Коллекционные люди

Странные люди эти коллекционеры, где-то первобытные. Я не говорю здесь о небожителях, собирающих подлинники импрессионистов. Жизнь этих индивидуумов для меня непредставима. Мелькает только перед внутренним взором разорванный ряд иллюстраций из глянцевых журналов; длинные лимузины у подъездов викторианских особняков, виды из окон манхэттанских пентхаузов, летние пальто джентльменов, несуразные прикиды длинных тощих абсолютно асексуальных дам, заполненные залы аукционных домов.

Нет, я об обычных людях, коллекционирующих вещи населению доступные. Те, которые можно трогать, таскать за собой по квартире, для уюта класть себе на живот во время лежания на диване, держать рядом с тарелкой во время обеда. От долгого общения с хозяевами такие предметы приобретают наведенную душу. точно так же, как заигранная игрушка ребенка обладает сентиментальной душой в его семье, и не старайтесь убедить меня в обратном.

Пожалуй, самая первая коллекция чуть было не образовалась у меня  в нежном четырехлетнем возрасте.  Я, в придачу к родителям, гостил у родственников у моря –  обладание родственниками у моря было необходимым условием счастья в те далекие годы, –  когда мне подарили громадного размера великолепную засушенную бабочку. Не зная, что с ней делать, я упрятал ее в коробку с другим моим сокровищем – угловатым металлическим танком. Танк, кстати, это соседство перенес без потерь.

Следующей моей коллекционной эпопеей было собирание крышечек от спичечных коробков. Именно крышечек, потому что отпаривать от них этикетки мне было лень. Не знаю почему этим занялся; все приятели что-либо собирали, и мне было неудобно казаться бездельником. Притом, это было так просто; спичек в семье уходила уйма, а пустые коробки отдавали мне на растерзание. Пару лет спустя увлечение сошло на нет, не оставив следа. Неопрятные крышечки с рваными фанерными краями закончили существование на помойке, надо полагать.

Но вот следующее мое увлечение имело глубокие корни и длилось десятилетия. И если о нем рассказывать честно, то придется начать с описания процесса аренды жилья в середине семидесятых прошлого века.

Москвичей, как было известно еще Булгакову, сильно подпортил квартирный вопрос. Проблема, представшая передо мной ни в коем случае не была уникальной; молодые не ужились с родителями и искали себе временное пристанище. Желательно, отдельное, но не дороже, чем за пятьдесят рублей в месяц. И если кому нибудь эта сумма покажется смехотворной, напомню, что младший научный сотрудник в академическом институте получал тогда сто пять рублей грязными. Чистыми выходило где-то девяносто.

Частное решение жилищного вопроса осуществлялось в то время двумя основными способами. Можно было ходить по улицам с банкой клея в руках и ворохом отпечатанных на машинке и нарезанных ножницами листков: “Молодожены снимут.... Звонить…”. Подобными объявлениями топорщились тогда  фонарные столбы, шелушились стены домов вблизи подъездов. Их срывали дворники, ветер и конкуренты, смывали осадки, они отваливались вместе со слоями штукатурки или заклеивались поверху новыми слоями, но иногда, очень редко, они срабатывали, и по указанному номеру раздавался звонок. Конечно, в девяти случаях из десяти ничего не случалось; квартира оказывалась в двух часах езды за городом или сдавалась на неопределенный срок до тех пор, пока хозяин не откинется с зоны, или за нее просили несусветные деньги с громадным задатком, или вообще оказывалась комнаткой в хрущовке. Но изредка бывало, да, везло.

А еще можно было поехать на биржу-толкучку. Там искатели жилья кучковались под открытым небом, заводя кратковременные знакомства с целью времяпровождения и обмена ненужной информацией. Впрочем, как только появлялись редкие квартировладельцы, временные союзы распадались и каждый был сам за себя.

Отдельно держались кавказцы и редкие прибалты. Все знали, что они перехватывают хозяев, предлагая за однушку до шестидесяти рублей. Все остальные мечтали найти дешевле. На почве неосуществленных желаний рождались устойчивые легенды.

Рассказывали, например, как стоял один бедолага в толпе, уже мало на что надеясь. Вдруг к нему подошла хорошо одетая пара; предложили отойти в сторонку и переговорить. То, что он от них услышал превосходило самые необузданные ожидания. Интеллигентные мужчина и женщина уезжали в длительную загранкомандировку и собирались оставить ему на три года трехкомнатную квартиру. Потрясенный молодой человек пробормотал, что трехкомнатная может быть для него дорога. На что ему сказали, что платить ему надо будет сущие копейки, только за коммуналку. И все потому, что, понаблюдав за ним, они поверили в его безусловную порядочность и чистоплотность.

Не смейтесь, пожалуйста. Возможно, этого и не было. Но я сам, лично, знаю другую жилищную историю, и она и правдива и на порядок круче. Впрочем, об этом в другой раз. Я просто хотел сказать, какие надежды возникли у меня при виде этого старика.

В тот пасмурный зимний день на пятачке у Рижского вокзала толклись три десятка претендентов. Квартировладельцы подходили редко, еще реже уводили с собой кого-либо из страдальцев. Старик –  он действительно был очень, очень стар – двигался вокруг толпы кругами, так, что не было ясно, что ему вообще здесь нужно. Но, на всякий случай, я решил стариком поинтересоваться поближе и пересек его на орбите.

“Да,”  – сказал старик, отвечая слабым голосом на мои вопросы – сдаю, у меня двухкомнатная в Медведково, хочу сорок рублей.” Я не мог поверить своему счастью и, оттесняя старика подальше от толпы, спросил, когда можно посмотреть.  “Можно сейчас, “  –   сказал он,  –  “но я отсюда езжу домой только на такси.”

Мне бы спросить себя, а лучше его; почему это он регулярно ездит с толкучки домой. Казалось бы, у него вариант –  только скажи кому –  с руками оторвут. Но от предвкушения удачи человек глупеет. Мне даже не было жалко двух рублей на такси.

В дороге выяснилось, что Павлу Флориановичу девяносто пять лет, в свое время он работал главным кремлевским садовником, видел сблизи многих вождей, включая Сталина и Мао. Квартиру в Медведково он получил, разъехавшись с сыном, который тоже уже пенсионер. За разговорами доехали быстро.

Дом был обычной панельной девятиэтажкой. Квартира на втором этаже тоже не выделялась. Но вот то, что было внутри, впечатление производило ошеломляющее. Исключая музеи, я такой мебели не видел никогда. Особенно меня поразила чудовищного размера кровать, инкрустированная перламутром. “Вот здесь вы и будете спать,” –   сказал Павел Флорианович. “Она ведь, наверное, тысяч пять стоит,”  –  мое зажатое воображение не позволило назвать цифру выше. “Эта кровать стоит восемнадцать тысяч,” –  поправил меня хозяин.  –  “Красное дерево, фирма Бостанжогло. Она поставляла мебель для императорского двора.”

Да ладно, кровать. В другой комнате на старинном пиано стояли небольшие фигурки. Я подошел и обалдел; это было что-то никогда ранее мною не виданное, но воспринимающееся как откровение. Явно металл, но очень старый, весь в благородной патине. Люди, животные, сюжетные композиции, иногда в намеренно искаженных пропорциях. Я испросил разрешения и стал ласкать фигурки в руках. От них веяло мудростью, покоем и непривычным взглядом на жизнь.

-  Это китайская бронза первого тысячелетия. Из Эрмитажа.
-  Как из Эрмитажа? - не понял я. Разве такое возможно, иметь что-нибудь дома из Эрмитажа?
-  В двадцатые годы они многое продавали. А я покупал.

Нет, я не снял квартиру Павла Флориановича. Да о квартире и речи не шло. Выяснилось, что сдает он только маленькую комнату, а в большей собирается жить с женой. И в обязанности жильцов входит уборка всей квартиры, особенно, вы знаете, ванной и туалета, там, вы знаете, бывает грязно... Я обещал Павлу Флориановичу позвонить и выкинул бумжку с номером его телефона на лестнице.

Но фигурки мне в душу запали. И оказавшись десятилетия спустя на Востоке, я зачастил по блошиным рынкам. Уже скоро у меня появились первая кадильница для сжигания благовоний и приземистый бык с мальчиком на спине. Со временем, счет моим латунным и бронзовым игрушкам пошел на десятки. Нет, они не были изготовлены тысячу с лишним лет назад для верховной китайской знати, как фигурки, виданные когда-то у Павла Флориановича. Но это были, в основном, честные вещи, произведенные на потребу местных, а не туристов. Они ранее стояли в чьих-то домах, и люди воспринимали их как естественную часть интерьера.

Больше двадцати лет игрушки мне грели душу. Я расставлял курильницы, а у меня их было уже семь, на столе и зажигал в них благовония. Хотя никогда не получалось поддерживать тление во всех одновременно, в квартире пахло как в буддистском храме. Брозовый лев –  он же собака Будды – в зеленой патине, когда дружил, а когда и враждовал с тем, что был в патине черной.  Худенькие крестьяне с разномастными орудиями труда в руках окружали чугунную ладью на ножках с еле различимыми следами позолоты по краю. Когда-то в этой ладье выращивал бонсаи богатый человек. Я тоже попробовал, но у меня плохо получилось.

Те же фигурки, возраст которых казался мне подозрительным, я закапывал на даче. Год или два во влажной почве помогали их заметно состарить. Кого я обманывал? Себя, конечно.  Но не обманывал, а, как бы, успокаивал; возможно эта игрушка и новодел, но у нее теперь есть история, и я помогаю ее творить. Пусть будет с остальными, достойная среди достойных.

И, вот, все кончилось так внезапно. Мне как раз подарили очередную курильницу, объективно лучшую из все, что у меня до сих пор были. Я произносил многократные спасибо, старательно выражал чертами лица глубокую благодарность. Только вот женшина, вручившая ее мне, очень хорошо меня знала. “Не понравилась,” –  сказала она утвердительно – “странно, мне казалось, что она неплоха.” “Извини,” – сказал я, – “перегорел. Может быть это пройдет.”  Ну что я мог сделать, если игрушки неожиданно потеряли душу и стояли на полках кусками грубого холодного металла.

Я теперь собираю ножики. Вижу в них какую-то хищную красоту. С некоторыми не расстаюсь – таскаю в кармане, чтобы в любой момент мог ощутить под рукой их теплую ладность. Ладно, понимаю, что смешон –  игра в ножички – это, скорее, для мальчишек, но ведь я не обязан ни перед кем отчитываться. И тут я вспоминаю Джона.

Я был у него в гостях пару раз. В его доме две специальные комнатки с полу до потолка уставлены стелажами. На полках огнестрельное оружие – три сотни стволов самых разных производителей. Есть и русские; ППШ, Макаров, Стечкин, Дегтярев, различные Калаши. Есть специальные; одно ружьецо, к примеру, стреляет латунными пулями размером с хорошую сливу и предназначается для вышибания замков из дверей. Короче, коллекция –  каждому мужику на зависть. Но поразило меня другое. В доме тогда было человек двадцать гостей, но Джон ходил по нему с маленьким, но полностью заряженным пистолетом в кармане брюк. “Если кто вдруг на нас нападет,” –  сказал он мне, –  “ему не поздоровится.”

Вот я и говорю; странные люди эти коллекционеры. На голову ущербные.