Две печальных истории

1

Вино Рейнхессен


В поисках материала о сортах вин я наткнулась на одно из названий.
Вино Рейнхессен «Молоко любимой женщины».
Трогательно.
Но мне вспомнился случай… как охарактеризовать его? Забавный? Грустный? Скорее, ляпсус, а может, назидательный пример для заоблачных поэтов…
В общем, так:

Как звали того парня, не помню – ну, назовём популярным Сашей… Когда-то, помню, было целое поколение Саш.
Так вот, отработав смену, пришёл домой Саша, к жене Маше, а так же сыну, трёхмесячному младенцу Виталику.

Машу Саша в щёчку чмокнул. А она его мельком, куда пришлось: не до Саши было, Виталика кормила, тот грудь не брал, крутил головой и покрикивал – в общем, проблемы.
«Ути-ути! – потормошил Саша сынка и пальцы рогаткой сложил, – Коза-коза!» – но тот по глупости не понял – только крик на миг приостановил, и опять за своё.
«Эх, Виталька! – сокрушённо проговорил папа, – дурачок ты: в такую грудь не всосаться!»
Маша покосилась на него.
Бюстом она всегда отличалась, да когда ещё под тяжестью молока он максимально раздобрел – хоть на обложку «Плейбоя» снимайся. Только какие тут плейбои – под Виталькины крики!
«Смотри, Виталька, бери пример!» – сделал последнюю попытку помощи Саша и, наклонившись через Машино плечо, смачно поцеловал плавный и гладкий склон упругой груди. Виталька заорал благим матом.
«Иди-иди! – раздражённо дёрнула плечом Маша, – на плите обед горячий».

Одинокий и брошенный Саша отправился на кухню. Заглянул в сковородку, печально побаландал половником в кастрюле и налил себе тарелку. Всё правильно, вкусно, Маша молодец, но лучше бы она сидела сейчас рядом, вот на этой табуретке, и смотрела бы, как он ест. Или порхала от плиты к мойке, энергично встряхивая шикарным бюстом, полуприкрытым халатиком, и заботливо подкладывала бы мужу в тарелку первое-второе-третье.
Кстати, о третьем…

Саша кинул вокруг беспокойный взор и не встретил никакого препятствия. Маша забыла. Третьего нет.

Доев пюре с котлетой, он ещё раз пошуровал по плите и столам. Хотелось чем-нибудь запить котлету, напичканную калориями, настойчиво прилипшими к желудку – и чтобы не водой, нет – а чем-нибудь равноценным, дабы две стихии честно справились с друг другом.
Саша открыл холодильник, переставил пару банок, пошарил по полкам и вдруг обнаружил на нижней, в самом углу, прикрытый блюдцем стакан с молоком.
«То, что нужно, – почувствовал Саша. – Ишь, Машка, запрятала!» – и он залпом осушил гранёный сосуд с вожделенной влагой, и та разом влилась ему в желудок, по пути сметая вцепившиеся в стенки калории.

Ни одна корова, и даже ни одно молочнопромышленное предприятие не оказывали на Сашу столь странного воздействия.
«Чего я хлебнул-то…» – в ужасе вытаращился он, вцепившись в дверцу холодильника. Бледно-сладкий вкус ещё подрагивал на языке. «Это ж не молоко! Снадобье какое-то. Может, наружное средство?»
– Маш! – сунулся он в комнату. Виталька наконец-то лениво взял сосок, и Маша боялась пошевелиться. «Тсс!» – шикнула он на мужа, но тот не внял.
– Маш! Чего у тебя в стакане?
– В каком?
– В холодильнике, внизу, под блюдцем. Я думал, молоко, выпил…
Маша на него обалдело поглядела. И пару секунд молчала. А потом взвилась – даже Виталька не спас положения.
– Ты?! Ты что наделал?! – заорала не хуже Витальки. – А чем я ребёнка кормить буду?!
– А чего… чего я… – попятился Саша, – ты чего, не… и так же кормишь!
– Да это ж – докармливать, балда! – постучала Маша себе по голове, – это ж сцеженное, про запас! Думаешь, чего он не сосёт-то? Соску с бутылкой ждёт! А теперь нечего дать!
– Это что… – ещё не веря, Саша заранее затрясся, – твоё, что ль, молоко?!

Тут бы Саше и воскликнуть, патетически воздев руки: «О, молоко любимой женщины! О ты, блаженное вино Рейнхессен!»
А можно бы и авторитетно пальцем погрозить: вот, мол, и повод тебе, Маша, волею судьбы – не корми из бутылки, не приучай, не балуй – пусть трудится, не соску, а сиську сосёт, а то не младенец растёт, а лодырь!

Но Саша, презрев отцовский и супружеский долг, только выкатил глаза, с хрипом схватился рукой за горло и рванулся в ванну. «И-еххх! – залп за залпом выстреливал из него Машин обед вместе с Машиным молоком, – и-еххх!» И обед, и завтрак, и дружеская заначка – всё к чёртовой матери! И-еххх!
И до Маши через дверь долетало: «И-еххх…. И-еххх…»
И сквозь Машин бюст гулко и болезненно стучало в Маше её женское сердце.

Вот и вся история, забавная и печальная. Вам она не показалась печальной? А мне – очень.




2

«Шляпка»

А вот другая печальная история.
Из другого времени, из другого общества.

В те далёкие годы, когда двадцатый век воспринимался как ещё далёкое и несбыточное, а понятие «век двадцать первый» могло вступить в голову лишь сумасшедшему романтику Циолковскому, великосветские дамы в изящных шляпках не только по дворцовым балам разъезжали, а даже спали. Причём в пышных постелях любимых мужчин. Например, новобрачных мужей, на которых ещё вчера смотрели зардевшись и ресницы опустив.

Ночь молодожёнов – момент волнующий и ответственный. И самые модные наряды пускались для обольщения невесты и восхищения жениха. Всё продумывалось за недели и месяцы до пикантного события: какие простыни, какие подушки, какие юбки, какие корсеты, какие панталоны, какие завязки, какие подвязки, какие чулки, какая шляпка. О да! Шляпка! Мягкая, тонкая, вся в кружевах и цветах, со множеством оборок и лент, расшитая шёлком, жемчугом, лебяжьим пухом, витиеватыми узорами, вдоль и поперёк, крест-накрест и наискосок.
Но самое главное – самое главное причёска!
Не спрашивайте, зачем причёска в преддверии бурных страстей. Под очаровательной шляпкой причёске до утра ничего не сделается, а для утоления любовных порывов лохматиться и путаться по подушкам предстоит не тщательно уложенным волосам невесты, изысканностью убранства которых она пленит по утру восторженного супруга, а локонам, которых не столь жалко – фальшивым локонам, приделанным с внутренней стороны шляпки, которые будут виться по белым плечам и белым наволочкам и кудряво обрамлять белое томное лицо, будоража пылающее мужское сердце, и не только его.

Да, именно так всё и случилось в семействе господина Н., который женил юного сына Сашу (да-да, снова Саша, уж коль мы за Саш взялись) на прелестной девице, дочери достопочтенного господина К., Маше. Конечно, Маше! Куда мы от них денемся, от Маши и Саши: самые-самые имена и в те времена. Пушкинские детки Машка-Сашка, да и сам он. А вот ещё: Печорин Александр Григорьевич и княжна Мери. Маша Троекурова, Маша Миронова! Лермонтовский «Сашка», Сашка, сорванец голубоглазый! Да куда ни поверни – всё они!

Короче, молодой, после долгих тренировок едва научившийся щёлкать каблуками Саша, с папенькой явившийся с визитом по случаю именин к господину К., в белой, отделанной лепными фестонами и гирляндами гостиной, увидел нежную, словно лепесток туберозы, и хрупкую, как хрустальный бокал, Машу – и влюбился без памяти.

Не менее полугода прошло в стихах и бессонных ночах. Ещё полгода – в переговорах меж семействами: собиралось приданое, подсчитывались расходы, обсуждались модистки, обустраивались хоромы для новоиспечённых Амура и Психеи.
Всё это время жених наносил положенные визиты, всякий раз меж гардин и арочных проёмов жадно отыскивая взглядом златокудрую Машину головку с белой камелией в пронизанных солнцем кольцах волос – и ждал… Мучительно и трепетно ждал!

И вот он настал, этот день.
Тесный чёрный фрак, белая гвоздика, завитая шевелюра, дрожь в коленках.
Церковь Вознесения на Никитской, прохладные своды, мерцание свечей, многократно отражённые от радужных окон и дымчатых стен звуки хора, торжественный голос священника – и рядом – совсем рядом – шорох подвенечной фаты…

Из-под фаты непокорная прядь, атласная туфелька на ступеньке, экипаж на двоих, горячая рука…
А дальше – фурор, ликование, россыпи роз, охапки жасминов, громада зала, пробки шампанского, горько!
Маша смеётся, закрывает глаза, губы сладкие, пружинят и проминаются, дыхание, словно нюхаешь ландыш – и по тонкому муслину платья вьются и бегут закрученные локоны цвета окладов икон в церкви, только что связавшей его и её неразрывно и навеки!
Перецеловать все эти локоны, зарыться в них лицом, задохнуться от счастья – свершится ли это?!
Свершилось.

Когда, сбежав от шума свадебного пира и карет разъезжающихся гостей, Саша прокрался в спальню, Маша была уже там. Уже лежала под складчатым балдахином постели, натянув на себя пушистое одеяло в скрипучих наглаженных простынях, и смотрела на Сашу. А он на неё. На её растерянное лицо, на её голую, при этом обвитую белоснежными шёлковыми лентами шляпки шею, выглядывающую из декольтированного ночного туалета, на её высунувшиеся из-под одеяла розовые плечи, на которых аккуратными рядами лежали кольца волос – картинка, а не девица!

Саша сел на кровать и протянул к Маше руки: «Наконец-то!» – он едва перевёл дыхание, и дальше надо было что-то ещё сказать, что-то приличнее вырвавшегося у него… что-то, с чем в состоянии согласиться этот торжественный спальный наряд, и эта шляпка. Шляпка в розанах и кружевах.
Снять бы с тебя, Маша, эту шляпку, стащить бы это многоюбочное ночное убранство, растрепать бы по подушкам золотое буйство кудрей – да и подушки попинать прочь!
Но даже помыслить такое казалось чудовищным кощунством. Вот она, целомудренная невеста, во всём блеске своей невинности! Голубица и лилия из лилий!

Дрожащими пальцами Саша взял бледную кисть Машиной руки и приник к ней осторожным поцелуем. В глубине души он подозревал, что дальше этой руки в Машины сокровища он не проникнет: ну, а как ты куда проникнешь сквозь все эти оборки и сборки?! Сашино сердце потихоньку завсхлипывало. Совершая неимоверные усилия, дабы не впасть в панику, он торопливо заговорил: «Я так ждал этого часа! Этого неслыханного, непомерного счастья – остаться с вами наедине…»
Разумеется, они были на «вы»!
«Ах, – пролепетала Маша, тщательно подбирая слова, – я тоже очень рада осознавать вас супругом, но пока это столь непривычно… мне понадобится время, дабы сжиться с этой мыслью».
«Вот оно! – в ужасе замер Саша, – сейчас отошлёт…»

Страх придал силы. Саша рванулся к Маше под одеялом, обхватил это одеяло вместе с Машей обеими руками и в отчаянье забормотал: «Я люблю вас, люблю, Маша, я не могу без вас жить, я жизнь отдам за вашу нежность и благосклонность!»
Маша явственно прощупывалась сквозь одеяло. Если даже одеяло не служит препятствием для пылких осязаний, то плевать на шляпку и юбку.

И всё у них получилось. Ни шляпка, ни юбка, ни… что там ещё, ага, ещё юбка, ещё, ещё, запутаешься в кружеве: кружево, кружево-головокружево – ничто не сдерживало Сашу. Он жарко целовал милое лицо вместе со шляпкой, вместе с лентами и воланами, вместе с юбками и оборками. Перецеловал каждое колечко Машиных кудрей, каждый пальчик, каждый ноготок. Потом на месте Машиной шляпки оказались Машины ноги, и на каждой, конечно, по кружевному чулочку, и надо было всё это сорвать-сорвать – сорвать и выбросить в окно!

Когда с сокровенными тайнами было покончено, и утреннее солнце осветило обнявшихся Амура и Психею, над ними витало радужное облако снов и бездумного счастья. Оно казалось стойким и непоколебимым. Теперь, когда не стало преград, и зацелован каждый локон – что могло его сокрушить, что могло отобрать обретённое богатство?!
Увы. Сколь мало каждый знает себя, грешного!

Пришёл новый день, суетный и хлопотливый, небожители спустились с небес, кружевные юбки ночного туалета уступили место приличествующему для юной дамы наряду. Саша с умилением следил, как Маша, смущённо розовея под его взглядом, складывает бельё, плещется у умывальника, снимает с плечиков розовое платье… Всё вызывало сладостные чувства, возвращало к блаженству. Маша так прекрасна, так восхитительна! Вот она сейчас сбросит с шеи шёлковые ленты, снимет помятую, но всё равно прелестную шляпку в розанах, расчешет свои, пусть сбившиеся, но обожаемые, столь драгоценные теперь локоны, которые так пьяняще щекотали ему лицо – и он вновь станет любоваться тонким пробором в золотых её волосах.

Маша сняла шляпку.
Психея уронила светильник.

Вжавшись в стену, Саша с ужасом видел Машину голову, отделявшуюся от плеч.
Ах, нет, нет, голова осталась – но что это?! Это машины волосы отделяются от головы и следуют за шляпой. Волосы, эти кручёные кольца, целованные-перецелованные – это не Маша. А Маша без них! Без волос! Маша – это вообще не Маша! Даже с красивой причёской. Маша, которая была ночью – фальшивая Маша. Какая-то гадость, а не Маша! Как он мог это целовать?!
«О Боже! – повторял он, бледный и трясущийся. – Боже, как же это?! Как теперь жить?!»
Положив шляпу, Маша удивлённо взглянула на него: «Саша, ты что?»
Они уже были на «ты». Он зажмурился и не ответил.

И ночь любви никогда более не повторилась.
В столовой или коридорах столкнувшись с Машей, Саша шарахался в сторону, и, если она случайно задевала его краем платья, испытывал омерзение, будто прикоснулся к дохлой крысе. Локоны, отделяющиеся от Машиной головы, в его голову засели навек.

А Маша не понимала. Маша пыталась мириться, ссориться, объясняться. Что он мог объяснить? Что едва взглянув на неё, он готов бросится в ватерклозет и перегнуться через край ванны?
Где ты, вино Рейнхессен?!


Интересно, существует ли вино «Локон любимой женщины»? Хранят же локоны в медальонах...
Или парик. «Парик любимой женщины». А что? Для века восемнадцатого – вполне.
А вот ещё, «Подвязка любимой женщины». Современному человеку сей предмет туалета мало о чём говорит, так что история этот образ приняла и прожевала. Он существует с четырнадцатого века, орден подвязки. Благородный английский король Эдуард Третий поднял оброненное возлюбленной крепление для чулка, осадив придворных словами: «Honi soit qui mal y pense» – «Пусть стыдится подумавший плохо». Не убежал, представьте, в интимную кабинку, подгоняемый рвотными позывами! Но не все же – короли...

Что же касается Саши-Маши – там всё закончилось грустно. Только в старости Саша забыл про шляпку в кудряшках – и то по причине склероза. Впрочем, Маша давно уже лежала в гробу, и у него была другая жена, которая не носила ночных шляп, да и мода изменилась.