Гл. 4. Потому что другого выбора просто нет

                Нина получила долгожданную
                санаторную путёвку и уехала, несмотря на мои приближавшиеся
                именины. Впрочем, я и сам настоял, чтобы жена отправилась на
                лечение. Другого разумного выбора не было. Не так часто в наше
                время можно получить льготную путёвку.
                Но именины есть именины… Ангелов
                следует чтить. Звоню по телефону друзьям Алексею и Родиону,
                приглашаю их в гости.
                Алексей — профессор, женат, поэтому мы чаще
                встречаемся семьями; Родион же — засидевшийся холостяк, как
                это часто и бывает в среде журналистов: видимо, не всякой
                женщине нравится разъездная жизнь мужа по командировкам —
                потому и не состоялась семейная пара. Во всяком случае, я так
                полагаю. С Родионом наши отношения не столь близки, как с
                Алексеем, потому и мало знаю о его сокровенной жизни, ибо он
                замкнут, а мне крайне неудобно расспрашивать. Всех троих нас
                объединяют давние товарищеские отношения, ещё с тех времён,
                когда мы вместе увлекались игрой в ручной мяч и выступали за
                одну команду.
                Отсутствие Нины было веской причиной собрать
                друзей вместе. На этот раз и Алексей пришёл один, чтобы
                поддержать наш мальчишник.
                После вручения традиционных подарков мы молимся,
                садимся за стол и принимаем несколько бокалов доброго
                французского вина, прибавляя к ним житейские тосты. Вино
                красиво светится на фоне окна, переливаясь множеством оттенков
                — от алого на просвет до синего в тенях.
                И, напрашиваясь быть выпитым, подрагивает в стеклянном круге
                бокала, играет редким бликом, ещё сильней темнея под ним.
                Алексей советует в следующий раз покупать чилийское вино,
                поскольку французские виноградники якобы пострадали от
                зловредной болезни, в результате чего погибли изысканные сорта
                винограда. А вот чилийцы своевременно ими разжились у
                французов и счастливо избежали на своих плантациях этой
                напасти. Тем не менее вкус потребляемого напитка никого не
                раздражает, а, скорей, напротив, умиротворяет. Надо полагать,
                всё-таки не все добрые сорта винограда погибли во Франции.
                Я выбираю момент, когда мы уже
                поделились друг с другом самыми важными новостями и почти не о
                чем говорить, а расходиться не хочется — и включаю магнитофон
                с рассказами отца Игнатия.
                — Что это? — спрашивает Родион,
                услышав мужской голос, и от удивления поднимает широкие
                рыжеватые брови.
                — Это мой сюрприз вам, — говорю я.
                Отец Игнатий начинает рассказывать:

                — То, что я сейчас поведаю, не претендует на какие-либо устные очерки о духовной жизни и тем более на жития этих исключительных людей, с которыми Бог не по заслугам даровал мне встречаться. Это всего лишь мои впечатления от встреч с блаженными Витенькой и Маринушкой. Но помнить их, своих наставников, буду до конца жизни.

                — Кто говорит? — задаёт мне вопрос
                Родион, пощипывая мочку своего уха. — Знакомый голос вроде бы… Не
                могу угадать чей.
                — А я впервые слышу, — признаётся
                Алексей. И кладёт одну свою узкую руку на другую.
                — Братие, важно здесь не кто, а что
                рассказывается. Слушайте и внимайте!
                Священник продолжает:

                — Приходилось слышать разные истории о старце Викторе ещё в ранней молодости. И поскольку тогда я был уже верующим, то начинал наблюдать и обдумывать многое происходящее в этом мире. Но к Старцу на протяжении нескольких лет всё равно попасть не удавалось.
                На календаре значился тысяча девятьсот девяносто первый год… Помните, что за год?

                — Если это твоя запись, то хорошо ли,
                что мы слушаем её без разрешения рассказчика? — говорит Алексей и
                берёт из вазы апельсин.
                — Не волнуйся, — пытаюсь успокоить
                друга. — У меня нет благословения только на публикацию рассказов под
                настоящим именем, но не на прослушивание их в тесном кругу. Очень
                надеюсь, что, по понятным причинам, вы не станете услышанное
                рекламировать.
                — Ах, вот оно что! — почти по-детски
                восклицает Родион, теребя свою медноцветную бородку. — Теперь
                вспомнил отца Игнатия. Был однажды у него в храме. Послушать
                действительно интересно. Что мы творим! Крути дальше!

                — Мне видится сон. Лечу над землёй… С одной стороны, с другой, с третьей слетаются обычные русские люди. Нас всё больше и больше... Набралось уже значительное количество парящих в пространстве. И вот, наконец, мы подлетаем к некоему таинственному месту — и перед нами возникает огромных размеров Христос. Он сидит на троне соответствующей величины. Над троном высится громадный Крест. Рядом с Сыном Человеческим, у Его ног сидит маленький старичок. Это какой-то юродивый, калека. А мы перед Спасителем — в пропорциональном соотношении — выглядим примерно с пчелу.
                Он строго смотрит на всех, а каждому кажется, что Он смотрит только на него.
                При появлении людей Юродивый начинает что-то рассказывать Господу о присутствующих, но мне было не слышно, о ком и что конкретно он рассказывал.
Разочарую тех, кто хотел бы принять слова калеки за обвинения людей в развале собственной страны, хотя развал сам по себе, конечно, трагичен. Однако не стоит гадать и впадать в политику. Говорю лишь о хорошо запомнившемся. Я, самый молодой среди всех, находился в центре этого людского скопления, тем не менее долго ли, скоро ли, а очередь дошла и до меня. И вдруг слышу — старец жалуется Христу, указывая в мою сторону:
                — Господи, Ты многое ему дал, а он жадничает, ничего не раздаёт людям.
                До сознания начинает доходить: у меня вроде бы есть ковчежец, похожий на шкатулку, внутри которого лежат лекарства; и этот тёплый деревянный ковчежец я держу в руках.
                На слова Юродивого отвечаю:
                — Послушай, я не знаю, что мне с этой шкатулкой делать и как пользоваться её содержимым. Если она тебе нужна, то можешь взять…
                И здесь голос, прозвучавший откуда-то извне, говорит:
                — Страшен юродивый калека? Думаешь, он какой-нибудь злодей? Ты скоро с ним встретишься.
                И всё. Видение прервалось, словно во время сеанса оборвалась киноплёнка.
                Прошло уже много лет, но этот сон накрепко засел в моей памяти.

                — Новый жанр: религиозное фэнтези, —
                редакторским тоном подвёл черту Родион.
                Он всего несколько лет тому назад
                крестился, и пыл неофита ещё не погас в нём. Правда, Нина считает
                это остатками советского прошлого, ибо при прежней власти наш друг
                был парторгом редакции областной газеты. Родион и сейчас ходит в
                заместителях Главного редактора. Возможно, оттого моя жена
                относилась к нему несколько настороженно.
                — Тема сновидений в Православии особая,
                — говорю я, чувствуя куда склоняется разговор. — Известно
                отрицательное отношение к этой иллюзорной реальности святых Отцов.
                — Понятное дело, — поддерживает Родион.
                — С такими предрассудками мы становимся
                лёгкой добычей для бесов.
                — Поэтому более предпочтительным
                считается Божие вразумление человека наяву, — заключаю я.
                — Тем не менее над некоторыми
                сновидениями всё-таки стоит задуматься и попытаться понять их высший
                смысл, — говорит Алексей и кидает апельсин через стол Родиону. — В
                конце концов, мир будет беднее без снов.
                Тот заправски ловит неожиданный пас и с
                осторожностью спрашивает:
                — И в каких же случаях следует
                задуматься и понять?
                — Подчас во сне Бог может обличать
                человека в каком-то грехе; Господь может вразумлять нас и
                предостерегать от чего-либо дурного. Примеров множество в том же
                Священном Писании, — говорю я. И замечаю вестника ночи — почерневший
                лист кружится за окном по прозрачным воздушным волнам, пока не
                приклеивается к стеклу.
                Родион делает по-грузински — несколько
                театрально — многозначительный жест рукой вверх:
                — Тут всё понятно.
                — Друзья, позвольте напомнить вам о
                том, что мы слушаем рассказ отца Игнатия, — говорю я. — И у Родиона
                по ходу дела возникли подозрения в прелести. Верно?
                — Было такое, — соглашается Родион. —
                И мои подозрения не рассеялись до сих пор.
                — Скажу тебе больше: чудеса бывают не
                только во сне, но и наяву. Третьего дня лежу вот здесь на тахте в
                раздумьях и наблюдаю красиво летающих за окном голубей; что-то
                вынуждает меня запрокинуть голову назад и посмотреть на дверь. Не
                поверишь, вижу в проёме стоящего деда: голова грушей, как у
                гоголевского Ивана Ивановича, а сам весь в мерцающем, тусклом свете.
                Пока я винтом переворачивался в воздухе, дед исчез. Веришь?
                — Не верю. Ты снимал, наверное, пробу
                с французского вина — вот и пригрезилось.
                Пожав плечами и не желая спорить
                напрасно, я открываю «Сундучок» — одну из толстых тетрадей, в
                которую записываю свои новые идеи и мысли, иногда подкрепляемые
                мыслями читаемых и почитаемых авторов, нахожу нужную запись и
                продолжаю:
                — Как бы там ни было, но в оправдание
                священника Игнатия, Родион, могу сослаться на мнение преподобного
                Варсонофия Великого. Этот прославленный подвижник говорил: «Итак,
                когда увидишь во сне образ креста, знай, что этот сон истинен и от
                Бога; но постарайся от святых получить истолкование значения его и
                не верь своему помыслу».
                — Варсонофий — это другое дело.
                Убедил. Вот теперь мои подозрения почти рассеялись, — сдаётся Родион
                и поднимает руки вверх. — Если Игнатий действительно видел крест во
                сне, то никаких возражений нет. Хотя истолкование духоносного старца
                не помешало бы. Ну, а вот твой случай уж очень подозрителен. Что мы
                творим…
                — Пора бы, наверное, вернуться к
                рассказу, — предлагает Алексей.
                Я поворачиваю ручку магнитофона.

                — Утром следующего дня за мной приехала машина. Прислали её по просьбе одной тяжело больной женщины по имени Анастасия, раньше долго трудившейся церковной старостой. Баба Настя много молилась. И Господь давал исцеления людям по её молитвам. Когда по приезде я вошёл в комнату, старушка сразу же стала укорять:
                — Ты почему, сынок, не молишься за людей?
                Говорю:
                — Как не молюсь? Так вот сам молюсь, и всё. Что ещё надо?
                — Нет, — отвечает она. — Ты должен молиться за людей.
                — Мать, кто я такой? Не священник, даже не дьячок, вообще никто! Для того чтобы молиться за людей, нужно ведь благословение духовника или опытного старца.
                — Если не можешь молиться без благословения, то съезди к Витеньке. Он тебя благословит.
                — Давно хочу к нему попасть, матушка, но никак не могу — и всё тут.
                — Благословись у кого-нибудь.
                Спрашиваю:
                — У кого же?
                — У кого хочешь.
                — Матушка, ты меня и благослови.
                Она лежала фактически на смертном одре, разве что руки поднимала. Но в душе оставалась весьма боевой женщиной, хотя возраст её давно распечатал восьмой десяток. От неё не хотелось уходить — так хорошо было возле болящей, которая верой и правдой, духовно и телесно изрядно потрудилась для Господа в нелёгкие годы.
                На стенах было много икон. Золото их тускло поблескивало от лампад. И Анастасия стала молиться на святые образа. Потом благословила меня.
Опять раздался загадочный голос, но уже не знаю, извне он звучал или изнутри, скорее всего, слышал его только я один. Он говорит:
                — Эта женщина намного сильнее тебя духом. А вот уходит… Ведь она молилась не за праведников, а за тех людей, которые не желали исправляться. Смотри и внимай.
                Насколько я понял, то был крест Анастасии: одни люди не хотят молиться, исповедоваться, причащаться, а другие — молятся за них, но им бывает так тяжело, что они даже заболевают.
                — Почему Бог не подкреплял их здравие за благое дело?
                — Это лишний вопрос. Нам ли недоумевать, почему Господь поступает так или иначе!
                Женщина продолжала сильно страдать от боли.
                Анастасия просит, чтобы я за неё помолился.
                И мы с её мужем Петровичем пошли в другую комнату. Бросилась в глаза икона святителя Николая Чудотворца. Стали на колени и просто, не по чину о болящих, а своими словами, какие приходили на ум и душу, вознесли молитвы. Просили Господа помиловать страждущую, облегчить её страдания. И потом, когда мы вышли, смотрим, а она уже спит. Петрович решил жену не будить.
                — Очень хорошо, что она спит, — сказал он, провожая меня на пороге. — Ведь у неё рак груди. И для того, чтобы Настёна могла уснуть, медики уже делают ей обезболивающие уколы наркотиков. А тут, видишь, уснула без укола…
                И я уехал.

                Тёмно-фиолетовый лист медленно ползёт
                по стеклу, сливаясь с синей вечерней мглой, пока не растворился в
                ней.

               — В первую же ночь во сне женский голос обращается ко мне: «Сынок, найди меня».
               И я снова вижу себя летящим в пространстве. Устремляюсь в Старославянск, обыскиваю там многие места в поисках этой женщины.
               Знакомый, щемящий родной женский голос говорит: «Сынок, здесь меня уже нет. Увезли…»
               А я, во что бы то ни стало, хочу найти её и не могу.
               Нежданно-негаданно вижу себя стоящим в воздухе… Необъятность Руси вокруг. Озор разбегается во все стороны…
               — Что такое «озор»?
               — У нас так называют всё, что видит глаз.
               И вдруг… Что это? Ко мне летит обрубок женского тела. Представь себе: голый обрубок тела… И руки — культи, и ноги — культи. Запомнил старое-старое лицо с малой, но заметной бородавочкой. Сама древность. Подумал: кто-то из древних предков…
Эта старица, когда подлетела ко мне, говорит: «Сынок, не бойся. Поставь ноги крепче, обними и держи меня».
               Глядя на обрубок женского тела, во мне всё равно появляется настолько родное чувство, что, кажется, смотришь на мать.
               И я её обнял. Крепко обнял. Но, надо признаться, появилось смущение: всё-таки держу женское тело…
               Я посмотрел вниз. Под ногами сплошным потоком проносится жуткая стая костлявых голодных крыс. Господи, что это такое?
              — Это человеческие болезни, — отвечает голос.
              Во мне нет сомнений, что слышу глас Самого Бога.
              И всё кончилось…
              Так я впервые — во сне — встретился со старицей, которую в народе ласково звали Маринушкой.

                — Вот её я знал, — задумчиво говорит
              Алексей, играя шаром апельсина в ладони; потом встал и заходил по
              комнате. — Возил к ней знакомых. Помнишь, Серёжа, у меня на кафедре
              когда-то работала лаборанткой Алла? Круглощёкая, как этот апельсин …
              Она помогала тебе набирать на компьютере рассказы. Встретил случайно её
             в городе, идёт мрачнее тучи. Оказывается, пристала к ней неведомая
             болезнь и просто высасывает женщину изнутри. Некогда славные щёки
             провалились. Врачи ничего не могут поделать. А я, не знаю с чего, возьми
             да и скажи ей: «К старцам тебе следует ехать, дорогая! К прозорливым!».
             Алла отвечает: «Вот вы меня и отвезите! К Маринушке в Ополье. Знаете
             такую?». Немного слышал о ней, но никогда не видел. А, главное, Аллу
             было жалко. Изрекаю: «Договорились! Только дай мне обещание
             выздороветь!». Она, наконец-то, слегка улыбнулась. Вот и попылил на
             своём «жигулёнке» с ней и её мужем Игорем в Ополье: это от
             Старославянска около ста километров в одну сторону. Приезжаем. Только
             зашли в комнатку, ещё слова не обронили, а старица с постели весьма
             громко вещает: «Мяса не надо есть в пост!». Алла без того была бледная,
             а тут побледнела пуще прежнего; стоит ни жива, ни мертва. Игорь на
             обратном пути рассказал, что в Великом посту они с Аллой ходили в гости;
             там их угощали невероятно вкусным мясом, как-то по-восточному
             приготовленным. Поняли? Но Игоря Бог миловал, а с Аллы — спросил.
                — И чем же эта история завершилась? —
             любопытствует Родион.
                — Маринушка надиктовала какой-то
             состав трав. Алла отварила эти травки и, сочетая духовное — молитовку,
             исповедь и Причастие — с материальным — травяным отваром, постепенно
             выкарабкалась. Теперь мы иногда встречаемся в нашем Успенском храме.
             Игорь в благодарность привёз мне из Москвы икону святой Марины.
                — А про Маринушку забыли? —
              спрашиваю я.
                — Это не мои проблемы, — отвечает
             Алексей и кидает мне апельсин. — Если интересно, — встретишь Аллу,
             спроси.
                — Хороший рассказ, — говорит Родион.
             —  Подари!
                — Не тебе, — заявляет Алексей, садясь
             за стол. — Сергею он подойдёт «лучшЕе».
                И мы смеёмся втроём.
                Я опять поворачиваю ручку
             магнитофона.

             — Утром проснулся, быстро встал с постели. Решил пойти к своему отцу. Думаю: рискну, попрошу у него машину; вдруг он даст. В таких случаях обычно папа ругался: «Опять к каким-нибудь богомолам поедешь!». А я ездил, как правило, в церковь, и он за это на меня ворчал.
             И когда, придя к отцу, попросил одолжить на время машину, то он впервые, без всяких возражений, позволил её взять. Я даже удивился: неужели так благословение подействовало?
             Завёл мотор и решил ехать в деревню Большой СтрУмень, к Витеньке.
             И вот подъезжаю к его дому. Обычный северный домик в три окна. Ныне из таких наши деревни и состоят.
             Открываю дверь, захожу в комнату.
             А ноги тут же сами собой и подкосились. На кровати лежал именно тот человек, который жаловался на меня Богу. Как оказалось, старец ещё с детства болезнью ног прикован к постели и в таком состоянии пережил времена гонений за веру, немецкую оккупацию и даже «перестройку». Был ли у него другой выбор? Стало понятно: старцу-калеке действительно дано что-то такое, чего нет у других.

                — У меня возникает любопытное
             ощущение: мы сейчас смотрим в некое окно и, как на экране, видим
             народную жизнь, — говорит Родион, накрепко сцепив пальцы. — Вот и
             Витенька, и Маринушка, и Игнатий для меня — самый исконный народ, его
             драгоценные недра…
                — И в таком случае ты мыслишь себя
             отдельно от народа, — замечает Алексей, вытаскивая гантели из угла за
             тахтой.
                На лице Родиона появляется
             нескрываемое удивление:
                — Это ещё почему?
                — Ты же смотришь на экран, а,
             значит, находишься не в самом народе. Смотришь со стороны. Понятно? У
             меня, например, нет подобного ощущения, — продолжает Алексей и идёт с
             гантелями на середину комнаты. — Народ — это то, что имеет единую
             корневую систему, что произрастает и даёт жизнь следующему поколению из
             своего органического и духовного естества. Можно наблюдать произрастание
             зерна. Но тогда ты перестаёшь быть зерном и становишься лаборантом.
             Логика простая. Согласен: Витенька, Маринушка, Игнатий есть именно
             доброе, настоящее русское семя, благодаря которому мы ещё существуем как
             народ.
                Частое разногласие Алексея и
             Родиона, их подтрунивание друг над другом кажутся мне не
             противостоянием, а, наоборот, взаимным дополнением. Созвучие душ — вовсе
             не слияние этих душ, ибо согласие не отрицает отличия, но непреложно
             отвергает злобу, вражду, гордыню. На мой взгляд, дружба иногда порождает
             иронию с одной благой целью — не растерять искренность любви. Может ли
             быть добро с кулаками, трудно сказать, но оно вынуждено иметь свою
             самозащиту, если хочет оставаться добром. Ирония мне видится именно
             такой самозащитой. Сарказм, насмешливость и язвительность, очевидно,
             только по недоразумению или по злому умыслу считаются синонимами иронии.
             Постмодернисты якобы взяли иронию на вооружение, но, если толком
             разобраться, у них не ирония, а издевательский стёб и надменный цинизм,
             ничего общего с ней не имеющие.
                — Друзья, вы затронули важнейшую
             проблему, — говорю я. — Если в качестве жизнеспособной системы нет
             здорового отношения личности и народа, то нарушается нормальное развитие
             и личности, и народа. Надеюсь, вы меня разумеете. Личность при таких
             условиях начинает претендовать только на индивидуальность, народ
             превращается просто в население. Не это ли мы наблюдаем в западных
             странах? Да и у нас хватает всяких там звёздно-полосатых тараканов…
             Здесь существенно для каждого из людей не «выходить из народа», а всегда
             оставаться в нём. Хамство ведь можно считать наплевательством на свой
             род, и тем самым хам осмысливает себя вне рода. Вот такой субъект
             действительно «выходит из народа», уже ему не принадлежа.
                — Так ли значима для Церкви
             общность, называемая «народом»? Ведь Церковь сама представляет собой
             общность, — чуть покачиваясь назад и вперед, со скрытым упрямством
             говорит Родион. — Не случайно же в Евангелии Христос не произносит
             патриотических речей, не выступает против Рима. Напротив, именно
             «патриоты» отправляют Спасителя на Крест, оправдывая свой поступок
             словами: «Если оставим Его так, то все уверуют в Него, и придут Римляне
             и овладеют и местом нашим и народом».
                — Не патриоты отправили Спасителя на
             Крест, а ревнители ереси этнофилетизма. Противопоставление же Церкви и
             народа — нелепость, — категорично говорит Алексей, начиная тренировать
             гантелями бицепсы. — Каждая Православная Церковь получала название по
             названию того народа, который её в основном и составлял. Соображаешь?
             Потому она у нас — Русская…
                — Но Церковь при всём том без
             всякого этнофилетизма неизменно оставалась Единой и Кафолической, —
             добавляю я. — Вероучение-то было одно у всех.
                — Патриотизм — это отдельная тема… —
             заключает Алексей, приступая к другому упражнению.
                — Расфилософствовались! Всё равно
             толку не будет! — перебивает его Родион и отпивает вино, любуясь в
             бокале переливчатой красотой. — Что мы творим! Сергей, крути дальше…

             — Очнувшись, говорю старцу:
             — Витенька, прости меня, грешного.
             Первыми словами, которые он произнёс, были: «Мальчик, как тебя безбожные коммунисты не посадили и не подстрелили?»
             — Почему он вас назвал мальчиком?
             — Наша разница в возрасте составляла сорок девять лет. А уж о разнице в духовном опыте и вообще говорить нечего. Поэтому Виктор и стал сразу же называть меня «мальчиком», хотя на тот момент мне шёл тридцать шестой год. Меня это не обижало, напротив, несколько умиляло и даже радовало.
             На слова Старца я ответил:
             — Витенька, по милости Божией.
             Сам замечал, как Господь по молитве мне помогал, отводил от всего опасного.
             — Батюшка, это «Витенькой» вы ему «отыграли» за «мальчика»? — спрашиваю я.
             Слышен лёгкий смех отца Игнатия.
             — В моём уменьшительном обращении к человеку, годы жизни которого перевалили далеко за восемьдесят, тоже не было ничего обидного. Давным-давно его так с любовью называли православные. Аналогично и Марину величали Маринушкой. И тот, и другая привыкли, и никто не помнит, чтобы на сей счёт они делали кому-нибудь замечания.
              Поговорили мы со Старцем.
              В первый день общения Господь мне многое показал, дал осознать, укрепил. Пришло окончательное понимание: то, что было во снах показано — не случайность, не прелесть, не самообман. Я просто обязан найти приснившуюся женщину.
Спаси Бог тебя, брат Сергий, за цитату преподобного Варсонофия, которую давно выписал мне, но что-то подобное доводилось читать ещё в молодости. Помня завет этого великого монаха (да и других тоже) не доверять помыслу и обращаться к святым за получением разъяснения своих снов, я и решил поведать свой сон об обрубке тела Витеньке. С ним рядом в тот момент сидела его родственница Клавдия.
             Они оба сразу же, чуть ли не в один голос мне ответили:
             — Мы знаем эту женщину. Это Маринушка!
             И были немало удивлены рассказанному сновидению. Клавдия произнесла:
             — Старица действительно выглядит так, как ты рассказал. Вчера вечером её к нам привозили… Но ноги и руки у неё всё-таки в целостях, правда, она фактически ими не владеет. Может быть, поэтому тебе и навлечение Божие — обрубок тела.
             В тот же вечер Витенька благословил меня отправиться к матушке Марине…
             Но прежде чем покинуть гостеприимный дом Старца, следует рассказать о встрече там с двумя монахами из Эстонии. Называть имена их не хочу. Причина моего нежелания станет понятна позже. Начну с того, что когда Клавдия заметила через окно приехавших иноков, то обронила:
             — Знаешь, как только эти люди к нам пожалуют, — за два дня до ихнего приезда к Витеньке никто не является.
             Спрашиваю:
             — Почему? Если они Божьи люди…
             — Это предвестье.
             И когда монахи вошли, они оказались высокими, видными, красивыми, точно с икон сошли; перед Витенькой стали на колени, попросили у него благословения. Он их благословил и тут же помолился за иноков. Потом познакомил со мной. Немного поговорили. И гости стали обсуждать свои проблемы, время от времени обращаясь ко мне с поучениями. Я сидел и наблюдал происходящее со стороны; молился про себя. И вскоре смотрю — края их одежд покрываются какой-то белой каёмкой.
             И таинственный голос опять говорит мне:
             — Смотри и запоминай. Даже через таких хороших священников враг будет разрушать вас. А священники — это ваша опора. Витенька же скоро от вас уйдёт.
             Прошло более пяти лет. И эти монахи оказались раскольниками. Сейчас они находятся под запретом. Не ужасно ли? Обсамились… Спаси их, Господи! А ведь как люди они были, разумеется, по-настоящему глубоко верующими, отнюдь не какими-то там пустышками. Одному из них и по сей день запрещено приезжать в наши края. Старец Виктор ещё тогда монахам сказал: «Вы, отцы, этого мальчика учите, а вам с ним следовало бы советоваться». После чего они посмотрели на отрекомендованного «советчика» с усмешкой в глазах. Оно и немудрено: вид у меня был, наверное, самый глупый. Ибо когда голос начал говорить (а слышал я его совершенно отчётливо), то поразило, что иноки, да и вообще все присутствующие, ничего не слышат. Меня, честно говоря, крепко обуял страх от Витенькиных слов, пробирающих умных глаз монахов, голоса, звучавшего только для меня, — и я упал на колени. И молюсь, молюсь… Можно было заметить: монахи посчитали мужика, упавшего внезапно на пол и предавшегося самозабвенной молитве, несколько ненормальным, по той простой причине, что к Витеньке привозили разных людей, среди которых попадались и довольно странные. А он, видите ли, им, монашествующим, благословляет советоваться с юродивым. Очевидно, они в душе просто смеялись надо мной. Вполне их понимаю. Но справедливости ради скажу: эти иноки всё-таки потом приезжали в наш храм. Но мог ли я удержать от раскола тех, кто был умнее и образованнее меня?

                — Доводилось встречаться с подобными
             монахами, — говорит Алексей, звякнув друг о друга гантелями. — С одной
             стороны у них ума палата, честность кристальная, а с другой — нет-нет,
             да и проступит прыщём гордынька. Это так называемая «церковная
             интеллигенция».
                — Сочетаемы ли понятия «Церковь» и
             «интеллигенция»? — привстав из-за стола, спрашивает Родион. — Мне
             кажутся они противоположными.
                — Почему? — прошу я уточнить.
                — Если Церковь едина, то в ней не
             может быть «прослойки», — отвечает Родион и медленно садится на место.
                — Никакой «прослойки» не может быть
             и в народе, — говорит Алексей. — Народ — это же не гамбургер, в котором
             есть вкусный слой, а остальное — лишь терпимое дополнение, поскольку без
             него не обойтись в силу объективных причин. А ведь именно таким «вкусным
             слоем» последние два века в России интеллигенция себя и ощущала.
                — Стало быть, интеллигенция не
             нужна? — спрашиваю я. — А мы с тобой кто?
                — Интеллигенция не нужна как
             «прослойка», как ненормальность общественного разделения. Сейчас на её
             место претендует так называемый «креативный класс», а по сути дела —
             шпана. И претензии свои она распространяет уже не на роль «прослойки», а
             класса. Каково? Но без интеллигенции не обойтись в чисто
             профессиональном плане. Надо же кому-то заниматься умственным трудом!
             Потому её правильно считать не социальной прослойкой, а определенным
             ремесленным и, если угодно, служивым людом. Понятно? Вот к нему мы с
             тобой, Сергей, и принадлежим.
                — И тогда мы не интеллигенты, а
             интеллектуалы?
                — Так ли важен ярлык? Назови хоть
             горшком, только по-русски. Более значимо, наверное, единство народное.
             Без него и соборность вряд ли достижима. Священники не считаются же
             «прослойкой», а тем паче «классом». Ты сам утверждал о пагубности
             «выхода из народа»…
                — Но страшно то, что раскольники
             мыслят себя правыми, — отзывается Родион, нетерпеливо ёрзая на стуле. —
             Художниками молитвы! Кто из монахов, о которых молвил Игнатий, умышленно
             разрушает соборность и раскалывает Церковь?
                — Можно неумышленно съесть человека.
             От этого съевший не станет же вегетарианцем! — возражает Алексей, потом
             кладёт гантели на место — в угол, где они и были.
                Родион, выдержав паузу, решает не
             ввязываться в спор с Алексеем, лишь настойчиво произносит:
                — Старцев в монастырях почти не
             осталось, вот потому и молодняк не блещет.
                Он случайно сваливает локтем на стол
             пустой бокал. Но тут же ловко подбирает его.
                — Хорошо бы для укрепления кадров им
             Родиона туда послать, — предлагает Алексей, протягивая другу гроздь
             винограда.
                — Духовный успех будет обеспечен, —
             соглашаюсь я и обнимаю Родиона.
                Алексей поднимает в приветствии свой
             бокал.
                — Вот, осклабились молодцы… —
             передразнивает нас Родион. Движением плеча он сбрасывает мою руку и
             почти кидает виноградину в свой крепкий рот.
                Не могу понять: почему он нервничает
             из-за пустяков?
                Мои пальцы потянулись к ручке
             магнитофона.

             — С тех пор я часто стал Витеньку навещать, особенно, когда бывало тяжко. И после бесед со Старцем всё начинало меняться в лучшую сторону: и дела на работе, и отношения с руководством... Этот бесконечно дорогой и родной для меня человек каждый раз тихим голосом напоминал: «Мальчик, духи злобы поднебесной тебя сильно не любят; всегда молись, трудно тебе будет устоять». Даже плакал обо мне. И, действительно, пока старцы жили, духовно я себя чувствовал намного крепче.

                — Почему старцы? — произносит
             Родион, не зная куда сплюнуть виноградные косточки. — Чем они отличаются
             от блаженных?
                Я подал Родиону блюдце, положив на
             него апельсин.
                — Это интересная тема, — говорю я. —
             Но мы одичали изрядно. Не хотим брать азбучные церковные знания.
                Родион кладёт апельсин на стол, а
             блюдце использует по назначению — для косточек.
             — Явление старчества возникает в десятом веке на Афоне, в результате
             объединения монастырей, — подключается к разговору Алексей и складывает
             так пальцы, как это делают фотографы и художники, чтобы получился
             видоискатель.
                В Алексее изредка просыпается
             педагог, особенно в отношениях с Родионом. Профессор поворачивается к
             другу и почти с кафедральной интонацией начинает:
                — Термин «старчество» относится к
             практике духовного наставничества.
                Алексей принимается искать перед
             своим лицом видимый только ему кадр, затем продолжает:
                — Для того старчество и появилось.
             Известно ли тебе это? Тебе это не известно! В советское время русское
             старчество сохранялось в двух видах: скрытом и полуоткрытом. Надеюсь,
             знаешь.
                — Как это? — спрашивает Родион,
             продолжая доедать виноград.
                — Обращение к старцам с целью
             духовного руководства или за конкретным советом стало особенно
             необходимым в условиях повального закрытия церквей, малого количества
             священников и по случаю притеснения их властями. Разумеешь? — глянул
             одним глазом Алексей сквозь свой импровизированный видоискатель. —
             Осталось до сих пор в памяти, хотя я и был тогда юнцом, как за любое
             внехрамовое действие отцов всячески притесняли, лишали деклараций,
             выгоняли из всех городов и весей. Но о прозорливости старцев, о случаях
             исцеления ими больных и о силе их молитв люди знали по всей России. Это
             факт. «Сарафанное радио» работало исправно.
                — Так и есть, — говорю я. — Каждый из
             нас знает по собственному опыту.
                — И несмотря на «око конторы…», народ
             ехал к старцам непрестанно, — продолжает Алексей, посматривая на Родиона
             через ладони, сложенные углом в виде буквы «Л». — В православной
             словесности ты встретишь целый ряд их имен: Лаврентий Черниговский,
             Серафим Вырицкий, Иоанн (Крестьянкин), старицы блаженная Матрона,
             схимонахиня Макария, киевская монахиня Алипия… Занимает в этом славном
             ряду своё место и наш Витенька из Большого Струменя, о чем всё чаще
             пишут многие церковные авторы. Да ты их и читал, наверное.
                — Понимаю, когда старцы — священники
             или монахи, но Матрона, Витенька и прочие были обычными мирянами, —
             недоумевает Родион, крутя в руке апельсин.
                — Это были особые избранники Божии,
             способные понести на себе крест любви, — заканчивает профессор своё
             слово, хлопком складывая ладони вместе.
                — Красно сказал: «крест любви»… Экий
             «штиль», однако! — замечает Родион и кидает Алексею апельсин. — А вот
             отличие старца от блаженного так и не объяснил. Впрочем, предлагаю
             послушать отца Игнатия дальше.

             — Итак, по благословению Витеньки, я еду на следующее утро в деревню Ополье к старице Марине…
             В качестве проводника сопровождает меня стареющая, но ещё привлекательная шатенка Римма. Она рассказывает, что в своё время страшно болела — рак груди; одну грудь хирурги удалили, другую стали лечить, однако никаких обещаний выздоровления никто не давал. Римма восприняла свою болезнь как наказание за гордыню и за страсть к искусству: художница забывала думать даже о дочери и муже, кстати, тоже художнике. Истерически кричала на них. И поплатилась… Добрые люди надоумили её поехать в Ополье. Там Господь и исцелил Римму по молитвам Маринушки. После чего художница стала ухаживать за матушкой, но вскоре была отправлена к семье.
Добрались в Ополье мы быстро, тем же утром.
             И когда заходили в домик (домом его назвать трудно; это — маленькая и старенькая хатка, построенная сердобольными доброхотами из первопопавшихся под руку материалов: кусков фанеры, старых ватных одеял, картона), то я вспомнил, что Старица совершенно глуха и ей надо кричать прямо в ухо.
Мы зашли. Она чувствует, что мы зашли и спрашивает:
            — Зачем вы приехали? Я ничего не слышу. Здесь побывало народу уже больше двух тысяч, но Господь всё равно не даёт мне слуха. Вот только сейчас священник уехал, а с ним тридцать человек. Поэтому если что-то хотите спросить, — пишите записку, я прочту.
             Мы стоим у двери и продолжаем оставаться вне поля зрения Маринушки, она просто чувствует, что кто-то зашёл. Римма подталкивает меня:
             — Подойди, благословись у Старицы.
             Подхожу. Срываясь на бас, громко кричу:
             — Матушка, благослови меня, грешного!!
             Руки у неё были скрюченные, не работали, а если приподнимала их, то лишь совсем немного.
             И тут на меня глянуло старое-старое русское лицо с небольшой бородавочкой, которое я уже видел во сне. Не смог даже удержаться и сразу же рассказал об этом сновидении. И Маринушка, и Римма удивились. Я и сам удивился. Показалось странным, что всё сказанное было услышано глухой Старицей. Правда, я старался говорить очень громко. Очевидно, она почувствовала мои сомнения и произнесла:
             — Сынок, не кричи. Видишь, милость Божия — Господь благословил тебя слышать.
             И мы проговорили с ней двенадцать часов подряд — с девяти утра до девяти вечера. С единственным перерывом на обед. Говорили нормальным человеческим голосом, без всякого его усиления. Но как только девять часов вечера исполнилось, она успела лишь благословить ужин — и всё.
             — Сынок, время наше кончилось, отныне я не слышу тебя.
             И, действительно, больше ничего и никого она не слышала. Я потом много раз приезжал к Старице, но приходилось во всю мощь голоса кричать ей на ухо, а чаще — писать записки. Читать она, разумеется, умела. И все остальные, навещавшие её, по моим сведениям, проделывали то же самое. Насколько знаю, этот случай был чуть ли единственным, когда Господь даровал Маринушке нормальный слух.
             Время тогда прошло, как один час.
             Мирские имя и фамилия Старицы — Марина Ниловна Львова, но, по церковной традиции, привычно добавляют: Опольская.
             Духовный опыт она приобрела великий. Проходят годы — и то, что эта подвижница предсказывала, действительно сбывается.

                — Эх, братцы, с каким восторгом я
             закатился бы в монастырь!.. — ни с того ни с сего произносит Родион.
                Я про себя даже удивился его
             сегодняшней словоохотливости. Обычно он молчалив: не случайно комики —
             самые грустные люди. Вот и Родион был не особенно разговорчив, наверное,
             в силу бойкости своего журналистского пера. Неужели ему французское вино
             развязало язык?
                — С каких пор ты стал паломничать? —
             спрашивает Алексей и, наконец-таки, кроит ножом апельсин. Затем вынимает
             из шара дольку, очищает её от кожуры и начинает любоваться на просвет.
             Выступила капелька сока. Она светится и бежит вниз по дольке слезинкой,
             пока не соскальзывает на ладонь.
                — Не обожгись, — говорю я. —
             Раскаленный кусочек держишь в руке.
                И Алексей отправляет частицу апельсина
             в свой рот, зажмуриваясь от удовольствия.
                — Эх, братцы… — вздохнув, медленно
             говорит Родион. — Какое там паломничество… Я бы на самом деле в монахи
             ушёл.
                — Ого, — открывает глаза Алексей и
             трижды хлопает в ладоши. — Серёжа, попроси Игнатия, пусть он напишет ему
             характеристику.
                — Ничего вы не понимаете, — с явной
             обидой произносит Родион. — Ну да ладно… Что мы творим!..
             — Прости нас, глупых, — извиняюсь я, ласково похлопывая друга. Его
             словоохотливость сегодня странно чередуется с мелочной обидчивостью. И
             всё-таки на сей раз мне показалось, что Родион хотел сказать важное для
             него, наболевшее, но Алексей ему помешал. — Говори, дружище!
                — Потом… Надо на минуту выйти.
                Тишина.
                Сероватыми получились именины. Не
            принесло французское вино веселья для души. Я заскучал по Нине. Всегда
            без неё слабею или попадаю в какие-нибудь приключения. Пронесло бы хоть
            на сей раз…
                — Ты знаешь, в Италии существует
            древний обычай «апельсиновых боев». Он родился стихийно, когда народ
            решил изгнать неугодного герцога, — говорю я Алексею. — Вот и мы с тобой,
            кажется, изгнали Родиона…
                — Ну да, «герцог»-изгнанник в туалете.
            Лучше скажи: мы прослушали уже весь рассказ отца Игнатия? — спрашивает
            Алексей, разрезая апельсин на дольки.
                — Нет.
                — Тогда дослушаем?
                Родион возвращается, Алексей
            протягивает ему самую крупную дольку, тот берёт. Профессор произносит:
                — В христианстве переосмысливается
            понятие о земном благополучии. Небо поведало людям о блаженстве. Ты
            знаешь, что такое блаженство, дружище?
                — Догадываюсь, — отвечает Родион.
                Алексей берёт медвежью шкуру с тахты,
            расстилает её на свободном пространстве пола, усаживается и продолжает:
                — А теперь самая суть, Родион. Слушай.
            Главное значение этого слова закрепилось в отношении тех святых, которые
            угодили Богу втайне, или чью святость подтверждало множество свидетелей
            её проявления. Понятно? У нас на Руси «блаженными» нередко называли
            святых из чина юродивых. Такое употребление нашего слова встречается и в
            рассказах отца Игнатия. На литургическом языке этим словом величают
            усопших государей и высших духовных лиц.
                — Спасибо, — с подчеркнутой
            любезностью говорит Родион. — А по мне всё одно: стяжал благодать —
            значит святой. А какой святой — разницы нет.
            — Мало стяжать, — улыбается Алексей. — Благодать в Сбербанк не положишь.
            Её надо усвоить душой и телом.
                — Понятно. Дополнил преподобного
            Серафима, — иронизирует Родион, перебираясь на тахту. — Но ты сам
            предлагал дослушать рассказ отца Игнатия.
                За разговорами мы пропустили короткий
            отрывок, поскольку магнитофон я включил ещё по просьбе Алексея. Однако не
            хотелось перематывать плёнку назад. Но следовало прибавить лишь немного
            громкости звука.

            — Господь меня уложил, а вам дал руки и ноги, чтобы ходить по земле, — говорила Маринушка. Она действительно слегла в постель ещё в отроческом возрасте: отказали ноги, как и у Витеньки. А последние сорок лет своей жизни она вообще пролежала на одном боку, не имея сил повернуть своё тело. Обещала Богу служить и в этом положении, но просила Его избавить от пролежней. Пролежней не было до самой её кончины.
            Мне предсказывала:
            — Придётся тебе и ездить, и летать...
            Спрашиваю:
            — Летать на чём?
            — На самолётах. На чём же ещё?
            — Матушка, избавь: я самолётов боюсь.
            — Нет, придётся всё-таки летать.
            В нашем длинном разговоре она фактически повторила то, о чём заповедала мне умирающая Анастасия, а ещё раньше — соседка Наталья:
            — Господь будет тебя сводить со многими людьми, даже и с неверующими, но ты обязан за них молиться. Ибо многие через нас и с нашей помощью придут к вере. Им надо дать это понять, особенно работающим начальниками. Какими бы они ни были неверующими, тем не менее им дана власть руководить людьми. И если за обладающих властью не будет молитвы, то грех начнет начальников искушать, а потом делать через них свои чёрные дела, отчего станут страдать и остальные люди. Плохо, что некоторые руководители, до сих пор этого понять не могут. Сказанное запомни на всю жизнь. Свёл тебя Господь с человеком, хотя бы один единственный раз, ты всё равно должен его держать в памяти. Зачем-то Бог послал его видеть; значит, не случайность. Молись о нём, ибо через этого человека может действовать на мир и благодать, и злоба силы поднебесной. В любом случае молитва нужна.
            Летит время.
            Уже давно ушла в вечность от нас и Маринушка, а жизнь подтверждает: если мы молимся о людях так, как она завещала, — происходят чудеса. Сам часто удивляюсь Промыслу Божьему о том или ином человеке, когда идёт молитва. Никто не остаётся без помощи свыше.

                — Да как же я могу молиться за
            кровососов! — тихо выговаривает Родион и бьёт обеими ладонями по тахте.
                — Что случилось? — спрашиваю я.
                — Извини, но скажу красиво, как Лёша.
            Страна медленно увядает, словно букет ромашек, забытый в вазоне на
            подоконнике. Что мы творим?
                — Классика жанра, — полулёжа на
            шкуре, тренируя пресс, откликается Алексей. — Всё-таки не просто русскому
            человеку стать из интеллигента работником умственного труда… Собрались
            вместе они втроём, уже столько часов беседуют между собой и ещё ни разу
            не обмолвились о политике… Это же не нормально! И вот, наконец-то,
            прорвало.
                — Лёша, погоди, здесь всё серьезней,
            — пытаюсь осадить друга.
                — Родион, если у тебя есть в запасе
            Ангелы на места «кровососов», то тогда могу взять в толк твой набат, —
            продолжает Алексей, садясь на корточки и глядя одним глазом в
            импровизированную подзорную трубу из своих ладоней. — Ведь понятие
            «кровосос» весьма относительное. В прошлом году студенты намарали донос
            ректору: якобы я плохо учу их. Комиссия разобралась. В этой группе
            обнаружили больше половины отличников. Всё дело — в паршивых овцах,
            портящих стадо. Точнее, это козлы, а не овцы. Вот они и подговорили
            группу накатать «телегу». Иначе им светили двойки и отчисление из
           университета. Так вот, как думаешь: кровосос я в их глазах или Ангел?
                — Плюхнул воды в квас! — возражает
           Родион, тряся бородкой. — Сравнил! А ты как думаешь: убийцы в халатах,
           торгующие человеческими органами, Ангелы или кровососы? Внешне их от
           Ангелов не отличишь, разве что крыльев нет. Да ты и сам всё знаешь! Что мы
           творим! Не хочу спорить. Сергей, у нас есть ещё что слушать?
                — Церковь и негодяев принимает, коли
           они покаются, — говорю я.
                И с целью упреждения страстей включаю
           магнитофон.

           — Когда было тяжело, то старался приехать к старцам Виктору и Марине. И через них Господь меня укреплял духовно. А ведь физически они были инвалидами первой группы, сами находились на границе между жизнью и смертью. Но, как известно, сила Божия в немощи совершается. Апостол так и учил: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное».
           Молились они просто, словно разговаривая с Богом, как мы беседуем друг с другом о самом важном; молились не только по Молитвослову. А Витенька вообще не умел читать; все молитвы ещё в детстве выучил наизусть, но мог и своими словами… Для меня это было особенно интересно: молитвенное творчество Старца рождалось прямо на глазах. И, как всякое творчество, его трудно передать словами. Можно лишь с уверенностью утверждать: молитвы таких людей долетают до места их назначения — прямо к Богу. Приходилось испытать на себе и не один раз быть свидетелем: через заступничество старцев многие из нас, грешных, получали исцеления.
           Мой рассказ о Маринушке будет далеко не полным, коль умолчу о наиболее важном её благословении — строить храм. А было это так. Решили мы с другом в нашей деревне возвести церковь. Но одно дело хотеть, а совсем другое — строить. Денег ведь не было. Кто жил в то время, тот знает о чём идёт речь. Говорю Старице в приснопамятный день, когда мы с Риммой у неё были:
          — Благослови, матушка. Горячее желание имеем построить церковь.
          — Да, правильно, — поддержала она, — надо строить.
          — У меня денег мало, только на «лес».
          — Если не струсишь, — Бог тебе поможет везде и во всём. Главное, не бойся и иди вперёд. Думаешь, что нет денег, а Господь пошлёт и не только их. Ведь у тебя пчёлы есть — мёд будет…
          Я улыбнулся.
          — Матушка, много мёда нужно.
          — Много мёда будет.
          — Много-много мёда нужно.
          — Много-много мёда будет.
          Я даже засмеялся. Она не соображает, думаю, сколько мёда потребуется. По предварительным прикидкам выходило примерно около одной тонны. Для моей скромной огородной пасеки из пяти ульев — явно многовато, столько никогда не взять. Пчеловоды даже с самым скромным опытом хорошо меня поймут. Так знайте же: в том, уже принадлежащем прошлому, тысяча девятьсот девяносто пятом году, когда началось строительство храма, мёда мы накачали двадцать пять бидонов. В бидоне — тридцать восемь литров. Легко подсчитать: итого получается девятьсот пятьдесят литров. За пару десятков лет моего пчеловодческого стажа такое было впервые. И урожай всего, что в немалых количествах я посадил в тот год, выдался лучший в деревне; односельчане просто удивлялись.
          Много Господь укреплял меня через старцев, показывая простоту их веры. Что там говорить, порой человек и с помощью некоторых священников не мог освободиться от своего безверия, а после посещения Витеньки и Маринушки начинал ходить в храм. Люди воистину тысячами спасали души возле таких старцев.

                — Непременно съезжу к отцу Игнатию, —
          говорит Родион, поглаживая остатки рыжеватых волос на своей облыселой,
          розовой голове. — Мне всё охотней верится, что он теперь оставлен нам
          вместо Витеньки и Маринушки. Налицо ведь пример живого предания. Старцы
          донесли истину христианства до порога третьего тысячелетия, а таким, как
          отец Игнатий, эту истину предстоит передать следующим поколениям.
                — Да и тебе не грех будет
          потрудиться на сием поприще, — отзывается Алексей.

          — Закончу свой краткий рассказ об этих праведниках тем, что они знали точное время своего ухода в мир иной. И жизнь подтвердила их предсказания: каждый из них тихо и мирно ушёл именно в тот день, в который по воле Божией и собирался уйти. Маринушка даже шутила, что любит мужиков и будет лежать на кладбище между двумя Александрами. Так и вышло. Она похоронена в Добрынинском монастыре; позже по обе стороны от её могилки были действительно похоронены тёзки с именем «Александр».
Незадолго перед своей кончиной Витенька хотел со мной повидаться, но не было тогда никакой возможности добраться в Большой Струмень.
          — А что случилось?
          — В больнице лежал я. Плох был… До сих пор чувствую свою вину: следовало-таки сбежать. Подчас надо уметь преодолевать невозможное.
          — Батюшка, но это же явилось бы непослушанием врачам, нарушением больничного режима!
          — Тоже правильно. Но душе не прикажешь.
          — Святые Отцы требуют от нас приказаний и для души.
          — Ладно, наставник…
          Всё равно пришлось срочно выздоравливать. Ибо когда Старец преставился, мы с отцом Феофилом отпевали его. То был, наверное, единственный священник Солегорского округа, который понимал, что это за люди — Маринушка и Витенька, знал им цену. Архимандрит часто приезжал к последнему, исповедовал его, причащал, соборовал и сам просил благословения у Старца. А как было не просить? Ведь к Витеньке привозили настолько болящих людей, в том числе и бесноватых, что далеко не все священники могли отмолить их. Однако после посещений Старца болящие просто становились нормальными людьми, бесноватость исчезала без всякого экзорцизма. На похороны в Большой Струмень съехалось немало священства из многих уголков России, из Латвии и Эстонии, собралось значительное количество монахов и монахинь, обычных богомольцев со всей уже не существовавшей тогда страны. Уходило её духовное достояние…
         И Витенька, и Маринушка в последний год перед кончиной меня утешали:
         — Не печалься. Господь даст тебе других старцев, и не хуже, чем мы; иначе в этом подлунном мире тебе не устоять...
         А я думал: «Боже мой, где же я встречу таких людей!..».

                — Вот теперь всё, — говорю я.
                Алексей размашисто подносит к глазам
         часы и вскрикивает:
                — Как мы всё-таки засиделись! За
         окном давно темень. Татьяна заслуженно оборвёт мне уши!..
                — Упади за меня перед ней на колени,
         — говорю я. — Когда в следующий раз придёшь с Таней, то крутну и другое,
         если захотите.
                — А мне? — всполошился Родион.
                — И тебе тоже.
                Провожаю гостей на автобусную
         остановку. Падает первый снег, хотя осень ещё не ушла. Зазимки, как говорят
         крестьяне в Любимовке отца Игнатия…
                Алексей мёрзнет в короткой куртке и
         стучит своими длинными ногами друг о друга, становясь похожим на циркуль.
                — А всё-таки хороший мальчишник
         получился, содержательный. Я доволен, — говорит он. — Вот только за
         удовольствия человечество платит страданиями. Кто из нас готов отдуваться?
                — Это верно, — поддерживает его в
         оценке Родион. — Я ощущаю себя другим человеком. Но мы сегодня вроде бы
         особо не грешили…
                Он пытается слепить снежок, но не
         успевает — подходит автобус.
                Мы, обнимаясь, прощаемся. Машу рукой
         в след автобусу, уходящему в темноту.
                Пустынно…
                Нехотя возвращаюсь домой в
         одиночестве, с тоской по Нине: как она там? Мимо юркнула чёрная фигура —
         силуэт суетливого старичка. Льётся уличный электрический свет на обосенелые
         деревья, выявляя на них синеватые следы снега. Шуршат под ногами опавшие
         листья. Сама по себе в памяти всплывает строчка Аполлинера: «…осень мертва.
         На Земле, ты должна понять, мы не встретимся боль…ше».
                На слове «больше», как нарочно,
         подворачивается моя нога, попавшая в незаметную под листьями ямку — и всем
         своим грузным телом я падаю сначала на подвернутую ногу, а потом — на
         грязную листву, перемешанную с первым снегом.
                Вдали под фонарем мелькнула тёмная
         фигура удаляющегося старичка.
                И всё-таки у меня сегодня именины!
         И всё-таки сегодня мой день! Никакая сила не может его у меня отобрать!
         Жизнь продолжается!
                — Встать!!! — говорю себе. — И иди
         дальше!
                Я, сильно охромев, плетусь домой в
         испачканном френче. Потому что другого выбора просто нет.