Гл. 6. Полдень

          Он лег и расслабился. Переломил пополам томик Е. Баратынского:

                Есть бытие; но именем каким
                Его назвать? Ни сон оно, ни бденье…

рассеяно заскользил по строчкам дальше, но скоро потерял их и поплыл бесцветно-серым взглядом по сторонам. Больновато липли песчинки к телу. Солнце набирало высоту и ужимало тени.
          Рядом рокотал приторный голос: не речь, а шумный прибой. Толстяк немец, с узкими, напоминающими рожки, пролысинами, жег письма и оживленно о чем-то рассказывал молодой брюнетке; а та улыбалась и томно блаженствовала, сцепив за головой руки.
          Зачем надо было тащить письма на берег моря?
          Конверты прозрачным огнем съедались быстрее слоистого нутра, и нутро выворачивалось, на глазах обугливалось, кое-где мерцая красными звездинками, съеживалось, шурша, — и начинало походить на птичьи гнезда. Отрывались черные невесомые кусочки, бывшие еще совсем недавно чьими-то словами; они взлетали, как воронье, и в медленном вираже уносились ветром за прибрежный окаем дюн.

          …остроносые сапоги, забрызганные кровью и грязью… они били Его до тех пор, пока мать не упала на землю, в самую жижу.
          — Герр офицер! Бейте меня.
          Она без слез, глухо, почти запела:
          — Он голодный: третий день крошки не брал в рот. Потому и украл…
          Мать заслоняла Его от смертельных ударов, принимая их на себя, и каждый — оставлял кровавую зарубку; перед глазами голые, пухлые икры ее шлепались в вязкое месиво, срывали с мест лужи.
          — Герр офицер! Я отработаю. За все конфеты. Отработаю. Герр офицер!
Трудно сказать, сколько бы еще продолжалось нечеловеческое избиение, но за воротами что-то застрекотало. Мычание. Еще удар. Потом горластая песня. У калитки задохнулся мотоцикл. Пьяный хохот прервал пытку: меж сапог появилась фигура другого немецкого офицера. И с приветственно поднятыми руками эта фигура стала расти, расти, расти… пока сапоги ни побежали ей навстречу — друзья обнялись.
           Мать сплюнула кровь и, до морщин сжав разбитые губы, взметнула Его себе на руки. Почему-то запомнилось щекотание собственных светло-русых, но тогда бурых от крови и грязи кудрей на бегу. Падало вниз небо, и валилась набок земля. Боль пришла позже.
           Матери хватило мгновения, чтобы скрыться с Ним сначала в саду, а потом — через лаз в заборе — и в городе.

           Молодая брюнетка легко поднялась и направилась к морю. Она шла, осыпая свои загорелые бедра песком; мириады кристалликов искрились на солнце, тянулась призрачным шлейфом пыль. Отчего девушка казалась нереальной, и можно было подумать, что Она плыла по воздуху, точней, по золотящемуся от искорок облачку; а это — вовсе и не облачко, это бесконечно сыпался и сыпался из Ее рук песок; свет стал огнем, огонь — светом…
           На Его мрачность Она озорно подмигнула. И, больше не оглядываясь, вошла в воду.
           Он лежал, раздавленный прорвавшимся из тьмы времен детством. Земля от прикосновения к какому-то ее нерву-проводку ударила током из прошлого.
           Царапал небо едва заметный, крохотный самолет. Просека небес. Это ведь не полет, а горизонтальное падение в бездну…
           Кто-нибудь из пассажиров сейчас уставился сверху на море и мечтает, должно быть, поваляться на пляже. Пора бы и окунуться… «Много ж, однако, Она может зачерпнуть… — отказывался верить своим глазам Он, и тоже схватил в кулаки песок. — Но почему Она подмигнула? От хорошего настроения, наверное», — а песок неудержимо убегал и убегал струйками меж пальцев.
           «Так-то оно так, — сказал внутренний голос, — да подмигнула именно тебе и никому другому».
           И что-то в груди затрепетало, глубоко, устремляясь наружу. Хмельные росточки всколыхнулись, робко, кажется, но всколыхнулись и потянулись оттуда к Ней, желая зацепиться где-нибудь хоть одним слабым листом-кудерьком.
           Вот те раз.
           Он сам от себя смутился. Отбросил книгу; встал и кивающей походкой засеменил по горячему песку к морю.

           …Он плыл до тех пор, пока не услышал настойчивые свистки спасателей, требующих вернуться назад.
           «Мальчишка!» — взвился внутренний голос.

           …Рядом из воды показалась знакомая голова: мокрые волосы плотно заштриховали лоб, форма которого волной текла к узкой переносице, где у бровей собирались просвеченные капли воды;
           тонкий нос,
           большие, с голубизной ясные глаза,
           умеренно чувственные губы —
все изысканно соответствовало друг другу; во всем прочеканилось художество природы. Старость обычно бессильна перед такой красотой, красота просто меняет наряды во времени.
           С неба отвесно падали потоки света.
           Выражение Ее лица было беспомощным, недоуменным, как спросонок. Она продирала от воды веки и не замечала своей обнаженной груди из-под сбившегося купальника. Налитая, девственно высокая, имеющая плавное завершение в виде нежно- оливкового соска с маленькой ямкой в самом центре, эта белая грудь мутила сознание. Стушевавшись, Он отвернулся.
           Опять!
           Встрепенулись все те же ростки (хмеля?), но теперь они оказались крепче и гуще. Будто после дождя. Опять!! Они подняли в рост головки, натянулись огненными струнами, надеясь все-таки найти опору и схватиться за нее новым верхним побегом.
           «Что за дурацкий огород крутится на уме!» — подумал Он. И чудовищная сила, с которой совершенно невозможно было бороться, повернула Его голову в запретную сторону.
            Молодая купальщица сняла лифчик и полоскала его в воде. Стройное тело двоилось танцующим отражением, обливалось брызгами, яркими отсветами. Все оно трепетно играло и поблескивало в азарте движений, каждое из которых казалось легким и пластичным, как гибкая линия лодки.
            «Ты, братец, ослеп. Разве не чувствуешь? — в бочке меда есть ложка дегтя», — прошептал голос. Что-то действительно портило впечатление. Подсознание подсказывало. В чем-то таилась червоточина. В чем?
            Узкие ладони неприятно заканчивались мертвенно-бледными, крупными миндалинами вместо ногтей, под которыми потаенно открывалась некая болезненность и бескровность жизни. Пальцы были настолько длинны и так причудливо гнулись… гну- лись? Нет, извивались, а потом застывали в мертвой хватке.
             Но вот остальное…
             «Ты воспринял, безумец, наготу своей пассии как близость, как откровение одному тебе?!» — засмеялся внутри голос, но тотчас оказался задушенным: знакомые ростки неудержимо набирали высоту.
             «Тот обладатель остроносых сапог может доводиться Ей близким родственником», — мстительно прохрипел голос. Тщетно. Напирающий хмель отдавал в голову: «Ерунда. После войны прошло почти двадцать пять лет. Четверть века! В любом случае Она не при чем».

                Где сродство душ, там — притяженье.
                И нет пределов возрастных.
                Там только головокруженье
                От сновидений неземных.
                Но наяву под дых реальность
                Бьет намертво, исподтишка.
                Благословенна будь фатальность
                Дорог летящих в облака!

             У ног лениво колдовали медузы-призраки, равнодушные к неведомым для них страстям. Их интересовали лишь собственные вуали, подрагивающие от прикосновений. А поверх медуз ходило на волнах Его собственное отражение, глядевшее в небо. И небо, и отражение, и медузы — все было соединено морем, но каждое жило в своей плоскости мироздания. Сущее независимо от нас полно. А вода в данном случае есть приоткрывшийся образ сущности? Вода — сущность?! Образ! Чепуха. Сущее — многогранно. Дело в самой жизни: приоткрылся не образ, а связующий замысел.
            Да сейчас и не до «образов»…
            Впрочем, соблазнительный вариант того, что древние греки называли идолоном, являл себя откровенно:
            Она стояла перед Ним зримо, всем естеством, а между ними дыбилась до небес стена. Невидимый, но железный занавес. Что Он может сказать Ей, если помнит только «Гитлер капут», «хенде хох», «ахтун, ахтун» да еще пару немецких слов:
«Гутен таг»?! «Гутен морген»?! А дальше?
            «Половое влечение и есть настоящий интернационал. Дальше — сплошная моральная неустойчивость за границей, — съехидничал голос. — Станешь навсегда невыездным даже в Болгарию!
            — Пошел вон, — сказал Он, теребя саднящую заусеницу на мизинце.
            — Ты о чем? Рынду ангелы уже пробили, приятель. Очнись. Забыл о циферблате?! Обе стрелки — смотри! — поздоровались на двенадцати.
            — Отстань.
            — Трус. Хочешь в своей жизни перемен, а сам боишься пошевелить пальцем. Но были, были же поступки! Ведь когда-то ты рисковал, вспомни, как, женясь, решился на предпоследнем курсе бросить учебу.
            — И потом клял судьбу, ибо так и остался дилетантом, — сплюнул Он откусанную заусеницу. — Всякий поступок — это результат, а положительного результата нет.
            — Сам виноват. Следовало держаться рыцарем, но ты предпочел прикидываться сопливым Пьеро. Что теперь проклинать судьбу… Вот и заполучил чайник на шею от своей эмансипе Коломбины. За словцо извиняюсь, конечно.
            — И Пьеро переквалифицировался: из философа-недоучки — в экспедитора общепита.
            — Главный любомудр райцентра, затерянного среди топких болот Северо-Запада России!».
            На душе заныли старые рубцы.
            «Прекрати прокисать. Бил поклоны Фортуне — действуй. Вот “чистый лист”, чтобы начать все снова. Только давай, как на духу: разве ты не за этим сюда ехал?
            — Замолчи!! Бес полуденный! — простонал Он. — Я по возрасту гожусь Ей в отцы.
            — Эка невидаль. Лучше пролысого Тангейзера сюда засчитай. Он и письма сжег, чтобы показать Ей свою решимость начать новую жизнь.
            — Для этого он тащил их на море? Где и чьи они были?
            — Валялись на заднем сидении “мерса”, куда их бросила секретарша. Письма — отовсюду, но ни одно не прочитано. Как тебе спектакль? — брюнетка посчитала, что это письма его разведенной жены, в самом же деле — вопли просителей фонда, которым заведует Тангейзер. Тебе, как видишь, до него далеко. Не унывай. Гляди: прыщав, торнюру его с трудом отличишь от одеколонного пузырька (почти Сатир!), а он не комплексует, и даже наоборот — присмотрел, тебе на зависть, соотечественницу чернавку… Кстати: Ее словарный запас русского еще меньше твоего немецкого».
            Ростки ползли на эту сталинитовую стену и соскальзывали, не находя опоры. Стена недвижимая, ограждающая. Стена спасения?!!

                Все рассыпается мигом. Ты из каких столетий?
                Мы — из разных созвездий. Не поминай меня лихом…

            «Сколоколил!..»

            Тем временем купальщица выполоскала лифчик. Неторопливо оделась.
            Освободив от волос, бросила ленту в воду.
            Потом Она привычно сложила руки за головой и долго смотрела в переливчатую, словно осыпаемую толченым стеклом даль моря. Волна подхватила алую полоску, потащила и сразу же, приняв этот жертвенный дар, накрыла пеной.
            «Пробуй силу ветра крылом, Альбатрос, — съязвил голос. — Только вполне может случиться, что вместо Жар-птицы твоя дульцинея окажется обыкновенной вороной».
            Шумел, будто камыш, прибой.
            Протяжно крикнула пара чаек. Шелковый ветер дышал выпухлями полотнищ, растянутых рядом для тени. Она прошла мимо, не замечая Его точно кусок скалы, — вся в этом ветре, влажном, серебристом и легком.
            «Насытился зрелищем? — приставал голос. — Успокойся, успокойся; у тебя действительно есть вкус: с такими, как у Нее, телесами берут в манекенщицы или в натурщицы… Жалко: Тангейзер — чиновник, а не фотограф и не художник. Но что Она тебе может дать для души? Подумай. Вы просто обречены. Далече “отстоят востоцы от запад”, и никогда не сойдутся. Не правда ли? Она, действительно, с другой планеты. Такова реальность».

            В просеку небес!
            И в землю отыдеши…

            …бездыханное тело матери лежало посреди церкви. Это все, что осталось от самого любимого человека на белом свете. Ни ум, ни сердце не верили; криком исходила душа.
            Мама!.. мама!.. мама!..
            Как же так! Неужели отныне Он будет жить без нее! Милая, родная, что делать? что же делать!
            Великая разница заключалась между ее усопшим, изможденным, но торжественно покойным уже даже не лицом, а скульптурой смерти — и — тем, которое до конца дней будет хранить Его память, добрым, вечно любящим ликом, полным чувств и энергии. Это жестокое вычитание одной матери из другой ужасно поразило: Он не видел существа остатка. Однако Он твердо знал, что такой остаток есть в ее существе. Верил. Искал его. Никогда Он еще так не знал и не верил, как сейчас. Но, удушаемый скорбью, временами отчаянно путался в том, что такое ее существо.
            Мама... мама… мама…
            Боязнь смерти, даже страх встретился с мглистым покоем храма. Страх собрался в один клубок с жалостью, с тоской, с любовью, и после нескольких дней свалившегося горя — наконец-то! — выплаканно заяснилось успокоение.
            Он держал в руке свечу, сколупывая застывающие на пальцах жирные капли воска. Незнакомые люди рядом пели: «В путь узкий хождшие прискорбный, вси в житии крест, яко ярем вземшии…», а Он, не зная слов и подхватывая только их окончания, делал вид, что поет — благо Он стоял в последнем ряду, позади всех. Со сноровкой, размашисто кадил дородный священник. Запах ладана действовал отрезвляюще, как нашатырный спирт. А сквозь прозрачно-голубой фимиам потянуло вечностью; из царских ее, золотых пространств вылетали Ангелы на сретение еще одной отлетающей души. Под куполом гулко и печально отдавалось: «Вечная память, вечная память…». Трудно было себе вообразить другое место на Земле, где могли бы встретиться на равных и гений-академик, и блаженный калека в тряпье с чужого плеча — каждый здесь стихал душой — все здесь помнили о своем предназначении и о своей бренной человечьей глине. Все в храме собирало — даже врагов — в одно целое, не передаваемое словами.

            Из земли сотв…

            Она уходила…

            Стояла мертвенная тишина…
            …несколько иностранцев подошли к Нему и указали на крутой берег — там ждали родные и любимые с пустыми гнездами в руках (хотел высмотреть мать)… они уже утратили всякую надежду кого-либо дождаться…
            …но переплыть реку было невозможно… вода навсегда потеряла отражения в себе… иссиня-черный бархат бездны…
            …горели гнезда… сухие — от звездного дождя острокрылые — травы веяли глубоко-душистым настоем… свет стал огнем, огонь — светом…
            …находились отдельные смельчаки и плыли… путь преграждала скрытая от взоров стена — неувеенность, убивающая каждого изнутри… поворачивали обратно…
            …дождь пепла… пронизывали дым разноязыкие фразы… через них — еще звуки — это колокола: сначала ударили звонкие, а потом низкие — затуха- ющие… и после паузы надрывно брызнул набат…
            …ветер…
            … разноцветный плеск множества знаменных лент: мертвые шелковые змеи запутались в искореженных трубах… визглый хлам железа… его ржавое лоно ощерилось на отрешенность беломраморных статуй, перепачканных сажей… падали звезды… смолкали голоса тысячного хора… вера иссякла… реку преодолеть было невозможно… люди застыва- ли, как воск… всколыхнулись травы и… потом наве- ки замерло все… марево видений… прозрачилось… растворялось…

             Она уходила…

             Она уходила, так и не зная остававшегося у Нее за спиной.
             Он потянулся Ей вослед безвольным взглядом и коряво улыбнулся, завидуя далекой птице, которая ложилась грудью на ветер. У пирса маячил корабельный борт, прострелянный очередью иллюминаторов.
             Ничего не произошло и не изменилось в мире. Мир стоял и стоит. Возможным было лишь то, что состоялось?! Дедушка Стагирит, кажется, прав. Вот и папаша Лейбниц подтверждал: мир создан превосходно. Мы живем в лучшем из наших миров, если не считать небесного вертограда. Подлинность существования — в расставании с иллюзиями; при встрече с абсурдом его надо преодолеть. Только никуда не деть тянущую боль в груди: ныло да рвалось в даль сердце. Может быть, на корабль? К птице? Или на самолет, след которого небрежно размазал ветер? Единожды прорезавшееся душевное состояние — покой после слез по матери, там — в церкви — и явился подлинностью жизни? Ибо давал Ему надежду на будущее, на новое, истинное обретение внутреннего равновесия. Путь открывался не к счастью, а от несчастья. Быть может, еще возгорится спасительная лампада в Его душе.
             Во все стороны разбегался безмерный морской простор, срезанный впереди линией горизонта. Вглядывались друг в друга две стихии: вода и небо. И обе — пустыни… И обе — бездны…
             К неизвестным берегам начинал таранить волну белый теплоход.
             Сущее есть все, что есть… Оно и реально, и сверхреально… Оттого ли пробивается на поверхность нерв земли? Чтобы ранить неосторожных?!
             Выйдя из воды, Она чмокнула немца в губы. Тот ответил: долго, жадно, взасос. Бросив полотенца на плечи, они исчезли за ближайшими дюнами.
             Привычно играло сабельными блесками море, зазывая в свои синеродные глубины палящее солнце. Июнь катил навстречу с июлем.
             А корабль уплывал все дальше и дальше…
             В прибитых к берегу мохрастых водорослях — среди мятых медуз и пены — рдела струйкой атласная ленточка.
             Он поймал ее. И, когда вышел из воды, привязал к ржавой проволоке, криво торчавшей из песка.

             Он очнулся так же неожиданно, как и забылся.
             В песке утонуло полкниги. Бриз сухо проморосил песчинками по бумаге. Шелестел, стоймя, веер страниц. Лицо щекотали свои, уже тронутые инеем лет, волосы.
             «Неужели спал? — бросил Он взгляд в себя. — Или перегрелся и падал в обморок?» — Изнурительная, как рвота, боль в темени. — «А может быть, ни то, ни другое, но что-то совсем иное, о чем мы еще не имеем понятия?». Сколько времени длилось нахлынувшее — Он не знал. И, поднявшись, удивился: песок лежал гладко, без следов от тела. Исчезли и тени. Больно слепил лишь резкий свет. Пронзительный и колючий. От жары ставший почти огнем.
             Где-то в фосфорических зеркалах сознания Он увидел себя чужим, глупым, противным и вороватым…
             Солнце забралось уже в самый зенит. Струился полдень.
             От заусеницы на мизинце запеклась кровь.
             Рядом звучала немецкая речь.