Крестный ход

Прочёл исповедь я человека (умершего... но ожившего https://vk.com/wall-93475681_730786).
Много чувств и мыслей в голове взродилось. Противоречий, размышлений разных... Голова — что шар надулась, всё смешалось в нёй. Подумать есть о чём.
Решил оставить... когда и возвратиться чтоб.

Когда смерть, или несчастье, когда беда стучится в дверь непрошено, нежданно, кого я знаю, да и сам порой, стал тайной мыслью к богу обращаться. Всё чаще.

— Почему, —  вопрос. И отвечаю сам себе — не знаю.

Не атеист. И крестик снял давно. Хотя для церкви делал то, что хорошо умел, из дерева иконостасы резал. Молился. Причащался. На исповедь ходил. Но... потом однажды, час в том мой наступил, наверно: врата закрылись без причин. На много лет и долгие года, хотя последних менее числом. А теперь вот вновь при виде лика с нимбом золотым, душа плывёт к нему теченьем тихим, а когда и сладким сном. Всё чаще видеть стал те лица, что на жаре несносной летом, или завьюженной зимой идут не стройною толпой к святым мощам обрести мирской покой в душе, про сердце постоянно помня.

Нелегко, и тяжко им. А деточки, что рядом с ними: улыбаются, смеются, босые ноженьки туда-сюда снуют и голоса, что птицы райские поют! Что тогда про мам и пап, дедов и бабушек, и молодёжи среди них говорить? Живые все они, и светом солнца радостью пылают, озаряют мир кругом и не понятное чувство вживляют.

Не забыть мне никогда, перед Новосибирском ехал я тогда.

Дождь ливнем льёт, асфальт плывёт от солнца. Палатку, чтобы спрятаться, разбил на травке сбоку у дороги. И через дверь, раскрытой молнией стальной, вижу: крестный ход идёт. Старушки впереди несут Спасителя и матерь Божию его. В окладах, рушниками по бокам укрыты те. Поодаль чуть — хор певцов. Мужчины, женщины и дети, на распев поют многоголосьем. Их песнопения сродни лесному пению: лес и ручеёк, с чистейшею водой, в которой голубое небо ясным глазом смотрит, без зла, а чистой добротой ласкает плоть; порхание крылов пернатых в дружбе с лёгким ветерком на сердце святой радостью ложатся. Дождь смывает всю грязь с мирской одежды их, а что под ней — сверкает яркою зарёй. И слышен шаг навстречу мне — кого? или чего? Не понял я вначале. А когда промокшая насквозь девчушка, босыми ножками прошла ко мне, перебежав дорогу скоро, и глазоньки её под чёрными бровями светились золотом, не тем холодным, что на куполах вверху блестят, увидел я в её протянутых ручонках ангела. Летел он на крылах, нёс благодать не объяснимую, но зримую: «Дедушка, прими просвирочки кусочек, на счастье, радость и любовь о нас». И — убежала лёгко, словно пташка упорхнула из раскрытых рук.

Долго я смотрел вослед тем людям, шедшим ко своей частице счастья, что в ковчеге косточкой лежит святого старца почитаемого, сравнив их с измождёнными, уставшими бурлаками на волжских берегах, тянувшим лямку своей веры, что дана одному ему. Не лёгок путь их. И тяжЁл и тЯжел! Но сколько радости не объяснимой в том подвиге их мирском! Идут. Мозоли на ногах. Жара съедает тело. Дождь омывает с головы до ног, нет ниточки сухой. Старик безногий на костыле за ними поспешает, стуча источенной култышкой по асфальту. Совсем молоденькая мама в слинге–шарфе несёт ребёночка своего «лицом к миру», прикладывая к своей груди. Не плачет тот, наверно, понимает: нелегко ей, помолчать, значит надо. Далеко вперёд убежали дети, потом вернулись, разнося глоток воды, кто хочет освежить свой шаг. А батюшка, в одеянии чёрном, кропилом окропляет из чаши венчиком всех проходящих мимо в то мгновение, и каждому своё слово нужное раздаёт. А над головой — ореол золотой. Светит он. Зовёт на подвиг.
Не понять нам какой он!

Ушли. За горизонтом скрылся крестный ход. «127 нас», — сказал отец, когда я побеседовать с ним захотел, догнал и благословение попросил.