Мальчик

Деревня стояла тихая, безлюдная. Старые дома спрятались за такими же старыми, почерневшими заборами.
«Тогда она тоже была не громкая, - подумал Александр, - но что-то сейчас не так. Что? Аааа, не слышно ребячьих голосов».
Когда-то деревенскую тишину с утра до позднего вечера наполняли детские голоса. Наверное, ещё и потому, что к деревенским пацанам летом добавлялись городские.
Саньку, его двоюродных сестру Ниночку и брата Шурку сюда привозил летом дед.
Дед ходил по деревне важный, в отличном летнем костюме и до блеска начищенных туфлях. Здесь все его помнили или слышали о нём – бывшем председателе сельсовета, которого повзрослевший и выучившийся на инженера сын перевёз в город. Жена деда сильно болела и рано умерла. К старшей дочере – маме Саньки – дед не захотел переезжать. Как и к двум другим дочерям. Всё по жизни в те времена должно было идти по мужской линии. Санька знал, что все они – мамина родня. Теперь в этих Вятских местах осталась только папина родня.
Дед гулял по деревне с Ниночкой и кланялся в каждую калитку или окно дома, из которых неслось: «Здравствуйте, Сергей Ефимович!», «Доброго денёчка вам, Сергей Ефимович!».
«Сколько же тогда деду лет было? Наверное, как мне сейчас… А сколько мне тогда было? – Вспоминал Александр. – Лет десять или одиннадцать? Где-то так».
Шурке в то лето было на два года больше. Он с дедом приезжал сюда уже не первый раз. А потому Санька ходил везде за ним, как привязанный – и в лес за земляникой или грибами, и на речку за пескарями… Что раздобыли, то, собственно, и ели. Летом скотину и даже кур в деревне не били, бульонов не варили. Да не в каждом дворе они и водились. Тарелка молока с земляникой или зажаренные до хруста пескари… И хлеб! Прямо из печки – горячий, ноздреватый. Если нет земляники с пескарями, отломи краюху хлеба и иди в огород, сорви луковых перьев, выдерни ещё тонкую, но сладкую морковку…
По вечерам Санька с Шуркой, и то не каждый день, брали с разрешения бабушки Пелагеи по куриному яйцу, меняли их у продавщицы в магазинчике с названием Сельпо, что стоял на пригорке у речки, на две пятикопеечные монеты и шли смотреть кино в клуб, который был обыкновенной большой избой с длинными лавками в главной комнате.
Бабушка Пелагея – мама Санькиного отца видела внука впервые, а потому постоянно хлопотала, что ему плохо спать с деревенскими на сеновале и лучше перейти в дом на печь, на палати или хоть вон в сени, там над настилом с матрацем есть полог, комары не съедят. Но Санька отказывался и на ночь лез по хлипкой леснице на сено под крышей сарая, пристроенного к дому. Крыша та была старой и худой в некоторых местах. Но зато в эти быры было видно звёздное небо. Смотришь на них и слушаешь болтовню таких же, как ты пацанов – твоих деревенских родственников о их житье-бытье: как зимой в соседнюю деревню в школу ходят, как с мужиками нынче волков загоняли за флажки… И про коней.
«Я же в деревню со стороны конюшни въехал. А её что-то не заметил», – подумал Александр, стоя у своей машина и оглядываясь, в надежде увидеть хоть кого-то из местных обитателей. Нет никого. Тишина в деревне. Ан, нет, вот кто-то чиркнул пилой по дереву за почерневшим забором одного из домов, у ворот которого стоял видавший виды трактор «Беларусь».
Александр направился туда и, приоткрыв калитку, позвал:
- Хозяин!
Из сарая во двор вышел мужик, коренастый, жилистый, но какой-то потрёпанный жизнью или, может, водкой. По возрасту они с Александром были, наверное, ровесниками.
- Чего? – Буркнул хозяин.
- Здравствуйте. Вы не Стрельцовы будете? - Спросил Александр.
- Ну, Стрельцовы… И чего? Здесь пол-деревни Стрельцовы. – Всё так же не весело проговорил мужик.
- Да я знаю. Я сам Стрельцов. Просто давно здесь не был. Вот – конюшню потерял… Да и вообще - многое не то… – Проговорил спокойно и даже с улыбкой Александр, стараясь расположить хозяина к себе.
- А чьих ты Стрельцовых? – Уже спокойнее поинтересовался случайный собеседник.
- Ну… Может, бабушку Пелагею помните, она ещё в церкви всегда пела…
- Конечно, помню. Она же почти сто лет прожила… Сейчас-то из них нет никого в деревне – дети её померли, внуки поразъехались. Но я внуков-то тоже помню. Ты, вроде, не из них…
- Я из них. Только городской. Мои родители молодыми после войны отсюда уехали.
- Ну, что в калитке-то застрял? Заходи коли так… Может, в дом пойдём?
- Да я проездом. К ночи хочу уже в другой области быть. И так сюда крюк сделал. Потянуло что-то…
- Дак, что ты про конюшню-то вспомнил?
- Не увидел там, где раньше была.
- Сейчас здесь многого не увидишь… Доживает Стрельцово. А на окраине там вместо конюшни нынче погост разросся. Да и что тебе конюшня-то?
- Вспомнилось кое-что… А до погоста не проводите ли? Боюсь своих не найду. Ни бабушку, ни дядю Семёна с тётей Глашей…
- Ну, отчего не проводить. Да только есть ли с чем? Так-то чего поминать?
- Имеется, - сообразил Александр. – В машине лежит. Пойдёмте.
И два мужика, прихватив из машины бутылку водки, печенье да простенькие конфетки, которые обычно раскладывают на могилках, поминая усопших, двинулись к погосту. Познакомились поближе, пожали друг другу руки.
- Да, - сказал Александр, когда они присели на травку недалеко от могили бабушки Пелагеи, - неухожено, забыто… Ну, открывай, Василий, помяни… Я-то не могу, за рулём.
- От чего ж не помянуть… Хорошие люди были. Работящие. Тихие. Да у нас горластых отродясь не водилось. Мы только пацанами и галдели… Ну, земля пухом, - и Василий опрокинул в рот залпом полстакана водки. Когда и где он взял этот стакан Александр так и не понял.
Закусив печенькой и закурив, Василий опять поинтересовался:
- Дак, что ты конюшню-то вспомнил? Знал что ли кого или как?
- Я здесь один только раз в жизни был, лет десяти отроду, - начал Александр. – И конюшня была для нас главным развлечением, манила, как магнит. Да только конюх – дядя Фёдор, если правильно помню, одних нас туда не больно-то пускал. Разве что помочь в чём-то. Говорил, мол, лошадь вам не игрушка – деревянная лошадка: покатал, сломал да бросил. Но однажды старший из нашей родни Сергей, который уже школу закончил и в колхозе работал, уговорил дядю Фёдора дать нам коней в ночное под его гарантию и честное слово. И то ночное сидит у меня в памяти все прожитые годы.
- Постой, может, и я тогда с вами в ночное ездил… Я же ни одно ночное не пропускал! И с Сергеем, и с двумя его младшими братьями – Стёпкой да Олегом. И городские как-то с нами были… Точно! Два брата-акробата! Ты один из них что ли? Кто, старший или младший?
- Младший.
- Ха, - рассмеялся Василий, - так это ты на Мальчике куролесил? Его, старого, никто уже и из конюшни выводить не хотел.
- Да… Вот видишь, сколько лет прошло, а Мальчик от чего-то в голове сидит. Других лошадей помнишь?
- Плохо. Давно, ведь, конюшню-то раззорили. А Мальчик твой, думаю, всем как старожил запомнился. Он, должно быть, лет 30 не меньше прожил.
- Да, в середине шестдесятых он уже был старый. Но не в этом только дело. Эх… А не заночевать ли мне у тебя, Василий? Хозяйка-то пустит?
- Ночуй! Хозяйка к матере своей в соседнюю деревню укатила. Ночуй хоть в доме, хоть на сеновале.
- На сеновале, Вася, на сеновале… Давай моих вместе помянем что ли…
- Вот правильно это! – Обрадовался Василий. – По нашему, по христиански. Как чувствовал – два стакашка захватил.
И он ловко вынул из пиджачного кармана второй гранёный стакан.
… Ночью чуть захмелевший Александр лежал на сеновале и, как в детстве, смотрел на звёзды сквозь дырявую крышу. Василий тихо посапывал в отдалении. Он только недавно успокоился и перестал доказывать с Александру, что лошадь, конечно, животное умное, но до человека ей далеко и превозносить её не стоит. А рассказ Александра про Мальчика обозвал выдумками и страхами местных баб…
Александру не хотелось спорить, он, вглядываясь в ночное небо, опять перебирал в голове события того удивительного лета.

***
Саньку дед взял с собой без особой охоты: и так двое детей на нём, а дорога не близкая. Но и отказать дочке не мог. Танюшке, как старшей из его детей, они с женой многого не додали, а вот спрос с неё был велик. Дом держался на ней не меньше, чем на часто болеющей матере, а рождавшиеся один за другим братья и сёстры и вовсе с первых дней были исключительно на её попечении.
В общем, в родные места дед повёз и Саньку.
Вообще-то Саньку все дома звали Шуриком. Но раз у деда уже был один Шурик, то он ещё в поезде сказал, что, мол, будет Шурик Большой и Шурик Маленький. Саньку это не устроило. Тогда-то дед и окрестил его Санькой: «И спорить нечего! А то вас не дозовёшься, если что!».
Такой поворот с переименованием Саньке не понравился, и он стал как-то не особо доверчиво относиться к деду, а главное – появилось желание отомстить. Но как отомстить деду? А очень просто! Надо что-то такое сделать его любимому Шурику.
Наказание нашлось как-то само собой. На завтрак бабушка Пелагея варила в печи каши. Горячая она дымилась в тарелках на столе перед ребятами, коих здесь по утру собиралось шестеро, а иногда и больше, включая городских.
В то утро Санька зачерпнул полную ложку каши, понюхал и с блаженным видом сказал: «Земляникой пахнет…». «Вот ещё», - ответил Шурик. «На, понюхай!», - не унимался Санька и поднёс ложку к Шуркиному носу. Но как только тот наклонился голову, чтобы понюхать, Санька опрокинул ему горячую кашу на нос. Шурка от боли заорал что есть мочи!
Все повскакивали с мест. Бабушка что-то запричитала. Из соседней комнаты выскочил ничего не понимающий дед. А Санька тихонечко выбежал во двор, а потом сиганул что есть мочи на речку, где и просидел на камушке до самого обеда, пока за ним не пришёл Шурка и не сказал, что дед уже успокоился. Сам Шурка почему-то на Саньку не злился, хотя нос у него лоснился от жира, которым бабушка смазала покрасневший Шуркин нос. Только сказал: «Дурак. Знаешь, как больно было».
Больше Санька ни деду, ни Шурке не мстил.
А вот Ниночка – такая милая девочка-припевочка Саньке нравилась. Они часто болтали с ней о том, о сём. Жаль, дед не отпускал её с пацанами ни в лес за ягодами, ни на речку – хоть порыбачить, хоть поплавать.
Правда, Санька и сам поначалу плавать не мог. Научил его Шурка. Сначала на гусином броде, в общем, там где гусям воды по колено, а потом и на более глубоких, но узких местах протекающей здесь речушки – махнёшь раза три-четыре руками и уже на другом берегу.
Да и в ночное Саньку взяли благодаря Шурке.
Надо сказать, Саньку деревенские не сразу и в конюшню-то стали брать. А он и не рвался. Страшно городскому перед лошадями. Ты такой маленький, а они такие большие. Смотрят на тебя и фыркают. Хотя, когда пацаны убегали к конюшне, он шёл туда же. Доходил до загона, садился на жердь изгороди и наблюдал, как парни выводили коней под уздцы, а потом ездили верхом по кругу… Старшим конюх дядя Фёдор дозволял промчаться галопом до моста через реку и обратно. Это было невероятно красиво.
Возвращался Санька в деревню уже с пацанами.
И вот как-то раз они заговорили про ночное. Санька понял, что это такой поход – с ночёвкой, с костром, с картошкой в углях. Почти так же, как как в пионерлагере. Только там – днём, а здесь – ночью. И на конях!
- А мне можно в ночное? – С надеждой спросил Санька.
Чужие пацаны засмеялись, свои притихли…
И тут Шурка, которого все – и те, и другие считали за своего, проговорил:
- Может, Мальчика ему дать?
- Мальчика? – Переспросил кто-то из парней. – Да Мальчик ходит сам по себе, даже нас не слушает… А уж этому куда? – И ткнул в Саньку пальцем.
- Зато не взбрыкнёт и не унесёт чёрт знает куда, – сказал Шурка. – Пусть едет на Мальчике, если дядя Фёдор не против.

***
Радостные пацаны, человек 10 или больше, повязав на спины коней летние потники, усаживались верхом и ждали команду от конюха Фёдора. А тот всё проверив, как бы с ленцой протянул:
- Пошли…
Ух… Уже через минуту этот отряд с гиканьем и гаканьем исчез из вида, перемахнув через мост, небольшой перелесок и край скошенного поля.
И только теперь Фёдор вывел из конюшни Мальчика.
- Ну, давай, сынок, садись что ли, - сказал он Саньке, - да смотри не дёргай его зря за поводья. Узды он давно не знает. А куда надо и так дойдёт.
Санька глянул и, впрямь, увидел, что узды нет, а лишь толстая верёвка болталась на морде старого коня. А то, что конь старый, было ясно без пояснений. Этот некогда красавец – серый в яблоках – стоял понурый, с седой мордой до самых ресниц.
- Но… - Тихонько протянул Санька.
И Мальчик тронулся с места. Не спеша.
- Но, но! – Громче сказал Санька и даже дёрнул за верёвку, но Мальчик шёл, как шёл.
«Ладно, и так доедем», - подумал Санька, тем более, что конь шёл туду, куда надо – к мосту.
Но как только доехали до развилки дороги – к мосту или к деревне, Мальчик выбрал деревню.
И сколько Санька его не дёргал и не ругался, как умел, конь шагал своей дорогой.
Так Мальчик дошёл до одного из домов и ткнулся мордой в окно у палисадника. Фыркнул и подошёл на шаг ближе к калитке.
Скрипнула тяжёлая дверь старого деревенского дома, и на крыльце появилась сухонькая старушка, причитая:
- Мальчик, Мальчик мой… Иду, иду…
В руках она держала два куска ржаного хлеба.
- Вот, держи мой хороший, - бабушка протянула на ладошке один кусок коню и взглянула на седока. – А ты кто будешь?
- Санька Стрельцов, бабушки Пелагеи внук.
- Ааа… Стало быть ты с Сергеем Ефимовичем приехал. И куды с Мальчиком сейчас путь держите?
- В ночное… Парни уже ускакали, а я вот…
- В ночное – это хорошо. Мальчик поди в ночном-то давно не был. Ни кому старый конь не мил. Да ещё такой своенравный…
- Дали бы ему нормальную узду, он бы не шёл куда захочет, - вставил Санька мысль, которую услышал от кого-то из пацанов.
- Это ж отколь ты, городской, знаешь про узду, которая Мальчику полагается? Сказал кто или сам выдумал?
- Слышал, - насупился Санька.
- Слышал… - Передразнила старушка. - Слазь-ка давай. Пойдём, вас с Мальчиком свежими огурчиками угощу, - и она открыла калитку. А Мальчик, словно, того и ждал – быстро засеменил во двор.
Бабушка взяла его за верёвку, что висела на морде коня, подвела к крыльцу и скомандовала:
- Ну, слезай Санька Стрельцов. Так… Садись на крылечке. Сейчас огурчиков принесу, - и скрылась за дверями избы, чтобы тут же появиться обратно с большой железной миской полной свежих пупырчатых огурцов в одной руке и ножом в другой. – На вот, бери целый и хрусти. А Мальчику порежем, так ему слаще будет.
Нарезая огурцы не толстыми ломтями, бабушка кормила коня и говорила:
- Меня, кстати, Нюра зовут, это, значит, Анна, если по вашему, городскому. А ты, видать, Иванов сын? И Татьяны. С того берега… Наверное, здесь впервой? И как тебе родная деревня?
- Хорошо… А вот Мальчик… Он чего к вашему дому пришёл?
- Дак, жеребёнком он мне достался. Хилым… От того потом и на фронт не взяли. Только его одного в колхозе-то и оставили. Думали долго не протянет. А мы с ним всю войну прошли. И пахали, и сеяли, и убирали, и дрова из леса возили, и людей – кого в последний путь на погост, кого со станции в районе - вернувшихся с фронта… В деревне же вся жизнь – на коне.
- Мамка говорила, что не от хорошей жизни отсюда уехала в город на завод.
- У каждого своё понятие хорошей жизни. Знаю я твою мамку. Ей надо было не только про себя думать, но и про детей, тех, что старше тебя. В городе на заводе зарплата, комната опять же коммунальная с теплом и водой. А здесь что? Всё – в колхоз, всё – стране… Себе – потом, что останется. По весне ходили по оттаявшим полям, искали то, что с осени земля схоронила – картошку перемерзшую, морковь, свёклу… Молодую крапиву ждали… Но я не уехала. Одна я осталась тогда. С мужем только пожениться успели. И всё… Война. Так и не вернулся. Мне ни дочки, ни сыночка не оставил. Вот тогда мне Мальчик и достался. С ним и делила всё, что имела. Да он по-сути в конюшне одиноко и не жил, всё больше у меня в сарае.
Баба Нюра отвернулась и украдкой смахнула набежавшую слезинку. И опять повернулась лицом к Саньке, с улыбкой:
- Это хорошо, что тебе – неумёхе его дали, он тебя не подведёт, вывезет. Я ему жизнью обязана. Да и не только я.
- Как это? - Навострил уши Санька.
- Так это… Держи огурец, ешь, не стесняйся. Мне-то много ли надо… Кажись, февраль шёл, в конце уж войны. Была я с Мальчиком в районе по каким-то делам, не помню… Тороплюсь, чтоб, стало быть, засветло вернуться. А начальник МТС… Это, чтоб тебе понятно было, навроде нынешней автобазы, только там трактора да сеялки-веялки разные. Так вот, он мне говорит, мол, не спеши, дела закончу, вместе поедем – веселее и спокойнее.
- А чего боялись? У вас же войны тут не было, - вставил Санька.
- Войны не было, а люду разного лихого во все времена полно. Да и волки тогда свирепствовали. Словом, подождала я его, и на двух конях верхом выехали. Смеркалось уже. День-то короток зимой.
Баба Нюра сунула Мальчику очередную порцию нарезанных огурцов и продолжила свой рассказ:
- Километра три-четыре, наверное, оставалось до нашей-то деревни, когда под нами вдруг кони заходили, зафыркали. Оглядываемся вокруг, а по краю леса, с двух сторон от дороги – волки! Стало быть, цепью заходят, чтоб вперёд лошадей выйти. Ох, и умные твари! Толком их и не видно, только тени да глаза светятся… Луны не было, спряталась. Начальник наган достаёт и орёт мне: «Нюрка, вперёд! Я сзади прикрою!». И я понеслась на Мальчике что есть мочи… Его и хлестать-то не надо. Сам летит пуще ветра. Слышу только сзади топот второго коня по снежному насту да выстрелы – один, второй. По сторонам ещё озираюсь: где эти лихоманы серые?! Не вижу… Но вот луна, видать, вышла из-за тучи, посветлело всё. Вдруг конь у начальника дико заржал. Глянула назад. Господи! Начальник возле палого коня стоит и пуляет из нагана-то! Я узду натянула, стой, говорю, Мальчик, а он меня и слушать не хочет… Кой-как сладила с ним, развернула и ну к начальнику, ору: «Прыгай сюда!». Конь его ещё пытается подняться, но зверьё уже рвёт его на части. А начальник, хромая, спиной пятится от туда, не сводя глаз с волков. Наган держит в руке, но уже не стреляет, видно, патроны закончились. Нет, он пальнул ещё раз куда-то, может, уже в коня, чтобы не мучился, и заскочил на круп Мальчика сзади меня. Так до деревни Мальчик нас двоих и понёс, не замечая тяжёлой ноши. После уж Василий Захарович, начальника так звали, рассказал, что сам не понял, что с конём случилось: то ли нога у него подвернулась на скользком насте, то ли волка-вожака подкравшегося не заметил, который коня с нормального ходу-то и спутал…
- Выходит, Мальчик вас обоих спас, - протянул заворожённый рассказом Санька.
- Выходит так… Ему потом Захарыч от МТС пол-мешка овса отсыпал.
- А вам?
- А что мне? Живы же…
- Дак, как вы назад-то поехали, к волкам? Страшно же.
- Страшно. А если б не поехать… Так потом жить-то ещё страшнее, – баба Нюра улыбнулась. – Ты чего огурцом-то не хрустишь? И вообще, не пора ли тебе, а то мальчишки потеряют ещё. Давайте, ступайте, мои хорошие. А огурцы растолкай по карманам. Есть карманы-то?
Старушка и Мальчику сунула последнюю дольку огурца, взяла его за верёвку и повернула боком ко крыльцу:
- Садись, Санька Стрельцов.
- Бабушка, а сейчас волки в лесу есть? – Тихонько проронил Санька. – Это я так спрашиваю, из интереса…
- Да я понимаю, что из интереса… - Делая серьёзный вид, ответила баба Нюра. – А куда ж они делись. Бегают где-то. Только летом их захочешь да не всегда сыщешь, даже если ты охотник. Говорю же – умные твари. Да и опять же с Мальчиком всё тебе ни по чём!
- Да он же теперь старый.
- Старый – не старый, а дело своё знает, и тебя завсегда довезёт куда надо. Ну, трогайте!
И старушка вывела коня за калитку.
Весь оставшийся путь до поляны у реки, где наметили провести ночное, Санька вспоминал рассказ бабушки Нюры. И только тогда, когда послышались звонкие голоса пацанов, понял, что Мальчиком-то он совсем и не управлял. Конь, действительно, сам вынес его туда, куда надо.
Все кони были стреножены и паслись на большой поляне  с пока ещё не высокой и не густой травой.
Санька сполз с Мальчика и позвал Шурку:
- Помоги стреножить…
- Неее… Мальчика треножить не надо. Он и так ни куда не денется. Потник только сниму. А ты иди сюда, присмотри за картошкой в костре. Вот тут сбоку, в углях зарыли…
Вскоре прискакал на своём резвом рыжем жеребце дядя Федя. Уселся ближе к костру, и пацаны сюда же потянулись. Пошёл говор ни о чём. Но это поначалу, а потом, видно, местные делали это не впервой, стали мальчишки просить старого конюха что-нибудь про старину да про войну рассказать.
Санька, съев большую запёкшуюся картофелину вместе с обугленной кожурой и глотнув молока из бутылки, которую прихватил из дома Шурка, постелил на траву свою видавшую виды легкую курточку и прилёг на неё, сначала бочком, потом на спину.
Стемнело быстро. И уже видны ему были звёзды на тёмно-синем небе, которое всё ещё то ли голубело, то ли розовело где-то там – далеко, у горизонта, за рекой и простирающимися за ней полями. Порой Санька видел, как к звёздам поднимались от потрескивающего костра искры. И гасли…
Пацаны что-то спрашивали и переспрашивали у конюха. А он им степенно, ровным тихим голосом отвечал. То про какого-то Григория, что пришёл с фронта на деревяшке вместо ноги, живой, а жена не дождалась, захворала да померла. То про Клавдию, которая не дождалась с фронта ни мужа, ни сыновей – одни похоронки. И про то, что стали вместе жить Григорий с Клавдией и растить григорьиных детей – двое там было малолеток, а потом двое ещё с войны подошли. Им-то уж Клавдии дом перешёл… «Вот ведь как быват», - подытожил дядя Фёдор.
Санька слушал эти рассказы в пол-уха, потому как не мог не думать про  то, что сегодня услышал про Мальчика и бабку Нюру… Они вон какие! Герои!
Последнее, что той ночью услышал Санька от конюха, были слова: «С воды потянуло… Нате-ка, накиньте там тряпицу на городского, не то простынет к утру». И кто-то из пацанов укрыл его чем-то мягким и тёплым.
…Когда Санька вновь открыл глаза, пацаны уже тушили костёр и распутывали ноги коней. Казалось, что они вовсе не спали.
То, что утро было раннее, Санька понял, глянув на реку – вода парила, значит, солнышко её ещё не прогрело.
- Чего рот раскрыл, - проговорил подбежавший Шурка. – Давай помогу на Мальчика сесть, а то пеньков рядом нет. Пацаны ждать не будут.
Уже сидя на Мальчике, Санька только и видел, как лихие скакуны скрылись за поворотом у опушки леса.
- Нооо, - дёрнул он за верёвку, и Мальчик так же спокойно, как вчера, посеменил по давно известной ему дороге в деревню.
Санька смотрел по сторонам и от каких-то ему одному ведомых чувств запел во весь голос: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с бою взять Приморье — белой армии оплот». Дальше слов он не знал, а потому через минуту-другую опять начинал орать на всю округу этот куплет.
Пройдёт много лет прежде, чем Санька узнает, что на самом деле горланил на земле своих предков переделанный марш сибирских стрелков, где были такие слова: «Русь свободная воскреснет, нашей верою горя, и услышат эту песню стены древнего Кремля».