Коломенский комиссионер

КОЛОМЕНСКИЙ КОМИССИОНЕР

Содержание
«Петрозлат»
Пролог
Мои университеты
«Три источника и три составные части марксизма»
Школьная тетрадь
Улица Декабристов
Кикимора
«Маркиза»
Его величество бас
«Поставщик двора»
Кладоискатели
«Остров сокровищ»
Не-эпилог

   Новодеревенской улицы в Москве, на которой прожил первые шесть лет жизни, давно не существует. Мощенная булыжником, с пыльными тропами взамен тротуаров, она тянулась параллельно шоссе Энтузиастов от Проломной улицы до Курской Канавы; вся длина – метров триста. Вдоль мостовой, на некотором отдалении друг от друга, стояли деревянные дома. Наш – покосившийся и почерневший – один из древних, его расселили первым весной пятьдесят восьмого года.

   На второй этаж дома, где находилась наша квартира, вела крутая лестница, она ныла и скрипела под жильцами и, казалось, в любой момент была готова обрушиться. Вход с лестничной площадки вел прямо на кухню, где стояли печь, кухонные столы, висели посудные полки, укрытые занавесками, громоздилась газовая плита с чугунными крыльями. Дом газифицировали перед Всемирным фестивалем молодежи и студентов, до этого готовили на керосинках, еще раньше – на печи.

   Из кухни три двери преграждали путь в три изолированные комнаты. В угловой жили мы: отец – Федор Николаевич, мать – Александра Петровна, два старших брата и я. Слева от нас – важный торговый работник с семьей, справа – мамин брат, Василий Петрович Коротеев, с женой и двумя детьми. В трехкомнатной квартире площадью чуть более сорока квадратных метров обитало четырнадцать человек.

   Зимой двери комнат не закрывали, единственная на кухне печь обогревала всех. Водопровода не было, воду носили ведрами из колонки, стирали в корыте на кухне, сушили во дворе. Мыться ходили в баню к Рогожской заставе.

   Напротив входа в квартиру – дверь в отхожее место. Пристроенное к дому со стороны двора, дощатое и холодное, зимой оно промерзало, а с наступлением тепла наполняло округу зловонным ароматом. Тогда приезжала ассенизаторская машина и откачивала содержимое выгребной ямы. Огрехи золотарей дворник в грязном фартуке засыпал хлоркой.

   Еще с лестничной площадки можно было попасть в чулан, вход туда мне был заказан. Когда, увязавшись за мамой, попал в него впервые, то увидел сундук, несколько пар стоптанных сапог, валенки, побитые молью, одежду на гвоздях, обломки мебели, прогоревшую эмалированную посуду и многое другое в пыли и паутине. Свет в чулан проникал через щели в стене и дыры в крыше, косые лучи линиями пронзали таинственную тьму. Мама тронула что-то, и пылинки взмыли вверх. Незаметные в темноте, в полосках света они клубились и переливались, не хотели оседать.

   Со временем я в чулане освоился, исследовав его, отыскал много интересного: офицерский планшет из свиной кожи, женские часы на замусоленном ремешке в кармане ветхого пальто, громкоговоритель в виде бумажной тарелки в сундуке под юбками и кофтами, пропахшими нафталином. Мне показалась, что железяка в центре «тарелки» магнитит, и я принялся выкорчёвывать ее для фокуса, которому научил меня брат Владимир. Однажды он высыпал на стол канцелярские скрепки и принялся совершать над ними таинственные пассы. Некоторое время скрепки лежали спокойно, но он произнес заклинание, они вздрогнули, напряглись и поползли за его рукой вправо, влево, вперед, назад. Я таращил глаза, пораженный зрелищем. Брат недолго мучил меня и открыл секрет, под столом в свободной руке он держал магнит, которым водил по исподу столешницы. Магнит, естественно, он мне не дал, поэтому находке обрадовался.

   На некоторое время чулан стал местом моих игр, я увлеченно перебирал инструмент (отец хранил его в деревянном сундучке), сооружал из обломков стульев кабину самолета и с кастрюлей на голове, сверяясь по карте в планшете, отправлялся бомбить фашистские позиции. Игры в чулане мама не поощряла, выволакивала оттуда в паутине и пыли, с разодранной штаниной, а то и пораненной о гвоздь коленкой или рукой, бывало, наказывала.

   В институте на лекциях по марксистко-ленинской философии нам объясняли: жизнь развивается по спирали, все повторяется, но на более высоком уровне. Если верить этой теории, то виток спирали, начатый в пятьдесят седьмом году в чулане на Новодеревенской улице, благополучно вернулся в исходную точку через сорок один год. Произошло это в семистах километрах севернее, на берегах Невы, в доме на улице Декабристов, где в 1998 году мы с братом Владимиром открыли комиссионный магазин. Мой чулан сегодня – это каморка, заваленная старыми, порой ненужными вещами. Ее удалось выкроить при перепланировке мастерской по ремонту холодильников. Здесь так же темно и тесно, солнечные лучи заменяет настольная лампа. Пыли много, но ее не видно, она не взлетает и не клубится, когда беру или перекладываю что-то. Нет сундука, дырявых кастрюль и изношенной одежды. Есть канцелярский стол с компьютером, стеллажи с книгами. Продавцы важно именуют его кабинетом. Здесь в разное время я принимал Ивана Сотникова, Владислава Афоничева, Александра Флоренского, Владимира Шинкарева и Владимира Яшке. Здесь написана книга «Записки барыги».

   После ее выхода чаще всего мне задавали вопросы: почему уехал из Москвы, как оказался в Ленинграде и будет ли продолжение. Под последним подразумевалось не жизнеописание художников ленинградского андеграунда, а литературная деятельность. Не скрою, желание писать было, даже набросал несколько главок, но работа шла ни шатко ни валко: несколько дней активности сменялись месяцами «простоя». Отсутствовала идея, способная объединить разрозненные обрывки чувств и мыслей. Пока размышлял, в газете «Невское время» вышел репортаж «Продавец прошлого», посвященный магазину. Хлесткое название встряхнуло, указало вектор движения.
Для автора газетной статьи прошлое материально: «пупсы, бабушкины вазочки, дедушкины портсигары». Однако прошлое – не только предметы быта, но и люди, которым они принадлежали, образ жизни этих людей, события в стране и мире. Такое прошлое в комиссионном магазине не купишь – только в книжном.

   В отличие от других авторов, мне не надо ничего придумывать: ни имен, ни событий. На моей совести подборка фактов и искренность изложения, ограниченная правилами: одно, как у врача, – не навреди, другое, как у воспитателя, – не обидь.

11 октября 2017 года

«ПЕТРОЗЛАТ»

   Нас у отца с матерью было, как в сказке, три сына: старший – Валентин, средний – Владимир и я – младший. Валентин, или Валюша, как его называли в семье, старше меня на десять лет, Владимир почти на восемь, он родился 4 октября 1944 года, как все мы – в Москве. Вспоминая тот день, мама рассказывала:
– Лежу в палате, слышу – в коридоре шум, беготня. Потом все стихло, и вдруг шаги, идет много людей – делегация. Подходят к палате, дверь распахивается, входят главврач, акушерки и среди них Володька Закурдяев – зять. Он с сестрой Евдокией до войны жил, она от него Юрку родила. На Володьке новенькая флотская форма, халат на плечах, а на руках ребенок. «Кто тут Вахромеева?» – спрашивает главврач. Все показывают на меня. А Володька меня прежде узнал, подходит и говорит: «Смотри, Саня, какого богатыря родила!». Поднимает ребенка, халат распахивается, а на груди Звезда Героя Советского Союза.

   Вполне вероятно, что посещение свояченицы главным старшиной отдельного батальона морской пехоты Черноморского флота, участником Керченско-Эльтигенской десантной операции Владимиром Петровичем Закурдяевым повлияло на выбор имени новорожденного – мальчика назвали Владимиром. Возможно и совпадение, имя было популярно.

   С 1980 года Владимир Федорович проживает в Ленинграде, трудится в производственном объединении «Сокол», многочисленные цеха и мастерские которого занимались ремонтом сложнобытовой техники, оказанием бытовых услуг населению. Энергичный и деловой, он начинал с механика по ремонту холодильников, стал мастером, начальником цеха, дошел до заместителя генерального директора объединения.

   В декабре 1991 года в Беловежской пуще подписали приговор Советскому Союзу. Грандиозная конструкция, десятки лет возводимая трудом сотен миллионов советских граждан, рухнула. Следом стали падать и рассыпаться рожденные плановой экономикой объединения, рваться производственные связи: процесс небыстрый, но неизбежный. На государственных предприятиях буйно расцвели всевозможные ТОО, АО, АОЗТ и принялись высасывать соки из еще живого организма. Начался дележ общенародной собственности. Не избежал злой участи и «Сокол».

   У Владимира к тому времени сложились доверительные отношения с руководством Златоустовского завода холодильников «Полюс». В ноябре 1991 года он инициирует и создает товарищество с ограниченной ответственностью «Петрозлат». Звонкое название родилось из сочетания прежнего наименования города – Петроград и Златоуста. «Петрозлат» стал официальным представителем завода в Северно-Западном регионе, осуществлял продажу, гарантийный и послегарантийный ремонт холодильников. Вскоре Владимир привлекает к сотрудничеству Смоленский завод, выпускавший холодильники «Смоленск».

   В состав «Петрозлата» входили две мастерские бывшего ЛПО «Сокол»: одна на улице Декабристов, другая в Пушкине – и торговый центр на шоссе Революции. Общее число работающих – свыше семидесяти человек.

   В то время, когда Владимир совершал свое восхождение, я трудился в Москве, в Министерстве строительного, дорожного и коммунального машиностроения, отвечал за производство и распределение металлургических заготовок.
Административная реформа, начатая в конце восьмидесятых, проходила болезненно и сопровождалась массовыми увольнениями. Меня они не коснулись. Из упраздненного Минстройдормаша, сохранив должность, я плавно перетек в Минтяжмаш, из Минтяжмаша – в концерн.

   Интерес к внешнеэкономической деятельности возник у меня после того, как мы с сослуживцем Вячеславом Авдеевым оказали услугу финской строительной компании в ее продвижении на рынок независимой Белоруссии. За хлопоты нам заплатили полторы тысячи долларов. Доллар тогда котировался высоко. Моя зарплата в концерне – весьма приличная – составляла три тысячи рублей. Полученный и поделенный гонорар в пересчете на рубли равнялся моему жалованию за два с половиной года!

   Тогда же, с подачи другого приятеля, Игоря Замораева, в гостинице «Националь», хрустя арахисом и прихлебывая чешское пиво, я подписал соглашение с представителем финской фирмы, производящей харвестеры – машины для лесозаготовки, и вступил в переписку с леспромхозами страны на предмет сбыта. Апофеозом стала поставка вагонеточных колес в Южную Африку.

   В Минтяжмаше, помимо металлургических заготовок, мне поручили курировать НПО «ВНИИСМИ» – научно-производственное объединение по механизированному строительному инструменту и отделочным машинам, у меня возникли дружеские отношения с заместителем генерального директора объединения Владимиром Ярмолюком. Минтяжмаш ликвидировали, НПО «ВНИИСМИ», как только подуло сепаратным ветром из Прибалтики, Украины и Северного Кавказа, где располагались основные предприятия, развалилось, а добрые отношения с Ярмолюком уцелели. Как-то он обмолвился о немецкой фирме, заинтересованной в поставке вагонеточных колес для предприятий горнорудной промышленности Южно-Африканской республики. Маркетинговые исследования, проведенные, с его слов, немецкой стороной, показали: объем рынка – огромен, разница в цене между западными и отечественными аналогами значительна. Наварить доллар-другой на колесе – и сафари, октоберфест и дача на Рублевке нам обеспечены. Дело за малым – организовать производство. Технические возможности заводов в стране я знал, был знаком со многими руководителями, подобные задачки решал в два действия: посмотрел, позвонил.

   Ярмолюк свел меня с представителем немецкой фирмы. Взгляда на чертеж было достаточно, чтобы определить круг предприятий, способных справиться с работой. Распределили обязанности: я размещаю заказ, Ярмолюк решает технические проблемы, немецкая сторона обеспечивает экспорт и сбыт. На африканский рынок решили выкатить два колеса – литое и штампованное. Не желая отдаляться от Москвы, договорился изготовить опытный образец литого колеса на рязанском заводе «Центролит», штампованного – на Ступинском металлургическом комбинате. Предложение продавать заготовки за валюту металлурги встретили с восторгом, вскоре готовые образцы на автомобиле Ярмолюка доставили в «Шереметьево», откуда они улетели на «черный континент».

   Пока ждал ответ из Южной Африки, по просьбе мамы – ее волновали жилищные условия, в которых после развода оказался брат, – съездил на недельку к нему.
Поезда из Москвы уходили вечером, приходили рано утром. С вокзала Володя повез меня на Ириновский проспект, где располагался офис «Петрозлата», познакомил с начальниками мастерских и главным бухгалтером фирмы Ириной Казаковой.

   Бизнес «Петрозлата», как и большинства частных предприятий того времени, строился по классической схеме: деньги – товар – деньги. Оказываемая населению услуга по ремонту холодильников контролю не поддавалась, учитывалось лишь движение запасных частей, также подчиненное формуле Маркса. Основной доход поступал от продажи холодильников «Полюс».

   Как-то за ужином, узнав о наличии у меня свободных средств, Володя предложил поучаствовать в его бизнесе: приобрести несколько холодильников по оптовой цене, продать по коммерческой. Объявленная свобода предпринимательства породила в стране коммерческую торговлю, коммерческие магазины отличались от государственных некоторой наполненностью. Я принял предложение, вложенные деньги вернулись через неделю, принеся доход тридцать процентов. Понятно, с его стороны это был реверанс. В действительности денежные средства оборачивались за два-два с половиной месяца. Собственным капиталом «Петрозлат» не располагал, пользовался кредитом банка. На рассмотрение заявки уходило до десяти дней, на перечисление средств – четыре недели. Задержка в отгрузке, время в пути и розничная торговля – еще столько же.

   Ремонт холодильников меня не интересовал, как и холодильники «Смоленск», доход от которых был невелик. А как увеличить прибыль от продаж «Полюса», было очевидно: следовало отказаться от безналичных платежей, минимизировать время на отправку и прием холодильников и от розничных продаж перейти к мелкому опту. Несколько вечеров мы вырабатывали стратегию действий.

   Тем временем пришел ответ из Южной Африки, и я заспешил в Москву.
Африканцы одобрили образцы, но выставили ряд технических требований; они касались химического состава металла, его структуры и качества формовочных смесей. Литейщики в советское время привыкли гнать план в тоннах, от объема зависели заработная плата и премии, к штучному производству не были готовы.
Со штампованным колесом дело обстояло проще, но нас попросили сосредоточиться на литом, заказав опытную партию. Из Германии примчался фирмач, и мы покатили в Рязань согласовывать условия поставки.
«Мерседес» на широких шинах взял с места так, что меня вдавило в сиденье – ощущение, будто прижался к женщине. Не успев избавиться от наваждения, проскочили МКАД и вылетели на Рязанку. Водители попутных «Жигулей» и «Волг», заметив в зеркале заднего вида летящие на них огни иномарки, принимали вправо, самосвалы и грузовики чуть не скатывались на обочину. «Мерседес» да еще с немецкими номерами на российских дорогах – редкость, два или три раза полосатый жезл мелькал перед лобовым стеклом. Сотрудники ГАИ с любопытством рассматривали автомобиль, недоуменно – не шпионы ли – крутили права и свидетельство о регистрации на немецком языке, интересовались: «Кто? Куда? Что за номера? Есть ли разрешение на проезд?».
   – Какое разрешение? – кипятился Ярмолюк. – В Москве никаких разрешений не спрашивают. Россия – свободная страна.
   – Это в Москве вы можете ездить, как хотите, а по области обязаны иметь разрешение.

   Я сидел на заднем сидении, как бубновый валет, Ярмолюк просил мое министерское удостоверение и тыкал им в нос, те оторопело заглядывали в салон, сличали фотографию на документе с оригиналом и отпускали.
Возвращались затемно, в салоне, заполненном голосом Майкла Джексона, витало предчувствие «сладкой жизни».

   Через пару дней мы с женой принимали чету Ярмолюков и немецкого гостя у себя. Оксана наготовила закусок и натушила мяса, пили за рязанских литейщиков, южноафриканских старателей и российско-германскую дружбу.
Решение технических вопросов – прерогатива Ярмолюка, не думая надзирать за ним, я возвратился к брату.

   Дела «Петрозлата» шли прекрасно: холодильники поступали, по городской ретрансляционной сети звучала реклама, зафрактованный в автохозяйстве грузовик развозил их по адресам. В мастерских на улице Декабристов и в Пушкине трезвонили телефоны, услугой платного ремонта был охвачен весь город. Недостатка в средствах брат не испытывал, перемещался по городу на автомобиле с водителем, обеды и ужины в ресторане стали нормой. Между закусками и горячим решили: следующий вагон холодильников приобретаем за наличные деньги. Через пару дней с банкнотами в сумке выехали в Златоуст, где Володя представил меня руководству завода.
Оплата наличными законами Российской Федерации не возбранялась, дивиденды, выплаченные директору и его заместителям как учредителям «Петрозлата», возымели действие; заверения об отправке холодильников в наш адрес без проволочек получили на всех уровнях.

   С концерном пришлось распрощаться. Некоторое время пребывал на распутье: с одной стороны – лесорубы, не имеющие ни цента, кропотливая работа по доведению колеса до требуемого африканцами качества, с другой – легкие быстрые деньги. Упростили выбор немцы; желание нажиться на перепродаже дешевого металла из России уперлось в недовольство американских компаний, доминирующих на африканском рынке. Задний ход потомки Фридриха Великого не дали, но энтузиазм поутих, и я легко переключился на торговлю холодильниками, став активным членом «Петрозлата». Мой график выглядел следующим образом: с деньгами в поясной сумке-ремне, выезжал в Смоленск, где оплачивал холодильники – торговый центр на шоссе Революции не должен был пустовать. Из Смоленска – в Москву и на Казанский вокзал. Купить билет на вечерний поезд до Златоуста можно было только у спекулянтов по двойной, а то и тройной цене. Две ночи – и я на Южном Урале. Здесь то же, что в Смоленске: завод, касса, деньги. Повидав приятелей, вечером отправлялся обратно. Через две недели Володя извещал: «Холодильники прибыли», и я спешил в Северную столицу, где наладил сбыт. Коммерческие магазины города, приватизированные универмаги в Тосно, в Пушкине и Петродворце охотно покупали по пять-десять штук, вывозили своим автотранспортом. Вагон холодильников – восемьдесят четыре штуки – расходился за день-два. Набивал поясную сумку деньгами – и на вокзал. Шесть ночей в поезде – две недели в Москве, шесть ночей в поезде – две недели в Москве. Под стук колес и шелест купюр до меня доходил шум митингующих на Манежной площади и обвинительные речи противоборствующих сторон. От пересчета банкнот отвлекся однажды, услышав звон разбитого стекла Останкинского телецентра и выстрелы по Белому дому. Когда дым рассеялся и стало ясно, что опасности нет, продолжил считать. Нам было не до политики, мы делали деньги.

   «Кому война, а кому мать родна» – это об инфляции, она была на нашей стороне. Отпускная цена завода в день оплаты составляла, например, двадцать тысяч рублей, она же в день поступления холодильников на склад «Петрозлата» могла достигать уже сорока, оптовикам отдавали за шестьдесят. Помимо того, инфляция подогревала спрос: в страхе потерять заработанное горожане сгребали с прилавков нужное и ненужное. Новенький холодильник – отличное вложение.

   Прибыль конвертировали в доллары, которые, где бы ни лежали, в рублевом эквиваленте продолжали расти. За 1993 год курс американской валюты вырос в три раза! Наличных в городе – не сыскать. Пришлось завести знакомства с кассирами обменных пунктов и стимулировать их подарками. Несколько раз выезжал за валютой в Москву. Деньги на себе перевозили многие, охотники за ними не переводились, и мы обзавелись газовым оружием, свободно продаваемом в Апраксином дворе. Слава Богу, применять не пришлось.

   В результате отказа от банковского кредита и его обслуживания, сокращения складских расходов, издержек на транспорт и прочего за полтора года нам удалось увеличить первоначальный капитал в семь раз. Мама была довольна. Володя обзавелся трехкомнатной квартирой, заказал дизайнерский проект, установил импортную сантехнику и итальянскую мебель. Я складывал деньги на валютный счет банка «Национальный кредит». Свободные средства инвестировали в строительство жилого дома в районе озера Долгое.

   Не забывали и родственников. В девяносто втором году зарегистрировали в Москве фирму «Братья Вахромеевы». Мне удалось заключить договор с «Росхозторгом» Архангельска и Петрозаводска и, получив предоплату, поставить на север несколько вагонов холодильников. Почти треть дохода государство изымало в виде налога на добавленную стоимость, оставшуюся часть пускал на зарплату, иных затрат (кроме моих командировочных) фирма не несла. Мама, мамина сестра, старшая сноха, двоюродный брат числились в ней уборщицами, диспетчерами, переводчиками. В тяжелые времена безработицы, когда выплата пенсий задерживалась, а долг по зарплате достигал семи-восьми месяцев, росчерк в платежной ведомости «Братьев Вахромеевых» обеспечивал им сносную жизнь.

   Не обижали и себя. Одевались модно, питались вкусно. Усталость выпаривали в бане, затекшие от лежания на полках вагона тела разминали массажисты. Когда Володя захотел иметь микроавтобус, смотался в Ульяновск и обменял сорок штук холодильников на УАЗ – в народе «буханку», других в стране не производили. На нем в поиске грибов колесили по Карельскому перешейку, ездили на Финский залив ловить рыбу. Расставались с братом редко, когда случалось, общались по сотовой связи, заплатив за тяжелые, как кирпичи, телефоны кругленькую сумму. Ввели в обычай шумное празднование маминого дня рождения. Я фиксировал событие на видеокамеру, в продаже они практически не встречались. Финансово поддерживали старшего брата.
Валентин Федорович участия в бизнесе не принимал, оставаясь преданным предприятию, на которое пришел, демобилизовавшись из армии. После смерти отца к его имени добавилось звание – старшой. Мама не скрывала радости, когда ее сыновья сходились вместе. Держа за спиной привезенные нами доллары, она спрашивала Валюшу: «В какой руке выбираешь?». И всякий раз, какую бы руку он ни указал, деньги оказывались у него.

   Все закончилось в середине девяносто четвертого года, зазнавшийся доллар приструнили и ввели в «коридор», инфляция поутихла, ажиотажный спрос упал. На рынке появилась импортная техника и стала вытеснять отечественные марки. Завод в Златоусте, не уделявший внимание качеству и совершенствованию своей продукции, доживал последние дни. Удержаться на плаву, получая доход только от продажи холодильников «Смоленск» и платного ремонта, «Петрозлат» не мог. После некоторых раздумий торговый центр на шоссе Революции, куда к тому времени перебрался офис «Петрозлата», перепрофилировали под торговлю продуктами. Продовольственный магазин открыли 24 августа 1994 года.

   Наполнить полки крупами, макаронными изделиями, чаем и конфетами при наличии сотен мелкооптовых фирм и фирмочек, дело нехитрое. Сложнее добыть сахарный песок, растительное масло, майонез. В поисках дефицитных продуктов УАЗ исколесил весь город. А заполучить в поставщики единственный на тот момент мясоперерабатывающий комбинат «Самсон» казалось нереально. Отдел сбыта мясного гиганта смотрел на мелких потребителей, как судья Израиля на филистимлян. Но нам повезло, один из экспедиторов жил по соседству и за десять процентов к объему поставки обязался снабжать нас мясной продукцией. В одночасье магазин обрел популярность, колбаса и мясные деликатесы в нем не переводились, за сосисками и карбонатом, окороком и бужениной приходили и приезжали со всей округи.

   Магазин запускали сообща, а запустив, поняли: двоим в нем делать нечего. По обоюдному согласию я покинул «Петрозлат» и возвратился в Москву, где ждала родившаяся в тот год дочь Александра.

   Дела в Москве не было, харвестеры лесорубам предлагали другие, заготовки колес в Южную Африку, если отправлялись, то без моего участия. Но я не унывал, средств на счету хватало на несколько лет безбедной жизни. Осознавая себя состоятельным и успешным, с платежной карточкой «OLBI» в кармане разгуливал по валютным магазинам, приобретая наряды жене и дочери.

   Не знаю, чем бы я занялся, если бы не банковский кризис. Звонок прозвенел в «черный вторник» 11 октября 1994 года, но меня, поскольку деньги хранились в валюте, он не насторожил, наоборот – укрепил в правильности избранной тактики. Банк «Национальный кредит», где хранилась валюта, входил в первую двадцатку банков России, его положение казалось незыблемым. Но летом 1995 года он стал испытывать финансовые трудности, перестал выдавать наличность, валютные магазины прекратили принимать к оплате карту «OLBI». Настал момент, когда с молодой женой и годовалой дочерью я оказался без копейки и без работы. Я приучил их, что жизнь – праздник, фейерверк и танцы, теперь собственноручно притушил свет, оборвал увядшие цветы и выключил музыку. Единственное, на что мог рассчитывать – семьсот долларов, оставленных в свое время Оксане. Она ими не воспользовалась и, видя мое бедственное положение, выложила на стол семь бумажек с портретом Бенджамина Франклина. В ту пору на эти деньги можно было просуществовать полгода, экономя – чуть больше. Никогда не испытывал такого отчаянья, стоя в очереди за продуктами и сознавая, что каждый потраченный цент приближает меня к пропасти, куда вместе со мной могут свалиться жена и ни в чем не повинная дочь. Я «сломал мозг», размышляя: как использовать эти деньги, куда вложить.

   С дефицитом, а вернее, с отсутствием качественной одежды для новорожденных я столкнулся, когда родилась Александра. Челноки, взявшие на себя заботу одеть и обуть страну, везли, волокли и тащили с рынков Турции и Китая баулы и сумки с кожаными куртками, пуховиками, спортивными костюмами, слаксами и джинсами. О крошечных гражданах новой России не думали, им, как встарь подкладывали марлевые подгузники, надевали несоразмерные распашонки, повязывали убогие чепчики и кутали в пеленки блеклых расцветок. Мне – небедному тогда человеку – не во что было нарядить мою девочку. Коммерческий отдел центрального универмага «Детский мир» на площади Дзержинского предлагал состоятельным папам лишь соски разнообразных форм и цветов, вкусно пахнущие игрушки для режущихся зубов, кое-что из детского питания и новомодные впитывающие подгузники по баснословной цене. Некоторое разнообразие наблюдалось в подземном переходе под площадью, где функционировал стихийный рынок. Продавцы детских товаров стояли вдоль стен с костюмчиками, ползунками и шубками. Среди прочего приобрел здесь нарядный чепчик с кружевными оборками, подобного не видел даже в кино.

   – Сшит по старинному образцу, – поведала старушка, попросив за изделие пять тысяч рублей – стоимость пятнадцати литров бензина. Я не поскупился, Сашенька выглядела в нем, как куколка.
Именно его вспомнил, «сидя у разбитого корыта». «А чем черт не шутит, – подумал я, – когда есть нечего?» И отправился в магазин «Ткани», приобрел несколько метров белой материи и кружевной тесьмы, подобной той, что украшала чепчик дочери.

   Шить я не умел. Во втором или третьем классе на уроках труда мы осваивали различного рода стежки, нас учили штопать, пришивать пуговицы, обметывать края носовых платков и даже вышивать крестиком. Навыки пригодились в армии, где два года косыми стежками подшивал к гимнастерке подворотничок. Для изготовления чепчика требовался профессионал. По рекламе в газете нашел швею и с купленной тканью отправился к ней.

   Галина Ивановна Крутова – грузная словоохотливая женщина, поняла меня с полуслова, и уже на следующий день я сдал изготовленные ею образцы в торговый ларек родильного дома при Бауманской больнице. Когда вернулся домой, мама огорошила: «Тебе звонили из родильного дома, просили передать: все продано, вези еще». Сердце задрожало: двенадцать чепчиков за час! Победа!

   Вскоре в магазинах «Ткани» в округе не осталось и метра пригодного материала, а покупатели «Галантерей» возмущались: «Куда делись белые нитки?». Семьсот вверенных мне долларов закрутились, как волчок, прирастая с каждым оборотом на пять-семь процентов. Немного, но это был доход, это было дело, на которое меня вдохновляли сын и дочь (чувство вины перед ними не покидало ни на минуту) и персонажи Джека Лондона, которого сознательно взялся перечитывать. Его герои служили примером жизнестойкости, придавали сил. «Сдюжу, не упаду, выберусь», – убеждал себя, вращаясь быстрее денег. Уже через полгода ларьки в девятнадцати родильных домах Москвы торговали моей продукцией, пять швей-надомниц занимались ее изготовлением, муж Галины Ивановны выполнял обязанности раскройщика. Их квартира на Ткацкой улице у метро «Семеновская» стала своеобразным цехом, сюда из Переславля-Залесского я вез рулоны вышитого полотна и мотки кружевного шитья, сработанного на фабрике «Новый мир», доставлял тонкую, как батист, ткань «Мелодия», которую километрами закупал на «Трехгорной мануфактуре». Мы производили несколько видов чепчиков, косынок, распашонок, крестильные наборы для мальчиков и девочек, уголки и конверты.

   Возможности сбыта через ларьки родильных домов вскоре закончились, созрела необходимость выхода на официальный уровень – торговую сеть «Детский мир». Для этого требовались гигиенический сертификат и сертификат соответствия российским стандартам. Товары подобного фасона и качества в Москве не производили, Центр санитарно-эпидемиологического надзора и Ростест-Москва выдали бумаги с первого предъявления. Теперь на ярлыках изделий стояло название фирмы «Братья Вахромеевы», а самый нарядный чепчик из вышитого полотна с двумя кружевными оборками получил имя дочери – «Сашенька» – и пользовался небывалым спросом.
В разъездах от родильного дома к «Детскому миру», от «Детского мира» к фабрике «Трехгорная мануфактура», в поездках в Переславль-Залесский и Ногинск, где закупал нитки, прошло около двух лет. Я уже думал о расширении бизнеса, аренде швейного ателье на окраине Москвы или в ближайшем Подмосковье, где не так высока арендная плата, о выходе через оптовые базы на всероссийский рынок. С Галиной Ивановной мы разнообразили наш ассортимент, были изготовлены опытные партии из махровой ткани – детские банные полотенца с капюшоном, рукавицы для мытья тела; в разработке находились банные халатики, конструировались трикотажные ползунки с разъемным для смены подгузников низом, трикотажные кофточки и шапочки. Будущее рисовалось в виде швейной фабрики.

   Первой о поездке к брату заговорила мама, она всегда выделяла Володю в ряду своих сыновей. Вот и теперь подошла с известием: «Володя звонил, у него на тебя какие-то планы. Съезди, разберись, если сможешь – помоги». Как ни странно, ее поддержала Оксана. Ее вряд ли интересовали Володины проблемы, скорее – желание пожить собственным домом, вдали от свекрови. Своими разговорами они подтачивали меня с двух сторон, как бобры дерево. Я не устоял и в мае девяносто седьмого года посетил город, где прошло бурное время «накопления первоначального капитала».
«Петрозлат» уже не кипел, как раньше, когда грузовики один за другим подвозили к торговому центру холодильники и грузчики, перетаскивая их, загромождали помещение так, что невозможно было пройти; когда из Подпорожья, Киришей и Сланцев к нему слетались купцы и толпились перед дверью; когда деньги складывались не в карманы, а в обувные коробки. Теперь по торговому центру разгуливали женщины, высматривая нежирную шейку и копченую колбасу, у витрины с конфетами переминались старушки, над ларем с мороженым шептались школьники, мужчины спорили у винного отдела.
Помимо магазина и мастерской на улице Декабристов (в Пушкине развалилась) во владении «Петрозлата» находились бакалейная лавка и два контейнера на Ладожском рынке. Фирма развивалась в сторону торговли продуктами питания.

   Идея создания сети продовольственных магазинов, которую Володя предложил мне, не была оригинальной. Еще недавно в городе функционировал «Холидей», объединивший несколько торговых точек, гремела компания «ОГОГО», обещавшая вкладчикам «Жигули» за две трети цены с отсрочкой получения на три месяца и за полцены с отсрочкой в полгода, действовали магазины компаний «Ньютон» и «Бабилон».

   Предлагаемая братом сеть должна была строиться по территориальному принципу, ее создание поддерживал владелец супермаркета на улице Замшина и хозяйка продовольственного магазина на Большеохтинском проспекте. За счет крупного опта инициаторы намеревались добиться снижения отпускных цен и получать прибыль не столько от цены, сколько с оборота. Так как брат, владелец супермаркета и хозяйка магазина завязли в рутине, требовался кто-то свободный, кто мог разработать концепцию и составить план действий.

   Идея меня всколыхнула: объединить под общим названием несколько магазинов района, унифицировать их внешний вид и набор продуктов – это не швейная мастерская на краю города или в ближайшем Подмосковье, это – размах, перспектива, простор!

   Через полгода я пойму, что начинать сеть надо минимум с десяти-пятнадцати магазинов, затраты по приведению торговых точек к общему знаменателю составят от миллиона до полутора миллионов долларов. Таких денег у инициаторов не было, банки после банкротства «Холидея» к сетям относились скептически, а привлекать средства населения, как это делала компания «ОГОГО», было не подо что. Но осознание этого придет через полгода, в мае же, увлеченной идеей, я возвратился в Москву. Я не планировал «сжигать мосты», избавляться от швейного производства, но родственники, которые могли встать во главе «Братьев Вахромеевых», отказались. Дело пришлось продать. В конце июля девяносто седьмого года на «Жигулях», доверху набитых вещами жены и дочери, выехал из Москвы, в сентябре ко мне присоединилась семья, жить стали на проспекте Косыгина, в съемной квартире.

   Сеть сетью, за нее платить не собирались, а жить на что-то было надо, и Володя уступил мне бакалейную лавку, в которой с его подачи я организовал рыбный магазин, вложив в свежемороженую, соленую и копченую рыбу вырученные от продажи швейного бизнеса деньги. Рыбный магазин – мое второе пришествие в «Петрозлат». Как в девяносто четвертом, заполучив в поставщики комбинат «Самсон», уединившись с братом, дегустировали мясные деликатесы, так и теперь лакомились рыбными, съедая в обед средних размеров кету, или по соленой горбуше, или по паре окуньков горячего копчения.

   Технический дефолт, объявленный правительством в августе девяносто восьмого года, вверг страну в очередной кризис, белоголовый орел вырвался из «валютного коридора» и взлетел, поднявшись за месяц в два раза. Если в начале девяностых инфляция играла на нашей стороне и мы едва поспевали за ней, видя ее со спины, то теперь она выступила против. Ее глаза смотрели на нас злобно и плотоядно, не предвещая ничего хорошего.

   В день объявления дефолта натренированные «черными вторниками» и «понедельниками» граждане смели с полок алкоголь и продукты длительного хранения, следующий день довершил разорение. По опустевшим стеллажам гулял ветер. Поставщики, как один, прекратили отгрузку товара, мы остались с рублями, стоимость которых стремительно уменьшалась. По городу покатилась волна банкротств.

   Но «нет худа без добра», кризис всколыхнул комиссионную торговлю. Резкое обнищание горожан заставило многих прибегнуть к продаже излишков и семейных реликвий. У станций метро, как в начале девяностых, выстроились понурые женщины, на Сенной площади, 6-й линии Васильевского острова, возле Кузнечного, Мальцевского и других рынков возникли стихийные толкучки. Кому было совестно или некогда продавать вещи с рук, несли их в комиссионные магазины и антикварные салоны. Володя еще зимой договорился освободить в мастерской на улице Декабристов зал, где 7 апреля 1998 года открылся комиссионный магазин «Петрозлата».

ПРОЛОГ

   Мастерская по ремонту холодильников, которой руководил Александр Иванович Шефтель, занимала цокольный этаж жилого дома на углу улицы Декабристов и улицы Писарева, существовала с советских времен и состояла из двух помещений, разделенных подъездом.

   Преимущественным правом получения в собственность государственного имущества в ходе начавшейся в России приватизации пользовались трудовые коллективы, владеющие им на момент распада Советского Союза. Министерство, где я трудился, могло приватизировать разве что канцелярские столы, кресла и телефонные аппараты, здание принадлежало другой организации. А вот трудовой коллектив мастерской был вправе претендовать не только на имущество: технической инвентарь, запасные части и инструмент, но и на помещение – более двухсот тридцати квадратных метров. «Петрозлат», несмотря на то что мастерская являлась его структурным подразделением, не мог заполучить в собственность ни гаечный ключ, ни табурет, ни сантиметра площади.

   Приватизация имущества мастерской прошла успешно, трудовой коллектив делегировал Шефтелю свои права, и он выиграл конкурс. По результатам конкурса Адмиралтейское агентство Комитета по управлению городским имуществом в августе девяносто второго года заключило с «Петрозлатом» договор на аренду мастерской сроком «до приватизации», которая по закону должна была произойти в ближайшие полгода-год, назначило арендную плату. Выкупить помещение мог только Шефтель, сумма выкупа – арендная плата за три года.

   Адмиралтейское агентство КУГИ, как, впрочем, все агентства города, напоминало в те дни Смольный в ночь Октябрьского переворота. В коридоре – сутолока, толчея, сотни стоящих, сидящих и протискивающихся мужчин и женщин. Наибольшая плотность – у дверей кабинетов, за дверьми не лучше, инспектора скрыты за спинами просителей, на столах и подоконниках небоскребы бумаг, шкафы разбухли от папок. Телефоны трещат, пишущие машинки стучат, галдеж, шум – не продохнуть. Немудрено, что в этой неразберихе договор на аренду мастерской запропастился: положили не в тот шкаф, сунули не на ту полку, в КУГИ о нем забыли. Не вспоминал его и Шефтель. Володя убеждал его выкупить помещение, предлагал для выкупа деньги, но Александра Ивановича и трудовой коллектив все устраивало. «Зачем, когда и так хорошо? Выкупишь, а через год отнимут», – отговаривались они, продолжая пользоваться помещением даром, инфляция обглодала арендную плату до косточек.

   Двести тридцать метров для ведения бизнеса Шефтелю было многовато. Для склада запасных частей достаточно тридцати-сорока, столько же для диспетчерской и кабинета, остальные площади «гуляли»; механики хранили здесь резину и колесные диски, складировали демонтированные с холодильников компрессоры и испарители; вдоль стен громоздились ненужные верстаки и металлические шкафы для одежды.
Мое второе пришествие в «Петрозлат» и неудача с сетью побудили брата договориться с Шефтелем, тот освободил в мастерской зал, именуемый «класс», где в советское время проходило обучение механиков, и передал его для организации торговли. Володя начал ремонт, не предполагая, как помещение будет использоваться. Ясно было одно: оно готовилось под меня. Новое место – новый вид деятельности, и развивать его мне.

   В то время эта часть улицы Декабристов была еще не обжита, не освоена предпринимательской инициативой. На участке между улицей Писарева и Английским проспектом функционировали сапожная будка, где изредка появлялся кособокий цыган Василий, сквернослов и бабник, мастерская Шефтеля и скобяная, когда-то керосиновая лавка, ее держал Ашот Саркисян. На противоположной стороне доживала век «Домовая кухня», работали магазины «Рыба», «Продукты», «Булочная» и «Молоко»; в «Доме сказки» торговали галантереей и хозяйственными товарами. Открывать в «классе» продовольственный магазин, на чем специализировался «Петрозлат», было нецелесообразно. Мы всерьез рассматривали устройство здесь парикмахерской, магазина запасных частей для автомобилей или товаров марки «Довгань» – был такой человек-бренд, думали о предметах старины.

   То, что город набит антиквариатом, как пещера Али-Бабы сокровищами, было известно. Колеся в начале девяностых по стране, наблюдал припаркованные у Ленинградского вокзала в Москве легковые автомобили и в них – молодых людей в спортивных костюмах. Лобовые стекла машин пестрели табличками «Куплю золото, серебро», «Куплю фарфор, бронзу», «Куплю картины». Милиция припаркованный на тротуаре транспорт не замечала, парней не трогала. Подобных скупок на колесах ни у Ярославского, ни у Казанского вокзала не наблюдалось. Вещи из города везли в Москву, а почему бы не организовать такой прием на месте?

   Миша, владелец салона «Юсуповский садик» на Садовой улице, когда мы поделились с ним своими соображениями, озадачил: «Опоздали! Открываться надо было раньше. Сейчас не то. Волна схлынула, предметов нет. Откройте лучше комиссионный».
Мы изучили вопрос. В пользу Мишиного совета оказались налоги: комиссионная торговля тогда признавалась социально значимым видом деятельности, ставка налога была на порядок ниже; не требовалась и лицензия, обязательная для антиквариата. Расходов, кроме как на торговое оборудование, никаких: одни принесут, другие унесут, стриги процент и складывай в стопочку. Антикварные же предметы, прежде чем предлагать покупателю, требовалось восстановить, реставрировать, а это затраты. Подводных камней на этом пути – с избытком, можно и за борт свалиться, и судно потерять.

   С детских лет комиссионки ассоциировались у меня с одеждой, отрезами ткани и обувью – как правило, покоробленной и потерявшей форму. Первый, куда завела меня мама, находился на Таганской улице, недалеко от Абельмановской заставы. В памяти остались гардины не то из плюша, не то из бархата с помпонами по краям. В пятидесятые годы ими обрамляли межкомнатные двери. Следующий – на Тулинской улице, рядом с площадью Ильича, сюда мама сдала пальто с каракулевым воротником. Когда пришли за деньгами, впервые услышал обидное слово «уценка», ей выплатили меньше, чем она рассчитывала. Работая в министерстве, наведывался в комиссионный на Арбате, соблазненный выставленный в витрине статуэткой Балды, играющего в карты с чертом. Здесь за пять рублей купил мельхиоровый подстаканник с тройкой и седоком в коляске, который походил на Гоголя. По цоколю выгравировал: «Себе самому с удовольствием и надеждой». Основания сделать надпись имелись. Гравер, правда, попался никудышный: буквы вышли неровные, надпись неглубокой. Теперь пользуюсь подстаканником на работе.

   Перебрав множество вариантов, мы остановились на комиссионной торговле: домашняя утварь и техника, без одежды и обуви. Штат набирали из знакомых, имеющих опыт: товаровед – Муругина Жанна Викторовна, кассир-продавец – Горлова Вера Михайловна. Вскоре к ним присоединилась Якушева Ольга Михайловна, принятая по объявлению на должность заведующей, ее сын Борис Борисович – продавец техники. Володя и Жанна принесли из дома тарелки, стаканы, утюг, расставили так, чтобы полки не выглядели пустыми, и мы открылись. Первая продажа – ручной пылесос «Ветерок», Володя раскопал его в гараже под верстаком.

   Практики в комиссионной торговле я не имел и полностью доверился Муругиной и Горловой, в процесс приема товара не вмешивался, ходил, присматривался, изучал. Моя забота на первом этапе – реклама.

   В городе выходило несколько газет, бесплатно доставляемых в почтовые ящики горожан, в одной из них поместил сообщение об открытии магазина и приеме вещей на комиссию. Оно печаталось в течение месяца, было замечено, и нам стали предлагать товар.

   Окна, выходящие на улицу Декабристов, оформил в духе советской торговли: в одном поместил муляж холодильника, в другом – швейную машинку, в третьем – стопку тарелок, супницу и фигурку английского дога; соорудил подсветку. Жильцы близлежащих домов реагировали на предметы, стали заходить, нашлись покупатели.
Глупо было не использовать соседство с мастерского Шефтеля, и я организовал торговлю запчастями к холодильникам. За уплотнительной резиной, пусковыми реле и терморегуляторами к нам устремился весь город. Этого показалась мало, и я дал в метро рекламу о скупке неработающих холодильников. Механики – Геннадий Ефремов и Владимир Филиппов – по указанным мной адресам скупали ремонтопригодные аппараты и восстанавливали их. Мне оставалось выработать ценник, очередь за бэушными холодильниками стояла от дверей.

   Технический дефолт и скачок доллара в августе–сентябре девяносто восьмого года заметно расслоил население. Те, кому исчисляли зарплату в валюте, а таких было немало, перешли в категорию состоятельных, прочие перебивались с хлеба на квас. Из них выстроилась очередь к товароведу, первые атаковали прилавки. Товарооборот пополз вверх.

   Рост продаж вдохновил. Следующие полтора года посвятил развитию магазина. Мне удалось убедить Шефтеля уступить еще один зал, где открыл отдел детской одежды. По опыту зная, что юные граждане вещей не изнашивают, надеялся на приток и сбыт шубок, комбинезонов и туфелек. Через некоторое время отвоевал и третий.
Александр Иванович от моей активности не пострадал, он компактно разместился через лестничный пролет в отдельном помещении, где ему оборудовали склад, диспетчерскую и кабинет. И хотя вход в мастерскую осуществлялся через подъезд жилого дома, жильцы не возражали.

   К двухтысячному году магазин занимал площадь 164 кв. м, из них торговых – сто шесть. Функционировало пять отделов: посуды, техники, детской одежды, букинистический и антиквариата. Трудилось, считая механиков, десять человек; ежедневно наведывался старичок, за бесплатный обед выполняя мелкие поручения: прибивал, прикручивал, менял лампочки. На непригодных для торговли площадях мы с ним создали раздевалку, кухню и столовую, комнату заведующего и бухгалтера, кабинет директора.

   Если при открытии магазина договоры комиссии писали от руки на типографском бланке, то через год приобрели два компьютера, Юрий Абрамов написал программу учета и движения товара. Договоры, приходные накладные, ценники и расходно-кассовые ордера стали печататься на принтере.
Каждому продавцу сшили униформу.

   В 2000 году в городе проходил конкурс среди комиссионных магазинов. В номинации «Комбинированный ассортимент товаров» магазин «Петрозлата» занял третье место, первое и второе никому не присудили. Событие отметили. По давней советской традиции, сплачивал коллектив застольями, не пропуская государственных и общенародных праздников, отмечали юбилеи, свадьбы и проводы на пенсию. На торжества приглашались мужья и дети сотрудников. Магазин для всех стал вторым домом.

   Экстенсивный путь развития был пройден, я по-прежнему не вмешивался в прием товара, в залы выходил редко. Уединившись в кабинете, разрабатывал стратегию на будущее, мечтая трансформировать магазин в «Городской центр комиссионной торговли».

   Исковое заявление КУГИ в арбитраж с требованием выселить «Петрозлат» из помещения на улице Декабристов и взыскать с него задолженность по арендной плате стало ударом бейсбольной биты по коленям – моим и Шефтеля, ноги подломились. В КУГИ обнаружили договор. Рано или поздно это должно было случиться, Володя предупреждал. Себя даже бешеная собака не укусит, что говорить о чиновниках… Гнев за допущенную ошибку они обрушили на «Петрозлат». Переговоры с руководством КУГИ результата не дали. Отвечали безапелляционно: «Не выкупили. Аренду не платили. Выметайтесь».

   Судиться с городским правительством – шаг рисковый, но отступать было некуда, за спиной – пропасть, во всяком случае, у меня. Шефтелю проще, его с запасными частями найдут и в третьем дворе, в полуподвале, и вход из-под арки механикам не страшен. Для меня важно место. За четыре года мы его насидели. «Оно, – как говорила Ирина Всеволодовна Ларионова, – намолено».
 
   Адвокат, которого пригласил Александр Иванович, ознакомившись с исковым заявлением, не обрадовал: «Шансов нет. Придется освободить, долги выплатить. Плетью обуха не перешибить». Он так верил в свое предвиденье, что, забрав переписку с КУГИ и бланки платежных поручений (а «Петрозлат» выполнял свои обязательства по договору до конца), на заседание арбитража не явился. Перед судьей мы предстали без адвоката, без документов, с одними эмоциями. «Не наша вина, – говорили мы в свою защиту, – что чиновники-ротозеи затеряли договор, что о повышении ставки арендной платы не информировали, ежегодных сверок не производили». Эмоций оказалось достаточно, чтобы судья принял нашу сторону и отказал КУГИ по всем пунктам. Пришлось чинушам заключать с «Петрозлатом» договор на новых условиях. О выкупе речь не шла: ваучерная приватизация давно закончилась. Единственное, что удалось (на этом настаивал Володя), – так это оформить не один договор аренды, а два: отдельно на помещение Шефтеля, отдельно – комиссионного магазина. Впоследствии это пригодилось.

   Для Шефтеля победа над КУГИ оказалась Пирровой. Узнав размер арендной платы, признался: «Не потяну. Проще съехать, найти дешевле». И мне плата за неэффективные коридоры, раздевалки и кабинеты была не по плечу.

   После отъезда Александра Ивановича решился на рокировку: мастерская – за ворота, комиссионный – на ее место, освободившееся – продать. В помещении мастерской при перепланировке можно было устроить два торговых зала, а в крошечной без окон подсобке – приемку и туалет. Недостаток – отсутствие входа с улицы. Покупатели через подъезд не пойдут. Озаботившись проблемой отдельного входа, собрался с духом и двинулся по инстанциям.

   Вскоре разрешительные документы были получены. Страх, когда рабочий выламывал кирпичи, расширяя оконный проем, и ужас от вида дыры в стене, не выветрился до сих пор, чувство вины за обезображенный фасад здания не отпускает.
Продать «свое» помещение я не мог, а переуступить право аренды вполне. В этом случае пригодилось, что на руках было два договора. Долго искать покупателя не пришлось, его ввели в состав учредителей «Петрозлата», внесенные им в уставный фонд средства пошли на устройство отдельного входа и перепланировку. Через некоторое время он из числа учредителей вышел с правом аренды на помещение несостоявшегося «Городского центра комиссионной торговли», КУГИ разделение утвердил.

   С одного угла дома на другой перебирались, как муравьи из потревоженного муравейника. Продавцы, их мужья и дети перетаскивали коробки с посудой, ящики со статуэтками, картины, бытовую технику; несли, держа над головой, стулья и кресла, волочили мешки с одеждой. Из десяти сотрудников на новую территорию переехали трое: Светлана Дунаева – во время ремонта она исполняла обязанности прораба и разделила со мной шок от устройства дверного проема, Татьяна Вихристюк и Дмитрий Зайцев. С остальными пришлось расстаться.
Начинать сначала мне было не привыкать. Как во времена производства детской одежды, совмещал в себе обязанности директора, дизайнера, водителя, экспедитора и грузчика, так и теперь взвалил все на себя. Мой выход из-за спин заведующей, товароведа и бухгалтера состоялся 9 января 2003 года, в первый торговый день на новой территории.

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

   Товароведом Жанна Викторовна Муругина работала недолго, дочь и внуки тянули домой, и ее место заняла Гелера Садековна Енакаева, или попросту Геля, – по-восточному закрытая, немногословная женщина. Геля имела высшее торговое образование, отлично разбиралась в товаре и рачительно относилась к деньгам, оценивая приносимые вещи дешево. Ее твердость и неуступчивость положительно сказывались на финансовом положении магазина, но иногда причиняли вред – интересные предметы, случалось, уплывали. За фарфоровую статуэтку ценой в тысячу рублей Геля могла предложить триста, когда клиент просил чуточку добавить, безапелляционно говорила: «Нет!». Сломить ее было невозможно, даже мне. Высокой зарплатой Гелю сманили в солидную компанию. На смену ей пришла Маргарита Печерских, после окончания каких-то курсов она проходила у нас практику и ненадолго задержалась. Переехав в новое помещение, обязанность товароведа я принял на себя.

   Прежде мне доводилось «сидеть на приеме». Случалось это, когда Жанна Викторовна болела, Геля уходила в отпуск, а Маргарита отсутствовала по личным причинам. Я умел оформлять договоры, составлять накладные, печатать ценники и расходные ордера. Но стоимость предметов знал плохо, частенько недооценивал, чем пользовался многочисленный «крутящийся» люд.
Странную особенность за собой – видеть только то, что меня волнует, заметил впервые, когда готовился стать отцом. Тогда, в семьдесят шестом, кто-то словно заретушировал для меня обычных женщин, оставив на обозрение исключительно будущих мам. С назойливым постоянством выделял их из толпы. Родился сын, и зрение восстановилось.

   Второй раз картина мира поменялась в восьмидесятом, когда сердечный приступ уложил на больничную койку и бытие сузилось до ее размера. В те дни автомобили на улицах города смазались в серую ленту, на ее фоне выделялись лишь микроавтобусы РАФ – белые с красной полосой. Заметив тревожный маячок и заслышав их вой, мысленно повторял: «Успейте, помогите, спасите». От страха смерти избавился, и кареты «скорой помощи» растворились в общем потоке.

   Так и теперь, заняв место товароведа, перестал замечать рядовых посетителей, их заслонили «крутящиеся». Раньше о существовании таких даже не подозревал. За год или два до этого в журнале «Караван» прочитал историю об отпрыске аристократической русской фамилии. Оказавшись после семнадцатого года в эмиграции, сиятельный потомок скромно жил на окраине Лондона, нуждался. Однажды, проходя мимо антикварного салона, он заметил в витрине китайский сервиз, подобный остался в его петербургском доме. Бывший аристократ остановился, вспомнив, как потратил на фарфоровые черепки несколько тысяч золотых. На этом же значилась неправдоподобно низкая цифра. «Хозяин не знает, чем владеет», – сообразил он; раздобыл требуемую сумму и перевез сервиз в богатый район города знающему антиквару. От него вышел с оттопыренным карманом. Оказалось, его знания стоят денег. С того дня он стал «крутиться», объезжать антикварные лавочки Лондона, выискивая недооцененные предметы.

   Подозреваю, что такие люди существовали всегда, но в начале нулевых в городе на Неве наблюдался их явный переизбыток. «Крутящийся» – это перекупщик, фарцовщик, спекулянт, или спикуль, как некоторые любят себя называть, покупающий предметы не для собственного потребления, а с целью перепродажи. Их деятельность тем успешней, чем дальше их личные интересы лежат от сферы их бизнеса.
Массовое явление «крутящихся» стало возможным благодаря обилию в городе антикварных предметов, смене политического курса страны, последовавших затем кризисов и образованию антикварного рынка. В советское время он практически отсутствовал. В начале восьмидесятых в бывшей столице Российской империи, ставшей областным центром, функционировало чуть более 50 магазинов объединения «Ленкомиссионторг», которые специализировалось на торговле одеждой, обувью и тканью, и лишь семь-восемь из них – культтоварами, мебелью, охотничьим и спортивным инвентарем, ювелирными изделиями; три – картинами, бронзой и фарфором. Их деятельность регулировалась ведомственными инструкциями, а стоимость предметов определялась «прейскурантом цен» на каждую группу товаров. Спрос не влиял на расценки – раздолье для спекулянтов. Через двадцать лет все встало «с головы на ноги»: в городе более 100 антикварных и комиссионных магазинов, и костюмов и туфель в них не найти.

   Фамилии в среде «крутящихся» были не популярны, они обращались друг к другу по именам, но «за глаза», поскольку Анатолиев, Борисов и Николаев среди них много, каждого идентифицировали по прозвищу. Чаще всего оно отражало внешний вид: Саша-мальчик, Витька-кривой; или характерную деталь физиономии: Юра-нос, Сережа-борода; порой – характера: Лева-противный, Коля-дуст; иногда – бывшую или настоящую профессию: Вова-доктор, Веня-аминь, а также антикварные предпочтения: Саша-Будда, Дмитрий-погон. Многие имена за годы «кручения» затерялись, остались более-менее понятные клички: Аргентум, Собес, Мясо, Геббельс, Гулливер – и малопонятные: Гога-ласточка, Жора-брандахлыст.

   Особо я благоволил к «крутящемуся» по кличке Проказа. Одни говорил, что так его прозвали за склочный характер, другие – за пятна на коже. Сам Серега культивировал иную версию. Рассказывая домашним о прошедшем дне, кто приходил, что приносили, бывало, упоминал Проказу. Зловещая энергетика слова произвела на дочь (ей не было и двенадцати) впечатление. Однажды, когда они одновременно оказались в магазине, я их познакомил.

   – Моя дочь Александра, а это, Сашенька, – Проказа.

   Серегу аж передернуло, а дочь не знаю, какого монстра воображала, – расстроилась. Своей кличке Серега не соответствовал: добродушный, с открытым лицом, которому, округлив глаза и приоткрыв рот, умел предавать наивно-глупое выражение. Это помогало ему в общении с клиентами, уверенными, что имеют дело с простаком.

   – А почему вас называют Проказа? – спросила девочка оторопевшего Серегу.
Тот закатил глаза и приоткрыл рот.

   – Проказничал много, потому и Проказа.

   Женщины среди «крутящихся» – редкость, во всяком случае, знаю двух-трех, регулярно нас посещала одна. Друг магазина Алла Оленцевич нарекла ее «Огненный конь». Саму же Аллу почтительно именовали «Полубогиня». «Почему полу? – вопрошала польщенная Алла, узнав свое прозвище. – Богини бессмертны».

   Всех без исключения «крутящихся» отличало знание предмета. Некоторые имели специальное образование, окончили Мухинское училище или Институт живописи имени И. Е. Репина, остальные учились самостоятельно. Знания плюс опыт делали их своеобразными искусствоведами, мигрирующими от магазина к магазину. За свои ошибки они расплачивались собственными деньгами.

   В отличие от меня, они «крутились» в антикварном бизнесе десятки лет. В третью волну эмиграции – в середине восьмидесятых, когда я распределял чугунные заготовки в Москве, – они скупали у отъезжающих граждан еврейской национальности вещи, накопленные не одним поколением врачей, адвокатов, артистов. Они погрели руки в начале девяностых, когда шоковые терапевты взяли страну за четыре угла, как одеяло, и тряханули так, что залежалую пыль выбило сизым облаком. Именно тогда у Ленинградского вокзала в Москве появились автомобили с плакатами «Куплю все», это время имел в виду Миша из «Юсуповского садика», говоря, что мы опоздали. Начало девяностых – эпоха великого перераспределения антикварных ценностей, к нулевым пыль осела.

   Посвящать меня в премудрости ремесла «крутящиеся» не собирались, я был им интересен такой – малограмотный. Обнаружив на полке предмет в пять тысяч рублей, который я по незнанию оценил в три, они, не выпуская его из рук, убеждали меня, что он этих денег не стоит, и цинично предлагали за него две, а то и полторы тысячи. Если же стоимость превышала десятку, хватали и вылетали из магазина, благодаря фортуну и недотепу товароведа. Торопливо отходящий от прилавка «крутящийся» со свертком под мышкой – верный знак того, что я «накосорезил».
Знаю, что некоторые владельцы антикварных магазинов пробовали с ними бороться. Слышал об одной женщине, которая, когда ее навещали «крутящиеся», наблюдала за ними из-за угла и, стоило кому-то заинтересоваться предметом, вылетала из-за укрытия, спешила наперерез, заявляя: «Это не продается!». На следующий день предмет появлялся вновь, но по более высокой цене.

    Со временем выучил их сленг. Предметы, смастаченные «под старину», называли «новодел», «новодуй» или «новокрас». Собранные из нескольких частей, пусть даже старых, – «сборка» или «конструктор». Изготавливать и то и другое – «фуфлить». Среди «крутящихся» гуляла шутка: «Хорошее фуфло, считай натура».

   Произведения фирмы Фаберже именовались – «фабер»; продукция фабрик Кузнецова – «кузнец»; изделия Императорского фарфорового завода – «император».

   Общее название икон – «доска», икона на неподготовленной доске – «щепа». Древние иконы – «школьницы», поздние – «академка». Между «школьницами» и «академкой» широкий пласт «монастырей» и «деревни». Изображение Богородицы – «Мамка», Иисуса Христа – «Спас» или «Спасик», предстоящие – «столбы», икона «Всех скорбящих радость» – «скорбяшка». Николай Чудотворец или Никола зимний – «Никола в шапке», Никола вешний или летний – «Никола без шапки». Орден Ленина – «лысый», орден «Знак почета» – «ложка». Царские червонцы – «рыжики».

   От них наслушался антикварных баек, например, об одном «крутящемся», который в середине восьмидесятых давал в газете объявление: «Куплю пианино». Отъезжающие в Израиль, Европу и Штаты, глотали наживку и приглашали его, «пускали козла в огород». Надо ли говорить, что за время своей деятельности он не купил ни одного инструмента, а исключительно картины, ювелирные украшения, столовое серебро, бронзу и мебель. Скопив состояние, он отправился следом за своими клиентами. Теперь тоскует на Манхеттене.

   Или байка иного рода. Принесли в магазин икону в киоте. Мамка как Мамка, десятку стоит. Приемщик говорит: «Трёху дам». Владельцы обрадовались, а ему от их радости поплохело. «Много дал, – думает, – они бы и за две отдали, а то и за тысячу». И принялся вскрывать киот, стараясь найти на иконе изъян, чтобы сбить цену. Открыл стеклянную дверцу, вынул рамку, извлек икону и обомлел – изнутри дно киота уложено рыжиками – на клейстере держатся. Приемщик рта не успел раскрыть, как те схватили киот, икону и в дверь, даже не поблагодарили. После того дня, говорят, у него открылась язва желудка.

   В отличие от меня, привязанного к месту, «крутящиеся» свободно перемещались по городу, за день обходили и объезжали десятки магазинов, видели товар, сличали цены. Знание цен – величайшая тайна, ею они никогда не делились. Даже если вещь не была им нужна, цену редко кто называл. Пожмут плечами: «Не знаем, решай сам».
На первых порах выручало, что они не только у меня покупали, но и сдавали мне на комиссию вещи, приобретенные у других. Цены за свой товар назначали сами, и это помогало ориентироваться. Затем подобрал к ним ключи. Попадется предмет, вижу – старый, понимаю – дорогой, но насколько – вопрос. Показываю одному из «крутящихся». «Сколько стоит?» – спрашивает. Называю цифру с потолка, но большую. «Что?! – возмущается он. – Я такое за пять тысяч продать не могу». Стоп. Цена в кармане. Иду дальше. «Это же “император”», – говорю, если речь идет о фарфоре, или «школьница», когда об иконе. «Какой “император” «Какая “школьница”?. Частный завод». Или: «“Монастырь”. У “императора”, знаешь…» – и начинается урок антиквароведенья, сиди и мотай на ус. К приходу следующего я уже вооружен, с ним обсуждаем предмет на равных. Но тщеславие не терпит равенства, и второй добавляет к моим знаниям еще два-три аргумента.

   «Крутящиеся» имели обширные связи и отработанные схемы движения предметов вверх, к «конечному покупателю». Конечный покупатель – это «священная корова», мешок с деньгами, его скрывали, ему потакали, его берегли, он платил максимальную цену.

   Здесь, как в спорте: детский тренер – занимается со всеми детьми подряд; юношеский – из «всех подряд» выбирает лучших; из «лучших» два или три перейдут к тренеру мастеров. Тренер высшей квалификации – тот, кого показывают по телевизору – из «двух-трех» выберет одного и сделает чемпионом. Так же здесь: чем выше «крутящийся» стоял на иерархической лестнице, тем уже его интересы. Я, как детский тренер, занимался всем подряд. Коллекционирует, например, олигарх агитационный фарфор двадцатых годов или статуэтки Паоло Трубецкого, мне до него, даже если предмет у меня на столе, не добраться. Приходится прибегать к услугам посредников. Естественно, по дороге к конечному покупателю стоимость предмета многократно возрастала.

   Над «крутящимися» не висел Дамоклов меч арендной платы. Выхватят у меня предмет и выжимают из него по максимуму. Им важна цена, мне – оборот. Товарооборот для магазина, что кровь для человека, остановится – не оживить. Постоянно лавирую между сдатчиками и покупателями, одни хотят продать как можно дороже, другие – купить как можно дешевле. Душой я с первыми, но потребность в наличных заставляет идти навстречу вторым.

   Бизнес в России для «безлошадных», не имеющих в собственности помещения – бег на месте: вроде бы поднимаешь колени, работаешь локтями, а продвижения нет. Десятого числа каждого месяца является кугишная корова и сжевывает капусту, собранную по листочку. С первого дня набрать аренду – подвиг.

    Мне рассказывали про антиквара, который торчал на работе с утра до вечера, не знал выходных и отпуска, даже с насморком тащился в лавочку, сидел, закутавшись в шарф. Когда его спрашивали: «Почему не идешь домой?», отвечал: «А вдруг Айвазовского принесут?». Я подобной тактики не придерживаюсь, но в отпуск более чем на две недели не ухожу и не потому, что боюсь пропустить Айвазовского, а потому, что, возвратившись, вывожу магазин из финансового штопора, в который он входит из-за отсутствия новых поступлений, а следовательно, продаж, месяц, а то и два. Продлись отдых чуть дольше, и перевести магазин в горизонтальный полет без привлечения дополнительных средств будет невозможно.

   В отличие от меня, «крутящиеся» не нуждались в помощниках. Мне же без них не обойтись. Из десяти работников несостоявшегося «Центра комиссионной торговли» в новое помещение переехали трое; подменяя друг друга, они обеспечивали сквозной график работы. Если в 2002-м заработная плата продавца составляла четыре тысячи рублей, что соответствовало ста тридцати долларам, то к концу десятилетия она подросла до двадцати тысяч – шестисот пятидесяти долларов. Аккумулировать тысячу долларов к определенному дню, чтобы выдать аванс, а через две недели столько же – для выплаты зарплаты, удавалось с трудом. Еще в юности, читая Драйзера, обратил внимание, что герои его романов получали жалование не помесячно, как в Советском Союзе, а понедельно, даже посуточно. Желая ослабить бремя накопления больших сумм, предложил эту схему сотрудникам. Теперь по пятницам выплачиваю им фиксированную сумму за отработанное время, по понедельникам – премию, по результатам труда. Таким образом, они получают деньги небольшими порциями восемь-десять раз в месяц и забыли, что значит «тянуть до зарплаты», я же свободно распоряжаюсь финансами, не заботясь о накоплении.

   Многие из «крутящихся», с кем я со временем сошелся, оказались не только перекупщиками и спекулянтами, но ценителями, реставраторами, коллекционерами. Обустраивая свой быт, они украшали жилища картинами и гравюрами. Под стать им подбирали мебель, свободное пространство заполняли скульптурами и вазами, читали книги в кожаных переплетах с золотым обрезом. Трехсотлетний имперский город позволял приобрести и одно, и другое, и третье. Именно они, хотели этого или не хотели, стали моими «доцентами» и «профессорами», ввели в мир старых вещей, научили азам профессии. Под их влиянием изменил курс магазина, выбранный Жанной Викторовной и Гелей, от предметов повседневного спроса к коллекционным изделиям: живописи, иконам, фарфору, серебру и бронзе.

   От «крутящихся» узнал, что обратная сторона картины может рассказать о ней больше, чем лицевая. Они показали различия между профессиональным подрамником и любительским, русским и европейским. По его цвету и цвету холста учили определять время создания полотна, с ними в свете ультрафиолетовой лампы изучал кракелюр, отыскивал следы реставрации и подновлений, тыкал иглой в пастозные мазки, определяя «новокрас».
 
   Приоритеты в живописи распределялись в следующем порядке: «холст, масло», при этом подразумевается, что холст натянут на подрамник. Проказа, усиливая главенствующую роль масляных красок, всегда произносил эти слова в обратном порядке: «масло, холст». Далее по убывающей: «холст на картоне, масло», «картон, масло», «фанера, масло», «оргалит, масло» и совсем плохо «бумага, масло». Живопись темперой и пастелью ценилась ниже. Далее шли рисунки акварелью, тушью, пером, углем, печатная графика. Желательно, чтобы картина была подписана, что называется, «в тесте», на худой конец – на оборотной стороне. Работы «НХ» – неизвестного художника – вызывали вопросы, ценились ниже.

   Живопись девятнадцатого века представляла интерес в любой технике и в любом состоянии: с отслоившимся красочным слоем, прорывами и утратами, мало профессиональная и даже любительская. Покупатели на «девятнашку» находились всегда. Отдельно существовал устойчивый спрос на материалы того времени: холсты, картон, подрамники и рамы. Приобретатели – мастера «фуфлить».

   Интерес к картинам двадцатого столетия ограничивался пятидесятыми годами. «До смерти товарища Сталина», – наставляли «крутящиеся». Здесь главенствовали «мирискусники», «бубнововалетцы» и «авангардисты» всех мастей. Понятно, имена первого ряда не попадались, но эпигоны и адепты встречались. «Соцреализм» привлекал «махровостью»: вожди, счастливые дети, пионеры, целеустремленные комсомольцы, герои Днепрогэса и Магнитки. К живописи шестидесятых–семидесятых присматривались, но не покупали. Мое увлечение нонконформизмом восьмидесятых, приобретение картин Владимира Яшке, Владислава Афоничева и Владлена Гаврильчика рассматривали как блажь. В глаза не говорили, но по скепсису на лицах читал: «Мы не доживем до того дня, когда это станет цениться. А раз так, зачем вкладываться?».

   Специальной литературы, которая могла бы оказать помощь в определении авторства, стоимости картин у меня не было. Один из первых выпусков справочника «Единый художественный рейтинг» со списком художников, расставленных по ранжиру, мне скачали из Интернета, пользовался им, пока не приобрел типографский экземпляр. Большой удачей стало приобретение книги Соловьева В. Д. «Русские художники 18–20 веков», с образцами и вариантами подписей художников, статистическими данными о продаже их работ на западных аукционах. «Юбилейным сборником выпускников Санкт-Петербургского института живописи имени И. Е. Репина. 1915-2005 год» обзавелся позднее.

   В одном ряду с живописью стояли иконы. Спрос на них, как и на церковную утварь: киоты, лампады, бронзовые кресты, складни и плакетки – стабильный. Об иконах новгородской, ярославской или других школ говорить не приходится – эти вещи закончились до моего появления в бизнесе. Через нас сбывали бытовые иконы девятнадцатого, начала двадцатого века, редко промелькнет список Тихвинской Божьей Матери, Георгия Победоносца или какой другой восемнадцатого столетия, и то, как правило, деревенского или монастырского письма.

   Много предлагалось икон, репродуцированных на бумаге. Их воспроизведением занималась фабрика Фесенко и Тиля в Одессе. Иконы на жести печатались на фабрике Жако и Бонакера в Москве. И те и другие ценились невысоко, раскупались вяло. «Святости мало», – сетовали покупатели, предпочитая репродукциям живопись.
Предложения приобрести или поставить на комиссию иконы в тяжелых серебряных ризах, расцвеченных эмалями или с элементами эмалевого декора, можно пересчитать по пальцам.

   Расходные материалы к церковной утвари: венцы, полоски басмы, украшенные орнаментом, изображения евангелистов, содранные с переплетов дорогих изданий Библии, пустые иконные доски и доски с утраченным от усердного поклонения изображением, как в случае с живописью, находили своего покупателя. Особенно ценились оклады.

   Ко мне ходила сдатчица – госпожа Гирель, высокая носатая старуха с вздорным характером. Она меня уважала, но как покупателя не воспринимала. Приносит она однажды два серебряных оклада: Господь Вседержитель и Казанская Божья Матерь, оба без венцов. Оклады заказные, изрезанные штихелем – пустого места нет.

   – Где венцы? – спрашиваю.
   – Муж-покойник рыбалкой увлекался, на блесну извел. Понимаю, вещи испорчены, дайте хоть сто рублей, на хлеб нет.
Мне бы дать, и делу конец. А я нет, время тяну, про себя рассуждаю: «Она не знает, что они из серебра. Сейчас я тебя, госпожа Гирель, удивлю. Иначе ко мне будешь относиться». Кладу оклады на весы, помножаю вес на тогдашнюю стоимость грамма серебра и, глядя ей в глаза, заявляю:
– Сто рублей не дам, а полторы тысячи, если хотите, могу выплатить.
Госпожа Гирель обомлела.
   – О-о-о! Они такие ценные? Почему? Расскажите.
   Я, как «умная Маша», начинаю объяснять, показывать клейма.
   – Раз они такие дорогие я продавать их не стану, во всяком случае, сейчас. – Она раскрыла сумку, и оклады исчезли.
   Я, как птицелов из «Сказки о глупости» Самуила Маршака, понимаю, что птичка сейчас упорхнет и вместе с ней алмаз, стараюсь исправить ситуацию.
   – Госпожа Гирель, это я открыл вам глаза на ценность предметов, когда надумаете продавать, вспомните об этом. Я приобрету их по тем ценам, которые будут на тот момент. Хорошо?
   – Ну, что вы, Геннадий Федорович, всенепременнейше!
Я был новичок и вознамерился восстановить венчальную пару, заказав под оклады иконы, и, если хорошо получится, оставить себе. Все последующие встречи с госпожой Гирель, а она ходила еще года два, заканчивались вопросом: «Время окладов не пришло?». – «Ну что вы! – тоном, в котором слышалась: «Опять вы ко мне пристаете», отвечала: – Рано».

   После этого я не видел ее лет семь. Идея воссоздать венчальную пару потускнела и перестала волновать, госпожа Гирель забылась. Но однажды, отвечая на телефонный звонок, услышал в трубке далекий голос:
   – Это Гирель. Здравствуйте. Я еще жива. Вы меня помните? Я болею, не могу себя обслуживать. Мне предложили переехать в дом престарелых. Я завещаю им комнату, за это они будут меня содержать. Вы не могли бы прийти и купить у меня все, что осталось?

   Я откликнулся и пошел в дом на Крюковом канале, где некогда жил Игорь Стравинский. Госпожа Гирель сдала. Домашний халат болтался на ней, как на шесте огородного пугала, нос стал крупнее и костистей. Купить у нее, кроме двух шпиатровых вазочек и акварельки, со стены было нечего. Скрипучий диван и стулья с затертой обивкой, которые она навязывала, не принял бы в дар, не говоря уже о том, чтобы платить за них деньги. Она огорчилась.
– А где оклады? – поинтересовался, когда разговор зашел о былом.
– Какие оклады? – вспыхнула она. – Я продала их в тот же день, как вышла от вас! – И далее с возмущением, вроде бы «не на ту напал», «я из ума еще не выжала», пригвоздила: – Вы мне за них полторы тысячи предложили, а на Сенной дали тысячу шестьсот. Попросила и дали! Сто рублей, знаете, сумма!

   На языке «крутящихся» существует понятие – «аукцион», когда обладатель антикварной вещи обходит торговые точки, выискивая того, кто заплатит больше. Если разница в оценке отличается на порядок, то владелец действует разумно. Но она, как правило, незначительна, и он отдает ее тому, кто предложит на сто-двести рублей больше. Каждый из обойденных доплатил бы эти сто-двести рублей, попроси их об этом своевременно. Конечно, и я добавил бы госпоже Гирель сотню за оклады, но она предпочла найти их в другом месте и тем обидела.

   – Продали и продали, – примирительно успокоил ее. – Бог вам судья.
В детстве я отлично усвоил уроки птички из «Сказки о глупости» и никогда не жалею о том, чего больше нет.

   Шпиатровые вазочки и акварельку она мне не продала. Попросила написать на бумажке, сколько я за них заплачу, и отдала кому-то другому, выторговав на пятьдесят рублей больше. Откуда знаю? Она потеряла листок и дважды звонила, переспрашивала цены. Вот почему «крутящиеся», торгуя у владельца предмет, никогда не скажут, сколько готовы за него дать, а стараются выпытать: сколько он хочет за него получить. Госпожа Гирель преподала мне этот урок дважды, теперь мы на равных – оба с носом.
 
   Наряду с живописью и иконами, высоким спросом пользовались изделия из фарфора. Клеймо с императорской короной и вензелями «А» или «Н» с римскими цифрами I, II или III волновало сердце. Чуть ниже ценился фарфор частных заводов: Юсупова, Батенина, Попова; далее – Гарднер и братья Корниловы. Замыкало ряд семейство Кузнецовых с многочисленными фабриками, от продукции которых мы порой отказывались.

   В живописи к началу своей деятельности я чуточку разбирался: ходил по музеям, посещал выставки и художественные салоны, знал стили и направления, по манере различал русских и западных живописцев, еще в Москве стал собирать коллекцию картин. То же с иконами: я читал Ветхий Завет, Евангелие, знал религиозные сюжеты и персонажей. А вот познания о фарфоре ограничивались обеденной тарелкой, бокалом, из которого пил чай, и сухарницей в виде листа кувшинки, доставшейся маме от сестры, жившей после войны в Германии, где ее муж служил в комендатуре какого-то городка. Наибольшее количество ошибок связано именно с этим материалом.
Изучение фарфора началось с азов. Букварем служил справочник Р. Р. Мусиной «Марки российского фарфора». Выход четырехтомной истории Ленинградского фарфорового завода с 1744 по 2004 год стал событием и расширил мои познания. Будь книги у меня раньше, наверняка бы атрибутировал скульптуру Наума Аронсона «Мученик» и выставил по достойной цене, а не как работу неизвестного мастера, изготовленную непонятно где, марка на изделии отсутствовала. Никогда бы не отдал за бесценок фаянсовую масленку «В снопах» Натальи Данько, также неклейменую; ее же фигурку красноармейца на коне. Кто бы мог подумать, что «Девочка с теленком» Таисии Кучкиной, которую мне продали за сто рублей, стоит шестьдесят тысяч? Это же не полуметровая «Балерина Галина Уланова» работы Е. Янсон-Манизер или напольная ваза «Буревестник» по рисунку В. Жбанова, за которые не стыдно попросить такие деньжищи. А так… фитюлька со спичечный коробок. За сто рублей пришла, за триста отлетела, досталась спекулянту, который через неделю, стремясь упрочить дружеское к нему расположение, принес пятьсот рублей, сказав: «Доплата за “Девочку”, продал дороже, чем рассчитывал».

   Фарфор – материал хрупкий, редко какой предмет доживал до наших дней без утрат и повреждений. Реставрацией занималась Ирина Всеволодовна Ларионова – член Союза художников, вдова Андрея Ларионова, главного художника ЛФЗ в восьмидесятые годы. Она жила на улице Писарева и навещала нас ежедневно. Реставрационный процесс – длительный и дорогостоящий. Клиентам, удивленным ее расценками, Ирина Всеволодовна объясняла: «Возьмите чашку самую простую за три рубля и бросьте на пол, она разлетится на сотню кусков. Вы соберете крупные и принесете мне. Я смогу их склеить и долепить утраченное, восстановить рисунок. Работа займет неделю, две, а то и месяц. И что же? За месяц кропотливого труда, вы хотите заплатить три рубля только потому, что чашка дороже не стоит?». Реставрировать фарфор имело смысл тогда, когда цена предмета в разы превышала затраты на его восстановление. Находились владельцы, которые платили немалые деньги, более того, стояли в очереди и годами ждали свои предметы.

   Ирина Всеволодовна редко произносила слово «фарфор», предпочитая «порцелан», объясняла, что такое бисквит, белье, глазурь, рассказывала о деколях – простых и с дорисовкой, о подглазурной и надглазурной живописи. От нее услышал слова: кракле, отводка, полива, трафарет и цировка. Для меня она реставрировала корниловского «Пастушка» и полуметровую французскую вазу в стиле модерн.
Особо желанными для многих были изделия из серебра. Вооружившись увеличительным стеклом, изучал именники ювелиров и клейма пробирного надзора, благо книга М. М. Постниковой-Лосевой «Указатель русских клейм» у меня имелась. Главным критерием при оценке служил вес. Цену за грамм варьировали от минимальной – цены лома – до заоблачной, зависело от предмета, его художественной ценности, времени создания и клейм. Так, две похожие ложки одного веса стоили по-разному, если на черенке одной стояло безвестное клеймо мастера «ИК» или «АН», а на другой имя Морозова или Овчинникова – поставщиков Двора Его Императорского Величества. Так же стоимость сахарницы или чайника превышала цену ложки или вилки того же веса, что объяснялось сложностью формы и исполнения.

   Покупатели, как правило, отдавали предпочтение предмету, изготовленному в царской России, имеющему золотниковую пробу 84. Советское серебро 875-й пробы приобретали менее охотно, к германской 800-ке, финской 813-й пробе относились с недоверием. Американское серебро, попадалось и такое, без цифрового обозначения, только с надписью на английском языке, покупали с оглядкой, переспрашивая: «Это точно серебро?». Столовое серебро из Америки, с непривычным дизайном, притягивало взгляд.

   Многие состоятельные люди в 2000-е годы увлеклись коллекционированием серебряных подстаканников и портсигаров. Цена на них поднималась не плавно – как самолет, а вертикально – как ракета. Если за грамм лома давали, например, восемь рублей, а «голые» – без орнамента – вилки и ложки, именуемые за форму черенка «весло», шли по двадцать-тридцать рублей за грамм, то грамм серебра подстаканника или портсигара с клеймом Хлебникова или Братьев Грачевых стоил триста, пятьсот рублей и выше.
 
   Знакомые слова «рококо» и «барокко», которые с детства ассоциировались с императрицами Елизаветой и Екатериной Великой, наполнялись иным смыслом, когда стал принимать на комиссию и покупать предметы мебели: зеркала в резных рамах с завитушками и следами сусального золота, столы-бобики, кресла и стулья. «Крутящиеся» открыли глаза, что «модерн» — это не только особняк Рябушинского на Никитской в Москве, но и буфеты, кресла и даже рамки для фотографий. Узнал, в чем различие французского «буля» от польского, чиппендейла от Мельцера, «Братьев Тонет» от «Якова и Иосифа Кон». По точкам и запятым учился отличать капп тополя от карельской березы, по «пламени» и структуре волокон – красное дерево от ореха. Недоумевал, слушая объяснение, что одинаковые ампирные кресла разнятся в цене потому, что одно изготовлено во времена расцвета стиля, другое – копия середины девятнадцатого века, а третье – реплика начала двадцатого. Отличить их друг от друга – непросто.

   В восемьдесят седьмом году в щель под «железным занавесом» в СССР просунули первый на русском языке номер журнала «Бурда-моден». Из-за дефицита стильной одежды женщины тогда увлекались шитьем. Швейная машинка – необходимый атрибут каждого дома. Журнал был необычайно популярен, растаскивался по листочку. Вскоре кто-то кинул в адрес редакции упрек: «Почему европейский номер состоит из двухсот страниц, а советский из семидесяти? Дурите нас?». На что владелица ответила приблизительно так: «Количество моделей и выкроек в журналах одинаковое. В советском издании отсутствует реклама. Зачем рекламировать товары, о существовании которых вы даже не подозреваете?».

   Убедительный довод заставил тогда почувствовать себя недочеловеком, между советскими людьми и Западом прорыли ров, который вот уже тридцать лет мы пытаемся засыпать. А что говорить о разломе семнадцатого года? Его мне не преодолеть никогда. Из прошлого все еще всплывают предметы, о существовании которых я действительно не подозревал. Самостоятельно, а чаще с «крутящимися», пытаюсь разгадать загадки истории. Накопив знаний, набив шишек и набравшись опыта, я стал с ними вровень, выработалось чутье, интуиция. Я не только чувствую предмет, его ценность, но, глядя на него, вижу покупателя – человека, которому он интересен, кому и за сколько его продам. Процесс обучения не закончен.

«ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ МАРКСИЗМА»

   Так называется статья В. И. Ленина – анализ исторических корней, сущности и структуры марксизма. В советское время каждый ученик старших классов, а тем более студент высшего учебного заведения был обязан знать содержание этой работы чуть ли не наизусть.

   Антикварный бизнес тоже состоит из трех частей – комитенты, или сдатчики, комиссионер и покупатели. А источников гораздо больше – трижды три.
«Важен не народ, а покупатель» – эту присказку торговых людей слышал неоднократно, смысл постиг, встав за прилавок. Иной день посетителей что деревьев в лесу, а в кассе два рубля три копейки. Другой раз такое ощущение, будто в городе объявлена воздушная тревога, и мы одни, кто ее не слышал: улицы пусты, в магазине ни души, глаза высохли от компьютерных игр. А перед закрытием явится покупатель – едешь домой и песни поешь, подпевая группе «Ленинград» или «ДДТ» на «Нашем радио».

   «Семь тучных лет», когда цена на нефть превышала сто долларов за баррель, а западные банкиры толкались в очереди, предлагая дешевые кредиты, породили в России средний класс. Вчерашние инженеры и лаборанты примеряли на себя сапоги и поддевки купцов, жилетки приказчиков, у подъездов домов заурчали подержанные иномарки, в разговорах замелькали названия: Анталия, Шарм-эль-Шейх, Пхукет. Пробудилось самосознание, возник интерес к прошлому, его артефактам, свободные деньги, как говорил Шукшин голосом Егора Прокудина, «жгли ляжку». Слово «антиквариат» обрело магическую силу. За старыми вещами гонялись, их покупали, реставрировали, ими гордились. Вкладывая средства в антиквариат, представители среднего класса, помимо удовлетворения амбиций, преследовали и иные цели: от утилитарной – украшение жилища до эстетической – удовлетворение художественного голода. Но главная – приобретение рассматривалось как инвестиция. Считалось, что стоимость антиквариата растет на десять процентов ежегодно. Потому многие в «тучные года» держались правила: деньги на питание, коммунальные расходы, автомобиль, отдых и сто долларов «в вечность».

   Тогда же стала возрождаться тяга к коллекционированию, появились собиратели поддужных колокольчиков, угольных самоваров, старинных ключей и сливочников, папиросных коробок, пивных бутылок, аптечных склянок, флаконов для духов и одеколона и много другого.

   Магазин был ориентирован именно на средний класс и непритязательных коллекционеров. Для них завел тетрадь спроса, куда вносил имена и желаемые предметы. Из этих людей, прежде незнакомых, со временем образовалась группа, которую называю «друзья магазина». Они посещают нас несколько раз в неделю, перезнакомились и подружились, а Полубогиня нашла мужа. Перечислять всех – не хватит места, назвать немногих – обидеть остальных. Я благодарен им, что в трудную минуту они поддерживают нас покупками и неплохими вещами для продажи.
В те же двери, что «крутящиеся», друзья магазина и представители среднего класса, к нам заходили и мало интересующиеся тем, что стояло на полках. Цель их визита – обратная, не купить, а продать или поставить на комиссию предмет, ставший им ненужным. На юридическом языке эти люди именовались комитенты, в обиходе – сдатчики. Их ценю выше покупателей, без них не было бы ничего. Общаясь с ними постоянно на протяжении нескольких лет, могу поделить их на несколько групп. К первой – очередность значения не имеет – относились те, кто в инфляцию девяностых сберегал деньги, вкладывая их в товар. Предлагаемые ими вещи, мало пользованные или в фабричной упаковке, были в основном советского производства. Это чайные и кофейные сервизы, столовые приборы из нержавеющей стали и мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя, бытовая техника, радиоаппаратура на транзисторах. К этой группе можно приписать и заботливых мам, которые, родив в восьмидесятые годы дочерей и зная о дефиците не понаслышке, заранее начинали собирать приданое.
К «заботливым мамам» отчасти могу отнести и себя. Когда в девяносто четвертом родилась дочь, стал приобретать для нее украшения с надеждой к восемнадцатилетию набрать коллекцию. На годик купил крестик, на два, отстояв с женой километровую очередь в магазин при ювелирном заводе в Бронницах, – цепочку, на три – кулон. Когда же экономическая обстановка в стране изменилась, с золотых кладовых посбивали запоры, а ювелиров перестали держать за руки, остепенился: магазины наполнились изделиями неожиданного дизайна, советские украшения на их фоне смотрелись кондово.

   Похожие чувства, возможно, испытывали и заботливые мамы. Подросшие дочери таращили глаза на собранное ими приданое: «Ты это серьезно? Мне этого не надо!». Мамы вздыхали и несли в комиссионные магазины ковры, наборы эмалированных кастрюль, фаянсовые тарелки, хрустальные стопки с мельхиоровыми донышками, жестяные банки для сыпучих продуктов, электрические самовары и чайники со свистком.

   Эта группа комитентов досаждала недолго, к середине нулевых их поток иссяк.
С конца девяностых берет начало река, которую можно назвать «товары из Европы». У ее истока – во всяком случае, для меня – стоял немец из бывшей ГДР со знанием русского языка на уровне средней школы. Один раз в месяц он припарковывал у магазина старенький микроавтобус и выгружал музыкальные центры, проигрыватели, катушечные и кассетные магнитофоны со щемящими душу советского потребителя названиями: «Gr;ndig», «Telefunken», «Toshiba». Приобретал он их на брокантах за пять-десять дойчмарок или выискивал по помойкам – не знаю, но винтажную технику раскупали, и немец важничал, как старатель, открывший золотоносную жилу.
Но чванился он недолго, следом за ним появилась француженка, «Графиня Доминик де Рокамье-Голицына» – так значилось на ее визитной карточке. Она «привозить вещи из Франце для декор». За ней англичанин Блэр – однофамилец тогдашнего премьер-министра Великобритании, его подвигла на приезд в Россию «русская жена» – бакинская еврейка. Блэр не знал ни слова по-русски, кроме матерных, которым она его научила. Поминутно вставляя их в наш разговор, он радостно скалил зубы, оценивая реакцию. Но при виде денег соленые слова забывал, бережно, как птенцов, принимал купюры, разглаживал на ладони, выравнивал углы и складки, осторожно укладывал в портмоне, после чего был готов опять сквернословить.

   Первым исчез немец, затем Блэр с «русской женой»; Доминик появляется – у нее в городе две квартиры, но ничего не возит – россияне вытеснили иноземцев с отечественного рынка, поставив вывоз товаров из Европы на поток. Фарфоровых кавалеров и толстопятых амуров везут из Германии. Оттуда же – пивные кружки и оловянные тарелки с бюргерами и охотничьими сценами. Пупсов, предметы декора для ванных комнат и кухонь – из Бельгии. Фаянсовую посуду – из Англии. Каминные часы, картины и рамы – из Франции. Медные чайники, наборы для каминов, мебель и изделия из серебра – из Швеции и Финляндии. Ювелирные поделки – из Египта и Турции.
На этой ниве трудятся как бывшие граждане СССР, проживающие за рубежом постоянно, так и туристы, посещающие страны Запада с краткосрочными визитами. Следом за туристами-любителями за границу потянулись профессионалы – комиссионеры и антиквары.

   Следующая обширная группа сдатчиков – дамы в годах. Байки о бабушках с завернутыми в тряпицу золотыми портсигарами, иконами в эмалевых ризах и яйцами Фаберже для меня так и остались байками: пять-семь случаев за пятнадцать лет. Обычно пожилые женщины несли ординарные предметы. К большинству из них, несколько переиначив, можно применить выражение из книги Екклесиаста, что «всему свое время и всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать, время собирать камни и время разбрасывать их». Вырастив детей и похоронив мужей, многие начинают испытывать дискомфорт от вещей, которыми в свое время дорожили. В оправдание они говорят приблизительно одно и то же: «Было время – гонялась, думала жить. А теперь лежит без дела. Ну что лежит? Детям не надо, мне тем более».

   Предлагаемые ими вещи служили иллюстрациями к их жизни. Одни несли мясорубки, формы для выпечки, корыта для шинковки капусты, другие – коллекции фигурок, бронзовые бюсты писателей и композиторов; одни – ладьи и вазы из прессованного хрусталя, модного в последние десятилетия СССР, другие – чешское и немецкое цветное стекло ручной огранки. Не жалели подарков к серебряной свадьбе: кубачинские рюмки и подстаканники, наборы ложек и ситечки не переводились. У некоторых страсть «разбрасывать камни» перерастала в фобию, лишние предметы начинали раздражать, выкинуть их не могли и пробовали извлечь выгоду из зонтов, пластмассовых бус, гребней для волос; расстраивались, когда отказывался их покупать или брать на комиссию.

   В 2004 году ко мне зачастила старушка: сухонькая, в платочке. В Ленинград она приехала после войны. Муж умер, детей не было. К концу жизни она решила избавиться от ненужного. Достойных предметов у нее не было, но все добротное, чистое. Мало-помалу мы справились, распродали. Получив в последний раз деньги, довольная, она зашла попрощаться.
   – Спасибо, Геннадий Федорович, управилась. Набрала, – и она шепнула мне цифру. Я подыграл, сказав: «Ого!», и сделал удивленные глаза. – Да! – довольная моей реакцией подтвердила старушка. – На похороны хватит и на поминки останется. Племяннице завещаю.

   Я не видел ее с год. В следующий раз она не пришла, ее привели. Платок с головы сбит, воробьиные глазки полны слез. Говорить не могла, после трех слов начинала выть.

   Кое-как выяснил: племянница попросила в долг, не хватало на автомобиль.
   – Не могла я ей отказать, – била себя в грудь старушка, – ей же меня хоронить! Пошла в сберкассу, сняла все до копеечки, сунула за пазуху, чтобы не потерять, и домой. В четыре племянница обещала зайти. Дошла до подъезда, а дальше не помню. Очнулась на полу, кругом соседи. Сунула руку за пазуху – пусто.
Я живо представил, как она получала деньги, как один или два поддонка выследили ее и, когда вошла в подъезд, напали. На такую подлость были способны только наркоманы. Они образуют следующую группу поставщиков.

   Хриплый, умный и расчетливый наркоман, учил меня отличить их среди посетителей.
– Смотрите, Геннадий Федорович, вон тот в серой куртке, – он показал на парня у витрины, – только вмазал, летает, волукоша на харе. А баба рядом горит, ее кумарит. Видите, какое лицо? Понаблюдайте за ними: или украдут что-нибудь, или предложат купить.

   Хриплый угадал: потолкавшись у витрины, пара зашла ко мне. Парень, усевшись на стул, принялся расхваливать серебряную ложку, съеденную с края и годную разве что на лом, которую предложила его подруга. Я молчал, изучая их лица, стараясь разглядеть «волокушу» и «кумар». Речь парня тем временем стала замедляться, глаза соловеть, веки сомкнулись, и он заснул, уронив голову на грудь, но тут же проснулся и продолжил разглагольствовать как ни в чем не бывало, пока не заснул вторично.

   Урок Хриплого прошел для меня даром. Различать их по лицам я так и не научился, только по рукам – распухшим и красным, как от тяжелой работы, и по запрашиваемой сумме. За любой пустяк они просили пятьсот рублей – столько стоила доза героина.

   Были ли среди моих клиентов способные на преступление? Наверняка были. Во всяком случае, супермаркеты от их набегов страдали. Без зазрения совести они предлагали краденую копченую колбасу, коробки конфет и упаковки кофе и не понимали, почему я отказываюсь покупать за полцены.

   Но прежде чем промышлять в супермаркетах, они тренировались, вынося домашние вещи. Умыкнуть из бабушкиного наследства колечко или серьги, вынести рамку с фотографией прадеда в мундире инженера-путейца или рыбное блюдо из буфета – плевое дело.

   Комната Хриплого – я был в ней – кубическое пространство с тюфяком и раздолбанным креслом-качалкой, которое он пытался мне всучить. От остального он давно избавился и теперь в поисках средств склонял к воровству подружек. Те тащили из дома сахарницы с латунными крышками и вырезом для чайной ложки, каслинские скульптуры и дедовские ордена.

   Вопрос: покупать или не покупать у наркоманов вещи, предполагая, что они вынесены из дома, я решил в пользу покупки, и убедил в этом родителей несчастных, с которыми познакомился. Это представлялось мне меньшим злом, чем отказать, на чем родители поначалу настаивали. Купив недорого, я возвращал предметы владельцам, в противном случае они растворялись в толчее Сенной или терялись в подвалах Апраксина двора.

   Антинаркотическая пропаганда или работа спецслужб по пресечению трафика наркотиков в город, рост цен на героин или регулярные посадки распространителей привели к тому, что число наркозависимых к концу нулевых заметно сократилось. Во всяком случае, новые персонажи не появлялись, старые, кто оставался жив, перешли на синтетику или завязали. Завязал и Хриплый. Как-то, проезжая в автомобиле по улице Декабристов, он окликнул меня, шедшего по тротуару, и помахал рукой. «Счастливо, Андрей!» – махнул ему вслед.

   – Героин умеет ждать, – возразила мне многолетняя клиентка с безжизненным лицом, я привел ей Хриплого в пример. – Наташку, в одном со мной доме жила, помните?
   – Помню! Встретил недавно, с дочерью. Сказала, что вылечилась, с прошлым покончила.
   – Ну да, покончила. Устроилась дворником, неделю не продержалась, в сарае на лопатах нашли – передоз.
   После слова «передоз» на лице моей гостьи, еще недавно цветущем и радостном, как на портрете Дориана Грея, проступили пороки, привитые годами наркозависимости и вынужденной проституции: жестокость, озлобленность, презрение к себе и окружающим.

   С тех же девяностых в городе стал активно развиваться игорный бизнес. На Невском, Литейном и других проспектах, переливаясь огнями, открылись двери казино и игровых клубов, по окраинам засветилась реклама игровых залов. Шестизначный джек-пот манил горожан в комфортную прохладу без света и времени. Для тех, кого не пустят в казино и кто не решится войти в игровой зал, в бюджетных магазинах установили примитивные игровые автоматы-столбики. Питались столбики пятирублевыми монетами и притягивали к себе пожилых женщин, лишенных в жизни забот и переживаний.

   – Сволочь я последняя, – скулила одна, когда здравый смысл ненадолго возвратился к ней. – Дедовские стулья продала! Мать в блокаду не сожгла! Берегла! А я, тварь подзаборная, вынесла. Нет мне прощения.
   На следующий день она же, забыв о раскаянии, ждала у входа в магазин и на коротком пути от двери к кабинету совала мне в руку купеческий подстаканник с широким дном. Получив свое, тут же спешила через дорогу в магазин «Рыба», где стоял автомат.

   – Дура-бабка, – бубнила другая, предлагая настольную лампу с зеленым плафоном. – Опять пенсию проиграла. А не играть не могу. Дочь ругает: «Дура-бабка». А что я поделаю? Что говорите? Чтобы пенсию получала дочь? Правильно говорите. Я согласна. Пусть получает. В следующий раз так и сделаю, иначе проиграю.

   В советское время слово «несун» обозначало человека, выносящего с работы сырье, материалы, инструмент, готовую продукцию. Тащили все, что плохо лежало, рассуждая: «Общенародное – значит мое». Особенно страдали от этой идеологии предприятия пищевой и легкой промышленности, автомобильные заводы.
В непосредственной близости от нас функционировало два предприятия –«Адмиралтейские верфи» и фольгопрокатный завод. С советских времен во многих квартирах остались резцы и фрезы для станков, наборы метчиков и плашек, принесенные мужьями с работы. Постаревшие жены предлагали их наравне с самодельными наждаками, смонтированными на валу трехфазного электродвигателя, тисками, микрометрами и штангенциркулями в фанерных коробках. Жанна Викторовна и Маргарита их охотно принимали.

   Из новейших несунов запомнился один – с вытянутым лицом и заторможенной реакцией. Я никогда бы не узнал, что он несун, если бы из Мариинского театра не явился охранник и не спросил:
– Вам бронзовых светильников не сдавали? Две штуки пропали. Электрик хотел сменить проводку, отлучился ненадолго, а когда вернулся, их уже не было. Начальство шум поднимать не хочет – мы же охрана. «Сами прошляпили, – говорят, – сами ищите».

   А мне как раз накануне Заторможенный принес бронзовое бра, заявив, что есть парное, но мать не отдает, он ее уломает и принесет позже. Я выставлять бра не стал, предпочел дождаться второго, продавать в паре выгоднее.
   – Опишите их, – попросил охранника, – а лучше нарисуйте.
   – Да я их в глаза не видел.
   – А как же ищете, если не видели?
   – Очень просто. Если сдавали, схожу за электриком, он опознает.
Секунду я размышлял: «Показывать бра, лежащее в пакете на стеллаже, или нет? Не покажу, – решил после некоторых колебаний. – Если окажется, что оно из театра, получится, я Заторможенного сдал. Прежде разберусь сам, вернуть никогда не поздно».
   – Нет, парных светильников не приносили, – слукавил я, сделав акцент на слове «парных».

   Когда охранник ушел, извлек из пакета бра и рассмотрел: два бронзовых рожка на круглом основании, истертая позолота, лишаи плесени; многожильный провод в тряпичной оплетке, каким пользовались до пятидесятых годов, почернел, следов скрутки на медных жилах не видно. Бра явно хранилось в сыром помещении и выглядело недостойным Мариинского тетра, где все блестит и сверкает. Но меня насторожило другое: как-то под Новый год Заторможенный принес елочные игрушки в виде балерин и танцовщиков, я выставил их и вскоре продал, но прежде ко мне заглянула сотрудница театра и поинтересовалась: «Откуда они у вас? У нас такими елка украшена».

   Когда Заторможенный принес второе бра, я спросил: – А вы где работаете?
   – В Мариинке, – ответил он, не ожидая подвоха.
   Все сошлось: елочные игрушки, парные светильники. Передо мной сидел несун. Я не стал выпытывать у него, украл он их или принес из дома, как рассказывал.
   – Светильники ищут, – заявил я, едва сдерживаясь от возмущения. – Приходили из театра. Если в ближайшие дни не найдут, заявят в милицию. Имущество театра – федеральная собственность, поторопитесь вернуть, в противном случае тюрьмы вам не избежать.
   Вытянутое лицо побелело, негнущимися пальцами Заторможенный уложил оба бра в мешок и вышел.

   Совету он не внял, вскоре в милицейской сводке на «5 канале» прозвучало сообщение о краже светильников из здания Мариинского театра. Через две недели уже в «Новостях» поведали, что уникальные канделябры, похищенные из Мариинки, обнаружены в квартире одного из работников театра. Злоумышленник объяснил свои действия желанием привести их в порядок, они показались ему недостаточно чистыми. Поскольку ущерба государству нанесено не было, уголовного преследования Заторможенный избежал, но из театра его уволили.

   Свою вину в этом деле вижу в недоносительстве. Статья «скупка краденого» ко мне не подходит, так как заведомо не знал, что вещь ворованная. Недоносительство тоже преступление, особенно когда это касается терроризма. Здесь же… Для меня слова «донос» и «доносчик» – грязные, липкие. В детстве я читал правильные книги, и это не про меня, даже если речь идет о несуне с вытянутым лицом и заторможенной реакцией. Превращение заплесневелых бра в уникальные канделябры оставил на совести журналистов.

   От встречи со следующим несуном, а вернее, его представителем, меня уберег ангел-хранитель. Геля, тогда она работала товароведом, рассказала о мужчине, который наведывался в мое отсутствие и предлагал икону в серебряном окладе, ковш и портсигар с эмалями.
   – Вас не было, а вещи дорогие, я не решилась. – И, чувствуя неловкость за упущенный товар, тут же добавила: – Он сказал, что зайдет. Работает рядом – в институте Лесгафта. Подобного добра у него много, при желании может принести на заказ.
   – Хорошо, познакомь меня с ним. Если в следующий раз не застанет, дай мой номер телефона.

   Следующую неделю я просидел безвылазно, отлучаясь разве что на обед, но мужчина не появился, папиросница, ковш и икона достались кому-то другому.
Я бы забыл этот случай, если бы вскоре не стало известно о пропаже более двухсот экспонатов из хранилища Эрмитажа. В хищении, названном «кражей века», обвинили хранительницу музея Ларису Завадскую и ее супруга Николая – преподавателя истории в Государственном университете имени Лесгафта.

   От свидания с Николаем Завадским ангел-хранитель меня оградил, а уберечь от встречи с прокурором небесных сил оказалось недостаточно. Тогда многие комиссионеры и антиквары испытали на себе жесткий взгляд Немезиды, в том числе и я. Следователь прокуратуры ознакомил меня со статьей Уголовного кодекса об ответственности за дачу ложных показаний и предъявил опись украденных предметов, задавал провокационные вопросы, на которые я с легким сердцем отвечал: «Нет», «Не знаю», «Не видел», «Не было», «Не слышал».

   Но так везло не всегда. Как ни остерегался, а краденые вещи на полках появлялись. От преследования властей спасало то, что никогда не покупал и не брал на комиссию без предъявления комитентом документа: паспорта, военного билета или водительского удостоверения. Лист бумаги формата А4 с описанием предмета, данными сдатчика и его личной подписью был щитом от обвинений по статье «скупка краденого». Покупку без оформления, какую бы прибыль она ни сулила, отклонял.
Как-то разбитной паренек лет двадцати пяти предложил приобрести у него приличные вещи. На вопрос: «Откуда?», усмехнувшись, бросил: «Мое!». – «Ты слишком молод, чтобы иметь такое». – «Отец умер, мне досталось». – «А мать?» – «Матери нет».
Наиболее ценным из принесенного была кавказская шашка в серебряных ножнах с вензелем последнего российского императора, картина европейского художника в золоченой раме, штоф из хрусталя в стиле ар-деко и скульптура собаки. Я купил, но, наученный опытом общения с наркоманами, выставлять не торопился, ожидая появления родственников. Парень тем временем «пушил» деньги. С бутылкой импортного пива он разгуливал по району, обзавелся мопсом, завел подружку и приветливо улыбался мне, когда случайно встречались на улице. «Мот», – решил про себя и выставил вещи на продажу.

   Парень навещал меня на протяжении лета, к сентябрю поток вещей иссяк. Бутылка пива сменилось банкой дешевого джин-тоника, подружка исчезла, и только мопс, задрав голову, преданными глазами глядел на хозяина, не понимая, почему его не кормят.

   В сентябре я ушел в отпуск, а когда вернулся, нашел на столе повестку. Уголовное дело о краже вещей из квартиры возбудил дед. Вернувшись с дачи, он обнаружил свою комнату разоренной и обратился в милицию. В мое отсутствие оперативники нагрянули в магазин и обнаружили кое-что из пропавшего. Светлана Дунаева предъявила договора скупки, вором оказался внук. Позже в разговоре со мной дед сознался, что родителей у парня действительно нет, после их смерти он имел неосторожность сказать внуку, что теперь все его: и шашка, и картина, и штоф. «Но у меня мысли не было, что он кинется их продавать!» А парень воспринял слова буквально и устроил себе праздник: три месяца разгульной жизни.
От милиции меня защитили бумажки, перед дедом оправдания не было. Моральный дискомфорт от того, что невольно стал соучастником его разорения, испытал сполна. Я вернул ему все, что не успели продать, хотя по закону был обязан так поступить только по решению суда. Актом добровольной и безвозмездной выдачи я как бы попросил у деда прощения.

   Но «и на старуху бывает проруха». На сотрудников «антикварного отдела» уголовного розыска бумажки – броня и защита – не подействовали, наоборот – стали уликами.

   Я обязательно требую паспорт при первой встрече, изредка при второй и практически никогда при последующих. Зачем? Данные комитента вбиты в базу, лицо примелькалось, прошу напомнить фамилию и оформляю сделку. Однажды молодой человек – назовем его Крендель – подсунул мне не свой паспорт. Даже следователь, ведший дело, и адвокат подследственного признали: человек на фотографии в паспорте и подозреваемый похожи, отличить сложно. Я подвоха не заметил и оформил договор. Крендель носил ординарные предметы, лишь однажды принес иконы, завернутые в полотенца, сказал, что нуждается в большой сумме, и попросил за них сорок тысяч рублей. Икон было три, наиболее интересная – Николай Чудотворец аналойного размера на сусальном золоте. Я предложил тридцать. Он ушел, но через день вернулся и согласился на мои условия, видимо, никто не дал больше. Через месяц Крендель явился вновь, но не один, а в сопровождении двух мужчин: одного – рослого, сцепленного с ним наручниками, другого – энергичного, который представился сотрудником «антикварного отдела», предъявил удостоверение.

   – Вам знаком это субъект? – поинтересовался энергичный, кивая на Кренделя.
   – Знаком, – вздохнул я и, понимая, что к чему, принялся подбирать договора скупки на приносимые им вещи, кассовые ленты и накладные с отметками о реализации.
   Сотрудник «антикварного отдела» отыскал среди бумаг договор на покупку икон и попросил меня озвучить фамилию сдатчика, указанную в договоре. Я озвучил.
   – А как твоя фамилия? – обернулся он к Кренделю.
   Тот назвался. Фамилии были разные.
   – Как можете объяснить несоответствие? – Энергичный уперся в меня взглядом, в котором читалось: ну что, попался?

   Объяснений не было. Кренделя увели, а мне предложили проехать в отделение милиции на Петроградской стороне. Из вопросов следователя понял: меня подозревают в сговоре, умышленном оформлении краденых вещей на подставное лицо. Естественно, я отрицал: имени не знал, что иконы краденые не ведал, в сговоре не состоял. Нам устроили очную ставку.

   На очной ставке Крендель мои слова подтвердил, и следователь зафиксировал их в протоколе. Я был, что называется, «ни сном, не духом», но волнение испытал, угроза быть оклеветанным существовала. После его признания даже испытал к нему некое чувство благодарности.
– Зря беспокоились, – урезонил адвокат Кренделя, когда мы вышли из здания милиции, и я на деле, а не на словах вдохнул воздух свободы. – Оговорить вас он не мог, даже если предположить, что сговор существовал. Он же не враг себе. Двое – уже группа. Статья одна, да срок другой.

   Из последующего разговора с адвокатом узнал, что его подзащитный занимался ремонтом квартир, откуда подворовывал. Иконы он обнаружил в тайнике, устроенном благодушным хозяином в полу, до которого, надеялся, строители не доберутся.
Как-то перед Новым годом ко мне заглянул приемщик металлолома и предложил перекупить у него медную посуду, принятую на вес. По незнанию граждане иногда сдавали в металлолом вещи, пригодные для комиссионной торговли: самовары, подсвечники, бюсты вождей. Латунный чайник, например, в пункте оценивался в сто пятьдесят–двести рублей, в комиссионном магазине – две–две с половиной тысячи, а отполированный, без изъянов, он стоил уже четыре–пять тысяч, на цену влияла форма, наличие клейм и время изготовления.

   Пункт приема металлолома находился на Английском проспекте, полтора десятка предметов медной утвари валялось в стороне от кучи, предназначенной для переплавки. Я поинтересовался аппетитом приемщика, сказал, что беру, и вернулся на рабочее место. Рассмотрел покупку, когда ее перетащили в магазин. Ендовы и братины были деревенские, тонкостенные, за более чем вековую историю истончившиеся до дыр. Ковши – фабричные, из листовой меди, на ручках некоторых просматривались клейма в виде герба Российской империи и года: 1892, 1898. Выдавленные рядом номера № 2, № 3, № 5 указывали на размер ковша. Все без исключения предметы портил след абразивного камня. Чтобы убедиться, что изделие из меди, приемщик по каждому прошелся «болгаркой». На патинированных ковшах и братинах ярко-медный след «болгарки» смотрелся, как открытая рана. Это уменьшало их стоимость, но не вызывало сомнений, что вещи будут реализованы.
Поступление медной посуды в таком количестве не осталось незамеченным, предметы рассматривали, обсуждали. Вскоре ко мне заглянул Александр Юльевич Норватов, «крутившийся» со времен перестройки.
   – Откуда вещи?
   Я объяснил.
   –Тут у одного из наших квартирку обнесли, – продолжил он, выслушав ответ. – Украли всякий хлам: хомуты, конскую упряжь, в том числе медную посуду, он ею на рынке торговал. Может, это его?
   – Ты шутишь, Саша? Залезть в квартиру, вынести двадцать килограмм меди, чтобы сдать в металлолом? Мне стыдно за воров.
   – Мое дело предупредить, а дальше как знаешь. Но я бы остерегся выставлять. Лучше немного переждать.
   – А ты знаешь обворованного?
   – Да, бывший музейный работник из Рыбинска или Ярославля...
   – Давай поступим так: дай ему номер моего телефона, пусть придет, посмотрит. Скажет его – верну, даже доказательств не потребую.
«Музейный работник» не заставил себя ждать, вещи признал, посетовав, что я дешево их оценил, но забирать отказался, заявив, что ему они неинтересны. Это меня озадачило.
   – Тогда верну туда, откуда взял. Мне краденого не надо, лишний раз встречаться с милицией резона нет.

   Намеренье вернуть ковши и братины в пункт приема металлолома гостя напугало. По наивности, отнес его реакцию к музейному прошлому: отправить на переплавку артефакты позапрошлого века – вандализм похлеще рубцов абразивного круга.
После недолгих дебатов пришли к соглашению: он назначает цены, я предметы реализую, комиссионный процент, как положено, остается в магазине, а выручку за вычетом суммы, выплаченной приемщику, передаю ему как собственнику. Ударили по рукам и разошлись. А на следующее утро два опера сверлили меня глазами: «Так-так, гражданин, торгуете краденым?».

   Я клокотал, как Ключевская сопка и вулкан Толбачек, вместе взятые, и, будь посуда не медная, а фарфоровая, переколотил бы ее на глазах оперативников, не испугавшись обвинений в уничтожении вещественных доказательств. Навел их на меня «музейный работник»! Вчера пил с ним чай, говорил по душам, а сегодня «пожалуйте бриться», «с вещами по городу».

   Предыстория его поступка стала известна несколько позже: кое-что уловил из реплик следователя при допросе, кое-что прояснил Александр Юльевич, предупредивший о краже.

   Этот хлыщ – «музейный работник» – имел две комнаты в коммунальной квартире, третью – свободную – «аннексировал» для хранения скарба, которым торговал на рынке. Он пользовался ею длительный срок и привык считать своей, пока не явился жилец. Жилец предъявил ордер и потребовал освободить захваченную территорию, хлыщ отказался и кинулся по кабинетам, пытаясь отстоять право на вчера еще «мое», а сегодня уже чужое помещение. Жилец дожидаться итогов хождений не стал и очистил комнату самостоятельно.

   Дальше мне неинтересно: жилец ли выкинул вещи на помойку, а бомжи растащили по городу, или, прикинув, что медь в цене, самолично сдал в металлолом, а скорее всего – выставил в коридор, свалил к дверям захватчика, и последующая «география» ковшей и братин – проделки самого хлыща. После его стукачества в это особенно верится. Так или иначе, хлыщ завопил: «Караул! Ограбили!», обвиняя соседа в краже. Засадив его за решетку, хлыщ надеялся выиграть время и выторговать себе вновь ставшую свободной комнату.

   Наш консенсус – если он не был им специально подстроен – оказался к месту, от меня, потирая ладошки, «музейный работник» заторопился в милицию: «Вы тут сидите! Не верите, что меня обворовали! А моими вещами торгуют! Съездите на улицу Декабристов, убедитесь». Они и приехали.

   Говорят, что жить в квартире с человеком, обвиненным им в воровстве, хлыщ не смог, комнаты продал и скрылся. Ко мне за «своими деньгами» он тоже не пришел, его видят на рынке, где он по-прежнему торгует хомутами и конской упряжью, слывет за порядочного гражданина.

   В общем потоке товара краденые вещи составляли ничтожную долю, но каждый выявленный правоохранительными органами инцидент влек за собой допросы, объяснения, очные ставки – потому и памятен. Также немногочисленными, но памятными были поступления с городских помоек.

   Помойки антикварной столицы России – это Клондайк и Эльдорадо одновременно. Две без единого скола тарелки диаметром двадцать четыре сантиметра из Этрусского сервиза Императорского фарфорового завода теперь украшают коллекцию олигарха, даже предполагаю какого. А когда-то грязными, со следами пищи их извлек из мусорного бочка дворник и принес мне. Оттуда же карманные часы «Павел Буре», колечко с цифиркой «56» на ободке, глобус, на котором Российская империя граничит с Австро-Венгрией, а на месте архипелага Северная Земля плещется море, где большую часть Индокитая занимает государство Сиам, а площадь английских колоний превышает размер метрополии в сто раз. С помойки – модерновая люстра с плафонами из многослойного стекла и стулья пушкинской поры, открытка с автографом Шаляпина, серебряные ложки, эмалевая рамка для фотографии и много, много чего еще.

   На владение территорией, уставленной бочками для сбора мусора, претендовало несколько групп граждан. Первая – бомжи, люди без определенного места жительства. Здесь они добывали пропитание и одежду. Найдя что-либо пригодное для продажи, они теряли интерес к бочкам и отправлялись на поиски человека, готового обменять свои деньги на найденный предмет. Я был одним из них. Полученные финансы бомжи инвестировали в спиртосодержащую жидкость: растворитель, дезинфицирующие средства или лекарственный препарат, расфасованный в пузырьки объемом двести миллилитров. Они вольготно располагались на парапете напротив «Декорационного магазина дирекции Императорских театров», а если позволяло время года – за парапетом, на газоне. Как патриции, возлежали вокруг газеты, предусмотрительно придавленной с четырех углов камнями. Прохожие и владельцы транспортных средств, проходя и проезжая по улице Писарева, завистливо поглядывали в их сторону: «Счастливые. Ни забот, ни хлопот. А тут…». Продегустировав химически активное вещество или лекарственное средство, бомжи беседовали, напоминая перовских «Охотников на привале», после чего, как правило, засыпали на месте.

   Централизовать скупку вещей, найденных ими на помойке, одно время пытался Юрий Иванович Булатов, по прозвищу Юра-хулиган. Освободившись из мест заключения, он появился в Коломне в 2007 году, поселился в доме на набережной реки Пряжки и явился ко мне с просьбой выдать ему удостоверение, что он является научным консультантом магазина по антиквариату.
   – Буду предъявлять его бабкам, скупать у них доски и холсты, приносить тебе, – объяснил он свою просьбу.

   Булатов предстал передо мной худым и скудно одетым. Шестидесятилетний рубеж он, похоже, перевалил, зубы и шевелюра остались на зоне, в наличии имелась татуировка на пальце, морщинистая шея и бороденка клином. Речь и манеры выдавали в нем блатного, строящего из себя интеллигента, но никак не интеллигента с блатными замашками, которым он хотел казаться. Последняя ходка, если верить его рассказу, случилась за кражу икон из Никольского собора, куда он устроился не то сторожем, не то дворником. Бывает, что богобоязненные старушки, уверовав, что иконы нельзя продавать, завещают их храму, рассчитывая тем самым заполучить райскую благодать. Но домашняя икона в церковной службе практически не используется. Принесенная в дар высокохудожественная может оказаться в коллекции настоятеля или кого-либо из клира. Прочими украшают трапезную, служебные помещения, но сколько их надо? Неиспользуемые хранят в ризнице, обветшалые относят на колокольню, где ветер, мороз и дождь доводят их до естественного уничтожения. На дарственные иконы и покусился Юрий Иванович, не ведая, что у Господа «каждый волос на голове сосчитан», а у фининспектора – каждая икона. При сверке многих не оказалось. В то время, когда дарители искали по стенам свои подношения, Юрий Иванович, «толканув» их на Сенной или пристроив «крутящимся» на Невском, кутил в «Метрополе» или «Тройке». За кражу икон он получил семь лет.
Документа ему я не дал, а в долг ссудил, и Юрий Иванович стал тереться вокруг магазина, работая, как говорят «крутящиеся», «на перехвате». Заметит человека со свертком, в котором угадывалась икона или картина и ломает перед ним комедию: «Несете продавать? Покажите. Я коллекционер, заплачу дорого». Он слабо разбирался в живописи, в иконах в том числе, но ловко изображал ценителя и состоятельного человека. Оттопырив нижнюю губу с видом знатока, рассматривал предмет и предлагал за него смешные деньги, после чего раздосадованный человек шел ко мне.

   «За такие дела по морде бьют», – говорили «крутящиеся», указывая на работающего «на перехвате» Юру-хулигана, но я относился к нему спокойно и, встречая у магазина, делал вид, что не понимаю, зачем он тут трется. Деньги у него водились редко, а если случались, он скармливал их «Щуке» – так называлась рюмочная в соседнем доме – или тратил на «щучьих девочек», которые обчищали его до нитки. А без денег какой он конкурент! Осознав, что попытки обогатиться за мой счет бесполезны, Юрий Иванович сосредоточился на бомжах и здесь преуспел.

   На «квадрате» – сквере, образованном на месте снесенной церкви Воскресенья Христова, – Юрий Иванович появлялся часов в одиннадцать, к этому времени туда стекались бомжи. С ними он держался, как пахан на зоне, такими, во всяком случае, их показывают в фильмах. Усаживаясь на скамейку, брезгливо, двумя пальцами приоткрывал пакеты, которые по очереди ему подносили, заглядывал внутрь.
   – Опять тарелки? Учу вас баранов, все без толку! Нужны иконы, картины, бронза! На черта мне стаканы и блюдца?
   – Мы бы рады... Да где же взять?

   Отобрав пригодное для перепродажи, Юрий Иванович одаривал шестерок мелкой монетой и вальяжно удалялся в сторону Пряжки. Приблизительно через год он приоделся: сандалеты, тенниска, добротный, с помойки, костюм, зимой – дубленка и меховая шапка. Татуировку на пальце прикрыла золотая печатка, именуемая «крутящимися» «гайка», на индюшачьей шее заблестела золотая цепь. Его квартира (я был у него неоднократно) превратилась в подобие антикварной. Каждый предмет в отдельности не стоил гроша, но Юрий Иванович, обладая вкусом, умел так их развесить и расположить, что даже у меня, искушенного зрителя, создавалось впечатление богатого интерьера.

   Следующая группа граждан, претендующих на владение зловонной территорией, по социальному положению стояла выше бомжей – у членов этой группы имелось жилье, но отсутствовал источник дохода или был незначительным. Эту группу интересовали не пищевые отходы, а вторсырье, которое легко конвертировалось в деньги: стеклотара, черный и цветной металл, бумага, картон. Встретив в мусорном бачке альбом с фотографиями, кулек с бижутерией, мельхиоровую вилку или коллекцию значков на вымпеле «Лучший пионерский отряд», они не откинут их в сторону, нет. Подберут, приобщат к хозяйству или продадут мне или такому же, как я. Для многих из этой группы хождение по помойкам стало профессией. Между бомжами и профессионалами существовало соперничество; в разборках, как правило, побеждали бомжи, караулившие помойки группами, профессиональные старатели выступали исключительно соло.

   Над теми и другими возвышались дворники. В начале нулевых это выходцы из азиатских республик: узбеки и таджики. Они держались кланово, не жаловали ни бомжей, ни тех, кто статусом выше. Помойка и для них источник дохода, поэтому роющемуся в мусоре бомжу или профи получить от дворника лопатой или метлой по спине – обычное дело. А то и крышкой бачка голову прижмут так, что бедолага уткнется носом в нечистоты и вдыхает миазмы, пока не взмолится о пощаде. Свои противоправные действия узбеки и таджики объясняли резонно: «Нарвут пакетов, намусорят, а мне убирать».

   Обычные горожане тоже не обходили помойки стороной, посещали ежедневно, хотя бы для того, чтобы выбросить мусор. И мало кто удерживался, чтобы не подобрать выставленный на помойку предмет, переставший удовлетворять владельцев, но вполне пригодный для использования и продажи. Такие люди – любители, или «цивильные», как их называли бомжи, и имя им – легион. В числе «цивильных» встречались солидные рантье, члены Союза художников, дети академиков, внуки народных артистов.

   «Коломна опять преподнесла сюрприз, – говорил поджарый пенсионер в очочках, снимая со спины рюкзак и выкладывая на стол врезные замки, бронзовые накладки и латунные петли. – Шкаф на помойку выставили, мне он ни к чему, а фурнитуру снял. Не мог пройти мимо. Я их пастой ГОИ почистил. Красивые, правда?»
Он регулярно приносил «сюрпризы Коломны»: резные картуши, гнутые ножки столов, пюпитры роялей, каждый раз приговаривая: «Почистил немного» или «Освежил, прошелся шеллаком». Вырученные от продажи «сюрпризов» деньги тратил на дореволюционные открытки, которые копировал и пытался продавать.

   Да что пенсионер, я сам однажды не удержался и подобрал выброшенную вещь. Мы тогда снимали квартиру в Колтушах, автомобиль находился в ремонте, и я с дочерью добирался в город на попутках или маршрутном такси. Дорога от улицы Верхней, где стоял дом, к шоссе пролегала мимо помойки, единственной в микрорайоне. Еще издали заметил сидящего на куче пакетов плюшевого медведя и скорее почувствовал, чем увидел: медведь старый. Будь он современный, я бы прошел мимо, но он оказался довоенным: плюш потерт, один глаз уцелел, вместо другого – пуговица, ткань кое-где расползлась, из ран сочились опилки. Игрушка, пережившая блокаду и помнящая прикосновение голодных детей, не должна закончить жизнь на свалке. Я попросил у Александры извинения, взял медведя за ухо и опустил в пакет. Глаза дочери округлились. Теперь он, почищенный и подлатанный – в экспозиции детской комнаты школьного музея «А музы не молчали», посвященного культуре и творчеству блокадного Ленинграда, изредка его навещаю.

   Ко мне ходила женщина (теперь ее нет), проявлявшая интерес к антиквариату, но из-за недостатка средств его не имевшая. Однако это не мешало ей любоваться предметами, обсуждать со мной их достоинства и недостатки. Однажды я встретил ее недовольной, лицо, как бетон, – губ не видно.
   – Что случилась? – спрашиваю.
   – Расскажу. У меня сын есть, женился лет двадцать назад. Перед свадьбой, как положено, пригласила невестку с родителями к себе, через некоторое время – они нас. Пошли с мужем, он был еще жив. Пришла и обомлела. Комната в три окна, в простенках горки с фарфором. Над одной – портрет генерала с лентой, над другой – дама в чепце. Диван с твердой спинкой, над ним – картина. Представляете, строящаяся Петропавловская крепость! Сидеть не могла, головой крутила.
Она помолчала, пожевала губами и продолжила:
   – Отношения со сватьей не заладились, с того раза там не была. Ее муж давно умер, а она – полгода назад. «Приходи, мама, посмотри, как мы ремонт сделали», – позвал меня сын. Сегодня пошла. Захожу и глазам не верю: стены – белые, пол – белый, мебель – черная. Ни горок, ни портретов. «Куда же все делось?» – спрашиваю. «Как куда? Картина, что над диваном висела, упала, рама развалилась, холст переломился, я ее на помойку отнес. А мебель, когда теща умерла, продали. Позвонил по рекламе, пришел дядька, купил, за час вывез». – «И диван, и стол и стулья?» – «Ну да!» – «А то, что в горках стояло?» – «За целое заплатил, битое так отдали». – «Сколько же он тебе дал?» – «Две тысячи долларов. Я на них компьютер купил, телевизор и видеомагнитофон».

   На языке «крутящихся» квартира сына моей приятельницы называется «адрес». Применительно к конкретному случаю – «лоховской адресок», когда наследник не разбирается в вещах, доставшихся по наследству, и торопится от них избавиться. Львиная доля дорогих и качественных предметов поступает в комиссионные и антикварные магазины, как бы цинично и пафосно ни звучало, от дамы по имени Смерть – она основной комитент.

   Наследники, как и наследства, бывают разные. Какая-то семья прожила на одном месте сотню лет, из поколения в поколение обрастая вещами, кто-то приехал в город после войны. Первым войти в дом, где умер владелец и наследники распродают имущество, – для комиссионера большая удача. Немного, но «адреса» в моей практике случались.

ШКОЛЬНАЯ ТЕТРАДЬ

   Передо мной школьная тетрадь, на обложке надпись «Список картин» и дата «12 – 1963 г.» Первые пять листов исписаны перьевой ручкой фиолетовыми чернилами, почерк мелкий, женский. Читаю: «Айвазовский. Маяк. Масло. 1848 г. 73х47», «Бенуа Альберт. Нева. Акварель». Далее пояснение: «Академик, более знаменит, чем брат Александр. В 1960 г. Русский музей давал за него 2 т. р., но мне показалось мало. Хотел купить Кроллау для Тюмени. Размер 51х34». Переворачиваю страницу: «Левитан. Стога. Масло. Зав. отд. живописи Рус. Муз. Н. Н. Новоуспенский видел и считает ее подлинной».

   В списке девяносто картин, среди авторов Киселев, Перов, Репин, Серов, Шишкин. Тетрадь принадлежала Евгении Павловне Бондаревой, ее не стало задолго до моего переезда в город и открытия магазина, не знал и ее дочь – Лидию Николаевну, а с внуком знакомство свел.

   – Секретер купите? – поинтересовался мужчина, войдя в кабинет. – Старинный, красного дерева. Он тут недалеко, можно пойти посмотреть.
Мужчине было под пятьдесят: низкорослый, щуплый с безвольным подбородком. В глаза мужчина не смотрел, держался как-то боком, когда выходили, понял почему: от него разило перегаром.

   «Алкоголик, – решил, следуя за ним. – Откуда у него секретер красного дерева? Руины какие-нибудь или крашеная береза».

   – Я бы не продавал, – оправдывался мужчина, – но сын просит денег, а я, как назло, на мели.

   Подходя к дому, он ускорил шаг, забежал вперед, и услужливо распахнул парадную дверь, предупредил:

   – Осторожно, ступеньки сломаны.

   На площадке второго этажа остановился, поколдовал над замком и открыл обитую листовым железом дверь, окрашенную коричневой краской, пригласил войти. Без опаски шагнул в темный проем, заскрипел паркет, в нос ударил спертый воздух помещения. Мужчина пошарил по стене, щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнул рыжий огонек, осветив прихожую: зеркало с подзеркальным столиком, на нем телефонный аппарат и разноцветные квитанции – счета за коммунальные услуги.
Обстановка прихожей говорила о былом достатке жившей здесь семьи, теперь утраченном. Большую ее часть занимал платяной шкаф, заставленный чемоданами и коробками. На вешалке висели пальто и плащи, вышедшие из моды в начале шестидесятых, сверху, под стать им, пылились шляпы и шапки. Шкаф, зеркало и подзеркальный столик даже сквозь потертости и загрязнения отливали благородным красным цветом.

   Я не был избалован посещениями петербургских квартир, прежде по адресам ходила Геля. Эта стала первой, куда вошел, как комиссионер, приобретая вещи не для себя, а перепродажи.

   Миновав проходную комнату, прошли в угловую, где теплился свет. Расставленная по стенам мебель: массивный ореховый шкаф с зеркалом, туалетный столик, секретер и односпальная кровать – производили то же впечатление, что и в прихожей. Раскиданная на кровати одежда выглядела безжизненно, тюль на окнах отяжелел от пыли, цветы на подоконнике высохли и погибли.
   Со стула поднялся подросток.
   – Сын, – представил его мужчина. – А вот секретер.

   Секретер впечатлил. Респектабельность предмету придавали витые колонны по углам и резное навершие. Отступив на шаг, попытался рассмотреть «пламя», при скудном освещении и утрате полировочного слоя текстура дерева едва просматривалась, напоминая сноп пшеницы. Собранные у основания, как бы в пучок, светлые и темные полосы проходили через нижние ящики и крышку секретера, распадаясь перед карнизом в разные стороны. Несколько грубых горизонтальных трещин на крышке рваными краями портили вид.

   – Влажность низкая, – пояснил мужчина, когда, проведя пальцем по зазубринам, высказал сожаление, что вещь испорчена. – Сухо, от этого разорвало. Но их можно заделать, реставраторы знают как. – И, желая отвлечь внимание от дефекта, предложил: – Поглядите лучше сюда. – Он откинул крышку, обнажив внутренности: ящики и полочки. – Секретер не простой, с секретом! Видите зеркало?
Я нагнулся и в глубине ниши увидел свое отражение. Мужчина продемонстрировал крохотный ключик, склонился над столешницей и, как иллюзионист, предъявил три скрытых за зеркалом ящичка.

   – Замок, правда, не работает, – посетовал он. – Ваш коллега сломал. Но это ремонтируется.
   – Какой коллега?
   – С Садовой…
   – Миша?
   Мужчина скривился.
   – Всех не упомню, может, и Миша…
   «Шикарная вещь, – решил я про себя. – Куплю, отреставрирую, оставлю себе». Вслух спросил:
   – Сколько хотите?
   Мужчина, не задумываясь, выпалил:
   – Миллион!

   После короткого торга сошлись на пяти тысячах. Деньги по тем временам немалые, среднемесячная зарплата в городе не дотягивала до этой суммы.
   – Ну что, отдаем? – Мужчина обратился к сыну, тот, не вмешиваясь, сидел на стуле, терпеливо наблюдая за нами. – Это же все твое! Тебе решать.
Тот замялся, пробормотал, что-то вроде «сам знаешь».

   «Зачем он возлагает ответственность на ребенка? – про себя возмутился я. –Допускаю, мальчик попросил денег. Денег нет. Решили продать секретер. Из пяти тысяч выделит ему пятьсот рублей, остальные пропьет. А попрекать, что продали красивую вещь, будет ребенка». Но вмешиваться не стал.
   – Отдаем? – повысил голос отец.
   Парень кивнул. Через час секретер стоял в магазине.

   Для оформления сделки требовался паспорт, не сразу, но документ нашелся, из паспорта узнал: мужчину зовут Александр Борисович Аршанский. С того дня он стал бывать у меня часто, мы, можно сказать, подружились, перешли на «ты».

   – Геннадий, зайдешь? Посмотришь что-нибудь? – спрашивал он, заглядывая в кабинет.
   Шел к нему, наше сотрудничество было взаимовыгодным: мне – старинные вещи, ему – новенькие купюры. Расстояние до его дома мы преодолевали за минуту, всякий раз, подходя к подъезду, Аршанский забегал вперед, распахивал дверь, предупреждая: «Осторожно, ступеньки сломаны», а на вопрос: «Сколько хочешь?» – отвечал одно и то же: «Миллион!».

   Жил Александр Борисович в трехкомнатной квартире один, родители умерли, жена ушла. За пять лет, что ходил к нему, сына видел однажды, когда покупал секретер.
   – Это не продается, – предупредил Аршанский во второе мое посещение, указывая на стену, справа от входа в гостиную.
   – А посмотреть можно? – спросил, заинтригованный запретом.
Он пожал плечами: что смотреть, если не продается, лениво выдавил:
   – Смотри...

   Я оглядел стену, которую позднее назвал «заветной». У стены стояло массивное пианино, на крышке – коллекция фарфоровых собак. Над инструментом – четыре картины: заболоченный пруд с дощатым мостком, парные крымские пейзажи, под потолком в золоченом обрамлении – трехэтажный особняк. По оформлению, стилю и манере письма картины относились к двадцатым годам минувшего столетия. Стена, как говорится, смотрелась, смотрелась и вся гостиная, выдержанная в традициях девятнадцатого века.

   – Выбирай, – Аршанский обвел рукой комнату, – продается все, кроме этой стены, – и указал на пианино и картины над ним.

   Издали предметы в гостиной выглядели изящно, но стоило подойти и взять в руки, оказывались битыми или сломанными. Приподнял вазу на столе – грубые склейки, сколы размером с ноготь. Пасхальные яйца, которые принял за фарфоровые, оказались куриными, раскрашенными гуашью. Тронул птиц на консолях – клюв отбит, хвост едва держится. Тело одного путти на жардиньерке – золоченое, тело другого – изъедено кислотой. Бронзовый маятник настенных часов останавливался после трех колебаний, барочная этажерка кренилась и заваливалась от прикосновения, мраморный столик торшера расколот и держался на алюминиевом диске, подложенном снизу. Картины, за исключением «заветной стены» и натюрморта в восьмигранной раме над зеркалом псише, – этюдные, незавершенные, многие без рам и подрамников, пришпиленные к стене кнопками. Я оглянулся на Аршанского, купить было нечего.

   – Посмотри в буфете, – подсказал он; моя нерешительность его раздражала, ему не терпелось похмелиться.

   Со временем я осмелел. Когда Аршанский пригласил в другой раз, я уже без подсказки раскрывал створки посудного шкафчика, осматривал кухню, где стены и мебель в изобилии сохраняли тараканьи следы, разбирал кладовую, выдвигал ящики письменного стола. И всегда отыскивал что-нибудь неожиданное: довоенные елочные игрушки, настольную лампу с латунным плафоном и вставками из разноцветной смальты, китайские лаковые шкатулки, жестяные коробки фабрик «Жорж Борман» и «Абрикосов». Другой раз – ящик для перчаток, отделанный бархатом, зажигалки-пистолеты, эмалированную посуду двадцатых годов, которую охотно покупали художники. Вещи из квартиры Аршанского пользовались спросом, на них, можно сказать, ходили, когда узнавали, что я в очередной раз посетил его жилище.
В начале знакомства, когда Александр Борисович работал и получал жалованье, денег ему требовалось немного, вещи он продавал дозированно, запрашивал столько, чтобы дотянуть до зарплаты, оплатить счета или выпить.

   – Это на сколько потянет? – спрашивал он, глядя на отобранные мной предметы.
   – На тысячу.
   Он задумывался.
   – Давай отложим это и это. Дай пятьсот.

   С вещами он расставался легко, полочки из красного дерева, кузнецовские тарелки, мальцевские рюмки и графины отдавал без сожаления. Просьбу продать что-то более ценное: подсвечники в виде собачек, стоящих на задних лапах, икону Тихвинской Божьей Матери, которая висела на кухне, кресла и стулья в стиле модерн – Аршанский отклонял, кривился, отвечал: «Рано, потом».

   В то время он работал в оборонном НИИ, случалось видеть у него танковый шлем, оптические приборы в ящиках. Бывало, он пропадал на месяц, а то и два, появлялся испитый, худой, объяснял, что выезжал в войска, на испытания, в разговоре упоминал командиров полков, комбатов и стрельбы.

   «Заливает, – думал я. – Как можно доверить военную технику алкоголику? – Сломает спьяну что-нибудь или того хуже – стрельнет по своим». Но однажды ко мне ввалился подполковник с опухшим лицом и парными подсвечниками в кулаках.
   – Заехал приятеля навестить, – доложил подполковник, – завис на неделю. Пропились до портянок. Сашка подняться не может, прислал меня. Выручите?
   – Он что же, на работу не ходит?
   – Какая к черту работа! Дай сто рублей, сдохнем, если не похмелимся.
   Подполковник приходил еще три или четыре раз, приносил вещи из квартиры Аршанского, затем исчез.

   Прогулы, непотребный вид, стойкий запах перегара – из оборонного НИИ Аршанского выперли. Некоторое время он подвизался инженером по технике безопасности в бюджетных организациях, но долго нигде не задерживался. Поводов навещать меня прибавилось.

   Как-то, разбирая письменный стол, наткнулся на школьную тетрадь с надписью «Список картин» и датой «12 – 1963 г.», пролистнул и обомлел.
   – Саша, у тебя был Айвазовский? Репин? – изумился я.
   – Да, – замялся Аршанский, – бабка продала, когда дед умер. Мне ничего не досталось…
   – Врет, – заявил знакомый антиквар, узнав секретер из квартиры Аршанского, который реставрировали в подсобном помещении магазина. – У него много чего было. В девяностые годы к нему весь город ездил. Его, кажется, Саша зовут? Маленький такой, щуплый... знаю. Богатейший был адрес! Коллекция замечательная! Его дед и бабка собирали. Но знаешь, что интересно, встречались подделки. Позже выяснилось, его бабка рисовала. Он говорил, она училась в Академии. Я искал, среди выпускников ее нет, среди учащихся не нашел. Представляешь, решит бабка продать, предположим, Венецианова, но прежде снимет с него копию. Оригинал продает, а копию вешает на его место. Я Айвазовского торговал, в гостиной над буфетом висел, снял – бабкина работа, оригинал настоятелю Никольского собора достался или в провинциальный музей ушел, точно не помню.

   Не скрою, школьная тетрадь меня взволновала: где это видано, чтобы первые имена русской живописи – и не в Третьяковской галерее или Русском музее, а в соседнем доме в квартире с затхлой атмосферой. Я носился с тетрадью, как с писаной торбой, показывал антикварам, «крутящимся», даже комитентам. Но она никого не удивила: «Ну, было и было. Что с того? Сейчас-то ничего нет». Их равнодушие вводило меня в ступор.

   Татьяна Юрьевна Тропченко – через меня она избавлялась от ненужных вещей – оказалась детской подругой Аршанского, на тетрадь даже не взглянула.
   – Геннадий Федорович, – заговорщицки зашептала она, – я ходила к ним девочкой. Эта была не квартира – музей! Картины от пола до потолка! От золоченых рам рябило в глазах! Сашка говорил вам, что его дед известный психиатр? – Ее глаза за линзами очков округлились. – Нет? Так знайте, у деда хранились больничные рисунки Врубеля, картины художников, написанные в состоянии белой горячки. Сашка показывал, это что-то невероятное! У деда было изумительное полотно высотой два с половиной метра – черти съезжают по перилам лестницы. Смотришь – и такое ощущение, что они сейчас выскочат из картины, запрыгнут тебе на руки или вцепятся в волосы. – Она помолчала, переживая детские воспоминания.
   – У них было много Шишкина, Репина. Был Куинджи! Да, Куинджи! Он висел, завешанный фланелькой, чтобы не выцветал. Лет пять назад зашла к нему и ужаснулась – пусто! Ни одной картины. Одна бабкина мазня. Все промотал.

   Я и прежде интересовался историей семьи Аршанского, а после того как обнаружил тетрадь и услышал рассказ Татьяны Юрьевны, насел на него, как следователь НКВД, изводил вопросами. Но Александр Борисович был тяжел! Кроме «осторожно, ступеньки сломаны», «посмотри что-нибудь» и «миллион», другие слова произносил неохотно. О бабушке заученно повторял: «Евгения Павловна Бондарева, урожденная графиня Площанская, в замужестве Песляк». Другой раз мог сказать: «…урожденная Песляк в первом браке графиня Площанская». Экскурсы в историю вызывали в нем раздражение, он жил моментом. До прошлой его семьи добирался в одиночку, кое-что прояснили остатки разоренного семейного архива, кое-что – Интернет. Со временем сложилась картина: квартира на улице Декабристов, где жил Аршанский, принадлежала его деду по материнской линии, Бондареву Николаю Ивановичу. Родился Николай Иванович в 1888 году в Актюбинске, окончил медицинский факультет Казанского университета, работал в земской больнице, одновременно служил ординатором клиники психиатрии Казанского университета. В Первую мировую войну его мобилизовали, прикомандировали к Императорской Военно-медицинской академии. Октябрь семнадцатого года он принял, вступил в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. В 1920 году защитил докторскую диссертацию, в тридцать девятом в звании дивизионного врача был назначен начальником кафедры психиатрии Военно-медицинской академии, которой с перерывами руководил до 1954 года. Звание генерал-майора медицинской службы получил в 1943-м. Награжден орденами Ленина, Боевого Красного Знамени, медалью «ХХ лет РККА». Умер в 1965-м.

   Бабушка, Евгения Павловна Площанская, родилась 3 ноября 1887 года в местечке Замостье Люблинской губернии Царства Польского Российской империи. Известно, что в 1915 году она проживала в Орле, где в должности помощника бухгалтера 2-го разряда Орловского отделения Государственного банка служил ее супруг – Песляк Виктор Иванович. 22 августа 1915 года ей выдали свидетельство о благонадежности, в котором сказано: «Настоящее свидетельство, за надлежащей подписью и приложением печати, выдано Евгении Павловне Песляк… на предмет поступления в Академию Художеств». Поступила она или нет – неизвестно. С 1915 года она жила в Петрограде, тогда же в город прибыл молодой психиатр Николай Иванович Бондарев. В удостоверении личности, выданном Евгении Павловне в 1930 году, она фигурирует как Бондарева, местом постоянного жительства указан город Ленинград, улица Боткинская, дом 9. Надо полагать, ведомственная квартира при Военно-медицинской академии. К этому моменту у нее двое детей: Бондарев Анатолий 1922 года рождения и Бондарева Лидия – 1924-го. При выдаче документа в графе «профессия» указано «домхоз» – домашняя хозяйка; позже слово «домхоз» зачеркнуто, сверху дописано: «художница, педагог». В профсоюз работников ИЗО Евгения Павловна вступила в 1935 году, трудовой стаж художника-живописца указала с 1927 года.

   Об Анатолии Бондареве Аршанский ничего не знал или не хотел говорить. Анатолий или погиб в войну, юноши двадцать второго года рождения подлежали мобилизации в первую очередь, или умер в блокаду. Лидия в момент вторжения фашистов отдыхала с домработницей в Крыму. Как-то Аршанский предложил купить три десятка ее писем – тетрадные листы, сложенные треугольником. Июльские письма Лидии звучали бравурно: «товарищ Сталин не допустит», «Красная Армия разгромит», «в августе вернусь и продолжу учебу». Комсомольский оптимизм закончился быстро, к сентябрю письма Лидии, эвакуированной вглубь страны, стали суше, беспредметнее, чему способствовали обстановка на фронте и военная цензура. В осенних письмах за обыденными словами проглядывалась растерянность, затем страх и ужас. Больше пяти писем прочитать не смог: разбирать размазанный карандашный почерк трудно, а пропускать через себя детскую боль – невыносимо. И поторопился от них избавиться, продав знакомому спекулянту.
 
   Коллекцию русской живописи супруги Бондаревы начали собирать в постреволюционные годы, когда, как вспоминала Зинаида Гиппиус, чтобы выжить, «люди с петлей на шее» отдавали за бесценок фамильные украшения, шубы, платья, нижнее белье. Инициатором и художественным экспертом, надо полагать, выступала Евгения Павловна, финансировал Николай Иванович. О размере довоенной коллекции говорить сложно, найденная тетрадь свидетельствует об ее остатках. В 1963 году в коллекции девяносто работ, нет Куинджи, мало Шишкина, Серова и Репина. Да и те, что числились при составлении «Списка», позднее вычеркнуты, надо полагать, проданы. Со слов Татьяны Юрьевны, распродавать коллекцию начали в блокаду.
В квартиру на улице Декабристов семья переселилась в конце войны. В начале пятидесятых Лидия выходит замуж. Ее избранник – молодой ученый Борис Аршанский, его отец, Эдуард Аршанский, – кинорежиссер, автор нескольких художественных фильмов, снятых до войны на студии «Советская Беларусь». Жить молодые стали в генеральской квартире, вскоре родился сын – Александр.

   С середины пятидесятых Николай Иванович Бондарев в отставке, генеральская пенсия значительна, но меньше оклада начальника кафедры, а жить Бондаревы привыкли широко. Помимо квартиры в Ленинграде – дача в Крыму, личный автомобиль, что для шестидесятых годов редкость, гараж на Пряжке. В семье по-прежнему живет домработница, воспитавшая Анатолия и Лидию, появился зять, родился внук. Генеральской пенсии на всех не хватает. Для поправки бюджета Евгения Павловна приторговывала живописью. В моду вошли дубленки – зимняя одежда из овчины мехом вовнутрь. Пара этюдов – и дочь щеголяет в обновке. Требуется значительная сумма на покупку автомобиля – в жертву принесен Куинджи, и зять везет маленького Сашу в Крым на новенькой «Волге».

   Имена покупателей неизвестны, о них в тетради Бондаревой нет ни слова, но по скупым комментариям можно судить о круге ее общения. В тетради дважды упомянута фамилия Яремич. «Венецианов. “На берегу”. Акварель. Яремич считает ее ценной». И: «Репин? “Всадники”. Этюд. Масло. Яремич считает, что написан барон Ностиц и артистка Шувалова около Куоккалы, подлинная».

   Можно уверенно сказать, что Евгения Павловна ссылается на мнение известного российского и советского искусствоведа и художника Степана Петровича Яремича, в прошлом воспитанника иконописной школы Киево-Печерской лавры, ученика Н. И. Мурашко и Н. Н. Ге, участника выставок объединения «Мир искусства», художника-декоратора в антрепризе С. П. Дягилева. С 1918 года Яремич заведовал отделением рисунков Эрмитажа, а с 1930 года там же – реставрационными мастерскими.
Другой человек, проявлявший интерес к коллекции Бондаревых и упомянутый на страницах, – Евгений Константинович Кроллау, в то время главный хранитель Тюменской картинной галереи. Фраза, что Кроллау хотел купить для Тюмени, написана против картины Лагорио и повторена в другом месте: «Судковский. “Крымский берег”. Масло. Рестав. 1958. Русский музей оценивал картину в 2 ; т. р. Хотел купить Кроллау для Тюмени. 49х31 см».

   Евгений Константинович Кроллау для Тюменской картинной галереи фигура сакральная. Он – автор первой научной концепции музея, его стараниями коллекция галереи за короткий срок увеличилась почти в три раза.

   В собрании Бондаревых имелась картина «Масленица» автора знаменитого исторического полотна «Военный совет в Филях» – Алексея Даниловича Кившенко. К записи о наличии картины сделана приписка: «Лапинь просил продать ее и картину Гуна в Ригу. Кившенко учитель латышских художников, а Гун их родоначальник». Человек, радевший о пополнении коллекции Рижского музея, – народный художник Латвийской ССР Артур Янович Лапинь. Можно предположить, что Евгения Павловна поддалась уговорам, запись о картине Карла Федоровича Гуна «Крестьянин» зачеркнута, значит – продана.

   В тетради упомянуты две работы Валентина Серова: «Женщина (нрзб) Этюд. Масло». Тут же дано пояснение: «Собиратель Серова – Петров и Воронежский музей считают ее подлинной. Характерная подпись В. С. 1896. Размер 46х36 см». И следом: «Серов? Головка. Акварель. Подпись сверху “Серовъ”. Петров считает, что это одна из ранних работ Серова».

   Некоторое время моим клиентом был Валерий Витальевич Петров, в прошлом театральный актер и режиссер. Недоверчивый и осторожный, он изредка покупал у нас старинные вещи, перед этим подолгу консультируясь со мной. Через некоторое время заходил, благодарил, восторженно, как артист, отзываясь о покупке. Его последнее приобретение – корабельная рында, он приобрел ее для строящейся в поселке, где имел дом, церкви и очень гордился этим. Неумышленно я принизил ценность его дара, заметив, что рында не церковный колокол; это его смутило. Пока за нею не приехали строители, рында хранилась у меня. Валерий Витальевич навещал ее ежедневно, оглаживал латунные бока, приговаривая: «Ничего, сойдет…», успокаивая тем самым волнение. Через короткое время он стал носить. Из принесенного запомнился карандашный рисунок женщины в кресле, он приписывал его Борису Григорьеву, и рисунок Валентина Серова в простенькой раме. Он экспонировался на выставке, посвященной творчеству художника, о чем свидетельствовал ярлык, приклеенный на обороте. На вопрос: «Откуда он у вас?» – Петров ответил: «Отец собирал».
В 2007 году Валерий Витальевич издал книгу «Записки театрального режиссера» и преподнес мне экземпляр с дарственной надписью. Две главы книги автор посвятил своему отцу, одна называется «Памяти коллекционера В. И. Петрова (1910-1997)». Встретив запись Бондаревой «собиратель Серова – Петров», я перечитал главу о коллекционере, сомнений не осталось: Петров, упомянутый Евгенией Павловной, и отец Валерия Витальевича – один и тот же человек, и жили они по соседству: Бондаревы на улице Декабристов, Петровы в Дровяном переулке.
 
   Несколько раз в тетради упомянута фамилия Савинов, первый раз в пояснении к картине М. П. Боткина «Христос и фарисей», которую Евгения Павловна, скорее всего, продала, запись зачеркнута, но разобрать текст можно: «Савинов считает, что это Боткин снял копию. Нужно показать в Эрмитаже». На следующей странице: «Венецианов? Девушка. Масло. Савинов сомневается в подлинности».

   Убедительных доказательств нет, но, возможно, консультантом Евгении Павловны выступал российский художник и педагог Александр Иванович Савинов, спаситель полотен Рембрандта во время эвакуации Эрмитажа летом 1941 года.

   Вероятность, что упомянутый в тетради «Лошаков, собиратель французской живописи» и художник Михаил Миронович Лошаков – одно и то же лицо, невелика, общее между ними – только любовь к французской живописи и годы жизни. С 1920 года Лошаков жил в Париже, война застала его в СССР, куда он приехал навестить родственников. Его эвакуировали в Среднюю Азию. В 1943 году Лошаков перебрался в Челябинск, вступил в местное отделение Союза художников и некоторое время преподавал в изостудиях города и во Дворце пионеров, откуда его изгнали за независимое поведение и за то, что прививал советским детям любовь к буржуазному искусству.

   Сведения о Лошакове обрываются в 1948 году; конфликт искусства как творчества и искусства как идеологического инструмента положил конец художественной личности.
Не удалось определить, кто есть «П. Е. Соколов». Наиболее подходящая кандидатура – Петр Ефимович Соколов (1882-1964), представитель русского авангарда, но его связь с городом на Неве прослеживается слабо, единственная зацепка, что с 1918 по 1920 год он являлся ассистентом Казимира Малевича, жившего тогда в Петрограде.
Упоминая того или иного человека, Евгения Павловна пишет только фамилию: Яремич, Лошаков, Савинов. Исключения сделаны для Н. Н. Новоуспенского и П. Е. Соколова. Вряд ли это знак особого расположения. Если Кроллау и Лапинь – завсегдатаи в ее квартире, Новоуспенский и Соколов – люди новые, малознакомые, перед фамилией Новоуспенского Евгения Павловна указала не только инициалы, но и должность – заведующий отделом живописи Русского музея, чтобы потом не вспоминать, кто такой.
П. Е. Соколов в тетради Бондаревой упоминается единожды, в связи с записями, позднее вычеркнутыми: «Иванов. Мужской портрет времен Николая 1. Подписной. Масло. Снятый и испорченный». И дальше: «? Женский портрет. Масло. Испорченный». К ним дано пояснение: «Эти 2 портрета П. Е. Соколов принес нам из квартиры Волконских». Поставлена точка и следом с маленькой буквы приписано: «и бюро Анны». Меня заинтересовала приписка.

   С 2003 по 2008 год я многократно бывал у Аршанского и с большой долей уверенности могу сказать, что в начале шестидесятых комнаты в квартире распределялись следующим образом: Евгения Павловна занимала угловую, генерал обитал в проходной комнате-кабинете, где, наряду с письменным столом и книжными шкафами, стояла односпальная кровать, пара той, что находилась в комнате Евгении Павловны; молодые, Лидия и Борис и их сын Александр, – в гостиной; домработница, пока оставалась жива, спала на сундуке в кухне, в окружении образов, о них с восторгом вспоминала Татьяна Юрьевна Тропченко. Никакого бюро в квартире не было, но в комнате Евгении Павловны стоял секретер, за которым она работала и, вероятно, взяв у внука тетрадь, составила «Список картин». Могла ли она, делая приписку «и бюро Анны», перепутать названия предметов различных по форме, но предназначенных для одной цели – хранения бумаг и работы с ними? Для знатоков это недопустимо, для остальных – слова «бюро» и «секретер» синонимы. Теперь мне кажется, что, предлагая в 2003 году сделку, Аршанский так и сказал: «Бюро купите?». – «Это же секретер», – возразил я, увидев его. – «А какая разница?»
Довольный покупкой, еще тогда обратил внимание, что секретер и зеркало-псише из гостиной несколько выпадают из общего ансамбля бондаревской мебели. Если кровати, прикроватные тумбочки, книжные и платяные шкафы, туалетный стол, зеркало в прихожей и буфет – предметы фабричного производства, доступные в конце девятнадцатого века людям среднего достатка, то зеркало и секретер – вещи штучные, с изюминкой, выглядели на их фоне породистей. Они скорее подходили к интерьеру аристократического дома, чем к жилищу врача или школьного учителя.
Найти Анну в ветвистом генеалогическом древе князей Волконских казалось нереальным. Была надежда на запись: «Куафер. Портрет внука декабриста Волконского. Масло». Я предположил, что он тоже из квартиры Волконских. Однако художника с парикмахерской фамилией отыскать не удалось. Зато разыскал французскую художницу и графика Дюшен Анну Андреевну. В ее краткой биографии сказано, что родилась она в Санкт-Петербурге в 1891 году, училась в Рисовальной школе Императорского общества поощрения художеств, которой в те годы руководил Николай Рерих. Девичья фамилия Анны Андреевны – Волконская.

   Евгения Павловна приехала в Петроград из Орла с намереньем учиться живописи. Не поступив в Академию, она могла обратить внимание на Рисовальную школу, где молодые женщины, возможно, познакомились и подружились, между ними было четыре года разницы. Кстати, в Рисовальной школе в те годы преподавал Александр Иванович Савинов. В 1922 году Анна Андреевна эмигрировала во Францию, где стала художницей, а через какое-то время в квартире Бондаревых появилось два портрета из квартиры Волконских и «бюро Анны». Точные даты Евгения Павловна ставила в редких случаях, когда это касалось реставрации картин, представления их на выставку и стоимости. В остальном обходилась без дат. «Яремич считает…» – пишет она в шестьдесят третьем году. Можно подумать, Яремич высказал свое мнение вчера или накануне, на самом деле Степан Петрович произнес его лет двадцать пять назад, так как скончался в 1939-м. «Савинов сомневается…» – художник умер в блокадном Ленинграде в феврале 1942 года. «Эти 2 портрета П. Е. Соколов принес нам из кварт. Волконских». Когда? Три дня назад или в двадцать втором, когда Анна Волконская покидала большевистскую Россию? Если вернуться к Лошакову, то запись «Фрагонар? Масло. Подарок Лошакова, собирателя французской живописи» могла относиться к двадцатым годам, до его отъезда во Францию, а не к послевоенным, как я предположил вначале.

   Не став большим художником, Евгения Павловна относилась к произведениям собратьев бережно: следила за состоянием полотен, принимала меры по их сохранности, всячески оберегала. Об этом свидетельствуют обрывочные записи: «Реставр. в 1957 г.», «Дублиров. в 1958 г.», «Чистка в 1960 г.», «Нужно вставить стекло»…

   Оценку картин, намеченных к продаже, Евгения Павловна проводила в Русском музее; в списке фигурируют две суммы. В первом случае речь идет о картине Лагорио «Море», оцененной в 1960 году в две тысячи рублей, во втором (год не указан) – о картине Судковского «Крымский берег» – две с половиной тысячи.

   Здесь закавыка: в каких рублях сделана оценка? Известно, что в 1961 году произошла деноминация рубля. Если предположить, что, написав «2» и «2 ; т. р.», Евгения Павловна учла хрущевскую реформу и, составляя список, указала суммы в деноминированных рублях, то, учитывая официальный курс американской валюты на тот момент, Русский музей оценил Лагорио в 2222 доллара, а Судковского в 2778. По сегодняшним меркам – копейки. А если данное предположение неверно и Евгения Павловна указала их в неденоминированных рублях, то получается, что Лагорио оценен в 222 доллара, а Судковский в 288. Это грабеж.

   – А ты что хотел? – урезонил меня Николай Сергеевич Сафронов, антиквар с сорокалетним стажем. – Такие цены были. Помню, в восьмидесятом году хотел картинки в антикварный сдать, передо мной в очереди мужик сидел. Смотрю, у него в руках холстик в трубочку скатанный. «Кто?» – спрашиваю. «Да не пойму, – отвечает, – какие-то палочки». Развернул – Лагорио: обрыв, татарская сакля на горе, внизу море. Красиво написано». Говорю ему: «Давай я у тебя ее куплю». Я ему сотку хотел предложить, а его как раз вызвали. Не купил. А магазин ее потом за триста рублей выставил. Это сейчас «за неимением гербовой пишут на простой», а тогда Лагорио не ценился, гонялись за Репиным, Шишкиным. А Лагорио так, второй эшелон. Тогда Сомов, Маковский в комиссионках запросто лежали, стоили по пятьдесят–семьдесят рублей.

   Я посмотрел профсоюзный билет отца, по членским взносам высчитал, что в 1960 году его среднемесячный заработок составлял одну тысячу сто семьдесят рублей. Этих денег хватало на существование семьи из четырех человек, Валюша к тому времени учился в военном училище. Две тысячи рублей, которые Русский музей предлагал за Лагорио – это зарплата отца почти за два месяца; две тысячи пятьсот – чуть больше.

   Сегодня эти авторы ценятся гораздо выше, сохрани Аршанский коллекцию до наших дней, стал бы миллионером. Стоимость одной картины «Маяк» Ивана Айвазовского, по данным проведенных аукционов, опубликованных в справочнике В. Д. Соловьева «Русские художники 18–20 веков», могла достигать пятисот тысяч долларов.
Желания пойти по следам полотен из коллекции Бондаревых за время изучения тетради у меня не возникло, хотя некоторые из них экспонировались и репродуцировались: «Левитан. Дорога. Был на выставке в 1937 г. Каталог № 307»; «Химона. Перед бурей. Масло. Воспроизведен у Гнедича».

   Кстати, Николай Петрович Химона до 1919 года также преподавал в Рисовальной школе. Полотно «Перед бурей», скорее всего, куплено у автора из мастерской. Так что не все приобретено у несчастных «с петлей на шее». Кое-что преподносили в дар: «М. Ф. Иванов. (нрзб) Акварель, миниатюра. Он подарил».

   О русском художнике Михаиле Филипповиче Иванове известно мало, учился в Академии, ученик Репина, звание художника получил в 1900 году за картину «Ответа жду». После семнадцатого года писал «Доменную печь», «Лагерь пионеров», «Похороны В. И. Ленина», оформлял революционные празднества.

   Татьяна Юрьевна Тропченко, вспоминая Евгению Павловну Бондареву, называла ее бабкой. А как иначе десятилетняя девочка могла воспринимать бабушку своего дворового друга? «Бабка, – рассказывала она, – строгая, к себе никого не подпускала. Дед проще. Однажды он устроил нам с Сашкой экскурсию. Водил по музею, рассказывал о Врубеле, но не как искусствовед, а как врач, подводил к картинам, показывал мазки: «”Здесь его взлет. Тут он начал пить. С этого момента видны признаки помешательства”».

   По завещанию Николая Ивановича Бондарева коллекция картин, написанных его пациентами, передана в дар Академии художеств. Со слов Татьяны Юрьевны, незадолго до смерти он организовал в квартире выставку. «Я ходила, – вспоминала она, – смотрела чертей».

   После кончины Евгении Павловны, которая последовала в начале семидесятых, коллекцию унаследовала дочь – Лидия Николаевна. Если верить записям Евгении Павловны, то из девяноста картин на декабрь 1963 года к концу ее жизни в коллекции отсталость семьдесят три. Семнадцать картин она продала и собственноручно вычеркнула из списка. Среди них «Клевер. Лес. Масло», «Галкин. Головка. Масло», «Ст. Колесников. Новгородская деревня. Масло», две картины художника Столицы и еще нескольких авторов. В квартире оставались полотна Айвазовского, Волкова, Горбатова, Зарубина, Киселева, Левитана, Репина, Серова, Шишкина и других художников. Кому и с какой скоростью дочь принялась распродавать коллекцию родителей и продавала ли вообще – непонятно.
 
   Лидия Николаевна умерла в девяносто четвертом, Борис еще раньше, во владение остатками генеральского наследства вступил Александр Борисович Аршанский. Сашу Аршанского с детства приучали к искусству, обучали игре на фортепиано, по настоянию Евгении Павловны он посещал художественный кружок при Эрмитаже. Но живопись, как и музыка, его не увлекла. Он привык к легкому существованию, жил без цели, по жизни двигался, как по накатанной дороге: школа, институт, женитьба. Если на этом пути случались заминка, подключались дед-генерал и дед-режиссер и ситуацию выправляли. Серьезным испытанием стала для Аршанского служба в армии. После окончания Ленинградского электротехнического института связи, куда ему помог поступить отец, Александру присвоили звание лейтенанта и отправили на «точку» под Салехард, в Ямало-Ненецкий автономный округ. С 1976 по 1978 год он – начальник расчета на тропосферной радиорелейной станции «Чайка».

   Татьяна Юрьевна Тропченко, знавшая его с детства, считает, что бациллу алкоголизма Сашка подцепил на севере. На «точке» служило двадцать офицеров и прапорщиков, единственным развлечением которых, кроме как «слушать небо», был спирт. Работа в оборонном НИИ, куда его устроил отец, длительные командировки в войска также способствовали развитию болезни.
   – Подъем в шесть, – жаловался он мне, – и на полигон. Возвращаемся за полночь. Мозг возбужден, пытаюсь уснуть и не могу, перед глазами прицелы, стволы, мишени. Одно спасение – полстакана спирта. Вырубает на раз. А в шесть часов подъем и на полигон. И так каждый день.
   А тут перестройка, Аршанский забуксовал. Зарплата инженера НИИ, которую выплачивали нерегулярно, не поспевала за инфляцией. Налаженная жизнь пошла под откос. Как избавиться от проблем, Аршанский знал – надо выпить, чем больше пьешь, тем их меньше. В конце концов остается одна: где взять деньги? Эта задачка трудности не вызывала, дед-генерал и бабка-художница позаботились о внуке. В 2003 году, когда я вошел в квартиру, о коллекции Бондаревых напоминали лишь крюки в стенах. Не осталось ни одного полотна из «Списка картин», даже копий, сделанных Евгенией Павловной. Аршанский принялся за мебель. Следом за секретером в магазин перекочевали туалетный столик, буфет, жардиньерки, кресла и стулья.
Урок бабушки, продавая картину, замещать ее копией, Аршанский усвоил. На место этюдов Евгении Павловны, которые распродавал всем желающим, вешал репродукции, стараясь сохранить настроение гостиной. Расставаясь со старинной люстрой или бра, требовал замену: современную люстру и светильник.

   Как-то он зазвал меня «посмотреть что-нибудь», вхожу, а в гостиной вместо дубового стола на резной ноге стоит канцелярский стол из ДСП на металлических ножках.
   Сознаюсь, со временем я рассчитывал приобрести стол для себя, но, зная характер Аршанского, желания не выказывал, предпочитая естественный ход событий. Теперь, когда стол исчез, дал волю чувствам.
   – Саша, ты продал стол?! Кому?! – моему удивлению не было предела.
От моего возгласа Аршанский скрючился и огрызнулся через плечо:
   – Не помню…
   – Не помнишь, кому продал стол!? – наседал я. – Быть такого не может! Денег хоть взял?
   Он озлобился, распрямился и выкрикнул, брызгая слюной:
   – Да не помню я!

   Думаю, он не обманывал. Те времена, когда квартиру посещали искусствоведы, художники, хранители картинных галерей, безвозвратно прошли, даже владельцы антикварных салонов забыли сюда дорогу. Аршанский приглашал всех подряд: меня, Ашота – владельца скобяной лавки, на прилавке которой болтался листок: «Куплю антиквариат», случайных людей с улицы. Опасаясь, что так же, как стол, Аршанский сплавит натюрморт в восьмигранной раме, обратился к нему с просьбой продать немедленно. Александр Борисович в тот момент в больших деньгах не нуждался и отказал. Тогда попросил:

   – Саша, надумаешь продавать, скажи. Он мне нравится, хочу оставить себе, заплачу, сколько скажешь. Будет обидно, если уйдет на сторону. Никому не отдавай, хорошо?
   С подобными предложениями к нему, видимо, обращались многие, Аршанский на тот момент не был пьян, но с кем разговаривает, не понимал, в ответ на просьбу воскликнул:
   – Генке? Генке не отдам! Только тебе!
   Тут же спохватился, вспомнив, кто пред ним, сконфузился и сник. Выяснять, кто плел против меня интриги, не стал.
   Мои опасения оправдались. Следом за столом исчезло пианино, барочная этажерка, зеркало-псише, настенные часы с золоченым маятником, посудный шкафчик. Особенно огорчила пропажа рамы с картины на «заветной стене». «Особняк», лишенный золоченого обрамления, потерялся и поблек.

   Бывшая супруга Аршанского, наблюдая за благоверным издалека, думаю, понимала, что, распродав имущество, у него останется последняя ценная вещь – квартира. В середине нулевых цены на квадратные метры в обеих столицах скакнули вверх, по рюмочным и пивным, как волки, рыскали «черные риелторы», их добыча – одинокие граждане, обладатели вожделенных квартир и комнат. Схема изъятия собственности была отработана: с «клиентом» знакомились, его угощали выпивкой, втирались в доверие и просились переночевать. На месте проводили рекогносцировку. При удачном раскладе денег не жалели, алкоголь лился рекой. Когда «клиент» дозревал, ему делали предложение: поменять его комнату или квартиру на меньшую с доплатой, сулили «золотые горы». Если одурманенный «клиент» условия принимал, навещали нотариуса, после чего отправляли в отстойник, где держали несколько месяцев. За это время комната или квартира переоформлялась и перепродавалась. Сделка завершалась вывозом «клиента» к новому месту жительства. Жертва трезвела на задворках Ленинградской или Новгородской области, рядом со свидетельством о праве собственности на половину деревянного строения с прогнившей крышей и покосившимися стенами, именуемого в документе «дом», лежала мятая сторублевка на опохмелку. Через пару дней горемыка добирался до города, где вливался в армию бомжей. Это мягкая схема, известны случаи, когда неуступчивые «клиенты» исчезали бесследно.

   Аршанский злой судьбы избежал, к нему переехал повзрослевший сын и занял угловую комнату, где некогда жила Евгения Павловна. Жильца Александр Борисович принял с озлоблением, за глаза называл «надсмотрщик», увлечение сына историческими реконструкциями не поощрял.

   – Гляди, – пренебрежительно говорил он, показывая деревянный меч, латы и шлем тевтонского рыцаря, – на что деньги тратит. Захламил комнату! Фанеры натащил, досок. Пилит вечерами. Это же не столярная мастерская. Теперь девчонку привел…
Отсутствие средств на оплату счетов, ежедневная потребность в алкоголе вынуждали Аршанского прибегать к продажам еженедельно, а когда ценные предметы закончились – ежедневно. В поисках «чего-нибудь» он заставлял меня лазить на антресоли и перетряхивать чемоданы. Алкоголь, как ржавчина, разъедал его здоровье, механизм деградации, запущенный много лет назад на севере, наращивал обороты, галантность и учтивость, свойственные Аршанскому на первом этапе знакомства, потерялись. Он буквально выхватывал из моих рук деньги и торопил покинуть квартиру. Ему еще хватало выдержки сойти со мной вниз, но на улице он быстро исчезал.

   Квартира пустела. Он распродал все. Настал черед «заветной стены». Один за другим я приобрел у него крымские пейзажи, картину «Особняк» и «Пруд». Крымские пейзажи оказались разукрашенными открытками, вставленными в модерновые рамы, а «Особняк» и «Пруд» – оригинальными работами Евгении Павловны. В нижнем левом углу «Пруда» округлыми буквами выведено «Е. Бондарева». Картина написана на холсте, приклеенном к фанере, на обороте надпись: «“Пруд” (масло) Е. П. Бондарева. ул. Декабристов... Телеф. Д-1-17-27». Затем «Д-1» зачеркнуто, исправлено на «А-6». На оборотной стороне «Особняка» посвящение: «Дорогой Вере (нрзб) от любящей Е. Бондаревой 30 сентября 1926 г. Ленинград». «Пруд» достаточно профессионален, «Особняк» слабее, деревья не прописаны, дорожка, вымощенная плиткой, схематична. Вредило «Особняку» и отсутствие должного оформления. «Картина без рамы, – говаривал знакомый художник, – как генерал без мундира». Современный багет поправил ситуацию, но прежней солидности «Особняку» не вернул. В память о Евгении Павловне и ее нерадивом внуке эти работы оставил себе.
Все. Продавать Аршанскому стало нечего, ореховый шкаф с зеркалом, кровать красного дерева и тумбочка стояли в комнате сына. Александр Борисович стал просить деньги в долг.

   – Геннадий, сколько я тебе должен? Восемьсот? Дай двести, будет тысяча. Я отдам, ты меня знаешь…
   Действительно, иногда он возвращал часть долга или весь долг целиком, но через день-два являлся и просил ссудить его ненадолго. Физически он работать не мог, его диплом инженера никого не интересовал. Изредка мы встречались на улице.
   – Здорово, Саня!
   – Здорово, – нехотя отвечал он, пряча глаза. – Я тебе должен, ты потерпи немного, хорошо?
   – Не вопрос.
   Затем Аршанский начинал сочинять:
   – Сейчас в одну фирму ходил, им требуется инженер по технике безопасности, поговорил с кадровиком. Ты знаешь, толковый мужик. Чувствую, я ему понравился, попросил заполнить анкету, обещал позвонить. Наверное, с понедельника выйду на работу.
   – Отлично, рад за тебя! Зацепись, приведи себя в порядок, не пей хотя бы месяц. Без работы пропадешь.
–    Да, – соглашался он и тут же добавлял: – Слушай, Геннадий, сколько я тебе должен? Шестьсот? Дай сто, за мной семьсот будет. В зарплату отдам.

   Незаметно Александр Борисович с улицы Декабристов исчез. Иногда, проходя мимо его дома, задираю голову и смотрю на окна его квартиры. В комнате сына они заменены на стеклопакеты, а в гостиной, где обитает Аршанский, – серые от пыли, такое впечатление, что изнутри заколочены досками.

УЛИЦА ДЕКАБРИСТОВ

   В шестьдесят седьмом году в прокат вышла кинокартина Геннадия Полоки «Республика ШКИД» о беспризорных воспитанниках школы-коммуны имени Ф. М. Достоевского. Мы с Володькой Мартыновым ходили на нее несколько раз. Между шкидовцами и нами оказалось много общего. Как они, мы курили, играли в карты и были не прочь побузить; как мы, они не терпели произвола, стремились к независимости и желали заявить о себе. Но имелись и отличия: нам, выросшим в относительном достатке, чуждо было воровство, а слово ростовщичество незнакомо. Фильм стал одним из лидеров проката того года, реплики героев разошлись на цитаты. Нам, двум оболтусам, ничего не стоило, заметив потасовку учеников младших классов, кричать на всю школу: «Пионеры наших бьют!». Или подойти к сверстнику, взять за пуговицу и жалостливо, глядя в глаза, сказать: «Какой ты худенький! Гони должок!». А товарища, допустившего оплошность, заклеймить: «Гад ты, оказывается, Костя Федотов!».

    Незамысловатое четверостишие «У кошки четыре ноги» на музыку Сергея Слонимского запомнилось сразу, а блатная песня «По приютам я с детства скитался» (ту и другую в фильме исполнил Александр Кавалеров) – после второго или третьего просмотра. При этом никаких энергетических затрат с нашей стороны для этого не потребовалось, как будто слова и мелодии хранились в подсознании, стоило их услышать, как они всплыли.

   Жаль, что подобных метаморфоз не происходило на уроках литературы. Сколько раз, стоя у доски, одноклассники декламировали монолог Чацкого: «А судьи кто?» – или кричали, как Данко из рассказа Максима Горького «Старуха Изергиль»: «Что я сделаю для людей…?», туман в голове не рассеивался, ничего не всплывало и не отпечатывалось. И когда учитель, водя пальцем по журналу, вдруг называл мою фамилию, мог промычать лишь две-три первых строки.

   Письменные домашние задания я перестал выполнять в четвертом или пятом классе, устные – не делал, кажется, никогда, услышанного на уроке, почерпнутого из книг вполне хватало, чтобы наплести с три короба про «луч света в темном царстве» или покуражиться над Ильей Ильичом Обломовым. Но когда требовалось прочесть наизусть отрывок из романа Николая Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека это жизнь…» – или, не дай Бог, письмо Татьяны к Онегину, скисал, искал подсказки в энергичной пантомиме Володьки Мартынова или у ворон, рассевшихся на деревьях за окном школы. Неудивительно, что неуды, изгибая шеи и задрав гузки, плыли по страницам дневников. Уже тогда меня мучил парадокс: как во мне уживается страсть к чтению с нелюбовью к урокам литературы?

   В старших классах вышло послабление, нам перестали давать обязательные задания и разрешили самостоятельно выбирать для заучивания произведение автора, которого «проходили». Естественно, мы с Володей Мартыновым выбирали самые короткие и были признательны Маяковскому за «Ноктюрн», Некрасову за «Вчерашний день в часу шестом», Блоку за «Ночь, улица, фонарь, аптека».

   В истории карманника из песни «По приютам я с детства скитался», простой, как стакан воды, мне не было понятно одно слово – «литовский». «Осторожный раз барин попался, меня за ухо цепко схватил, тут недолго судья разбирался, и в литовский меня засадил». Что такое «литовский»? Я знал Литовскую ССР и город Брест-Литовск. «Если парнишку судили в Литве, – размышлял тогда, – то петь надо “в Литовской меня засадил” – коряво, но понятно; если в Брест-Литовске, то – “в Литовске”». Я приставал к друзьям, к взрослым, видевшим фильм, все пожимали плечами, пока кто-то не открыл, что это замок и находится он в Ленинграде.

   Бывать на берегах Невы мне еще не доводилось, но достопримечательности города знал: Смольный, Зимний дворец, Петропавловская крепость, «Аврора». В тот год отмечалось 50-летие Октябрьской революции, и я с утроенным вниманием смотрел по телевизору старую хронику, художественные и документальные фильмы о городе трех революций в надежде, авось мелькнет, но замок нигде не упоминался. По случаю раздобыл схему туристических маршрутов по Ленинграду: Ростральные колонны, Исаакиевский собор и Михайловский замок – оказались на месте, Литовский – отсутствовал. «Наверное, приятель ошибся, – решил тогда. – Скорее всего, он в Литве». И, нарисовав в воображении средневековую крепость, обнесенную рвом, зубчатые стены и подвесной мост, успокоился.

   В начале нулевых, расширяя ассортимент магазина, дал Геле задание скупать старинные фотографии и открытки. Открытка, если это не репродукция картины или рисунка, а натурная съемка, как фотография, – своеобразная машина времени, глазок в позапозавчерашнее. Между прошлым и настоящим – одно препятствие: линза фотообъектива. Иной раз, рассматривая дагерротип, представишь, как важный господин на снимке после слов фотографа «Готово-с» облегченно вздыхает, поднимается с кресла и выходит из ателье, и ты вместе с ним. А на улице… кареты, коляски, вывеска «Трактиръ», бабы в салопах и мужики в чуйках.

   Как-то, когда Геля пребывала в отпуске, пожилая женщина принесла стопку открыток. Просматривая их, обратил внимание на одну: булыжная мостовая, фонарный столб, за мостом – приземистое, бульдожьего вида строение с круглыми башнями. На фронтоне центрального ризалита угадывался крест и фигуры ангелов, взятые в леса. В верхнем левом углу надпись: «С.-Петербург, Литовский замок».

   Посетительница оказалась старожилом Коломны и охотно вступила в разговор.
   – Фасад замка обращен к Офицерской улице, так прежде называлась улица Декабристов, – рассказывала она, водя пальцем по открытке. – Снимок сделан со стороны Мариинского театра. Некоторое время замок служил казармой Литовского полка, отсюда название, затем его перестроили в тюрьму. В феврале семнадцатого восставшие матросы и рабочие его захватили, арестантов выпустили, а замок подожгли. В руинах он простоял до тридцатых годов, я была маленькая, но отлично их помню. После войны на фундаменте замка возвели жилые дома и школу.
После ее рассказа стало понятно, почему в шестьдесят седьмом я не смог отыскать упоминания замка. Большевики Февральскую революцию не жаловали, о ней не слагали поэм и не писали романов. Не снискав славы русской Бастилии, минуя учебники истории и кадры кинохроники, Литовский замок канул бы в Лету, если бы не блатная песня.

   К вечеру, освободившись, с открыткой в руке, отправился к месту, где прежде находился замок. Напевая «По приютам я с детства скитался», обошел квартал, ограниченный улицей Декабристов, Матвеевым, прежде Тюремным, переулком, набережной Мойки и Крюкова канала. На месте центрального фасада замка, как утес, возвышался серый жилой дом; там, где предположительно находилось отделение для малолетних преступников, – здание школы. Постоял у служебного входа в Мариинский театр, откуда был сделан снимок. Размышляя над превратностями судьбы, еще в шестьдесят седьмом году предусмотрительно привязавшей «литовским» узлом московского школьника к неизвестной тогда улице в Ленинграде, сличил действительность с изображением на открытке. Ничего общего! Разве что перильное ограждение Крюкова канала прежнее. Брандмауэр тридцать третьего дома, отчетливо видимый на открытке, в реальности скрыт более поздней постройкой.

   Но это, как оказалось, не единственная ниточка, соединяющая мое настоящее с моим прошлым, в запасе у провидения имелась резервная – менее яркая, но более прочная. Выискивая наикратчайшее стихотворение Блока, не предполагал, что безымянная улица, где поэт испытал страх безысходности, также улица Декабристов. Зная о существовании двух версий: «аптеке самоубийц» и деревянном мосте через Малую Невку на Петроградской стороне, и улице Декабристов, верю в последнюю. Все сходится: уличный фонарь запечатлен на открытке, аптека – неподалеку, на Театральной площади, наконец, главный козырь – канал, в «ледяную рябь» которого смотрюсь всякий раз, проходя по мосту. На Петроградской стороне канала нет. Блок отлично знал это место, он поселился в доме на берегу Пряжки, в противоположном конце улицы, в двенадцатом году, тем же годом датировано стихотворение.

   С юношеских лет я мечтал о «Большой советской энциклопедии». Мне казалось, вся мудрость мира занесена на страницы пятидесяти одной книги синего цвета. Будь она у меня в шестьдесят седьмом, разве бы я мучился, узнав, что «Литовский» – замок, заглянул бы в двадцать пятый том – пожалуйста, нужная статья.

   Последнее – третье издание «БСЭ», получившее название «бордовая», в отличие от предыдущего «синего» – завершилось в конце семидесятых, оно состояло из тридцати томов. Несмотря на тираж в шестьсот тысяч, подписка на нее была ограничена. Книги распространялась по сельским, районным и городским библиотекам, заводам и фабрикам, институтам и партийным кабинетам. На энциклопедию подписывали номенклатурных работников, видных ученых и писателей, народных артистов. Инженеру или учителю купить ее было невозможно, что уж говорить о солдате, кем я был в год выхода первого тома.

   В начале двухтысячных годов Интернет в России находился в эмбриональном состоянии, слово «википедия» еще не произнесено, книги являлись единственным источником информации, и я решил, что настала пора осуществить детскую мечту, разместил на двери Гелиного кабинета объявление: «Куплю Большую Советскую Энциклопедию в 30 томах». Через день-два ко мне подошла сухенькая женщина в годах, представилась Инной Александровной Фащевской, сказала, что располагает интересующим меня изданием и готова с ним расстаться.

   В назначенный день я подошел к обшарпанной двери дома № 18 по улице Писарева с намерением взглянуть и, если сойдемся в цене, приобрести комплект. На стене подъезда обратил внимание на мемориальную доску: «В этом доме с 1917 по 1950 год жил выдающийся певец и педагог народный артист СССР Павел Захарович Андреев». Имя мне ничего не говорило, хмыкнул и шагнул в темноту парадной. На медной табличке нужной квартиры прочитал ту же фамилию: «Андреев Павел Захарович». Удивился: «Ничего себе» – и надавил кнопку звонка.

   Прожив без малого пятьдесят лет в Москве и бывая в домах хрущевской или брежневской застройки, где обитали друзья и родственники, привык к прихожим размером с носовой платок, где двоим не развернуться, поэтому петербургские прихожие радовали простором и потолками. Так было у Аршанского, так случилось и у Инны Александровны. Прихожая ее квартиры – квадратная, свободная от мебели, смотрелась внушительно, высокие белые двери справа и слева от входа вели в комнаты, темный коридор за спиной хозяйки – вглубь квартиры. Распахнув ту, что справа, Инна Александровна пригласила войти, комната оказался кабинетом. Между двух окон стоял письменный стол, рядом на приставном столике – допотопный «Ундервуд»; стены – в книжных стеллажах. Достаточно было взгляда, чтобы понять: библиотеку собирали лет сто, самое ценное на мой взгляд – восьмидесятидвухтомный Словарь Брокгауза и Эфрона, прижизненное собрание сочинения Чехова, изданное Марксом, многотомник Льва Толстого под редакцией Бирюкова. Здесь же хранились дореволюционные и советские издания Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Достоевского и Тургенева. Поодаль синели корешки сочинений Блока, бордовые тома энциклопедии заметил на полке ниже.

   Энциклопедией, судя по переплетам, пользовались редко, выдернув наиболее подозрительный с замятым корешком том, поинтересовался: «А имеет ли данная библиотека отношение к Павлу Захаровичу Андрееву, чье имя выгравировано на табличке и мраморной доске?» – «Непосредственное, – удивилась Инна Александровна.
   – Вы в его квартире, это его кабинет, его книги. Он начал собирать их в конце девятнадцатого века, продолжил мой супруг Терентьев-Катанский, ученый-востоковед». Она указала на полки с разрозненными изданиями в твердых и мягких переплетах, на корешках которых кривились иероглифы. «Так вы дочь Павла Захаровича?» – предположил я, поздно сообразив, что в этом случае она бы имела отчество «Павловна». – «Нет, – ожидаемо возразила Инна Александровна, – у Павла Андреевича детей не было. Я родственница его супруги». Она выдержала паузу, словно размышляла: достоин ли я услышать имя родственницы, или достаточно сказанного. Наконец вскинула голову, как это делают провинциальные актрисы, уверенные, что после их слов зритель непременно упадет и не поднимется, произнесла: «Любови Александровны Дельмас, оперной певицы». Но я не упал и даже не пошатнулся, закаленный неудами на уроках литературы, выдержал удар французским именем, мало ли певиц на свете. Не дождавшись возгласов удивления и восторга, расценив невежественное молчание, как ступор, в который впал бедолага, Инна Александровна еще секунду поколебалась, затем так же вскинула голову и скомандовала: «Идемте!». Провела через прихожую к противоположной двери и ввела в гостиную.

   Бывая на выставках, в музеях и мемориальных квартирах, насмотрелся на интерьеры. Там зачастую они рафинированные, выхолощенные, защищены табличками «За ограждение не заходить», «Руками не трогать». От созерцания того «как было» восторг испытываю редко, тщательно подобранная и реставрированная мебель фантазии не рождает. Призраки прошлого в таких интерьерах не живут. Другое дело, если бы на рабочем столе Достоевского стояла пепельница с окурками и стакан недопитого чая, а в комнате Ахматовой в изножье кровати покоилась шаль и домашние тапочки виднелись из-под подзора. Фантазия, думаю, пробудилась бы, эффект присутствия возник и я, поверив в реальность, погрузился бы в прошлое.

   Нечто подобное произошло в гостиной Фащевской, где всё – от мебели до предметов быта – столетнего возраста: горка с посудой, диван с высокой спинкой, стол, стулья, гардины на окнах. Подлинность обстановки подтверждалась ее эклектичностью, было заметно, что вещи приобретались не сразу, а по мере достатка, обилие необязательных безделушек: вазочек, картоньеток, рамочек с черно-белыми фотографиями – придавало гостиной шарм, передавало аромат эпохи. Но не столько они и предметы мебели разбудили фантазию, сколько сахарница на столе, торчащая из нее ложка, книга на стуле, заложенная на середине, кофта на подлокотнике кресла. Гостиная была обитаемой, живой. На диван можно сесть, налить воды из хрустального кувшина, поставить цветок в вазу. И я бы не удивился, если бы дверь напротив распахнулась и вошла дама в платье того времени.

   – Здесь ничего не менялось с семнадцатого года, – сказала Инна Александровна.
   – Эти полотна, – она указала на портрет мужчины, сидящего в кресле, и портрет рыжеволосой женщины в шляпке, – кисти Александра Мурашко. Он выполнил их в девятьсот восьмом году, когда Павел Захарович и Любовь Александровна пели в Киевском театре.

   Продержав меня с минуту на пороге, Инна Александровна вышла в прихожую.
В другой раз квартиру Андреевой-Дельмас я посетил в две тысячи четвертом, когда Инны Александровны не стало. Ее наследник явился в магазин в поисках содействия в избавлении от ненужных вещей. Шел в знакомый дом в надежде вторично вдохнуть аромат ушедшей эпохи, в нос же ударил трупный запах разрухи. Из мебели в гостиной оставались лишь буфет в стиле модерн и кабинетный рояль, черной птицей застывший в углу. На выцветших обоях темнели квадраты картин, сквозняк шевелил нотные листы и вырезки из газет, разбросанные по полу, пахло лежалой одеждой и обувью, раскиданной тут же. В кабинете картина разора повторилась, исчез Брокгауз и Эфрон, дореволюционные книги русских и зарубежных классиков, подписные издания советских авторов. Сквозь пустые стеллажи просматривались стены с оборванными обоями.

   К тому времени я уже поинтересовался, кто такая Дельмас, и вспомнил, как, будучи школьником, листая сборник стихотворений Блока в поисках самого короткого, обратил внимание на подбоченившуюся женщину с папиросой в зубах, с вызовом смотрящую со страницы. Взглянул, перелистнул и забыл, не подозревая, что через тридцать пять лет окажусь в ее квартире, буду прикасаться к ее вещам, читать ее рукописи. В те годы я самонадеянно полагал, что Блок и все связанное с ним закончилось с Октябрьской революцией, что он так и остался стоять на перроне вокзала «Царская Россия». Слишком много перегонов случилось с того момента со страной: «Гражданская война», «НЭП», «Коллективизация», «Индустриализация»; долгая стоянка на разъезде «Великая Отечественная война». Полустанок «Смерть Сталина» по малолетству пропустил, а платформу «Искусственный спутник Земли» помню. Далее: «Победа социализма», «Гагарин», за развязанным шнурком которого наблюдал в прямом эфире. Впереди уже маячили огни конечной станции – «Коммунизм», и мне в страшном сне не могло присниться, что женщина с фотографии если не всматривалась в темноту, как я, в ожидании перрона, то слышала, как Никита Хрущев ее объявил. Любовь Александровна Дельмас скончалась в апреле шестьдесят девятого, в мае я окончил школу.

   После покупки энциклопедии я виделся с Инной Александровной редко, как правило, на улице или у нас. Как-то при встрече высказывал пожелание купить Словарь Брокгауза и Эфрона, но она деликатно отказала, отклонив также предложение о сотрудничестве, которое сделал как комиссионер – достойных предметов в гостиной заметил немало. Она призналась, что у нее есть доверенное лицо, к чьим услугам она прибегает, и тут же, то ли от переизбытка чувств, то ли обозначая дистанцию между комиссионным магазином и ею – хранительницей наследия Андреевой-Дельмас, принялась рассказывать:

   – Мне потребовались деньги на издание книги воспоминаний о муже – Терентьеве-Катанском, я вознамерилась продать одну из бронзовых люстр. Позвонила директору Павловского музея, он бывал у нас и выражал готовность приобрести ее для экспозиции. «Мы подобной уже обзавелись, – ответил он, выслушав мое предложение, – но вы не огорчайтесь, я пришлю вам хорошего покупателя». Проходит неделя, другая, директор звонит и просит час-другой побыть дома, придут смотреть люстру. Сижу, жду. Звонок в дверь, иду открывать. Как вы думаете, кто на пороге? Илья Сергеевич Глазунов! Да, собственной персоной.
   – А зачем ему люстра? – задаю наивный вопрос.
   – Не знаю, но он купил не только люстру, но и картину.
   Тут до меня начинает доходить.
   – Вы собирались ее продавать?
   – Нет.
   – Тогда почему отдали? Уговорил? Предложил большие деньги?
   – Деньги не важны. Важно, в какие руки передать. Илья Сергеевич не простой человек, это выше денег.

   Так покупкой энциклопедии деловые отношения с Инной Александровной закончились, конкурировать с Павловским музеем, Ильей Глазуновым и доверенным лицом смысла не видел. На «крутящихся» мой рассказ о посещении квартиры впечатления не произвел, что Глазунов занимается скупкой антиквариата им было известно, меня же они осудили: «Упустил бабку? Зря! Таких старушек лелеять надо. С Новым годом поздравлять. На день рождения конфетки дарить. Есть шанс, что в нужную минуту тебя вспомнят, отблагодарят картинкой или бронзочкой. А ты книжки купил – и рад».

   Об иудиной тактике: втереться в доверие, угождать, поддакивать, а потом предать ради тридцати серебряников – слышал неоднократно, не пользовался никогда. Похоже, так действовало доверенное лицо Инны Александровны. Наследник Фащевской рассказал, что он – достаточно молодой мужчина – «влюбил» в себя старушку и, пользуясь ее состоянием, вытягивал из дома ценные предметы.

   «Приедет, бывало, хмурый, – рассказывал он. – “В чем дело?” – спросит она. “Двигатель застучал. Не знаю, что делать, где деньги на ремонт брать?” Она озабоченно уйдет по темному коридору, вернется с малахитовой шкатулкой на золоченых лапках. “Этого хватит?” Он кинется к ней: “Инночка Александровна, спасительница”. А она счастлива, что помогла пройдохе».

   Со слов того же наследника, дорогими подарками он довольствовался недолго, безнаказанность и корысть толкнула на подлог. «Инночка Александровна, эту картину пора реставрировать, красочный слой отслаивается, может посыпаться». – «А сколько будет стоить реставрация?» – «Для вас нисколько. Реставратор, мой приятель, подарим ему что-нибудь, хотя бы эту пару жирандолей, будет доволен». – «Хорошо, делай как знаешь». Предметы исчезали, а через некоторое время место оригинала занимала «отреставрированная» копия. И таких подмен наследник насчитал не одну.
Как Аршанский, заглядывая ко мне, предлагал: «Геннадий, пойдем, купишь чего-нибудь», так и наследник Фащевской, наведываясь на улицу Писарева, приглашал посетить квартиру. И если при жизни Инны Александровны мне довелось побывать в ней однажды и только в кабинете и гостиной, то теперь осмотрел ее всю. Квартира была, что называется, барской, с гостиной, спальнями, кабинетом, комнатой для прислуги, кухней, чуланом и выходом на черную лестницу. Но наследнику принадлежало не все. В двадцатые годы, когда уплотнительное заселение считалась нормой, Павел Захарович Андреев, чтобы избежать участи жить с «товарищами», пригласил на постой скульптора Дыдыкина Николая Васильевича: как-никак художник, родственная душа. В комнатах скульптора на момент моего посещения оставались лишь слепки его работ, в том числе макеты памятников Пушкину и Некрасову. Ожидалась машина из Палеха, откуда Дыдыкин был родом и где существовал его музей-мастерская, работы передавались музею в дар, поэтому наследник спешил. Имея договоренность с потомками скульптора, он торопился освободить свою часть, чтобы выставить квартиру на продажу. Он позволял мне ходить повсюду, брать все, что захочу, предупредив: «Я не нашел автографов Блока, он посвятил ей цикл стихотворений “Кармен” и “Соловьиный сад”, много других произведений. Обнаружите, скажите мне». Серьезных денег за предметы он не просил, осмелев, я лазил на окна, снимал латунные карнизы, складывал в чемодан пустые рамки для фотографий, формы для пасхи и запекания рыбы, одежду старинного покроя; подбирал с пола концертные программки, листочки машинописного текста и визитные карточки. Перетащил в магазин «Ундервуд» и «Ремингтон» в футляре, обнаруженный в кабинете, купил громкоговоритель довоенного образца. Любовь Александровна и Павел Захарович пережили в квартире блокаду, слушали по радио сводки советского «Информбюро», удары метронома, предупреждающие об артобстреле и налете авиации, сообщения об уменьшении нормы хлебного пайка.

   Именно громкоговоритель заинтересовал Ольгу Герасимовну Прутт – руководителя музея «А музы не молчали…», где обитал плюшевый медведь, подобранный в Колтушах. Она аж руками всплеснула, узнав, что Фащевской не стало и громкоговоритель – из ее квартиры.

   – Инна Александровна умерла! Когда? Я же недавно с ней встречалась!
Ошеломленная известием, она забросала меня вопросами:
   – Кто наследник? Что вы еще там приобрели? Где это лежит? Покажите!
Картина разорения повергла ее в ужас. «Инна Александровна обещала передать это нашему музею, – вздыхала она, когда упоминал тот или иной предмет, виденный в первое посещение и не встреченный во второе, – и это тоже».
Для музея она приобрела громкоговоритель, туалетный столик, программки к оперным постановкам и театральные афиши. Особенно ее восхитило синего бархата концертное платье певицы, найденное мной на антресоли. Ольга Герасимовна попросила написать объяснение, когда и при каких обстоятельствах попали ко мне эти предметы, подтвердив тем самым их мемориальность. Кое-какие бумаги, подобранные с пола, я отнес домой для изучения. Ольга Герасимовна, не претендуя на них, попросила показать. На следующий день ко мне в кабинет набилось все руководство «Музея-квартиры Александра Блока». Я повторил то же, что рассказал Ольге Герасимовне: Инна Александровна скончалась, квартира разорена, ценные предметы вывезены, автографы Блока не обнаружены. Показал бумаги, принесенные из дома. Материалы, связанные с именами Павла Захаровича Андреева и Дыдыкина, они не стали смотреть. Машинописные листы с авторской правкой, озаглавленные: «Из записной книжки Л. А. Дельмас», «Из дневниковых записей Л. А. Д.», «Письма Л. А. Д.» – также остались без внимания. Опубликованные во множестве изданий, для музейщиков они интереса не представляли. Не заинтересовала их исписанная карандашом тетрадь Дельмас: «Мои принципы в области вокальной педагогики». С тысяча девятьсот тридцать четвертого года она преподавала в Ленинградской консерватории. За участие в организации шефских концертов для солдат и занятия со студентами во время блокады ее наградили медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

   Мне показалось, собравшимся будет любопытна программка, датированная 28 января 1912 года. В ту зиму по приглашению Федора Шаляпина Дельмас пела в Монте-Карло, Шаляпин – царь Борис, она – Марина Мнишек. Но необычная по формату бумага с княжеской короной интереса не вызвала.

   Следующий документ – он казался мне наиболее ценным – рекламный проспект открывавшегося в Демидовом саду на Офицерской улице «Луна-парка». Теперь на этом месте площадь перед входом в Концертный зал Мариинского театра и стадион Университета физкультуры, а тогда, в 1912 году, здесь располагались аттракционы: «Большая деревня сомалийцев: около 100 туземцев в их естественной обстановке», «Горная железная дорога: несколько верст захватывающей поездки в горах», «Мельница любви: бесконечное катание на лодке через базальтовые гроты и тропические леса», и еще: «Морской бой у Гаваны», «Юмористическая кухня», «Пьяная лестница», «Заколдованный колодец» и много других курьезных развлечений. Наряду с кафе, ресторанами и синематографом, на территории «Луна-парка» предполагался оперный театр. На развороте рекламного проспекта были представлены портреты господ артисток и артистов, приглашенных на сезон 1912 года, среди них Л. Андреева-Дельмас и П. Андреев.

   Не успел я раскрыть проспект, чтобы показать сотрудникам музея портрет Дельмас такой, какой вскоре она предстанет перед поэтом, как они хором вскрикнули: «Блок!» – и уставились на лист бумаги, лежащий под проспектом. На загрязненном с поперечным перегибом листе крупным почерком было написано письмо, скорее, записка. От времени карандашный текст истерся и для ясности был обведен той же рукой, которой написан, отчего отдельные слова местами двоились. Письмо было озаглавлено буквами: «К А. Б.» В верхнем правом углу красным карандашом проставлена дата: «7. VII. 1918». На нее музейщики среагировали: «Блок! Его рука!»

   «Вы вечно в бегах. Я переписала и, если не поздно, может Вам и пригодится. Когда Вы получите это – я буду уже далеко, далеко – Украина. Очень грустно и пусто. Прощайте, я помню Вас. Трудно и все. Лучше уехать. Л. Д.»
«Вы вечно в бегах…» – восемнадцатый год – мучительный год для Блока, в январе он написал «Двенадцать» и стихотворение «Скифы» и как поэт замолчал навсегда. Приняв поэму в штыки, от него отвернулись поклонники и друзья, собратья по перу порвали с ним отношения. 13 мая 1918 года он записал: «Вечер ”Арзамаса” в Тенишевском училище, Люба (жена поэта) читала “Двенадцать”. От участия в вечере – отказались – Пяст, Ахматова, Сологуб».

   «Я переписала и, если не поздно, может Вам и пригодится». Его чувства остыли, он заледенел, она постоянно напоминает о себе, берется за переписывание его рукописей. Каждая встреча с ним – надежда, но он другой.

   «Вы получите это – я буду уже далеко, далеко – Украина. Очень грустно и пусто». Родом из Чернигова, Любовь Александровна регулярно навещала город детства, в котором, возможно, еще жила мать – Зелина Францевна, именно девичью фамилию матери – Дельмас, вступая на профессиональную сцену, взяла выпускница Петербургской консерватории Люба Тищинская. Просмотрев фотографии, найденные мной среди книг, наследник Фащевской позволил взять несколько. Разбирая их, обнаружил фотографии этой женщины. На одной – молодая дама в пышном платье сидит, облокотившись на столик, на обороте четверостишие на французском языке и дата – 1863 год. В вольном переводе нашей покупательницы Сильви Бульян, оно звучит так: «Ни время, ни расстояния не смогут никогда нас с тобой разлучить». Наверное, эту карточку мадмуазель Дельмас подарила своему жениху Александру Амфиановичу Тищинскому – видному общественному деятелю Чернигова. Он скончался вскоре после того, как Люба закончила гимназию. На другой фотографии – женщина в годах с накинутой на плечи шалью, надпись сделана рукой дочери: «Моя дорогая мама – Дельмас». Дорогую маму и многочисленных родственников – она в семье седьмой ребенок – ездила навещать в Чернигов Любовь Александровна.

   «Прощайте. Я помню Вас. Трудно и все. Лучше уехать. Л. Д.» Она не забывала его никогда, надо думать, из хлебородной Украины везла в Петроград продукты. У Блока есть запись: «Л. А. Дельмас принесла Любе письмо и муку, по случаю моих завтрашних именин. Да, “личная жизнь” превратилась в одно у н и ж е н и е…»
«…одно унижение…» К тому времени Дельмас была похоронена им в ящике письменного стола, здесь он сберегал ее ленты, заколки, лепестки сухих цветов, ветки вербы, подаренные к Пасхе, ячменные колосья и письма, ее письма к нему. Незадолго до своей смерти Блок их вернул, она сохраняла их без малого пятьдесят лет и, вполне возможно, когда я школьником рассматривал ее фотографию в книге, уничтожила одно за другим. Это произошло незадолго до ее кончины. Уцелело одно, подобранное с пола, и засушенный цветок. Не ведая о «могиле Дельмас», я подобрал его в спальне, он лежал на полу в сложенном пополам листе школьной тетради с надпись на внутренней стороне «Эдельвейс – цветок счастья».

   «Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся ужасно, увидев искру прежней юности на ее лице, молодеющим от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Бедная, она была со мной счастлива…»

   Блок впервые увидел ее в роли Кармен в 1913 году на сцене Театра музыкальной драмы в Большом зале консерватории, весной следующего года они познакомились. Как и он, она жила на Офицерской, в том доме, куда в конце войны вселится генерал Бондарев и где Евгения Павловна, взяв у внука школьную тетрадь, составит «Список картин». За две недели, не будучи знакомым с ней, Блок напишет десять стихотворений, объединит в цикл «Кармен». Улица и дома станут свидетелями нарождающегося чувства, название «Офицерская» постоянно мелькает в дневниках и записных книжках обоих.

   Блок: «Вчера я встретил ее. Она рассматривала афишу на Офицерской <…> Когда она пошла, я долго смотрел ей вслед»;
«…тороплюсь на Офицерскую <…> хожу против ее подъезда. <…> Идут двое, а сзади них – одна. Подходя к подъезду, я вижу, что она хочет обогнать переднюю пару и пройти первой. Да, и оглядывается в мою сторону. Вся – чуткость. Швейцар бежит поднимать лифт. Через минуту на мгновение загорается, потом гаснет первое окно – самое верхнее и самое крайнее. Я стою у стены дураком, смотрю вверх. Окна опять слепые. Я боюсь с ней знакомиться. Но так не кончится, еще что-то будет…»

   Дельмас: «Иду на Офицерскую, встречаю А. Б. Сначала не узнаем друг друга. Пошли гулять по нашим улицам. Он говорит: “Языческие поэты писали: есть любовь тела к телу, это называется Джан. Так и мы тоже… язычники”»;

   «Подхожу к окну, стоит, зовет. Приходит. “Можно ненадолго?” и сидит до 1 ч.»;
«Тоскливо. Брожу. Встречаю на Офицерской. Пошли. Погода ужасная. Он грустен и ужасен. Спрашиваю о войне, хочет ли он освободиться, так как скоро его призовут. “Нет. Все это гадко, продажно. Нужно, как все – идти”».

   Блок: «Ночью – опять Дельмас, догнавшая меня на улице»;
«Сегодня ночью увидел в окно Дельмас и позвал ее к себе. Люба тоже уходила куда-то».

   Любовь Дмитриевна Менделеева, жена поэта, в тот период жила отдельной жизнью.

    Павел Захарович Андреев участвовал в «Русских сезонах» Дягилева и в мае
четырнадцатого года выступал в Лондоне. В книге дирижера Мариинского театра Д. И. Похитонова «Из прошлого русской оперы» есть занятный эпизод, произошедший на репетиции «Псковитянки». «Наконец появился и Шаляпин, чем-то недовольный, злой. Как водилось за Шаляпиным в таких случаях, репетировать он начал в “полсвиста”, придираясь к мелочам. Сперва вступил в спор с Купером, доказывая, что одно место надо дирижировать на три, а не на шесть, а затем сцепился с П. З. Андреевым. Достаточно было Андрееву обратиться к нему с очень дельным вопросом насчет сценического положения в диалоге Грозного с Токмаковым, как Шаляпин рассердился: “Что это такое? Все покажи и расскажи…”. Он встал и начал ходить по сцене. Репетиция остановилась. Вдруг его внимание привлекли стулья, вставленные один в другой, по четыре штуки. Шаляпин решил развлечься и попробовал одной рукой поднять все четыре стула. Как, однако, он ни старался, стулья валились набок. Пришлось один вынуть, и только тогда стулья были подняты. Каково же было общее изумление, когда, подражая походке Шаляпина, следом за ним, молча подошел Андреев, прибавил к четырем еще столько же и сразу легко ”выжал” все восемь. Но в особенности был потрясен Шаляпин, буквально открывший рот при виде необычайного зрелища. Выдержав небольшую паузу, Шаляпин обратился к Куперу: “Давайте продолжать”. И репетиция закончилась вполне мирно».

   Портрет Павла Захаровича Андреева работы Александра Мурашко, виденный мной в первый визит, мало что рассказал об этом человеке. Напоминая скорее постановочную работу, портрет не предавал характер артиста, способного пойти на конфликт с Шаляпиным – стычка в Лондоне не единственная в их отношениях; не было и богатыря, способного за ножку поднять восемь стульев. Так, мужчина средних лет, холеный, успешный, золотые часы, ранние залысины. Смущала дешевая драпировка за спиной и неудачная посадка портретируемого, будто он полулежит в кресле. Вот на портрете Петра Бучкина, где Павел Захарович уже старик, есть и могучая стать, и сила, сохранившаяся в теле, и чувство превосходства, граничащее с барством, и горький опыт прожитых лет.

   Любовь Александровна Дельмас пережила Павла Захаровича на девятнадцать лет, Блока – почти на пятьдесят, став свидетельницей превращения модного поэта «серебряного века» в последнего классика русской литературы. Продолжая помнить и любить, Дельмас ревниво следила за посмертной судьбой поэта. У меня имеется тетрадь, озаглавленная ею: «Я записываю все, что написано в журналах о А. Блоке». Где перьевой ручкой, где карандашом восьмидесятилетняя Кармен выписывала высказывания о поэте. Особенно удачные – ей ли не знать – выделяла, как Блок, красным. «Спокойный, очевидно, очень сильный, одетый в сюртук, всегда доверху застегнутый, Блок говорил мало, в шахматы с Пястом играл с интересом, но, кажется, не был сильным игроком. С ним никто первый не заговаривал. Он был отдельно в толпе».

   Осознавая свою роль в жизни и творчестве поэта, Любовь Александровна не пожелала, чтобы рядом с его соловьиной песней звучал ее слабый голос, как певица она понимала: дуэт не в ее пользу. Думаю, поэтому уничтожила свои письма. Этим поступком она вынудила нас смотреть на себя глазами Блока, оставшись навсегда огненной необузданной Карменситой.

   В тех фотографиях, что позволил мне взять наследник, есть несколько снимков Дельмас в конце жизни, почти на всех она запечатлена с собаками. Надо быть благодарным Любови Александровне, к каждому снимку она давала пояснение: «В подъезде своей квартиры Л. А. с собаками Дозором и Буслаем». Здесь Любовь Александровна выходит из дверей дома № 18 по улице Писарева. Фотография низкого качества, засвечена, но через лупу можно рассмотреть: Дозор и Буслай – овчарки. «Люба с собакой Мишка зимой в саду. 1958 г.». Мишка – предмет ее обожания. Среди бумаг, разбросанных по квартире, подобрал документ этого зверя. «Диплом на большую золотую медаль присужден на 44 Ленинградской выставке 1959 года собаке по кличке Мишка, породы шотландский терьер, принадлежащий Андреевой-Дельмас Л. А.». Старожилы Коломны помнили ее, выгуливающую Мишку вдоль улицы Писарева, любила она пройтись по аллеям Алексеевского садика, но чаще всего посещала бульвар, в который превращалась улица Декабристов на участке от Английского проспекта до набережной Пряжки, подолгу сидела на скамейке против Его дома.
Имеется крохотный квадратик фотобумаги, где Любовь Александровна запечатлена с двумя женщинами. «Некрополь Александро-Невской Лавры у могилы П. З. Ленинград. Соня, Люба и Зоя». Чести упокоиться рядом с супругом она не удостоилась, ее похоронили на Красненьком кладбище, Блока – на Смоленском, откуда останки перенесли на Литераторские мостки.

   В те дни, когда в магазине безлюдно, на улице тепло, а мысли не отяжелены заботами, люблю постоять у входа, понаблюдать за улицей Декабристов, ее жителями и гостями; случается, вспоминаю Офицерскую. Тогда на моих глазах асфальт с проезжей части сползает и из-под него проступает булыжная мостовая; надстроенные здания становятся чуть ниже, блекнет и меняется их цвет. Следом за исчезающими светофорами и дорожными знаками улицу заполняют пролетки и телеги, вдоль тротуара выстраиваются газовые фонари. На домах проявляются вывески: «Эдуардъ Керберъ. Цепи и скобяные изделия», «Колониальные товары», «Модистка Софи». Сгибаясь под тяжестью корзин, от Литовского рынка расходятся кухарки; в сторону Галерного острова спешат рабочие завода Берда. От фабрики Жоржа Бормана, будоража обоняние, разносится запах ванили. Под цокот копыт с Английского проспекта на Офицерскую вылетает коляска, на мягких подушках восседает прима-балерина Императорского театра. Мужчины, приподняв шляпы, приветствуют ее, городовой у Литовского замка отдает честь, как никак фаворитка наследника. Чуть позже от «Дома сказки» отчаливает ландо с другой балериной. Ее гастрольная жизнь на много лет утвердит славу русского балета во всем мире. Пока она также торопится на репетицию. В толпе чиновников замечаю деревенского паренька – повзрослевшего героя картинок Елизаветы Бём, в поддевке и сапогах, он пересекает Алексеевскую улицу, не взглянув на меня и комиссионный товар в витрине, отсчитывает номера домов; на спине – сундучок, из-под шапки курчавятся пшеничные волосы. Не надо быть провидцем, чтобы угадать: в сундучке стихи. Приехавший на Николаевский вокзал рязанский паренек добрался-таки до Офицерской. Проходит немного времени, и с той стороны, куда он ушел, появляется другой, семимильными шагами он мерит булыжную мостовую, во рту папироса, в руках книга. Стуча каблучищами, он надвигается на меня, и я поднимаюсь на порог, чтобы нам не столкнуться. «Лиличка будет довольна», – бормочет верзила и ускоряет шаг.
 
   Темнеет, Офицерская пуста. От театра Музыкальной драмы две фигуры медленно двигаются в мою сторону, задерживаются на мосту через канал, минуют Литовский замок, останавливаются у арки «Луна-парка». Знаю, он рассказывает ей, как любит ходить сюда, кататься на «американских горках», недавно, как мальчишка, прокатился двадцать два раза. Она смеется и что-то ему отвечает, и они смеются вместе. Не замечая меня, стоящего на пороге магазина, прошедшего столетия, они медленно следуют дальше, и так будут идти, пока жива на земле любовь, поэзия и улица Декабристов.

КИКИМОРА

   Так случилось, что детство Александры совпало с выходом книг о Гарри Поттере. Первая – «Гарри Поттер и философский камень» – появилась в России в две тысячи втором году, восьмилетняя дочь умела читать, но справиться самостоятельно с толстой книгой силенок не хватало, жена читала ей перед сном. Последняя – «Гарри Поттер и дары смерти» – в две тысячи седьмом. Стремление первой узнать о приключениях юных волшебников было столь велико, что, скачав текст из Интернета, она пробовала читать на языке оригинала. Я не отставал, старался жить ее интересами, ожидал выхода каждой книги, читал следом, свободно ориентировался в волшебном мире.

   Кикимер – домовой эльф семейства Блэков – относится к третьестепенным персонажам саги. Он достался Поттеру в наследство от Сириуса Блэка – последнего представителя рода, погибшего в схватке с темными силами. Прежде эльф принадлежал матери Сириуса, которую обожал, а сына ненавидел. Свое непочтение и неприязнь Кикимер перенес и на Гарри.

   С некоторых пор я тоже завел в магазине эльфа, и не было ничего удивительного, когда после выхода книги «Гарри Поттер и орден Феникса», где впервые появляется непочтительный эльф, назвал этим именем своего; добиться от него признательности и уважения было невозможно, он постоянно ворчал, выказывая недовольство по любому поводу. Но поскольку никто из «крутящихся» и сотрудников магазина романов Джоан Роулинг не читал, мое обращение «Кикимер» восприняли как «Кикимора», а поскольку эльф являлся особой женского пола, оно и прилипло.

   Летние каникулы Оксана и Александра проводили, как правило, на даче в подмосковном поселке «Радуга» за Бронницами.

   Лето две тысячи четвертого мало чем отличалось от предыдущего. В конце августа я выехал на автомобиле в Москву и, погостив неделю в «Радуге», с семьей вернулся обратно. На следующий по возвращении день пригласил их в «Штолле» – кафе, открывшееся на улице Декабристов и удивившее качеством пирогов, но прежде заглянул в магазин. Несмотря на рабочее время, дверь оказалась закрыта. Недоумевая, что могло произойти, воспользовался своим ключом.

   Я всегда требую от продавцов: «Продали предмет, расставьте товар шире, чтобы не было прогалин. Полупустые полки смотрятся ущербно». Первое, что бросилось в глаза, – опустошенные стеллажи. «Оптовая закупка?» – шевельнулась мысль. Такое бывало, незадолго до этого краеведческий музей сибирского городка скупил полмагазина, заставил заниматься упаковкой и отправлением. Мы тогда не закрылись, но обслуживание населения прекратили. «Или?»

   Ответ лежал на полу соседнего зала, его устилали осколки битого стекла и фарфора, кое-где в стеклянно-фарфоровом крошеве темнели раздавленные колечки и сережки. Витрины с наручными часами и ювелирными украшениями были пусты, денежный ящик кассового аппарата вскрыт, металлическая решетка на окне отогнута, окно заколочено фанерой и досками. Стало зябко и неуютно, возникло ощущение, что я не у себя, в выпестованном годами магазине, а в сюрреалистичном мире, где все иллюзия и мираж.

   Ни к чему не прикасаясь, словно предметы вокруг осквернены и загажены, прошел в кабинет. Компьютер на месте – в то время он часто становился целью ограбления, рабочий стол завален папками с документами, обычно хранившимися в сейфе. Не отдавая себе отчета, почему они здесь, оглядел комнату: вроде бы ничего не пропало. Притихшая Оксана, точно опасаясь грабителей, притаившихся за прилавком или дверью туалета, жалась ко мне. Александра, скрипя осколками, следовала за ней, ежеминутно интересуясь: «Когда пойдем есть пироги?».

   Подробности погрома узнал от Светланы Дунаевой, ее первой пригласили на место преступления.

   Ночью накануне моего возвращения трое подростков, двое – воспитанники детского дома на улице Писарева, третий – местный шалопай, со стороны двора разбили окно, отогнули металлическую решетку и проникли в помещение. Сколько они там пробыли, неизвестно. Известно, что, когда тем же путем выбирались наружу, их поджидали сотрудники милиции, скрутили и доставили в отделение.

   Зная, что я в Москве и мне предстоит долгая дорога за рулем, Светлана меня беспокоить не стала, обратились к Владимиру Федоровичу. Тот распорядился купить фанеры, досок, заколотить окно и организовать ночное дежурство. В ночь, когда я вернулся, дежурил Дмитрий Зайцев, днем он отдыхал; Светлану вызвал следователь. По ценникам, оставшимся на витринах, она составила список похищенного, ущерб превысил триста тысяч рублей. Фактически он оказался несколько больше, вскрываясь по мере появления комитентов с договорами. Для магазина с доходом семьдесят тысяч рублей в месяц, где каждая копейка заранее подсчитана и распределена, трехсоттысячный урон – что долговая яма без дна. В отчаяние не впал, направив на пополнение бюджета личные сбережения и прибыль магазина, заморозив заработную плату. Несмотря на инфляцию, Татьяна Вихристюк, Светлана Дунаева и Дмитрий Зайцев отнеслись к этому с пониманием.

   Вот тогда-то, предупреждая повторение подобных катаклизмов, я решил завести в магазине сторожа, присмотрев на эту роль женщину-бомжа. Дедовский способ, допотопный, но надежный.

   Сказать по виду, что она бомж, было невозможно. Чистая и опрятная, в джинсах и облегающей кофте, со спины она походила на девочку-подростка. Но стоило ей обернуться, и ты видел увядающее лицо и настороженный взгляд раскосых глаз. Рот и подбородок она прикрывала носовым платком, который не выпускала из рук. Из-за парика, напоминающего по форме прическу Элизабет Тейлор в фильме о египетской царице, ее прозвали Клеопатра. Она же называла себя Ася, Ася Клемент.

   На улице Декабристов она появилась в две тысячи втором. «Щука» – рюмочная в полуподвале соседнего дома – служила ей штаб-квартирой, здесь она проводила дневные часы, отлучаясь ненадолго для обхода близлежащих помоек. Жила тем, что находила. Раздаривая куртки и брюки завсегдатаям «Щуки», считала себя вправе клянчить у них деньги. Алкоголь не употребляла, ела, как воробей, курила много. С чашкой кофе или чая коротала часы в рюмочной за разговорами. Мнение собеседника ее не интересовало, торопилась высказать свое, говорила много и безапелляционно, злилась, когда перечили. Ближе к ночи начинала сторониться мужчин, ночевать просилась к женщинам. За ночлег рассчитывалась, и поначалу ее пускали. Дорвавшись до коммунальных благ, стирала с себя белье и мылась. Покончив с делами, пила чай и донимала хозяйку беседой. Сон ее не брал, до утра могла разговаривать сама с собой, забываясь на несколько минут. Долго такого соседства никто не выдерживал, не прельщала и сторублевка, какую платила за постой, ей стали отказывать. Тогда отправлялась в подъезд ближайшего дома, где еще не установили кодового замка, укладывалась на лестничной площадке или в подвале, где тепло.

   Я познакомился с ней тогда же, она заскочила ко мне и сунула фарфоровую фигурку Спасителя с отбитой головой, попросив, сколько не жалко. Я привечал подобных старателей, оплачивал их пустяковые находки: на десяток безделушек одиннадцатая могла оказаться достойной и покрыть предыдущие затраты.
Походы на помойки она называла «хождением по кругу». Большой круг – улица Декабристов, Театральная площадь, Крюков канал, улица Союза печатников, Лермонтовский, Мастерская и Английский проспект; малый – улица Писарева и Декабристов. Неоднократно встречал ее на этом маршруте с полиэтиленовым пакетом в руке и носовым платком у лица. Вначале мне казалось, она стесняется своего гоголевского носа и отвисшей нижней губы – дефектов, для женщины неприятных, из-за чего прикрывала их платком; потом решил, что свернутый платок – своеобразная ширма. Споря в рюмочной, она не опасалась брызнуть на собеседника слюной. Но вскоре заметил, что, двигаясь «по кругу», она ни на минуту не замолкает, идет, бубня, споря с невидимым оппонентом. Осознавая, что со стороны ее поведение выглядит странным, она безотчетно могла выработать привычку прикрывать рот.
Задумавшись о стороже, попросил Светлану Дунаеву поговорить с Асей. «Предложи ей ночевать в магазине. Куплю раскладушку, одеяло. Пусть живет. Вечером будешь ее впускать, утром выпускать. Это лучше, чем подвал или лестница. К тому же зима не за горами». Не сразу, но Ася согласилась. Чтобы не быть обязанной, предложила мыть пол и убирать магазин, до этого обязанность уборщицы Светлана и Татьяна Вихристюк делили между собой. Я не возражал, женщины тем более.
 
   Попытка обустроить Асе спальное место провалилась, она отвергла раскладушку и одеяло. Через Светлану – единственного человека, к кому имела расположение, передала, что ей нужно только место для пожитков, об остальном просила не беспокоиться. Недоумевая, выделил ей свободное пространство между дверей запасного выхода, отписал бельевую тумбу, принятую на комиссию, и плетеную корзину, которую разрешил установить в туалете. Дня три, как мышь, она таскала свои вещи, растыканные по комнатам товарок.

   Первые месяцы, проводив Александру в школу, я приезжал в магазин рано: за час-полтора до открытия, случалось, заставал Асю в неглиже: в пижаме и без парика. Собирая с пола поролон, служивший ей матрасом, жиденькое одеяльце и наволочку, набитую тряпками, она костерила меня почем зря, но не громко, в голос, а себе под нос. Даже укрывшись в кабинете, слышал ее дребезжание о «цивильных», которым не живется дома, где теплая постель, ванна и горячий завтрак, чего она, «бомжара», по их милости лишена. Но, видимо, им этого недостаточно, они умышленно вредят, приезжают чуть свет, мешают провести утро так, как ей хочется.

   Относительный мир наступал, когда, переодевшись, она требовала доступ в туалет к крану с водой, чтобы начать уборку. Непрочная дверь распахивалась, и я, как улитка, лишенная защитной раковины, оказывался перед ее недовольным взглядом. Вид добычи ее успокаивал, усиливая чувство словесного голода. Меня интересовало прошлое Аси, и я поначалу позволял ей безвозмездно пользоваться моими ушами, направляя ее рассказ в нужную сторону короткими вопросами.

   У нее был неповторимый волжский говорок с ударением на «О». Историк моды Александр Васильев, услышав Асю впервые, влюбился в него и стал подражать. С той поры, посещая Северную столицу и наш магазин, иначе, как окая, мы с ним не беседуем.
   – БатькО у меня настОящий еврей, – пОрхатый, ага, – рассказывала Ася, шмыгая шваброй или стоя в проеме двери, опершись на нее, как солдат на ружье. – ЗагривОк, как у бОрова. Я его не любила, он маму Обижал. Мама крОткая была: шьет, вяжет, с детьми возится. А батькО дОбытчик. У меня все былО: брюлики всякие, духи французские, дубленки. Джинсы у первОй пОявились, ага. Ни у кОгО в гОрОде нет, а мне батькО принес. Наряжал, как кукОлку.
С ее слов, после восьмого класса она пробовала поступать в Палехское художественное училище, но по слабости зрения о специальности мастера миниатюрной живописи пришлось забыть, окончила Ивановский торговый техникум. Дважды была замужем.

   – Первый муж трОгически пОгиб, вОенный был, ага. Я за ним на север пОехала, в гОрнизон. Он в мОрской авиации служил. Ну, ты знаешь. Сама служить пОшла, на складе работала – старший мОтрос. А кОгда муж погиб, я уехать хОтела к батькО, но кОмандование не пустило – кОнтракт. Вскоре втОрой раз замуж вышла там же в гОрнизоне, за тОтарина. Гулял тОтарин от меня страшнО. Ни одну юбку в гОрнизоне не прОпускал. Ему все равно: мОлодая, старая, лишь бы новая. Припрется ночью, ляжет грязный, а от него винищем несет и бабами. Я убегала.
От второго мужа Ася родила сына. Когда закончился контракт, развелась и вернулась домой.
   – Родители живы?
   – Мама умерла, – и тут же поправляется, – временнОушедшая. А батькО не знаю, навернО, жив. Я дома двадцать лет не была.

   Сколько ни расспрашивал о жизни после гарнизона, молчала, замыкалась, уходила в другой зал или меняла тему, так что эта часть жизни Аси Клемент скрыта под непроницаемым панцирем. Надо полагать, возвращение домой радости у родных не вызвало, места в родительском доме не нашлось. Ребенка приютила сестра, а Асю вынудили уехать. В Коломне она появилась в конце девяностых, одно время жила с мужчиной, которого называет Лейба, после расставания с ним оказалась на улице. Документов у нее нет, на мое предложение оформить паспорт, купить билет до Иванова отвечала односложно: «СпОсибо, не надО».

   С открытием магазина Ася исчезала, отсиживалась в рюмочной, без особого успеха обходила контейнерные площадки. Перед закрытием вторично возникала в проеме двери с деланой улыбкой. Она растягивала рот до ушей, при этом скулы сужали глаза до щелочек, гоголевский нос удлинялся, а подбородок исчезал, что делало лицо похожим на лисью мордочку.
   – Геннадич, – нараспев произносила она, – ты меня не выручишь?
   – Чем? – интересовался я, прекрасно понимая: просит денег.
Не меняя выражения лица, Ася мялась, переступая с ноги на ногу.
   – Чем тебе помочь? – настаивал я.
   – Ты знаешь, – мямлила она, опуская голову.
   – Ну, что молчишь? – начинал пародировать Горбатого из фильма «Место встречи изменить нельзя». – В гарнизон тебя вернуть к мужу тОтарину? Зрение восстановить, чтобы в Палех поступила? Что я должен сделать? Скажи…
Она не отвечала. Просящее выражение лица становилось стыдливо-умоляющим, вызывая во мне совестливую досаду.

   Подобные диалоги происходили ежедневно, добиться от нее слова «дай» не удалось ни разу. Не желая более ее мучить, командовал выдать ей пятьдесят или сто рублей. Слова не успевали долететь до кассира, как подобострастная улыбка стиралась, глаза принимали пренебрежительное выражение, нижняя губа брезгливо отвисала. Запихивая в кошелек мелко сложенную купюру, она еще раз появлялась в проеме.
   – Послушай, Геннадич… – Она произносила фразу, всякий раз новую, но смысл ее сводился к одному: содержать ее – моя обязанность, но долго сидеть на моей шее она не собирается. В конце обязательно добавляла: – …пОверь ИсакОвне. – И удалялась, поквитавшись за минутное унижение. Последнее слово должно было остаться за ней.

   Свою жизнь Ася посвятила Богу. Будь она православного вероисповедания, в будущем могла бы встать в ряд с Ксенией Петербургской и Матроной Московской, до того беззаветно любила Бога, следовала его заветам, верила сама и убеждала других, что своей молитвой творит чудеса: излечивает больных, управляет погодой, спасает мир. Но ее вера – не сразу в ней и разобрался – не имела к православию даже косвенного отношения и представляла причудливый конгломерат, сплав трех религий, приправленных сверх того язычеством. Рожденная в иудейской семье, Ася с детства внимала рассказам о древнем народе, его пророках, о боге Яхве, ожидаемом приходе Мессии. Ветхозаветные истории мешались в ее голове с христианством, невольно черпаемым из окружающей действительности, фильмов и художественной литературы. Завершилось религиозное образование мусульманскими наставлениями «мужа тОтарина». Иисуса Христа, отрицая непорочное зачатие, она не признает, спорит до хрипоты, утверждая: «Не былО!» – и называет Его «прибитый». Но это не мешает ей почти дословно цитировать его высказывания из Евангелия. Исламских пророков не задевает, зная нетерпимость и жестокость последователей. Неоднократно слышал, как, убираясь, молится «Отцу мОему Юпитеру, брату Марсу и сестре Венере».
Узнав меня ближе и доверившись, Ася призналась, что общается с богом Яхве, он является ей по ночам и открывает тайны бытия. Из полуночных бесед она вынесла следующую картину мира:

   – Бог един, вечнО юный, красивый юнОша. В нем сОединены два нОчала, мужское и женское. В мире богу Яхве противОстОит СОтана. Сейчас Земля под егО властью. СОтана откармливает людей себе на съедение. В двухтысячном году должен был наступить кОнец света, но мОлитвой я его отсрОчила. Теперь мир – мираж. Идет незримая вОйна. Если пОбедит Яхве, на земле наступит рай. Если СОтана, то разОбьет планету на куски. ТОгда смерть, ракОвые клетки, кОсмос.
Свою роль в этой фантасмагории Ася определяла следующим образом:
   – Я женщина ВеслО, мне пОручено отмаливать грехи мира. ОсталОсь отмОлить чуть-чуть, Один миг, и мы прОрвемся. ВременнОушедшие вернутся, мы будем, как дети: радОстые и счастливые, ни бОлезней, ни горя.

   Служителей церкви, к какой бы конфессии ни относились, Ася презрительно именует: «пОсредники». Убеждена: они умышленно «дурачат людей, набивая за их счет себе пузО». Истиной владеет «Она Одна», ради Яхве она отказалась от сына, родных, выбрала путь страданий и лишений, предначертанный богом.
   – А если не прорвемся? – задаю провокационный вопрос.
   – ТакОгО не может быть! – кричит она. – А если случится, – добавляет, чуть успокоившись, – вы распОдетесь на ракОвые клетки, а я за богом Яхве уйду на другую планету, след в след. Но прОигрывать не хОчется. ПОтерпи, не сегОдня-завтра прОрвусь. Нужен Один миг. ПОверь ИсакОвне.

   Ее стойкое убеждение, что за ее молитвы мы обязаны ее содержать, выдавало в ней одну из дочерей колена Левия, изгнанного некогда из царства Израиля и рассеянного по миру. Людей, следующих этому принципу, она называла «защита», остальные «шОкалы». К последним относила милицию и КГБ, уверенная, что они преследуют ее.

   Из ее «защиты» понаслышке знаю Мишку-Ленина, Карлыча – завсегдатаев «Щуки», Толика-бармена; они изредка подбрасывали ей мелочишку на жизнь. Меня «защитой» не называет, хотя «выручал» ее ежедневно на протяжении длительного времени и не остановился бы, не окажись свидетелем ее транжирства. Это меня взорвало. Уверовав, что формула душевной щедрости: чем больше раздашь – тем больше вернется, подходит к сфере финансов, Ася разменивала полученный в кассе сотенный билет и часть денег, выйдя на улицу, раздавала прохожим. Но формула не работала, приобрести финансовое благополучие на дармовые деньги не удавалось, да и благодетельствовала она пьяницам и люмпенам и до того приучила к подачкам, что те перекрыли ей все входы и выходы. Пожертвования обернулись данью. Чем больше платила, тем больше от нее требовали. Поджидая у мусорных бачков, они вымогали у нее рубли и десятки, пугали расправой. В истерике она прибегала ко мне.
Моё требование положить конец благотворительности за мой счет и угрозы прекратить финансирование на Асю не действовали. Освободившись от преследователей, она вынужденно оставалась выслушивать мои упреки, не скрывая нетерпения. Ее поза и выражение лица олицетворяли в тот момент известную сентенцию: не учи меня жить, лучше помоги материально. Нечто подобное она высказывала, когда мой пыл остывал. После десятка подобных бесед спонсирование прекратил, но, понимая, что без моей поддержки ей не выжить, придумал «работу», а трудовой копейкой она вольна распоряжаться, как душе угодно.

   В магазине имелась выносная реклама, на немецкий манер – штендер, на американский – стритлайн. Я назначил Асю заведовать этой штуковиной, утром выставлять у двери и прикреплять к водосточной трубе цепью, вечером убирать. Радости от новых обязанностей на ее лице, понятно, не дождался, но гарантированный полтинник примерил с неизбежностью.

   – ЛаднО, – упало с отвисшей губы недовольного эльфа, и она, чертыхаясь, потащила рекламную конструкцию на улицу, металлическая цепь, звеня по ступенькам, поползла следом.

   Заставить детей колена Левия заниматься общественно полезным трудом – задача ещё та, после рекламного щита предложил ей готовить обеды (она похвалялась своим мастерством), так нет – отказалась.

   Традицию кормить сотрудников обедами ввел со дня основания магазина, совместная трапеза сплачивала. Несколько лет обязанность повара лежала на уборщице, ей выделялись средства, она закупала продукты и готовила; организовать кухню и пункт приема пищи на ста шестидесяти квадратных метрах сложности не представляло. С переездом на новую территорию и сокращением штата обеды заказывал в домовой кухне, их доставляли в назначенный час. После ограбления традицию ненадолго прервал, но, залатав дыру, нанял живущую неподалеку Фаину Васильеву – повара. После нее к стряпне приобщилась Светлана Дунаева, несколько месяцев кормившая нас домашними изысками. Бахвальство Аси натолкнуло на мысль, что она справится с задачей: сама сыта, и мы накормлены; электроплитка и холодильник в магазине имелись. Но, рьяно согласившись, на следующее утро Ася от обязательства отказалась, перспектива ежедневно стоять у плиты, мыть тарелки и кастрюли ее испугала. Придумав отговорку об экзотичности ее кухни, чрезмерной любви к чесноку и перцу – «вы тОкОе есть не станете», она потащилась в рюмочную.

   Хозяйственные поручения: мытье окна, скалывание льда с порожка и посыпание его солью, уборку снега и подметание тротуара – она выполняла неохотно, через силу, по возможности оттягивая исполнение на неопределенный срок. И даже обещанное вознаграждение в виде хрустящей бумажки не вызывало у нее позыва к труду. «Если бы так дали, – читалось на недовольном лице, – а то работать». Выполняя повинность, она постоянно отвлекалась, цеплялась за прохожих, с тоской поглядывала в сторону рюмочной. Досуг в шалмане она ценила выше работы в комиссионке, там кипела жизнь, здесь – тоска в одиночестве.

   Получасовой обеденный перерыв – обедали мы на местах или девочки ходили домой, а я в столовую – был слабым звеном в налаженном ритме обслуживания населения. Сколько раз до меня доходили жалобы: «Принес фарфоровую фигурку, срочно деньги были нужны, у вас закрыто. Отнес на Сенную», или: «Заезжал лом серебра купить, подергал дверь – не работаете. Купил в другом месте». Я понимал: для бизнеса обеденный перерыв – анахронизм. Упускаемая выгода и наличие праздной Аси надоумили от него отказаться, решил повысить ее статус – поставить за прилавок. Замещая ею ушедшего на обед продавца, организовал бесперебойный цикл и первое время прислушивался, как она общается с посетителями. К торговому ремеслу, надо признаться, она имела предрасположенность, можно сказать, талант. Во всех случаях, показывая по просьбе покупателя или предлагая от себя какую-либо безделицу, она произносила одну фразу: «Из старых зОпасОв, дОвно не дОвали», но всякий раз фраза в ее устах звучала по-новому. Она чувствовала людей, одному, прикрыв рот платком, произносила их как бы интимно-доверительно, по секрету, другому тоном, не вызывающим сомнения, четвертому – пренебрежительно: «разуй глаза дядя», седьмому – подтверждая его мнение, десятому – еще как-нибудь.
Какие «старые зОпасы», кто «не дОвал», было непонятно, но правдивая интонация, тон голоса, расположение, которое испытывал покупатель, резонировали с его настроением, и люди «велись», случалось, покупали.

   К полтиннику за рекламу добавился полтинник за замещение продавцов. К тому времени я еженедельно выплачивал ей зарплату в размере пятисот рублей, к ней добавились премии за проданный товар. Со временем она стала полноценным членом коллектива, замещает ушедших на обед, работает целый день, когда кто-то болеет или уходит в отпуск. Девочки, в свою очередь, забирают стирать ее вещи, угощают домашней стряпней. Заботу об Асе проявляют и некоторые жители Коломны, несут кофты, джемпера, обувь. Но Ася берет не у всех, до щепетильности брезгливая, она может принять подношение, но распорядится по-своему: продаст, передарит, даже выбросит, последнее относится к продуктам питания. На деньги ее брезгливость не распространяется, она принимает от всех и в любом количестве. Пищу – только из рук Светланы Дунаевой, изредка Любы Зайцевой.

   Я понял это не сразу. Как-то в 2004 или 2005 году, обустраивая дочери комнату, купил новенькую кровать, от старой остался чистенький матрасик – девичий. Зная, что Ася спит на поролоне, постеленном на бетонный пол, решил подарить матрас ей и, довольный, притащил его в магазин. Та, обхватив подарок руками и многократно повторяя «СпОсибО», утащила в норку, спрятала между дверей запасного выхода. А на третий день, приехав поутру, обнаружил на полу все тот же кусок поролона.
   – ПрОдОла! Не твое делО! Ты пОдарил, спОсибО. Вещь мОя, что хОчу, то и делаю.
   Я зарекся делать ей подарки, но через несколько лет попался вторично, она подкатила ко мне с притворной улыбкой.
   – Геннадьич, – как всегда нараспев начала она, – у Сашеньки такие хОрОшенькие куртОчки. СкОрО зима, мне хОдить не в чем, пОгОвОри с ней, мОжет, Она пОдарит мне Одну.

   Ребенок был недоволен, но прислушался к доводам отца и выделил куртку с металлическими заклепками и молниями, предупредив: «Не подойдет, верни обратно». На этих условиях вручил куртку Асе. Как могла подойти молодежная куртка престарелому эльфу? Я увидел это сразу, но Ася, закрыв ее от меня телом, заявила: «Буду нОсить». Два или три раза интересовался, цел ли подарок, и она демонстрировала его свернутым и сложенным в полиэтиленовый пакет, но стоило забыться – и куртка исчезла. На мою запоздалую реакцию Ася не прореагировала, прихлебывая из литровой банки заваренную полынь – ее новое увлечение, равнодушно наблюдала за мной глазами лисицы, только что совершившей набег на крестьянский двор и вдоволь наевшейся курятины: «Кричи, кричи, дядя! ОпОздал! От твоих воплей с меня не убудет». Кикимора, ну, что с нее взять.

   С момента ограбления прошло более десяти лет, я рассчитался с людьми, чьи вещи были похищены или пришли в негодность в ту злосчастную ночь; окна со стороны двора заложил кирпичом, изнутри обшил оргалитом и разместил на них иконы и картины небольшого формата. Ася, если верить ей, по ночам бдит, беседует с Яхве. «Если кто пОлезет, – грозится она, – смету урОганом». Не зря же она молится «Юпитеру, братьям Борею и Зефиру».

   Пора бы о случившемся забыть, но не отпускает чувство вины перед женой и дочерью.

   Первый раз попытку отблагодарить супругу за рождение дочери предпринял в год ее появления на свет, оставив на приобретение ювелирных украшений семьсот долларов. Ничего достойного этой суммы она не нашла, да и не искала, время было нищенское, ассортимент скудный. Ее беспечность обернулась для меня благом, я воспользовался ими, создавая производство детской одежды. Вторичную попытку предпринял в две тысячи третьем, заказав ювелиру гарнитур: кольцо и серьги. Оксана пожелала модный тогда дизайн – «светофор», когда на площадке компонуют камни разных цветов и размеров. Вместе с подарками родителей мой хранился в шкатулке, которую, уезжая в августе 2004 года в Москву, спрятал в сейф магазина. Так мне казалось надежней, чем хранить в съемной квартире с фанерной дверью. Видимых повреждений на сейфе не обнаружил, но шкатулка исчезла, отсутствовала и купленная у Ивана Сотникова икона. Магазин открылся седьмого апреля, в «Благовещенье», я почитал этот праздник и приобрел у него образ Пречистой Девы греческого письма с намереньем сделать икону как бы престольной. Отреставрированная, она хранилась в сейфе в ожидании достойного киота.
Похищенного в ту ночь: двухнедельной выручки из кассы, иконы «Благовещенье», украшений Оксаны, наручных часов и ювелирных изделий, бронзовых канделябров, серебряных приборов, рюмок, подстаканников и портсигаров, а также электрорубанков, дрелей и перфораторов – следствию обнаружить не удалось. На вопрос Светланы Дунаевой, куда же все делось, следователь, ведший дело, заявил: «Мы же не знаем, а вдруг у них сообщники были. Они через окно им вещи передали. Те, когда милиция подъехала, убежали, а эти попались».

 Мальчишек судили. Детдомовские получили условное наказание, а шалопай – реальное. Судью, как и Светлану, интересовало: «Куда делись вещи?». Перед тем как удалиться писать приговор, он спросил меня: «Настаиваете на продлении следствия? Ущерб-то значительный…». Я отказался. «Не буди лихо, пока тихо, – советовал юрист, с которым перед этим консультировался. – Что с воза упало, то пропало. Были бы кости, а мясо нарастет». Мудрые у русского народа пословицы.

МАРКИЗА

   Паренек в заношенных брюках, мятой футболке, с полиэтиленовым пакетом в руке вошел в кабинет.
   – Посуду покупаете?

   Кивнув головой, я указал место на столе, куда он неторопливо выставил тарелки, рюмки, водочный графин и застыл в ожидании. Похоже, этот товар он предлагал многим, везде получая отказ, ждал его от меня, готовый в любую минуту сложить утварь обратно в пакет и двинуться дальше в поисках менее привередливого комиссионера.

   Принесенные предметы были грязными, но не потому, что их не помыли после использования, а оттого, что длительное время простояли невостребованными и покрылась слоем жирной пыли. Такое случается в квартирах пожилых людей, утративших волю к жизни и не обращающих внимание на подобные пустяки.
   – Ты бы помыл, прежде чем предлагать, – начал я разговор, рассматривая марки производителей на донышке тарелок.
   – Зачем? – возразил он, усмехнувшись. – Мне из нее не есть. А кому надо, тот пусть и моет.
   – Наследство?
  – Угу, – буркнул парень. Он не отличался словоохотливостью.

   «Купить – не купить? – думал я. – В посуде мы не нуждаемся, захламляться не хочется. С другой стороны, тарелки хоть разрозненные, но породистые, графинчик достойный – шлифованное дно. Похоже, квартирка “старая”, там могут оказаться приличные вещи. Откажу – он больше не придет. Куплю – возможно, принесет что-то более ценное».

  – Куплю, – согласился я, – но не все. – Выбрал наиболее ликвидное и расплатился.

   Я не ошибся, паренек стал навещать меня почти ежедневно, что называется, протоптал дорожку. Я что-то покупал, от чего-то отказывался. Он никогда не спорил, прятал в карман деньги, складывал отвергнутое и удалялся.
Однажды он извлек из пакета дерматиновый портфель, я замахал руками.
   – Портфель не нужен! Не возьму!
   – Там фотки! – возразил он удивленно. – Сами спрашивали.

   Содержимое портфеля порадовало – семейный архив. Неделю я забавлялся с ним, вываливал содержимое на стол, сортировал, рассматривал, читал.
   Архив принадлежал семейной паре. Кем они приходились пареньку, не знаю. Как-то полюбопытствовал у него, он отделался фразой: «Так, дальние родственники».
Биография женщины меня не заинтересовала, а вот мужчина... Происходил он из крестьян Псковской губернии, с 1925 года жил в Ленинграде, служил в НКВД, в годы войны – офицер «СМЕРШ». В портфеле имелась его фотография, похоже, срезанная с пропуска или удостоверения. Через увеличительное стекло разглядел лицо: строгий взгляд, лоб с залысинами, плотно сжатые губы. Удалось рассмотреть петлицы: один просвет и две звездочки.

   «Старший лейтенант НКВД, интересно, кем он был? – размышлял я. – Оперативный сотрудник? Разъезжал по городу в “воронке”, производил обыски, арестовывал? Или следователь? Допрашивал, выбивал показания. А может, делопроизводитель, протирал штаны в канцелярии? Или занимался хозяйственными делами, кадрами? Был шифровальщик, бухгалтер, наконец».

   Ответов на подобные вопросы в документах не нашлось, жесткое лицо на фотоснимке молчало.

   Изучив содержимое портфеля, продал его со всеми потрохами и вскоре о нем забыл.
   Паренек тем временем стал навещать меня реже. В одно из посещений поинтересовался:
   – Бижутерию принимаете?
   – Неохотно.
   – Почему?
   – Спроса нет.

   Действительно, советская бижутерия, в отличие от чешской, спросом не пользовалась, люди несли, умоляли: «Возьмите хоть за копейки, не выбрасывать же». Случалось, брал, складывал в шкатулки, их накопилось штук пять. Изредка ею интересовались художники по костюмам «Ленфильма», Мариинского театра и БДТ. Пригодилась она, когда режиссер Александра Стреляная пригласила дочь на эпизодическую роль крестьянки в картину «Хлеб для птицы». Бусы для роли Стреляная подбирала сама, поцветастей. Эпизод снимали три дня, на экране он длился секунд тридцать. «Как, понравилось сниматься?» – спросил дочку, выходя с киностудии. «Не очень. Скучно, и шея болит, бусы тяжелые». На премьерный показ в Дом кино она пошла с мамой, я посмотрел картину через год на канале «Культура».
Но чаще всего бижутерию раздаривал детям. Пока родители изучали новые поступления, приглашал ребенка к себе, доставал с полки шкатулку и вываливал содержимое на стол, предлагая выбрать, что понравится, и с интересом наблюдал, как недоверие и испуг в глазах сменялись удивлением и восторгом и маленькие пальчики начинали перебирать цветастые побрякушки. Не скрою, в эти минуты разделял с ними радость обладания.

   – Так принести? – переспросил паренек.
   – Неси, – согласился я.

   Он появился на следующий день и высыпал из пакета ворох пластмассовых бус, модных в семидесятые годы, медные и мельхиоровые кольца с разноцветными стекляшками, серьги, заросшие плесенью, заколки для волос, броши, запонки вперемешку с пуговицами и значками.

   – Это ничего не стоит, – вынес вердикт, окинув кучу взглядом. – Могу предложить… – и назвал незначительную сумму.
   – Это тоже? – Паренек выискал в куче кольцо, повертел в пальцах, поднес к глазам, как будто видел впервые и только потом протянул мне.

   Я не заметил в кольце ничего выдающегося: искривленное, будто на него наступили, с мутными камнями, выложенными в форме ромба; одного не хватало, пустоту заполняла окаменелая грязь, она же чернела между рядами. Клейма на ободе не просматривались. Я возвратил кольцо владельцу.

   – С ним, без него – цена прежняя.
   Он покрутил кольцо, поразмыслил и бросил в кучу.

   После этого визита он появился еще раз.
   – Надо до Луги доехать, – объявил парень, впервые придя без пакета, – там дом, бабка жила. На чердаке барахла – вагон и маленькая тележка. Дайте триста рублей на дорогу. Привезу, вычтите...

   Сколько раз до него и после мне приходилось слышать рассказы о доме в Гатчине или Тихвине, даче под Сестрорецком, где на чердаке рассыхается граммофон, пылится старинная картина, где в чемодан сложены альбомы с фотографиями предков, а в шкафу истлевает генеральский китель деда? Сколько раз давал? И не залетным варягам, а постоянным клиентам. И почти никто не возвращался, ничего не привозил. Потому что ни дома, ни чердака не существовало. А было желание «срубить по-легкому бабок», рассчитывая на доверчивость и алчность комиссионера. Прием известный и не оригинальный. Понимал, слушая паренька: это наша последняя встреча. Точка. Можно сказать, окончательный расчет. Деньги на поездку дал, естественно, он не вернулся.

   Прошел год или два, ко мне заехал приятель с дочуркой. Отец прошел в зал, а девочка осталась стоять в проеме двери смотреть на меня печальными глазами.
   – В шкатулке повозимся? – догадался я. Она кивнула и, не дожидаясь приглашения, взобралась на стул.

   Я высыпал перед ней груду колец и бус, сам вышел, чтобы не смущать ребенка.
Когда вернулся, девочка сидела на прежнем месте и что-то выговаривала кукле, наряженной в ожерелье и с аляповатой брошью на груди. При моем появлении девочка смутилась и замолкла. У края стола лежала горсточка украшений.
– Эти отобрала? – поинтересовался я, указывая на кучку.

   – Эти и вот эти. – Она приподняла куклу.
   Сложив подарки в пакетик, вручил ребенку. Она спрыгнула со стула и побежала к отцу. Вскоре из зала донесся ее радостный голос. Я ссыпал бижутерию в шкатулку, одним из последних скатилось кольцо, принесенное пареньком. Тот же погнутый обод, тот же приплюснутый ромб, та же грязь между камнями. С кольцом ничего не произошло, но я стал другим, даже покореженное, среди бижутерии оно смотрелось как-то иначе, как гимназистка среди деревенских сверстниц.

   Трое суток я вымачивал его в растворе нашатырного спирта, мыл с мылом, безжалостно тер зубной щеткой, выковыривая иглой размякшую грязь. И после каждой процедуры рассматривал в лупу. Не вызывало сомнения, что кто-то из прежних владельцев кольцо не ценил, с ним на руке выполнял физическую работу, о чем свидетельствовали многочисленные царапины на ободе. Среди них через сильное увеличительное стекло обнаружил остатки золотниковой пробы 56 и аббревиатуру пробирного мастера «ОЯ». Клеймо ювелира безвозвратно стерлось. Шипы камней были обрезаны, что говорило о том, что изделию не менее ста лет.

   В «Толковом словаре русского языка» под редакцией Ушакова слово «удар» имеет шесть значений. «Крутящиеся» придумали седьмое: удар – крупная удача; приобретение предмета, стоимость которого в сотни раз превышает сумму, за него уплаченную. Бриллиантовое кольцо, купленное в куче бижутерии, несомненно, отвечало этому смыслу. Но ни радости, ни восторга от обретения «ударного предмета» я не испытал, скорее грусть и разочарование, физически ощутив, что жизнь человека – эпизод в истории вещи. Я не родился, а кольцо существовало, меня не станет, а оно продолжит путь.

   Закончив работу, вышел в зал, в тот день за прилавком стояла Татьяна Яковлева. Приветливая и любознательная, она интересовалась старинными вещами, слушала мои пояснения и рассказы «крутящихся», быстро училась. Не имея специального образования, за короткий срок стала неплохим специалистом, но вышла замуж, родила и уволилась.

   – Какое красивое! – воскликнула Татьяна, когда вынес кольцо на свет. – Можно померить? – И, не дожидаясь согласия, надела.
   Отстранив ладонь от лица, она пошевелила пальцами, потолочные огни отразились в камнях, они ожили и засверкали, переливаясь темным благородным цветом.

   – Бриллианты? – предположила она. И сама же ответила: – Конечно, бриллианты! Ой! – вскрикнула Татьяна, поднося кольцо к глазам, – одного не хватает! Но лапки целы, можно вставить.
   – У меня таких мнОго былО, – пренебрежительно проворчала Кикимора, роющаяся в бельевой тумбе, где хранила съестные припасы, – батькО принОсил.
   – Таких, точно? – обиделась Татьяна.
– Даже лучше.
   «Нерадостное открытие» о несоразмерности человеческой жизни и создаваемых им вещей настроило на философский лад. «Золото, судя по пробе, отечественное, – думал, вернувшись в кабинет, – а камни? Индийские или африканские?»

    Фантазия унесла в прошлое, в памяти ожили страницы приключенческих романов Сабатини, Хаггарда и Коллинза, которыми увлекался в детстве, представились копи Голконды, тысячи полуголых индусов, роющихся в песчаных руслах рек. Подобное происходило и на берегах Оранжевой реки на юге Африки. Хозяин копей – наверняка англичанин в шортах и колониальном шлеме – складывает мутные камни, найденные индусами и черными невольниками, в кожаный кошель, запирает в ящик. Под знойным солнцем на слонах ящик перевозят в Бомбей или Калькутту, а может, в Дурбан или Кейптаун, грузят на пароход. Гудок – и судно отваливает от причала, через шторма и штили держит курс на Альбион, в Лондоне – алмазный аукцион. Затем Антверпен, где кристаллы изучат, нанесут разметку, распилят и огранят. Мутные неровные камушки превратятся в бриллианты. Неизвестный мастер изготовит из золотой проволоки каркас, разместит двадцать одну опору, припаяет восемьдесят четыре крапана. На каждой опоре закрепит дышащий огнем камень, оттиснет на ободе именник и передаст в пробирную палату. Родилась «Маркиза»! Именно так называется форма кольца в виде вытянутого ромба. Кольцо уложат в футляр, выстланный бархатом или шелком, и отправят в магазин.

   В Гостином дворе или Пассаже господин в визитке, лаковых туфлях и котелке или дородный купец в поддевке и сапогах, а может, чиновник в вицмундире выберет его для своей невесты, супруги или дочери. Первая владелица, кто она? Ранним утром или поздним вечером, в интимной обстановке или прилюдно мужчина преподнесет подарок. Сорван бант, коробочка открыта. Восторг! Объятия! Поцелуи! Колечко на пальце. Солидный господин, купец или чиновник доволен. А потом приемы, рауты, балы, оркестр, и тонкая ладонь на мужском плече, и сотни свечей отражаются в камнях.

   Семнадцатый год задул свечи, чугунным катком прокатилась по стране Гражданская война. Где господин в визитке, лаковых туфлях и котелке? Где купец в поддевке, чиновник в фуражке и вицмундире? Где первая владелица, балы, рауты, приемы?

   В памяти всплыл паренек в мятых штанах и грязной футболке, дерматиновый портфель и фотография мужчины в военной форме: казенное лицо, петлицы с двумя звездочками и одним просветом. Понятно, бижутерия и кольцо из его дома. Какую роль в истории кольца сыграл выходец из крестьян Псковской губернии? Утаил при обыске? Отнял при аресте? Получил в знак благодарности за услугу? Или купил при распродаже?

   А его супруга? Вдруг она первая владелица, или ее дочь? Не исключено, что кольцо подарок другого мужчины, не сотрудника НКВД. Возможно, куплено в комиссионке, выменяно в блокаду на хлеб.

   Лежит кольцо, переливается, вопросов много, ответов нет.
   Мне известно, что новый владелец вставил утраченный камень и подарил кольцо жене, высказав пожелание, чтобы от нее перешло к дочери, от дочери к внучке и так из поколения в поколение. О подобном, наверное, мечтал господин в визитке, лаковых туфлях и котелке, дородный купец и чиновник в мундире. Кто знает, сбудется ли? Пути Господни неисповедимы.

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО БАС

   Открывая магазин, на соседство с Мариинским театром внимания не обратил: театр и театр. Балетом я не увлекался, оперой тем более.
   Не знаю как, но артисты про нашу лавочку прознали, парами и поодиночке стали посещать. Кто-то, удовлетворив любопытство, забывал дорогу навсегда, кто-то время от времени возвращался, некоторые ходили регулярно. Геннадий Иванович Беззубенков относился к последним. То, что он солист Мариинского, я узнал не сразу. А тогда, в день знакомства, у прилавка стоял осанистый мужчина, плотный, как гриб боровик, в добротной дубленке, отороченной пушистым мехом, в кожаной шапке с козырьком; крупное лицо румянилось от мороза. Двумя пальцами он бережно держал фарфоровую чашку, рассматривал марку на донышке, глядел на просвет. На безымянном пальце поигрывало кольцо с голубым камнем. Говорил мужчина грудным голосом.
Я обратил внимание на солидного покупателя, стал привечать.

   Геннадий Иванович охотно приобретал старинные вещи, но особенно увлекался коллекционированием фарфора: сервизы, блюда, крупная и мелкая пластика. И как истинный ценитель стремился приобщить к своему увлечению других: коллег и знакомых.
   – Геннадий Иванович, подобный сервиз у вас есть, покупали в прошлом году, – напоминаю артисту, пытаюсь удержать от ненужных трат.
   – Заворачивайте, заворачивайте, – басит он продавцу, игнорируя мое предостережение. Затем поворачивается и, широко улыбаясь, поясняет: – Я тот концертмейстеру подарил, а этот отвезу на дачу. Приятно, знаете, вечерком на балконе чайку попить из хорошего фарфора.
   Или принесет чашку и просит:
– Подберите блюдце. Я американскому импресарио чайную пару дарил, недавно разговаривали, он пожаловался, что блюдце разбил, надо бы восстановить. Скоро гастроли, отвезу.

   Незаметно мы сблизились, подружились, через некоторое время он пригласил в театр. Приглашение польстило, пошли с женой.
   Оперу до этого слушал дважды: первый раз с сорокового ряда Кремлевского дворца съездов; второй раз – в Большом, контрамарка без мест досталась по случаю. Опыт имел отрицательный, поэтому, отвечая на приглашение Геннадия Ивановича, шел в театр и немного волновался.

   Приятно удивило существование отдельного входа для гостей – одиннадцатого подъезда. За массивными дверьми дежурил охранник, далее – вешалка для одежды и небольшой холл. У вызолоченных зеркал женщина-капельдинер в зеленой униформе. Сверившись со списком, она выдала контрамарку. В отличие «от доставшейся по случаю», на ней были указаны места. По той меня загнали на верхний ярус, откуда не видел сцены и солистов, лишь звуки оркестра прорывались через плотный заслон таких же, как я, безбилетников. Ушел, не дождавшись антракта, и о содеянном не жалел.

   Мы разделись. За спиной капельдинера заметил дверь в приемную Гергиева. От нее короткий коридор и лестница вели в голубую гостиную с двумя выходами – в директорскую ложу и фойе, куда мы вышли. Пока нам все нравилось: чинно и уважительно.

   Публика тем временем, протиснувшись через решетку металлоискателя и билетный контроль, спешила к гардеробу, где образовалась небольшая очередь.
   – Здорово, что у нас отдельный вход, – шепнула Оксана, проходя мимо.
   – Всю прелесть почувствуешь после спектакля, – соглашаюсь я. – Здесь будет «штурм Измаила», а мы уйдем спокойно.

   Мне действительно было приятно осознавать себя гостем, выделенным из толпы. Но неожиданная мысль испортила настроение: «Какой ты все-таки азиат! Стоило впустить через отдельный вход, как задрал нос». И следом – другая, еще ужасней: «А что тогда чувствует человек, которого занесло на самый верх, если такая маленькая привилегия в мгновение исказила тебя?». Фантазия уносит к вершинам власти, возникают картины одна унизительней другой.
 
   Позже, увлекшись Мариинским театром и покупая билеты в кассе, входил через главный вход с обычными зрителями. Как все, выстаивал очередь в гардероб, держа в охапку пальто жены и дочери. Тогда, наблюдая посетителей, выходящих из голубой гостиной, заметил в их поведении, походке и нарочитом смехе некоторую неестественность, демонстрацию превосходства над теми, кто пришел с улицы, совершенно ими не заслуженную.

   Зрительный зал эмоций не вызвал, разве занавес. К тому времени мы достаточно насмотрелись на имперскую столицу, резьба и позолота уже не впечатляли. Любовь к этим стенам придет позже и не будет определяться их внешним видом.
 
   В тот день давали «Саломею» Рихарда Штрауса. В программке, в перечне исполнителей, нашел Геннадия Ивановича в роли Первого назаретянина. Над фамилией мелким шрифтом перечислены звания: народный артист России, лауреат Государственной премии. Показал жене, она оценивающе кивнула.

   История иудейской принцессы известна, герои тоже: Иоанн Креститель – в опере он Иоканаан, Ирод и Иродиада, но кто такой Первый назаретянин и чем Первый отличается от Второго или Третьего, не знал. Всю оперу ждал появления нового знакомого, боялся пропустить и не столько слушал, сколько всматривался, пытаясь угадать: он, не он? Ближе к концу на сцене появились три старца в хламидах и тюрбанах. «Один из них, – предположил я, – но который?»
– Где он? – спросила шепотом жена.
– Не знаю, – признался я.

   Она удивленно посмотрела на меня и отвернулась к сцене. Старцы отголосили и удалились, других претендентов на роль «Геннадия Ивановича» в опере не было.

   Первый блин вышел комом: на спектакле был, оперу слышал, а как поет Геннадий Иванович Беззубенков, не понял.

   Следующее приглашение не заставило ждать: «Аида» Верди. Геннадий Иванович – Царь Египта, это – не Первый назаретянин. Пошел с десятилетней дочерью.
Любовь эфиопской рабыни к египетскому военачальнику Сашу не тронула, но она стоически отсидела четыре часа. Пышное явление царя Египта, победоносное шествие войск и трубный марш ей понравились, аплодировала, не жалея ладошек.

   Нашей соседкой по ложе оказалась графиня Доминик де Рокамье-Голицына, она стояла у истоков реки «товары из Европы». По-русски Доминик говорила уверенно, но непонятно. Разобрав в ее речи одно или два слова, мысленно конструировал предложение, отвечал сообразно, угадывал не всегда, из-за чего в беседе возникали паузы. В антракте Доминик забросала Александру вопросами, девочка смотрела на меня, и я, как мог, переводил. Сообразуясь с помпезностью обстановки, дочь отвечала обстоятельно и быстро утомила собеседницу. Графиня переключилась на меня.

   – Как деля? Вас приглашать? Эта лёжа особый!
   Я ответил.
   – Зубенко? Зубенко корошо! Я люблю Зубенко, он корошо. Роль маленький – плёхо. Вы завтра работать? Вы продавать мои вещи? Мне есть деньги? Сколько долляр? Нюжно покупать много старый вещи, для декор. Декор мой квартир Мойка, другой квартир Фонтанка.

   – А где вы слушали Беззубенкова? – поинтересовался я.
   – П-фу, – выдохнула она и сделала удивленные глаза. – Здесь слюшать! «Борис Годунофф» слюшать, «Принсе Игорь» слюшать, «Аида», – она указала на сцену. – Много слюшать. Зубенко корошо, роль маленький – плёхо.

   Она надула щеки и принялась наигрывать марш из «Аиды». Зрители, кто не ушел в буфет, обернулись. Доминик сконфузилась, рассмеялась и ткнулась головой мне в плечо. Александра испуганно смотрела на нас со своего места.

   Как наркоман, попробовав зелье, чувствует к нему неодолимую тягу, так и я, посетив Мариинский театр два раза, впал в зависимость. Спасибо Геннадию Ивановичу, он потчевал меня этим деликатесом регулярно: «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Дон Жуан», «Хованщина», «Псковитянка», «Любовь к трем апельсинам», «Бенвенуто Челлини».

   Однажды, после спектакля «Князь Игорь», он зашел в магазин и между делом поинтересовался:
– Как сходили? Понравилось?

   Я ждал вопроса, подготовился и принялся высказываться, все эпитеты красочные, восторженные. Он слушал, наклонив голову, ничего не отвечая. Когда дошел до «Половецких плясок», высокопарные слова в лексиконе закончились, я захлебнулся и замолк. Геннадий Иванович поднял голову, снисходительно посмотрел на меня и вполголоса запел: «Улетай на крыльях ветра / Ты в край родной, родная песня наша, / Туда, где мы тебя свободно пели, / Где было так привольно нам с тобою». Он обладал густым грудным голосом, при разговоре басил так, что посетители оборачивались. Но эту мелодию спел интимно и чисто, передав мое настроение точнее всех слов.
   Это случилось однажды, никогда больше для меня он не пел.

   Лет в двадцать-двадцать пять наравне с эстрадными и бардовскими песнями пришло увлечение классикой. Живя в Москве, посещал симфонические концерты, покупал пластинки с записями Шаляпина, Козловского, Лемешева. Отдавая предпочтение русским народным песням и романсам, бесконечно мог слушать «Элегию» Массне, «Пророка» Римского-Корсакова, «Дубинушку» и православные молитвы: «Сугубую ектенью» и «Ныне отпущаеши». Тогда же, подражая молодому Чехову, опубликовавшему юмористическую «Табель о рангах» российских литераторов, составил рейтинг оперных голосов, поместив на вершине бас. Из людей, обладающих этим феноменальным для меня голосом, на первое место поставил Федора Шаляпина, далее чуть ниже: Максима Михайлова, Бориса Христова, Бориса Штоколова, на сольных выступлениях которого в концертном зале «Россия» в Зарядье побывал дважды. Геннадий Иванович Беззубенков встал с ними в ряд.

   Заходил он регулярно, заметив в зале его фигуру, а чаще узнав по раскатистому голосу, я откладывал дела и присоединялся к нему, показывал новинки, давал пояснения. Вскоре заметил, что стесняю артиста и перестал торопиться, сидел в кабинете, слушал, как он «гонял девочек по полкам»: «Покажите вон то блюдо», «Дайте посмотреть фигурку», «К этой чашке блюдечко есть?». Продавщицы не обижались, выполняли просьбы охотно, без покупок он не уходил.

   Для приобретения дорогостоящих предметов Геннадий Иванович приходил с супругой, Фаиной Степановной. Приглядит интересную вещицу, зайдет, попросит:
– Отложите, в субботу с женой придем, может, купим.

   Фаина Степановна – миниатюрная, элегантная, спина прямая, голова приподнята, в ушах и на пальцах украшения. Говорит неторопливо, а смеется, как девочка, вызывая добрую улыбку. Последние годы приглашения в театр исходят от нее.

   – Здравствуйте, Геннадий Федорович, хотите сегодня в театр сходить? «Руслан и Людмила», Геннадий Иванович поет Фарлафа. – Я с радостью соглашаюсь. – Не забудьте, в семь часов, через одиннадцатый подъезд.
   В трубке слышу могучий бас Геннадия Ивановича: «Скажи, чтобы цветы не приносил».
   – Геннадий Иванович просит, – озвучивает она слова певца, – цветы не приносите, не тратьтесь зря.
   – Нет, Фаина Степановна, не просите, – возражаю я. – Я же вижу глаза артистов, как расцветают их лица, когда они получают букет, и как натянуто улыбаются, если капельдинер проходит мимо. И потом, – иду на хитрость, – кто сказал, что цветы Геннадию Ивановичу, ему благодарность, а цветы – вам.
   Она смеется, и мы прощаемся.

   Я понимал, что цветы для него обуза, их приятно получать, осознавая: тебя любят, ценят, а нести домой ночью в дождь, в снег, в мороз… И живет он вроде бы недалеко, на углу Казанской и Вознесенского, а все-таки тащиться с двумя-тремя букетами, как разносчик из цветочной лавки, не по возрасту. Я знал: многие артисты, женщины в том числе, после спектакля раздаривают цветы костюмерам, гримерам, и был не против, если мой букет будет передарен.

   Посидеть, поговорить с Геннадием Ивановичем удается редко, он всегда торопится, спешит. Зайдет в магазин, рассмотрит новинки, заглянет ко мне, обменяемся парой фраз, как он поднимается и, извиняясь, басит:
   – Побегу. На урок опаздываю! – Несмотря на возраст, солидную осанку, как мальчишка, выбегает из магазина и семенит в сторону Концертного зала.
   Я удивлялся: «Какой урок у маститого артиста?». Потом узнал: занятие с концертмейстером, повторение или разучивание новой партии. Репертуар артиста огромен. Некоторые оперы идут один раз в сезон, а то и реже, например «Парсифаль» Вагнера. Мало выучить и спеть пять-шесть премьерных спектаклей, надо уметь повторить через год, два, а то и три. Геннадий Иванович поет в «Парсифале» Гурнеманца, в первом акте ария его героя звучит сорок минут, в третьем не меньше, а петь приходится на немецком.

   Позже, познакомившись с артистами театра, слышал от них о Беззубенкове: «Труженик!», «Работяга!», «Пахарь!». Я подсчитал: за тридцать календарных дней в марте–апреле тринадцатого года он пел в одиннадцати спектаклях: «Иван Сусанин», «Турандот», «Свадебка», «Дон Жуан», «Псковитянка», «Семен Котко», «Борис Годунов», «Игрок», «Проделки Фаты Морганы». Голова идет кругом от количества нот и слов. Вот и бегает Геннадий Иванович на уроки, повторяет роли.

   Слушать и наблюдать артиста Беззубенкова на сцене для меня всегда радость. Я наслаждался его густым насыщенным голосом, восхищался драматическим талантом. Не единожды наблюдал, как в опере Пуччини «Турандот» татарский царь Тимур в его исполнении после самоубийства служанки Лиу старел на глазах; его сгорбленная спина, опущенные плечи говорили о горе больше, чем голоса всех исполнителей. А сколько гнева выражала фигура Командора, когда в халате он выбегал на зов оскорбленной дочери, не раздумывая, вставал на ее защиту и был убит Дон Жуаном. А сколько надменности и бравады выражала ухмылка Фафнера, его победоносной жест, когда, выйдя на поклон, Геннадий Иванович «взорвал зал», демонстрируя кольцо нибелунга на своей руке. А Иван Сусанин? Не Романовых в исполнении артиста спасал деревенский столяр, а созданный трудом и заботой микрокосмос, где любовно уживались он, дочь Антонина, сын Иван, где готовились к свадьбе и куда бесцеремонно вторглись враги. Секунды в фигуре Сусанина читалась растерянность, но, оценив последствия отказа, он отвел беду от своего дома. Решение погубить иноземцев пришло там, в лесу. Сколько скорби и тоски слышалось в прощальной арии. Геннадий Иванович не пел, молился: «Мой горький час! Мой смертный час! Господь, меня ты подкрепи, ты подкрепи!». Сострадающий зал отблагодарил артиста длительной овацией.

   Уверен, Геннадий Иванович Беззубенков мог бы стать замечательным драматическим актером и неизвестно, где преуспел бы больше.

   Голос оперного певца – инструмент ненадежный. Существует расхожая фраза: «Оперный певец – это футляр для голоса». Вся жизнь подчинена сохранению и усовершенствованию этого инструмента. С первого спектакля, исключая «Саломею», где попросту не узнал артиста, и по сей день волнуюсь, слушая его. Особенно тревожно, когда Фаина Степановна накануне спектакля пожалуется: «Геннадий Иванович неважно себя чувствует, второй день делаю ему ингаляции». Тогда беспокойство не покидает все действие и отпускает, только когда падает занавес.
Шел фестиваль «Звезды белых ночей», Геннадий Иванович пригласил на «Бориса Годунова», он пел Варлаама. Оксана и Сашенька отдыхали на даче в подмосковной «Радуге», пошел один, отчего чувствовал себя неуютно. А тут перед спектаклем, когда погас свет, объявляют: «Роль Варлаама исполняет…» – и называют фамилию другого артиста. «Что случилось? Заболел? Потерял голос? Он говорил, что после спектакля летит с Гергиевым в Штаты, может, что-то изменилось? Позвонить? А вдруг он в самолете, звонок окажется некстати». И так было несладко, а без него скис окончательно, почувствовал себя брошенным в этом прекрасном заполненном музыкой зале.
   Утром связался с Фаиной Степановной.
   – Ничего страшного, – успокоила она, – у Геннадия Ивановича перед выходом скрутило спину – радикулит. Сделали укол и привезли домой. Всю ночь промучился. А утром улетел в Америку, будет петь на уколах. А что делать?

   Вот уже пятнадцать лет хожу в Мариинку и не только по приглашению Беззубенкова или других артистов, но и по абонементам, которые покупаю для всей семьи. Заметил, слушая «Тоску» или «Кармен», где Геннадий Иванович никогда не пел, – все замечательно, но стоит пойти на «Жизнь за царя», где в роли Сусанина другой исполнитель или на «Бориса Годунова» без его участия, как начинает сосать под ложечкой, холодок в душе оживает, и чувство сиротства возвращается.

   Геннадий Иванович четырежды провел меня через «Кольцо нибелунга». В «Золоте Рейна» он исполняет роль одного из двух великанов – Фафнера. Ну какой из Геннадия Ивановича великан? Крепкий, плотный, но не высокий, а на сцене надо выглядеть исполином; второй «великан» ему под стать. Вот режиссер или художник-постановщик придумали поставить артистов на «платформу». Пошили сапоги с подошвой сантиметров тридцать и вывели на сцену. Стоять в такой обуви можно, а передвигаться способна разве Жанна Агузарова.

   Спектакль близился к концу, у великанов последний выход, где Фафнер убивает своего соперника. От кулис до авансцены артисты шли осторожно, переставляли ноги так, будто перешагивали препятствия. Мы с Фаиной Степановной затаили дыхание. Кое-как они доковыляли до середины сцены, остановились, поют. Настало время схватки, не сходя с места, великаны принялись тузить друг друга. Перед смертельным ударом артист, исполнявший роль соперника Фафнера, инстинктивно пригнулся, рука Геннадия Ивановича, не встретив препятствия, ушла вперед, и он, потеряв равновесие, упал. Зрители на падение не прореагировали, исполнители, занятые в мизансцене, продолжали распевать. Бесстрастный Гергиев дирижировал, изредка поглядывая на сцену. Доиграв полулежа, Геннадий Иванович на четвереньках уполз в кулису, где его подняли. Дали занавес. Фаина Степановна заторопилась в гримерку; на поклон он не вышел.
   На следующий день позвонил им.
   – Как Геннадий Иванович, убился?
   – Все нормально, колени чуть-чуть болят, а так обошлось, ничего серьезного.

   В новый сезон сапоги на платформе отменили, взамен соорудили двухметровые остовы. На них, как на трибуну, взбирались артисты, зрители видели их грудь в латах, руки с накладными бицепсами и головы в шлемах. Запрятанные внутрь конструкции работники катали великанов по сцене…

   Салон автомобиля – единственное место, откуда Геннадий Иванович с его непоседливостью и торопливостью не мог убежать. Случалось, когда он приобретал у нас что-то громоздкое и тяжелое или заходил в конце рабочего дня, утомленный уроками и репетициями, вез его домой, нам было по пути. Десять–пятнадцать минут мы беседовали, так узнал его артистическую судьбу.

   Родился он в деревне Старая Вителевка Ульяновской области, в сорок девятом году. Отец умер рано, оставив двенадцать детей. Мать убивалась на работе, но всех прокормить не могла, его отдали в школу-интернат в соседнем поселке. Потом – техникум, диплом инструментальщика, служба в армии.
 
   – Служил в ансамбле песни и пляски Приволжского округа, – вспоминал он. – В шестьдесят девятом приехали в Ульяновск на гастроли. На стенах пестрят афиши с портретами ленинградских артистов: Елены Образцовой и Евгения Нестеренко. Сослуживцы наперебой стали подталкивать: «Слышь, Ген, сходил бы к Нестеренко, прослушался». Я отнекивался: «Да что вы, к такому мастеру…». – «Иди, не бойся! Не съест…»

   Мы проехали по Английскому проспекту, повернули на Римского-Корсакова и по сигналу светофора остановились. Геннадий Иванович замолчал, усталое лицо выглядело печальным.

   – Долго тогда не мог заснуть, ворочался, – продолжил он, когда машина тронулась, – лежал, кумекал. В конце концов выпросил у старшины увольнение, отутюжил галифе, гимнастерку, начистил сапоги и зашагал на высокий берег Волги в гостиницу, где остановились знаменитости. Нестеренко принял, выслушав, одобрил: «Данные есть, надо учиться!». Дал номер телефона, пригласил после службы в Ленинград, в консерваторию, где в то время преподавал. Демобилизовавшись, поехал, а он как раз получил приглашение в Большой театр, завершал дела и помочь не мог. Остался с чемоданом в руке: знакомых нет, жить негде, деньги на исходе. Ничего не радовало: ни дворцы, ни мосты над Невой, ни памятники.

   Мы подъехали к его дому, я припарковался.
   – Отправился в ансамбль ЛенВО к Николаю Кунаеву, тот послушал: «О! – говорит, – какой бас! Но жилья у нас нет, иди в Капеллу». А что делать в Капелле? Там все с консерваторским образованием, а у меня, кроме голоса, желания петь и диплома техника-инструментальщика, – ничего. Нотной грамоты толком не знал. Кунаев успокоил, позвонил руководителю Капеллы Козлову, тот собрал худсовет, меня послушали и зачислили в штат. Не помню, как дошел до Невского, как очутился у почтамта, отбил телеграмму: «Мама, меня приняли».

   С того дня у демобилизованного солдата появилась койка в общежитии, зарплата девяносто рублей в месяц и уверенность: на правильном пути.

   Город признал новичка. Из серого однообразия улиц выступили нарядные дворцы и особняки, широкие мосты подставили спины; ему царственно улыбалась Екатерина в скверике у Александринского театра, юноши на Аничковом мосту демонстрировали удаль и ловкость. Петр Великий на вздыбленном коне, отметая сомнения, указывал на город: «Здесь, только здесь! Трудись и обрящешь!».

   Началась работа: репетиции, концерты, гастроли, а по вечерам, в выходные дни, каждую свободную минуту – постижение нотной грамоты. То, что учащиеся музыкальных школ проходят за восемь–десять лет, одолел за два года, наконец открылись двери консерватории.

   Девятнадцать лет отдал Геннадий Иванович певческой Капелле. Что это – благодарность, что не оттолкнули в трудную минуту, дали надежду, сделали артистом? Или скромность, неверие в свои силы? Однажды спросил его:
   – Почему вы так долго работали в Капелле, не просились в Михайловский, Мариинский?
   – Почему не просился? Просился, не брали.
   – Почему не брали? – удивился я.
   Он усмехнулся:
   – Кто ж его знает, почему. Театр! Здесь свои законы, свои фавориты, любимчики. Конкуренции не любят.
   Только в восемьдесят девятом году, когда исполнилось сорок лет, удалось прослушаться у главного дирижера Мариинского театра Валерия Гергиева. Маэстро пригласил на роль Ивана Хованского в «Хованщине» Мусоргского. С того дня Беззубенков – солист Мариинского театра.

   С театром гастролировал в Европе и Америке, его голос звучал в «Ковент-Гардене», театре «Ла Скала», «Метрополитен-опера». Сотрудничал с выдающимися музыкантами: Джеймсом Ливайном, Юрием Темиркановым, Евгением Светлановым, Марисом Янсонсом, Лучано Паваротти, Деборой Войт. В квартире певца на книжной полке стоит фотография: он с Пласидо Доминго. Геннадий Иванович в костюме Хундинга из оперы «Валькирия», Пласидо Доминго – непревзойденный Зигмунд.

   Ему неоднократно предлагали место солиста в зарубежных театрах, он благодарил и отказывался.

   Юношей Гена Беззубенков познакомился со студенткой пединститута Фаиной Вороновой. Его призвали в армию, она по распределению уехала в Чечено-Ингушскую АССР, преподавать русский язык. В Ленинграде воссоединились. У них двое детей: сын Иван – удачливый бизнесмен, дочь Татьяна пошла по стопам отца, окончила консерваторию по классу фортепиано. Но что-то не удовлетворяло ее в гастрольной жизни пианистки, она решилась на отчаянный шаг и поступила в ансамбль, где некогда начинал отец.

   Недавно в Доме Кочневой на Фонтанке состоялось ее сольное выступление. Поддержать молодую певицу пришли супруг – пианист Петр Лаул, подруга по фортепианному дуэту Светлана Коннова, коллеги по ансамблю, многочисленные друзья и родственники и конечно, патриарх семьи – Геннадий Иванович Беззубенков. На этом семейном празднике посчастливилось побывать и мне с женой и дочерью.

   Был пасмурный день, моросил дождь, ветер с Невы раздувал полы пальто и выворачивал зонтики прохожих, а в уютном зале горели люстры, было тепло. Всего десять минут назад я беседовал с Татьяной у входа, где она встречала гостей, и вот она на сцене. Ее волнение передается слушателям, но сочное меццо-сопрано звучит уверенно и все понемногу успокаиваются. Следом за ней, чередуясь, выходят Петр Лаул, Светлана Коннова и Геннадий Иванович. Он был в ударе, под аккомпанемент дочери пел русскую классику: «Блоху», «Варяжского гостя», «Сусанина». Могучий бас грохотал и гремел так, что стекла в окнах дрожали. Я предположил, что он слышен на улице. Пешеходов со своего места видеть не мог, но пассажиры прогулочных катеров на Фонтанке смотрели в сторону дома и, как мне казалось, слушали.

   При исполнении древних молитв поддержать артиста вышли друзья по ансамблю. Густой бас на фоне горнего пения никого не оставил равнодушным, многих пронял до слез.

   В жизни человека мало истинных наград, наиболее ценная – гордость за детей. «Знала ли мать, – думал, слушая певца, – кому она подарила жизнь?»

   После концерта подошел к Фаине Степановне, поблагодарил за приглашение, спросил:
   – А мама Геннадия Ивановича Татьяна Ефремовна дожила до триумфа сына, видела его успех?
   – Да. Он взял ее к себе, она все видела.

   Несмотря на звания, награды, в Геннадии Ивановиче нет и намека на «звездность», стремления к популярности. Его трудно выделить из толпы, когда с нотами в портфеле, а чаще – в полиэтиленовом пакете, он спешит на урок в Концертный зал или, перебегая Театральную площадь, торопится в театр.

   Последнее время он заходит редко: работа в театре, гастроли, ангажемент во Францию, Италию, США... Страсть к собирательству ослабела. Вредит ему и атмосфера нашего магазина; запахи и пыль отрицательно влияют на голос. Но все-таки изредка наведывается, стоит у прилавка. Посетители его узнают.
   – Это Беззубенков? – спрашивает знакомая покупательница, заглядывая в кабинет, при этом ее глаза восторженно сияют и улыбка украшает лицо.

   Я молча киваю. Окрыленная, она торопится в зал, чтобы поближе рассмотреть артиста.

«ПОСТАВЩИК ДВОРА»

   Обеденный перерыв в мартеновском цехе завода «Серп и молот», где после армии я трудился слесарем по ремонту оборудования, длился один час. Большинство членов бригады столовую игнорировали, предпочитая сухомятку и домино. «Забивать козла» в слесарную мастерскую набивалось человек двадцать, четверо рубились за столом, остальные в плотном кольце ожидали своей очереди. Страсти в табачном дыму бушевали нешуточные, стук костяшек чередовался возгласами: «Ваша не пляшет, ходит Паша», «Делай по…, бери конца», «Меси, меси! Не умеешь работать головой, работай руками», «Сколько? Сто тринадцать? О-о-о! Козлы! С погонялкой», «Вылезайте! Следующие!».
   Подобные баталии происходили на всех заводах и фабриках страны, врытые в землю доминошные столы имелись в каждом московском дворе.

   Газорезчик Нил – с хитрющими глазами старик – по цеху ходил в жаропрочной робе и юфтевых ботинках, передвигался медленно, будто к его подошвам прикреплены свинцовые пластины. Одно время мы работали в паре: освобождали от растекшейся стали буксы железнодорожных платформ, ремонтировали подкрановые пути мостовых кранов. Бывало, три раза сбегаю к месту аварии, отнесу инструмент, его резак, шланги, подкачу баллон с кислородом, а он все бредет, раскачиваясь из стороны в сторону. Я тороплюсь, злюсь, а он придет, усядется, закурит и назидательно произнесет: «Любая работа начинается с перекура. Большая работа – с большого перекура».

   Нил, как и я, домино не жаловал, мы бились в шашки; возвратившись из столовой, усаживался с ним на подоконник и двигал потерявшие цвет фишки по замасленной доске. Надо признаться, Нил меня частенько обыгрывал…

   Домино на комиссию предлагали часто; из слоновой кости или черного дерева принимал – пользовалось спросом, от пластикового – отказывался; несколько партий со времен Гели пылилось невостребованными. С ликвидацией промышленного производства и распространением компьютерных игр оно, казалось, прочно забыто, осталось во дворах и прокуренных мастерских далеких семидесятых. Как же я удивился, когда Денис Кашин завел меня в раздевалку оркестра Мариинского театра, случилось это в антракте оперы Сергея Прокофьева «Семен Котко».
 
   Действие закончилось, дирижер опустил руки, раздались аплодисменты. Денис из оркестровой ямы жестами предложил мне выйти в фойе и подойти к служебному входу.
   – Раз так совпало: вы здесь, и я здесь, покажу вам «чрево» театра, – предложил он, когда мы встретились.

   Договорившись с охранником, Денис распахнул дверь служебного входа и стал спускаться вниз: за дверью скрывалась лестница, я поспешил следом.

   «Чрево» походило на катакомбы – узкие туннели, перекрещивающиеся под разными углами, лесенки и лестницы, ведущие вверх и вниз, проемы, отгороженные занавесами, пустынные залы. Всюду сновали артисты. Первый, с кем встретились, – Павел Смелков, дирижер спектакля. Сутулясь, он двигался навстречу, оберегая пластиковый стаканчик с кофе. Следом за ним, прокричав Денису «привет» и задев нас юбками, пробежали артистки хора.
 
   После пышного убранства зала «чрево» выглядело буднично, как провинциальная гостиница: неоновый свет, кафельный пол, облупившаяся краска, дверь с надписью «Медпункт».

   Денис вывел меня в коридор, оттуда, свернув направо, завел в раздевалку смычковой группы оркестра – помещение с низким потолком и шкафчиками вдоль стен. Стол в центре облепили оркестранты, из-за их спин доносились удары домино и вопли: «Дуплись!» – «Рыба!» – «У вас сколько? А у нас?» – «О-о-о, яйца!»

   «Как на заводе! – удивился я. – Только вместо слесарей в промасленных спецовках – элегантные мужчины в костюмах, и костяшки не в заскорузлых руках, а в тонких ухоженных пальцах».

   Денис подошел к незаметной дверке в стене, деловито извлек из кармана ключ.
   – Наша мастерская! – объявил он. – Ночью ремонтирую здесь инструменты, днем на них играю.

   В мастерской на вытянутых вдоль стен верстаках лежали грифы, мотки струн и столярный инструмент, стояла скульптура балерины, завязывающей пуанты, пахло древесной стружкой и лаком. У противоположной стены ожидала ремонта шеренга контрабасов. Запах дерева и лака, вид рубанков и струбцин окончательно растеребили сознание, выведенное из равновесия прогулкой по «чреву», встречей с Павлом Смелковым, зрелищем «забивающих козла» музыкантов. Уведенное совершенно не вязалось с тем, что осталось наверху и называлось т е а т р.

   – Мы под оркестровой ямой? – предположил я.
   – Нет, дальше! Где-то под десятым–пятнадцатым рядами. – Он потянул один из контрабасов, стоящих у стены. – Этот – мастеровой, Италия, девятнадцатый век. Этот древнее, на нем клеймо есть. – Денис нагнулся и ткнул пальцем в окаменевшую печать на задней деке. – Эти свежее, но очень достойные. Все принадлежат театру, наши только смычки.

   Среди расклеенных по стенам фотографий Дениса и его коллег, вырезок из журналов со статьями о театре заметил изображение глуповатого субъекта в очках с восторженными глазами и, если бы не одежда, вряд ли бы узнал себя, смотрящегося в зеркало.

   Многих оркестрантов я знал в лицо, с некоторыми был знаком и, проходя мимо оркестровой ямы, удивлялся их постоянной ротации. Понимал, что, кроме театра, существует Концертный зал, часть оркестра на гастролях, и меня интересовало, как они узнают, где кому выступать. Денис отвел меня к информационной доске с фамилиями артистов с красными и черными значками против каждой. Черный означал театр, красный – Концертный зал, прочерк – гастроли.

   Рядом с доской находился артистический буфет, в него десятками входили и выходили буденовцы в красных шлемах и долгополых шинелях, гайдамаки в белых жупанах и папахах. Через десять минут на сцене они будут враждовать, сейчас же мирно беседовали, перекусывая бутербродами. У автомата по продаже напитков, где было особенно оживленно, Денис замешкался, но, пересилив себя, продолжил экскурсию.

   – Там раздевалка хора. Тут женские гримерные, мы туда не пойдем. Это – репетиционный зал. Вот! – объявил он наконец, когда вошли в темное с низким потолком помещение, уставленное металлическими колоннами. – Мы под сценой. Ниже только сваи. Кстати, где-то здесь висит старинный телефон, работает, между прочим, можно позвонить. – Он переступил металлическую преграду на полу и тут же пригнулся, пройдя под стальной перемычкой.

   – Это дверь в суфлерскую, – донеслось из темноты, – в комнате рядом – орган. Трубы над сценой, здесь клавиатура и телевизионный экран, во время спектакля на него транслируют дирижера.

   Вдоль одной из стен заметил рельсы, уходящие в чернеющее жерло, оттуда тянуло сыростью и свежим воздухом. Вдоль рельсов лежал скрученный задник.
   – Их на тележке с улицы подают, здесь раскручивают и поднимают над сценой, –пояснил Денис. – Идем дальше.

   Я не шелохнулся. Меня отбросило на сорок лет назад в цех завода «Серп и молот». Сначала домино, мастерская, теперь колонны и рельсы. Почудилось, из темноты вот-вот покажется Нил, сбросит шланги и произнесет: «Любая работа начинается с перекура». Но вместо Нила появился Денис.

   – Ну, что вы стоите? Идите сюда, тут винтовая лестница, пожалуй, единственное, что осталась от старого театра, не считая свай.

   Переступая и пригибаясь, нехотя двинулся за ним. Поднимаясь по чугунным ступеням, держась за перила, представил тех, кто касался их прежде. «Если Денис запросто разгуливает под сценой, – мелькнуло в голове, – то, возможно, сюда забредали Шаляпин, Андреев». Догадка понравилась, и я плотнее сжал поручень. «Хотя, что им делать в подземелье?» Но руки от перил не оторвал.

   На сцене шла подготовка ко второму акту, перекатывали вагон, где за полчаса до этого бывший фельдфебель Ткаченко в исполнении Беззубенкова принимал сватов, устраивали «озерцо», в котором будет плескаться Любка. Монтировщики крепили декорации: стучали молотками, затягивали гайки. Раздался второй звонок.

   – В следующий раз заберемся на колосники, – пообещал Денис, – навестим балетных, они выше. Если удастся, заберемся под крышу. Вы знаете, там живописная мастерская. Нет? Ну что вы! Над плафоном Головинский зал, там пишут декорации. Это надо видеть! А сейчас, извините, побегу, успею кофе глотнуть и выкурить сигарету.

   Второй раз «чрево» посетил в марте две тысячи одиннадцатого года. Светлана Николаевна Волкова, солистка оперной труппы, пригласила на генеральную репетицию «Мертвых душ» Родиона Щедрина, она готовила партию Плюшкина. Когда высоким поставленным голосом сообщила об этом, мои брови подскочили вверх: «Что за новости? Плюшкин – женщина?»

   – Чему вы удивляетесь, Геннадий Федорович, роль написана для сопрано.
   В канун репетиции позвонила:
   – На генеральной меня не будет, дали отдохнуть перед премьерой. Но вы все равно приходите. Не забудьте: служебный вход рядом с Крюковым каналом, двенадцатый подъезд, вам и супруге заказан пропуск.
 
   В назначенный час мы и еще несколько человек стояли на том месте, откуда столетие назад неизвестный фотограф сделал снимок Литовского замка. Собрав из приглашенных группу, сопровождающий той же дорогой, что Денис, провел нас по «чреву» и вывел в фойе. Зрительный зал встретил полумраком и малолюдьем, занавес поднят, сцена пуста. На режиссерском пульте, устроенном в районе шестого-седьмого рядов, мерцали экраны компьютеров, от пульта во все стороны тянулись провода. По трапу, перекинутому через оркестровую яму, засунув руки в карманы, разгуливал режиссер спектакля Василий Бархатов.

   Мы разместились в тринадцатом ряду, широкий проход позволял сидеть свободно, но его облюбовали корреспонденты и операторы «5 канала» и канала «Культура», нам пришлось пересесть. Ощущение неловкости, что все вокруг чем-то заняты, а мы одни – праздные, чужие, не покидало. Тем временем на сцену вынесли столы, расставили стулья. В кулисах заметил Анну Соболеву – технолога художественно-постановочной части по бутафории. Стройная и хрупкая, прижав к груди папку с бумагами, она беседовала с кем-то из артистов. Знакомое лицо подействовало ободряюще.

   К тому моменту сотрудничество магазина с театром длилось уже несколько лет. Мы в шутку именовали себя «поставщиками двора». Многие режиссеры и художники-постановщики требовали в спектакле подлинных предметов эпохи, воссоздаваемой на сцене, Анна приобретала у нас реквизит. К «Мертвым душам» среди прочего заказала восемь швейных машинок «Зингер» на чугунной станине и аккордеон. Выполняя заказ, недоумевал: «Действие поэмы Гоголя происходит в начале девятнадцатого века, машинки “Зингер” в России появились ближе к концу, приблизительно тогда же аккордеон. Как они будут их использовать? Где?»

   Пока размышлял, появился Гергиев, беседуя с Родионом Щедриным, они шли по центральному проходу. Дойдя до оркестровой ямы, остановились. Гергиев присел на барьер, не прерывая беседы, перенес ноги за ограждение, спрыгнул и оказался за дирижерским пультом. Щедрин остался в зале.

   Весть о приходе художественного руководителя мгновенно распространилась по «чреву». Побросав домино, по туннелям и лестницам, одетые буднично (что особенно разочаровало) оркестранты заспешили на места, зазвучала разноголосица инструментов, солисты разместились за столом. Оксана толканула в плечо:
   – Оглянись, только тихо.

   Выждав паузу, как бы невзначай обернулся. За нами чуть наискосок сидела Майя Плисецкая и, не мигая, смотрела на Щедрина, беседующего с Гергиевым. Почувствовав на себе взгляд, балерина повернула голову в мою сторону. Секунд десять, как намагниченные, мы смотрели друг на друга. Я очнулся первым и отвел глаза, устыдившись собственной бестактности. И тут же меня окатило: «Урод! Баран! Великая балерина! Мог бы поклониться!». Стыд жег лицо, но повторно искать ее взгляда не стал – глупо.

   Мое отношение к опере примитивное: нравится – не нравится. Музыку Щедрина слушал впервые и был подготовлен к ее своеобразию. Уныло и протяжно, как привольная степь, звучал хор, а арии героев походили на кардиограммы: высокие ноты чередовались с низкими, голоса артистов взлетали и падали, чтобы тут же взлететь еще выше. Такие перепады и скачки вначале пугали, я сочувствовал исполнителям, затем привык, понял – иначе нельзя.

   Происходящее под музыку действие смотрелось органично, впечатлила огромная – во всю ширину сцены – колесная пара. Перемещаясь взад и вперед, она символизировала путь, дорогу, чичиковскую бричку, возможно, самого Гоголя, в движении обретающего покой. Прикрепленный к оси щит выполнял функцию занавеса и экрана, на него проецировали дорожные пейзажи. Щедрин во время репетиции несколько раз поднимался с места, подходил к Гергиеву и что-то шептал ему, тот слушал, отклонив корпус назад, кивал головой.

   Ответ на вопрос, как будет использован наш реквизит, долго ждать не пришлось. Машинки «Зингер» появились в сцене с Коробочкой. Оказалось, прижимистая старушка держала пошивочный цех, где батрачили гастарбайтеры из азиатских республик. Аккордеон «Заря» обнаружился в комнате Ноздрева. После беспросветного загула полуголая девица пыталась взять на нем несколько аккордов.

   Когда репетиция закончилась, Василий Бархатов, все действие просидевший в первом ряду, поднялся, ожидая приглашения Гергиева, обсуждавшего со Щедриным нюансы исполнения и делавшего замечания артистам, но его не последовало. После того как все разошлись, он так и остался смотреть в опустевшую яму. Такое невнимание к молодому режиссеру показалось незаслуженным, подошел и поблагодарил его за работу. Он слушал молча, улыбаясь. Когда высказывал свое восхищение колесной парой, застеснялся и потупил взгляд.

   На следующий день, беседуя со знакомым театралом, не обошел вниманием и этот эпизод.
   – Это не он придумал, – заявил знаток закулисной жизни, – а Зорик Марголин. А что Гергиев Бархатова не замечал, ничего страшного, там же Щедрин был! Где Вася и где Щедрин, понимать надо. Спектакль отрепетирован, постановка отличная, замечаний нет, чего дергать парня. А Щедрин требовательный, ему каждая нота важна. Все внимание ему.

   Кстати, роль Плюшкина в отсутствие Светланы Волковой исполнила меццо-сопрано Елена Соммер. Одетая бомжом, с жидкой бороденкой и в картузе, она виртуозно справилась с высокими и низкими нотами арии, смотрелась комично. Забавнее Плюшкина – только репетиция поклонов в конце спектакля, когда артисты один за другим выбегали на сцену и кланялись пустому залу. Без зрителей и аплодисментов их действия выглядели неуклюжими, порой смешными.

   Музыка, постановка, творческая атмосфера, соседство с Родионом Щедриным и Майей Плисецкой, беседа с Василием Бархатовым произвели впечатление. От полноты чувств позвонил Елене Соммер, поздравил с ролью и прекрасным исполнением. В день премьеры послал Светлане Волковой букет, в записке поблагодарил за возможность заглянуть «на кухню театра, поглядеть на действия поваров», в конце пошутил: «Щедрин постоянно к Гергиеву бегал, все ноги мне отдавил».

   С «Мертвых душ» посещение генеральных репетиций стало регулярным.
   Последняя на сегодняшний день оперная премьера на исторической сцене – «Фауст» Шарля Гуно, она состоялась в апреле тринадцатого года в постановке Изабеллы Байвотер, до этого известной как театральный художник. Требования госпожи Байвотер к реквизиту мало чем отличались от требований российских коллег. Не раз в компании Анны Соболевой и переводчика она посещала наш магазин, скрупулезно выбирала бокал для Фауста, из которого, скрепляя сделку с дьяволом, он будет пить; щипцы, которыми Мефистофель возьмет кусочек сухого льда и бросит ему в бокал, после чего из него повалит «пар»; колье и бусы для Маргариты; шкатулку, куда Фауст сложит украшения и поставит под дверь возлюбленной; предметы мебели.
В день генеральной репетиции позвонила Анна: «Геннадий Федорович, у нас проблема. Изабелла просит достать двадцать пять книг большого формата, желательно старых, современные не годятся». Я озадачился: где взять? Вспомнил о «Технической энциклопедии», без дела пылящейся в домашней библиотеке, сфотографировал темно-бурый фолиант и послал Анне. Через секунду получил ответ: «Изабелла одобрила, стилистике спектакля соответствует, везите». За три часа до прогона доставил книги в театр, теперь они тоже реквизит. Во втором акте ученые мужи вручают их девушкам-гимназисткам, после чего звучит знаменитый вальс.

   …В ночь на пятое сентября две тысячи третьего года в пожаре погиб «Декорационный магазин дирекции Императорских театров», принадлежавший Мариинскому театру. Огонь уничтожил межэтажные перекрытия, крышу со световым фонарем, склад декораций и художественные мастерские. Уцелели фасад и две примыкающие к нему стены. Долгое время обгорелый остов с перекрученными стальными балками напоминал годы войны. Гергиева на пепелище не видел, но уверен – приезжал и, допускаю, обозревая бедствие, думал о будущем. Вскоре на фундаменте «Декорационного магазина» возвели Концертный зал. За высокие акустические качества меломаны прозвали его «музыкальной шкатулкой»; недоброжелатели – «гробом с музыкой» (вытянутое здание напоминало ритуальный предмет). Мне в архитектуре Концертного зала не нравился фасад, обращенный к улице Декабристов, точнее – фронтон с бюстами композиторов. Первоначально их было четыре, что напоминало общеобразовательную школу довоенной постройки. Когда же в промежутки между ними добавили еще троих, фронтон сделался похожим на крепостную стену с выставленными для устрашения головами казненных. Через некоторое время бюсты демонтировали, тогда же соорудили рекламные щиты, скрыв фасад от прохожих.
 
   Концертный зал открылся в 2006-м. Помимо концертных программ, его сцена подходила для камерных постановок. Одной из первых стала опера Моцарта «Свадьба Фигаро». Было бы удивительно, не закажи нам Анна парикмахерские принадлежности: бритву, стаканчик для взбивания пены, помазок и зеркало. Традиции посещать генеральные репетиции еще не существовало, а желание видеть свои предметы на сцене уже возникло. «Живем рядом, – агитировал продавцов, – а в Концертном зале не были». На «Свадьбу Фигаро» пошли коллективом с семьями, благо билеты стоили недорого…

   На брутального мужчину с длинными волосами, стянутыми на затылке в «конский хвост», обратил внимание давно: он жил в том же доме, что Дельмас, и, как некогда она, выгуливал по улице своего пса – карликовую уэльскую овчарку. Их утренний моцион совпадал с моим приездом на службу. Замечал его в магазине, встречал на улице неизменно с кожаным портфелем на длинном ремне и не поверил глазам, увидев на сцене в роли графа Альмавивы. «Евгений Уланов, – прочел в программке, – лауреат международного конкурса», шепнул продавцам, те заулыбались, закивали: «Наш покупатель».

   Собираясь на охоту, герой Уланова катал по сцене игрушечную собаку на длинной палке, купленную, похоже, у нас.

   – Что же вы своего уэльсца на сцену не вывели, он бы лучше подошел к охотничьему костюму, чем деревянная игрушка? – обратился я к артисту, когда через неделю случайно повстречал у магазина. Уланов оторопел: незнакомый мужчина подходит на улице, не здороваясь, не представляясь, заговаривает, толкует о каких-то собаках. Потом понял, в чем дело, пояснил:
   – Это задумка режиссера, животных на сцену нельзя.
   – А как же кони в «Князе Игоре»?
   – Там другое, их появление оправдано действием. Потом кони там дрессированные, выводят их конюхи. А здесь буффонада, комедия, игрушка в самый раз.

   Так мы познакомились. Шутливый тон в отношениях, заданный первой встречей, сохранился надолго. Как-то после «Тоски», где Евгений исполнял роль бывшего консула Римской республики, я пошутил:
   – Евгений, к вам претензия.
   Он моментально собрался, подался корпусом вперед, готовый в любую минуту дать отпор, брови у переносья сошлись. Спросил сухо:
   – В чем дело?
   – На вас два трупа. Зачем Каварадосси подставили? Добрый малый по вашей вине под расстрел угодил, Тоска с крыши бросилась. А с вас как с гуся вода, разгуливаете как ни в чем не бывало. Нехорошо, Евгений, нехорошо.

   Напряжение в фигуре артиста спало, губы растянулось в улыбке.

   Последняя постановка в Концертном зале, в которой мы принимали участие – опера Моисея Вайнберга «Идиот». Композитор был мне известен музыкой для кино, что стоила одна только «Песня Бена» к фильму «Последний дюйм». Картина считалась детской и в начале шестидесятых периодически демонстрировалась на воскресных киноутренниках. Не имея выбора, ходил на нее неоднократно. В те годы по малолетству я воспринимал «последний дюйм» буквально, как расстояние от колеса самолета до взлетно-посадочной полосы, но не как пропасть, разделяющую людей. Поэтому, зачем в фильме песня солдата-наемника, не понимал. К происходящему на экране она отношения не имела. А музыка Вайнберга, тем не менее, завораживала. Штормовыми волнами она накатывалась с экрана, вызывая трепет, перекрывая рокот волн, тяжелым фугасом гремел могучий бас Михаилы Рыбы.
   В память о детских впечатлениях выполнил все требования Анны, досадуя, что, ввиду камерности постановки, они незначительны.

   …Во Дворце культуры имени Первой пятилетки мне бывать не доводилось. Проходил мимо, обходил по Крюкову каналу и Минскому переулку, а зайти не случилось. Знал, что по выходным дням там устраивали дискотеки, Юля и Татьяна Яковлевы, в разное время работавшие в магазине, а также Люба Зайцева были их завсегдатаями; что со сцены Дворца культуры звучал голос Ольги Берггольц, Ираклия Андроникова и Булата Окуджавы; что до переезда в Москву это была любимая площадка Аркадия Райкина. Здесь проходили гастроли Московского театра драмы и комедии на Таганке; слышал от кого-то, что на лестничной площадке, где-то в глубине переходов, сидя на подоконнике, Владимир Высоцкий впервые исполнил песню «А на нейтральной полосе цветы».

   Решение о сносе Дворца культуры, жилых домов, школы, остатков Литовского рынка и строительстве на их месте второй сцены Мариинского театра вызвало в городе переполох – Коломна забурлила. Не было посетителя, который бы не высказался на эту тему.

 – Вы знаете, Гергиев хочет снести Дворец Первой пятилетки! – жаловался мне военный пенсионер. – Варвар! Нужна вторая сцена? Пожалуйста! Купчино! Озерки! Вы что думаете, итальянцы дураки? Когда настала пора реставрировать Ла Скала, они не снесли половину Милана по прихоти дирижера. Они построили сцену за городом, на месте заброшенного завода. Теперь у них два театра: отреставрированный «Ла Скала» и новый Арчимбольди. А в Петербурге – четыре! Зачем строить пятый? А если нужен, стройте на Охте, в Веселом поселке! Раздвигайте культурные границы.

   – Где он столько артистов найдет? – в тон ему продолжила преподавательница музыкального училища, сдавая на комиссию подарки учеников к новогоднему празднику. – Считайте: старая сцена – раз, концертный зал скоро откроют – два, вторая сцена – три. Три спектакля одновременно! Это четыре, а то и пять равноценных оркестров, хор, солисты, балет… Страшно представить эту махину! Как ею управлять? Качество спектаклей непременно упадет. А кем наполнить залы? Ходила недавно на «Хованщину» – грандиозная постановка, а зал пустой. К концу действия половины не осталось. Для кого строим? Для иностранцев? Так они летом появляются, на белые ночи, а что делать зимой?
 
   Когда Дворец и прилегающие к нему здания снесли и образовавшийся пустырь огородили забором, сузив проезжую часть улицы Декабристов до одной полосы, обиженная Коломна замолчала, над улицей повисло ожидание беды. Было понятно: что бы ни построили, какой бы шедевр ни возвели, все будет принято в штыки.

   Вторую сцену возводили восемь лет. Первые три года, проходя мимо строительной площадки, через щель в заборе рассматривал котлован с подпочвенными водами, торчащие из него сваи. Заказчик в лице федерального правительства и руководства театра не могли выбрать облик здания. Устраивались конкурсы, обсуждения, подписывались и расторгались контракты, менялись генпроектировщики и генподрядчики, а на строительной площадке ничего не происходило, бетонный забор надежно скрывал огромную яму, стекающую по суглинку воду, ржавеющие металлоконструкции. Интерес к строительству угас, и я перестал заглядывать в щели.

   Осенью 2008 года стройка ожила, не торопясь, из котлована выросли стены, оделись лесами, сверху замаячил профнастил крыши. Вдоль улицы Союза печатников выстроились большегрузы с отделочными материалами и сценическим оборудованием. В январе 2013-го забор и леса убрали. Ни «Платья императрицы», ни «Золотого купола» Доминика Перро Коломна не увидела, вместо них – «бетонный сарай», «супермаркет над станцией метро», «нечто среднее между универмагом и Макдональдсом» Джека Даймонда. Улицу здание не украсило, но и не испортило.

   Открытие второй сцены назначили на 2 мая – день рождения Валерия Гергиева, 1 мая – предпремьерный показ, куда по билетам пригласили старейших работников театра, ветеранов войны, представителей творческой и технической интеллигенции города. Я посетил новую сцену накануне: Анна Соболева – спасибо ей – вспомнила обо мне и пришла в магазин.
   – Геннадий Федорович, через полчаса начало генеральной репетиции гала-концерта. Другой возможности посетить новою сцену до официального открытия не будет, пойдемте, я вас проведу.
 
   Я приглашения не ждал, извинился перед комитентом, не успевшим выложить вещи, подхватил очки и поспешил за Анной. Было известно, что на открытие второй сцены прибудут высокие гости, уже несколько дней, как охрану здания усилили, люди в черном патрулировали его по периметру, сотрудники спецслужб в гидрокостюмах исследовали расположенные вблизи канализационные колодцы, телефонные шахты и другие подземные сооружения. Авантюрность попытки проникнуть на режимную территорию сознавал, но не воспользоваться случаем – не уважать себя, воодушевляла Анна, цокающая каблучками рядом.

   Служебный вход располагался на углу набережной Крюкова канала и улицы Союза печатников. Проходя мимо воссозданного фрагмента Литовского рынка, Анна проконсультировала, как себя вести и что сказать, если меня остановят. «Главное – уверенность, – наставляла она, – ничего не бойтесь».

   Стеклянная дверь в здание не закрывалась, вереницами входили и выходили рабочие в комбинезонах, артисты, занятые в концерте и пришедшие посмотреть новую сцену из любопытства, журналисты, наладчики оборудования, технический персонал.
   Артистов и служащих театра пускали по удостоверениям, посторонних – по спискам. Утомленные проверкой удостоверений и паспортов, сличением фотографий и поиском фамилий в списках, охранники примелькавшихся посетителей пропускали запросто, не требуя документа. На этом строился расчет Анны. Какой охранник оставит без внимания изящную молодую женщину с копной черных волос, проходящую сотню раз на дню? Пожилой мужчина рядом подозрения не вызвал.

   Открытие новой сцены, несомненно, событие историческое. Переступая порог, попытался прочувствовать момент, но не утихшие опасения быть уличенным сбивали, вошел, как входят в незнакомый торговый центр или на станцию метро.
   Широкий коридор внутри напоминал Невский проспект в день народных гуляний, когда движение автотранспорта по улице запрещено. Туда и сюда двигались рабочие, уборщицы с ведрами и щетками, толпы детей – участников детского хора, тележурналисты с камерами, штативами и мохнатыми микрофонами. Обогнав нас, пропорхнула стайка балерин с шарфиками на плечах, прошли электрики со стремянкой и мотками провода; увертываясь, протискивались костюмеры и гримеры. Вдоль стен, беседуя, стояли оркестранты. Из-за приоткрытой двери с наспех приклеенным листом бумаги с фамилиями Абдразакова, Никитина (две другие прочесть не успел) доносились голоса, заливистый тенор перекрывал тягучие басовые ноты; рядом лились рулады и пассажи, в которых узнал Екатерину Семенчук. Высоко подняв голову, по коридору прошествовал набирающий популярность баритон Алексей Марков; прошла, закутавшись в шаль, Ульяна Лопаткина.
 
   Каждая новая вещь имеет свой характерный запах, и театр не исключение. Облицовочные панели, кафельная плитка, двери гримерных и силовые кабели, скрытые за подвесным потолком, издавали аромат нового и неизведанного. Со временем он выветрится, стены и пол впитают запахи его обитателей, он станет домашним, привычным, и его перестанут замечать. В тот же день он вызывал чувство радостного предвкушения.

   – Это сцена, – объявила Анна, когда коридор закончился.
   Но меня поразила не сцена, а черное пространство за ней, отделенное задником. Известно, что черное не отражает свет, определить размер пространства было невозможно. Без потолка и стен оно казалось безмерным. И в этом черном безлюдье парил зрительный зал Мариинского театра. Что подразумевали художник-постановщик концерта Зиновий Марголин и режиссер Василий Бархатов, создавая практически в натуральную величину макет исторического зала, сказать не берусь. Мне представлялись различные варианты: от наивных – старый зал пришел взглянуть на новичка, поздравить с открытием и представить публике, – до символических – историческая сцена как бы передавала эстафету юному собрату, делилась художественными богатствами, накопленными за более чем двухвековую историю.

   Подходы к сцене загромождали кареты и коляски из оперы Россини «Путешествие в Реймс», отрывок из которой позднее прозвучит в исполнении выпускников Академии молодых певцов. Тут же монтировщики устанавливали балетный станок, расставляли стулья для сценического оркестра. Наладчики испытывали механизм, поднимающий сцену на разные уровни. В конце репетиции приведенный в движение, он преобразует ее в грандиозную лестницу, на ступенях выстроятся участники концерта и исполнят финал из оперы Чайковского «Иоланта». Пока же у них что-то не получалось.

   У Ираклия Андроникова есть рассказ о том, как начинающему актеру Остужеву посчастливилось заглянуть в рот Шаляпина. Случилось это в грим-уборной Большого театра, где артист в окружении поклонников гримировался к спектаклю. Пришедший врач-отоларинголог отвлек певца, попросив показать горло. Шаляпин нехотя повиновался. Воспользовавшись случаем, поклонники по очереди заглянули ему в рот, а Остужев постеснялся. Из реплик он понял, что пропустил что-то выдающееся, что никогда больше не увидит. Набравшись смелости, подошел к Шаляпину. «Федор Иванович! А мне нельзя?» – «А ты где был? У двери стоял? А чего же не подходил? Побоялся? Маленький! Гляди не заплачь! Ты что, один остался непросвещенный? Жаль мне тебя, темнота горькая! Так уж и быть – посмотри!»

   Читая рассказ со сцены, Ираклий Андроников делал в этом месте долгую паузу. Потом выкрикивал с жаром: «Вы знаете, что я увидел?!! Кратер!!! Нёбо? – Купол!!! Оно уходило под самые глаза! Во всей глотке ни одной лишней детали! Она рассматривается как сооружение великого мастера!»

   Я не постеснялся, как Остужев, и не остановился в нерешительности, когда Анна задержалась с кем-то в кулисах, озабоченная не доставленным в срок реквизитом, а, пользуясь суматохой, протиснулся между карет, обогнул наладчиков и вышел на сцену. Вы знаете, что я увидел? Оркестровая яма – кратер! Кольца ярусов, теряющиеся в темноте, купол, как нёбо Шаляпина. Ни одной лишней детали.

   Закоулками Анна вывела меня в зрительный зал, вход оказался рядом с оркестровой ямой. Отделанная черными панелями, из зала она смотрелась не менее внушительно, чем со сцены. Яма в историческом здании значительно меньше, не раз наблюдал, как, выступая большим составом, музыканты испытывали в ней неудобство, играли, чуть ли не ударяя соседа локтем или тыкая смычком в голову, страдали от медных звуков дующих в уши товарищей. Здесь подобного не произойдет, посади за пюпитры хоть двести человек, в ней одной можно организовать концертный зал.
 
   Отсутствие лож над оркестровой ямой огорчило, в историческом здании они имелись. Та, что справа, называлась «Директорская», та, что слева – ложа «О», бывшая «Обкомовская», затем «Особая». Сегодня каждому, имеющему достаточно средств, доступна любая из лож бенуара и бельэтажа, при везении можно попасть в Царскую, но места в ложу «О» и «Директорскую» не продаются. Обе находятся в распоряжении администрации театра: здесь размещают высоких гостей, родных и близких ведущих артистов, приглашенных на спектакль. Статус Геннадия Ивановича Беззубенкова позволял мне переживать оперные постановки в одной из этих лож. Попадая сюда, всегда стараюсь занять ближайшее к сцене место, хотя это запрещено. Капельдинеры объясняли, что место должно быть свободно. Во время действия оно может понадобиться артисту, музыканту или кому-то еще, и просили освободить. Но во время спектакля они удалялись, и я пересаживался на запретный стул.

   Как-то после «Золота Рейна» Евгений Уланов, исполнявший партию Доннера, сказал: «Я отлично вас видел, вы практически вылезли на сцену». Замечание артиста воспринял, как комплимент. Если в партере или на балконе я зритель, то здесь чувствую себя участником: сцена – на ладони, солисты и хор – на расстоянии вытянутой руки, оркестр, как океан, – у ног, и дирижер...

   Оказалось, наблюдать за дирижером удовольствие не меньшее, чем за сценой. Из зала виден только его затылок, отсюда – он в полный рост с его темпераментом, характером, эмоциями. Как-то увлекшись дирижерскими жестами, почувствовал испанцев. «Не зрелище смерти влечет их на корриду, – открылось мне, – а жизнь! Искусство матадора, его бесстрашие, отточенная пластика». Раньше об этом не думал.

   В своем искусстве дирижер задействует не только руки от кончиков пальцев до предплечий, но и тело, мимику лица и глаза. Каждый взмах палочки заканчивается точкой – ощущением столкновения с воображаемым препятствием. В зависимости от характера музыки точки разнятся: при плавном переходе одного звука в другой – легкое скольжение; отделение звуков один от другого – острые покалывания; для предания акцентированного звучания – резкий толчок, как удар шпаги. Искусный матадор за время боя наносит быку один разящий удар, дирижер за время спектакля – тысячи.

   Валерий Гергиев, как всякий дирижер, во время исполнения следит за партитурой, изредка бросает взгляды на музыкантов или солирующий инструмент, подавая им знаки, поднимает глаза на сцену, кивает солисту, давая команду вступать, и нет-нет зыркает на меня, наблюдающего за ним. На долю секунды наши глаза встречаются. Чаще всего это происходит в «Директорской» ложе, когда он обращается к группе духовых или ударных. На контрабасы в противоположной стороне он смотрит не часто, в ложе «О» подобные встречи не случаются. Не знаю, о чем он думает и, увлеченный исполнением, замечает ли меня вообще. Мне кажется, замечает и думает: «Что за фрукт сидит на неположенном месте и пялится на меня? Надо сказать, чтобы не пускали».

   Как музыканты следят за взмахами и точками, жесткими ударами и мимикой лица – для меня загадка, сколько ни смотрел, их глаза постоянно в нотах, на дирижера не обращают внимания. Тем не менее послушный его движениям оркестр звучит, то убыстряя, то замедляя темп, то замирает до едва различимого шороха леса, журчания ручейка и клекота потревоженной птицы, то вихрем взметает пыль в становище кочевников, задыхаясь в экстазе дикарской пляски. Знаю, неправильно слушать оркестр сбоку, как люблю его слушать я, сидя в одной из этих лож. Но такого душевного подъема от трогательных переборов арфы, воздушного полета скрипок, навевающих аромат луговых цветов, зловещих звуков туб, выползающих из ямы и обвивающих хвостом змея, или победного грохота литавр, восторженного ликования тарелок и звона колоколов, в партере и на балконе не испытывал.

   Кто-то из них – Доминик Перро или Джек Даймонд – лишил меня этого удовольствия. В новом зале подобные ложи отсутствовали.

   В ожидании начала репетиции в зале сидело человек сто–сто пятьдесят. Одни тихо переговаривались, другие смотрели на сцену, крутили головами, оценивая новшества. Я выбрал место в центре напротив сцены. Позднее Михаил Векуа, ведущий тенор театра, делясь впечатлениями о тех днях, рассказал: «Я специально обошел зал, посидел в каждом ряду, в разных углах, поднимался в бельэтаж и на балкон. Слышимость повсюду отличная, но там, где интуитивно разместились вы, – самая лучшая». Анна, сославшись на занятость, ушла, оставив меня одного.

   Репетиция шла неровно, скачками, разваливаясь на эпизоды. Недовольный исполнителем или оркестром Гергиев останавливал номер, заставлял повторять неудачное место. Несмотря на фрагментарность и отрывочность происходящего, идея концерта читалась, укладываясь в евангельское изречение о вине и мехах. Создатели спектакля вливали в новые мехи молодое вино. Ни один из возрастных артистов театра, создавших и создающих славу Мариинки, на сцене не появился. Пласидо Доминго, как и Рене Папе, изредка блиставший в вагнеровском репертуаре – не в счет, они не имели к театру прямого отношения. Ольга Бородина и Анна Нетребко, несомненно, относились к молодым.

   Помимо представления восходящих звезд, в задачу режиссера и художника-постановщика входила обязанность продемонстрировать технический потенциал новой сцены. То, что стояло за кулисами – кареты, коляски, балетный станок, стулья для сценического оркестра, должно было перемещаться, выдвигаться и уезжать без задержек и посторонней помощи. Эти маневры происходили не всегда гладко, сбивая с ритма и раздражая художественного руководителя. Задники менялись четче, но и здесь случались огрехи, замеченные, они моментально исправлялись, благо задник – не многопудовая холстина, опускаемая и поднимаемая лебедкой, а своеобразный экран, на который проецировалось изображение.

   Передавая эстафету новой сцене, из черного пространства выехал знакомый макет исторического зала. К пушистым балеринам в его ложах, детскому хору и царю Борису отнесся спокойно, но когда молодой бас Михаил Петренко из Царской ложи стал исполнять «Дубинушку», а мужская группа хора из лож бенуара и бельэтажа ему вторить, во мне все запротестовало. Протестное чувство было столь велико, что, не сдержался, остановил идущего по проходу Марголина.

   – Зиновий, уберите Петренко из Царской ложи!
   – Почему? – насторожился тот.
   От волнения не мог подобрать правильного слова, Марголин ждал, и я выдавил первое подвернувшееся:
   – Кич!
   – Зря вы ему это сказали, – расстроилась Анна, пришедшая меня навестить. – Они с Васей в таком напряжении, со всех сторон дергают, шпыняют, а еще вы.

   Я сочувствовал ребятам, понимал, что погорячился и переживал, что не сумел донести до одного из создателей спектакля своих чувств. Для меня «Дубинушка» не просто песня – народный гимн, подзабытый, но не утративший силы. Его исполнение из Царской ложи уместно в эпоху народного восстания, всеобщего ликования, в данном же контексте оно смотрелось как верноподданнический реверанс, демонстрация дикого зверя, теперь не страшного и не опасного.

   Когда, переодевшись, Михаил Петренко спустился в зал и присоединился к Сергею Семишкуру, сидящему передо мной, и поинтересовался, как было слышно, негативное чувство опять взыграло. Надеясь обрести в Петренко союзника, не выдержал.
   – Надо выйти на авансцену, петь оттуда.
   – Пробовали, – обернувшись вполоборота, бросил он, – плохо! – И продолжил обсуждать с приятелем проблемы со звуком на сцене.

   То, что они существовали, понял по выступлению Дианы Вишневой, она дважды пропустила момент вступления, танцуя в «Кармен-сюите» Бизе–Щедрина.
   – В чем дело, Диана? – услышал тогда недовольный голос Гергиева, вторично остановившего оркестр.
   Балерина подбежала к рампе и, склонившись к яме, что-то ответила. По залу пронесся шепоток: «Не слышит оркестр, весь звук уходит в зал». Свой номер на репетиции она исполнила под фонограмму.

   Объявленный перерыв я использовал для знакомства с интерьерами фойе. Если на сцене царила творческая обстановка, то здесь – аврал. Десятка полтора женщин наводили блеск на стены зрительного зала. Сидя на корточках, стоя и со стремянок они терли каменные плиты, напоминающие по цвету яичный омлет, местами подгоревший. Не меньшее количество женщин ползало по полу, оттирая заляпанный мрамор, полировало стеклянную лестницу, ломаной диагональю делившую внутреннюю стену фасада. Вместо привычных люстр с потолка свисали гирлянды шаров, как будто мальчишки-проказники забрались на крышу и выпустили оттуда мыльные пузыри. Не долетев до земли, они повисли и, подсвеченные лампами, переливались теперь разноцветными огнями. Все двери на улицу были распахнуты. Не обращая внимания на охранников, в здание влетала апрельская прохлада, гуляла по фойе озорным сквозняком, поднималась по винтовой лестнице, подвешенной на тросах, и уносилась к террасе на крыше. Удовлетворив любопытство, вернулся в зал: стыдно разгуливать без дела меж работающих.

   Официальную церемонию открытия смотрел по телевизору, переживал за машинистов сцены, но сбоев не случилось, все выезжало и уезжало без задержки. Со звуком на сцене тоже справились, Диана Вишнева вступила вовремя, «Дубинушку» Михаил Петренко исполнил с авансцены, оставив макет исторического зала за спиной. С каждой строкой куплета он и мужская группа хора делали шаг вперед, надвигаясь на зал черной угрозой. Это не кукиш в кармане; мне понравилось.

   Творческая работа на новой сцене, получившей название «Мариинка-2», закипела сразу. Премьера оперы Александра Даргомыжского «Русалка» – через три недели после открытия. Мировая премьера оперы Родиона Щедрина «Левша» – через месяц после «Русалки», далее – «Отелло» и «Трубадур». Следующий год открылся «Евгением Онегиным», продолжился «Войной и миром». И так по сей день – три-четыре оперные постановки в сезон.

   Мы содействовали как могли. Мебель для княжеского дома в «Русалке» Анна приобрела у нас. Долго с Марголиным искали кровать с «шишечками» для жилища Мельника. По его замыслу, после расставания с Князем на одну из «шишечек» Наташа повесит венок, символизирующий головную повязку – подарок возлюбленного, брошенную ею в Днепр. О том, кто и почему принял решение о переносе исполнения «Дубинушки» из Царской ложи на авансцену, щадя самолюбие художника, не спрашивал.
   Далее – более: с купленной у нас авоськой и четвертью водки режиссер спектакля «Левша» Алексей Степанюк отправлял тульского мастера за границу; добытые у нас муляжи орденов взбешенный Отелло бросал к ногам Яго; из нашего самовара потчевала гостей Ларина, в мой лорнет разглядывал Татьяну Евгений Онегин.

   Это спектакли российских режиссеров, их западные коллеги зачастую предпочитали обходиться без реквизита. Мы ничего не поставили к «Трубадуру» Пьера Луиджи Пицци, к «Симону Бокканегро» Андреа де Роза, «Самсону и Далиле» Яниса Коккоса. А вот Грэм Вик и Пол Браун – они ставили «Войну и мир» Прокофьева – заставили потрудиться. Мало сказать, что список реквизита удивил, он обескуражил: металлические кровати, холодильник овальной формы, трехколесный детский велосипед, стулья на металлических ножках с фанерными сиденьями, которыми комплектовались общественные столовые в советское время, инвалидная коляска и сорок противогазов. Но это были цветики, ягодками Анна одарила на словах, заметив мои глаза, расширяющиеся по мере ознакомления со списком. Грэму Вику и Полу Брауну для постановки «Войны и мира» требовался аэродромный трап, бронетранспортер или танк, автомобили «КаМАЗ» и «Мерседес» представительского класса, дюжина гробов и похоронные венки.

   Предметы к спектаклю доставались с трудом. Намучился, добывая и перетаскивая стокилограммовый холодильник «ЗиЛ» овальной формы, попортил кровь, ведя переговоры о покупке металлических кроватей с куркулем из Бабина.

   Помимо генерального прогона, который посетил с дочерью, спектакль видел дважды, вполне разобрался в замыслах и символах режиссера. Меня не смутили ни подвешенная к потолку кровать с мечтающей Наташей, ни развратная Элен, нюхающая кокаин в туалете, ни выживший из ума князь Болконский в трусах на инвалидном кресле, и даже ни первый бал Наташи с танцующими в противогазах, ни тем более Балага за рулем «Мерседеса». Было стыдно за княжну Марью, вышедшую к невесте брата после душа с полотенцем на голове – поступок, недостойный матери Льва Толстого, прототипа образа. Обидно за русское воинство. Кутузова – единственного из главных персонажей, кому создатели спектакля оставили исторический костюм, – доставляют на сцену в ящике. Извлеченный как бы из нафталина, он приветствует русские полки, идущие к Бородину – полю русской славы, а перед ним в это время тянут макеты «КаМАЗов» с гробами и траурными венками. Да, война – смерть, смерть – гробы, метафора понятна, но она в этом контексте недопустима.

   Репетиция длилась более шести часов, мы с Александрой покинули ее с последним звуком оркестра. Ну как тут не вспомнить газорезчика Нила: «Закончил работу, можно покурить». У парапета набережной, напротив служебного входа чернели силуэты музыкантов, мелькали красные точки. После гробов, танков, бегущих французов и победного финала июльская ночь успокоила прохладой и тишиной; рябила вода в канале, бесшумно по улице Декабристов проносились автомобили. В сидящем на ступеньках мужчине в офицерской фуражке узнал Евгения Уланова, в опере он исполнял роль Василия Денисова, огонек сигареты освещал его усталое лицо.

   – Это моя работа, – не желая обсуждать репетицию, произнес артист, когда мы приблизились. И словно опасаясь, что я не расслышу или проигнорирую его слова, повторил еще раз, отделяя слова друг от друга: – Это – моя – работа.

   Заготовленные фразы о том, что создатели спектакля перепутали Мариинский театр с «Метрополитен опера» или «Ковент-Гарденом», о неуважении к национальным чувствам, о судорожном поиске новых форм и стремлении к оригинальности остались невысказанными.

   Так или иначе, театр состоялся, живет, отсчитывая пятый сезон; споры о здании новой сцены давно утихли. Зимними вечерами, двигаясь в потоке к Театральной площади, смотрю порой через панорамные окна на стены зрительного зала, излучающие теплый янтарный свет и думаю: «Сделай Доминик Перро или Джек Даймонд их выпуклыми, как мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, можно было бы сказать, что за этими стенами поселилось солнце».

КЛАДОИСКАТЕЛИ

   Первая статья о магазине появилась в 2006-м, в газете «Профессия», автор – Елена Пудовкина; через два года о нас написала Ольга Энтина в газете «Совершенно секретно». В следующем году журнал «Афиша» включил магазин в топ-5 лучших комиссионок города. А в апреле 2012-го позвонили из редакции газеты «Невское время», сказали, что хотели бы сделать репортаж: пять-шесть фотографий на разворот и короткий пояснительный текст. На вопрос: «Почему выбрали нас?» – ответили: «Вас рекомендовала Маша Ларионова – дочь Ирины Всеволодовны и Андрея Ларионова, главного художника Ленинградского фарфорового завода в восьмидесятые годы». Вскоре магазин посетил мужчина с пышной шевелюрой.
   – Александр Гальперин, – представился он, – фотокорреспондент.

   Из разговора понял, что редакцию интересуют не столько предметы старины, сколько пути, какими они приходят на полки. Не таясь, раскрыл источники. Он выбрал самые экзотические, и мы наметили план: сегодня он снимает интерьеры магазина, на следующей неделе – рейд по помойкам и, если удастся, выезд на «адрес».

   Камера Александра Гальперина защелкала, в объектив попали фарфоровые пупсы, бюсты великих россиян, древние иконы с ликом Спасителя и юный петербуржец на стульчике из шестидесятых, а также старуха Демкина.

   Грузная и неповоротливая Демкина в аляповатом плаще и кепи явилась узнать, почем сегодня чугунные утюги. У нее их два. Заметив человека с фотоаппаратом, замерла: нижняя губа отвисла, оголив влажную десну, глаза остановились. Узнав от Светланы Дунаевой, что готовится репортаж в газету, Демкина оживилась, подобрала губу и полезла в кадр. Она заходила перед корреспондентом и принимала позы: вскидывала голову, щерилась и строила глазки. Александр Гальперин уводил камеру от комичной фигуры, но Демкина не унималась. Не выдержав прессинга, он персонально сфотографировал ее несколько раз. Довольная, что попала в газету, Демкина удалилась.

   Вадика Кондратьева называли «профессором помойки». О нем думал, обещая Александру Гальперину опытного гида. Низкорослый и щуплый, с угреватой кожей и бритым черепом, Вадик дважды в день обходил контейнерные площадки Коломны, рылся в мусоре. Первый выход он совершал рано утром, когда конкуренты спали и ему было чем поживиться. Одно время, доставив Александру в школу, я приезжал в магазин рано, и, чтобы не досаждать Кикиморе, гулял по окрестным улицам, и обязательно встречал Вадика. Он, бывало, поклонится, разведет руки: «Феодорыч, – ничего нет, только вышел». К полудню автомобили «Спецтранса» мусор вывозили, и Вадик отдыхал или брел туда, где по одному ему понятным приметам знал: квартира или комната освобождается, будут выносить вещи, и он дежурил у подъезда или мусорных бачков. Завершал рабочий день поздно вечером, иногда ночью. Он заметил, что есть люди, которые выносят мусор под покровом темноты и нередко выбрасывают достойные предметы. Случалось, в теплую погоду выйдем с Александрой в антракте из Мариинского театра, прогуливаемся вдоль здания, замечу Вадика – бредет стороной, руки оттянуты трофеями. Остановится, объявит торжественно: «Феодорыч, есть! Поднял пять минут назад. Показать не могу – грязная. Помою, принесу».

   Его каждодневная добыча – бытовая мелочь, бутылки и цветной металл, но он умел находить и достойные предметы: иконы, живописные холсты, семейные архивы.
   Благосклонности Вадика искали все антиквары района, но Вадик был беспринципен, нес ближайшему. Зачем утруждать себя, тащиться куда-то, когда за православный складень или фарфоровую статуэтку заплатит любой? В предметах он разбирался, цены назначал сам, поэтому и прозвали «профессором».

   Ходил Вадик с палочкой с примотанным на конце крючком, им подцеплял пакеты из бачков, вскрывал перочинным ножом. Для сортировки металла носил при себе магнит, увеличительное стекло, чтобы рассматривать клейма. Золото от латуни и серебро от мельхиора отличал с помощью ляписного карандаша. В темное время суток не обходился без фонарика.
 
   В юности он увлекался астрономией, поступил в институт, но из-за слабого зрения и приступов головных болей учиться не смог, долго слонялся без дела. Родственники «грызли», участковый грозился выселить на сто первый километр за тунеядство. Кто-то посодействовал, и Вадика приняли в Русский музей разнорабочим.

   – Работа несложная, – рассказывал он, – принеси, отнеси, убери снег с крыши. Мне нравилось. Однажды сотрудница попросила помочь донести картину. Зашел с ней в хранилище, взял, какую указала. Она пошла, я следом. Прошли охрану. На улице поджидала «Волга», уложил картину на заднее сидение и вернулся на место. А бригадир спрашивает: «А ты подписывал бумагу, что ни при каких обстоятельствах в хранилище не войдешь и к картинам не притронешься?». – «Нет, – отвечаю, – не подписывал». И тут до меня доперло: меня использовали! Ночь не спал, а утром написал заявление и ушел.

   – Может, поторопился, Вадик? Наверняка у нее было разрешение, иначе бы вас остановили.
   – Не знаю, может быть, – вздыхал он. – После музея нигде не работал, живу помойкой.

   Как многие, не попавшие в колею удачи, Вадика увлекался спиртным, страдал от запоев, время от времени пропадал на несколько недель, а то и месяцев, из алкогольного кошмара выбирался с трудом.

   – Как же ты, Вадик? – стыдил его, когда после очередного запоя он являлся недужный, квелый, с дрожащими руками; с покрытого испариной носа сползали очки, и он поправлял их грязным пальцем.

   – Феодорыч, бес попутал. Не поверите, тысячу долларов нашел. Разорвал конверт, в нем десять бумажек, одна к одной. Всю ночь кошмары снились, а утром сходил за красненьким, думал, успокоюсь. Не остановился, пока все не размотал. Дайте пятьсот рублей, за мной не убудет.

   Долги Вадик отдавал, да и вообще отличался честностью. Принесет иной раз безделицу, попросит сотню, скажу: «Вадик, у меня тысяча». – «Я разменяю», – и уйдет. Отвлекусь, забуду о нем, о тысяче, а под вечер Вадик: «Феодорыч, пересчитайте», – разожмет кулак, в нем мятые купюры, все до копейки.
 
   Однажды принес бронзовую скульптуру Георгия Победоносца. Святой в виде средневекового рыцаря, у ног коня – дракон. Скульптура старая, с патиной, фигуры прочеканены: различимо лицо юноши, волнистые кудри, узоры на доспехах и яблоки на крупе коня. Подставка и копье отсутствовали. Я установил фигуру на камень от пресс-папье, копье заменил медным стержнем и оставил у себя.

   Кикимору Вадик недолюбливал и, как «профессор помойки», судил за дилетантские набеги на бачки.
 
   – Она по верхам шарит. Распотрошит пакет – явных ценностей нет, и бросает. А чтобы исследовать, терпения не хватает. Нарвет, намусорит, и хоть бы хны. Дал бы под зад, да нельзя.

   С его слов, копаясь в отвергнутом ею мешке, Вадик нашел золотые коронки в спичечном коробке; прощупывая подкладку пальто, отброшенного ею как немодное – кошелек с обручальным кольцом, карманными часами «Павел Буре» и серебряной брошью с золотниковой пробой.

   Однажды в шутку, желая их примирить, предложил Вадику взять Асю в жены. «Женила же, – говорю, – Анна Иоанновна князя Голицына на Авдотье Бужениновой. А мы чем хуже? Ледяной дом не обещаю, а свадьбу в “Щуке” отгрохаем. Из вас отличная пара выйдет! Ты ее обучишь, вместе по помойкам рыскать будете».

   Вадику разговоры на эту тему нравились, он скабрезно улыбался, щеря гнилые зубы, но действий никаких не предпринимал. Ася от него шарахалась.

   – На черта мне он сдался, черт прыщавый! – возмущалась она, крутясь от волнения на одном месте. – Миллиард дай, за него не пОйду.

   В очередной приход Вадика поведал ему о газете «Невское время», корреспонденте и редакционном задании. Вадик сосредоточенно слушал.
   – Ради вас, Феодорыч, проведу, – пообещал он, – но у меня просьба: лицо не снимать.

   Каюсь, представляя Александру Гальперину его чичероне, невольно разжег фантазию журналиста. Упоминания о валюте, скульптуре Георгия Победоносца возбудили в нем азарт кладоискателя. Он уверовал в счастливую звезду астронома-недоучки и надеялся стать свидетелем необычной находки. Ему мерещились серебряные рубли в жестяной банке, бриллиантовая брошь на дне потрепанного ридикюля, на худой конец – фотография Матильды Кшесинской с автографом.

   Как поладили медлительный Вадик и горящий нетерпением Александр Гальперин, не знаю. Промозглым апрельским утром благословил их на рейд, но сенсации не случилось, старатели вернулись ни с чем. Вадик развел руками, Гальперин мялся в стороне.

   На память об этом дне остались фотографии, на одной – мрачный дом на Крюковом канале, крышка мусорного бочка поднята, мужчина в берете заглядывает внутрь, лица мужчины не видно, но я-то знаю – это Вадик.

   Таинство перехода предметов старого быта из рук владельца в руки антиквара казалось Александру Гальперину чем-то необычным. Он ожил, когда после неудачи с Вадиком я пригласил его «на адрес», в квартиру, где распродавали имущество.
За четыре года до этого со мной связалась женщина, представилась мамой моей коллеги по Минстройдормашу, сказала, что приехала из Москвы получать наследство и хотела бы понять, чем владеет. Через час я стоял во дворе доходного дома на Загородном проспекте. Надежда Дмитриевна; встретила меня в прихожей – невысокая, сухонькая, в круглых очочках.

   Квартира была под стать дому: стародавняя. Из пяти комнат Надежде Дмитриевне принадлежало четыре, пятая находилась в собственности иного лица, сдавалась внаем.

   Что может быть лучше нетронутых петербургских квартир? Время в них как бы остановилось. За окном дуют ветры цифровых технологий, а в затхлой тишине доживает минувшее: тяжелая мебель, персидские ковры, картины в широких рамах. В тот день Надежда Дмитриевна показала мне две комнаты. Одна – спаленка – с кроватью и шкафом из красного дерева, другая – гостиная – с мебелью из карельской березы. Было очевидно, что в комнатах давно не жили, все дремало под слоем пыли.
В спаленке за много лет никаких катаклизмов не случилось, а гостиную заливало и не раз, подсохшие потеки тянулись по стене, зеленели на потолке, пахло известкой и сопревшим деревом. Паркет и мебель от горячего душа пострадали: повело и заклинило шторку бюро, амальгама зеркала на туалетном столе почернела, на стульях и креслах отслоился шпон, стоило прикоснуться к подлокотнику, как он отваливался.
Достойных предметов насчитал предостаточно: ампирный диван с гнутыми подлокотниками, бюро-цилиндр, трехстворчатый платяной шкаф и шкаф для посуды, который использовали как книжный; стулья, кресла и сервировочный столик. На фарфоровых консолях над диваном – скульптуры галантного кавалера в треуголке и дамы с веером. Туалетный стол заставлен флаконами духов и одеколона, содержимое высохло, густой осадок темнел на донышках. Здесь же стояли шкатулки с украшениями. Из-под заклинившей шторки бюро виднелись бумаги и документы. За стеклами посудного шкафа темнели корешки книг с золотым тиснением. Стены украшали гобелены в рамах и акварельные рисунки. Все, как много лет назад. И даже черный кубик телевизора на сервировочном столике, дисковый телефон и японский тонометр не портили картину.

   С фотографий смотрели прежние владельцы: «Кто ты? Зачем пришел?». Низкий поклон вам, прежние владельцы. Спасибо, что не поддались моде шестидесятых, не избавились от «мещанской рухляди», не выбросили и не отвезли на дачу, польстившись на раскладные диваны, столы-книжки и стенки из ДСП.

   Ситуация, когда меня рекомендуют, мне не всегда приятна: рекомендация обязывает, надо соответствовать, а знаний и опыта хватает не всегда. Зачастую, посещая такую квартиру, испытываю неловкость и к тому, кто рекомендовал, и к тому, кому рекомендовали. Понимаю, последние надеются на особое отношение и максимальную оценку. И если первое обеспечить несложно, то второе вредно для бизнеса. Никогда не лавирую между выгодой и репутацией, говорю то, что знаю, и радуюсь, если предмет окажется малоценным, огорчил и ушел. А если редкий, дорогой? А если их много? Случай с Надеждой Дмитриевной особый – она мать московской приятельницы, поэтому старался «не ударить в грязь лицом», диктовал максимальные цены. Надежда Дмитриевна ходила за мной по пятам, записывала цифры и восклицала: «Так мало?».

   Посмотреть содержимое шкафов и столиков Надежда Дмитриевна не позволила, посетовала на недостаток времени, пообещала приехать через два месяца и распорядиться мебелью и ее содержимым. Поверил, отказал многим комитентам и к указанному сроку освободил в магазине зал, мебель из квартиры на Загородном проспекте требовала места. Но Надежда Дмитриевна не появилась ни через два месяца, ни через шесть. Она позвонила через год. Обида за понесенные убытки к тому времени забылась, и мы встретились, как приятели. Надежда Дмитриевна провела в комнату, где прежде не был, за обеденным столом сидела девочка лет тринадцати.

   – Это внучка, – представила девочку Надежда Дмитриевна, – дочь вашей подруги, – и перешла к делу.
   – Геннадий Федорович, мне нужна помощь. Здесь должен быть потайной ящик. – Она указала на секретер в углу, которого, входя в комнату, не заметил. – Вы могли бы его показать? – И она испытующе посмотрела на меня.

   Секретер с накладками из золоченой бронзы походил на тот, что в свое время приобрел у Аршанского. Свежие отметины на крышке и верхнем ящике говорили о том, что его недавно вскрывали. Не подобрав ключа, отжали замок, повредив древесину. Торчащий из замка язычок мешал крышке закрыться. Чтобы она не выпадала, ее за ключ подвязали к карнизу полотенцем, как щеку больного.

   – Охотно, – согласился я, развязал полотенце, откинул крышку и склонился над внутренними ящиками.

   – Это не то! – с досадой воскликнула Надежда Дмитриевна. – Вот здесь! – Она нетерпеливо выдвинула нижний ящичек и ткнула пальцем в узкую дощечку. – Я была девочкой, мне тетя показывала. Она выдвигала этот ящик, просовывала внутрь руку, что-то там нажимала, и здесь откидывалась крышка, открывался тайник, в нем она хранила свои драгоценности.

   Я недоуменно посмотрел на Надежду Дмитриевну, она указывала на деревянную рейку шириной четыре и толщиной один сантиметр. Рейка являлась частью обрешетки, куда вставлялись ящики, и совершенно не подходила для устройства тайника.

   – Это доска, массив! – попытался урезонить я. – Послушайте, – и костяшками пальцев постучал по рейке. – Когда пустота – звук глухой, когда массив – звонкий. – И для убедительности постучал еще раз. – Потом, Надежда Дмитриевна, здесь слишком мало места для устройства тайника. Толщина рейки не больше сантиметра. Даже если предположить, что он в этом месте существует, его глубина пять-шесть миллиметров. Не больше! Что туда поместится? Почтовая марка? В лучшем случае цепочка и обручальное кольцо.

   Надежда Дмитриевна не скрывала раздражения: пригласила специалиста, а он оказался несостоятельным. Она отвернулась и принялась принужденно протирать секретер, демонстрируя своим видом, что недовольна мной. Это задело. Стараясь ее успокоить и убедить, что в указанном месте тайника нет, выдвинул все ящички, освободил обрешетку и извлек из секретера. Место, где по ее предположению должен находиться тайник, оказалось перед глазами.

  – Смотрите! Вы утверждаете, что здесь поднималась крышка, следовательно, должны быть щели и стыки, а их нет. Волокна древесины идут не прерываясь. Это массив. Возьмите лупу, посмотрите.

   Внучка, не отрываясь, следила за нами. Наслушалась бабушкиных рассказов и ждала появления сокровищ. В тот момент я плохо понимал, что в азарте доказательства своей правоты компрометирую бабушку. И хотя девочке было безразлично, Надежда Дмитриевна нервничала.
 
   – Геннадий Федорович, прошу, про секретер и тайник никому ни слова, – попросила она, когда, не найдя его следов, отложила лупу и позволила собрать секретер.

   Уходя, я попросил разрешения зайти в гостиную, мебель стояла на местах, но предметы со стен исчезли, выветрился и запах штукатурки. Я заикнулся о продаже, но Надежда Дмитриевна безнадежно махнула рукой: «В другой раз».

   Три последующих года она появлялась в городе неоднократно, приезжала то одна, то с дочерью – моей приятельницей, то с внучкой и всякий раз приглашала к себе. В надежде поживиться, ездил на Загородный проспект, консультировал и всякий раз возвращался пустой. После очередного посещения, решил: «Сюда больше ни ногой, попусту теряю время». Но слова не сдержал.

   Об очередном визите Надежда Дмитриевна уведомила заранее: «Приедем с мужем. Комнаты продаем. Риелтор советует их освободить, пустые продаются быстрее. Вы можете купить мебель и все остальное?»

   Шел 2012 год, в стране кризис, покупательная способность населения падала, интерес к антиквариату угасал. Потянуть мебель Надежды Дмитриевны, да еще по ценам, заявленным в день знакомства, когда «соответствовал» и «держал марку», не мог. Но и отказаться от предложения не имел права.

   Их приезд удачно совпал с редакционным заданием Александра Гальперина. На этот «адрес» и пригласил журналиста. Он не скрывал радости, возбуждение не покидало его все время, что он провел в квартире, фотографируя абрамцевские аптечки, пузатые супницы, чернильные приборы и завитки на подлокотниках ампирных кресел. Затвор стрекотал, как пулемет. «Адрес» компенсировал неудачный поход с Вадиком.

   – Прежде чем продавать мебель, – заявил я хозяевам, проводив Александра Гальперина, – ее следует освободить. Сейчас осмотрю ее и выберу то, что пригодно для продажи. Отобранные вещи буду выставлять на стол. После чего каждый предмет оценю и рассчитаюсь с вами. Если что-то из отложенного не захотите продавать – поставьте на место.

   Четыре года я ждал момента, чтобы распахнуть створки буфета и заглянуть внутрь, выдвинуть ящики секретера и бюро и посмотреть, что накопилось там за без малого сто лет, что они стояли в квартире. То же проделать с туалетным столиком, шкафами и тумбочками. У меня давно выработался метод: осмотр начинаю от входной двери, обхожу комнату по часовой стрелке, методично осматриваю каждую полку и ящик. Не стесняясь, заглядываю под кровать и шкафы, взбираюсь на стул, исследую крышку, просовываю ладонь между задней стенкой и стеной, туда часто засовывают гравюры и надоевшую живопись. Не обхожу вниманием подоконники. Важно не торопиться, не кидаться от предмета к предмету, в спешке можно пропустить что-то ценное.

   Начал с гостиной. С туалетного столика на стол перенес флаконы фирмы «Брокар» и «ТЖ», пульверизатор из хрусталя с резиновой грушей, дорожный несессер из свиной кожи с гранеными колбами и хромированными крышками. Вместе с лаковой шкатулкой с «Боярыней Морозовой» на крышке на стол перекочевали янтарные и малахитовые бусы, серебряная пудреница, женские и мужские часы, чешская бижутерия. В платяном шкафу обнаружилась трость с рукоятью из слоновой кости в виде прыгающей львицы, плечики для одежды с клеймами купцов Гостиного двора; в белье – кружевные подзоры, гладью вышитые скатерти и салфетки. В бюро – альбом фотографий, опасные бритвы «Золинген», перочинные ножи, в том числе с перламутровой ручкой, кожаное портмоне, черепаховый нож для разрезания бумаг и бисерный кошелек. Следы эксплуатации имелись на каждом предмете. Это снижало стоимость, но коммерческая перспектива была очевидна. Раритетов, относящихся к понятию «удар», как и предполагал, выявить не удалось. За четыре года Надежда Дмитриевна перерыла и пересмотрела все и наиболее ценное перевезла в Москву, поэтому на выставленное смотрела равнодушно. А ее супруг, видя это впервые, усердствовал. Он убрал со стола и унес в комнату, где находились его личные вещи, портсигар с богатырями, бензиновые зажигалки, одну в серебряном корпусе, другую из гильзы с надписью: «1943 год, Ленинградский фронт». Уволок медный чайник, с каким бегал по Смольному солдат Иван Шадрин в пьесе Погодина «Человек с ружьем», бронзовую ступку и пестик, папку с документами и старыми фотографиями. Сухой, поджарый, необычайно активный, он так разохотился, что к концу осмотра убирал больше половины того, к чему я прикасался. Надежда Дмитриевна укоряла мужа: «Нам это не нужно, дома ставить некуда». Он на нее цыкал и не унимался.

   – Возьмете в следующий раз, – шептала она, когда он выходил, – нам это не надо, а он больше не приедет.

   Кое-как мы с ним поладили. Я сложил отобранные вещи в чемоданы, которых в старых квартирах всегда в достатке и, чуть ли не волоча по полу, потащил к машине. На следующее утро вернулся с порожними, обследовал другую комнату и снова набил под завязку. На этот раз мне отдали серебряные приборы, тарелки с клеймом «Братья Корниловы», сырные доски фабрик Гарднера и Кузнецова, блюдо Императорского фарфорового завода, металлические кофейники и соусники фирмы «Фраже». Снял со стены оставшиеся акварели и рисунки, бронзовые светильники и резную аптечку.

   Так ездил три дня, и три дня в голове стучала мысль: как поступить с мебелью? В конце концов решил «адрес» продать.

   Существует схема: если тебе предлагают предмет, а средств для приобретения недостаточно или он по каким-либо причинам неинтересен, то предлагаешь его более состоятельному и заинтересованному антиквару. Тот предмет покупает, тебе за посредничество выплачивает комиссию. Доход мизерный, но лучше такой, чем никакого. Я решил продать «адрес» с мебелью карельской березы и красного дерева. Возил на Загородный проспект несколько человек, но все отказались: кризис, цены на реставрацию неподъемные, покупателей нет. Надежда Дмитриевна торопила, я ломал голову, кому бы еще предложить. Как тут позвонил Игорь Александрович, он специализировался на фарфоре.

   – Говорят, ты императорскую вазу приобрел? – услышал в телефоне его голос. Он любил провоцировать. – Почему не показал? Я бы купил, дал дорого. Что? Не было никакой вазы? Люди врут? Понятно. Ну, что есть хорошего? А то еду мимо, мог бы зайти.

   «А чем черт не шутит?» – подумал я и рассказал о квартире на Загородном проспекте.

   К Надежде Дмитриевне Игорь явился с фотоаппаратом, неторопливо перефотографировал мебель: общий вид, ножки, элементы декора и укатил, пообещав переговорить с компаньоном и позвонить. Вечером он сделал предложение: пятьсот тысяч рублей за десять предметов из карельской березы. По тогдашнему курсу это более семнадцати тысяч долларов. Предложение достойное, я передал его Надежде Дмитриевне, и она его приняла. Моя комиссия составила десять процентов от суммы сделки. Вывоз мебели наметили на ближайшую субботу.

   Утром в назначенный день я, Игорь Александрович и его компаньон – молодой мужчина с двухнедельной щетиной, встретились во дворе дома на Загородном проспекте. Пожимая руку, мужчина представился: «Константин».

   В то время, когда дюжие грузчики перетаскивали диван и шкафы в припаркованный у подъезда фургон, Игорь на правах покупателя провел Константина по квартире, Надежда Дмитриевна и я сопровождали их. Мебель из красного дерева Константина не впечатлила. «Поздняя, – резюмировал он, – а секретер интересный. Сколько стоит?» Надежда Дмитриевна замялась: «Не продается».

   Пока Константин выпытывал у нее сведения о людях, живших здесь прежде, о том, как к ним попал тот или иной предмет, Игорь рассчитался со мной.

   – Видишь, как хорошо получилось, – говорил он. – Все довольны! И хозяйка, и мы с Костей. Ты тоже не внакладе. Так что не забывай, будет что интересное – звони. Мне без разницы: фарфор, мебель. Деньги есть, куплю, с тобой поделюсь.

   Несмотря на слова и то, что он распоряжался деньгами, некая зависимость Игоря от Константина чувствовалась, Константин был тут главный. Позже узнал: никакие они не компаньоны, Константин самостоятельная фигура – крупный игрок на рынке антикварной мебели. Игорь перепродал ему мой «адрес», прилично на этом заработав. Деньгами Константина он расплатился с Надеждой Дмитриевной и со мной. Вот мебель красного дерева Игорь покупал на свои. Козырным тузом был секретер, но продать его Надежда Дмитриевна не могла. Посоветовавшись со мной, она открыла Игорю тайну, призналась, что, когда приезжали на похороны тети, не подобрав ключа, взломали секретер. Тайник искали всей семьей, трогали дощечки, надавливали, пытались сдвинуть в сторону – бесполезно.

   – Через год, отчаявшись, пригласила Геннадия Федоровича. Он не помог. Я не продам секретер, пока не найду тайник.

   В глазах Надежды Дмитриевны светилась надежда: «Вы человек опытный, вы знаете, как это сделать. Покажите, пожалуйста».

   Игорь Александрович скептически выслушал ее рассказ и, как в свое время я, постучал по деревяшке.
   – Это доска. Сомневаюсь, что он здесь есть.

   Он говорил неторопливо, аргументированно, каждой фразой убеждая, что тайника здесь нет и быть не может. По отрешенному виду Надежды Дмитриевны было понятно: она его не воспринимала. И чем усерднее он доказывал, тем сильнее сомневалась. Она нам не верила! С каждым словом укрепляясь во мнении: «Они знают, где тайник, но не хотят говорить».

   Недоверие меня оскорбляет, особенно необоснованное. Готов тут же порвать с человеком, в ком оно зародилось, тратить силы, доказывая обратное, бесполезно. Но оставить Надежду Дмитриевну, измученную четырехлетними поисками, не мог. С детских лет она хранила воспоминание о тайнике, поделилась им с мужем, дочерью и внучкой. Каждый из них в меру воображения рисовал спрятанные там сокровища, каждый в свое время побывал в этой комнате, стоял перед секретером, выдвигал заветный ящик, просовывал руку, пытаясь нащупать тайную пружину, и раздосадованный отходил. Бесплодные поиски утомили Надежду Дмитриевну. Мне кажется, ее уже не интересовало содержимое тайника, Бог с ним, ей нужен был сам тайник – потайной ящик. Она была обязана его найти, чтобы доказать всем, а в первую очередь себе, что она не выжившая из ума старуха, а ее воспоминание – не вымысел и не бред. Покой и уверенность хранились на дне тайника, иначе – страдания и сомнения до конца жизни.

   – Игорь, а что если распилить? Ущерба внешнему виду никакого, а Надежда Дмитриевна успокоится, – предложил я. – Купите секретер с перепиленной дощечкой?
   – Конечно, куплю, – согласился он. – Ее несложно поменять.
   Надежда Дмитриевна оживилась.

   На следующий день Игорь привез краснодеревщика, мы оставили его с хозяйкой, сами отправились обедать. Когда вернулись, секретер был разобран, дощечка, где предположительно находился тайник, перепилена в нескольких местах, мастер неторопливо складывал инструменты, Надежда Дмитриевна отрешенно сидела в стороне, у ног валялся веник. Беспощадная реальность боролась в ней с детскими воспоминаниями и не могла победить.

   – Раз тайника нет, готов заплатить… – и Игорь озвучил цену.
   В гнетущей тишине его слова прозвучали цинично и безжалостно. Надежда Дмитриевна отрицательно покачала головой. Сославшись на отсутствие супруга, она отказалась продать предмет своих мучений.

   Игорь купил мебель при условии, что секретер она продаст только ему. Надежда Дмитриевна обещала. В качестве комиссии мне достался книжный шкаф красного дерева и витрина французской работы. Квартира на Загородном проспекте опустела, лишь в одной из комнат стоял секретер с накладками из золоченой бронзы и подвязанной полотенцем крышкой.

   Надежда Дмитриевна приехала через месяц и объявила цену, мы с Игорем пошатнулись. Складывалось впечатление, что в нее вошла цена, предложенная Игорем, стоимость ненайденных сокровищ, а главное – цена четырехлетних поисков, страданий и разочарований самой хозяйки. Она не продавала секретер, она покупала покой.
В результате он не достался никому: ни Игорю, ни Константину, которого по ее просьбе я привозил позже.

   – Повезу в Москву, – объявила она, когда в последнюю нашу встречу поинтересовался, что она собирается с ним делать. – Продолжу поиски там…

   19 мая 2012 года под заголовком «Продавец прошлого» в газете «Невское время» вышел фоторепортаж Александра Гальперина, пояснительный текст написала Наталья Хмелик. На развороте шесть фотографий, на центральной – мой кабинет, на столе вещи из квартиры на Загородном проспекте, в руках – лампада из кобальтового стекла. На другом снимке Светлана Дунаева демонстрирует боты и галоши, в которых щеголяли ленинградцы в пятидесятые годы, невозмутимая Люба Зайцева на третьем – пакует металлический чайник. Надежды Дмитриевны на снимках нет, но есть супруг – Андрей Константинович, который якобы передает мне рисунок в деревянной раме. На самом деле он хочет его забрать. Я снял рисунок со стены, желая рассмотреть, он разволновался и протянул руки с намереньем взять и унести в свою комнату. Этот момент и запечатлел Гальперин. Старуха Демкина и Вадик на страницы газеты не попали.

   Вадик по-прежнему ежедневно обходит контейнерные площадки Коломны. Недавно принес орден Ленина – высшую награду СССР. Эмаль на ордене не повреждена, но отсутствовал барельеф вождя мирового пролетариата. Было непонятно, его сковырнули для того, чтобы продать? Известно, что он из платины. Или он отскочил из-за производственного брака? А может, его сковырнули, выказав тем самым свое отношение к советской власти и семидесятилетнему правлению большевиков? Так или иначе, орден выкинули, не ведая, что он из золота. Вот бы порадовался Александр Гальперин, окажись в тот момент рядом.

«ОСТРОВ СОКРОВИЩ»

   Квартира Риммы Семеновны Гороховой находилась в том же доме, что магазин, прямо над ним. Муж Риммы Семеновны давно умер, взрослая дочь жила в Германии, и старушка тянула век одна. В 2005 году в доме организовали ТСЖ – товарищество собственников жилья, и Римме Семеновне предложили пост заместителя председателя с обязанностью разносить арендаторам счета на оплату коммунальных услуг. Она согласилась. Занятость в ТСЖ отвлекала Римму Семеновну от старческих мыслей и давала возможность общения. Работу она выполняла на общественных началах добросовестно, ежемесячно навещала меня.

   – В доме порядок? – принимая бумаги, задаю ей дежурный вопрос.
   – Нормально! – бойко отвечает старушка, и ее лицо озаряет чувство удовлетворения и исполненного долга.
   – Платят все? – допытываюсь, подписывая акты о выполненных работах.
   – Нет! Салим не платит! Должен… – и Римма Семеновна называет внушительную сумму. Чувство удовлетворения исчезает, и появляется негодующие выражение, словно недобросовестный арендатор Салим задолжал не ТСЖ, а ей лично. Она поджимает губы, голова начинает дергаться. – Мы на него в суд подаем!
Если расценки выросли, а это происходит регулярно, наигранно возмущаюсь:
   – Опять цены подняли?! Сколько можно?! Не буду платить! Салим не платит, а я что, рыжий?
   Римма Семеновна пугается:
   – Геннадий Федорович, ничего не знаю! Мое дело отнести, все вопросы к председателю, – и торопится уйти.

   Но однажды Римма Семеновна не ушла, как обычно, а присев на стул, таинственно сообщила:
   – Ко мне двоюродная сестра прилетела из Америки, – она оглянулась – не подслушивает ли кто, и продолжила шепотом: – Здесь тетя ее мужа жила, очень богатая. Она недавно умерла. Сестра хочет продать ее вещи и попросила подыскать надежного антиквара. Я рекомендовала вас. Поможете ей?
   Как можно отказать Римме Семеновне?
   – Конечно, помогу.

   Дом, куда меня пригласили, находился на канале Грибоедова, в двух шагах от Невского проспекта: чистая гулкая парадная, широкая лестница. На звонок в дверь никто не ответил, выждав, позвонил еще – результат тот же.

   «Никого нет, – недоумевал, стоя на лестничной площадке. – Дом этот, иначе бы не сработал кодовый замок на входной двери, квартира та, – я сверил номер с записью на бумажке Риммы Семеновны. – Неверно указан час, или что-то произошло и планы изменились? Вот досада! Зря притащился».

   Сверху послышалось цоканье каблуков, поравнявшись со мной, строгая дама замедлила шаг, хотела что-то спросить, но я опередил, настойчиво позвонив в третий раз. За дверью послышался шорох и женский голос спросил: «Кто?». Я назвался, и бдительная дама продолжила спускаться. Тем временем щелкнул замок, загремела задвижка, и дверь распахнулась. В проеме показалась тучная женщина в блузе и брюках из легкой ткани с легкомысленными завитушками на голове. Ее лицо без единой морщины выглядело моложаво, а тело заплыло жиром и едва сохраняло подобие женской фигуры.

   – Я – Даша, – представилась женщина и виновато улыбнулась. К чему относилась улыбка, к тому, что заставила долго ждать, или извинялась за свою комплекцию, не понял. – Проходите, пожалуйста…

   Даша неуклюже развернулась и, опираясь о стену, двинулась вглубь квартиры; паркет застонал под ногами.

   – Квартира большая, но бестолковая, – стыдясь своей медлительности, пояснила она, – одни коридоры. А комнат две. Это соседки, – Даша указала на дверь, – наша дальше.

   Комната, куда наконец добрались, оказалась огромной и была поделена перегородкой на три смежных помещения: проходную темную, где стояли стеллажи с книгами, павловский буфет и шифоньер из красного дерева, светлую гостиную с окнами на канал Грибоедова и альков, гардиной отделенный от гостиной.
 
   – Ну вот, – Даша устало опустилась на диван, на котором расположилась Римма Семеновна, – смотрите!

   Посмотреть было на что. Над диваном висела картина Рембрандта «Жертвоприношение Авраама», на противоположной стене еще больших размеров картина Мурильо «Отдых на пути в Египет». Полноразмерные реплики эрмитажных шедевров в городской квартире выглядели внушительно, заслоняя немалый пейзаж «Стадо коров на пастбище» и женский портрет по соседству. Центр гостиной занимал обеденный стол; стулья вокруг него, кресла и диван, составляли гостиный гарнитур в стиле бидермейер. Ореховая горка, письменный стол и тахта более поздние, а дворцовое зеркало в резной золоченой раме – оно висело в простенке между окон – отголосок века восемнадцатого. Пройдясь по комнате, в полумраке алькова разглядел кровать с высокой спинкой и прикроватную тумбочку, массивный шкаф и туалетный столик, инкрустированные ценными породами дерева, отделанные бронзой. Мебель, посуда в горке, настенные часы в ампирном корпусе, люстра и величественные картины образовывали аристократический интерьер девятнадцатого века. Подобное видел только в Павловске, на выставке «Русский жилой интерьер», да на акварелях Гау и Ухтомского.

    Существует устойчивое выражение «замыленный взгляд», в данном случае, когда перестаешь замечать красоту городского ландшафта, отдельных зданий и сооружений. Нельзя же всякий раз восхищаться аркой Главного штаба или приходить в изумление от голубого на голубом ансамбля Смольного собора, млеть при виде каменной гряды Петропавловской крепости с золоченым шпилем. Со временем взгляд «замыливается»; не поворачивая головы, проносишься мимо зелени Летнего сада, расчерченной строгой решеткой, не поднимаешь глаза на пасхальные свечи Ростральных колонн и купол Святого Исаакия. Чтобы «прозреть», требуется встряска – неожиданный ракурс. Такой встряской стал вид из окна Дашиной комнаты. В ложбине канала покачивались прогулочные катера, невдалеке чернело жерло моста, над ним запруженный Невский. В разноцветный поток людей и машин, как многоярусный фрегат, врезается дом Зингера с затейливой башенкой наверху, на противоположной стороне, словно приглашая прильнуть к груди, распахнул объятия Казанский собор.

   – Эта комната деда и бабушки моего мужа, – начала Даша. – Они разбогатели во времена нэпа. В чем заключался их бизнес, не знаю, мебель и картины они приобретали на аукционах. В двадцатые годы их устраивали повсюду, даже на Дворцовой площади. У них было двое детей: мальчик и девочка. Мальчик – отец моего мужа, девочка – его тетя. Отец мужа умер, а тетя до последнего дня жила в этой комнате. Недавно она скончалась. Детей у нее не было, мой муж единственный наследник. Мы и две наши дочери живем в Америке, перебрались туда в середине восьмидесятых. Муж приехать не смог, он служит в серьезной компании, длительная отлучка лишит его места. Он дал мне доверенность, я вправе распоряжаться всем движимым и недвижимым имуществом. Кое-что из вещей мне хотелось бы увезти в Америку, остальное продать.

   Римма Семеновна слушала сестру, как оракула, не моргая, а когда Даша ненадолго вышла из комнаты, воскликнула:

   – Геннадий Федорович, никогда не видела такой красоты! Как в музее! Правда?
   – Вы разве не были здесь прежде? – удивился я.
   – Нет! Мы хоть и сестры, но в семью ее мужа я не вхожа. Даже не подозревала, что т а к о е может сохраниться. Это же очень дорого? Да? Повезло Дашке!
   Даша вернулась с тетрадным листом.

   – В прошлом году, – продолжила она, – тетя гостила у нас. Она составила план, где указала, куда спрятала ценные вещи. Я пробовала искать, но ничего не нашла, вы не могли бы помочь?

   – Да, Геннадий Федорович, помогите! – вставила Римма Семеновна. – Мы никому не доверяем, кроме вас, поэтому и пригласили.

   Даша протянула листок из школьной тетради. На нем был начерчен план гостиной, алькова и темной комнаты. Квадратиками обозначена мебель. В каждый квадратик упиралась стрелка, над стрелками выведено: «золотые часы», «ювелирные украшения», «серебряные приборы», «марки». Кое-где стояли пояснения: «под крышкой», «в белье», «в щели», «на дне». План был прост и понятен.

   – Карта капитана Флинта! – пошутил я. – Мы на острове сокровищ!
   Сестры заулыбались, уселись удобно и приготовились смотреть.

   Поиск много времени не занял. Тайников, подобных отъезжающим шкафам, фальшивым кирпичам в стене или полым ножкам стола, не было. Был карман пальто, банка с гречневой крупой, стопки постельного белья. Сестры, как в цирке, крутили головами, следили за моими перемещениями. Побеспокоил их однажды, когда извлекал из складки между сиденьем и спинкой дивана золотые часы и тугой узелок с украшениями. Найденное передавал Даше. Она принимала свертки, пухлыми пальцами рвала обертку и ссыпала драгоценности на колени. Всякий раз, когда кучка пополнялась, Римма Семеновна охала, Даша краснела и улыбалась. Вскоре на ее коленях образовалась внушительная горка.

   – Все! – объявил решительно. – С золотом покончено! Перехожу к серебру.
   – Нет, не все! У тети имелась диадема с изумрудами. Вы ее не нашли! – Даша произнесла эту фразу с некоторым упреком, как бы укоряя в недобросовестности, желании утаить ценную вещь. Римма Семеновна чуть не подпрыгнула на диване, подалась вперед, ее лицо пылало:

   – Ты в своем уме, Дашка, обвиняешь Геннадия Федоровича в нечестности? Другой бы тюкнул тебя молотком и был таков. А он – гляди, как старается.

   Я посмотрел план, перечел надписи. Диадема на плане не упоминалась. Показал бумагу Даше.
   – Ну, хорошо, хорошо, ищите дальше, – снисходительно позволила она.
   Тогда впервые на ее миловидном лице проступило выражение сухой пренебрежительности, даже надменности, но я, увлеченный поиском, внимания этому не придал.

   Над стрелкой, упирающейся в квадратик, обозначающей на плане горку, было написано два слова – «серебряные приборы». Горка стояла в углу, верхняя часть застеклена, нижняя – закрыта. Приборы, очевидно, спрятаны в нижней, и я, не чувствуя усталости, принялся разгружать и выставлять ее содержимое на пол. Вскоре пространство вокруг заставил пакетами с крупой, банками с вареньем и сервизными тарелками небывалой красоты. Общеизвестно, нельзя демонстрировать хозяину свою заинтересованность тем или иным предметом. Союзник антиквара – индифферентность. Сервиз с лепным декором и живописью меня заинтересовал, выставляя последнее блюдо, которому на полу не осталось места, как бы невзначай перевернул и посмотрел марку: Лимож, вторая половина девятнадцатого века. Я предложил блюдо Римме Семеновне, но та отшатнулась, в глазах вспыхнул страх. Тогда Даша снисходительно приняла блюдо и переложила на него золотую россыпь с колен. Досада, что не нашли диадему, на время забылась.
 
   – Заберу сервиз в Америку, – медовым голосом пропела она.
   – Конечно! – поддакнула Римма Семеновна. – Такая красота!

   Освободив днище, я вставил в щель стамеску, которую отыскал в инструменте, поднажал и высвободил из пазов дощечку, другая выпала сама. Просунул руку в темный зев и пошарил.

   – Ну что? – не выдержала Римма Семеновна.
  – Не томите, – подхватила Даша, тут же стыдливо засмеялась.

   Я вылез, ударившись головой о крышку, сверху загремел хрусталь и фарфоровые чашки. Рука в паутине была пуста. Даша откинулась на спинку дивана и чуть не заплакала.
 
  Загружать сервиз и провизию обратно оказалось сложнее, чем выставлять, помимо прочего, действие не вело к результату. Провозился минут пятнадцать.
Стеклянная часть горки просматривалось со всех сторон, серебро могло находиться только выше, в верхней крышке за резным карнизом. Стоя на стремянке, смахнул пыль и той же стамеской отодрал дощечку, вторую, третью. В нише, завернутые в мешковину и перевязанные бечевой, лежали пять продолговатых свертков. Один за другим передал их Римме Семеновне. Та, как грудничков, приняла свертки и выложила рядком на столе. Даша наблюдала за нами, не вставая с дивана. В первом оказались столовые ложки и вилки классической формы. На черенке каждой красовалась монограмма из букв О, В и Ф, на оборотной стороне стояло клеймо торгового дома «МОРОЗОВЪ», герб Российской империи и инициалы пробирного мастера «ЯЛ», в овале – цифра «84» и именник мастера «АН». В других свертках лежали подобные предметы этого и других мастеров. Столовое серебро находились в идеальном состоянии.
Все места схронов и ценности, указанные на плане, были обнаружены, оставались марки. Десять или двенадцать альбомов свободно стояли на стеллаже в темной комнате. В советское время собиранием марок увлекались многие. В перестроечную волну эмиграции их пробовали вывозить на Запад в надежде продать и разбогатеть, но там они оказались невостребованными. Данная коллекция относилась к их числу, и Даша это понимала.

   Мы еще раз посмотрели план, Даша самостоятельно вычеркнула из него названия найденных предметов. «Карта капитана Флинта» стала обычной бумажкой.

   – А как же диадема? Потом, я знаю, у тети имелась коллекция серебряных подстаканников – большинство от отца, затем ее муж собирал, где она? – Даша вопросительно смотрела на меня, словно я знаю ответ.

   – Поищите, Геннадий Федорович, Даша не может, вы же видите, – поддержала сестру Римма Семеновна.

   Меня удивляло, что диадемы, а теперь еще и коллекции подстаканников нет на плане. Отметить марки и забыть диадему, которая одна могла стоить больше того, что лежало теперь на блюде, тетя вряд ли могла.

   Семья Даши эмигрировала в США в середине восьмидесятых. Двадцать шесть лет, что они отсутствовали, вместили в себя закат развитого социализма, пустые прилавки и талоны на продовольствие, развал СССР и шоковую терапию, шестизначную инфляцию, «черные вторники» и «понедельники». Муж тети, по словам Даши, занимался бизнесом, наверняка ему требовался первичный капитал на открытие и ведение дела. Удачным был бизнес или нет, она не знала. Потом он умер, могли остаться долги. За двадцать шесть лет произошло много чего, о чем Даша не ведала. Тетя могла распорядиться диадемой до поездки в Америку и составления «карты», возможно, хранила ее вне дома, в банковской ячейке, например. Так или иначе, предложение сестер «поискать» соответствовало моему желанию. Я обошел темную комнату, гостиную и альков. Диадемы не нашел, но обнаружил два серебряных подстаканника. Один дореволюционный, в эмалях, другой советский с парашютистом и улетающим вдаль самолетом. Находки подтверждали: коллекция могла существовать. Неутешительным доказательством служило и то, что один из выдвижных ящиков платяного шкафа в алькове оказалась пуст. Соседи сверху и снизу набиты до краев, а этот девственно чист. Чтобы взглянуть на него, Даша поднялась с дивана. Я поставил подстаканники на дно ящика, задвинул и выдвинул его – место для хранения коллекции идеальное. Лицо Даши потемнело, Римма Семеновна испуганно заглядывала ей через плечо. Сестры смотрели на лакированное дно, как на покойника.

   Придя в себя, Даша предложила приобрести что-нибудь, она нуждалась в рублях. Золотые украшения и столовое серебро продавать отказалась.
   – Цен не знаю, похожу, приценюсь, поговорю с мужем. Выберите что-нибудь из стекла или фарфора.

   Еще разгружая горку, обратил внимание на модерновую вазу из цветного стекла с растительным рисунком и ампирную конфетницу на бронзовом постаменте с львиными лапами. За тот и другой предмет предложил правильные деньги.

   – Ну что вы! Вазу не отдам, она мне самой нравится. – Даша отставила ее в сторону, не дав рассмотреть. Хотела убрать конфетницу, но засомневалась. Римма Семеновна зашипела, как гусь:

   – Отдай, Дашка! Какие деньги Геннадий Федорович предлагает! На черта она тебе?

   Судьба и того и другого предмета мне известна: ампирная конфетница на бронзовом постаменте украшала магазин недолго. В марте двенадцатого года всемирно известный тенор Владимир Галузин приобрел ее, как мне показалось, для подарка Ларисе Дядьковой, солистке Мариинского театра. Модерновую вазу Даша упакует в шерстяную кофту, обмотает пододеяльником, уложит вместе с другой посудой в полиэтиленовый пакет и сдаст в багаж. В аэропорту Нью-Йорка или Лос-Анджелеса, куда прилетит, она подхватит с ленты транспортера пакет с тысячью мелких осколков. Сомневаюсь, что эта была работа Эмиля Галле, скорее продукт индустриального периода фабрики уже после смерти французского дизайнера. Но что не изделие румынских последователей – несомненно.

   От «Жертвоприношения Авраама» и «Отдыха на пути в Египет» я отказался: стоимость картин представлял смутно, покупателей на подобный товар у меня не было, а загроможденное помещение магазина для экспозиции полотен подобного размера не годилось. Но главное, что удерживало от покупки – нежелание замораживать в них наличность. Бытовая мелочь, золотые украшения и столовое серебро выглядели предпочтительнее, обещали скорый и солидный барыш. Даша попросила найти покупателя на картины, и я предложил устроить аукцион.

   – У меня имеется пять-шесть знакомых антикваров, специалистов по живописи. Пригласим поочередно, выслушаем предложения, выберем лучшее и продадим. Ни в коем случае не отдавайте первому! За первым будет второй, за вторым третий. Продадим тому, кто предложит больше.

   Первым в квартиру на канале Грибоедова пригласил компаньонов: Николая Сергеевича Сафронова и Вову-доктора. Николай Сергеевич – художник-реставратор, выпускник Мухинского училища. Вова-доктор моложе лет на двадцать, высокий, худой, с копной черных волос. Приставку «доктор» Вова носил заслуженно, в свое время окончил медицинский институт и некоторое время работал урологом в районной поликлинике. Со стороны пара смотрелась необычно: коренастый, на кавалеристских ногах Николай Сергеевич, одетый, как живописец с Монмартра, с шарфом вокруг шеи и беретом на голове, и долговязый Вова-доктор в костюме от «Armani», в лаковых туфлях, – но в бизнесе они удачно дополняли друг друга. Николай Сергеевич отвечал за художественную часть, Вова-доктор – за финансовую.

   Николай Сергеевич начал с недостатков:
   – А, копиюшки, – разочарованно произнес он, хотя прекрасно знал, куда идет и что будет смотреть. – Я думал, что-нибудь стоящее. Подписюшка есть? – Он извлек из кармана лупу, как монокль, приблизил к глазу и принялся рассматривать «Жертвоприношение Авраама».

   – Подписюшки нет. Плохо! Холст провис. Плохо! Здесь что? Згрибливание? Ну да, перенасытили грунт маслом. Плохо! Кракелюр жесткий, красочный слой отслаивается. Не знаю, Вова, в таком состоянии ее не продать, тут реставрация требуется: надо пластифицировать холст, подвести кромки. А это что? Прорывы? Придется заделывать. Работы не на один месяц. Во сколько обойдется, не отвечу, знаю, что дорого, а сколько… формат больно большой.

   Отступив от картины, подытожил:
   – Тяжелое состояние, да и уровень живописи так себе, посмотри, Вова, как ступня написана. Разве это пальцы? Ужас, а не пальцы! Передний план надо переписать.

   Даша слушала, вымученно улыбаясь, словно принимала на себя вину за згрибливание краски, жесткий кракелюр и небрежно написанные пальцы.

   Аналогичному разбору Николай Сергеевич подверг «Отдых на пути в Египет». Красочный слой на картине не отслаивался, персонажи написаны грамотно, прорывов в холсте не нашлось. Здесь Николай Сергеевич не обнаружил подрамника.

   – Варвары! – возмущался он. – Прибили холст к раме! В любой момент может выпасть и переломиться – прощай картина! Замучаешься восстанавливать!

   Даша пробовала оправдываться:
   – В блокаду их хранили в подвале в свернутом виде, деревяшки, наверное, сожгли.
   – Надо было новые заказать! Люди, судя по обстановке, не бедные, – не унимался он. – Вешать картину без подрамника – преступление! Ужас какой-то! Я бы, Вова, воздержался от покупки, намучаемся мы с ними…

   Николай Сергеевич отошел, на этом «художественная часть» закончилась, на сцену на подламывающихся ногах вышел Вова-доктор, его нос нервно подрагивал. Вова говорил рублеными фразами, жестко, словно отчитывал Дашу. Смысл сводился к тому, что картины полная дрянь, в таком виде никому не нужны, но он альтруист и готов их приобрести, чтобы спасти от разрушения. Особенно Вова-доктор упирал на то, что больше него никто в городе за этот хлам не заплатит. «Жертвоприношение Авраама» и «Отдых на пути в Египет» он оценил в пять тысяч долларов каждую, полторы тысячи предложил за копию картины Маковского «Свекор», она висела в темной комнате над буфетом, и тысячу за «Стадо коров на пастбище». Женский портрет Даша обещала кому-то из родственников, и он не продавался. Не дожидаясь ответа, Вова-доктор извлек из кармана пиджака пачку стодолларовых купюр, перетянутых резинкой, и принялся отсчитывать нужную сумму.

   Мы договорились с Дашей, что в тот момент, когда объявят цену, она должна ответить: «Хорошо, я подумаю», но вместо этого она тихо произнесла: «Я согласна». Слаженный прессинг умудренных антикваров сработал. Мне казалось, я прожгу ее взглядом, но она, румяная от удовольствия, пересчитывала зеленые бумажки, не обращая на меня внимания.

   Эта была ее единственная ошибка – не в свою пользу, больше ошибок она не допускала.

   Из квартиры Даши мы выходили вместе, спускаясь по лестнице, Вова-доктор из той же пачки отсчитал две с половиной тысячи и со словами: «Не расстраивайся! Нормально купили», – вручил мне за посредничество.
 
   Вывозили покупку в тот же день. Первой вынесли «Жертвоприношение Авраама», золоченая рама блеснула на солнце и исчезла в фургоне автомобиля. «Отдых на пути в Египет» ни вертикально, ни горизонтально в фургон не вмещался, его можно было втиснуть только по диагонали, но мешали ящики в кузове и погруженная картина. Тогда, недолго думая, прислонили Святое семейство к дому, поставили рядом «Жертвоприношение» и занялись обустройством кузова. Движение на набережной застопорилось, уличный вернисаж привлек зевак. То, что это копии, никто не догадывался. Естественное освещение преобразило живопись, восторженные возгласы слышались со всех сторон. Вова-доктор бесился. Он метался от картин к машине, торопил грузчиков, словно не приобрел картины, а похитил и теперь опасался, что пропажу заметят и устроят погоню. Успокоился, когда кое-как затолкали беглецов из Вифлеема, загрузили пророка, приладили остальное и машина уехала.

   Даша приглашала меня по два-три раза в неделю. Навещая дом на набережной, надавив кнопку звонка, я уже не нервничал, ожидая три-четыре минуты, пока она поднимется с тахты, пройдет извилистым коридором и тихо спросит: «Кто?». Меня уже не пугали ее формы, не обманывала наивная улыбка, перестал верить ее утверждениям, что она ничего не знает и ни в чем не разбирается. Как выяснилось, нэпманы незадолго до смерти поделили нажитое имущество между детьми. Дочь продолжила жить в Ленинграде, а сын – отец Дашиного мужа – перебрался в Москву. Спальный гарнитур из ценных пород дерева, отделанный бронзой, разбили надвое: кровать – сыну, кровать – дочери, комод – сыну, туалетный стол – дочери. Та же участь постигла гостиный гарнитур: шесть стульев, два кресла и диван остались в комнате на канале Грибоедова, рекамье и столько же стульев и кресел перевезли в столицу. «Жертвоприношение Авраама» и «Отдых на пути в Египет» с места не тронули, две другие картины – Даша не смогла вспомнить сюжет – справили новоселье в московской многоэтажке. Дележу подверглись обеденные сервизы и столовое серебро. Дочери достались золотые часы Мозер на цепочке, сыну – Брегет; дочери –диадема с изумрудами, сыну – сапфировое колье; дочери – двадцать червонцев, сыну – империал и десять монет достоинством пятнадцать рублей. Таким образом, в Москве образовалась квартира – подобие комнаты в Ленинграде, которую не без основания назвал «островом сокровищ». Перед эмиграцией именно Даша занималась распродажей московской части нэпманского богатства. По ее собственному выражению, она собаку съела, общаясь с тамошними антикварами. Здесь же, пройдясь по Невскому, заглянув в Пассаж и антикварные салоны, вошла в форму и принялась за вторую. Даша не торговалась. Она, вымученно улыбаясь, тихо произносила: «Нет», если цена не устраивала, или чуть громче: «Я согласна», если было наоборот. Я первый высадился на «остров сокровищ», за мной потянулись негоцианты, авантюристы, искатели приключений. Впоследствии, когда Даша умоляла меня найти покупателя на горку или письменный стол и я предлагал их «крутящимся», нахваливал предмет, рисовал на бумаге, те возмущенно спрашивали: «Это у Даши? С канала Грибоедова? Нет, не надо! Мы там были. У нее цены сумасшедшие». Я удивлялся: «Когда успели?». Оказалось, она вызванивала их по рекламе, без опаски пускала в дом.

   Первый визит Даши оказался непродолжительным, срок визы закончился, и она улетела. Вернулась через полгода с идеей вывезти мебель в Америку: муж Даши мечтал спать на дедовской кровати и отдыхать в бабушкином кресле. Она попросила помочь получить разрешение на вывоз. Его выдавала Федеральная служба по надзору в области охраны культурного наследия – Росохранкультура, опыт общения с этой организацией у меня имелся. Отправляя дочь в Германию, оформлял документы на вывоз картин, которые посылал двоюродной сестре Ольге в подарок.

   К тому времени общение с Дашей начало тяготить, эйфория первых дней улетучилась, Даша безропотно позволяла копаться в шкафах, письменном столе и буфете, предлагала графины, пепельницы и чернильницы, навязывала книги и марки, а ценные предметы прятала или продавала в антикварных салонах и залетным дилерам. На вопрос «Почему не предложили мне?», наивно отвечала: «Я думала, вам не надо». Пренебрежительность и надменность не сходили с ее лица. За каждую проданную мелочь, помимо рублей, она требовала сотню мелких услуг: привезите, отвезите, узнайте, где можно, найдите, кому надо. При этом фальшиво улыбалась: «Вы же понимаете, я не могу этого сделать». Роль прислужника при любительнице американского фастфуда меня не устраивала, раздражение не скрывал, от разрыва удерживало лишь данное Римме Семеновне обещание. Даша чувствовала мое настроение и, опасаясь потерять помощника, с некоторой долей презрения как-то предложила что-то стоящее. Подачка оскорбила.

   «Довольно! – в запале решил я. – Она полагает, что держит меня на поводке. Выведу на Росохранкультуру и сорвусь, дальше пусть карабкается сама».

   Офис Росохранкультуры располагался на Малой Морской, припарковаться поблизости не удалось, а высадить ее рядом не догадался. Исколесив Исаакиевскую площадь и прилегающие улицы, кое-как втиснулся на освободившееся местечко у сквера, за сто метров от конторы. Даша шла мучительно медленно, с гримасой боли на лице, ловя ртом воздух. Облегчая страдания, она сцепила руки за спиной, а чтобы видеть перед собой, как черепаха приподняла голову. Со стороны казалось, будто она тянет за собой неимоверный груз, но расправленные плечи давали возможность дышать. Я устыдился своего решения.

  Экспертизу ювелирных украшений, столового серебра и посуды проводили на месте, специалист по мебели выезжал на дом. Нас сразу предупредили: «Эксперт преклонного возраста, живет в Озерках, его требуется привезти на автомобиле или оплатить такси». Съездить на край города Даша, конечно же, попросила меня.

   Эксперт разрешения на вывоз гостиного гарнитура не дал.
   – Мебель русской работы, эпоха Николая Первого, культурная и историческая ценность, – заявил он, и этим огорчил Дашу.

   Не позволил вывозить дворцовое зеркало восемнадцатого века, к чему Даша отнеслась спокойно. А вот остатки спального гарнитура: кровать, прикроватную тумбочку, платяной шкаф и туалетный столик вывезти разрешил:

   – Это Франция! Начало двадцатого века, – и сел писать заключение.
Даша просияла. Для перевозки мебели требовался контейнер, пришлось тащиться в морской порт. Денег на его оплату у хозяйки не было, и она вынужденно рассталась с частью наследства. Испросив через океан разрешение супруга, продала мне царские червонцы, часы «Мозер» на цепочке, пасхальное яйцо в эмалях, два подстаканника и более десяти килограммов столового серебра.

   Цену вещам Даша знала, много заработать не удалось, но кое-что выторговал. Предметы реализовал постоянным клиентам и «друзьям магазина», себе оставил лишь комплект Морозовских приборов на двенадцать персон. Затем одумался: «У меня нет такого стола и стульев, чтобы разместить столько гостей». Поделив комплект надвое, половину продал.
 
   В отправке контейнера не участвовал. Из-за плотности дорожного движения в дневные часы подача и погрузка контейнера происходили ночью. Альков опустел. Вскоре исчезли диван, стулья и кресла гостиного гарнитура – Даша самостоятельно нашла покупателя. В гостиной оставался обеденный стол-сороконожка, ореховая горка и тахта, на которой она спала; буфет и шифоньер ждали своей участи в проходной комнате, они никого не интересовали. Дворцовое зеркало не покупали из-за высокой цены. Как прежде, оно висело в простенке между окон и отражало опустошенное жилище: замызганный пол, разбросанную одежду, стопки книг. Даша не убиралась, и я посоветовал ей купить пакеты для мусора и пригласить дворника. С одеждой и обувью дворник справился быстро, а стопки книг еще долго стояли на полу, Даша надеялась их пристроить, но в конце концов и они оказались в мусорном бачке.

   Своего приятеля – ценителя и собирателя русской старины – возил на канал Грибоедова, когда комната еще напоминала «остров сокровищ». Богатое убранство его впечатлило, но, удивленный запросами, от покупок он воздержался, как и Евгений Уланов.

   Евгению требовался стол, за которым вольготно могла бы разместиться артистическая компания. Рассказал про «сороконожку». «Сороконожкой» стол прозвали не по числу ножек, а за то, что в раздвинутом виде за ним могли разместиться двадцать человек. Евгений заинтересовался, и я привез его с супругой Еленой к Даше. Стол им не понравился, а дубовая прихожая в стиле модерн – она стояла при входе и принадлежала соседке – приглянулась. Пришлось вступить в переговоры и выторговать ее для артиста.
 
    Мой приятель, наведываясь в магазин, интересовался судьбой Дашиного имущества, а когда узнал, что мебель практически распродана, спохватился и изъявил желание посетить комнату еще раз. С позволения хозяйки привез его на канал Грибоедова. К тому времени аппетит Даши пришел в норму, и он, не торгуясь, приобрел у нее стол, тахту, на которой она спала, и буфет из проходной комнаты. Ореховая горка интереса не вызвала, зеркало было не по зубам. Расплатился при мне, Даша зарделась от радости, пересчитывая пятитысячные купюры.

    – Какое счастье, – воскликнула она, когда он ушел, – продала! Какой хороший человек ваш приятель, купил, не торгуясь. Думала, они тут останутся навечно. – Она спрятала деньги. – Мне предлагали поставить их на комиссию, но вы же понимаете, это так неудобно. Уеду, а они будут стоять, уценяться. А так отдала и забыла. А вот зеркало и горку придется, видимо, поставить. – Даша огорченно вздохнула.

   Вздохнул и я. Неприязнь и точившее меня намеренье расстаться с ней исчезли: «Все! Свободен! Проконтролирую вывоз, и гудбай, Америка. Перед Риммой Семеновной не стыдно, слово сдержал. Стоп! А зачем контролировать вывоз? Деньги он заплатил, дорогу знает. Нет, не поеду!».

   Накануне выходного дня Даша позвонила:
   – Я сделку разрываю. Стол не продается. Приезжайте, я верну деньги.
   – Как разрываете? – опешил я. – Что случилась?
   – Пришел человек, он покупает зеркало и хочет приобрести стол, дает за него больше, чем ваш приятель.
   – Минуточку! Но цену за стол вы назначали сами! Сколько просили, столько он дал, – возмутился я. – И потом, так не делается! Стол вам не принадлежит! Вы его продали! Он у вас на ответственном хранении. Он не ваш! Как можно продавать чужую вещь? Это преступление!
   – Ничего не знаю! Мне каждый доллар ценен, а этот человек предложил за него на двести долларов больше. Я отдам стол ему.

   Ничего не оставалось, как звонить приятелю. Оправдывать поступок Даши не собирался и поддержал его возмущение. Втайне мне хотелось, чтобы он отказался от тахты и буфета, Дашу следовало проучить: погнавшись за сотней, пусть потеряет тысячу, но подливать масло в огонь не стал. Приятель был рассержен, зол, но от сделки не отказался. В выходной потащился на канал Грибоедова, приятель с грузчиками ждал у подъезда. Мы поднялись в квартиру, скрипя половицами, прошли коридор, остановились в темной комнате, грузчики впряглись в буфет. Даша, словно ничего не произошло, сидела в гостиной на двух стопках книг и, склонив головку набок, тихо улыбалась. Говорить было не о чем, я подошел к окну. На набережной клубилась молодежь, в канале колыхались огни Дома Зингера, перед Казанским собором развернули торговлю. Из окна видел, как вынесли буфет, поставили концом на край кузова и затолкали вовнутрь. Желая поскорее покинуть опостылевшую комнату, откинул валик тахты и принялся вытаскивать из ящика и бросать на пол нижнее белье, кухонные полотенца и тряпки, хранившиеся там. Неожиданно наткнулся на сверток цилиндрической формы. В свертке, вставленные одна в одну, лежали три серебряные стопки, вызолоченные внутри и расписанные эмалью снаружи. Этот схрон на «карте капитана Флинта» не значился. «Тетя также могла забыть диадему, – мелькнуло в голове. – Зашила, как мадам Петухова, в диван, и вычеркнула из памяти. Где он теперь?»

   – Да? – Даша очнулась от грез, когда протянул ей находку. – А, рюмочки, – умиленно проговорила она, – хорошо. Будет моим девочкам из чего пить…

   Вернулся приятель и продолжил вытряхивать тряпье из ящика и тоже обнаружил что-то. Не разворачивая, он громко выставил находку на стол раздора, который еще не вывезли. Даша не удивилась и не обрадовалась. Не выказав нам благодарности, приняла очередной дар тети как должное. Грузчики подхватили тахту и вышли, следом ушел я. Даша осталась сидеть на книгах, перебирая стопки.

   О человеке, ввергшем Дашу в блуд, рассказала Римма Семеновна. Лишившись спального места, Даша перебралась к ней.

   – Геннадий Федорович, он ее обманул. Денег, которые обещал за стол, не дал. Сколько заплатил за зеркало, не знаю.
 
   Вскоре позвонил Игорь Александрович.

   – Ты почему меня с Дашей не познакомил? Мой коллега у нее «сороконожку» за бесценок взял и зеркало дворцовое. Сегодня ему за стол пять тысяч долларов предлагают, а за зеркало – тридцать! Представляешь, как мы могли бы подняться?

   Цифры, думаю, Игорь назвал сгоряча, от досады. Но даже если и так: локти от упущенной выгоды не кусаю, а вот о том, что не свозил к Даше Константина, жалею, хотелось бы знать его мнение о мебели, оно бы мне пригодилось, но тогда мы были едва знакомы.

   Наконец Даша получила свидетельства о государственной регистрации права собственности на недвижимое имущество, комната на канале Грибоедова, дача и гараж стали собственностью гражданина США. Мне первому она предложила гараж и дачу. Не видя нужды ни в том, ни в другом, отказался. Купить комнату не мог, даже если бы хотел. Даша заранее сговорилась с соседкой, и квартиру продавали целиком. Сумму не оглашали, думаю, около миллиона долларов.

   От дачи и гаража Даша избавилась быстро, с продажей квартиры вышла заминка, но и ее купили.

   – Покупатель – немец, – рассказывала она, когда мы случайно встретились на улице Декабристов. – Из Германии приезжал юрист, сделку оформили по доверенности.
Получив свою долю, не попрощавшись, Даша улетела.

   Когда на Театральной площади затор, на улице Декабристов не протолкнуться, выруливаю на Английский проспект и еду домой по набережной канала Грибоедова. И всякий раз, пересекая Невский проспект, поднимаю глаза на окна Дашиной комнаты. Немец в квартире жить не стал, то ли планы изменились, то ли изначально покупка рассматривалась как инвестиция. Через полгода на окнах появилась надпись: «Sale» и номер телефона. Надпись висела около трех лет, буквы выцвели, стекла запылились. Недавно она исчезла. Через некоторое время деревянные рамы заменили стеклопакетами, в комнатах зажегся свет, начался ремонт. «Интересно, – думаю, проезжая мимо, – знают ли новые хозяева о нэпманах, живших здесь прежде, о “карте капитана Флинта”, о том, что когда-то одна из комнат именовалась “остров сокровищ”. Наверняка нет, хотя легенды и провенанс у риелторов в чести».

   Дашины предметы давно проданы и перепроданы, растворились в пятимиллионном городе, радуют известных и не известных мне людей. Я же, когда наезжает из Москвы сын с женой и внуками или навещает брат с семьей, извлекаю из шкатулки серебряные приборы с вензелем в виде переплетенных букв О, В и Ф и клеймом «МОРОЗОВЪ», невольно вспоминаю тайник в горке и блюдо с грудой золота на коленях у Даши.
   Римма Семеновна по-прежнему навещает меня, приносит счета за коммунальные услуги. Тарифы продолжают расти, и я, как обычно наигранно, возмущаюсь: «Опять цены подняли?! Сколько можно?! Не буду платить!». Римма Семеновна пугается: «Геннадий Федорович, это не я! Все вопросы к председателю». Суд у Салима ТСЖ выиграло, но говорить о нем Римма Семеновна не может. Жалея старушку, его не вспоминаю, как и Дашу, от которой мне изредка передаются приветы.

НЕ-ЭПИЛОГ

   Мадам Грозная жила на Английском проспекте с конца двадцатых годов, здесь пережила блокаду, встретила рассвет и закат социализма, отсюда наблюдала за возрождением новой России. Она зачастила ко мне в конце нулевых, продавая посуду, не нужную ее потомкам, предпочитающим Гарднеру и Кузнецову чашки и миски из «IKEA». Я пользовался знакомством со столь почтенным старожилом Коломны и первое время донимал расспросами: «Что было раньше? Где находилось? «Куда делось?». Она отвечала неохотно, стыдясь, словно несла ответственность за разрушенный Литовский замок, исчезнувший Демидов сад с Луна-парком и «Дом-сказку». О последнем, в частности, рассказывала:

   – Когда он загорелся, приехала пожарная машина. От Пряжки протянули шланги, но тушили недолго. У машины закончился бензин, и вода перестала поступать. Пожар длился несколько дней. Когда наружная стена и часть дома обрушились, на третьем этаже заметили старушку. Коридор, откуда имелся выход на лестницу, обвалился, она не могла спуститься. Мы с подругами наблюдали за ней. Обвязанная платками старушка появлялась в комнате без стены, что-то брала и уходила вглубь квартиры. Кто-то из соседей переговаривался с ней с тротуара.

   – Из-за чего началось? Бомба или снаряд?
   – Неосторожное обращение с огнем. Зима была жестокая, люди не подготовлены, чтобы согреться, могли развести костер на полу.
  – Старушку спасли?
   – Не думаю. Лестницы у пожарных не было, машина уехать не смогла, и до весны простояла обледенелая.
   – А вещи? До революции в доме жили состоятельные люди. Не все же вывезли в эмиграцию. Что- то осталось?
   – Конечно. Вещей было много. Противоположную сторону сплошь заставили мебелью и картинами.
   – И куда все делось? – оживился я.
   – Кто знает. Они долго стояли, запорошенные снегом, люди ходили мимо, не обращая внимания. Тогда это никому не было нужно.

   «Семь тучных лет» закончились в две тысячи восьмом году. Кто бы мог подумать, что кризис, начавшийся в тот год в США как ипотечный, через Атлантический океан, страны Европы, Белоруссию и Украину докатится до улицы Декабристов? Я не думал. Более того, поддавшись настроению «крутящихся», ожидал перемен к лучшему, новость о кризисе воспринималась ими как благая. Они предвкушали, что финансовые проблемы заставят горожан извлечь припрятанные на «черный день» предметы и выйти на рынок. Так было во времена «шоковой терапии», так случилось в девяносто восьмом, почему бы этому не повториться. Но их ожидания не сбылись. Упали цены на нефть. Очередь западных банкиров, готовых предоставить нам дешевые кредиты, преобразовалась в очередь кредиторов. Финансы вытекали из страны, правительство спасало банковскую систему миллиардными инъекциями. Товарооборот падал, рушился малый и средний бизнес.

   Если кризис девяносто восьмого года породил средний класс, то кризис две тысячи восьмого его уничтожил. Его доля в совокупном богатстве страны отошла к состоятельным гражданам, а малоимущие, что называется, остались при своем, их кризис практически не задел. Исчезновение среднего класса оголило пространство, обозначив дистанцию между нуждой и достатком. С одной стороны – пенсионеры, бюджетники, преподаватели, работники сферы услуг, младший и средний медицинский персонал, на другой – чиновники, финансисты, менеджеры среднего и крупного звена. Посредине пустота. Первые хотели бы приобретать у нас вещи, но не могли, вторые могли, но не хотели, живя иными запросами. Мы оказались в роли маркитантов. Еще вчера вокруг кибитки горели костры, толпились пешие, подъезжали и отъезжали конные. Но пропела труба – и мы одни в голом поле. Антиквариат как вложение капитала перестал быть интересен: никому ничего стало не нужно.

   В этой обстановке ко мне является молодой человек и предлагает швейную машинку «Зингер» за двадцать пять тысяч рублей, когда подобная застряла за три. «Откуда цена?» – спрашиваю. «Из Интернета! Там такую за тридцать выставили. Я, понимаю, вам тоже надо заработать, поэтому тридцать не прошу, дайте двадцать пять».
Так или приблизительно так начал торпедировать комиссионную торговлю всплывший на просторы российского бизнеса Интернет, который положил конец монополии «крутящихся». Их козырная карта – опыт и знания, которыми они ни с кем не делились, была бита. Теперь каждый, публикуя в сети фотографию, мог спросить: что это? и сколько стоит? И через день получить десяток ответов, от сомнительных до правдоподобных. По аналогии с западными образцами, в Интернете заработали интерактивные торговые площадки. Если в магазине предмет выставлен для двух-трех десятков любителей, то на сайте – на обозрение страны. Не вставая с дивана, кликнув мышью, можно ознакомиться с лотами граждан России, ближнего и дальнего зарубежья. К обоюдной радости продавцов и покупателей Интернет исключил из сделки комиссионера.

   Ослабив позиции одних «крутящихся», Интернет породил «новых», избавив последних от рисков сомнительных вложений. Рекруты из молодых не приобретают предмет, как это делали их старшие товарищи, а фотографируют и, снабдив рекламной агиткой, размещают на сайте, приплюсовав к магазинной цене свой процент, ждут реакции сообщества. Клюнули – предмет выкупается и отправляется клиенту; поклева нет – фотография удаляется, ее замещает другая. Более продвинутые вообще не ходят по магазинам, а выуживают недооцененные предметы из сети и перепродают на соседнем сайте.

   Помимо Интернета, ощутимый удар по торговле нанес рост курса западных валют осенью четырнадцатого года. Со времен «шоковой терапии» цены на предметы старины исчисляли в долларах, продавали по курсу за рубли. Настенные часы «Ля рой Париж» или карболитовая лампа – подобие тех, что стояли на столах следователей НКВД, – в разные годы стоили различно, но в пересчете на валюту это были стабильные двести и пятьдесят долларов или близко к тому. Четырнадцатый год разрушил привычную схему. Начав в августе с отметки тридцать пять рублей, к середине декабря доллар поднялся до шестидесяти девяти. Евро проделало путь от сорока восьми до восьмидесяти четырех. Предмет, стоивший до взлета сто долларов, или три тысячи рублей, – и его за эти деньги покупали – после роста не стал стоить шесть, но самое удивительное – за него перестали давать три. В ситуации, когда никому ничего стало не нужно, цены падали, как воздушные шары, попавшие в зону арктического циклона. Это насторожило потенциальных комитентов.

   Падение цен болезненно отразилось на представителях среднего класса, увлекшихся антиквариатом в ажиотаже. Приобрел некто ампирный диван за тысячу долларов, отреставрировал, вложив столько же, а теперь, оказавшись на мели, вознамерился продать. Две тысячи долларов (по новому курсу это сто двадцать тысяч рублей) ему никто не даст, да и шестьдесят (по-старому) не предложат, в лучшем случае половину. Сидит горемыка, затянув пояс, считает: «Не купи я тогда диван, у меня сейчас была бы стопка зеленых – двадцать листов. Продав за тридцать, получу пять. Убыток полторы тысячи долларов! Это вместо десяти процентов прибыли ежегодно». «Инвестиция в вечность» обернулась блефом.

   Следующие, кто пострадал от двойного увеличения курса, – граждане, ввозившие товар из-за границы. Толстощеких амуров, оловянные кружки с бюргерами по пятьсот и тысяче рублей раскупали, за тысячу и две – нет. Полноводная река «товаров из Европы» обмелела и пересохла.

   Получил известность и набрал популярность «блошиный рынок» у станции метро «Удельная», не отстает и «Юнона», туда потянулись новые и старые «крутящиеся», любители экзотики, коллекционеры и иностранцы. Как новый супермаркет в микрорайоне лишает мелкие магазинчики покупателей, так «блошиные рынки» обезлюдили комиссионки, отняв попутно незатейливых сдатчиков, предпочитающих теперь торговать самостоятельно. Положение аховое: покупателей истребили, комитенты затихарились. Если раньше набрать аренду – подвиг, совершив который, некоторое время пребывал в эйфории, то теперь – сизифовы мучения: закатываю камень на гору и тут же сбегаю вниз, чтобы катить вновь. Ожидание, что кризис всколыхнет торговлю, не оправдалось.

   Тяжелые времена пережил не без помощи друзей. Константин, купивший у Надежды Дмитриевны мебель карельской березы, ликвидируя склад, выбрал наш магазин в качестве торговой площадки; с барского плеча отписал два «адреса»: один на Подольской улице, где частыми гостями, судя по фотографиям, были актриса Людмила Хитяева и композитор Исаак Шварц; другой – на Большом проспекте Васильевского острова, здесь окончила земную жизнь Марина Юрасова – звезда фильма «Мистер Икс», ария из которого в исполнении Георга Отса будоражила мои чувства в детстве. Не остался в стороне и Николай Сергеевич Сафронов, подкинув «адресок» на Гастелло и снабжая картинками из собственных запасов. Активно содействовала сохранению магазина наиболее преданная из его друзей Ирина Всеволодовна Ларионова. Она чуть ли не за руку приводила покупателей, побуждая к приобретению. Заработала и стала приносить прибыль интернет-торговля, которую возглавила Алла Оленцевич.

   Но спасся, как в 2002 году, переуступив с согласия Владимира Федоровича право аренды на помещение «Петрозлата». Созданная им фирма существует, но принадлежит другому человеку. Избавление от «юридического лица» принесло некоторое финансовое облегчение. Вырученные средства ушли на покрытие задолженности и уплату пени КУГИ. Мы продолжили существование как индивидуальное предприятие «Дунаева С.В.».
Владимир Федорович на пенсии, выращивает крыжовник и черную смородину на даче, перечитывает русскую классику, ходит в театры; магазин на шоссе Революции продан.
Валентина Федоровича не стало. Удушливый смог торфяных пожаров в Подмосковье в две тысячи одиннадцатом подорвал здоровье старшего брата. Он всего на три года пережил маму, ушедшую на девяносто четвертом году жизни.

   Я по-прежнему просиживаю дни в чулане, хожу по «адресам», исходил Коломну вдоль и поперек; кажется, нет дома, в котором не был, оценивая ковры, изразцовые печи и камины, продаваемые на вывоз, бронзовые люстры. Нагляделся всякого: на старинную мебель, выкрашенную белой краской, остатки картин на полу ванной комнаты, филиал помойки в отдельно взятой квартире.

   Последний владелец мебели в стиле классицизма – капитан первого ранга. Я общался с его наследницей на Галерной улице. К каждому Дню Военно-морского флота капитан наводил порядок на камбузе, в кубриках и кают-компании вверенного ему жилища, покупал банку белил и проходился кистью по царгам кресел и спинкам стульев, корпусу комода и лаконичному рекамье. В другой раз подновлял кровати и платяные шкафы, кухонный буфет и обеденный стол. На отдельных предметах реставраторы насчитали до шести слоев краски.

   Обломки подрамников и обрывки холстов случайно обнаружил на полу ванной комнаты в многонаселенной коммуналке на Садовой улице, куда заглянул в поисках мраморного умывальника «мойдодыр»: на него имелся заказ. Вынутые из рам полотна прикрывали питаемую из свищей ржавой трубы лужу на провалившемся полу. Поднять из воды покорёженные дощечки с пазами для клиньев и измочаленные лоскуты ткани побрезговал.

   Ни Эльбрус, ни Казбек покорять не приходилось, а всходить на гору мусора довелось. Ее подножье начиналось от порога комнаты в доме на Английском проспекте, пик находился на том месте, где обычно висит люстра. За несколько лет, что прошли после смерти хозяина, мусор высох и уплотнился. Легко добрался до вершины, но утвердиться на ней не смог, мешал потолок. Пригнувшись, миновал ее и спустился к балкону, с которого открывался вид на перекресток с улицей Декабристов. Расчищали комнату, как археологи, поэтапно, с медицинскими масками на лице. Под «культурным слоем» обнаружилась витрина в стиле жакоб и подобный диванчик. В тумбочке нашлись детские игрушки, школьные учебники и тетрадки тридцатых годов, на стене – городской пейзаж с «Эмкой». В шкафу – две акварели Максимилиана Волошина, фотографии поручика, позирующего на балконе на фоне несуществующего «Дома-сказки», и генерала в эполетах – строителя военных кораблей.

   Фотографии наследники оставили на память, а акварели продали. Волошин достался недешево и к понятию «удар» отнесен быть не может, так же как икона Казанской Божией Матери в серебряном окладе с клеймом торгового дома «МОРОЗОВЪ», купленная у потомков композитора Римского-Корсакова, и аллегорическая фигура мальчика работы Августа Шписа, сданная на комиссию вдовой морского офицера. А вот картина Исаака Бродского «В. И. Ленин на фоне Смольного», приобретенная в девяносто восьмом году за пятьдесят долларов как копия, оказалась подлинником, пятым или шестым повтором автора, что подтвердили сотрудники «Музея-квартиры Бродского», куда возил ее на экспертизу. В категорию «удар» попадает и этюд Юлия Клевера к картине «Roka-al-Mare», полотно Николая Оболенского «Сакля», «Погонщик мулов» Рихарда Зоммера, икона святителя Алексия с эмалевыми уголками, фарфоровая ваза времен Александра Второго с орнитологическим рисунком, портсигар из вороненой стали с золотыми автографами дарителей, серебряный подстаканник, выпущенный к столетию смерти Гоголя, где писатель изображен в окружении своих персонажей.

    Рассказы о приобретении этих и подобных предметов остались за пределами повествования, как и сотрудничество с наследницей народных артистов СССР Валентины Ковель и Вадима Медведева – кумира пятидесятых годов, общение с ведущей актрисой БДТ Людмилой Макаровой – вдовой Ефима Копеляна, визиты в дом Марины Юрасовой и дирижера Лео Корхина. Также вне книги – распродажа художественного наследия Геннадия Кравцова и Константина Бурова – жителей Коломны, Владимира и Татьяны Горб с Васильевского острова.

   Как-то на углу дома, откуда влюбленный Блок следил за окнами четвертого этажа в надежде увидеть Дельмас, повстречал Елену Уланову.
   – Геннадий Федорович, вы случайно не знаете, в этом доме мужчина жил, невысокий такой, Сашей звали? – И она указала на заросшие пылью окна двумя этажами ниже.
   – А почему вы им интересуетесь? – спросил, сразу угадав, что она имеет в виду Аршанского.
   – Евгений когда-то у него стол купил, теперь хотел приобрести…
   – Дубовый на одной ноге? – перебил я.
   – Да, – удивилась она. – Откуда вам известно?

   Довольный, что нашелся след пропавшего стола, о котором некоторое время горевал, предположил, что Александра Борисовича больше нет. Закончив главу «Школьная тетрадь», попросил дочь разыскать его сына, которого видел однажды. Александра нашла его в социальных сетях. Мы встретились. Случай продажи секретера Олег не вспомнил, смерть отца подтвердил, прояснив некоторые детали семейной жизни Бондаревых. Анатолий, сын Евгении Павловны, умер от травмы, полученной в детстве; картины в блокаду продавали, но некоторую часть похитили, надо полагать – лучшую. У Олега, с его слов, сохранились записки генерала, но он меня с ними еще не ознакомил. Рамы в гостиной он заменил.

   Голос Геннадия Ивановича Беззубенкова продолжает звучать со сцены Мариинского театра и оперных залов Европы. Он полностью удовлетворил потребность в собирательстве и перестал нас посещать, но дружба не прервалась. «Не желаете ли сходить… – слышу в телефоне голос Фаины Степановны. – Геннадий Иванович приглашает, говорит: скоро петь закончу, а Геннадий Федорович в этой роли меня не видел». Покупаю букет и спешу к одиннадцатому подъезду. Оксана предпочитает балет, и моей спутницей выступает Александра; музыка действует на нее благотворно, неделя без театра – и она начинает хандрить.

   В новой постановке оперы Александра Даргомыжского «Русалка» Геннадий Иванович пел Мельника. Я видел певца разным: Сусаниным – добропорядочным семьянином и мужественным гражданином, угодливым и подобострастным Ткаченко в «Семене Котко», ерником и балагуром Варлаамом в «Борисе Годунове», и, казалось, был готов ко всему, но его Мельник потряс. В сцене с Князем обезумевший Мельник, сознающий, что не только Князь, но и он корыстолюбием и сводничеством повинен в смерти дочери, вызывал страх. А как сочувствовал ему зал после неудачного покушения на Князя. Мне показалось: прибей его тогда Мельник, никто бы не удивился, наоборот, порадовались бы заслуженному наказанию, до того справедлив и законен был гнев отца. Но этого не случилось, налетела стража и оттащила ослабевшего старика от испуганного соблазнителя.

   Крохотная роль Старого иудея в опере «Самсон и Далила» Сен-Санса, исполненная Геннадием Ивановичем недавно, вроде Первого назаретянина в «Саломее», – играть нечего: стой и пой. Нет ведь, придумал. Даже если бы его не обрядили в черный лапсердак, не надели парик с пейсами и широкополую шляпу, он одним движением рук показал иудея. «Пархатый», – прошелестел восторженный шепот.

   В 2014 году отмечалось 65-летие певца, на исторической сцене шла «Хованщина» Мусоргского; Геннадий Иванович – Досифей, Ольга Бородина – Марфа, за дирижерским пультом – Валерий Гергиев. После спектакля – банкет. Ночь. Гулкая пустота переходов и хрустальное сияние банкетного зала. Накрытые столы, и артисты без грима. Тосты. Веселье. Смех. Жаль, что разводные мосты не знали о празднике, в два часа ночи пришлось покинуть сверкающий зал в глубине дремлющего театра.

   Долгое время не давал покоя конфуз с Майей Плисецкой. Досадуя на собственную нерасторопность, рассказывал о нем знакомым и друзьям, в том числе артистам. Меня успокаивали: «Забей», «Не думай», «Ничего страшно не произошло», «С кем не бывает». Подобные советы утешали слабо, а Юрий Акимкин – я называл его «золотая валторна театра» – высказался неординарно: «Что вы переживаете, Геннадий Федорович, представьте: вы ей поклонились, а она вам не ответила, отвернулась. Что тогда? Сидели бы оплеванный». Я представил и угомонился.

   Через год-полтора после «Мертвых душ» Евгений Уланов пригласил на оперу Клода Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда», он играл Гало, роль, за которую удостоился звания лауреата премии «Золотой софит». Довольный месту в директорской ложе, я коротал время в кресле голубой гостиной, рассматривая гостей одиннадцатого подъезда и контролируя дверь в приемную Гергиева, откуда вышла группа из пяти–семи человек и остановилась у вызолоченных зеркал. Один из них, показалось, – Щедрин. «Раз он здесь, рядом должна быть Плисецкая», – решил я, стараясь разглядеть балерину.
   Прозвучал второй звонок, люди у зеркала стали прощаться, и двое (среди них Щедрин) направились в мою сторону. Я напрягся. Когда они ступили на лестницу, композитора окликнули, он остановился, а Майя Плисецкая прошла дальше. Подхлестывать меня нужды не было, и я громко поприветствовал вошедшую балерину: «Здравствуйте, Майя Михайловна!». Ее лицо озарила улыбка: «Наконец-то», словно она помнила меня и также испытывала неудобство и смущение от моей прошлой выходки. Мы едва успели обменяться парой ничего не значащих фраз, как подошел Щедрин. Он поздоровался, и, убедившись, что общение закончилось, обнял ее за талию, и вывел в фойе.

   Довольный, я сиял, как масленичный блин, но третий звонок, как третий крик петуха, вернул в реальность. «Баран! Урод! Великая балерина стояла, а ты не удосужился оторвать зад от кресла!» Лицо зардело от стыда непоправимой ошибки. Но не бежать же следом извиняться!

   Другой попытки загладить вину не случилось. На репетиции оперы «Левша» я видел их, но подойти повода не было, премьера «Рождественской сказки» прошла без участия Майи Михайловны, ее не стало в мае 2015 года.

   До Головинского зала с Денисом Кашиным пока не добрался. После того как в мае 2013 года на чердаке исторического здания обнаружили тело повесившегося мужчины, пропускной режим ужесточили.

   Анна Соболева по-прежнему посещает нас с заявками художников-постановщиков, а весной 2016 года самостоятельно оформила оперу Леонида Клиничева, посвященную Анне Ахматовой; спектакль предназначался для камерного «Зала Прокофьева» в «Мариинке-2». Анне требовалось двумя-тремя предметами передать атмосферу жизни автора «Реквиема» и «Поэмы без героя». Она справилась.

   Евгений Уланов тем временем заканчивает режиссерское отделение Института театрального искусства, надеюсь дождаться дня, когда он ответит Джону Брауну и Грэму Вику своей постановкой «Войны и мира». А пока до меня доходят вести из Концертного зала, где идет подготовка его дипломного спектакля – оперы Мориса Равеля «Испанский час».

   Сидение на запретном стуле в заветной ложе довело-таки меня до участия в представлении. На подмостки не вышел, но подыграл артистке в опере Сергея Прокофьева «Обручение в монастыре». По ходу действия сцену заполняют торговки рыбой, подойдя к рампе, на все голоса предлагая ее воображаемым покупателям. Ближайшая к директорской ложе протянула рыбу мне. С запозданием сообразив, что можно отличиться, поднялся и принял муляж чешуйчатого позвоночного неизвестной породы, осмотрел, понюхал, одобрительно кивнул и полез в карман за кошельком. Пока разыгрывал покупателя, мизансцена закончилась, игривая торговка выхватила рыбину из моих рук и убежала. До конца спектакля пребывал в волнении, мысленно проигрывая и усложняя пантомиму.

   Бронзовых светильников – недостойных, на мой взгляд, Мариинского театра, один из которых некоторое время пролежал в кабинете на стеллаже, – в зрительской части не обнаружил, хотя исходил ее вдоль и поперек.
 
   Недавно напомнил о себе Александр Гальперин, предложив снять телевизионный репортаж о Вадике для одного из городских каналов, где теперь работал. Согласился бы Вадим Владимирович Кондратьев предстать перед объективом телекамеры, если отказался позировать перед фотоаппаратом, никогда не узнаем. Он умер, не выйдя из длительного запоя, и теперь пребывает среди горячо любимых им звезд.
 
   Не стало и Юрия Ивановича Булатова, по кличке Юра-хулиган, которому на «квадрате» бомжи сбывали вещи из мусорных бачков.
 
   Как-то после выхода «Записок барыги» он огорошил: «Ты знаешь, я тоже пишу повесть! Это будет бомба! Сенсация! Закончу – дам почитать». Я отнесся к его заявлению с ревнивым интересом. Вскоре он принес засаленную тетрадь, озаглавленную «Наследник русского престола». Разбирать неряшливый почерк было лень, и я предложил перевести рукопись в удобоваримый вид, распечатав на компьютере. Знакомая женщина-корректор за вознаграждение взялась за работу и, прежде чем сдать текст заказчику, несколько раз заходила, возмущенная несуразностью и нестыковкой изложенных фактов.
 
   В повести Юра-хулиган объявил себя сыном великой княжны Анастасии и красноармейца, спасшего ее из дома Ипатьевых. Из текста следовало, что княжна родила ему двух детей: девочку, ставшую впоследствии народной артисткой СССР, и нашего героя. Из-за чего брат и сестра носили разные фамилии, жили в разных городах, Юрий Иванович не объяснил. С матерью он обошелся жестоко: заразил тифом, после чего она потеряла память и прожила у дочери до середины восьмидесятых, не помня себя и сына, который жил в Ленинграде с отцом. Об отце намешано столько, что санной оглоблей не провернуть: он и блестящий офицер гвардии, и член ВКП(б) с семнадцатого года, каратель в армии Каппеля и заместитель начальника охраны дома особого назначения. Я не стал бы читать эту галиматью, а тем более пересказывать, если бы не один факт: незадолго до смерти народная артистка призналась в интервью центральному каналу о существовании у нее непутевого брата. На улице Декабристов, в «Щуке» и на «квадрате» не было человека, который бы ни знал, что она и Юрий Иванович родные брат и сестра. После ее смерти наследник русского престола оживился, навещая меня, испрашивал инструкций, как действовать, чтобы добраться до денег сестры. Его апломб сбивал, а заявление народной артистки, сделанное публично, заставило погрузиться в дебри Рунета. Добытые тогда сведенья разрушили миф. Перечислять всех аргументов нет смысла, достаточно одного: чтобы претендовать на роль ее брата, Юрий Иванович должен был родиться на пятнадцать лет раньше. Не исключаю, что наш самозванец и брат народной артистки могли быть знакомы, встречались на пересылке, отбывали наказание в одной колонии. Так или иначе, часть биографии старшего товарища Юрий Иванович присвоил, как, вероятно, и его записки. Не надо быть филологом, чтобы понять: текст написан разными людьми.
 
   С уходом Вадика и Юрия Ивановича «заглохла нива жизни» городских помоек: горожане стали осмотрительней и не так беспечны, изменилась конструкция бачков. Теперь на мусорных площадках Коломны роют котлованы, опускают в землю мешки – подобие рыболовного трала, сверху устанавливают бочку с отверстием. До пакетов не добраться, даже палочка Вадика бесполезна – глубоко.
 
   Светлана Дунаева оформила пенсию, но магазин не покинула, работает двадцатый год. Люба Зайцева – десятый. Затянувшиеся «тощие года» не позволяют повысить им зарплату. Та и другая кряхтят, но лучшего места не ищут. «Крутящиеся», которым тоже не сладко, шутят: «А вы им вообще не платите, за радость общения с прекрасным они вам должны приплачивать, а не вы им».

   Ко всем бедам Аси добавилась анорексия, она исхудала и сгорбилась, «ходить по кругам» бросила до того, как появились бачки недоступной конструкции. Она по-прежнему терроризирует завсегдатаев рюмочной концом света и ядерной зимой. Но ее слова поблекли, в них все чаще сквозит сарказм, переходящий в бессильные угрозы. Она уже не шепчет молитв под нос, не прикрывает платком рот, а выйдя на улицу и держась за ручку двери, чтобы не сдуло, костерит «шОкалов» в голос. Придавленную неустроенным бытом, ее одолевают болячки, она борется с ними, поглощая горстями таблетки и запивая отваром полыни, потребляя его литровыми банками. Ее «защита» редеет: переехал Мишка-Ленин, уволился Толик-бармен, умер Карлыч. Молодые «щурята» жалуют Асю как местную достопримечательность, но мелочишкой на жизнь радуют редко.

   – Малыш, я между небОм и землей, – говорит она, когда усталая от бесцельно проведенного дня является за деньгами. – ПОтерпи чуть-чуть, и прОрвемся. Нужен миг. ПОверь ИсакОвне.

   В июле 2016 года Светлана Дунаева, придя на работу, нашла ее лежащей на диване, ведро и швабра стояли у прилавка. Почувствовав себя плохо, она прилегла на антикварную мебель и потеряла сознание. Уведомленный о случившемся по телефону, распорядился вызвать «скорую помощь», и ее отправили в лечебницу. Памятуя о косом мастере Левше, доставленном в Обуховскую больницу «без тугамента», и предполагая, что за двести лет в России мало что изменилось, узнав, куда ее повезли, помчался следом.

   Неделю она лежала в реанимации, неделю – в общей палате, мы навещали ее, возили фрукты, сигареты, деньги. Лечение и уход, здоровая пища и покой повлияли благотворно, из больницы забрал Асю посвежевшей, с ясной головой. Дорогой, пользуясь случаем, втолковывал, что теперь, не теряя дня, надо получить паспорт – бомжам, кто обратился, их стали выдавать, – полис обязательного медицинского страхования и главное – подать документы на оформление пенсии по старости.

   – Пусть семь тысяч, пусть пять, – внушал ей, – это деньги, для тебя не лишние. Я не вечен, магазин может закрыться в любой момент, куда пойдешь? Кто тебе что даст? На улице долго не протянешь.

   Пристегнутая к креслу ремнем безопасности, она молчала, уставившись в приборную доску, а когда выехали на набережную Невы – в окно. Кроме дощатых столов и скамеек рюмочной, она давно ничего не видела.

   – Отпущу с тобой Свету, отвезу, куда следует. С ней пойдете по инстанциям, расскажешь о себе: где родилась, училась, где работала. Поднимут архивы, дадут паспорт, а там до пенсии рукой подать.

   – ПОсмОтрим, – выдавила она, отстегивая ремень и вылезая из машины.
Неделя понадобилась Светлане, чтобы узнать, куда и в какие дни надо подать заявление на восстановление документов. Для Аси этого срока оказалось достаточно, чтобы наглотаться таблеток и опоить себя полынью. Наши уговоры уперлись в стену.
   – СпОсибО. Никуда не пОеду. Чем хуже, тем лучше.

   И все потекло по-прежнему. Светлана, как может, подкармливает ее, приносит в банке суп, жареную картошку, грибочки. Я покупаю и выкладываю на видные места «Доширак» и «Ролтон». Полученные от магазина деньги Ася изводит на «аптеку».
Прежде чем дать Асе, главу «Кикимора» читали Светлана и Люба Зайцева. Ни та, ни другая замечаний не высказали, а Ася, не дочитав до конца, заявила: «Все неправда!». – «Почему?» – удивились девочки. «Неправда и все!»

   При продавцах читал ей рассказ вслух, разбирал каждое предложение, каждое слово. «Не гОвОрила! Не былО! Вы ничегО не знаете». И при этом смотрела на нас, как на недоумков. Я махнул рукой: Кикимора, ну что с нее взять!

   Кстати, шалопай, после ночного визита которого пришлось обзавестись домашним эльфом, заходил. Я не видел, Светлана рассказала:
   – Видимо, освободился, пришел не один, с приятелем, показывал заделанное окно, хвастался, как подломил антикварную лавку.

   Секретер из красного дерева с накладками из золоченой бронзы, как обещала, Надежда Дмитриевна перевезла в Москву, поиски тайника приостановлены. Перед тем как отправить ей главу «Кладоискатели», мы разговаривал по телефону. Она успокоилась тем, что ценности дома и чужаку не достались, как диадема с изумрудами, возможно, зашитая в кресло или диван гостиного гарнитура и не указанная на карте капитана Флинта.

   Мой приятель, купивший у Даши тахту, изредка заезжает, при его появлении чувствую неловкость: зачем тогда сунулся в не свое дело? зачем принялся вытряхивать тряпки из ящика? Не сделай этого – три серебряные стопки и то неизвестное, что обнаружил он, достались бы ему, а не Даше. Неучтенный схрон стал бы справедливой компенсацией за понесенное оскорбление.

   Стол-сороконожка дохода перекупщику, перебившему сделку, не принес. Со слов «крутящихся», он стоит в магазине на Васильевском острове и не продается. Как говорится: «Не все коту Масленица, будет и Великий пост».

   Римма Семеновна Горохова, ознакомившись с главой «Остров сокровищ», возмутилась фразой: «старушка тянула век», которая иллюстрировала, как мне казалось, ее одиночество и бездействие на пенсии.
   – Ну что вы, Геннадий Федорович, я веду активный образ жизни: хожу в театры, музеи, езжу за границу. Напишите: живет полнокровно и радостно.

   Николай Сергеевич Сафронов потребовал убрать слова «коренастый», которое употребил, подчеркивая разницу в росте с Вовой-доктором.
   – Какой же я коренастый, во мне метр восемьдесят два. Коренастый это, – он раскрыл заложенную страницу принесенного толкового словаря и прочел: – «Коренастый – имеющий крепкое сложение, широкоплечий, но невысокий». Я плотный, крепкий, согласен. Но метр восемьдесят два – это не низкий. Вова, чтобы казаться выше, каблуки подбивал и прическу специальную делал. А так мы одного роста. Исправьте, пожалуйста.

    Вова-доктор замечаний не высказал. При погрузке картин на канале Грибоедова видел его последний раз. «Подламывающиеся ноги» оказались начальной стадией непонятной болезни, он потерял способность ходить, сменил костюм от «Armani» на пижаму, а лаковые туфли на шерстяные носки. С инвалидного кресла Вова-доктор не поднялся. А Николай Сергеевич, славу Богу, здравствует, навещает нас и, сидя в кресле, антикварными байками, как он выражается, «поправляет ауру магазина». Слушать его останавливаются покупатели и «крутящиеся», зашедшие на огонек.

   Проказа в посиделках не участвует. Последний раз заезжал узнать порядок оформления пенсии – я прошел этот путь и слыл докой. Его шансы были невелики, трудовой стаж исчислялся всего четырьмя годами: два – служба в армии, еще два – числился на базе, которой руководил отец. Остальное время провел у дверей антикварных и комиссионных магазинов, в разъездах по квартирам эмигрирующих из страны граждан. Те, кто знал его тогда, рассказывали: «По “адресам” Проказа разъезжал на иномарке, следом двигалось два грузовика. Набив первый мебелью и картинами, Серега катил дальше, в хвост пристраивался следующий. Смотаться в советское время на такси в Таллин или Ригу, провести субботний вечер в тамошнем ресторане, а в воскресенье вернуться – удовольствие дорогое, а для Проказы обычное». Он владел несколькими квартирами и загородным домом на берегу Невы.
Его грабили.
   – Пришел домой, – рассказывал он, – достал ключи. Сверху сбежали двое, уперлись стволами в бок. Сам открыл, сам отдал.
   К концу жизни серьезными делами Серега не занимался, переключился на «хламец»: «фуфловая» живопись и фарфор. Дороже пятихатки за предмет не платил. «Куплю много, – говорил мне, рассматривая полки, – но все по пятьсот». Товар сбывал на «Уделке», где прозябал, надвинув на глаза капюшон. Пенсией не попользовался, скончался вскоре после юбилея.

   От Даши из Америки новостей нет, но есть новость от Светланы Тюриной, моей давнишней сдатчицы, проживающей там же. Наездами она посещает город.
   – Геннадий Федорович, вам случайно не икалось месяца два назад? – поинтересовалась она в один из недавних визитов. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Гуляю по берегу океана, невдалеке прогуливается пара. По всему видно – русские, подошла. Они оказались из Ленинграда, разговорились. Представляете, они знают вас! Когда выезжали, вы покупали у них вещи. Это нас так сблизило, как будто дома побывали.

  Она назвала имена заокеанских друзей, я вспомнил мужа и жену с улицы Красных курсантов. Их сыновья с начала девяностых обосновались в США и зазывали родителей к себе. Женщина к переезду отнеслась легко – она ехала к детям и внукам, а ее муж страдал. Когда я был у них, он неотступно следовал за мной и, ища поддержки, жаловался: «Я с Полтавщины, служил под Ленинградом. Здесь женился. Как я мучился первые годы – не передать. Там тепло: сады, хатки, здесь сырость и камень. Спать не мог – вишня снилась. Думал бросить, уехать, но пошли дети, и я остался. К сорока годам привык. Даже стало нравиться. А теперь она тянет меня в Америку. Зачем? Что мне там делать? Подумать страшно, что лягу в чужую землю!».

   Я ему сочувствовал. Без малого пятьдесят лет я прожил в Москве и на момент нашего разговора уже восемь скитался по съемным квартирам, не допуская мысли вить гнездо на болотистой почве невских берегов. Каждый раз, навещая Москву, я ехал домой, возвращался – на работу. По семейной договоренности дочь, окончив школу, должна была поступать в московский институт, жена уехала бы с ней, а я, свернув дела, подтянулся позднее. На этом мое «второе пришествие в “Петрозлат”», четырнадцатилетняя командировка должны были окончиться.

   Чем бы я занялся в Москве, ответить сложно. Возвращаться к производству одежды для новорожденных не стал бы, тем более что весь ассортимент «Братьев Вахромеевых» продолжают выпускать. Нарядный чепчик из вышитого полотна в кружевах и лентах максимально упростили, но на сайте, рекламирующем детскую одежду, название прежнее – «Сашенька». Не исключено, что обзавелся бы ларьком в Измайловском парке и, пользуясь связями с «крутящимися», «продавал прошлое» в лесополосе недалеко от дома. Возможно, устроился бы охранником на парковку и, сидя в будке, поглядывая на крыши автомобилей, писал «Протоиереева сына».

   Но дочь выбрала иное: «Здесь выросла, окончила гимназию, здесь мои друзья, здесь продолжу обучение». Ломать ее не стал. Возвращение в Москву отодвинулось на неопределенный срок. Я устал от переездов, перспектива окончить дни в чужих стенах пугала. В 2012 году я продал квартиру в Москве и купил здесь. Теперь, когда еду в столицу, не чувствую, что еду домой, но и возвращаясь, не скажу, что еду на работу. А куда?..