Гл. 7. Грибы однажды

               — Ты!? — от неожиданности Она внутренне напряглась. Что-то толкнуло под самое сердце. До боли знакомое. Ожгло.
               Они не виделись больше двенадцати лет. На первый взгляд, это немыслимо, если живешь в одном городе, но это возможно, если живешь в Москве. Тем более Она намеренно избегала с Ним встреч.

               И вот неожиданно обнаружилось: с тех пор один неприметный уголек так и дымился, так исподтишка и кусался…
               В голове жужжащий рой пчел: «…а смертным власть  дана  любить  и  узнавать».  Мандельштам? Он самый, Осип Эмильевич…
               Пустое лукошко. Хлестанье ветвей по лицу.
               Бесконечное хождение по лесу.

               Он открыто, напрямую смотрел Ей в глаза. Что Он ищет в ней? Ответ? Перемены? Что?
               — Ты похорошела.
               Как же, как же. За двенадцать лет-то! Впрочем, приятно.
               — С нашей жизнью похорошеешь. Скажу по секрету: врачи хворают тяжелее, чем их пациенты; иду выписываться с больничного. Ну, а ты, слышала, процветаешь? Стал профессором, известным литературоведом.
               — Товароведы живут лучше, — усмехнулся Он. — Как твоя поэзия? Что-нибудь пишешь?
               — Да. И хотела бы тебе показать… Это можно?
               — В любое удобное время.
               — Созвонимся. Телефон тот же?
               — Не менял из-за тебя.
               — Шутишь…

               Она заметила на дереве притаившуюся кошку, персидскую, пушистую, крепконогую. Загляденье! Домашняя гроза для мышей — и в лесу?! Зачем?
               Она позвала ее два раза. Но та округлила глаза, вспыхнула рыжим боком и исчезла в чаще.

               Нечто колючее и чужое заняло место души.

               Вернувшись из поликлиники, Она в настроении достала томик Мандельштама, где и нашла чуть пожелтевший тетрадный лист, на котором своими судорожными докторскими «вавилонами» еще двенадцать лет тому назад набросала:

                Глазеют окна. Чувства больны.
                А потом — ведь должно быть так — мы откроемся до конца.
                Чувство вины…
                Не молчи, не молчи!
                Просветленье дыхания.
                Но мечтою я буду жить.

               Что Ее волновало, когда писала? Помнится, хотела порвать… Да уж за шедевр не сочла, хотя Он хвалил. Но не порвала, а прочитала Ему. И позже, пробегая глазами книгу стихов Мандельштама, использовала подвернувшийся под руку лист в качестве закладки… А потом запамятовала. Забыла не только о листе — затуманилось от времени все написанное на нем. Заботы, заботы, заботы… Стихотворение в памяти износилось, как старый каждодневный пиджак на плечах соседа-пенсионера. Неудивительно.
                И вот какой-то предательский обвал внутри…

                Воздух густел, воркующими перекатами уже отзывался гром. Накрапывал дождь. Свежело.
                Нервозно взвизгнули тормоза.
                — Мой.
                Подкатил с пыльным пыхом автобус; подставил мокрый бок. Темно-зеленые лаки выбросили из глубин кривые лезвия жидких бликов.
                — Тебе по пути? — спросил Он.
                — Не совсем. Ну ладно — дождь — составлю компанию. А потом немного пройдусь.
               
                Равнодушно-деревянное настроение. Лишь щемит в груди холодок-озноб.
                Что за идиотская затея — собирать грибы в июльскую жару, в самое пекло!

                — Вижу по обручальному колечку — ты замужем, — сухо произнес Он. — Осуждаешь до сих пор? Или…
                — Нет, мы так и остаемся друзьями. Думала, объяснять не стоит. Тогда скажу больше: я любила тебя, и не стану скрывать: мои чувства до сих пор живы. Но что стало бы с нами? Пойми, я ведь и вправду видела как тебе приходилось не сладко… Доктор, однако, должен быть трезвым.
                — Ты отказалась им быть. Забыла? Тогда я разоблачил душу перед тобой, догола, как именно перед эскулапом. Так раздеваются только в бане. А в ответ услышал: «Стыдись!».
                — Помню. Но нам лучше было расстаться. И сегодня это для меня очевидно. Никакого «или»! Дальше может быть только хуже. Ангел мой, говорю сразу: не пытайся сотворить из меня Анну Каренину.
          — Ты о чем? Прости, совершенно вылетело из головы, что имею дело с Татьяной Лариной.
          — Перестань.
          — Успокойся: нам ничего сегодня не угрожает…
          — Ну да. Мы ведь теперь оба — доктора: я врач, а ты доктор филологии.

                Побежав за кошкой, Она, кажется, сбилась с тропинки. Куда идти? Назад? В сторону? В какую? Куда? Так и есть: заблудилась.

                Призрачно светилось несколько одуванчиков. Странно их видеть здесь, среди лесной флоры.
                Поверх травы виолончельно гудят шмели. Строчат скучными, отрывистыми очередями кузнечики.
                Белые зигзаги берез уносились в зеленое марево листвы, в синеву неба.
                Знойно… Дребезжат цикады.
                Маленькая поляна. А вокруг, вбирая все звуки природы, ходит огромный дремучий лес, живущий своей непостижимой тайной.

                Она, отобрав несколько своих лучших стихов, нехотя, словно во сне, подняла трубку телефона. Зачем-то набрала номер. Услышала знакомый шутливый голос.
                Договорились о встрече в метро.
                И Он действительно пришел. С улыбкой положил себе в папку стихи, всем видом показывая, что спешит, и, убегая, на ходу бросил:
                — Пока! Прочитаю — позвоню.
                Это Его «пока» оказалось с двойным дном. Ни звонка, ни какого-либо другого ответа так больше и не последовало…
                Посчитал бездарностью? Или вообще теперь не нужна? Зачем тогда было брать стихи? Наверняка и не читал…

                Чувство вины… Где оно? Оттого окончательно и захлопнулись створки души?! Мечты — мертвы.
                Ну и что?
                Следует всего лишь перевернуть страницу. Впрочем, она давно перевернута. Нечего оглядываться назад.

                В конце концов, устав от борьбы с собой, Она не выдержала и нервно закрутила диск с цифрами, набирая знакомый номер. Накипело, больше нет сил терпеть. Не сказала всего тогда — скажет сейчас!
                Из трубки раздалось:
                — Профессор еще долго не сможет подойти к телефону. Он в реанимации. Инсульт…
                Выпавшая из руки трубка завыла протяжными гудками…

                «…а смертным власть дана любить и узнавать»…
                Это пытка или испытание?

                Она свалилась от усталости в траву. Перехватило горло. Задрожал подбородок.
                Дальше идти было бесполезно.
                Да, да. Девчонка! Винить некого. Побежала за какой-то кошкой. Почти силой заставила друзей ехать на легковушке в этот лес. Так ей и надо. Так и надо!
                По щеке медленно кралась слеза, оставляя небесный след-отсвет, будто внутри — в душе — растаял вековой иней. И не удивительно: жара, знойный июль ведь…
                Откуда-то сбоку — из пестро-зеленой от солнца чащи — из гулких глубин — доносились протяжные голоса и свисты. Ее искали.
                Невдалеке на цыпочках, с кошкой в руках проплыл светло-русый мальчишка-кудряш, весь в процеженных деревьями солнечных пятнах.
                Она подняла голову, прислушалась. И смахнув слезу, молча, потянулась на локтях за серым от пыли-гнили, но чудом уцелевшим с весны или даже с прошлогодней осени грибом-негниючником, а потом скрылась под сенью старого терновника.
                В вышине гулял ветер, да глухо отбивал бесконечную телеграмму невидимый дятел.