Отец

И утром двор взрывался криками: «Балыг, рыба, икра асатрин». Но мы были не такими богатыми, чтобы покупать кутумов, поскольку кутум был дороже осетрины, и мы обычно покупали сорную рыбу - жереха, сазана...
 
 И, член семьи врага народа, бабушка ворчала: «ушаглара кутум да ала билмирям, амма буна да шюкюр». (Не могу детям купить и кутума, но и за это спасибо».  А мы беспечно бегали по общему двору, который раньше принадлежал деду, и в который, Советская власть отобрав, умудрилась заселить около десяти семей.

Так мы и жили впятером в одной комнате на втором этаже, и единственный туалет был во дворе и около него порой разыгрывались серьезные баталии и дядя Муршуд, вечно небритый безногий ветеран, живший одиноко в полуподвале, возглавлял митинг, ругаясь и размахивая кувшином для омовения. И потом он исчез куда-то, впрочем, как и многие калеки, попрошайничавшие на нашей улице.

 И  отец, демобилизовавшись из армии, вдруг оказался совсем ненужным и, имея медицинское образование, работал простым провизором,  и его понукали  родственники, такие же дети врагов народа, а он, уехавший из этого города в семнадцать лет на войну и переживший все ее  ужасы, однажды на дне рождения кого-то, когда его очень допекли, заявляя что он ничего не достиг и вообще он никто в этой жизни и был мудаком, ушедшим на фронт, а мог бы просто спрятаться за именем репрессированного отца, и строить нормальную карьеру, он весь израненный, и, наверно, пожалевший, что пошел проливать за них кровь, вдруг встал и закричал: «Сюзюн  ановузы …, сюзюн аждадывузы…, сюзюн варйохувузы…  бинамус ограш дезертирлар  (я ваших матерей…, я ваших предков…, я ваше все… бесчестные подлые дезертиры)»  и  его выпроводили… И среди этих пересчитанных им родственников были  его двоюродные сестры, а он был очень красивый, и никто из нас не был на него похож,  и мне кажется сейчас, что  они с удовольствием отдались бы ему, не будь он такой правильный…

А утром он пришел ко мне, пятилетнему пацану, и спросил,  сынок, ты ведь ничего не слышал, а я ему ответил, что слышал, как  он вчера мерзко бранился и мне неприятно, что он так ругается, потому, что я, пятилетний пацан, знаю, что за каждое это слово на нашей улице положено убивать, а он сказал, что он был пьян и это никогда не повторится и я никогда больше не слышал от него слов, грубее : «Гяхбя (Бл..дь)», но это нормально было для меня и я ему простил все, что он выдал в тот вечер…

И так мы жили, а мама постоянно писала военному руководству Закавказского округа и ссылалась на отцовские ордена, ранения, болезни и ранние два инфаркта,  и им, видимо это надоело, а может тогда были другие времена и люди были сердобольнее,  но нам выделили квартиру в бывшем военном городке и хотя там не было душевой, зато  у нас появился  свой туалет в квартире.

И все оставшуюся жизнь отец ассоциировался для меня толстовским капитаном Тушиным, честным и правильным, но так и не умеющим постоять за себя…