сумел совладать с дрожащим телом, что прекратило как-то отзываться на команды: Григорий наспех засунул пистолет обратно во внутренний карман, отвернулся от ужасающей кровавой экспозиции и бросился бежать, уж не оборачиваясь, словно старался уберечь разум от той жутчайшей картины.
 Когда Наволоцкий выскочил из жуткого сквера, он взглядом выхватил одну небольшую арку, что зияла чернотою в остове дома, раскинувшегося напротив Елоховской площади, и как бы успокаивая себя внутренне, перешёл на скорый шаг, нырнув во мрак скрытого двора. Причудилось, что со всех зловещих  углов и из каждого горящего проёма на него вперились десятки любопытных глаз, пристально наблюдали за бегством и запоминали увиденное до мельчайших деталей. Наволоцкий озирался с остервенением и силился узреть хотя бы одного наблюдателя, но складывалось впечатление, что вокруг не было ни единой живой души, будто Господь стёр всех людей с лица грешной земли одним движением своей могучей десницы. Григорий поглядывал вперёд, но, кажется, уже ничего не видел пред собой, ибо взор будто расстроился и перестал улавливать предметы, прохожих и происходящее в целом.
 Отчаянно пытаясь отойти как можно дальше от площади, Григорий как-то не заметил одну женщину, прилично одетую и сжимавшую пакет. Она шла как бы беззаботно, свободной рукой держала мобильный телефон, внимательно изучала содержимое светящегося экрана и, должно быть, никого вокруг себя не замечала. Наволоцкий чуть было не сшиб зазевавшуюся барышню, вовремя увернулся от столкновения, засунул руки в карманы пальто и попытался сделать вид непринуждённый, словно куда-то ужасно спешил и потому задумался. Но женщина нашего героя совсем не заметила и голову оторвала от своего завораживающего занятия лишь в тот момент, когда пролетевший мимо неё Григорий пробурчал что-то невнятное, как бы извинения какие-то. Не успев ничего толком осознать, женщина воткнулась обратно в свой аппарат.
 «Она видела? — вопрошал Наволоцкий, боясь оторвать глаза от заснеженной земли, будто кто-то стал бы разглядывать его лицо. — Точно видела! Когда вскроются известные обстоятельства, она наверняка вспомнит, что заприметила подозрительного господина, и в подробностях распишет, как выглядел! Нет, обожди... Не видела она ничего, ибо даже головы своей на меня не подняла! Или подняла всё же? Ах, какое проклятие на мою голову! Чтобы им всем провалиться!».
 Наволоцкий допустил, что и;здали, его могли были приня;ть за выпивоху: то кидался в разные стороны, точно намереваясь свернуть во двор какой, то как бы передумывал и бросался на путь давешний, вздрагивал, шатался, верно терял равновесие и периодически тянул руки то к стене, то к столбу, а то как бы осекался и цеплялся за ворот рубахи в готовности задохнуться. Помимо всего прочего, молодой человек непрестанно озирался по сторонам, будто спасал свою шкуру от незримых преследователей, и как бы всем видом вопрошал: не гонится ли за ним кто?
 В конечном счёте забрёл наш герой во двор один и очутился в тупике, так как прохода дальше не было, а была только стена глухая да труба водосточная. Наволоцкий вжался спиной в упомянутую стену и, весь содрогаясь, сполз, ибо ноги не держали то трясущееся, ослабленное тело. Присел на асфальт и как загнанная в угол мышь, стал рыскать распалившимися глазами по сторонам, как бы предполагая, что таинственный преследователь то;тчас же выскочит да схватит за руку. И, помимо того, казалось, что те давешние хищные глаза всё так же рвутся к нему с разных сторон и рыщут, дабы обнаружить несчастного Наволоцкого, пытавшегося спрятаться от них в тёмной подворотне. И каждый шорох поблизости, и каждый остервенелый порыв ледяного ветра — всё то, как казалось Григорию Александровичу, были звуки приближения следопытов или дозорных, которые всё видели и теперь непременно схватят и растерзают прямо в этой печальной западне.
 Но как бы ни вслушивался Наволоцкий в таинственные звуки и как бы не всматривался он в жуткую тьму, обступавшую его со всех возможных сторон, рождалось понимание: никого рядом не было и не видел безумца никто. Григорий протяжно вздохнул и, воткнув локти в колени, опустил голову в попытке изничтожить воспоминания обо всём увиденном давеча, скрыть собственное сознание от ужасающей действительности, с которой герой наш не желал иметь ничего общего.
 Порывшись в одном из карманов, Григорий выудил мобильный телефон, потыкал в какие-то кнопки, а после, всё ещё восседая возле стены, прикрыл глаза и прислонил аппарат к уху. Среди ночного безмолвия раздались протяжные гудки.
 — Да...
 Голос Виктории Олеговны был сонный, и стало понятно, что Григорий разбудил девушку своим нежданным звонком. Отстранив телефон от уха, Наволоцкий сощурился и взглянул на время, обозначенное в углу экранчика: половина первого ночи.
 — Я люблю тебя, — как бы задыхаясь, проговорил Григорий Александрович, возвращая трубку к уху. После внезапного признания он по;днял глаза в ночное небо, скорчив на лице гримасу, отражавшую то ли внутреннюю боль, то ли крайнюю степень усталости.
 Молчание тянулось несколько секунд, будто Виктория на том конце провода размышляла насчёт услышанного или попросту молчала, пытаясь пробудиться ото сна.
 — Ты на время смотрел? — Наволоцкая вещала спокойным голосом и если испытывала в те минуты определённое раздражение, то хорошо скрывала. Григорий Александрович пропустил вопрос мимо ушей, словно то, что он ранее заявил, было крайней важно и, может быть, важнее всего на свете.
 — Позвонил лишь с тем, чтобы это сказать, — Наволоцкий сдерживал эмоции и старался говорить спокойным, ровным голосом, но выходило крайней плохо. Сглотнув комок, застрявший в горле, Григорий отключился от разговора, оставшись сидеть в полном одиночестве среди снежной пурги, охватившей Лаценну так яростно и так внезапно, что у случайного свидетеля сложилось бы впечатление, будто кто-то крайне могущественный и не имеющий ничего общего с человеческим естеством, пытался уничтожить город, скрывавший в нутре такие тайны, обнажать которые не следовало бы никому и ни при каких обстоятельствах.