Игроки. 7 глава

Гости собирались долго. Не сразу удалось сесть за стол. Лизавету Антоновну дамы тут же засыпали вопросами.
— А это у вас что? — лорнировала тарелки Мясоедова.
— Это соус... Аксинья, это соус?
— Соус мясной, — отзывалась кухарка Аксинья, стоявшая рядом.
— А это? — спрашивала, дождавшись своей очереди, Вахмистрова.
— Это, кажется, должно быть, уха... Аксинья, это уха?
— Уха, матушка. Она, родненькая.
— Это всё Аксинья наша, умелица.
— У вас и ананасы, — наступал черёд Гаврилиной.
В этот раз Лизавета Антоновна ответила, не прибегая к помощи Аксиньи. 
Поработав челюстями, набив желудки, люди откидывались на спинки стульев. Мужчины тайком расстёгивали сюртуки. Женщины, понятное дело, вынуждены были проявлять сдержанность. Ноздрюхин, не страдавший избытком скромности, открыто похлопывая себя по животу, громко произнёс слово «обожрался». Под одобрительные и завистливые взгляды Тумбовых.
К десерту принесли варенья разных видов и фрукты.
— Вы нас совсем закормить решили, — дружелюбно заметил Мясоедов.
— Да-с, славно покушали, — поддержал Гаврилин.
— Уха была хороша, — похвалил Вахмистров.
Женщины говорили о своём.
— А это из чего у вас варенье?
— А как вы его варите?
— Неужели без косточек?
Стол был накрыт на славу. Лизавета Антоновна нарадоваться не могла, как все замечательно кушали. Поев, выпив, Мясоедов поспешил поинтересоваться у Ивана Ильича его делами. Нет ли у него какого-нибудь начинания, которое нуждалось бы в официальном одобрении, каковое он по своему душевному расположению может обеспечить. Вахмистров по своей линии полюбопытствовал настроениями у его крестьян. Не слишком много ли воруют? Не чрезмерно ли пьянствуют? В случае чего обещал припугнуть их по дружбе. Гаврилин вопросы задавал конкретные и практические. Насчёт пашни. Во сколько заходов осуществляется покос. Какие корма дают коровам. Стопов мало что мог ответить на это. Мясоедова интересовалась у Лизаветы Антоновны, как они варят варенье. Вахмистрова спросила о том, как варят эту замечательную уху. Гаврилина узнавала о рецепте потрясающего соуса. С помощью Аксиньи удалось удовлетворить их любопытство. Тумбовы молчали, занятые десертом. Заметно приутих при виде Вахмистрова Ноздрюхин. Четвертинкин, с трудом дождавшись, пока все смолкнут, атаковал Стопова целым роем вопросов. Иван Ильич еле успевал на них отвечать. Толком ни одного из них так и не разъяснил. Но Четвертинкин всё равно был доволен. Его выслушали. Застолье с полным на то основанием можно было считать триумфом.
Мужчины поговорили о бедственном положении крестьянства. О чём ещё могут говорить русские помещики? Стопов и Халапуев стояли за развитие грамотности у крестьян. Мясоедов, Вахмистров и Гаврилин смотрели более традиционно на этот вопрос. Что никакого образования крестьянам не надо, что оно им только во вред пойдёт. Тумбовы не имели своего мнения. Они готовы  были  согласиться  с  каждым  по очереди.  И  всегда  поддерживали  того,  кто  говорит. Четвертинкин, возможно, и имел какое-то своё мнение. Но только не решался ничего высказывать по этой теме. Спросили Казимира, как обстоят дела с народным образованием за границей. Он сказал, что в Италии, например, детей всех званий, от самого высокого до самого низкого, с самого раннего возраста абсолютно всех обучают итальянскому языку и что все там, кого ни спроси, все говорят вследствие этого по-итальянски. И что во Франции с этим делом схожая ситуация. Это была шутка.
Все старались обласкать высокого гостя. Знакомство с такой фигурой всегда может оказаться полезно. Зарр-Гаджа-Бун охотно обещал всем своё покровительство. Но более других, и это было заметно, был расположен к Мясоедову и Вахмистрову. Пользуясь случаем, Мясоедов пожаловался на какого-то своего подчинённого, который пользуясь связями семейного характера с определёнными персонами, имеющими в уезде некоторое влияние, позволяет себе на службе выходки, бросающие тень на чиновничий мундир, вроде того, что имеет наглость открыто проигнорировать приход начальствующего лица и не встать. За всеми изысканными оборотами, заверениями о всеподданнейшем уважении и искреннейшем участии с трудом можно было отследить смысл говорившегося. То ли Мясоедов жаловался на делопроизводителя Писцова, то ли на письмоводителя Делова. Его невольный собеседник, по всей видимости, и не пытался вникать. Вахмистров обходился без лишних прикрас. Прямо и откровенно называл всех то «сукиными сынами», то «курвами». Особенно его недовольства заслужили  арестанты, которым, видишь ли, не по нутру кандалы носить, и пьяницы, которые, понимаешь ли, всё пьют и пьют, и воры, которые, подишь ты, всё воруют и воруют. Было, в общем, кого дурным словом помянуть. Его также выслушали без энтузиазма и внимания.
После длительной подготовки Мясоедов счёл себя вправе спросить Савелия Степановича, естественно со всем полагающимся политесом, о необычных его слугах.
— Позвольте полюбопытствовать, если только не сочтёте за излишнюю дерзость с моей стороны, но не мог не отметить, что очень уж у Вашего Превосходительства слуги... неординарные, — он долго подбирал подходящее слово.
— Это мбуту, — ответил Савелий Степанович, — поклоняются мне как божеству.
— Такое радение весьма похвально, — Мясоедов более всего ценил в подчинённых чувство почтительности.
— На каком же языке вы с ними изволите объясняться, — так же посчитав себя достаточно для того высокопоставленным, спросил Вахмистров.
— На языке мбуту.
Вахмистров довольно кивнул. Хотя совершенно ничего не понял. Умилённого Мясоедова удовлетворил бы любой ответ. Они первый раз видели столичного чиновника, потому мирились со странностями, выходящими за рамки общепринятого. К тому же если действительный статский советник не может позволить себе такого, то кому вообще тогда можно?
Казимир же всецело завладел воображением всех присутствующих дам. Был обаятелен, остроумен.  Он  всем  очень  понравился.  Ему  не  давали  и  бокала выпить, не рассказав предварительно какой-нибудь истории, желательно о Италии или Франции, или из древней жизни. Даже глуховатая Лизавета Антоновна также пыталась слушать и, слушая, одобрительно кивала, будто говорили то, что у неё самой давно было на уме. Казимир был прекрасный рассказчик и собеседник. Не перегружал излишком излагаемых фактов. Без ненужной научности красочно описывал  далёкие страны.
Ноздрюхин, выпив и осмелев, счёл уместным рассказать парочку своих историй. Впрочем,  вполне приличных.
Гаврилин, Тумбовы и Четвертинкин попали в орбиту Штэйна. Тот оказался дока по деловой части. Знал всё до мельчайших деталей. Как максимально эффективно и с соблюдением законности уменьшить налоговое бремя. Как обойти все подводные камни, возникающие при купле и продаже. Как наилучшим образом закладывать землю и продавать лес. Более благодарных слушателей он не мог найти. Каждому его слову внимали с благоговейным трепетом. 

Вечером началось главное. Карты. Компании тасовались как колоды. Поначалу сидели тремя группами Зарр-Гаджа-Бун, Мясоедов и Гаврилин; Казимир и дамы; Штэйн, Гаврилин, Тумбовы и Четвертинкин. Играли в основном в преферанс, в разные его виды. Иван Ильич переходил от стола к столу. Потом кто-то предложил покер.
— Покер — такая игра, что можно и проиграться, — глубокомысленно изрёк Гаврилин.
— Да-с,  учтите,  господа,  заранее  всех предупреждаю, играю как дьявол, — хвалился Ноздрюхин.
— Тем интереснее будет играть, — парировал Казимир.
Такая игра как покер требует умения блефовать или хотя бы сохранять сдержанность. У Четвертинкина что на уме, то и на языке. Зная за собой это качество, он сразу уходил в пас. Ноздрюхин со своей непоседливой натурой лез в бочку, неумело и слишком явно пытался жульничать — в прикупе мог прихватить лишнюю карту. Редкая с ним игра обходилась без скандала. Хладнокровный Халапуев мог бы стать опасен, если бы не относился спокойно к картам. Для развлечения — пожалуйста. В компании — извольте. Но чуть над этими мотивами преобладать начинали меркантильные соображения — он уходил. Стопову часто везло, но он не умел использовать своего везения. Мясоедов был хитрый игрок. Тонкий стратег и ловкий тактик, он мог оставить в дураках владельца беспроигрышной комбинации. С ним непонятно было где блеф, а где хорошие карты на руках. Вахмистров был напорист, нахрапист. Если не картами, то деньгами, а если не деньгами, то своей безграничной уверенностью задавливал противника. Гаврилин играл просто и незатейливо. Если ему везло получить хорошие карты, он выигрывал. Если не везло, проигрывал. Игра таким образом обещала быть интересной. Жаль, правила её не позваляли вместить за одним столом всех желающих.
Ноздрюхин быстро проигрался в пух и прах, обиделся и ушёл из-за стола, увлекая за собой Тумбовых. Самыми сильными игроками оказались те самые гости: Зарр-Гаджа-Бун, Казимир и Штэйн. Многие садились с ними играть. Мясоедов проигрался. Вахмистров проигрался. Гаврилин проигрался. Что уж говорить про Тумбовых или Четвертинкина? Все отходили, теряя интерес. Кому будет интересно проигрывать более пяти раз кряду? Халапуев, единственный, кто дольше всех мог усидеть против них. Но и он ушёл, объяснив, что не азартен. Остались за столом только трое игроков. Между собою они играли с удивительной ровностью. Если один брал верх, то в следующей партии обязательно везло второму, потом третьему. Играть другим было неинтересно (начни они вдруг выигрывать, интерес бы, наверное, вырос), но наблюдать за игрой было увлекательно. Особенно с таким участниками. Все трое играли гениально. Титаны карточной мысли. Аналитики, но и со страстью. Одно удовольствие было на них смотреть.  Такой азарт брал при этом. Забывали при этом, что сами хотели играть. Какое может быть участие? Когда такие мастера за столом. Не верилось совсем, что может кто-нибудь из этих троих проиграться, что называется, начисто. У каждого за спиной свитой стояли свои поклонники, которые поддерживали и сопере-живали. Мясоедов и Вахмистров за Савелия Степановича. Дамы за Казимира. Гаврилин, Четвертинкин и Тумбовы за Штэйна. «Дьявольски играют», — с восхищением прошептал Гаврилин.
Лизавета Антоновна как узнала, что над всеми играми преобладать стал один покер, сразу потеряла к происходящему интерес. Она выросла на преферансе, выше которого для неё ничего не могло быть.
Стопова от наблюдения отвлекли дела. Предстояло подумать о том, как разместить всех на ночлег. Это оказывалось серьёзной задачей. В принципе количество комнат позволяло без проблем с нею справиться. Но поскольку этим делом взялась лично руководить Лизавета Антоновна, всё очень усложнилось. И потом комнаты надо было подобрать с таким расчётом, чтобы величина и удобство подходили важности гостя. Ведь нельзя же в большую комнату селить какого-нибудь Четвертинкина, а в заброшенный флигель помещать, скажем, Мясоедовых. Некрасиво. Долго думали. Лизавета Антоновна своими советами только ещё больше запутывала. В одно и то же место селила то Вахмистровых, то Тумбовых. Эту не столь уж сложную задачу она максимально усложнила. У Стопова были кое-какие свои варианты, но, запутавшись во всех этих манипуляциях, он всё перезабыл и по обыкновению умыл руки. Понадеявшись, что как-нибудь оно само уладится. Снова добрым гением явился Халапуев. Дипломатично, не давя своим мнением, устраивал так, чтобы Лизавета Антоновна думала, что выход ей пришёл в голову. Халапуев всё организовал. В конечном итоге, как и наделяся Стопов, всё вышло на лад. Самые большие комнаты получили самые достойные люди. Флигель, совсем не обжитой и хорошо продуваемый, по настоянию Лизаветы Антоновны достался Ноздрюхину. — Ветер  ему  не  страшен,  у  него  он  итак  в  голове,  — пояснила  она.   Халапуев довольствовался бы самой маленькой комнаткой. Но здесь уже и Лизаветта Антоновна, и Иван Ильич вмешались, уговорили, чтобы взял себе кабинет. «Он и на солнечной стороне, и удобно там».
Прервав  игру,  до  чая пошли на  вечернюю  прогулку.  Отяжелевшие  головы  нуждались в свежем воздухе. Каземира вновь плотным кольцом окружили Мясоедова, Вахмистрова и Гаврилина. С притворной сердитостью корили его, что забыл о них. Одними историями, он не мог заслужить себе прощения. Пришлось показывать новый фокус.
Тумбовы опять подпали под влияние Ноздрюхина, из которого им, похоже, сложно было выбраться. Как хвост за мчащейся кометой они повсюду следовали за ним. Слушали его небылицы, открыв рты, которые у них вообще редко закрывались. Смеялись его шуткам. И, конечно же, пили. Правда, вскоре Ноздрюхин с ними рассорился. Он всерьёз рассчитывал на реванш. Но денег у него как всегда не было. Оба брата, что Гоша, что Митя, отказались ссудить ему, он итак им был должен немало и даже они понимали, что вряд ли дождутся своих денег. Ноздрюхин очень на них за это разозлился, увидя бесчестность в том, что ему ещё смеют напоминать о старых долгах. — Жидуете?! Рубля на меня жалеете?! — кричал он. Разобидевшись на всех, Ноздрюхин опустошал рюмку за рюмкой. Напившись почти что до состояния «вдрызг», расчувствовался и пошёл со всеми мириться. Делал он это в своей специфичной манере. Грубя при извинении ещё больше обычного. Общими усилиями Стопова, слуг и пришедшего к ним на помощь Халапуева удалось угомонить его и уложить спать во флигель — подальше от всех.