Избранное

ТРИАДА

Соматика

Соматика холма, он сумрачен и снежен,
Соматика сома, который был да сплыл...
Есть берег у реки, у моря – побережье,
Есть огонёк в печи, стремящийся в распыл.
А осень, веселясь, усердно корчит рожи,
Пороша не спешит, в кривые зеркала
Оглубиневших луж на каменистом ложе
Глядятся лишь церквей крутые купола.
И звезды в небесах напоминают клевер,
И в шелесте листвы рождаются стихи,
И трудно отделить зерно луны от плевел
Свинцовых облаков, застрявших у стрехи.
Привратники-стога сошлись у переправы
И, паводка боясь, оскалили шесты...
Я вижу из окна сквозь сдвоенные рамы
Замёрзшие пруды – гигантские следы
Того, о ком прочёл вчера я сказку на ночь.
Неужто здесь бродил ужасный Блендербор?..
Соматика звезды... Звезда упала навзничь
В открытую ладонь и тлеет до сих пор.

Схоластика

Схоластика холма над тихим побережьем,
Схоластика сома, вздымающего ил,
От ласточкиных гнёзд, пока заря не брезжит,
Могильный холодок – навязчив и постыл.
Ещё осенний лес не лезет вон из кожи,
Не будят петухи уснувшего села,
Податлива душа, как не прошедший обжиг
Горшочек (не вари ни подлости, ни зла!).
Блуждают Братья Гримм по гримпенскому небу,
В отличие от них я вижу облака:
Одно – облезлый кот, другое – страус Эму,
И сами Братья Гримм, но не наверняка.
Паденьем желудей дырявится погода,
Меланхоличный мох, токсичный мухомор –
Они без лишних слов сгорают год от года,
Но множатся весной распространеньем спор.
И у меня есть сын, и дочь моя в Вероне,
Они, меня любя, не помнят обо мне...
И часто перед сном я подхожу к иконе
И что-то бормочу о поле и луне.

Софистика

Софистика холма без праздничной одежды,
Софистика сома, чьей тенью Азраил.
Я вру вам, что живу, хотя не врал вам прежде,
А где, зачем и с кем живу – я позабыл.
Сугорбый мой сосед сойдёт за Квазимодо,
За Гуинплена – жук, за Дею – стрекоза.
Вчера как первый снег обрушилась свобода
И ей наперекор обуглилась слеза.
С добытого сома сосед сдирает шкуру,
Построен у холма игрушечный завод.
Я покидаю мир де-факто и де-юре,
Как гавань корабли, спешащие в поход.
Всё, что сходило с рук, повисло тяжким грузом
На старческих плечах, и (к черту канитель!)
Я покидаю мир, воспользовавшись шлюзом –
Ищи меня-свищи за тридевять земель.
Не зная, что сказать, присяду на дорожку.
Софистика души и спутник Азраил...
Мне кажется, что я забыл в тарелке ложку,
Тетрадку на столе я тоже позабыл.

ЯТЬ

Я изобрёл йотированный ять
И вставил в летопись. Проистекали годы –
Дочь стала матерью, а сгорбленная мать
Ушла в тот мир, где нет плохой погоды.

Напоминала буквица крыльцо
С навесом, стог, соседа-воеводу,
Шрам на лице и, собственно, лицо,
Когда глядишь в изменчивую воду.

Сгорела летопись, когда пришёл Бату,
Господь мне рассказал об этом после
Того, как я свалился в темноту,
Где плыли ангелы, но не было их возле.

Исчез из азбуки йотированный ять –
Забавная безделица, и только.
Я тоже начинаю забывать
В раю и дом, и вкус калины горький.

ПЕРВЫЙ В ЧЕТВЕРТОМ РЯДУ

Я первый в четвёртом ряду
Большой македонской фаланги,
И небо, как сердце с изнанки,
Похоже на небо в аду.

Листаю мгновенья назад:
Ладья и поход предстоящий...
Я, в чёрную пену смотрящий, –
Сын Одина, идущий в ад.

Тюки... Раскалённая степь...
В колчане оплавились стрелы.
Скачу за родные пределы
Монголом, обритым на треть,

И падаю – пулей прошит
Французской под Аустерлицем.
На мёртвые русские лица
Туман опуститься спешит.

В каком это было бреду?
Чей сон подсмотрел сокровенный?
В себя прихожу постепенно:
Я – первый в четвёртом ряду.

ВАЛЬГАЛЛА

Каждый праздник церковный во здравие –
Там, где спит заонежский погост,
Поминает меня православие,
Покупая молитвенный воск.

Ускользает водицею вешнею
Жизнь моя по уклону межи…
Я отстроил часовню сгоревшую
За свои трудовые гроши.

Усмехнулась валькирия-родина,
Занесла окровавленный меч…
С той поры на пирушке у Одина
Я держу вероломную речь.

Всё пестрее она, всё лукавее…
Над Вальгаллою сумрак развёрст.
А часовню мою православие
Огибает за тысячу вёрст.

СКЕРЦО ЖИЗНИ

Рука – не река с рукавами. Сожму междуречье в кулак.
Закат неподвижный над нами и красный, как сваренный рак.
Прибрежные заводи куцы. Резвится сомовья семья.
«В чём правда плесканий, Конфуций?» –
«Не знаю, ведь рыба не я…
Понять не берусь ощущенья того, кто виляет хвостом.
Похоже на предназначенье, но нет философии в том.
Неясен в пучине инерций ход жизни, ведь каждый предмет,
Как в музыке бурное скерцо…» – «Как сердце», – подумал поэт.

ПРЕДГОРЬЕ

Хрустели сумраком предгорья
Оголодавшие ветра,
Першило в сердце (или в горле?),
Когда я грелся у костра...
Лоснилось кожей лягушачьей
Глухое озеро, и лес
Был одинок, и месяц мрачный
Хромал окраиной небес.

Я за водой сошел на берег.
В прицеле лунного луча
Сургучный сом, снимаясь с мели,
Ночные лилии качал.
Утёс надгробным обелиском,
Звезда, как выстрел в молоко…
Лишь неотъемлемое близко,
Всё остальное – высоко.

КРИСТАЛЛ

Я – мыслящий кристалл за пазухой у Бога,
Поэтому хочу покинуть здешний мир,
Где были до меня два-три ударных слога
В абзаце книги книг, зачитанной до дыр.
Её листал Христос, над ней корпел Иуда,
Скажу, не дочитав страницу до конца,
Что все зовут туда, лишь я зову оттуда,
И голос мой похож на голос мертвеца.
Мной обозначен день: я словно тень за кадром,
А в кадре кинозал и шелестит поп-корн.
Не получив конверт, я угадаю адрес
И место на земле, где перевёрнут дёрн.
Так лучше я уйду, захлопнувшись кувшинкой,
В глухую темноту глубокого пруда,
И не найдут меня ни слёзы, ни дождинки,
Лишь добрая душа, лишь яркая звезда!

ГИЛЬДЕНСТЕРН И РОЗЕНКРАНЦ

Август умер (Гильденстерн), мёртв сентябрь (Розенкранц)…
Облетает поле стерх, где докашивают рапс.
Молибденов цвет воды, долог тихий листопад,
Пар, идущий от скирды, словно едкий самосад.
Стог рапирою – Лаэрт; Гамлет – дерево в огне.
Спит искусственная смерть милой ящеркой на пне.
Где докашивают рапс, лес, как замок Эльсинор,
За который Фортинбрас – ветер затевает спор.
Вот и весь тебе Шекспир. Череп Йорика – валун.
Я, закрыв ладонью спирт в стопке времени, вздохнул,
Выпил, сплюнул, закурил «Аполлон» – полоний! Сад.
Ливень (Клавдий) лил и лил быстродействующий яд
в ухо озера (отец принца датского – король)…
Замигал на кухне свет, как порхающая моль.

ДОМ

Аляповат, слегка кургуз дом возле озера. Настырно
Он смотрит окнами на шлюз. Головкой сливочного сыра
Холм. Дуновение зимы, вдоль поля заячье сафари,
Ручей с оттенками сурьмы, бор, лунной пылью офонарен…
Темна, как ягода ирги, морозом скованная лужа,
Опрятен шорох кочерги в печи, где дозревает ужин.
Ночь сыплет радужную соль, гадают звёзды над утёсом,
Странноприимная юдоль повита сумраком белёсым…
На раскладушке дремлет кот, свернувшись под ворсистым пледом,
И чайник задом наперёд кипит, как площади в Толедо.
Встаю. Пылает и скрипит в коленных и других суставах.
Увы, состарился пиит – разбит, как шведы под Полтавой.
Но душу выдадут глаза – в них, зимней полночью хранима,
Застыла чёрствая слеза от неотеческого дыма!

РАВНОСТЬ

Ал-лах. Как звучно! Будто горы, холодный ветер распахнул
Ночное эхо, за которым лавины падающей гул.
Ии-сус… Тихонько проскользнула листва в калитку, серебрясь.
Ал-лах. Дорога из аула превращена отарой в грязь.
Но вот во тьме столкнулись звуки, гроза набухла над страной,
И, не пожав друг другу руки, дожди пролились стороной!
Ал-лах, Ии-сус… В собачьей будке зовёт к побудке лязг цепи;
Сверчок пиликает занудный в трубе прокуренной избы;
Срезая цвет чертополоха, навзрыд чихая от пыльцы,
Луга от выдоха до вдоха утюжат бодрые косцы…
Ал-лах… Поникла незабудка. Ии-сус… Зачахла лебеда.
Шмели, ошпарившись как будто, летят с досады кто куда.

КРЫЛЬЯ

Бесцельно шатаясь базаром, не впрок покупая еду,
Сгоревшие крылья Икара увидел в торговом ряду –
Хазар предлагал бородатый, притом уточнял, что Икар
Просил их отдать без оплаты тому, кто предъявит кюар*.
«Как ныне сбирается вещий…» – хазару сказал печенег.
«Пора упаковывать вещи и крылья», – добавил Олег,
На череп коня наступая. Земная юдоль недолга –
Взметнулась змея гробовая чуть выше его сапога.
Разобраны крылья на перья – набита подушка времен...
Лаврентий Икарович Берия увидел загадочный сон:
Печёнку орлята Хрущёва клюют ему (мука от мух)
И ловится рыба на слово из трех символических букв.
Я волхв! У меня по кюару на каждой ладони... И всё ж
Я крылья не трогаю даром, хотя полетать невтерпёж!

*кюар – (QR) двумерный тип штрих-кода.

ГОРНИСТ

Октябрь надвигается храбро – могильное солнце страны.
Упавшие яблоки с яблонь в траве неопрятной видны.
Я здесь – я не дым, не химера, и, в злой вовлекаясь кураж,
Мне вторят, как в Зимнем эсеры, сограждане: «Отче, не наш!»
Я лихо горланил «Орлёнка», горнил на заре в купола –
За то пионерка Алёнка мне душу в залог отдала.
Бомжихой потом в преисподней – в подземке на старой Сенной –
Стояла она и на взводе сипела о доле иной.
Не вспомнил сначала, но дробью мурашки по телу. Горнист,
Дудел я в бараках за Обью, зардевшись от ленинских искр,
И в Дантовом круге, зубами сжимая расплавленный горн,
Где лавы кровавое знамя немело в расщелинах гор, –
Ничто не тревожило, сроду не знал я сомненья атак.
Не помню, на чай или воду я сунул старухе пятак
И смутною тенью неловкой побрел осмотреться в раю…
Во след прошипела Алёнка: «Верни, сука, душу мою!»

МЕЛЬПОМЕНА

Давали оттепель в театре зимних вьюг.
Три дня подряд я изучал афишу
И взял билет. Ворона мокнет, луг.
Капель спешит, перетекая с крыши
На снег худой. Скользящий почтальон.
Я. Жду письма. Вернее, жду ответа
От бога – мне сказали, будто он
Не налагал на переписку вето.
Ему пишу и в прозе, и в стихах,
Смиренно к благосклонности взывая,
Но где-то там, в непознанных мирах,
Счёл, видно, секретарь, что блажь пустая
Мои послания. Всезнайка интернет
И тот молчит, как в рот набрал кизилу.
Я жду, не помню, сколько долгих лет,
И глупо улыбаюсь через силу.
Спектакль закончен. Занавес упал.
В антракте удалось сварить пельмени.
Я много видел, многое познал,
И никогда не верил Мельпомене.
Идёт, не глядя в окна, почтальон –
Мой адресат опять не мною занят,
Но мне легко. И свет со всех сторон,
И громкие аплодисменты ставен.

КРЕЩЕНСКИЕ СНЫ

У Него миллионы подписчиков,
У меня миллионы грехов –
Все земные, и это за вычетом
Беспросветных обрывистых снов.

За дневные плачу покаянием.
Чем за грешные ночи платить?
Я пишу Ему в Твиттер в отчаянье!
Я боюсь головы не сносить!

В красном снеге проталины белого –
То ли я убивал, то ль меня…
Видно, я недостаточно веровал
В очищение лавой огня.

Как понять, что теперь мне присудится?
Не томи, я прошу, подскажи!
Мне приснилось в Крещенье: на улице
Кровь Твою распивали бомжи…

УКРАИНКА

Приезжай ко мне, укрАинка,
Собирай сироток в путь.
Твой супруг убит под Марьинкой –
Прошлой жизни не вернуть.
Я его не бросил во поле –
Передал сырой земле:
Там у выжившего тополя
Две зарубки на стволе.

Мы тогда сменялись душами.
Не сочти, что я в бреду, –
Приезжай. А не послушаешь,
Вскоре сам к тебе приду –
Под Чернигов или Винницу…
Богом то предрешено.
Я хочу с тобою свидеться –
Я люблю тебя давно.

Не гони, прошу, красавица, –
Сердце горькое услышь.
После грома разверзается
Оглушительная тишь.
Припаду к тебе с надеждою –
Обогрей меня, утешь...
И рукою тонкой, нежною
Ночью горло перережь.

СТРАХ

Меланхолическая осень жжёт потускневшую листву,
Луна изломана, несносен шум звёзд во сне и наяву.
Мне в бесконечных размышленьях тоскливо, зябко и темно...
И проникает запах жженья через закрытое окно.
Я провожу осенний отпуск, не выходя из дома в лес –
Давно состарившийся отпрыск отца, глядящего с небес.
Я балансирую на грани, стою монетой на ребре,
В доисторическом тумане застыл, как муха в янтаре.
А в зыбкой проруби сознанья придонной тёмною травой
Неспешно зреет пониманье происходящего со мной:
В тот час, когда печать сомненья лежит на божеских устах,
Ниспровергая вдохновенье, приходит – страх!

ТЬМА

Волочится старуха тьма,
Торопится ручей,
Притихли мокрые дома,
Чтоб высь была звончей.
Заходит полночь на вираж,
Часы двенадцать бьют –
Окончен телерепортаж,
Скликает сны уют.
На циферблате ровно час –
Твоё окно горит.
Ночь сквозняками запаслась –
В ольшанике скрипит…
Прикрой усталые глаза,
Усни. Судьба – острог:
Переступив порог, нельзя
Вернуться за порог.
А я небрит, в осину пьян
Сегодня и с тех пор,
Как, вольнодумьем обуян,
Нарушил уговор
И двери в бездну сгоряча
Стихами отворил.
Мне воплем чёрного грача
Скрип лестничных перил.
От нежеланья умереть
Забытым на земле,
Чтоб душу пьяную согреть,
Я жёг стихи во мгле
И озарял из темноты
Путь тысячам сердец –
Певец холодной пустоты,
Неверия певец.
Вновь перекисшего вина
Налью себе в бреду.
А ночь темна, а ночь без дна,
Как исповедь в аду.
Когда приду, не величай,
Молитвы не шепчи –
Ты предложи мне крепкий чай…
И в райский сад ключи.

ЛУЧ

Рябина, боясь надломиться, задумчиво веткой скрипит,
Осунулись бледные лица побитых морозом ракит.
Вонзилась пчелиной иглою под сердце и больно саднит
Тоска – отраженье покоя могильных задумчивых плит.
К покою возврат неизбежен, кладбищенский воздух горюч,
И так удивительно нежен сквозь штору пробившийся луч.

ОТРАДА

Интеллигентные коровы,
Бараны умные до слёз –
Всё удивительно и ново…
Но я как будто в землю врос
И отдаю себя пучине
Твоих сапфировых очей –
Смущенье свойственно мужчине,
Когда он взрослый и ничей.
Однообразные ромашки,
Неаккуратная трава,
Однако тучи-промокашки
Обворожительны с утра
(Согласен, милая) и скоро
Прольются манной на леса –
Леса развеют семя, споры…
Гляди-ка, звонкая оса
Застряла в пестике... В тычинке?
Не помню школу, хоть убей.
Прилежно учатся личинки
Висеть на удочке моей.
Мы, словно куклы в балагане,
Забились в сено, как в сундук.
Я в поэтическом дурмане
Читал, её касаясь рук,
Стихи – мура, приют блаженным,
Но на душе во всю цвело,
И сердце билось оглашенно,
Как будто мушка о стекло
Её очков. Моя отрада,
Ты столько возвратила мне
Чувств позабытых!.. Нет пощады
Теперь унылой тишине!
Давай поженимся? На свадьбе
Артисты будут, скрипачи…
И позовём соседей-братьев...
Молчи, пожалуйста, молчи!
Позволь в нечаянном задоре
Стать, кем не стану, хоть на миг!
Бог призовёт обратно вскоре,
Чтоб ненароком не привык
Я к счастью подлинному. Знаю:
К нему примерившись едва,
Умру один, как умирают
Стихи, созвездия, трава...

ЦЫГАНКА

Мне цыганка гадает,
Словно нитку прядёт:
Рыхлый снег отсверкает –
Солнце вытопит лёд,
Прорастёт пополудни
Молодая трава;
Прикипевшая к будням,
Кровь отпрянет. Едва
Перелётные стаи
Закружат над зимьём,
Ты сгоришь, ты растаешь,
Ты прольёшься дождём.
Станешь бурной рекою,
Обиталищем рыб,
Над твоим непокоем
Загорятся костры…
Зря пугает ворожка:
В захудалой избе
Я живу понарошку –
Посторонний себе.
Коль свершится гаданье,
Я сумею в горсти
Уместить мирозданье!
И лететь – не идти!

ВДОХНОВЕНИЕ

Я осторожный активист,
Россиеносец без России,
Я уголовник, пацифист,
Кромешный пьяница, мессия...

Я стойло тысячи ослов,
Кошмар обугленной Вселенной!
Сластолюбивец, богослов
Пародоксальный и надменный.

Я необъятен, как трава,
И неотступен, словно вирус.
С недорожденья голова
Моя обёрнута в папирус.

Мне не по нраву белый свет –
Я так решил ещё в утробе.
Я грязь – ногтей, я ржа газет,
Я неуместен, неудобен...

Я тот, кто проживает век,
Во всём не зная чувства меры.
Я самый ловкий из калек,
Я раб с разбойничьей галеры.

Я записной Наполеон,
Взращённый на снегах Московии,
И обрывающийся сон,
И слёзы горькие Прасковии...

Но где-то там, где стеллажи
Покоят папки профсоюза,
Хранится артефакт души:
«Серёже! С преданностью – муза».

ВЕСНА

Как хорошо на улице весной!
Цветут кудряво сточные канавы,
Гудит освобождённою струной,
Лёд раскрошив от самой переправы,
Шальной поток. Облезлая скамья,
Бродячая собака... Не об этом
Стихи слагают, но сегодня я
Свободен от высокого сюжета.
И мне легко, и знаю почему:
Душа моя, избавившись от стона,
Латает неба рваную кайму
Ветвями ускользающего клёна.
Я словно под ногою бугорок,
Я будто кот в предчувствии поживы.
Безумный цокот взбалмошных сорок,
Задорные капели переливы
Торжественны, и нищий веселей
Объедки ищет в придорожном баке,
И льётся солнце изо всех щелей
В когда-то недостроенном бараке,
Но что с того? Воспетая весна
Лишь искорка, пустяшная частица:
Чуть вспыхнув, гаснет в дымке полусна.
Как заставляет сердце чаще биться?..

В СТАРИННОМ ПОСАДЕ

В далёком старинном посаде
Великая уйма народа
Страницами школьной тетради
Шумит, колыхаясь у входа
Часовни глухой. Отшумевшим,
Чей крест целовальный прохладен,
Сном вещим, горючим, кромешным –
Я в старом далёком посаде.

Очнусь безымянной травою,
Лишь солнце за нивою сядет,
И тёплой вечерней росою,
В далёком старинном посаде,
Услужливо и кропотливо
Стопы твои тихо омою,
Ветвями раскидистой ивы
Твой полдень укрою от зноя…

Я знаю, пришлось без остатка
Печали, сжимающей горло,
Испить. Непокорная прядка
От слёз неуёмных прогоркла.
Так слушай, любимая, слушай:
Когда после жизни очнёшься,
Мы встретимся! Чуть прикоснёшься –
Обрящешь свободную душу!

Ты лёгкою, пёрышка легче,
Взлетишь над юдолью постылой
И всё позабудешь. И речку…
Но чтобы меня не забыла,
На самом краю небосвода
Оставлю цветок, он украден
Мальчишкой средь уймы народа –
В далёком старинном посаде.

СРЕДИ ЦВЕТОВ

Овин, дурманит резеда,
Твоя ладонь моей согрета…
Я думал, вместе навсегда,
Но оказалось – до рассвета.
Прости, любимая, прости,
Я не пойму, как получилось,
Что ты, зажатая в горсти,
Вдруг между пальцев просочилась –
Зерном, песком, водой… Молчишь?..
Саднит душа моя пустая,
И, словно выжженный камыш,
Коптит надежда. Догорая,
Иду тропою в никуда.
Стоят дома сугробам вровень...
Угасшей нежности звезда
Дрожит, подрублена под корень.

ПРИРОДЫ СПЕКТАКЛЬ

Листок, оборванный мальчишкой,
Трепещет, чахлый и смурной.
Скрипят колодезною крышкой
Деревья... Вслед за бороной,
Держась за небо и чепиги,
Плетётся пахарь. Мерин сив,
Звенит в полмига от мотыги
Голодный воробьиный «чив».

Антракт и смена декораций.
Картина белым: во дворе
Снеговики с утра толпятся
На радость шумной детворе,
И вислоухие ушанки,
Взметнувшись, падают на снег,
И рвётся, будто бы с изнанки
Запорошённый эхом, смех.

Поклон и занавес. От скуки
Сползли на землю облака,
Шныряет ветер у излуки –
Блажного ищет рыбака…
Но снег сойдёт, и с небосвода
Прольются птицы, и опять
Актриса вечная – природа
Обличья примется менять.

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Постылеет зима, белым-бела, –
Неторопливо и благочестиво.
Как я смотрю в промоину окна,
Глядится месяц в зеркало залива.

Безвременье... Рукою не подать,
Не ухватить весеннего звучанья –
Душе осточертело прозябать
В бездонных недрах миросозерцанья.

Рублю дрова, мету унылый двор.
На поле стог, нанизанный на вертел...
Безвременья пора – не приговор,
А выбор между смертью и несмертью.

БЛАГОДАТЬ

Ни проку от сельского быта,
Ни святости зябкой душе.
В дырявом ведёрке, забытом
У старой берёзы, драже
Весеннего града. Протока
В пелесинах зыбкого льда…
Научишься охать и окать,
Навеки приехав сюда.
Научишься пить беспробудно,
Без удержу драки искать,
Креститься наотмашь и блудно
Такую-то мать поминать…
Тут сплин вызревает быстрее
Обласканной солнцем травы.
Лекарство от петли на шее –
Вечерняя ловля плотвы.

ГОРЮЧАЯ ЗВЕЗДА

Вдруг по щеке безлунной ночи
Стекла горючая звезда…
Мне показалось, что упрочен
Путь через тернии туда,
Где в старом доме, чуть заслышав
Мои тяжёлые шаги,
Перестают ругаться мыши
Из-за рассыпанной муки.
В окне, сужающем пространство
До приближающихся туч,
Блеснёт внезапно луч фаянсом –
Луны отчаявшейся луч.

МЕЧТЫ

Я разучился жить в распыл,
Птиц вещих слышать предсказанья,
Я имя матери забыл
И веру в силу покаянья.

Не узнаваемый никем,
Я, натыкаясь на терновник,
Ворвался в звёздный Вифлеем,
Как в спальню пламенный любовник.

Большой Медведицы ковшом
Я дерзко черпал вдохновенье,
Не понимая что почём
И не желая отрезвленья.

Смеясь над ангелом в аду,
Я для себя искал нирваны,
Зализывая на ходу
Души несохнущие раны.

Я жил бесчинствуя, но чтя
Любви божественной поруку,
Как неотвязное дитя,
Искал заботливую руку.

Как серп, уставший от страды,
Как стёртый посох пилигрима,
Обречены мои мечты
Страданиям неисчислимым.

НЕ ПОЗАБУДЬ

Не позабудь – как давшая взаймы.
Не притворяйся, будто не признала,
Когда лицом к лицу столкнёмся мы
В толпе у Ленинградского вокзала.
Не позабудь – хотя бы сделай вид,
Заметив сквозь открытое оконце,
Как жарко синим пламенем горит
Под яростными сполохами солнца
Душа моя. Не позабудь, прошу,
Пусть там, за горизонтами событий,
Кому-нибудь ещё придёт на ум
Связать нас ариадниною нитью.

УТРО

Полоской крови на рубахе
Восход над берегом реки.
Зарёй разбуженные птахи
Играют с эхом в поддавки.
«Поймать бы эхо!..» – мысль чудная
Весёлой искрой пронеслась.
Но вдруг, досадой громыхая,
Неведомый раздался глас:
«О чём ты, тетерев?! Родня
Забыла, где твоя могила,
До дыр затёрты письмена,
До капли высохли чернила,
И та, которую любил,
В глухой состарилась таверне,
Лаская тамошних кутил
За медный грош! Один из первых
Учеников твоих слывёт
Доносчиком! Другой – наложник!
Не видит око, зуб неймёт,
А ты – в плену идей ничтожных!»

Я огляделся. Те же птицы
И эхо, та же гладь реки...
Но как хотелось удавиться –
Вновь удавиться от тоски…

ПОЭТОВ НЕ БЫВАЕТ ПЕРВЫХ

Печально дивная Эвтерпа глядела в русские поля –
Там колосилась в листьях вербы неэстетическая тля.
Я ночь гулял, я был не в духе, зевал нахально и уснул.
«Чёрт побери!» – звенели мухи, садясь на выбоины скул.
Лежал на противне залива карась, как будто запечён,
И чёлн рыбацкий терпеливо качался, выщерблен и чёрн.
Чем дальше в лес – тем краше ведьмы, кобыла с возу – бес в ребро,
Хрен не загадочнее редьки, но дерзновенней. Болеро
Гусь танцевал у церковушки, старался из последних сил,
Зной восходил, как пар из кружки, когда б я чай туда налил.
Присела нежная Эвтерпа на прерывающийся луч.
Жара томила, словно термы – ни облаков тебе, ни туч…
Я всё с себя содрал, что было, и прыгнул в озеро плашмя,
Крича: «Горация на мыло! Эвтерпа, выбери меня!»
Проснулся. Шумный муравейник опарой раздавался вширь,
Листал рогатый жук (бездельник) из листьев сложенный псалтырь…
И мне прелестная Эвтерпа шепнула, сдерживая смех:
«Поэтов не бывает первых с одною музою на всех...»

ЗАКУЛИСЬЕ

Как ведро на коромысле, скрипнет ясень у ворот,
Промелькнёт мордашка лисья, словно лучик ускользнёт.
Закулисье, заалисье... Луж кривые зеркала.
Чем загадочнее мысли, тем напористее мгла.
Трудно выжить в закулисье: рано сеять, поздно жать.
Браконьерский слыша выстрел, я цежу сквозь зубы: «Тать,
Твою мать!». Встаю с кровати, начинаю подметать:
Здесь вчера сходились рати – после рати пировать.
Запрягу тоске в угоду двести сорок лошадей
И нырну во тьму, как в воду Иордана иудей.
Фары выхватят из мрака то ли чёрта, то ли куст,
В ноги кинется собака, лишь в окошко постучусь
К самогонщице. Поганый гонит старая первач -
В закулисье и в карманах вечно сумерки, хоть плачь.
Выпал зуб у гармониста, а под утро выпал снег...
Небо ясно, поле чисто. С воскрешеньем, человек!

ЛИСТОСБРОСЕНЬ

Неяркая, но все же осень, туманная, но все же гжель.
Поэт воскликнул: «Листосбросень! Листоотбросень!..» – «Неужель?» –
Другой поэт шепнул другому и грянул рифмой о другом:
Мол, не пройтись тропинкой к дому промозглым утром босиком
И, мол, уныло на киоске висит предвыборный плакат…
От скуки бомж, осенний в доску, скатился в лужу – самокат.
Курил, похрустывал газетой Иван Петрович у крыльца,
Луна зазубренной монетой упала в омут озерца,
Мурлыкал катер рыболовный, скулою тёрся о причал,
Над ними, словно дождь по кровле, натренированно стучал
Дуб желудями. Ощетинясь, тащили жёлуди ежи…
Иван Петрович тоже вынес с пришвартовавшейся баржи
Запчасть (по виду – генератор). Иван Петрович – генерал
Среди воров: однажды трактор за час до гайки разобрал.
Дорог разъезженных ухабы ночной выравнивает снег –
Могу в кино, могу в прорабы, могу и осени на смех.

СААМЫ

Река, булыжники ощерив, шумит, как в клубе молодёжь.
Саамов* стойбище в ущелье – галдёж детей, собак скулёж.
Я, журналист и переписчик, райкомом присланный сюда,
Юлой кручусь, глазами рыщу по сёмге, сбившейся в стада –
Как по мосткам, по рыбьим спинам пытаюсь реку перейти.
Глядят саамы, рты разинув, как я почти на полпути
Снопом валюсь в густую воду… Не дали сгинуть. На пиру
Пришлось подвинуться народу и усадить меня к костру.
Горело вспоротою сёмгой ночное солнце над горой,
Я спал, под ухо сунув ёмкость с саамской огненной водой.
Полярный день, от сотворенья небес не знающий зари,
Завыл, как волк, – тягучим пеньем в ответ завыли лопари.
Полуживые после драки легли, объевшись потрохов,
Большие злобные собаки у ног расслабленных богов…
Я всех учёл. Их горсть осталась – чуть меньше тысячи. В груди
От боли сердце потерялось, как ангел, сбившийся с пути.

* Саамы (лопари) – малочисленный народ, живущий на Кольском
полуострове, а также на севере Норвегии, Финляндии и Швеции;

КРОШКИ

Мой одуванчиковый луг как будто пепел папиросы
Осыпался, едва подул вечерний ветер. От утёса
Закатный призрачный кларнет лил звуки музыки в посёлки,
Плыл запах плотный, как брезент, от наливающейся ёлки.
Я шёл из лавки. Для толпы моих прожорливых домашних
Вязанку бубликов купил – румяных, словно день вчерашний.
Консервной банкою луна сверкала тускло в грязной луже,
Я наступил, и (вот те на!) луна исчезла. Мрак заслужен!
Так оплошать!.. Скрипучий вяз хотел меня взять на поруки,
Но в размышлениях увяз и поломался от натуги.
Чтоб не считать нам впредь ворон, я воробьям насыпал крошек,
И брызнул свет из всех окон – в полоску, в клеточку, в горошек.

ПАМЯТНИК

Не ставьте мне памятник, скорби полны,
Не я – мой отец не вернулся с войны.
Его – не меня комиссаришко вычеркнул
Из списка живых, поминальную вычитав.
Сгущались туманы над Вислой, над Бугом…
Где он похоронен, ни Бог и ни гугл
Не знают. А в небе горит от стыда
Союза Советских Республик звезда.
Коль всё же решитесь на памятник мне,
То лучше в Альпийских горах, на луне.
Быть может, тогда я увидеть смогу
Могилу отца на чужом берегу.

ДОНОС

Укутан в сугробы суровой зимы,
Как будто носки шерстяные в пимы,
Я, выйдя на улицу в лютый мороз,
Пишу на снегу необычный донос –
Донос на себя. Получается зло,
Поскольку обида мне хмурит чело,
Как шапка на воре горит, а воров –
Не хватит в округе ни дров, ни котлов,
Чтоб греть для них воду в бесснежном аду.
Но я в эту воду перловку кладу,
Лист лавра, грибы – получается суп,
Как дед говорил, из семнадцати круп.
Понятно и дятлу, что будет в конце:
Ни лавров в подаренном музой венце,
Ни славы, обещанной Богом взамен
Улову из бурной реки перемен.
Быть может, сосед (неприкаянный гость)
Повесит портрет мой из книжки на гвоздь.
Обычная участь поэта... Едва ль
Изменится что-то с утра по февраль.

ТАНДЕМ

Перепутал я небо с землёю,
Не узнав отраженья в пруду
Облаков, словно Бог пятернёю,
Заслонивших дневную звезду.

Из проталины (кажется, в небе)
Мать-и-мачехи жёлтый цветок
Мне втолковывал: «Думай о хлебе,
А про Бога подумает Бог».

Полно! С Богом разбитые дроги
Проще выправить после зимы,
Прибирать во дворе, у дороги,
Чугунок от нагара отмыть…

Вот покатится горкой пологой
Алый вечер, приткнусь у плетня –
Отдохну от уставшего Бога.
Ну а Бог отдохнёт от меня.

КАЛЕЙДОСКОП

Меденеет лист осенний, леденеет свет в окне,
Источают запах тленья стог и копны на стерне.
Зябнет выводок утиный, в паутине небеса,
На лужайке иней синий, за лужайкой – чудеса:
В соснах рыжиков орава (малахит и сердолик!),
Отразилась, златоглава, церковь в озере на миг.
На холстине месяц узкий… Путь до дому узловат.
Огрызнулся чёрт по-русски, словно Бог ему не брат,
Поскулил, слегка поранив палец крестиком... Затих
В оттопыренном кармане грудой листьев золотых.

БЕС

На скошенных лугах, где залежи соломы, –
Облезлая ветла. Усердная метель
Расставила силки не хуже птицелова,
В них тут же угодил пугливый коростель.
Когда не слышно птиц, становится тревожно,
Но вьюге невдомёк, что мне не по себе.
Как Тютчев говорил, всё сказанное – ложно.
Орган звучит в печи, резвится бес в трубе.
Не знаю ни аза, не помню ни бельмеса,
Ослеп на левый глаз и в полный рост оглох –
Мне скучно. Слышишь, бес? Ему придвинул кресло,
Но бес на стол залез и ну метать горох:
«Фрегаты утопить! Заморскою Эболой
Всех заразить подряд! Но вылечить потом.
Повесить транспарант над офицерской школой
О том, что здесь открыт странноприимный дом!
А Гретхен? Наплевать! Пускай поджарит гренки
Да выкатит на стол поллитру и маслят!..»
Я вспомнил, как отец стоял спиною к стенке,
Пока тот занят был – Солохой, говорят.
Пока, вертясь в мешке, умасливал Вакулу,
Крал месяц… Чем ещё он славен, русский бес?
Послать бы его на... как он послал в аулы
Друзей моих, чтоб я друзей остался без.

ЗНАК

В глубоком небе Забайкалья плывут на нерест облака...
Ассиметрична и сакральна сеть Иисуса-рыбака:
В ней человеческое эго, Псов Гончих упряжь и каяк,
В ней Альфа совести, Омега богоотступничества. Знак
Зодиакальный свет окольный роняет на моём пути,
Как мной рассыпанный невольно песок забвенья из горсти.
Порой, когда невыносимо и бессознательно грущу,
Знак появляется. То в зиму, то целый год его ищу…
Ищу, как ветра в чистом поле, как тень от солнца на снегу –
Глазами, белыми от соли, душою, через не могу.
Неделю знак над головою, а дальше – в небе пустота.
Я тайну мира приоткрою, как храм распятого Христа, –
И смерть не смерть, а время оно. Когда я выдохнусь в глуши,
Мои напомнят похороны фальстарт к бессмертию души.

МАРГАРИТКИ

Смерть, как порезы на запястьях кровоточит, но не болит.
Плету с утра, печальный мастер, венок из белых маргарит-
ок... Незатейливою новью цветы, украсившие склон,
они сплетаются с любовью в пространстве света – от окон
до леса… В пору новолунья гляжу на звёзды не дыша –
едва представлю, что я умер, не ощущается душа.
Цвети, как в поле маргаритки, скрипи поклонною сосной,
поэт. Ни радости, ни пытки теперь не властны над тобой.
Сентиментален до зевоты, плету дрожащею рукой
венок. Сонетов? Что ты, что ты... На это есть поэт другой.
Он вечно стар, он дышит в спину – он ад придумал круговой,
он человеческой мякиной набил рот Вечности. Бог мой!
Зачем я с ним веду беседы до онемения в зобу?!
Точу, как точат короеды отверстья в дереве, в гробу
слова, которыми отныне дорога вымощена в сад,
где Бог насвистывает имя моё три осени подряд.

СЕРДЦЕ

Варфоломеевскою ночью заря и та крестообразна.
Земля, разодранная в клочья, уныло собирает пазлы:
Приставит долу теремок, а озеру – причал скрипучий,
Соединит замок в замок плывущие по небу тучи.
Круг новоявленной луны (сравню его с гончарным кругом)
Вращается – озарены стога, повисшие над лугом.
Я – протестант. Оконных рам кресты в сиянии размытом
Мой дом, где сказочный бедлам, убийцам выдадут открыто.
Багрово-красные плащи осин мелькают подле дома,
И подбираются ключи, и поджигается солома.
Ещё мгновенье – и войдут убийцы, обнажая ветви,
И сердце, скрученное в жгут, проткнут, и вырвут незаметно,
И пустят по ветру, как лист, осенний лист, как змей бумажный...
Была ли смерть, была ли жизнь – теперь неважно.

СВАДЬБА

По номеркам расселась «саранча» –
Гостей с три короба. Калигула – в горелке
(Спецблок в аду помянут невзначай).
Под сырным соусом спагетти – горячась,
Сползают по фарфоровой тарелке.
Пирожные «Калигула» (теперь
Уместно замечанье о тиране),
Пришельцы в чёрно-белом на экране –
С букетами. Сконфуженная дверь
Прокашлялась. На буйный цвет герани
Присели пчёлы – сонно вяжут мёд,
Как свитера старухи у подъезда...
Невнятная возня у переезда
Железно… рожного (?) покоя не даёт
Глазам. Но продолжается фиеста.
Я смачно истребляю козинак.
Нервозен Наг, пока Нагайна в белом
Сверлит глазами, словно чертит мелом...
Я в неуютный въёжился пиджак
И сделал вид, что занимаюсь делом:
Жую. Развеселившийся сосед
Рукам дал волю – пенное в бокале...
«Протуберанцы» с места повскакали:
Колье, подвески, запонки, браслет...
И грянул тост, как выстрел из пищали.
Луна горела свечкою вдали,
Гроза наметилась за облачностью где-то...
Я вышел, как писатель из сюжета,
Я вышел, как из Рубенса Дали,
На край обворожительного лета,
В обитель окаянную земли...

ТРАВА

Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей –
Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей,
Дождь, протяжённость берегов, кликушество травы,
Я объявить траве готов, что не иду на вы,
Пока бесчинствует во тьме весёлая луна
И мысли шастают в уме, как окуни у дна.
Как на дрожжах растёт трава и, разрастаясь, пьёт
Росу. И кругом голова, когда трава поёт!
И звёзды падают в ночи, и ветер на юру…
Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру.

НА КАМЕ

Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города...
Осип Мандельштам

В нижнекамской тюрьме
«глазу тёмно, когда»
За этапом этап,
Как сквозь пальцы вода,
Как сквозь время судьба
Тонкой струйкой бежит
По сливным желобам –
Кто во ржи, кто во лжи.
Недостроенный храм,
Недопитый глоток –
И потёк в никуда
Серых дней ручеёк.
…«Как на Каме-реке» –
И руками, и всяк –
Чешуя к чешуе
Ловит рыбу рыбак.

ПЕРЕСВЕТ И ЧЕЛУБЕЙ

Я искупил отчизну кровью –
Лежу в объятьях лебеды,
Державе долю проча вдовью.
Погребены мои следы,
Сухие выклеваны очи,
Меч не сечёт, не бьет копьё,
И только холод, только ночи...
И вороньё… и вороньё…
Со мной (ручищи пораскинул)
Былинный витязь удалой.
Мой кровный брат? Мой друг старинный?
Убей – не помню! Бурой мглой
Нас оплела трава густая,
И, заполняя пустоту,
Я постепенно прирастаю
К его могучему хребту.

ОТЧИЗНА

С налётом болотного ила во мне обитала душа:
Любить не умела, чадила, как в засуху цвет камыша.
Но ладил я с нею неплохо – пороки в чаду не видны –
Сердца разбивая дурёхам, не чуял за это вины.
Одной из ненужных любовей немая Отчизна была,
Всё льнула ко мне, по-воловьи глядела и слезы лила.
Я взял её в дом: пусть мелькает – отвадит охотниц других,
К тому же сгодиться такая надраивать мне сапоги,
Труху выметать из амбара, по грязным сусекам скрести…
Скребла. И меня – деловара в дверях поспевала крестить.
Забот безобразною свалкой её удостоила жизнь.
Отчизны мне было не жалко – да мало ли в мире Отчизн?
Но как-то неистовым летом душе окаянной назло
Я выпросил сердце поэта… Багряной улиткой ползло
С небес одинокое солнце, я ждал, чтоб уйти навсегда,
Последнего блика в оконце. Но, словно живая вода,
Отчизны чарующий голос пролился – безбрежен и свят –
Я слышал, как во поле колос и звёзды над кровлей звенят…

СМУТНОЕ

Как будто озеро лесное в холодном сумраке ночном,
Иное, смутное иное преображает окоём.
Оно, как облако, безмолвно, оно не стоит ни гроша,
Но горячо и безусловно с ним соглашается душа.
Найти пытаясь объясненье, переиначивая ночь,
Я обретаю вдохновенье. Чтоб воду в ступе не толочь,
Встаю с дивана, юный гений, и, посвятив иному взгляд,
Лечу, не вспомнив о ступенях на лестнице из дома в сад.

БЕЛЫМ О БЫЛОМ

Былого не было...
Геннадий Жуков

Немного белого – не много. Нетрудно помнить о былом –
Былого не было. Дорогу метёт забвенье помелом…
Объятый паводком линялый к причалу тулится паром.
Полоски белого на алом – шлагбаум: белым о былом.
Осколки белого на алом – заря в тумане проросла.
Я, как оставившая жало в лодыжке времени пчела,
Я как ребёнок безыскусен, но, если белым о былом,
Готов забыть глухое устье реки за каторжным селом.
Былого не было, я знаю. Не парус в море голубом –
Лицо мое в окне трамвая белеет (белым о былом).
Немного алого на белом: гвоздики падают на снег,
Бегут росой заиндевелой скупые слёзы из-под век.
Ни в будущем, ни в настоящем былого не было. Не злом
Нам высечен Пандоры ящик из догмы «белым о былом».

КАТЕХИЗИС

Что происходит в небе синем, когда приходит туча злая,
Из кубка ветреной богини дожди на землю проливая?
Что возникает гулкой ночью, едва от берега отчалишь
И след от лодки словно прочерк в строке неведомой печали,
И осень в траурной одежде, и спящей коклей в стебле тонком
Луна?.. Я с дедушкою прежде ловил, подматывая донку,
На коклю рыб разнообразных. Теперь под этой же луною
Я опускаюсь, несуразный, как в печь полено ледяное,
В мир, где то холодно, то жарко, где, вопреки опасным догмам,
Огонь души моей неяркий льнёт к закрывающимся окнам.
Касаюсь дерева в порезах, звезды над ласточкиной крышей,
Скользя то в бездну, то над бездной, как обезумевший Всевышний.
Кружатся листья монотонно, покоя не давая стёклам, –
Их участь жалка, но резонна, их кровь, как сваренная свёкла.
Я оживаю после спячки, жду вдохновенья истомленно –
В норе барсучьей иль хомячьей, как будто в печке раскаленной.
Мне безразлично: жить до смерти, жить после смерти, после после...
Я клею марки на конвертик – апостол рядом держит весла.

* Кокля - личинка насекомого, выживающая зимой в стебле травы (местн.)

ЩЕЛКУНЧИК

Опасно замешкаться в мире обманчиво-радужных снов,
Где мчатся танкиста четыре с овчаркою Шариком. Вновь,
Нажав на знакомую кнопку, я там остаюсь, где нельзя
В киоске попить газировки, а пешку сменить на ферзя.
Шуршат, как прибрежная галька, рекою идущие льды,
Зима через снежную кальку копирует наши следы.
Ледащий камыш навевает печаль, опустело гнездо,
Где жил-был батистовый аист, принёсший Щелкунчика в дом
Родителей. Тень угловата, в замшелых углах сквозняки,
И орды мышей брат на брата идут из-за горстки муки.
Измучен осенними снами, я прячу в сундук у стены
Остатки игрушечных армий, гроши обедневшей казны...
Я втайне, от голода щелкнув зубами, нюхнув табака,
Мечтаю о праздничной ёлке – Щелкунчик я всё же пока –
И, щурясь, сквозь мутные окна гляжу на заплаканный мир…
А сабля пылится на полке и выцвел парадный мундир.

СИРОТСТВО

Я разжигал огонь познанья, гнул гидру серости в дугу,
Вечерней охрой, медной ранью нес благо другу и врагу.
И вот теперь, когда увенчан тем, чем положено в раю,
На водопой гоню овечек, хорал с овечками пою,
И, сам с собой играя в прятки, укрывшись в тени деревца,
Не вспоминаю, что распят был по разумению Творца.
Порой душа, сомлев без дела, слетит на землю... Дрожь села –
Изба, которая горела, стоит без красного угла.
И одинокая могила глухой травою поросла…
Одна из падчериц косила, да прошлым летом померла.
Теперь мне только и осталось: негромкий шорох тростника,
Угрюмый бор, полей усталость, осиротевшая река.
И, будто в яме оркестровой без дирижера скрипачи,
Осенним днём в меже кирзовой снуют растерянно грачи.

СТАРАЯ ЛОУХИ

Помню, как-то почтенная финка мне чудную варила уху:
Караси – то ли золото инков, то ли медные листья на мху.
За окном постепенно смеркалось, пререкались лягушки в пруду,
Облака (или так показалось) пеленали ночную звезду.
Будто клавиши фортепиано, чёрно-белая стайка сорок
Из-под рук молодого тумана упорхнула и села на стог.
Слабый треск фитиля, бормотанье, я колодой у края стола…
Над избою цвело мирозданье, на душе непогода цвела.
Финка Лоухи (ведьма, похоже) мяла грубыми пальцами соль:
«Что глазеть-то? Испробуешь, может, что такое старушечья боль?»
Тверже камня бумажная пачка! Не прожать, не согнуть, как горбыль…
Финка вздрогнула, сонно кудахча, соль, растёртую в белую пыль,
Подала мне, как перстень молодка: «Не противься моей ворожбе –
Только слижешь с ладони щепотку, лёд великий растопишь в себе».

СТАЛИНГРАД

Созревшим эхом виноградин стучит над оттепелью град,
Гудит земля, которой ради я твёрже стал, чем Сталинград.
Душа оплавленной воронкой зияет в сумрачности лет,
Потрёпанная похоронка хранит рыданий горьких след.
Хранят ранений «медальоны» багрово-грязные бинты,
Но кровь не сыплется солёным песком в ладони. Маеты
Порвать листы, напиться в стельку, как будто всё мне нипочём,
Но боль моя в кремлёвской стенке застыла красным кирпичом.
Скажу, не мудрствуя картаво, приехав нищим на село:
Душа устала от накала, её коробило и жгло
Холодной судорогой снега... Терпенью всякому предел
Приходит. Что до человека… Он постарел.

ИНКАРНАЦИЯ

Давно не рождалось в России поэта, подобного мне.
Прошедших столетий мессии на тёмной молчат стороне.
Лечу я со скоростью света в своём звездолёте один –
комета обёрткой конфеты, планеты, как стая сардин…
Душа развалилась на части, в спасительной капсуле сна
твержу я святое причастье, предвидя мою инкарна-
цию в обновлённое тело на чуждой планете, где я,
Скандируя: «Слово и дело!», ворвусь к праотцам бытия.
Зелёные склизкие рожи меня затолкают во тьму,
губами разбитыми «Боже!» вскричу я не знамо кому…
За окнами, в свете фонарном, багряном, как след от манту,
Луна. Бродит Пушкин в скафандре. Ату его, братцы, ату!

ТРЯПКА

Зыблемо и зябко льётся свет луны.
Половая тряпка ненавидит сны –
Шастает по дому ночи напролёт,
Скукою ведома, всё нещадно трёт.
Вспомнилось: намыты в горнице полы,
Я сижу забытый. Спирт из-под полы
Сунул мне в сельмаге свойский продавец –
Мой отец в Гулаге «проглотил» свинец.
Спирт я вылил в кружку. Приложив ладонь,
Выпил за понюшку, развернул гармонь,
Сбацал удалую... Ты, содрав кольцо,
Тряпку половую бросила в лицо
Мне. Позеленела, слёзы на глазах,
Взгляд остолбенелый, как на образах, –
Думала, ударю. Я же – промолчал,
Заливая харю, головой качал.
Было не до смеха. Минули года –
Я к тебе приехал, щёголь хоть куда:
Новенький тулупчик, чёрный «Мерседес»,
А в глазах, как супчик, закипает бес.
Супчик не наварист – расстилай постель!
Мы поцеловались, чтобы жить досель.
А чучундру-тряпку (не простой момент)
Я отнёс на грядку – пугалу в презент.

ПОСЛЕ ОХОТЫ

Лес в почётном застыл карауле – мы с удачной охоты домой,
Словно пчёлы рабочие в улей, возвращались, гонимые тьмой.
От усталости звёзды дрожали, ночь качалась, тревожно звеня.
Остановка. Захлопал ушами котелок в переливах огня.
В котелке забурлила похлёбка: утка, заяц, перловка, грибы…
На реке непроглядный и знобкий пар медведем вставал на дыбы.
Причастились, поели, уснули. Ель трещала с костром в унисон...
Свет луны прикорнул на бауле, подсветил мой непрошеный сон:
Мать за прялкой, жена-неумеха что-то стряпает возле печи –
В дом прокрался я отзвуком эха, отражением тусклой свечи.
Под рогожами бабка и дети, под иконой лампада чадит,
Чинит дед рыболовные сети. Или гроб, на котором сидит?..
Вдруг свисток! Точно боцман на вахте, канарейка! Сигналит она,
Что пора мне. Неловко шарахнув приоткрытою створкой окна,
Я скольжу по немыслимой грани, как скользил бы по грани ножа,
И удушливый запах герани благодарно вдыхает душа.

ПОЕДИНОК

Отгорел плавниками тайменя* над сибирской тайгою закат.
«Экономь драгоценное время», – мне шептали в сто тысяч карат
Звёзды в небе. Но, вытащив лодку из густого, как лес, тростника,
Я забросил в стремнину животку** – я решил одолеть таймешка!
Он откликнулся: плески, буруны... И солидный не выдержал крюк –
Лопнул, как потаённые струны ожидания! Выпал из рук
Целый мир, неудачей раздавлен! Дом скрипучий мой в дебрях тайги
Удивился, аж, выломав ставни, окна лезли на берег реки.
Бор ветвями качал… Жгла усталость, накрывала обиды волна.
Не мечтай, должником не останусь, государь каменистого дна!
Скоро вызреет мщения кокон! Не уйдёшь, как судьбу ни морочь!
В даль уставившись бельмами окон, хохотала недобрая ночь.

* Таймень – рыба семейства лососевых, самый крупный его представитель.
**Животка (живец) – мелкая рыбешка, насаживаемая на крючок для
приманки хищной рыбы.

ОЩУЩЕНИЕ ПУСТОТЫ

Когда я думаю тайком о неизведанном пространстве,
В котором век проводит гном, сдувая пену с пива «Амстел»,
Вдруг проступает свет креста. И этот свет необычаен:
В нём дрожь озябшего листа и крики жалобные чаек,
В нём снег, прибой, костёр в ночи, давно любимые предметы,
Не мной забытые ключи к простым вопросам без ответов,
В нём, опадая с высоты, витают ангелы блаженно...
Но ощущенье пустоты незыблемо и совершенно.

ЧЕРЁМУХА

С перебитым коленом
Я вернусь воевать
Из немецкого плена,
Где пришлось побывать.

С автоматом на шее
Дважды в воду войду
Окровавленной Шпрее
В сорок пятом году.

Я домой возвратился:
Ни детей, ни жены...
Я скриплю, словно «Виллис»
Моего старшины.

Отстегнув деревяшку,
На скамье у ворот
Ем черёмуху – вяжет
Мне и сердце, и рот.

ДРОЖЬ

Я хочу очутиться в стране-стороне,
Где осеннее облако плачет по мне
И от капель дождя мелко лужи дрожат,
Будто муха попала в холодный ушат,
И деревья на стылом промозглом ветру
Трепетаньем листвы подражают костру.
Но не греет костёр, как не греет рассвет:
Умер в доме напротив ледащий сосед –
Вечно пьющий, теряющий вечно ключи…
И дрожит огонёк поминальной свечи,
Паутина, продрогшая ветвь за окном,
Чуть согретая птичьим дрожащим крылом.
Не хочу, как сосед, оказаться в гробу,
А хочу, чтобы нёс меня Бог на горбу,
Словно крест, – до холма, где обычный погост,
Где рукою подать до мерцающих звёзд.

УДОД

Трава серебрится у входа
В мой дом, а в осеннем саду
Шуршит опереньем удода
Позёмка по первому льду.
Зима, неуёмная пряха,
Готовится выбелить свет…
Удод – одинокая птаха.
А я – одинокий поэт.

ВЕСНА РЕКИ

Могила пустая,
мимо которой идём,
носит лишь имя твоё.
Каллимах

Весна коснулась тополей,
Полей над тихою рекою –
Рекою вечного покоя –
И церкви купола над ней.
Меня не радует весна,
И говорить о том не странно –
Река сурова и туманна,
Скрипуча старая сосна.
Реки холодной глубина
И глубина чужих сомнений
Непроницаемы – мой гений
В них не нащупывает дна.
Что вам достанется, когда
Я прекращу существованье?
Дождём размытое названье
Одной вселенной… пустота.

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

В ночном саду, где сень господня, я сделал в яблоке надкус.
Телега села на ободья, пока наматывал на ус
Клён иллюзорные туманы. Рогатый месяц над ручьём
Глядел, как фавны или фаны воруют облако ничьё –
Жизнь суетливая греховна. Чуть утро, в этом же саду
Соседка Клавдия Петровна ретиво полет лебеду.
А я, скажу вам без утайки (кто хочет, тот и подтвердит),
Нашёл на роль одной хозяйки двух таек, мать твою етит.
С какой-нибудь завёл бы шашни, да лень мою не превозмочь.
Когда совсем сносило «башню», читал Овидия всю ночь
Залётной бабочке – знобило её в неведомой глуши.
Петровна Клавдия растила, к везенью нашему, гашиш.
Все дружно жили – не тужили, никто друг другу не родня,
Пока стихи не закружили и не засыпали меня.
Мгновенно опустела грядка – попала Клава в лазарет,
Две тайки смылись по порядку, за ними бабочка вослед…
Настала «Болдинская осень» – сижу балдею от стихов.
Когда меня Эвтерпа бросит, я на одном из косяков
Повешусь. Яблоко в ладони напоминает снегиря...
И тает, словно снег, в затоне багрово-бледная заря.

ВАСИЛЬКИ

Хотя б однажды после смерти
Пройтись по берегу реки,
Где аромат ветлы в конверте
Тумана, звёзды, васильки…
Где предрассветной ранью звонкой
Опять услышу соловья
И подпою ему негромко,
Русалок местных веселя.
Мне говорить о смерти просто –
Её видал со стороны:
Она, похожая на остров,
Где нет ни Бога, ни весны,
Маячила кровоподтёком
Среди вселенных... Васильки,
Чуть тронешь, ударяют током
И осыпают лепестки...

БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ

От ночи долгой в полушаге резвились парочки стрекоз,
Луна, рожденная в овраге, бочком взбиралась на откос
Взглянуть, как волны пеленают рябь отуманенной реки,
Шепнуть бессонным: баю-баю – всё пустяки, всё пустяки.
Едва ночными фонарями позолотился божий свет,
Тишь воцарилась, будто в храме. Хихикнул филин напослед,
Ракушка, тлея на ладони, закрыла створки. Ночь пришла
И вскрыла тысячи гармоний, и скрыла хрупкие тела
Зверей, букашек и растений, покоем укротила дрожь.
Борей, уставший от борений, на вздох ребёнка стал похож –
Смирен. И я летучей мышью, всем одиночествам собрат,
Взлетел над вспушенной камышью, над неизбежностью утрат.

ПРЕТКНОВЕНЬЕ

Одурел и устал от раздумий,
Глядя в полночь на волчью луну,
Лист берёзовый. Умер, не умер?..
«Попрошу соблюдать тишину!
Я работаю!» – это писатель
Начертал на скрипучей двери
В Доме творчества: штатный ваятель
Сновидений а-ля попурри.
Я прислушался: умер, не умер?
Слава богу – машинка стучит:
Иногда монотонно, как зуммер,
Иногда, как подковы копыт.
Не с кем выпить поэту. Едва ли
В компаньонки сгодится луна –
Тяжела, как в толедском подвале
Одичавшая бочка вина.
На столе, рядом с алчущей стопкой,
Ждут «Столичная» и винегрет...
О певичке с задорною попкой
Вдруг неловко подумал поэт:
Растекалась, чуть вечер, по саду
И вздыхала призывно весьма,
Извивалась лозой винограда…
Почему не сводила с ума?
Вот втемяшилась! К лешему! К чёрту!
Самоварная рожа! Беляш!
Вон сливеет река – ноги в шорты
И вперед на покинутый пляж!
Ба! Художник не спит понапротив...
Он друзей намалюет в момент!
И грудастых купальщиц-уродин,
И овец на дороге в Дербент…
Зол поэт, ибо нет вдохновенья,
Ибо умер не умер – поэт.
Вновь луна как предмет преткновенья,
Вновь порывистый дым сигарет…