ОГЛАВЛЕНИЕ
Семейные радости
Первая Железнодорожная
Чугунка
Мельничнова церковь
Босиком
Река моего детства
Чудище
Наши развлечения
На Тезе
Черемуха
Зимние забавы
Весна
Гена Серебряков
Девчонкам с Первой Железнодорожной
Школа № 10. Директор
Учителя. Интеллигенты первого поколения
Уроки французского
Уроки рисования
Поэзия нашего детства
Школа № 1. Старшие классы
Подругам и одноклассницам
Труженицам колхозного фронта
Школьный друг Славчик Егоров
Встреча через 65 лет
Юбилейная встреча в школе № 1
СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ
В детстве большую часть времени я проводил дома, в семье, в общении со взрослыми. Но вот взрослым, как я чувствовал, сколько-нибудь длительные разговоры со мной не добавляли положительных эмоций. Их больше привлекали беседы друг с другом, чем мои бесконечные вопросы и просьбы. Но я был достаточно настойчив и однажды даже «одолел» деда, упросив его сделать мне лук со стрелами. И оказалось, что дед это вполне умеет делать, и что он в детстве тоже стрелял из лука, и что лучшие луки получаются из можжевельника. У нас во дворе из неплодовых деревьев росли только дубы да липы, так что приходилось ограничиваться менее качественным материалом. Но лук и в этом случае стрелял. Правда, стрелы мои улетали в основном на соседние огороды, бесследно исчезая в густой траве, или же среди грядок и картофельных плантаций.
Привлечь деда к чему-нибудь более серьёзному, типа ремонта велосипеда, точке коньков, конструированию песочных дворцов и туннелей и т.п., мне не удавалось (видимо, дед этими вещами в детстве не занимался). Работать же топором, или ножом (например, чтобы выстругать из полена парусник для моего флота, который дрейфовал в нашей уличной канаве) дед просто боялся. Возможно, после неудачной попытки подать к столу курицу из нашего куриного гарема.
Дело было зимой, и в тёмном сарае дед, видимо, не сориентировался, приняв за серую хохлатку пестрого (и единственного!) петуха, который, явно, не хотел принести себя в жертву для нашего блага и оставить свой куриный гарем без наследства. Он отчаянно отбивался, заехав пару раз широкими крыльями деду по физиономии и сбив с него пенсне. Потеряв окончательно ориентировку в пространстве, дед хватил топором вместо петуха по своему большому пальцу (левой руки). Палец отскочил в сторону вместе с орущим (наверное, от радости) петухом, а дед помчался быстрой иноходью в дом, забыв и про топор, и про петуха, … и про свой улетевший невесть куда палец.
К счастью, всё произошло в выходной, и дома были все. Мама сразу оказала страдальцу врачебную помощь, обработав и забинтовав рану и введя деду обезболивающие. Бабушка первым делом выбежала ловить петуха, без которого, как все понимали, наше куриное хозяйство могло вскорости развалиться. И поймала его в саду, в глубоком снегу, куда с перепугу, или по дурости, устремился крикун, уйдя в сугроб чуть ли не с головой. И там его трепал за хвост Бобка, совершенно не понимая сути происходящих событий, но твёрдо стоя на страже вверенного ему сада, который он защищал от куриных нашествий в любое время года.
Итак, петух бабушкиными и Бобкиными усилиями был спасён, а дед в результате этой истории остался без пальца. Хорошо ещё, что палец зажил в домашних условиях без осложнений. Однако дед после этого случая стал страшно бояться любых острых предметов. Петух же тоже стал каким-то странным: перестал кукарекать, потерял всякий интерес к своему гарему, даже перестал драться с соседским белым забиякой, которому раньше не давал спуску. А под конец, в какой-то летний день вдруг попал под паровоз. Это был единственный за всю историю существования Железнодорожной и чугунки случай подобного рода, хотя кур вокруг было в изобилии. Поговаривали даже, что петух это сделал специально, чтобы «насолить» своим бездушным хозяевам и не попасть к ним в суп… Если так, то он всё-таки просчитался. Кто-то из соседей по улице всё же принёс остатки петуха его владельцам, и суп из них получился вполне наваристый.
Общение с дедом сделанным им луком у нас, к счастью, не ограничилось. Когда я подрос, мне вдруг очень захотелось научиться играть в шахматы. А шахматы у нас были. Позднее я узнал, что интересовался этой игрой мой отец. У него даже было несколько учебников шахматной игры – Ласкера, Капабланки, Алёхина. И я, найдя их в нашей библиотеке, с неистовой энергией изучал дебюты, эндшпили, миттельшпили; разбирал известные шахматные партии, гениальные комбинации корифеев шахматного искусства. И конечно, мне хотелось проверить на практике свои знания. И тут дед оказался заинтересованным партнером.
Поначалу он даже у меня выигрывал. Но очень быстро я освоил азы этого гениального искусства, и у деда сразу пропал интерес к подобным встречам. Но, безусловно, эти несколько первых месяцев наших шахматных баталий дали хороший толчок моей шахматной практике.
Бабушка! Именно она была моим главным (и, пожалуй, единственным) настоящим семейным учителем, воспитателем, вдохновителем! Она открывала передо мной красоту окружающего мира, она учила меня трепетать при встрече с прекрасным; она пробуждала жажду познания, учила воле и терпению, высокой нравственности и человечности, любви и благородству. Именно она передала мне часть своих знаний, чувств, эмоций; помогла развиться моей душе, приобрести в детстве то, что необходимо было для моего будущего.
Бабушка! Удивительно глубокая, возвышенная и вместе с тем противоречивая натура. Она умела радоваться жизни, видеть в ней свет и счастье, видеть во всём: в природе, в животных, в людях (особенно детях), в человеческих отношениях, в искусстве, науке, истории, астрономии… Она мечтала видеть всё это в нашей семье, делиться этим счастьем друг с другом, дарить красоту и любовь жизни друг другу. Она стремилась передавать все эти качества детям – своим ученикам. Стремилась сохранять добрые отношения со всеми окружающими её людьми. Постоянно работала над собой, над повышением своих знаний, хотя знала очень много в области литературы, истории, географии, астрономии, психологии человеческих отношений. Обладала поразительно цепкой памятью. Хранила в голове бесчисленное количество фактов, историй, стихотворений. Прекрасно рассказывала. Легко поддерживала любую беседу в любой компании. Обладала даром искусства диспута, логикой убеждений. Покровитель школьных талантов, хранитель духовности и нравственности, неутомимый труженик, борец за чистоту и справедливость человеческих отношений… Типичный интеллигент. И удивительно целеустремлённый человек.
Она отдавала должное своим знаниям и опыту. И вполне бы могла по всем своим качествам работать на куда более высоких должностях. И я уверен, что справилась бы и сделала бы много ценного для наших будущих поколений, будь у неё в руках хоть минимальные рычаги власти… Однако всё сложилось не так. И все жизненные силы ушли только на поддержку семьи и на борьбу с окружающей нас несправедливостью…
Жизнь не сложилась. Но почему она обернулась против неё? Почему была потеряна любовь, почему оказалось невозможным жизненное счастье? Что это – судьба, особенности ли характера, глубокие убеждения твёрдого духом человека; стремление ли всегда и во всём жить прежде всего ради других – твоих близких, родственников?
Что её сблизило с дедом, человеком совершенно противоположного склада ума, характера, человека иных жизненных убеждений, принципов, запросов? С человеком, в основном равнодушным к своим потомкам (или это было только внешним проявлением его скрытого, спрятанного в себе характера?). Как можно было прожить всю жизнь без взаимных чувств, эмоций, … без любви, без ласки, … без счастья семейной жизни?! А они прожили! Прожили вместе с 1907 по 1956 год (год смерти деда) – почти полвека, почти до своей золотой свадьбы!
Да, они прожили. Прожили, но как? За все 18 лет совместной жизни с ними я не помню случая каких-нибудь взаимных поздравлений, празднований их дней рождения, юбилеев и т.д. Как будто всего этого и не существовало в их жизни. Не отмечались и мамины праздники, отмечались только мои. Да и то в раннем детстве. Потом и они стали для меня тоскливы… И кругом неприязнь, настоящая «идиосинкразия» друг к другу! Сплошные упрёки, колкости, постоянные воспоминания прошлого, ругань, крики…
Это было закономерным отражением её чрезвычайно тяжёлой духовной жизни. При такой жизни иного и быть не могло. Никакая нервная система не смогла бы выдержать без потерь подобных душевных испытаний. А тут ещё война, разруха, постоянные гонения на интеллигенцию, невозможность реализовать себя, свои потенциалы… Сплошная неудовлетворенность… Почти во всём. Вот что приводит к срыву!
Деду было попроще. У него не было больших духовных стремлений, высоких амбиций, жажды поиска, желания оставить после себя что-нибудь в жизни. Он полностью (как и мама с бабушкой) отдавал себя работе, имел блестящую репутацию прекрасного специалиста (санитарного инспектора), самые высокие ордена того времени. Это его, видимо, вполне удовлетворяло. Терпеть ему приходилось только дома. Зачем?!
Неужели даже в этой ситуации нельзя было найти выход? Как-то облегчить свои семейные страдания? Хоть внешне приблизиться друг к другу?.. Ведь он никогда не называл бабушку по имени… А как он её называл? Я не помню… Значит, просто никак, …обращался в третьем лице, или в пустоту… Понять всё это. Пересилить себя. Найти общий язык. Больше прощать нечаянные проступки. Забыть прошлое. Жить уже только настоящим… и будущим. Жить ради семьи, ради дочери, внука, которым крепкая семья была так необходима, нужна была семейная любовь, взаимная духовная поддержка, опора в будущей (и настоящей) жизни… А они всё страдали; страдали ежедневно, ежечасно; страдали, сокращая жизнь друг другу, лишая самих себя даже мимолетного счастья… И вынуждали страдать нас с мамой.
Мама терпела. Терпела всю свою жизнь, которую полностью посвятила в последние десятилетия своей матери. Я терпеть был не в состоянии. Мечтал о совсем иной семье, иной жизни. И создал её. Может, идеальной только в моём понимании? Может, создал только для себя? Это должно показать будущее… А в те, первые годы своей юной жизни я мучительно страдал при виде всего того, что происходило у нас. Когда разговор взрослых ведётся только на повышенных тонах, когда беспрерывно хлопают двери, когда с обеих сторон сыпятся грубости и оскорбления, совершенно не понятные для юного создания. Когда ты действительно ничего не понимаешь и только чувствуешь глубокую горечь от всего происходящего, а также страх – и за себя, и за них, не зная, чем всё это может кончиться.
Я всё время задавал себе вопрос, почему мама не вмешивалась в эту истерию, почему не могла повлиять на отношения родителей, почему не оградила меня от этого жестокого жизненного кошмара! Я не помню, что она делала в эти моменты. Или же она просто уходила из дома, чтобы не участвовать в этом губительном для семьи процессе. Или же ссоры начинались в её отсутствие – когда она была на работе… Или же я сам в этот момент не мог ничего увидеть и услышать, кроме громких перебранок основных участников происходящего.
По-моему, даже Бобка не оставался ко всему равнодушным. В этот момент он начинал непрерывно лаять – или из прихожей, или во дворе; явно чувствуя от всего серьёзный внутренний дискомфорт и в своей собачьей душе. Но что мог сделать он в своём положении?.. Тем более, ничего не мог сделать и кот Васька, который быстро через форточку улепётывал на улицу, или же (зимой) запрыгивал под самый потолок, на печку, где чувствовал себя в относительной безопасности.
Как реагировал на всё это отец? Видимо, в этот период его уже не было в семье. А происходили ли сцены, когда мне было год–полтора, – не помню. По-видимому, тогда, в большой семье, всё было по-иному. А может, бабушке было на кого периодически переключать своё чрезмерное внимание. Может, и отцу выпала участь испытать на себе таинственную силу её энергетического воздействия? Может, оно в какой-то степени повлияло на весь последующий ход событий?.. Но ведь всё это происходило у всех на глазах, развивалось, видимо, постепенно. Было время осмыслить, принять решение и… уйти жить самостоятельно, своей молодой, счастливой семьёй! Что помешало им (родителям) сделать это?!. На эти вопросы могли ответить только они сами… Это была наша общая судьба, и с ней всем нам приходилось мириться… Бедные взрослые! Им можно было только посочувствовать!
Бабушка! Как укладывалась в её душе вся эта противоречивость – чувств, настроений, стремлений! Как выдерживала её душа столкновение потоков противоположных энергий! Как не погибла, не разрушилась она от этой безудержной дьявольской силы, внедрившейся в неё и мучившей всю взрослую жизнь?! А она ещё могла не только просто жить, но и творить добро, приносить огромную пользу людям – в первую очередь мне, к кому она питала, по-видимому, самые светлые чувства, на кого возлагала последние свои надежды, за кого радовалась и кем постоянно восхищалась, не в пример остальным членам семьи.
Именно она, и только она делала всё, чтобы воспитать во мне человека – культурного, образованного, нравственно чистого, целеустремленного. Делала, понимая, что никакой детский сад, никакая школа не смогут сами по себе сформировать из человека личность – личность, достойную будущего чистого, высоконравственного общества. Понимала, что только семья способна на это – самая главная, самая динамичная ячейка общества, и именно она (семья) в первую очередь должна быть ответственна за наше будущее.
Много ли было у бабушки свободного времени? Летом, во время школьных каникул – да. В процессе занятий – нет. Но она всё равно и летом, и зимой занималась со мной, стараясь передать мне часть своих знаний, передать хоть частичку своей богатой души, нацелить на что-то главное, большое в жизни. В этом была она вся, со всеми своими глубокими внутренними противоречиями.
Она учила меня читать, писать, считать. Поощряла мою любовь к рисованию, к развивающим играм. Не препятствовала моему физическому развитию – беготне, лазанию по деревьям, мальчишеским играм, купанью и плаванию. Радовалась моей любви к природе, к миру животных и насекомых. Старалась сблизить меня с хорошими (на её взгляд) ребятами – для обоюдной пользы нашего развития. Вникала во все мои желания, в мои радости и беды, – вообще во всю мою жизнь. Прикладывала все силы, чтобы из меня получилось что-то, используя для этого свой педагогический талант, свои опыт и знания.
Я помню, что только она одна, бабушка, читала мне книжки, чаще всего тогда, когда я был болен. Уставшая, она садилась ко мне на кровать с книжкой в руках. Вначале читала довольно бодро, затем речь её становилась все менее связной, неразборчивой; голова начинала клониться на руки, книга порой вываливалась из рук… Она сразу просыпалась, приходила в себя и продолжала чтение.
Мне очень нравились сказки и даже поучительные стихотворения того времени – «Мойдодыр», «Федорино горе», «Старик Хоттабыч», «Дядя Стёпа», «Айболит» и др. В более старшем возрасте меня увлекали уже повести про Тома Сойера, Капитана Немо, Робинзона Крузо, Синдбада-Морехода – произведения Жюля Верна, Марка Твена, Луи де Буссенара, Стивенсона; из наших отечественных авторов – Аркадия Гайдара. Иногда бабушка читала мне и французские книжки, естественно, переводя их на русский. Особенно нравились мне сказки про драконов с прекрасными красочными картинками. Последние я выдрал из книги для каких-то целей – видимо, для своих художественных альбомов, испортив прекрасное издание.
Читать самому мне было не так интересно. Да и вся эта «читательная» наука продвигалась у меня почему-то очень медленно. Хотя в детском саду (это в возрасте пяти–шести лет) я был единственным, способным прочесть что-то для всеобщего слушания. Конечно, научила читать меня бабушка. Она же настойчиво работала и над моей дикцией, поскольку поначалу мой речевой аппарат совершенно не был приспособлен для произнесения некоторых звуков русской разговорной речи. В частности, я не в силах был выговорить звук «р», и мы с бабушкой работали над его произношением чуть ли не ежедневно. В конце концов, наши длительные старания увенчались успехом, и я пошёл в детский сад с хорошей базовой основой для своего последующего речевого развития.
Сравнительно легко удавалась мне наука со счётом (как я узнал потом – математика). Сосчитать до десяти (по пальцам, или даже без них) я научился годам к трём. Это особенно получалось у меня, когда приходилось считать яблоки или конфеты, выдаваемые за обедом или за ужином. Каждому больше двух никогда не доставалось. А вот если посчитать всем, особенно, когда у нас были гости, то тут моих пальцев уже и не хватало… Почему-то меня часто просили посчитать до десяти и обратно. Кому нужен такой обратный отсчёт, я понять не мог – разве что ради подсчёта оставшихся на столе тех же печений или конфет в процессе чаепития.
Куда сложнее было считать от десяти и дальше. Просто так – это у меня вначале никак не получалось. Тогда взрослые придумали игру с ягодами, насыпанными на блюдечке, разрешая съесть очередную только после того, как я «пересчитаю» их. Тут уж была моя прямая заинтересованность, и счёт быстро пошёл в гору. Однако на первых, ещё довольно затруднительных этапах этой «умственно-пищеварительной» работы я умудрялся (при отсутствии должной бдительности взрослых) ухватить в промежутке между очередными цифрами побольше совсем «не учтённых» ягод. И это как-то компенсировало мои математические страдания. Слава Богу, обратного счёта при всём этом не было, иначе туго бы пришлось моему желудку.
Старалась бабушка учить со мной и стихи. Только вот из всего этого выученного поэтического материала к школьным годам в памяти осталось очень немного – пара басен Крылова, да несколько общеизвестных стихотворений Пушкина, ещё, кажется, Фета. Так что в школе мне особенно и нечего было рассказывать. И я почему-то всегда стеснялся это делать. Хотя дома вовсю подражал Игорю Ильинскому, пересказывая басню про Слона и Моську. Бабушка, естественно, этим восторгалась и пыталась демонстрировать мои творческие способности перед приходящими к нам гостями. Я же при них почему-то не мог произнести ни слова! Как и вообще ничего не мог делать «на показ». Бабушка, конечно, возмущалась, считая это моим упрямством. Но здесь было не нежелание, а просто невозможность сделать то, чего хотели другие. Был, скорее, стыд за то, что сделаю плохо; боязнь того, что вообще ничего не получится.
Это психологическое состояние «боязни выступлений» преследовало меня всю жизнь и страшно мешало моему научному и духовному становлению и развитию. Нет, я, конечно, выступал, и выступал неплохо, особенно, когда речь шла о совершенно новых исследованиях и достижениях. Но каждый раз это требовало от меня серьёзных усилий и приводило к значительному нервному истощению…
Откуда взялось это неверие в себя, в свои силы и возможности? Ведь я многое мог делать не хуже других. Возможно, от частого и длительного пребывания в одиночестве. Возможно, от особенностей домашнего воспитания, подавляющего личную самостоятельность. Нельзя исключать и генетически переданного от отца склада характера – мягкого, податливого, возможно, слабовольного.
Да, но всё это касается духовно-волевых качеств. Что же касается образования, там всё двигалось по намеченному плану. И если я мало помнил стихотворений отечественных авторов, то это ещё ничего не значило. Так, в дополнение к ним я выучил несколько стихотворений на французском языке, выучил на всю жизнь, и даже передал их своим детям и внучке, дополнив им эти знания десятком других – Поля Верлена, Виктора Гюго, Теофиля Готье. А вот почему я ими не мог похвастаться в школе и в детском саду – так и осталось для меня вопросом.
Что хуже всего получалось у меня из общеобразовательных наук обязательной школьной программы, так это письмо. Хорошо писать буквы и цифры я научился только в школе, после нескольких лет настойчивых стараний, в том числе и на дошкольном этапе обучения. И как много было пролито слёз за этими ненавистными мне страницами! Сколько, казалось мне, потеряно драгоценного времени на освоение этой писательской науки! А ведь, на тебе – пригодилось! Хотя бы на данном этапе своей, уже основательной, «писательской» деятельности. И вспомнишь бабушкины пророческие слова, сказанные однажды во время моих страданий: «Пиши, Витюся! Старайся, трудись! Всё в жизни может пригодиться!»
И я писал. Вначале отдельные буквы. Потом слова, затем фразы и целые предложения. А во втором классе мы с Генкой Серебряковым даже попытались написать по целому роману. Правда, дальше одной страницы ученической мазни с огромным количеством ошибок дело не пошло… Но всё же жаль, что эти первые шедевры нашего юного литературного творчества были безвозвратно утеряны!
Помимо этих обязательных, бабушка впихивала в меня уйму всяких дополнительных знаний, которыми обладала сама. Много рассказывала мне из области истории, астрономии, из жизни выдающихся людей. В нашей домашней библиотеке была серия «Жизнь замечательных людей», из которых я помню Рафаэля, Леонардо да Винчи, Магеллана, Коперника, Репина, Моцарта и других великих и величайших. Я с интересом слушал истории их жизни, начиная с раннего детского возраста и радовался, …что меня всё же не заставляют так много работать, как приходилось им. Я жалел их и одновременно восхищался ими. Их судьба, их настойчивость придавали мне дополнительные силы, звали к творчеству, к познанию различных видов искусства.
Этим творчеством для меня с раннего детства было рисование. Корабли, самолёты, танки, пушки я научился рисовать ещё до войны (что делали, впрочем, и другие мальчишки). Безусловно, на эту актуальную тематику вдохновляло нас время и вся пропаганда, ведущаяся тогда по радио. И мои альбомы пестрели боевыми действиями с использованием невиданной доселе военной техники с красными звёздами и исковерканными и горящими танками и самолётами противника.
Куда более совершенные панорамы военных действий оставили мне на память мои старшие товарищи, иногда приходившие в гости к бабушке (их учительнице). Один из них (Витя Катков) даже стал в последующем хорошим художником, долгие годы развивавшим наше палехское искусство.
Страсть к рисованию у меня особенно проявилась в первом классе, после перенесённой пневмонии. И тогда стали появляться мои бесчисленные копии зданий, городов, скульптурных памятников, птиц, насекомых, овощей и фруктов, оригиналы которых я находил в календарях и книгах. И даже великолепные издания Брэма и Кернера, которые я основательно проработал двумя годами раньше, переведя из них большую половину картинок, вновь были взяты на вооружение, но уже для настоящего копирования (как элемент классической, академической художественной программы).
Особенно сдвинулась с места эта программа, когда в мою жизнь ворвался залётным метеором ещё один будущий увлечённый художник (художник слова) – восьмилетний Гена Серебряков. Вместе с ним в течение почти целого года, в промежутках между беготнёй и играми, мы устраивали часы рисования, соревнуясь в основном в количестве срисованного материала. Мои собственные художественные шедевры этого периода до сих пор хранятся в одном из альбомов, затерявшихся где-то на антресолях нашей малогабаритной квартиры. Рисунки были достаточно точными и яркими. Но более всего в наших картинах ценителей искусства привлекали подписи под ними, выполненные почему-то печатными каракулями и с невероятным количеством грамматических ошибок. Как они могли появиться в таком количестве! (Эти ошибки!) Ведь все подписи во время нашего творчества лежали перед нами! И творчеством занимались круглые отличники, ученики второго класса 10-й и 13-й школ!
Не знаю, как дома у Гены, но в нашей семье эти альбомы смотрели все. Однако восхищалась ими почему-то опять-таки одна бабушка. Как педагог, она понимала значимость такого вот коллективного творчества и всемерно поощряла нас к этому.
Чувство красоты и понимание роли её в жизни у бабушки было бесподобное. Она могла восхищаться всем, её окружающим. Её волновали каждая букашка, каждый жучок, мотылёк, стрекоза и бабочка, пролетающие мимо. Её радовали луна и солнце, облака, висящие над нами, восходы и закаты. Волновал летний дождь и январский снег. Она любила кошек и собак, и не только наших, собственных. И животные чувствовали это, часто подбегали к ней на улице, терлись о её ноги, порой провожали от школы до дома, пока им навстречу не выскакивал рассерженный чужим присутствием Бобка и не обращал всех в бегство.
Бабушка очень любила искусство. Я думаю, что любила все его виды, чувствуя и понимая его значимость в жизни общества. Бывая в так любимом ею родном Ленинграде, она каждый раз обязательно наведывалась в Эрмитаж, в Русский музей, Академию художеств; посещала Петродворец, Пушкино, обязательно навещала Летний сад, набережную Невы и другие любимые места города. В музеях всегда беседовала со смотрительницами, вспоминая прошлые десятилетия музейной (и вообще ленинградской) жизни. Безусловно, любила она и литературу. Досконально знала всю отечественную и большинство зарубежной классики, могла цитировать наизусть массу поэтических отрывков. Перечитывала поэзию Тютчева, Фета, Алексея Толстого, конечно, Пушкина и Лермонтова. Имела целую стопку «литературных» тетрадей, где были от руки переписаны отсутствующие в её библиотеке поэтические издания и целые романы в прозе.
Любовь к красоте, в частности, к природе! Возникла ли она у меня сама по себе, или этому всё-таки способствовали взрослые? Да вряд ли стоит говорить обо всех взрослых – я помню всего лишь единственную коллективную прогулку на реку и один поход в лес. Все остальные путешествия по лугам и лесам мы совершали только с бабушкой. Правда, рядом с нами всегда семенил мелкой трусцой вездесущий Бобка, но он был лишь добавлением к нашей пешеходной команде и в лирико-познавательном плане в расчёт не принимался.
О прогулках на реку я уже говорил. А вот поход в лес (за грибами) заслуживает особого внимания, хотя это было очень давно, и осталось в памяти лишь отдельными фрагментами. Тот, 1941 год, точнее июнь 1941 года, был чрезвычайно богат на грибы. Грибы росли тогда везде – в любом лесу и перелеске, на каждой лесной поляне, в любом, даже небольшом, скоплении деревьев. Их было столько, что городские жители успевали сходить за ними до работы, а деревенские вывозили из леса целыми телегами. Лесные поляны и просеки краснели от бесчисленных шляпок толстоногих подосиновиков. Все ельники были усыпаны великолепными белыми грибами. Повсюду желтели скопления лисичек, стройными рядами выстраивались армады подберёзовиков. Пестрели разными цветами бесчисленные сыроежки, на которые уже не обращалось внимание.
Бабушка с мамой вместе с их знакомыми ходили в лес, видимо, довольно часто, так как я отчётливо помню и грибы, и многочисленные грибные деликатесы, подносимые к обеду: пироги с грибами, жареные грибы в сметане на большой сковородке (на той, которую некогда уронил, но не разбил дед), всевозможные грибные соления и маринады. Всё было удивительно вкусно…
И вот в один из таких походов взяли и меня – видимо, после того, как мне исполнилось пять лет, и меня посчитали вполне большим и способным самостоятельно вышагивать лесные километры. К тому же, следовало начать знакомить меня с лесом, с его обитателями и богатствами, которые в то время были официально доступны для общего (то есть народного) пользования – знакомить с нашей русской природой, уже не в садово-огородном, а в более широком масштабе.
В то время лес располагался недалеко от дома. Он занимал всё пространство от Шуи до Ворожино и дальше до Кохмы и Иванова. Это потом, в годы войны, его стали быстро вырубать (короче, просто воровать), несмотря на государственные запреты и серьёзные санкции в случае поимки с поличным. Дело в том, что Шуя была тогда в основном одноэтажной, с частными домами и отапливалась дровами, которые были далеко не по карману простым работникам шуйских фабрик и заводов. А о деревенских жителях, практически вообще бесправных и накрепко привязанных к своим деревенским хозяйствам, говорить вообще не приходилось.
Как мы шли к лесу, как возвращались обратно, я не помню. Видимо, это не составило для меня трудностей. Но вот сам лес помню, особенно отдельные его участки. Прежде всего запомнилась довольно глубокая канава (глубокая, наверное, для меня), по краям которой росли настоящие грибные великаны. До этого, дома, я видел их в корзинах и лукошках, приносимых из леса мамой с бабушкой. И тогда они мне очень нравились. Но вид их в естественной, живой красоте, вместе с деревьями и кустарниками, маленькими ёлочками и сосёнками, на фоне упавших листьев и иголок производил куда более глубокое впечатление.
Я бегал по канаве, хватая грибы все подряд, кричал и визжал от радости, что тоже «нашёл», аукался, как и взрослые, бежал к ним показать свои находки, высыпал грибы в общую кучу и, переполненный совершенно новыми, необычными чувствами, вновь устремлялся к «своей» заветной канаве, где меня (мне казалось) с нетерпением поджидали мои новые лесные знакомые, ставшие вдруг настоящими друзьями, – эти чудесные творения природы и воплощение совершенно новой для меня красоты.
Вон из травы выглядывает целое семейство красноголовых подосиновиков. Впереди прямо передо мной красуются несколько тёмно-коричневых великанов с толстыми, толще моей руки, ножками. Дальше – грибы с красными, синими, жёлтыми плоскими шляпками, наверное, сыроежки… Брать велели только самые лучшие – белые и подосиновики. Белые такие большие, что и в корзину не влезают… А вон с краю под ёлкой стоит настоящий великан с огромной толстой шляпкой, величиной, наверное, больше нашей сковородки! Какой красивый! Его и срывать то не хочется… Зову маму с бабушкой. Те всплескивают руками и охают! Такого геркулеса они ещё не находили. Взяли в свою большую корзину. Собрали и остальные белые. Красовички мне оставили – они поменьше…
Как здесь хорошо, в лесу! Ещё рано. Только-только сквозь листву деревьев начинает просвечивать солнышко. Немножко сыро от утренней росы. Капельки воды падают с ветвей деревьев. Но совсем не холодно… А вон, впереди, какие-то белые цветы – пирамидки, устремлённые вверх. Стоят на небольшой зелёной полянке и как бы светятся на солнце. Снова зову бабушку. «Это же фиалки, – говорит она. – Лесные фиалки, ночные. Понюхай, как пахнут!»… Очень приятно! Я помню этот запах. Мама такими духами как-то душилась. Так вот откуда эти духи! Они, оказывается, из леса… Хочу собрать букетик, но бабушка отговаривает. Говорит, что они быстро завянут: «До дома не донесём. За цветами надо специально ходить. Сегодня грибы нужны»… И я снова включаюсь в общезаготовительный процесс.
Корзинки наши наполнились очень быстро. Точно так же, как и у наших спутников (кто это был, я не знал). Заполнив их доверху самыми отборными грибами, сели отдыхать. Надо было и перекусить перед обратной дорогой. Почему-то мне, как никогда раньше, сильно хотелось есть. Да так, что уплёл всё в двойном количестве – кое-что прихватил и из бабушкиной порции. Взрослые были страшно довольны: «Надо его почаще в лес водить, куда быстрее расти будет!»
– Да он и так совсем круглый, – добавил кто-то из знакомых.
– И совсем нормальный, – обиделась бабушка. – Только сильный и выносливый. Много нам помогает…
Солнце к этому времени поднялось высоко и осветило всю нашу маленькую полянку. Стало даже жарко… Над нами кружились стрекозы и бабочки – совсем, как в нашем саду! Со всех сторон пересвистывались пичуги. Стучал вдалеке дятел; порой принималась куковать кукушка… Вдруг из травы, у края поляны выпорхнула довольно большая птица – пёстрая, с длинным клювом. Я успел её рассмотреть. Увидела её и бабушка: «Вальдшнеп, вальдшнеп полетел! В первый раз в нашем лесу эту птицу вижу!»
Конечно, мне хотелось здесь остаться подольше, но взрослые торопились домой. Предстояла длительная работа с грибами: жарёха, сушка. И мне самому хотелось принять участие в этом процессе.
Вот таким оказался мой первый поход в лес. Первым и последним вместе с семьёй. Началась война, и стало уже не до леса. В войну мы с бабушкой пытались ещё пару раз сходить за грибами. Но лес в этом районе был уже вырублен. Кругом торчали голые пни, валялись срубленные ветки. Идти же дальше мы побоялись, тем более что встречные мальчишки напугали нас присутствием в лесу «бандитов», которые, якобы, за ними гнались. Стоило ли рисковать в таком случае?! Да, но грибной лес остался в памяти на всю жизнь! Такого чуда природы я больше никогда и нигде не видел. Встречал хорошие леса, грибные. Брал грибы десятками килограммов – столько, что вывезти можно было только на машине. Но всё же это было не то! Да лучше такого обилия и не надо! Говорят, что оно на самом деле со стихийными бедствиями связано. Каким образом только – никто не знает.
В летнюю пору у нас с бабушкой была ещё одна возможность часто бывать на природе – притом не просто для удовольствия, а с целевым назначением – когда у нас появилась коза Зорька. Это произошло в войну, поскольку раньше приобретать козу не имело смысла: продуктами мы были обеспечены. В магазинах, видимо, было достаточно продовольственных товаров. Да и «Хитрый» рынок по-соседству позволял иметь молочные и мясные продукты. Сметану, сливки, масло, сыр мы порой готовили сами. Отлично помню, как бабушка сбивала сливки, и какое вкусное из них получалось масло. А творог так и таял во рту, и я с огромным удовольствием уплетал его, и даже без сахара.
С первых дней войны продукты вмиг исчезли. Родители даже не успели закупить самого необходимого. Не было ни соли, ни сахара, не хватало мыла, спичек. Всё резко подорожало. Вот тогда и возник вопрос с молоком. И вдруг нам здорово повезло! – Выиграли несколько облигаций, в целом на пять тысяч рублей. Это были деньги! По-моему, их и использовали на приобретение чёрно-шерстной рогатой красавицы. И в семье сразу стало чуточку веселее.
Зорька быстро освоилась с новой обстановкой – с местом своего обитания в сарае, где для неё было приготовлено соломенное ложе, сено и вода – для отдыха и душевного вдохновения. Правда, здесь же, в сарае обитали куры. Но они располагались выше, на насестах. Днём же в летнее время с утра и до вечера ковырялись в кучах мусора и огородных грядках в поисках пропитания. В благодарность за приносимые нам яйца им выдавался ещё и доп-паёк в виде зерна, круп, хлеба (последний в довоенное время), но этого их прожорливым натурам было явно недостаточно. Поэтому они всей своей дружной куриной семьёй терзали наши грядки, несмотря на многочисленные преграды, оборудованные нами на подступах к огороду.
Для Зорьки пребывание в саду-огороде было запрещено категорически, поскольку её любовь к зелёным веткам, моркови и свёкле лишила бы нас с таким трудом выращиваемого урожая. Ей разрешались прогулки только по палисаднику, где росли розы, шиповник да золотые шары. Она пыталась подобраться к зелёной листве и нежным лепесткам роз, то так и не смогла преодолеть надёжную преграду в виде острых колючек. Поняв, что всё же лучше оставаться козой, чем превращаться в верблюда, она вскоре успокоилась и спокойно проходила мимо колючих деликатесов.
Пасти козу где-то в нашем районе не предоставлялось возможным, и мы устроили Зорьку в общее козье-овечье стадо, чему она была очень рада. Собиралось стадо рано утром на Ивановской улице и устремлялось на весь день далеко за город, за Мельничнову церковь, куда-то к лесу, или в луга, расположенные неподалёку от Тезы. В течение дня стадо перегонялось с места на место, а в полдень устраивалось на отдых и на дневную дойку. Вот туда мы и отправлялись с бабушкой в сопровождении страстного любителя путешествий Бобки, совершая в летнюю пору такие прогулки почти ежедневно. И были они для меня, пожалуй, самым большим удовольствием того периода моей мальчишеской жизни. От них осталось у меня лишь самое общее впечатление – радости и огромного счастья слияния с природой, которую я любил день ото дня всё больше и больше.
Примерно за час мы добирались до стоянки. Она располагалась на опушке леса. Зорьку долго звать не приходилось – она сразу прибегала на наш голос. Первым делом бабушка давала ей корочку хлеба с солью – любимое кушанье нашей красавицы, и та милостиво дозволяла хозяйке начать процедуру доения. Надо сказать, что эта процедура Зорьке не очень нравилась. Она брыкалась, дрыгала ногами, норовя угодить ими в кастрюлю с молоком, и даже пыталась убежать. Приходилось держать её за рога и уговаривать. Порой не обходилось без происшествий, когда ей удавалось угодить копытом в кастрюлю. В целом это было не так и страшно, но сырого молочка уже не отведаешь. По завершению дойки мы хвалили и ласкали красавицу, и она довольная убегала к своим подругам.
В какой-то день я упросил бабушку взять с нами на прогулку Стаську Платонычева. Бабушка очень не хотела этого делать, но всё же уступила моим просьбам. Стас всё время ныл во время дороги. То ему было жарко, то ноги вдруг заболели, то домой захотелось. Бабушка будто предвидела подобное. Но главное – его ничего в дороге не интересовало – ни речка, ни солнце, ни цветы, ни сама стоянка с процедурой доения. В довершение всего он умудрился разлить банку с молоком, принеся нам одни убытки. Вот и бери таких…
Итак, все заботы по моему воспитанию в семье ложились на бабушкины уже стареющие плечи. Эти плечи постепенно перестали выдерживать непосильные для неё нагрузки. Она чаще стала болеть, жаловаться на сердце, на лёгкие. С лёгкими у неё давно что-то было не в порядке. Часто беспокоил кашель. Первоначальной причиной его, безусловно, служило курение. Курила бабушка много и давно – со студенческих времён. Тогда, во время учёбы в гимназии, видимо, для девушек было модным держать папиросу во рту. Отучиться же от этой пагубной привычки даже ей, с её волей и характером, было уже не под силу. Временами она бросала курить, не курила многие месяцы, но потом снова возвращалась к старому. И у нас на грядках рос курительный табак, на чердаке висели его сухие листья; дома же пепельница постоянно наполнялась новыми и новыми окурками. Меня (когда я подрос) бабушка посылала в магазин (на Ивановской) купить её любимый «Беломорканал» фабрики Урицкого…
За десятилетия непрерывной табачной перегрузки бабушкины лёгкие, естественно, ослабли, а дополнительные негативные раздражители часто приводили к серьёзным осложнениям в виде пневмонии. Одну из них я помню зимой, когда бабушка чуть ли не ползком, с температурой под сорок, добралась из школы до дома. Каким-то чудом ей удалось спастись. Тогда не было ни антибиотиков, ни сульфаниламидов. Последние только-только начинали появляться в виде красного, потом белого стрептоцида. Во второй раз, примерно через год, воспаление лёгких началось у неё летом, после одной из наших загородных прогулок.
В тот раз на обратном пути мы попали под дождь. Ни зонтика, ни плащей мы с собой никогда не брали, так что пришлось принимать на себя струи обрушившейся на нас стихии. Дождик застал нас в открытом поле, километрах в полутора от Буровского завода. Бабушка всегда боялась промокнуть, зная о своих слабых лёгких. И тут она сразу стала высказывать опасения на этот счёт. Я предложил ускорить шаг, или даже пробежаться до города. Бабушка по причине неладов со спортом этого сделать не могла. Она всегда двигалась в среднем темпе, да и он порой давался ей с трудом. Я пытался закрыть её от дождя своим телом, подпрыгивая при каждом шаге и принимая на себя часть предназначенных для неё водяных струй, но этого было явно недостаточно. Когда мы подошли к заводу, оба были насквозь мокрыми. К этому времени дождь уже лил, как из ведра, и нам пришлось спасаться в проходной Буровского завода. Там уже скопилось с десяток таких же, как мы, потерпевших, но они успели заскочить сюда ещё до сильного ливня и были почти сухими.
Ливень с грозой продолжался более часа. За это время мы успели продрогнуть «до мозга костей» (как говорила бабушка) и потом долго не могли согреться. Дома бабушка срочно разогрела воды на керогазе, стала греть себе ноги и руки в надежде предупредить болезнь. И даже выпила какое-то лекарство. Но всё было тщетно. На завтра у неё поднялась температура, развился кашель, стало затруднено дыхание. А вызванный дедом доктор констатировал самое страшное – очередную крупозную пневмонию. Бабушка надолго слегла в постель, и все заботы о ней и всё домашнее хозяйство легли на плечи деда. Мама в то время была на фронте, и помощи здесь, в Шуе, ждать было не от кого.
Какой-то период бабушка была «на грани». Так сказала деду одна из врачей, ежедневно приходившая «лечить» больную. Но, слава Богу, грань эта была преодолена (возможно, и нашими с бабушкой «молитвами»), и она пошла на поправку. И это было огромное счастье для всей нашей семьи. Что бы делали мы с дедом без неё? (Маму вряд ли бы отпустили с фронта). И каким бы вырос я без бабушкиного контроля, воспитания и повседневной со мной работы?!
А работа перед моим поступлением в школу была весьма и весьма серьёзная. Целый год бабушка мучилась со мной, обучая правописанию, совершенствуя мои навыки чтения, способности пересказывать прочитанное. И это дало под конец результаты. В школе с первого класса я стал отличником, причём не липовым и временным, а настоящим и постоянным. И бабушкиной протекции в этом отношении (она была завучем школы) никакой не требовалось.
В тот же год бабушка неожиданно предложила мне ещё одно занятие – учиться музыке – игре на пианино, несмотря на все мои антимузыкальные задатки. О последних как-то сказала бабушке наша школьная учительница – Нина Васильевна, обучавшая нас, помимо основных предметов, ещё и пению (рисование и пение входили тогда в программу первых четырёх классов начальной школы). Нина Васильевна неплохо пела вместе с нами и, конечно же, слышала в общем многоголосье моё особенно громкое «сопрано», не способное пропеть ни одной знакомой всем мелодии, начиная с песенки про любимую ёлочку.
Бабушка не согласилась с этим. Для неё всё, что я ни делал, было на высшем уровне. Она сказала, что слух у меня разовьётся, а голос и сейчас весьма и весьма приличный. К тому же, никакого сольфеджио от меня музыкальные педагоги требовать не будут, а играть по нотам при желании можно научить «любого осла» (имея в виду сказку «Бременские музыканты»).
Я, конечно, с радостью принял предложение бабушки, представляя, как буду давать в скором времени концерты в школе, где стоял большой чёрный рояль, на котором пока никто ещё не играл. Однако чуть не испортил всё дед. Он очень редко высказывал своё мнение по семейным вопросам, особенно противоположное мнению бабушки. Но тут он предвидел такие измывательства над его абсолютным слухом, что молчать было просто невозможно. Но бабушка строго взглянула на него и сказала: «Сам не можешь ничего сыграть и мне саккомпанировать, так сиди и молчи. И не вздумай мешать нам с внуком работать!» Дед только что-то пробормотал в ответ, но повторно громко возражать не стал, предвидя серьёзные осложнения на весь воскресный день. А день был весь впереди; и мягкое кресло, и кипа газет, лежащая перед ним, предвещали на сегодня приятное времяпровождение.
Так что все последующие месяцы и годы деду пришлось терпеть мои измывательства над бедным старым инструментом. Не меньше пришлось страдать и мне под пристальным оком требовательного учителя. Зато меньше испытаний было коту, которого с этих пор я перестал сажать на клавиатуру и гонять по ней взад-вперёд с целью воспроизведения кошачьего вальса.
Начальный этап обучения взяла на себя сама бабушка. Она умела играть и когда-то играла, видимо, неплохо. И очень любила музыку. Но после смерти своего сына (первенца), прожившего на свете всего несколько дней, она посчитала это божьей карой и в наказание лишила себя этого счастья. И за все годы нашей совместной жизни в Шуе я ни разу не видел её за инструментом. Но теорию музыки и нотную грамоту она знала прекрасно и пыталась вдолбить её в мою непонятливую башку. Её стараниями я научился играть гаммы, небольшие пьески из учебника Бейера, пьесы в четыре руки, две из которых (руки) были взяты напрокат у деда. И где-то через год-полтора я мог уже давать небольшие домашние «концерты».
Дед к этому времени уже перестал сопеть и чертыхаться, когда я садился за инструмент, видя моё старание и некоторые результаты. И даже не возражал, когда я просил его поиграть вместе со мной басовую или верхнюю партию. Дедушка был, безусловно, талантлив в музыке. Он мог бы великолепно играть, обладая абсолютным слухом и невероятной способностью играть «с листа». Учился музыке он всего полгода. Но за это время освоил и нотную грамоту, и инструмент (не имея, конечно, необходимой техники, которая вырабатывается годами); и даже свободно играл вальсы Шопена. Один из них, очень сложный, он пытался как-то сыграть по моей просьбе, но тут же отказался из-за полного отсутствия техники. Сравнительно простенькие в техническом отношении вещицы он играл совершенно свободно, никогда не сбиваясь и не исправляясь. И дуэт наш звучал порой даже здорово. Хорошая музыка стимулировала меня в работе, и я занимался всё более и более старательно и к маминому возвращению с фронта в 1946 году был готов к занятиям уже с настоящими педагогами.
Занимаясь моим воспитанием в те годы и преодолевая мою мальчишескую леность, бабушка не раз говорила мне, что пойму значение этой работы и роль её (бабушки) в будущем. Так оно и случилось. И я дал этому достаточно глубокую оценку. Конечно, в возрасте пяти-восьми лет я не до конца понимал всего происходящего и бабушкиной, казалось, чрезмерной настойчивости в «выведении меня в люди». И далеко не всё в этом воспитательном процессе нравилось мне. Возможно, кое в чём бабушка и перегибала палку; возможно, в чём-то просто не понимала меня, не находила нужного педагогического подхода с учётом моего характера, темперамента, моих внутренних потребностей. Видимо, ко многому она подходила чисто со своих, уже взрослых позиций, не задумываясь порой о моей юной неспособности понять её объяснения и требования.
Не смогла до конца разобраться бабушка и с моей психологией, в частности с чрезмерной стеснительностью. Считала эту черту характера упрямством и настойчиво требовала от меня того, что порой я просто не в силах был сделать. И эти непрерывные требования в течение длительного времени ужасно подавляли меня, надолго лишая творческой инициативы и положительных эмоций.
Но самым тяжёлым для меня в её воспитательной деятельности было то, что она никогда не соглашалась с противоположным мнением собеседника, и не только юного. От этого возникали бесконечные споры, доходившие порой до полного разрыва дружеских отношений. По этой причине многие прежние её подруги и знакомые постепенно перестали навещать нас. Остался один единственный Александр Петрович Тархов (дядя Петрович), по мягкости характера соглашавшийся всегда и со всем и никогда не высказывавший в спорных вопросах своего личного мнения.
В ряде вопросов (касающихся меня и моих друзей) бабушка была неправа. И моё настойчивое несогласие с ней в этом вызывало у неё бурю гнева. И я уже на себе испытывал мощнейшее воздействие её всеподавляющей энергетики. В раннем возрасте приходилось со всем мириться (не соглашаться!), в более же позднем – я отстаивал своё мнение. И это приводило к глубоким конфликтам.
Почему мне так мало приходится говорить о маме? Тихая, кажущаяся застенчивой, незаметная (на фоне бабушки), она спокойно делала свои семейные дела в доме: заботилась обо мне, занималась хозяйством, огородом, но большую часть времени проводила на работе. Она никогда не вмешивалась в отношения между родителями, стараясь только оградить меня от них, увести подальше от этих ссор, не сулящих ничего хорошего нашему семейному существованию.
Бесспорно, в моём раннем детстве она много занималась мною, по возможности, прибегая с работы, чтобы покормить, покачать, уложить спать, переодеть, если было надо. Пела ли она мне колыбельные? Возможно, и нет, поскольку наша общая семейная черта – невозможность правильно передать голосом звучащую внутри мелодию – не позволяла ей сделать это. Однако она играла. Играла те же колыбельные (Моцарта, Дунаевского – эти ноты у неё сохранились), детские песенки (про ёлочку) и многое другое, доступное младенческому восприятию.
Я часто сидел у неё на коленях, когда она что-то делала за столом, или читала в кресле. Иногда садился к ней во время игры и пытался добавлять и свои собственные звуки в гармонию исполняемых ею произведений. Часто мы вместе с мамой отдыхали в нашем саду. Она сажала меня в гамак, висящий между двумя большими яблонями, и тихонько раскачивала, готовя к дневному сну. А потом сидела рядом со мной, наблюдая, чтобы я случайно не вывалился из довольно шаткого ложа.
Когда я начал ходить в детский сад (в пятилетнем возрасте), мама утром отводила меня туда, а вечером приходила забирать обратно. А когда у меня ни с того ни с сего вдруг разболелся палец на ноге, она возила меня на санках…
Помню, как с началом войны мама, чуть ли не в одиночку, вскопала огромный участок перед домом под картошку. А потом вместе с бабушкой поднимала весь огород. Ей было труднее всех, так как работать в эвакогоспитале ей приходилось по 10-16 часов в сутки. Всю же домашнюю работу она делала по ночам.
А потом был отъезд мамы с госпиталем на фронт и ожидание писем с фронта. И они приходили, но очень редко. Но зато какая это была радость для всей семьи! Мы читали их и перечитывали, собравшись вместе. Читала в основном бабушка. Я только пересказывал и делился своей радостью с девчонками с улицы (Анисимовыми), которым письма с фронта уже не приходили…
Вернулась мама с фронта неожиданно. Я тогда учился во втором классе и был после школы уже дома. Слышу совершенно неузнаваемый лай Бобки. Выбегаю во двор и глазам своим не верю – стоит мама – в военной форме, в майорских пагонах, с чемоданом и сумкой в руках. Стоит и улыбается мне (и Бобке, конечно). Бобка носится вокруг неё, подпрыгивает, и всё старается лизнуть маму в лицо. Это он и раньше с нами порой проделывал при радостной встрече, однако так высоко он никогда не прыгал, даром, что постарел на четыре года!
Я тоже бросился к маме и тоже допрыгнул бы до её родного, улыбающегося лица, но это делать не пришлось – мама бросила чемоданы и сама подхватила меня с возгласом: «У, какой тяжёлый! И какой большой!.. Тебя здесь неплохо кормили в моё отсутствие!» Что ещё она говорила мне – не помню. Я подхватил её вещи и понёс домой. Чемодан оказался тяжеленным, и я изгибался под его тяжестью; но всё же выдержал нагрузку – «своя ноша не в тягость!» Теперь это была уже наша ноша, и я твёрдо знал, что в ней скрывается много привлекательного!
Бабушка с дедом были на работе, и я помчался скорее в школу, к бабушке, сообщить ей эту радостную новость. Вместе со мной нёсся и мой новый друг Генка Серебряков, который в момент встречи гулял на улице. На обратном пути мы мчались ещё быстрее, и я, не рассчитав скорости, влетел в большую лужу, прокатился в воде на задней части, ощутив весьма неприятный холодок по всей поверхности спины. Ну, да разве стоило сейчас обращать на всё это внимание! Когда дома ждала мама, ждали разговоры, подарки, ждала совсем новая жизнь. И я надеялся, что она будет для всех нас радостной и счастливой, без ругани и скандалов… И я ещё готовил маме сюрприз – несколько выученных пьесок из Бейера, о чём она и не должна была догадываться.
Но сюрприз, на мой взгляд, не состоялся. То ли бабушка нечаянно в письме проговорилась, или мама сама считала, что я обязательно должен играть, и оговорила всё перед отъездом с бабушкой. Но она довольно спокойно отнеслась к моим успехам. Правда, похвалила и тут же села играть со мной в четыре руки. И тоже совершенно свободно ориентировалась в каждой своей партии. Я был на верху блаженства, чувствуя, что такой красивый музыкальный ансамбль может звучать у нас в любой момент. А потом был целый месяц маминого отдыха и мои каникулы. И мы всей семьёй работали на огороде, готовя будущий осенний урожай. И это было весьма актуально, поскольку был голод и плодовоовощная продукция должна была стать серьёзным подспорьем в его преодолении.
Из вещей, которые мама привезла с фронта, самыми ценными, на мой взгляд, были дамский велосипед и часы. Велосипед был удивительно лёгкий на ходу, и мне не составило большого труда научиться на нём ездить. Но это произошло через три года, когда я стал учиться в пятом классе. А пока на нём иногда совершала непродолжительные прогулки сама мама. Часы внешне не представляли собой ничего особенного, но обладали великолепным боем. И были так надёжны, что без поломок и остановок прослужили нам почти 60 лет, остановившись по каким-то тайным причинам 18 марта 2004 года – в день маминой смерти…
Много ли у мамы было удовольствий и радостей в то время? Чем жила она, что имела для души? Прежде всего, была работа. Но была ли она любима? Раньше была хирургия. Сейчас – гигиена и санитария. Новое направление. Мама и дома постоянно работает. Что-то читает, пишет конспекты. Готовится к каким-то занятиям. А в вечернее и чуть ли не ночное время – работает в саду. Ездим вместе за водой. Копаем, полем грядки. Я, конечно, от случая к случаю, мама ежедневно. Только по выходным у неё с бабушкой высвобождается немного времени для чтения, вышивания, чтобы послушать радио.
Радио и я люблю слушать. Там много интересных передач: «Клуб знаменитых капитанов», «Оле Лукойе», инсценировки произведений Жюля Верна, Майн Рида, Гайдара… Много просто познавательных программ. По вечерам часто транслируют оперы, оперетты, эстрадные концерты. Бабушка с мамой любят больше «оперетки», даже напевают вместе мелодии.
К инструменту мама практически не садится – опять-таки некогда. А так играла бы Бетховена, Шопена, особенно любимого ею Штрауса… Так что увлечений и развлечений немного. Правда, по выходным ещё играем в карты. И я иногда присоединяюсь к семейной компании. Особенно нравится всем «Борона». Играем по двое – друг против друга. Я обычно в паре с дедом. Он уже не очень переживает поражения. Да и с меня, как игрока, что можно взять?!
Иногда мама совершала непродолжительные прогулки на велосипеде – сначала одна, потом, когда мне купили собственный велосипед, – вместе со мной. Ездили по направлению к лесу, но большей частью в сторону Китова. В те годы посёлок был отделён от Шуи значительным свободным пространством, занятым колхозными полями. И мы ехали по грунтовой дороге, окружённые с двух сторон то высоченной кукурузой, то созревающей пшеницей, то свекольными и гороховыми плантациями. И я демонстрировал перед мамой свою удаль, уносясь далеко вперёд, затем возвращался, лихо разворачивался и снова ехал рядом с нею. И чувствовал, как мама радуется, как загораются её глаза, горят щёки. Радовался, что и ей сейчас хорошо, хорошо вместе со мной. Значит, я тоже могу что-то для неё сделать! Вместе с ней мы любовались сейчас великолепным пейзажем – зеленеющими полями, видом далёкого леса, панорамой Мельничновой церкви. И я чувствовал, что всё это тоже волнует её душу, наполняет её теплом и светом. Чувствовал, что она умеет не только воевать, прекрасно работать, но и радоваться жизни. Хотя эта радость не вырывалась, как у меня, наружу, а была скрыта от постороннего взгляда, оставаясь в глубине её души только для неё самой – возможно, радость ещё более светлая и глубокая, чем моя восторженная и неудержимая.
По-прежнему по воскресеньям приходит в гости дядя Петрович. Помогает по огороду – что-то смастерит, что-то починит. Он очень хорошо рисует. Особенно всякие смешные рожицы. И я прошу его оставить зарисовки в альбоме. А ещё он делает прекрасные поделки – шкатулки, подсвечники. Нам подарил несколько вещиц на память. Тоже любит играть в карты. Играет всегда в паре с дедом. Человек он удивительно спокойный, невозмутимый. Даже тогда, когда наступил во дворе на грабли и сильно ударил рукояткой себе по носу, внешне остался спокоен. Только потёр больное место и посетовал на несоблюдение техники безопасности… Живёт он бедно, работает где-то на фабрике. У нас хоть немного приходит в себя. Обед, вечером ужин, чай. А на десерт в сад за ягодами ходим. Каждый собирает себе чашечку малины (или побольше). Едим её с Зорькиным молочком и небольшим количеством сахара.
Других знакомых у нас в тот период не было. Раньше, до войны, были. Помню ещё со времени жизни на Ивановской улице. По соседству жила тётя Витя – Викторина Игнатьевна. У неё была дочка, уже взрослая, Муся. Они часто навещали нас, и дочка возилась со мной. Приходили они и в последующем, когда мы переехали на Железнодорожную. Они мне очень нравились. Помню, как тётя Витя подарила мне огромное яблоко, которое у меня сразу отобрала бабушка и стала потом выдавать маленькими ломтиками – видимо, для воспитания во мне умеренности… Они тоже играли с нами в карты.
К сожалению, их дружба с бабушкой продолжалась недолго. Они часто спорили и в какой-то день разругались окончательно и расстались… Да, бабушкин характер далеко не каждый мог выдержать. Кто-то спорил, возражал, кто-то покорно соглашался, кто-то не выдерживал и начинал ругаться. Но все в конце концов уступали энергии и напору бабушки… Однако всё же был один человек, который принимал вызов и не уступал бабушке в дискуссионном процессе. Этим единственным человеком была родная сестра моего отца – Варвара Иосифовна (тётя Варя).
По профессии педагог, тётя Варя всю жизнь прожила в Вичуге, где преподавала биологию в одной из школ. Там в 30-х годах она и познакомилась с нашей семьёй. Педагогом, по словам бабушки, была весьма неплохим, но обладала удивительно склочным характером, встревая везде и во всё, и всюду пытаясь навязать своё мнение. После отъезда из нашей семьи отца она периодически навещала нас в Шуе, решала в городе какие-то свои вопросы и постоянно устраивала у нас дома скандалы. Истиной причины этих скандалов я не знал. Но тётка явно пыталась как-то выгородить отца и, возможно, лишить нас его алиментов. Конечно, все скандалы раскручивались вокруг меня: меня плохо кормят, плохо одевают, совсем не воспитывают, плохо обращаются со мной.
Видимо, сбор у нас подобных «вещественных» доказательств являлся одной из задач её шуйской активной деятельности. За несколько дней пребывания в Шуе она успевала обегать гороно, школу, в которой я учился (раньше – детский сад); успевала поговорить с нашими соседями по улице в отсутствии бабушки и деда. Вела активную работу со мной, постоянно наговаривая на бабушку с дедом как на людей, не способных дать мне нужного воспитания. Заставляла писать меня какие-то письма отцу. Оставляла его адреса, пряча их в укромное место.
Когда мне было лет пять или шесть, я поддавался на её уговоры и писал корявыми печатными буквами что-то о себе под её диктовку. Когда стал чуть постарше, то стал противиться этому, что вызывало у неё бурю гнева… Помню, что она никогда меня ни за что не хвалила – ни за отличную учёбу, ни за успехи в музыке, в рисовании, ни за то, что я так здорово катаюсь на коньках и на лыжах, лазаю по деревьям, декламирую стихи. И лишь однажды, на каком-то вечере в детском саду оценила мой пафос в прочтении патриотического стихотворения.
Иногда она привозила для меня какие-то подержанные вещи и вынуждала покупать их маму с бабушкой (нами они, конечно, выбрасывались). Несколько раз посетила со мной наш «Хитрый» рынок и купила мне целое яблоко. Более значимых подарков от неё я не получал. Хотя «заикался» (в отсутствии бабушки), что хотел бы иметь ещё карандашей и красок. Тётя Варя отвечала, что отец мой очень хорошо рисовал, но использовал для этого один простой карандаш. В довершении ко всему, она научила меня сводить рисунки с книжек через копировальную бумагу: с этого момента и началась порча великолепных многотомных изданий Брэма, Кернера, Неймайера и других книг.
Немало неприятностей причинила мне тётка и тогда, когда я учился в старших классах. Я совершенно не мог понять, почему некоторые учителя с начала девятого класса вдруг резко изменили отношение ко мне – стали придираться по пустякам, ловить на каждой неточности, снижая оценки. Особенно усердствовала наша классная руководительница. Неоднократно проверял мои знания и директор, вызывая к доске и давая задачки на сообразительность. И лишь после того, как я получил диплом второй степени на городской математической олимпиаде, а затем на моё имя пришёл из Москвы ценный приз за выигрыш Всесоюзной Олимпиады по решению шахматных композиций, он стал относиться ко мне уже без предубеждений. И даже несколько раз вызывал к себе в кабинет для короткой беседы о музыке и литературе (после моего фортепианного выступления и литературного конкурса). Как я впоследствии узнал, беседы у директора были и с моими родителями (точнее, с мамой), которую обвиняли в каких-то выдуманных махинациях с оплатой моей учёбы. Видимо, наговоры тётки коснулись и этой стороны нашей жизни.
После моего поступления в академию и отъезда из семьи тётя Варя ещё неоднократно наносила нам свои визиты. Как всегда, спорила и ругалась с бабушкой по поводу и без повода – видимо, подобный род «творческой» деятельности был в последние годы определяющим кредо её жизни… В 1960 году, приехав в семью в отпуск (уже в Иваново), я случайно встретился с ней, тоже приехавшей к нам в гости, уже из … психиатрического отделения Вичугской больницы. Всё вполне логично. Этим и должно было завершиться её земное существование… После этого в гости к нам она больше не приезжала.
ПЕРВАЯ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ
Наша улица располагалась вдоль железнодорожного полотна и тянулась на запад, заканчиваясь Буровским заводом. Дальше простирались малые и большие поля, мои любимые «кустики» – вплоть до самого леса. С другой стороны железнодорожной линии располагалась Вторая Железнодорожная. Она заканчивалась тоже на уровне завода и упиралась в «кустики», расположенные по правому берегу речки Безымянной (названия её мы не знали).
Все дома обеих Железнодорожных были деревянными, одноэтажными, за исключением нашего (№ 82), выделявшегося своим мезонином и известковой белизной кирпичного фасада. Перед всеми домами росли деревья – тополя и липы. В основном они были ещё молодые и ежегодно подрезались, чтобы сильно не затеняли окна и не грозили электропроводке. И только перед нашим домом росли большие дубы и огромная, в несколько обхватов липа, наверное, видевшие само зарождение нашей улицы. Сразу за деревьями через всю улицу проходила довольно глубокая канава, по которой паводковая и ливневая вода текла до конца квартала, устремляясь затем по перпендикулярно идущей канаве к речке Сехе.
Между домами и железнодорожной насыпью располагалась лужайка, претерпевшая за время моего пребывания здесь ряд метаморфоз. Вначале это был просто луг, пестревший луговыми цветами и одуванчиками. В военные и послевоенные годы лужайку перекопали под картофельные участки. Затем земля была заброшена и снова заросла одуванчиками и сорной травой. В пятидесятые годы железнодорожную линию отгородили от домов лесозащитной полосой из каких-то лиственных деревьев, занявшей чуть ли не половину свободного пространства – вплоть до проезжей дороги, проложенной как раз посередине между домами и железнодорожной насыпью.
Дорога была достаточно широкой, хорошо утрамбованной и очень пыльной. Но, по-моему, утрамбовыванием её занимались в основном мы, мальчишки с улицы, поскольку какого-то иного серьёзного движения по ней не наблюдалось. Лишь изредка, по нескольку раз в день, здесь курсировали телеги (или сани – зимой) на конно-гужевой тяге, да проходили редкие пешеходы. Мы, мальчишки, любили эту дорогу. Устраивали по ней прогулки и пробежки босиком, поднимая за собой высокий шлейф белесоватой пыли. Иногда устраивали перестрелку друг с другом комками земли, но чаще играли на ней в футбол, в самой широкой её части, в конце нашего квартала, у железнодорожного перехода.
Железнодорожная насыпь тоже привлекала наше мальчишеское внимание. Здесь мы собирали щавель и просто отдыхали. На насыпи ловили майских жуков, почему-то всегда летящих с севера на юг. Тут же мы (совсем в юном возрасте) устраивали вечерние шествия («гномов») с исполнением общеизвестных куплетов и прибауток из отечественного фольклора.
Не менее интересно мы проводили время и по ту сторону железнодорожной линии. Параллельно насыпи там шла утоптанная песчаная тропинка. На ней мы играли «в чеканку», отрабатывая точность глазомера и меткость рук, стараясь попасть битой в виде плоского камня или железяки в поставленные в ряд десяти-, пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты, а потом били по ним согласно очереди, стараясь перевернуть с решки на орла. Тут уж у каждого была прямая финансовая заинтересованность, и каждый старался вовсю.
Играли мы и на самой железнодорожной линии. Прыгали по шпалам, ходили по стальным путям, стараясь сохранить равновесие. Пытались попасть под белое паровое облако маневренного паровоза, когда машинист гудел и свистел перед нами, стараясь согнать с верхней части насыпи перед приближением поезда. А иногда ставили на рельсы монетки с целью их расплющивания колёсами проходящего состава. Зимой катались с насыпи на санках, на коньках и на лыжах. Порой же серьёзно рисковали, пролезая под вагонами или платформами останавливавшегося вдруг товарняка. Он останавливался перед нашим кварталом довольно часто перед тем, как перейти на обратное движение, к станции. К счастью, нам удавалось избегать несчастных случаев, которые редко, но случались в нашу бытность.
Я помню годы, когда нашу железнодорожную насыпь расширяли и укрепляли. Тогда напротив нашего квартала, где насыпь была особенно высокой, останавливался поезд с добрым десятком платформ с песком, и рабочие вручную выгружали его в основном на нашу, более высокую сторону. И мы валялись и рылись в горах песка, отыскивая красивые полированные камушки, а потом хвастались своими находками друг перед другом. Затем подъезжали новые платформы, и с них сбрасывали уже большие квадраты зелёного дёрна, и другие рабочие вбивали их колышками в песок с целью укрепления насыпи. Отсюда, по всей видимости, и пошли в рост щавель, земляника и полевые цветы: ромашки и колокольчики.
Мне очень нравилась также наша лужайка – когда она ещё не была вскопана под картошку. Это был настоящий цветущий луг, не испорченный городской цивилизацией. И мы резвились на нём с утра и до вечера. Катались, кувыркались, носились – то друг за другом, то за бабочками, то пытались сдвинуть с места огромный валун, имевший постоянное место рядом с нашим дубом. Под камнем обитали интереснейшие существа: жужелицы, чёрные жуки, мокрицы, двухвостки, сороконожки, розовые черви, муравьи и прочая мелкая живность. За ними интересно было наблюдать и складывать к себе в коробочку. А потом устраивать баталии, соединяя «клещами» друг с другом. У всех жуков были мощные челюсти. И ещё они выделяли какое-то желтоватое содержимое изо рта, возможно, для усиления поражающего эффекта.
Много насекомых водилось и на нашем столетнем дубу, с которого почему-то в одном месте была содрана кора, и рана постоянно заполнялась сладковатым соком. На него слетались осы, бабочки, различные жуки, приползали большие муравьи с массивной головой и мощными челюстями. И все лакомились этим нектаром, мирно соседствуя друг с другом. Очень красивы были бабочки – чёрные, большие острокрылые махаоны, яркие крапивницы, чёрно-белые «берёзовки». Не менее красивы были и осы, – огромные шершни с длинным жалом и мощными челюстями. Но я почему-то не любил их с самого начала, даже сбивал иногда комком земли и прятал к себе в баночку. Однако потом всё равно отпускал, когда они приходили в себя и начинали грозно жужжать и ползать. Муравьи же, видимо, имели свою обитель где-то под дубом. Они путешествовали по стволу и веткам, забираясь порой на самые верхние его листочки. Это я обнаружил позднее, когда стал постарше и тоже мог совершать подобные восхождения.
Дубы представляли собой прекрасный тренировочный полигон для нас, мальчишек. Освоение их начал наш старший товарищ Берочка Платонычев. Имея удивительную цепкость в руках и ногах, он всё время бегал босиком, что давало ему огромные преимущества в лазании перед остальными «сандалишными», в том числе и передо мной. Я помню его, семилетнего, взбирающегося на самую верхушку своего высоченного тополя, а также и на все длиннющие ветки нашего дуба. В те предвоенные годы только он один из всех мальчишек с улицы мог совершать подобную акробатику и одаривать остальных, малолетних, ветками с желудями, к которым мы почему-то очень стремились.
Мои жалкие попытки взобраться по гладкому стволу до первых веток долгое время ни к чему не приводили. И только когда я стал постарше и мог самостоятельно распоряжаться своими сандалиями, сбрасывая их при необходимости, подобные древесные восхождения стали доступны и мне. К этому времени семья Берочки продала дом и переехала в другой район города, и я остался во всём нашем квартале самым старшим из мальчишек и взял управление мальчишеской командой в свои руки. Конечно, требовались доказательства своего авторитета, и одним из них стала способность залезать на оба наших дерева.
Сначала я освоил ветерана. Выбоины в коре позволяли за что-то цепляться и ставить в щели ноги. Добравшись же до нижних веток, можно было чувствовать себя уже увереннее. Труднее пришлось с более молодым, гладкоствольным красавцем. Залезть метра четыре по стволу до нижних веток я долгое время был в не состоянии. Можно было перебраться на это дерево по диагональной большой ветке великана. И этот приём в своё время нам тоже демонстрировал Берочка. Но данный элемент тоже был непростой, ибо требовалось умение соблюдать равновесие на ветке, когда над головой не было дополнительной опоры. Я многократно делал попытки преодолеть эту четырёхметровую дистанции, но каждый раз с полдороги возвращался обратно. И это тоже было непросто.
Почему надо было лезть на меньшее дерево? – Ведь жёлуди росли и на большом. Однако все они висели на свежих, молодых ветках, а те, в свою очередь, находились далеко от главной, «магистральной», по которой тоже приходилось карабкаться метров на пять в высоту. На втором же дереве ветки с желудями были сосредоточены по всей его кроне, в том числе и у самого ствола дуба. Помогли мне преодолеть неуверенность девчонки. Им тоже очень хотелось желудей, а мне не хотелось предстать перед ними трусом.
Однажды, собравшись под деревом, они особенно настойчиво стали требовать от меня желудёвых подношений. И я, преодолев страх, рискнул, устремившись вверх по диагонали. И вскоре испытал истинное счастье наконец-то схватиться за крепкие ветки меньшего брата, а затем и целиком перебраться на него с его более старшего соседа. Конечно, на радостях я сразу обломал с десяток веточек и сбросил их своим созерцательницам. А потом долго наслаждался, сидя в тени густой зелёной кроны. Спуститься же по ровному стволу этого дерева уже не представляло особой сложности… Подъём по нему был освоен мною только в следующем древолазательном сезоне.
Что касается нашей липы, то ствол её был настолько широким и гладким, что обхватить его руками и ногами не было никакой возможности. Это дерево так и осталось для меня недосягаемым в юном возрасте. В последующем же интерес к подобным «древесным восхождениям» у меня почему-то пропал. Липа радовала нас своим цветом в июле месяце. В эту пору вся она покрывалась как бы ажурными кружевами, одна из ветвей с которыми опускалась на нашу крышу. И вот там-то я и добирался до этих нежных цветов и зарывался в них всей физиономией, втягивая в себя их медовый аромат и ощущая нежные прикосновения светло-жёлтых опахал. А вместе со мной липовым нектаром лакомились многочисленные пчёлы, слетавшиеся сюда невесть из каких краев. И я гадал, сколько же они соберут с дерева мёда за месяц цветения, и радовался, что именно у нас выросло такое великолепное творение природы. Нет, липы ещё росли на нашей улице – у Корольковых, у их соседей, но деревья те были уже полузасохшие и не имели такой великолепной кроны.
От нашего дома было совсем недалеко до рынка, именовавшегося почему-то «Хитрым». Там, став постарше, я частенько «отоваривался» молочными продуктами и некоторыми деликатесами в виде орехов, яблок (зимой – когда собственные уже кончались), молочным сахаром. А летом там продавали ещё и удивительно вкусное мороженое – в виде небольших кругляшков, покрываемых с двух сторон вафлями. Иногда мне доверялось принести их на всю нашу семью – на десерт, и я с радостью бежал с пятью порциями (пятую – для себя), чтобы успеть принести их нерастаявшими к обеду или ужину.
Недалеко от нашей улицы находилось Загородное кладбище. И с ним тоже было связано немало воспоминаний.
ЧУГУНКА
Ещё одной достопримечательностью на нашей 1-ой Железнодорожной улице в г. Шуе была железнодорожная насыпь – «чугунка», – как ее называли жители нашего района. Несколько раз в день по ней, строго по расписанию, громыхали товарные и пассажирские поезда. Меня, двухлетнего, поражало это диво технической цивилизации, и я, услышав приближение поезда, моментально мчался к окну, с желанием еще и еще раз запечатлеть это восторженное зрелище. Это было в 1938-1939 годах. А в сороковые я уже созерцал поезда с более близкой дистанции, – играя с ребятами на лужайке перед домом. А вскоре стал забираться с мальчишками и на саму насыпь. Как на ней было интересно! Можно было ходить по шпалам, по рельсам (отрабатывая равновесие). Можно было кидать с высоты мелкие камушки. А можно было и прокатиться по осыпающемуся песку до самого основания насыпи. Она вначале было песчаной, и только с сорокового года ее стали уплотнять дерном, прибивая его маленькими колышками. С одной стороны, для нас, мальчишек, это было хорошо, поскольку вместе с травой на насыпи стали появляться щавель и даже земляника.
С другой – деревянные колышки заметно снизили здесь нашу мальчишескую активность, порой обдирая нам коленки и руки, терзая наши нежные мальчишеские бока и спины.
Порой на склонах насыпи происходили и наши мальчишеские баталии. Как сейчас вижу трёхлетнего Вовку Карцева, бутузившего на насыпи более старшего Стаську Платонычева, а потом спустившего его, ревущего, «под откос», не переставая осыпать его камнями. А ведь Стаська первым начал ссору, не давая Вовке обогнать себя при движении в гору. Стас всё время хватал Вовку за штаны и каждый раз стягивал его, впереди ползущего, вниз. И в какой-то момент оторвал проймы, ненадолго обнажив незагорелую часть его юного тела. Это, естественно, вызвало справедливое возмущение пострадавшего. Последующая часть событий развивалась уже за пределами железнодорожной насыпи и не стоит нашего внимания, хотя мощные вопли Стасика отлично слышались, я думаю, далеко за пределами железной дороги.
Став постарше, мы ходили по шпалам за город. Вначале – только за Буровский завод, к пруду, Безымянной речке и к нашей любимой Сехе, протекавшей у Мельничновой церкви. Купались, собирали землянику, рвали цветы, носились босиком по песчаным дорогам... Годам к восьми стали добираться до ближайшего леса. Там были ягоды, грибы и густые заросли черемухи, так привлекающие нас к себе в весеннюю пору.
Железнодорожная насыпь была не широкой, и нам приходилось уступать дорогу идущему поезду. Иногда встреча происходила у речки Безымянной, или дальше, у Китова, где тоже под насыпью в бетонном желобе протекал ручеек, видимо, раньше бывший небольшой речушкой. И мы специально забирались в содрогающееся под тяжестью вагонов забетонированное пространство, чтобы услышать над собой громыхание несущегося на всех парах поезда.
Действительно, в те годы поезда тащили только паровозы. Иногда, для тяжёлых составов, их было несколько. Они нещадно дымили и порой обдавали окружающее пространство белым паром, когда машинисту приходилось снижать давление (в котлах). На улице мы специально бегали у самой чугунки за маневренным паровозом, чтобы попасть в это охлаждающее белое облако.
А ещё мы ставили на рельсы под колеса поезда всякие железки, чтобы сделать из них ножички, или монетки – для каких целей, уже не помню. А потом хвастались ими перед мальчишками из других районов города, лишённых, волею судьбы, железнодорожной привилегии.
На железнодорожной насыпи мы ловили майских жуков, которые заметно снижались здесь, и их можно было ловить, не бросая в высоту фуражку. И мы носились по насыпи за этими жужжащими пропеллерами, соревнуясь с ними (и друг с другом) в ловкости и сноровке.
Кроме всего, на насыпи мы отрабатывали наш мальчишеский песенный репертуар (чаще всего запретного содержания). Им существенно обогатил нашу уличную гвардию мой ровесник Генка Серебряков, влившийся в нашу дружную уличную бригаду на восемь месяцев в 1946 году. Его знания отечественного поэтического фольклора поражали всех нас, и мы старались перенять хоть небольшую часть из его разностороннего репертуара. Именно он, Генка, (вечный выдумщик) придумал способ довести наши творческие достижения до ушей старших слушателей – бабусь с улицы, собиравшихся по вечерам на завалинках, – посредством многоголосого исполнения куплетов в вечерних сумерках. Подслеповатые старушки, конечно, издалека не могли разобрать личности особо голосистых исполнителей, принимая нас за «шпану с Ивановской», у которой нет «ни стыда, ни совести»! И мы в азарте маршировали по насыпи, с несколько приспущенными панталонами (что тоже придумал Генка) – в основном напротив домов Анисимовых и Корольковых, где собиралось особенно много слушателей.
Развлекались мы на насыпи и зимой. Катались с горы на лыжах, на коньках, на санках. Мастерили трамплины – перед домом деда Фёдора. Утопали в сугробах. Били себе носы о телеграфные столбы у протоптанной через насыпь дороги... Последнее – как исключение. В целом же было очень весело!
Чугунка помнит и трагические моменты своей истории. В конце тридцатых годов на ней (у переезда) произошло два крушения. Одно – пассажирского поезда, второе товарного, когда с рельсов сошли цистерны с горючим. Лужи мазута видели и мы, малыши, бегавшие к переезду (без спроса!) просмотреть на последствия аварии. Разговоры о крушении пассажирского состава так разволновали мою юную психику, что оно мне даже приснилось. Я до сих пор отчетливо вижу, как напротив нашего дома (№82) катятся с насыпи вагоны и подкатываются к самой канаве, почему-то превращаясь в игрушечные, которые я собирал для своего пассажирского поезда.
Ещё одна трагедия случилась в войну. Под поезд попала женщина (у перехода через линию – по дороге от Ивановского магазина). Поговаривали, что она специально бросилась под колеса – после того, как у неё украли хлебные карточки и что-то ещё ценное. Несмотря на тяжелейшие травмы, она оставалась в сознании, – когда ее везли на санках в больницу (дело было зимой). А что стало с ней потом, мы уже не знали.
Произошла на насыпи и наша личная (семейная) трагедия, когда под паровоз попал наш бесстрашный петух – гроза соседских куриных стай. Для наших кур это, конечно, было горе. А вот соседские петухи злорадно орали, восседая на своих заборах, явно радуясь произошедшему событию.
Нам с бабушкой приходилось ходить в 10-ую школу через эту линию. Шестидесятилетней бабушке уже трудно было подниматься в крутую гору у общего перехода, и она обходила линию стороной, справа, где дорога уже равнялась с насыпью. Я часто сопровождал бабушку и всегда боялся идущего от станции в это время поезда, перед которым мы обычно успевали перейти на ту сторону... Представляю, каково было ей ходить на работу в одиночестве, в пятидесятые годы, когда я перешёл для завершения учебы в школу № 1.
С началом войны движение по железнодорожной линии резко участилось. По ней в обе стороны то и дело двигались поезда с горючим, воинской техникой, тщательно закрытой брезентом, «теплушками» с военнослужащими. Мы провожали их, выходя на улицу, стоя перед своими домами, махали бойцам руками, кепками, порой бежали за составом вдоль железнодорожного полотна. Уезжающие на фронт улыбались нам, тоже махали в ответ руками и пилотками... Сколько из них не вернется потом в родные края, – об этом мы не задумывались.
В 1943 году мы провожали на фронт и эшелон эвакогоспиталя № 1895, в котором всю войну проработала моя мама. До взятия нашими войсками Курска эвакогоспиталь базировался в Шуе. После Курской битвы он почти непрерывно двигался за частями Первого Украинского фронта вплоть до Восточной Пруссии. Точное время движения эшелона не было известно, и мы по очереди дежурили на улице, чтобы не прозевать его отъезда. Но так и не дождались. Возможно, он прошёл ночью, а может быть, просто двигался по другой дороге – в противоположном направлении...
Вот такой была для нас наша «железка» («чугунка») – близкой и привлекательной, давшей нам много радостей в нашей мальчишеской жизни. Сейчас вид на насыпь изменился. Появилась широкая «лесозащитная» полоса перед домами. Думаю, что она только добавила возможностей для мальчишеских игр и шалостей...
МЕЛЬНИЧНОВА ЦЕРКОВЬ
В военные и послевоенные годы Мельничнова церковь была чуть ли не единственной действующей церковью в Шуйском районе. И мы, жители 1-ой Железнодорожной улицы, каждый день слышали ее призывный колокольный звон, зовущий верующих на очередную молитву, а также на все церковные праздники. И по «чугунке» (железнодорожной линии) в сторону церкви тянулись поодиночке или группами бабуси в платочках, к ним присоединялись старушки с нашей улицы. А потом бабушка Королькова рассказывала нам, ребятам, о таинствах церковной жизни и угощала всех вкусными церковными просвирками.
Моя бабушка Морган Мария Алексеевна любила церковные праздники. В юности, до революции, она посещала церковь, и о ней у бабушки остались самые светлые воспоминания. В церкви она венчалась с дедом Морганом Леонидом Николаевичем в 1908 году во Владивостоке (Покровская церковь), о чём осталась запись в метрической книге, выписка из которой хранилась в семейном архиве...
Во время особенно отчётливо слышимого колокольного «мельничного перезвона» бабушка нередко отрывалась от своих многочисленных хозяйственных дел и выходила во двор послушать это чарующее колокольное многоголосье. Безусловно, оно создавало настроение, особенно у неё, вызывало ностальгическое воспоминание о ее далеком, юном прошлом. Я чувствовал, что ей хотелось на старости лет посетить это святое заведение, еще раз прикоснуться к церковным таинствам, наполнить свою душу христианской благодатью, соблюсти церковные обряды. Положение педагога не позволяло ей этого сделать, и она с грустью поглядывала на белоснежное церковное здание, с его характерной архитектурой и голубыми куполами, – когда мы проходили рядом с церковью, отправляясь на стоянку к нашей козе Зорьке...
Начав в детстве заниматься фотографией, я неоднократно фотографировал ее внешнюю красоту, и сейчас мы можем увидеть, как выглядела церковь в далёкие сороковые годы (1949 г.). В 1954 году я покинул родную Шую, поступив в Ленинградскую Военно-морскую Медицинскую Академию, и надолго потерял связь с родными краями. И только через 15 лет смог приехать сюда вновь. Посещая Шую, мы с сыновьями совершенно случайно оказались свидетелями крестного хода, спускавшегося с Ивановской улицы к церкви. И тогда мне снова удалось запечатлеть этот храм добра и духовной благодати, но уже с помощью более совершенной аппаратуры (1972 г.).
В последующие годы, приезжая в отпуск в Иваново из далекого Приморья, я несколько раз посещал Шую. И каждый раз, выезжая из Китова, старался хоть на несколько секунд увидеть из окна автобуса эту святую достопримечательность нашего Шуйского детства. И один вид ее давал мне частичку душевного умиротворения, столь необходимого в нашей непростой жизни...
Совершенно неожиданно я увидел Мельничнову церковь совсем недавно – 22.11.2017 г., когда приезжал из Иванова в Шую, в родную школу № 10 на встречу с педагогами и учениками. Тогда меня любезно довезли до конца Ивановской улицы встретившие меня педагоги, давая возможность хоть ненадолго окунуться в моё детское прошлое. И, конечно, я должен был взглянуть на церковь. Это стало ритуалом моих визитов в родной город. Святая Обитель как бы притягивала меня к себе, вдохновляла и напутствовала на дальнейшее творчество и новые воспоминания о чудесных (хотя и трудных) годах нашей молодости, о естественной и рукотворной красоте нашего удивительного Шуйского края. И я надеюсь, что это была не последняя наша встреча, и мне ещё удастся кое-что сделать в борьбе за наше Духовное Совершенствование.
БОСИКОМ
В тёплую летнюю пору мы бегали по улице чаще всего босиком. Надевали коротенькие штаны (до колен) с проймами, рубашку-безрукавку, на голову панаму или фуражку – и вперёд, на весь день. Соседские мальчишки ходили босиком с самых первых лет жизни. Мне же стали разрешать такие прогулки только лет с пяти-шести. До этого я облачался в сандалии или ботинки с носочками. Но как это было чудесно – снять с себя всё лишнее, обнажиться до трусов, подставить тело солнцу, а подошвами ощутить тепло или, наоборот, земную прохладу. Это я прочувствовал сразу. И всё время стремился к этому состоянию.
Босиком ходили мы в «кустики» за земляникой или просто погулять за городом. Любили ходить босиком по проезжей дороге, погружая ноги в тёплую мелкую, как мука, пыль и оставляя за собой её медленно оседающий шлейф. Ноги опускаются как в мягкий пух, под которым нащупывают твёрдую поверхность – ровную, без выбоин и ухабов. Идёшь и не боишься оступиться или поранить ногу. Можно безбоязненно пуститься и наперегонки, что мы и делали время от времени.
Добегали за городом до речки Безымянной и на мелком перекате, недалеко от впадения её в Сеху, устраивали первое купанье. Носились по воде, подымая брызги, иногда даже ложились в воду (которая здесь доходила всего до колен), хвастаясь друг перед другом своей сноровкой в плавании. А сами что есть силы загребали по дну руками и ногами, почти не двигаясь с места. Зато визгу и криков было предостаточно. Здесь же, в воде долго играли в ловишки. Потом посиневшие от холода, с дрожащими губами и стучащими зубами выскакивали на пологий берег, ложились на горячий песок и долго грелись на солнышке, обсыпая себя со всех сторон жёлто-белым песком и наслаждаясь беззаботностью детской жизни.
Со стороны Ивановской и Железнодорожной улиц не было видно ни души. Мерно гудел и звенел Буровский завод. Далеко, у Мельничновой церкви, кудахтали куры. Где-то в кустах блеяли козы. И далеко-далеко, на пригорке, в сторону леса, виднелась одинокая старушка, несущая на спине вязанку хвороста. Пора было одеваться и двигаться дальше – по той же самой дороге.
Если мы шли за земляникой, то чаще всего направлялись в сторону песчаных карьеров, уже наполовину заросших травой и ягодником. Они располагались в километре от места купания, справа от железной дороги – на большом песчаном холме, сразу за нашими «кустиками». Мы любили играть здесь в ловишки, скатываясь по крутому песчаному склону вниз на босых ногах или на спине, карабкаясь вверх по осыпающемуся песку, прыгая в глубокие ямы, проваливаясь по щиколотку в песок и гоняясь друг за другом.
Земляники здесь было не так уж много – она только начинала разрастаться. Мы собирали по стакану или по кружке и были страшно довольны этим. У кого не было посуды, те насаживали ягоды на длинные травинки и несли их в таком виде. Я любил составлять букетики из земляники, выбирая для этого особо крупные и спелые ягоды. Большинство мальчишек съедало часть своего сбора по дороге. Мне же доставляло удовольствие приносить все ягоды домой и радовать ими взрослых.
Особенно любили мы бегать босиком по лужам после дождя, задрав штаны до пупа и придерживая их руками. Вода была тёплая, приятная. Грязи не было, так как грунт кругом был песчаный. Ещё падали последние крупные капли, выбивая пузыри на лужах, но солнце уже ярко светило, превращая летящую влагу в жемчужинки и бриллианты. По всей улице слышался смех и визг ребятни. Кто-то шлёпался в лужу, стараясь рассмотреть потом последствия этого происшествия. Кто-то плескался водой. Кто-то тряс небольшие деревца тополей, недавно посаженных перед домами, обдавая всех чистой прохладной капелью. Пахло тополем и травой. Песчаные дорожки быстро просыхали, и мы носились по ним, уже не обдавая друг друга мокрыми песчаными брызгами.
Босиком мы бегали и на Сеху, босыми ногами загоняли рыбу в корзины. Только в железнодорожном пруду ловили карасей с опаской, так как там нет-нет, да и попадались под травой всякие железки с соседствующей рядом свалки. Случались, бывало, и казусы, когда мы всё же по-реждали себе ноги. Но это было, скорее, по неосторожности. Так, помню, один мальчишка с соседней улицы вздумал пинать босиком доски на мосту через Сеху и вогнал себе щепку на полступни. Еле вытащили потом. Другой уронил себе на ногу камень и разбил до крови палец. В целом же, травм было мало.
Ступни у всех к середине лета становились твёрдыми, как кожаная подошва ботинок, и с такими ногами мы могли безболезненно бегать по гравию железнодорожной насыпи или даже по стерне скошенного поля, как это однажды случилось с Валеркой Арефьевым. Правда, он бежал, подгоняемый страхом, из леса, когда ему проломило голову падающей ёлкой.
Босиком мы ходили также и в лес по железнодорожной линии, прыгая по нагретым солнцем просмоленным шпалам, или быстро семеня по горячим рельсам. Останавливались, ложились ухом на рельсы (подложив фуражки), слушая, не приближается ли из-за поворота поезд. За городом был почти километровый перегон по высоченной насыпи, и при встрече (а путь был одноколейным) приходилось спускаться подальше вниз от громыхающего чудовища. Особенно неприятно было, когда паровоз в момент встречи начинал яростно гудеть или обдавал всё вокруг горячим паром. Тогда находиться на насыпи было даже опасно.
А как удобно было лазить босыми ногами на деревья, плотно охватывая голыми ступнями ствол и крепко цепляясь пальцами за малейшие выступы коры. В ботинках же или сандалиях залезть по гладкому стволу дуба не было никакой возможности. Босиком я лазил по нашим заборам, на крыши домов и сараев. В этом случае можно было не опасаться, что не удержишься и соскользнёшь вниз по гладким доскам.
Да, ходить босиком было одно удовольствие! Это было какое-то особое состояние, новое качество жизни. Это было ощущение полного контакта с природой – через росистую траву, через пыль и грязь проезжих дорог, через воду луж, прудов и речек, через кору деревьев, через пружинистую мягкость лесных тропинок, через мягкий ковёр листвы осеннего леса. Испытал я это состояние и много позднее, когда купался в октябре-ноябре в Приморье, в бухте Патрокл, ступая босыми ногами на заледеневшую землю, залезая босиком в глубокий снег, становясь на кромку льда у самой воды. Всё это тоже было необычно и прекрасно. Прекрасно тем, что ты был здоров и способен на такой подвиг без каких-либо отрицательных последствий, что мог повторять его ещё и ещё изо дня в день; мог наслаждаться острейшими ощущениями от близости к непривычным и даже экстремальным условиям столь обычной для тебя природы.
Я совершенно уверен в том, что такой тесный контакт с природой приносит огромную пользу человеку, укрепляет его психику, совершенствует его физическое состояние. Дело здесь вероятнее всего не в таинственном земном магнетизме и биоэнергии, входящей через обнажённую кожу в твоё собственное жизненное пространство, а в обычном стимулирующем влиянии естественных раздражителей (температурных, тактильных и др.) на нервную систему человека, к чему он был приспособлен испокон веков, и больше того – что является одним из условий его нормального существования.
РЕКА МОЕГО ДЕТСТВА
Как я любил эту реку! Я помню её с самого раннего детства, когда мы с бабушкой ходили сюда стирать и полоскать бельё или просто на прогулки, и я имел возможность каждый раз вновь и вновь испытывать счастье встречи с ней и радость общения с природой этого чудесного уголка. Это было, пожалуй, лучшее место отдыха в ближайшей округе. Река находилась примерно в полукилометре от нашего дома и текла параллельно Сехской, Ивановской и Железнодорожной улицам, впадая в Тезу километрах в двух от нашей Железнодорожной. Мне было тогда года три, а может быть, и того меньше, так как я ещё не совсем чисто выговаривал отдельные слова: «Бабуська, пойдём на лецьку». Да, это я хорошо помню. И мы шли. Бабушка – с полной корзиной белья, а я бежал рядом в ожидании очередного счастья встречи с чистой и прозрачной водой, с тёплым желтоватым песком, с нежной густой травой и цветами по берегам, с тёмно-синими стрекозами, с мелкими ракушками и полированными красивыми камушками.
Стирка осуществлялась в «мытилке» – крытом деревянном помосте с дощатым полом и широкими отверстиями в нём. Обычно здесь всем хватало места, а кому случайно и не доставалось, те стирали прямо в реке, заходя в воду по колено и закрепляя подолы юбок к поясу. Пока бабушка стирала и полоскала бельё, я в течение часа или даже более наслаждался возможностью побыть у речки наедине с природой, созерцать и впитывать в себя всю красоту этого тихого и спокойного уголка.
Прежде всего, меня радовала вода – то светлая и прозрачная на песчаном мелководье, то сумрачная и таинственная в глубоких омутах. Она то весело журчала на перекатах, то неподвижно замирала на глубине, то крутилась в быстрых водоворотах. Вода казалась мне почти живым существом, с которым можно было веселиться, играть и даже разговаривать, как с другом. Она ласково щекотала мои босые ноги, когда я осторожно входил в реку на мелководье; она уносила мои корабли: соломинки, щепки и травинки – в дальнее плавание – куда-то к большой реке; она охлаждала моё лицо, разгорячённое жарким летним солнцем, и утоляла жажду, когда я исподтишка – чтобы не увидела бабушка – черпал ладошками эту прозрачную жидкость и наполнял ею свой разгорячённый рот. И я испытывал истинную радость от общения с нею.
Какое блаженство было ступить в воду босыми ногами, ощутить её прохладу и быстрое течение и даже побегать по отмели, подымая тучу серебристых брызг, не боясь, что тебе попадёт за это, как бывало дома во время купаний. Здесь я собирал целые пригоршни мелких ракушек и красивых полированных разноцветных камушков, набивал этими драгоценностями свои карманы и с торжеством нёс домой свои находки... А как интересно было строить из песка запруды, прорывать небольшие канавки, по кото-рым тоже текла чистая вода, лепить блины, пироги, печенье. У меня для этих целей были красивые разноцветные формочки, которые я всегда брал с собой в подобные путешествия.
А сколько интересных живых существ скрывалось в воде или же летало над её искрящейся поверхностью! Повсюду на мелководье сновали взад и вперёд бесчисленные мелкие рыбёшки, тоже, как и я, радующиеся жизни. Временами они подплывали почти к самому берегу, как бы приглашая меня поиграть с ними. И я бежал за ними по мелкой воде, пытаясь догнать, но они быстро разбегались в разные стороны и уплывали в глубину. Эта таинственная глубина всегда привлекала меня. Что скрыто в ней, кто живёт? И я завидовал старшим мальчишкам, которые иногда купались в омуте, ныряя в воду с крутого берега недалеко от мытилки. Они-то, конечно, знали её тайну – тайну глубины.
По дну реки ползали многочисленные чёрные пиявки и ещё какие-то существа с загнутыми серпообразными лапками. Здесь же извивались тонкие, как нитка, но отчётливо различимые в воде «волосатики». В твёрдых длинных домиках скрывались водяные черви, медленно перемещавшиеся по дну. Однако больше всего меня привлекали в ту пору яркокрылые стрекозы, порхающие целыми стайками над водой и периодически усаживающиеся отдохнуть на стебельки выступающей из воды травы. Здесь водилось два вида стрекоз. Одни были средних размеров, тёмно-синие с широкими крыльями. Другие – маленькие, с тонким длинным брюшком голубого или зеленоватого цвета и совсем прозрачными крылышками. Иногда же сюда прилетали огромные «коромыслы», голубой, коричневой и жёлтой окраски – удивительно красивые и быстрые в полёте. Мне так хотелось их поймать и посмотреть поближе на эти чудесные создания. Но, увы, это желание ещё не скоро осуществится в моей жизни.
Привлекали моё внимание и берега реки, заросшие травой и цветами, над которыми в солнечную погоду вились пчёлы и бабочки. Я пытался ловить их сачком, но поймать не удавалось. Почему-то они всегда успевали ускользнуть от меня прежде, чем я накрывал цветок шёлковой сеткой. Водились здесь и многочисленные кузнечики, трескотня которых то и дело слышалась со всех сторон. Я носился за ними, приминая нежную траву, но тоже без всякого результата. В конечном итоге я собирал букет полевых цветов и, довольный, возвращался с бабушкой домой.
А ночью мне снилась наша река. Снились серебристые рыбки, и что я плыву вместе с ними под водой, пытаясь догнать их. А они вертятся вокруг меня, как в хороводе, и что-то даже говорят на своём рыбьем языке. Из-под воды я вижу голубое небо и моих любимых стрекоз, ведущих уже свой волшебный хоровод и тоже приглашающих меня поиграть. Я напрягаю изо всех сил свои ещё слабенькие мускулы, и вдруг мне становится легко-легко, и я отрываюсь от дна, прорываюсь сквозь толщу воды и вот уже парю в воздухе, лечу за ними, тоже кружусь над цветами и совсем не боюсь упасть с высоты. А стрекозы вдруг превращаются в сказочных эльфов и говорят со мной, и куда-то манят меня, и мы вместе летим над рекой, над полями. Но вдруг я вспоминаю, что мне надо домой, спросить разрешения, и я спешу к дому. И сразу сказочное видение пропадает, сменяясь другими, более прозаическими картинами...
Да, река снилась мне часто, пожалуй, чаще, чем что-либо иное. И я сам хотел этого. Река в эти ранние годы была самым любимым местом отдыха, и я всегда так стремился к ней! Она во многом заменяла мне друзей, которых в ту пору у меня почти не было. И я отдавал все свои детские чувства, всю нежность и доброту своей юной души ей, природе, и мне казалось, что всё живое тоже любит меня, понимает и желает мне добра.
С Сехой и лавами через реку у меня связано ещё одно, совершенно конкретное, раннее воспоминание, когда мне было не более трёх лет, и мы с бабушкой ходили сюда полоскать бельё на мытилку. В тот день все места в мытилке были заняты, и бабушка выбрала себе место на мелководье, рядом с лавами. Разулась, засучила подол юбки, поставила корзину с бельём на берегу, у самой воды, и принялась за дело. Я бегал по берегу, играл в песочек, пользуясь своими разноцветными формочками, пускал корабли (щепки, соломинки и травинки) и следил, как они плывут по течению, то ускоряясь на быстрине, то крутясь в мелких водоворотах, то приставая к берегу, заросшему травой, то несутся без остановок вперёд, куда-то совсем далеко, по направлению к Тезе.
Стоял тёплый летний день. Солнце ярко светило почти над нашими головами, струйки воды сверкали на быстрине и на песчаном дне мелководья, где я играл, по поверхности воды бегали яркие блики от создающихся быстрым течением волн. Я зашёл в неглубокую воду у берега и пытался поймать руками резвящихся здесь маленьких рыбёшек. Но они ловко увёртывались от моих рук, разбегаясь во все стороны и чуть не касаясь моих ног. Я попробовал зайти поглубже и выгнать их к самому берегу. Но они и тут успели разбежаться передо мной в разные стороны, уплыв одни на глубину, другие в траву, прикрывавшую в отдельных местах песчаное дно.
За поворотом реки, в глубоком месте купались мальчишки. Оттуда доносились их голоса, смех, плеск воды и шум от ныряющих с берега ребят…
– Здесь с головкой.
– А я достал… Почти с ручками.
– Тама коряга здоровенная… Смотри, не зацепи…
– Давай в ловишки… Чур не я…
– С нырками…
– Дотудова не плавать…
В какой-то момент показалась ещё одна группа ребят возраста восьми-двенадцати лет, идущая из района Сехских улиц, шумящая и галдящая, о чём-то спорящая. «Наверное, тоже купаться идут, – подумал я. – Вот шума-то будет!» Однако те свернули на лавы и всей гурьбой направились прямо на них. Остановились на самой середине и стали что-то доставать из мешка, который нёс один из мальчишек. Это оказался большой рыжий с белым, пушистый сибирский кот, который орал и царапался всеми четырьмя лапами. Но мальчишка сумел поднять его над перилами и бросил в воду под восторженные крики остальных присутствующих. Пока кот летел, я успел рассмотреть, что на его шее болталась верёвка с большим камнем на конце. И кот, упав с высоты, сразу погрузился под воду. Через какое-то мгновение он сумел высунуть из воды голову (чувствовалось, что с огромным трудом) и изо всех сил стал молотить передними лапами по воде, пытаясь доплыть до берега. Но это у него не получалось – видимо, мешала верёвка с камнем. Мальчишки между тем громко орали и стали кидать в кота камнями и комками земли, видимо, специально захваченными для этой цели.
Несдобровать бы бедняге, если бы рядом не оказалась бабушка. Она бросилась в глубину, где барахтался измученный кот, и грозно закричала на мальчишек, чтобы те немедленно прекратили издевательства. Сумела дотянуться до кота, встав чуть ли не по пояс в воду, схватила беднягу и вытащила его вместе с верёвкой и камнем на сушу.
– Изверги! Что вы делаете! – кричала она мальчишкам, одновременно пытаясь развязать туго затянутый на шее страдальца узел. С кота ручьями текла вода. Он лежал у бабушки на коленях и даже не пытался сопротивляться, очевидно, поняв, что бабушка – единственный его спаситель. Глаза его широко раскрылись от ужаса, красный кончик языка высунулся изо рта и быстро двигался в ритм дыханию. Видимо, кот всё же не успел захлебнуться, сумев каким-то чудом на несколько секунд вытянуть за собой тяжёлый камень.
– Я знаю вас, – громко кричала мальчишкам бабушка. – Сейчас же пойду к вашим родителям. За такие вещи в колонию сажать надо. К первому Никитину на Ивановскую зайду. Отец пусть потом с тобой разбирается!.. Кто вас надоумил на такое! И сколько вы вот так кошек перетопили? – грозно вопрошала она.
Мальчишки, кажется, даже оробели:
– Морган это! К ней не суйся. В школе учителем работает.
Бабушка всё слышала (она обладала удивительно острым слухом):
– Да, я учитель. Таких дурней, как вы, учу. Да никак выучить не могу. Быстро идите отсюда, и чтоб больше здесь вас не видела! А если ещё увижу, в тюрьму всех отправлю… Изверги безжалостные! Безобидного кота мучаете!
– Да он у нас всех кур из курятника перетаскал. Спасу от него нету!
– Это что, родители так сказали? И они с котом вас сюда направили?
– Нет, это мы сами знаем.
– Самосуд решили устроить!
В этот момент рыжий промокший великан был освобождён и, почувствовав свободу, побежал по направлению к кустам, росшим на нашем берегу. Значит, силы у него ещё остались, и можно было не беспокоиться за его состояние.
Бабушка распрямилась и хотела ещё что-то сказать мальчишкам, но их и след простыл; последние, быстро улепетывающие, ещё виднелись у Сехской улицы, но и те сразу свернули в квартал, ведущий к их Ивановской. Не знаю уж, ходила бабушка к кому-то из мальчишек или нет. Наверное, да, потому что она всегда доводила дело до конца. По крайней мере, дома она говорила, что серьёзно займётся этими жестокими сорванцами и будет разговаривать с их родителями.
На меня же эта сцена произвела очень сильное впечатление, и я не мог понять, как можно было сделать такое. Ведь это был такой хороший и добрый кот. А кошек я очень любил и даже не таскал своего Ваську последнее время за хвост, когда он не хотел сидеть у меня на коленях. И видение это отчётливо запечатлелось в моём сознании и сохранилось до сих пор: вид падающего в воду кота и группа восторженно орущих мальчишек, предвкушавших увидеть конечный результат своей безжалостной деятельности.
Когда я стал постарше, мне стали разрешать бегать на Сеху и без взрослых, вместе с другими ребятами, и мы проводили там долгие часы, любуясь богатством её водного мира и окружающей нас природой. Сколько в реке тогда было рыбы! С берега видны были огромные стаи пескарей, плотвы, краснопёрок и гольцов, снующих то по мелководью, то уходящих в тёмную глубину бочагов и небольших омутов, располагавшихся по всему нижнему течению реки. Среди стай появлялись прямо-таки огромные рыбины – возможно, только по нашему мальчишескому представлению. С высоких лав, перекинутых через речку, можно было видеть, как в прозрачной воде между сваями плавают жирные краснопёрки, блестящие серебристой чешуёй, отливающие сине-зеленоватыми спинками и мерно шевелящими красными плавниками. Они то всплывали к самой поверхности воды, демонстрируя нам всю свою красоту и привлекательность, то медленно уходили в глубину, постепенно совсем скрываясь из виду. Как тогда мне хотелось поймать этих рыб! Мальчишки постарше ловили их на удочку. А у нас никаких принадлежностей для ловли не было. Мы пытались поймать их с помощью одной только нитки с хлебом в тайной надежде, что ниточка застрянет между зубами хищницы, и мы спокойно вытащим её на поверхность... И действительно, рыба сразу бросалась на нашу приманку, устремляясь к хлебу целой стаей – нам это было отчётливо видно с берега в прозрачной воде. Хлеб сразу исчезал в их прожорливых ртах, но вот ниточка почему-то всегда оставалась без добычи.
Однажды я увидел большую краснопёрку, неподвижно замершую в траве почти у самого берега. С огромной осторожностью приблизился к ней, медленно опустился на живот и постепенно стал погружать руку в воду. Рыба не двигалась, будто заснула. Только чуть-чуть шевелились её плавники, да медленно двигались жабры. Мне не терпелось быстрее схватить эту живую добычу! По-видимому, нетерпение и подвело меня. Я не учёл преломления воды и начал хватать рыбёшку раньше времени. Она мгновенно рванулась в сторону, и я ощутил пальцами только прикосновение её тугого туловища.
Да, рыба никак не хотела идти мне в руки. Но потом, через пару лет я всё-таки испытал удовольствие поймать рыбёшку голыми руками. Мы тогда выгнали целую стаю плотичек на мелководье, и одна из них запуталась в проходах между камнями, попавшись в ловушку. Она почти полностью выскочила из воды и трепетала на камнях, сверкая на солнце серебристой чешуёй. Я устремился к ней и успел схватить бедняжку прежде, чем та смогла выпрыгнуть из этой мелководной западни.
Поймать рыбу руками было не так-то просто, поэтому мы ловили её сачками и корзинами. Этот способ ловли мы начали осваивать в семи-восьмилетнем возрасте. Откуда это всё началось, кто его придумал, не помню, но из наших ребят с улицы первым его начал применять Валерка. Он уже не раз до этого участвовал в рыбалках, организуемых его старшим братом на Тезе. Помню его первые трофеи – сразу трёх гольцов, извивающихся на дне корзины, с которыми он на радостях нёсся домой, даже не поместив их в банку с водой.
Техника такой ловли была довольно простая. Мы либо загоняли рыбу, расставив против течения все наши корзины и идя широким фронтом по реке, охватывая метров десять-пятнадцать её протяжённости. Или же ловили каждый самостоятельно, «забатывая» рыбу из травы, из-под коряг и других предметов, где она обычно скрывалась в дневное время. Правда, такие варианты пригодны были только для мелководья. На глубине по грудь и больше этот способ был для нас уже неприемлем. Рыба, по-видимому, чувствовала это и при нашем приближении моментально скрывалась в многочисленных ямах и бочагах, расположенных на всём протяжении реки. Глубина же этих бочагов была весьма значительной – не только «с головкой», но и «с ручками». Это мы неоднократно проверяли, когда научились плавать и уже ныряли в этих глубоких местах прямо с обрывистого берега.
Бочаги сохранялись на реке постоянно, только меняли свои конфигурации и места расположения. Они скрывали в своих чёрных глубинах тайны нашей небольшой речушки, в частности, некоторых её обитателей, которые там были недоступны нашему взору. Прятались здесь от наших корзин и сетей и крупные представители рыбьего семейства.
Однажды мне посчастливилось увидеть здесь одно такое чудовище, решившее появиться на поверхность невесть с какой целью, не ожидая, что кто-то сможет его заметить. Дело было к вечеру, солнце уже закатилось за дома Сехской улицы, но было ещё светло. Я сидел с кем-то из наших ребят на берегу омута, такого широкого, мрачного и глубокого, что мы в нём никогда и не купались. Мы устроились на зелёной лужайке, задумавшись и не говоря ни слова. Неожиданно в воде что-то плеснуло. Я повернулся в этом направлении и увидел широко расходящиеся круги. Я продолжал смотреть в эту сторону и вдруг увидел на поверхности внезапно появившуюся из-под воды огромную корягу, на которой просматривались здоровенные глазищи, размещённые, как тогда мне показалось, спереди – как у крокодила. Глаза какое-то время смотрели прямо на нас. Я толкнул приятеля, но пока тот соображал, в чём дело, и поворачивался в указанном направлении, видение уже исчезло, и сколько мы потом не ждали его повторного появления, всё было тщетно.
Вот это рыбина! Кто бы это мог быть? Вероятнее всего, щука... Но каких размеров! Если одна её голова была сантиметров пятнадцать в ширину! В такой глубокой яме, конечно, можно было укрыться. Но как прокормить себя в маленькой речке? И как выбраться отсюда через перекаты, глубина которых не превышала в некоторых местах десяти-пятнадцати сантиметров!
Но то, что в нашей Сехе водилась в те годы и большая рыба, в этом мы неоднократно убеждались. Каких щук ловили взрослые ребята в верховьях реки, в больших, но не очень глубоких ямах – в длину не меньше, чем с руку взрослого мужчины. Такая рыбка была в те годы ещё не для нас и, конечно же, не для наших корзин. Но мы радовались и своей добыче – средней величины гольцам, пескарям, небольшим вьюнам, налимчикам, иногда плотичкам и щурятам. Всё это рыбье разнообразие плавало потом у нас в бочке или в тазу, но, к сожалению, не долго жило в стоячей воде и использовалось в скором времени по прямому назначению. В отсутствие мяса в те годы эти рыбьи жарёхи доставляли мне и мальчишкам огромное удовольствие.
Обычно каждый лавливал в среднем по двадцать-тридцать рыбёшек, среди которых попадались и довольно крупные экземпляры – величиной с ладонь и побольше. Приятно было видеть в корзине извивающегося гольца с усами, вьюна, цепляющегося острыми колючками за прутья корзины, трепещущую плотичку и, особенно, зелёного щурёнка, высоко подпрыгивающего и норовящего выскользнуть обратно в реку.
В общей сложности рыбалкой на Сехе мы занимались лет восемь подряд, и каждый сезон небезуспешно. И меня поражало, как в такой небольшой речушке могло сохраняться столько рыбы. Где она могла от нас скрываться? Может быть, она заплывала сюда из Тезы? Возможно, такие заплывы и происходили по весне, когда все перекаты покрывались глубокой водой и можно было свободно достичь самых верховьев реки. Однако икрометанье происходило, по-видимому, по всему её руслу, так как стаи мальков встречались в ту пору повсюду, по всему течению.
Однако постепенно, год от года, рыбные запасы в Сехе всё же уменьшались, не выдерживая нашего непрерывного напора. Рыба мельчала, перестали попадаться краснопёрки, щурята и даже плотички; оставались мелкие пескари да гольцы. Поэтому мы стали менять места ловли. Ходили на пруд у железнодорожной станции, где резвились караси; совершали также и дальние походы по Сехе – к Мельничновой церкви и к самым верховьям реки.
В районе церкви речка по-прежнему была достаточно глубокой, но без бочагов, и рыбы здесь было мало. По-видимому, её вылавливали тут местные мальчишки, как это делали мы в своём районе. Иногда во время прогулок в «кустики» мы встречали местных рыболовов с корзинками, но добыча у них была совсем мизерной. Находили мы в реке и специальные приспособления для ловли рыбы в виде остроконечных корзин, сплетённых из ивовых прутьев и поставленных против течения. Но они всегда были пустыми.
За «кустиками», в широких полях, речка становилась совсем мелководной и почти пустой. Кроме пиявок и волосатиков, там ничего не попадалось. Но вот ближе к лесу в реке появлялись довольно крупные, но неглубокие (по грудь или по шейку) бочаги, почему-то всегда круглой формы. Именно здесь в прежние времена старшие ребята лавливали огромных щук. Сейчас же, когда и мы были готовы к таким подвигам, рыбы здесь практически уже не было. Нам оставалось только купаться да резвиться в этой спокойной, но очень холодной ключевой воде.
Ещё дальше, уже в лесу, река заметно расширялась и была сплошь заросшей какой-то полуболотной растительностью, в том числе и кувшинками. И сколько мы ни тралили её корзинками, кроме травы, лягушек и головастиков с пиявками, нам ничего не попадалось. Глубже в лес местность становилась ещё менее привлекательной – болотистой и хмурой. И мы дальше уже не ходили, хотя караси могли бы там и водиться.
Купанье в Сехе было для нас не меньшим, чем рыбалка, удовольствием. Первое моё погружение в её прозрачные воды состоялось как-то в жаркий солнечный день у Мельничновой церкви, когда мы с бабушкой возвращались со стоянки, где паслась вместе со стадом наша коза Зорька. Бабушка тогда тоже решила искупаться. Мы скрылись в прибрежных кустах, со всех сторон закрывавших в этом месте речку, и вошли в воду. Здесь было достаточно глубоко, чтобы поплавать и взрослому человеку. Бабушка сначала дала урок плавания мне, убеждая в необходимости полностью лечь на воду и скользить по поверхности. Но я почему-то сразу начинал тонуть, точнее, погружаться на дно, и моментально становился на песок ногами. Неоднократное повторение этого упражнения не дало обнадёживающих результатов. Тогда бабушка стала просто поддерживать меня снизу руками, нейтрализуя тем самым мою чрезмерную отрицательную плавучесть. Я же что есть силы дубасил по воде руками и ногами, да так, что брызги летели через кусты, возможно, достигая аж самой Мельничновой церкви. Поэтому во избежание полного затопления этого святого места и последующих неприятностей со священнослужителями, голоса которых уже доносились откуда-то сверху, первый эксперимент с моим обучением плаванию пришлось вскоре прекратить. Он, к сожалению, оказался и последним. И я долго мучился в дальнейшем, уже самостоятельно осваивая азы этой сложной науки.
Несколько пробных вариантов состоялось, правда, ещё на Безымянной речке, у впадения её в Сеху, рядом с остатками деревянного моста через неё. Глубина тут была не более полуметра, было чистое песчаное дно и широкий песчаный пляж по обоим берегам речушки. Когда мы всей нашей уличной ватагой ходили в «кустики» за цветами и за земляникой, то обязательно останавливались тут, устраивая всеобщее омовение. Носились по воде с берега на берег, бултыхались, ползали в воде, упираясь в дно руками, брызгались, играли в ловишки. Плавать никто из нас тогда не умел, и лишь некоторые (Валерка, Генка Серебряков) делали робкие попытки «плыть» и нырять вдоль берега, упираясь всем, чем можно, в песчаное дно.
Значительно серьёзнее всё стало у нас на Сехе, где мы облюбовали местечко за лавами, за изгибом реки. Тут было и мелководье, и глубина, переходящая дальше в настоящий омут. Ну, до него было метров сорок, а мы резвились на песчаном перекате. Ширина речушки в этом месте была метров пять-шесть, и глубоко было только у левого обрывистого берега. Оттуда, с уступа, можно было и нырнуть в надежде затем выплыть на мелководье.
Собиралась вся наша мальчишеская бригада (человек восемь), и за нами обязательно шла девчоночья команда – в качестве созерцателей: троица Анисимовых, Сошникова, Арефьева, ещё кто-нибудь из приезжавших на отдых. Усаживались на высоком берегу и с интересом созерцали. А мы, голопузые, вовсю старались демонстрировать им свою ловкость и бесстрашие. Ныряли – кто посмелее, барахтались у пологого берега, делали стойки в воде, сверкая неприкрытой белизной незагорелых телес, и непрерывно орали, стараясь привлечь именно к себе внимание любопытных (может, и любознательных) амазонок. А те сидели, смотрели на происходящее с явным интересом, обменивались мнениями, оценивая художественный уровень исполнения нами тех или иных элементов, но сдерживали свои восторги, видимо, оставляя окончательную оценку на вечер, когда будем играть на улице.
Однажды в пылу демонстрационного экстаза я «заплыл» слишком далеко с нашего мелководья и, пытаясь, как обычно, встать на дно для отдыха, почувствовал, что не достаю его. Усиленно заработал руками и ногами, чтобы удержаться на поверхности, но меня почему-то тянуло вниз. Наконец достал дна, но при этом погрузился в воду с головкой. Дышать нечем, поэтому срочно выпрыгиваю кверху, оттолкнувшись от дна ногами. Очутился на поверхности, выпучив от страха глаза и открыв как можно шире рот, чтобы вдохнуть воздух, но не успел, ибо солидная (для моего возраста) сила тяжести вновь потянула меня в водную стихию. Но поскольку я этому усиленно сопротивлялся, то дна никак достать не мог. Не мог и вынырнуть на поверхность.
Какое-то время, усиленно болтал всеми четырьмя конечностями, но всё же сила тяжести пересилила мои старания, и я вновь коснулся дна. Воздуха уже совсем не осталось – я был под водой, наверное, секунд десять, пятнадцать – так что уже изо всех сил рванулся на поверхность, используя силу моих согнутых в коленях ног. И тут уж сразу вылетел из воды. Ничего не соображая и не видя вокруг, успел чуть-чуть вдохнуть, прежде чем снова устремился на дно. Стало немного жутковато – как же добраться до берега – кругом глубина. А плавать-то по поверхности не могу. Задыхаясь, решил ещё раз вынырнуть и оценить обстановку, иначе долго так не протянуть.
Мальчишки будто ничего не видят, глазеют на меня с удивлением – такого элемента пока никто из них не показывал – и орут во всю мочь. Чего орут, попробуй разбери, когда тебя сразу под воду тянет… Опять вынырнул, вдохнул, успел сориентироваться, где пологий берег. Он почему-то очень далеко оказался – видимо, во время своих донных отталкиваний я всё дальше в глубину устремлялся. Когда в очередной раз на дне очутился, решился открыть глаза. Вижу в тумане песок, на нём немного мути вверх поднимается. Слева глубина страшная синеет; значит толкаться надо вправо, к берегу. Что есть сил, уже почти без воздуха в лёгких, толкаюсь по диагонали, показываюсь на поверхности; сейчас как-то полегче на воде вроде стало – не стою, а наполовину лежу. Успеваю сообразить, что вот так теперь плавать буду. Пытаюсь двигать руками, а меня снова в воду тянет. Значит, не туда двигаю.
Снова встал на дно (в который уже раз!), и снова мне с головой. Гляжу вверх из-под воды, а надо мной солнышко яркое светит. И так мне обидно и зло на себя стало, что я уже остервенело заработал руками и ногами и даже стал двигаться под водой. Это я сразу заметил по движению дна в противоположную сторону. Обрадовался, заработал ещё энергичнее, не дышу уже секунд пятнадцать. Всё внутри горит от недостатка воздуха, вдохнуть хочется, спазмы какие-то к животу и горлу подступают. А я гребу и гребу руками. Вдруг почувствовал, что упираюсь ими в песок. Сил уже нет нисколько. Срочно встаю, и о чудо! – нахожусь всего по пояс в воде. А мальчишки орут и плюхаются вокруг меня, будто меня и не замечают. Я же еле жив от напряжения, никак отдышаться не могу. В глазах круги тёмные и светлые бегают; рот и нос полны воды, горло щиплет, саднит даже. В животе колики от натуги справа и слева… Как же это я так уконтрапупился? Ведь с берега не нырял, просто «заплыл» далеко, а когда встал вертикально, то сразу способность двигаться потерял. Прыжками пришлось передвигаться. А если бы дна не достал, от чего отталкиваться было бы?!
Пришлось серьёзно призадуматься над всем этим. И почему меня на дно тянет, и почему у других мальчишек всё лучше, чем у меня получается, и как лучше руками в воде двигать, чтобы легче перемещаться. В конце концов решил, что под водой плавать удобнее и быстрее. И даже стал осваивать эту технику около берега. Почему-то лучше всего у меня стало получаться на боку. И потом ещё долго пахал песок левым боком, пока не освоил более эффективные способы плавания – брасс и кроль.
А в тот раз мальчишки ничего так и не заметили. Так что тонуть и выплывать пришлось в одиночку. Девчонкам-созерцательницам объяснил, что новый способ плавания осваиваю – стоя, то есть в вертикальном положении. Они сказали, что красиво получается, особенно, «когда выныриваешь». А маленькая Валька спросила: «А ты на спинке плавать умеешь? Это ещё красивее… У других не получается. – И добавила. – Когда научитесь, ещё позовёте!»
Так и пришлось ещё раз перед ними свои способности демонстрировать. В том числе и на спине тоже. Хотя этот элемент в основном на месте получался. Лежишь, руками, ногами дрыгаешь, а тебя в разные стороны крутит. Глядишь, опять в омут затянет. Попробуй оттуда выбраться! Но я уже учёный был и знал, что под водой долго можно находиться; и за это время вполне можно доплыть до берега. А когда с берега нырять решился, то сразу всю Сеху и переныривать стал – на зависть остальным мальчишкам. Одного толчка хватало, не надо было и руками двигать.
Вот так и началось моё плавание с ныряния, и я уже не боялся глубины. Она всегда оставалась подо мной. А потом таким же образом стал и на поверхности воды держаться. Главное, понял, что река тебя сама держит, если ты не бултыхаешься, как попало. Когда наберёшь побольше воздуха, то и двигаться не надо – всё равно на поверхности останешься. Можно любую позу в воде принять, но лучше горизонтальную. Тогда ещё большая плавучесть появляется. И надо научиться ещё голову одну подымать, чтобы вдох сделать. Но это было не просто. И никто же не подсказал, что в воду надо выдох делать, а потом лишь слегка голову над водой высовывать, или поворачивать лицо в сторону для вдоха. Это мы увидели уже у настоящих пловцов, тренировавшихся на Тезе. И долго потом самостоятельно осваивали эти плавательные элементы.
Сколько лет нас радовала Сеха? По-моему, аж до восьмого класса (до 1952 года). К этому времени мы перешли уже на Тезу, но иногда продолжали навещать и нашу мелководную красавицу. Она на самом деле стала более мелкой, пропали прежние богатые рыбой «заводи», омуты; изменилась конфигурация берегов. Зелёные луга по берегам реки были вскопаны под картошку. Лес в её истоках стал вырубаться. Всё это не способствовало её сохранению. Оставалось только вспоминать былые светлые годы детства, проведённые в тесном общении с нею, и радоваться, что мы ещё застали её в фазе расцвета и процветания…
Навещали мы нашу любимую речку и зимой. Катались на коньках, на санках или просто на ногах. Лёд на реке был удивительно гладкий, ровный, прозрачный. В некоторых местах под ним видны были движущаяся вода, колышущиеся водоросли, песчаное дно. Как хотелось, чтобы всё это скорее освободилось от сковывающего ледяного панциря, и мы снова могли резвиться и окунаться в её тёплые, как парное молоко, летние воды.
Помню я Сеху и весной, переполненную водой, вышедшей далеко из берегов, которая шумно неслась по направлению к Тезе, захватывая многочисленные ручейки и довольно крупные льдины. По ним мы даже бегали иногда с берега на берег, правда, с большой осторожностью, так как бывали случаи купания в её весенних водах некоторых особенно ретивых пацанов с соседних улиц.
Когда мы подросли и учились в старших классах, Сеха стала казаться нам уже мелководной и не удовлетворяла наших потребностей в купании. Мы перебазировались на Тезу, а Сеху посещали лишь от случая к случаю. Бочажки и ямы в ней ещё сохранялись, но речка на самом деле мелела. За пятнадцать лет наблюдения за нею это было видно вполне отчётливо. К 1954 году, когда я покидал Шую, уезжая учиться в Ленинград, в реке не сохранилось уже ни одной мытилки, не было ни одного удобного места для купания, да и рыбы-то практически не осталось. Мальчишкам, сменившим нас на фронте рыбалок, удавалось поймать уже далеко не такую добычу, как нам раньше. Но всё равно Сеха оставалась ещё светлой, чистой и радостной речушкой. По крайней мере, такие воспоминания она оставила у меня при расставании с нею.
ЧУДИЩЕ
В середине сороковых годов одним из самых увлекательных занятий у нас – мальчишек с Первой Железнодорожной улицы – была рыбалка на Сехе. Сеха в ту пору оставалась ещё хорошей речушкой, в которой водилось довольно много рыбы. А в бочагах, в верховьях реки, взрослые мальчишки вылавливали даже здоровенных щук – с руку величиной. Но и нашей, тогдашней восьми-девятилетней мелюзге рыбы тоже хватало. А иногда попадались и настоящие великаны. Чаще всего мы ловили рыбу корзинами или небольшими сачками, забатывая её ногами или загоняя всей нашей мальчишеской ватагой.
Однажды в тёплый солнечный день я с мальчишками с улицы занимался такой рыбалкой около моста, где река была глубиной чуть более метра. По соседству с нами реку тралила аналогичным образом другая бригада более взрослых пацанов с Сехской и Ивановской улиц. Они возились с другой стороны моста, где места были поглубже и оставалось много старых свай, среди которых иногда пряталась и крупная рыба. Со всех сторон стоял шум и гам. Слышались радостные возгласы удачи, крики разочарования, всплески бухающихся в воду тел, смех, споры.
Мне помогал в ловле маленький Валерка с нашей улицы. Он обычно носил бидон с рыбой, бегал по берегу и указывал, где появляются стаи пескарей и плотичек. То и дело слышался его призывный клич: «Во! Вота мылнула! Целая цтая! Здеся! Тута! Сколее! Вглыбь уходят! Вона цколька! Здоловенные!»... Мы уже привыкли к его восторженным крикам и не всегда следовали его рекомендациям, так как за стаю он частенько принимал две-три рыбёшки, а его «здоловенные тсюки» часто проскальзывали в еле видимые щели моей корзины. Вот и в тот раз мы продолжали ловлю, не обращая внимания на его восторженные возгласы.
В какой-то момент он на несколько секунд замолчал, переводя дух. И вдруг послышался его жуткий вопль: «Вакула! Клокодила! Сисас укусит! Колзиной его плизимай!! К вам мцится!» Я, ничего не понимая, поворачиваюсь в сторону моста и вижу на песчаном перекате белый бурун и какое-то здоровенное существо, которое, извиваясь и наполовину высунув из воды тёмное, блестящее тело, прорывается через мелководье в нашем направлении, яростно работая плавниками и хвостом. А вслед за этим существом мчится из-под моста орущая мальчишеская ватага во главе с большим Генкой, размахивая сачками и корзинами. Самый резвый из них Васька, обгоняя Генку, запнулся за Генкин сачок, кувыркнулся и улёгся в воду прямо на свою корзину, которую он закинул вперёд в надежде накрыть ускользающее чудище. Но чудище всё же первым добралось до глубокой воды, мощно ударило по воде хвостом, пустив целую волну, и скрылось в траве у правого высокого берега.
Вот это была рыбина! Такого огромного страшилища мы ещё здесь не видали. Длиной, наверное, с мою руку, с огромной головой и длинными усами. А сейчас она была совсем рядом и, к тому же, запертая с двух сторон, как в мышеловке, в небольшом пространстве сравнительно глубокой воды, ограниченном с двух сторон песчаными перекатами. И мы все устремились за ней в погоню, вовсю орудуя своими корзинами и ожесточённо работая ногами.
Прозрачная до этого вода сразу стала совершенно мутной от поднятого со дна песка и ила. Мы погружались в неё чуть ли не по шейку, пытаясь достать добычу в самых глубоких местах. То и дело слышались указания Валерки: «В тлаву поплыл! В солоку (осоку) спятался! Сматли, укусит! На песок выгоняй!»
В пылу погони я несколько раз ощущал, как что-то тяжёлое боталось о мою корзину, сотрясая ручку, и проскальзывало затем между ногами. Дважды я наступал ногой на это скользкое огромное существо и в испуге сразу отдёргивал ногу. По-видимому, то же самое случалось и с Митькой, который вдруг заорал на всю округу и выскочил на берег, бросив в воду корзину: «Чуть за ногу не схватила! Во, здоровенная! Еле убежать успел!» Да, Митьке было куда страшнее меня, так как он ловил босиком, а я, единственный из всех мальчишек, обувал на ноги старые ботинки – после того, как однажды порезал себе ногу стеклянкой. И даже через толстую подошву ощущал силищу этой рыбины.
Однако теперь я уже не боялся страшилища, и когда в третий раз наступил на нечто живое, то постарался придавить его ногой ко дну как можно сильнее, норовя загнать в свою корзину. Но существо под ногой вдруг так яростно забилось, а над моим ухом раздался такой вопль старшего Валерки (тоже с нашей улицы), что я с испуга тут же отпустил свою жертву и чуть не кувыркнулся в воду от неожиданности. Валерка же так рванул к берегу, что не устоял и бухнулся на самом глубоком месте и теперь что есть мочи стремился к спасительной суше, молотя по воде и руками, и обеими ногами, одну из которых я только что чуть не заарканил в свою корзину.
– Цапнула! – орал он, быстро доплыв до берега. – Всю ногу в пасть ухватила! Еле вырвался!
На ноге, действительно, виднелось несколько царапин – то ли от моей корзины, то ли от чрезмерных усилий моей пятки.
После этого остальные мальчишки несколько поубавили свой охотничий пыл, опасаясь возможных неблагоприятных последствий этой «рыбьей» охоты уже для своих ног. А вдруг и их схватит – ведь во какая здоровенная – всю ногу Валерке покусала! А если за палец цапнет, то и откусить ведь сможет! Поэтому они бегали в основном по мелководью или даже по берегу, пристально вглядываясь вместе с моим Валеркой в мутную воду в надежде разглядеть в ней скрывавшееся от нас чудовище. Но как ни старались, ничего увидеть не могли. Видел один лишь Валерка. «Вон оно под колягой спяталося!.. А тепеля к мосту поплыла!.. Вона у белега лезит! Во здоловенная!» Как уж это ему удавалось всё видеть, ума не приложу. Я же тоже ничего в воде не мог разглядеть, работая наощупь и наудачу.
Теперь в воде остались вместе со мной только Генка и двое старших пацанов из его команды. Но ловили они тоже с видимой опаской, осторожно переступая с места на место и водя впереди себя своими корзинами и сачками. Можно было бы, конечно, и их немного припугнуть, пощупав под водой их пальчики (как у меня случилось с Валеркой). Но они могли и сообразить, в чём дело. Тогда тумаков не оберёшься! Да и так они уже были мне не конкуренты – разве таким способом эту рыбину поймаешь!
Но вдруг послышался восторженный Генкин крик: «Есть! Поймал! Вот она!!» И мы увидели в его сачке что-то чёрное, огромное и явно очень тяжёлое, так как сачок прогибался под тяжестью добычи и с трудом вытаскивался из воды, несмотря на все Генкины старания. Мальчишки сразу устремились к нему на помощь, ухватив орудие лова за ручку и стремясь вытащить его на берег вместе с добычей и с Генкой. Но, видно, слишком долго возились. Существо за это время успело превратиться в сучковатую корягу, запутавшуюся в сетке и никак не желавшую возвращаться обратно в свою стихию. Генка даже порвал свой сачок, пока освобождал его от улова, и со злости наподдавал своим помощникам в назидание на будущее.
Я же воспользовался представившейся мне передышкой и уже более планомерно начал протраливать дно около правого, заросшего травой берега. И по-прежнему не обращал внимания на команды маленьк-го Валерки: «Плизмай её, плизмай колзиной! Вона у камня спятался! За дзеньку её, за дзеньку!»… За что хватать, я так и не понял, но продолжал судорожно орудовать корзиной, погружая её в разных направлениях.
Вытягивая её в очередной раз, я ощутил неожиданную тяжесть, будто в корзину попал большущий булыжник. И вправду в ней что-то лежало в груде водорослей, занимая площадь чуть ли не в половину дна. Взглянул – и аж ахнул! Это был объект нашей охоты – здоровенный налим, с головой на треть длины моей корзины и хвостом, болтавшимся снаружи, чуть ли не вровень с ручкой. Он лежал совершенно неподвижно, даже не стараясь высвободиться, очевидно, окончательно обалдев от нашей погони и непрерывных пинков в свою спину. Вероятно, он посчитал корзину хоть плохоньким, но всё же убежищем, в котором решил на некоторое время перевести дух, спрятавшись от своих преследователей.
И тут я совершил непростительную оплошность. Вместо того чтобы воспользоваться растерянностью моих конкурентов, находившихся в стороне от меня, и незаметно дать дёру к дому со своей драгоценной добычей, я, очумев от восторга, устремился к берегу, вопя от радости. Вся мальчишеская команда, естественно, со всех сторон чесанула ко мне. Обступили меня с корзиной, разинули рты и замерли в оцепенении, не в состоянии слова молвить от потрясения. Да, такого чудища никто из нас ещё не видел. Было от чего обалдеть. Молчание длилось секунд десять. Слышалось лишь пыхтение маленького Валерки, который прыгал сзади всех, не в силах пробраться к корзине.
А потом вдруг все как заорут и разом руки в корзину запустили, пытаясь схватить это страшилище. Теперь уже не боятся его: кто за хвост хватает, кто за голову, кто поперёк туловища ухватывает. Корзина трещит – того гляди ручка оторвётся! Я тоже вышел из оцепенения – тяну корзину и себе, ору уже на всю эту братию. Да разве всех перетянешь! Они меня и не слышат. Будто все обезумели. Однако с рыбиной ничего поделать не могут. Сильнющая оказалась – сразу ото всех отбивается! Да и скользкая вдобавок. Взопрела, видать, от борьбы, слизью вместо пота покрылась и никак не поддаётся.
Наверное, вот так несколько минут боролись. Но всё же силы были неравны. И вскоре эта галдящая мальчишеская команда во главе с Генкой одолела и меня, и рыбину, вырвав из моих рук корзину и вытряхнув беднягу на траву. Но и на траве отпустить её не желали – хватали и хватали все разом, особенно этот бандит с Ивановской – Генка. А мне и подмоги-то нету. Валерка маленький не в счёт – только кричать громко может. И на том спасибо. Валерка старший никогда в подобные разборки не вмешивается. Его самого никто не трогает – старшего брата все боятся. А больше никого из наших и нет сегодня!
Я говорю им, мол, подержались и хватит. А то до смерти захватаете! И до дома не донесу. А Генка тем временем её себе в сачок засовывает, а мне кукиш показывает: «На-ка, выкуси!» Теперь уже я к нему лезу, вернуть хочу свою добычу. А в этот момент кто-то из его команды мне ножку сзади ставит, и я чуть не лечу на песок. А тут ещё Валерка маленький кричит: «Колзину спёл! Колзину делзы!» Я сразу понял, что это он о моей корзине беспокоится. Срочно отпускаю рыбу с Генкиной сеткой и бегу за вором. Как только стал его догонять, тот бросил корзину в реку, а сам помчался через мост к своей улице.
Пока я вылавливал орудие лова в потоке воды, Генка спешным маршем двинулся в направлении своего дома вместе со своей командой и моей добычей. Маленький Валерка, конечно, помешать этому никак не мог, тем более, что Генка для острастки перед уходом подставил ему под нос свой здоровенный кулачище – на всякий случай. И сейчас мой оруженосец бежал ко мне навстречу, что-то крича и показывая на удаляющуюся кавалькаду наших противников. Я, было, попытался отстоять свои права, но вынужден был отступить перед превосходящей грубой силой агрессоров, получив несколько тумаков по кумполу.
Однако упускать такую добычу было страшно жаль, тем более что она была добыта в честном соревновании со всеми остальными участниками. Поэтому на этот раз, в виде исключения, пришлось прибегнуть к помощи взрослых для восстановления справедливости. И она была восстановлена, хотя и не без труда. Зато, какая жарёха получилась из нашего чудовища! Хватило не только нам, мальчишкам, но и на всю нашу семью.
Бандит же Генка после этого случая каждый раз при встрече пытался мне насолить: то отнимал у меня мой лучший парусник и забрасывал в чужой огород, то пинал наш волейбольный мяч куда-нибудь подальше, то рвал мои школьные тетради. Но это продолжалось не очень долго. Когда я года через полтора догнал его и в росте, и в ловкости, он переключился на словесные объяснения, а вскоре и от них отказался, побывав однажды в канаве с водой.
На этом неприятные воспоминания об этой рыбалке у меня закончились и остались только восторженные впечатления о чудесном улове и обо всех перипетиях увлекательной охоты в реке моего далёкого детства.
НАШИ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
У нас с ребятами было много интересных занятий. Прежде всего, это были игры в футбол, в войну, ловля майских жуков, лазание по деревьям, позднее прогулки за город – катание на моём, уже двухколёсном велосипеде. Были и иные игры.
Одно время мы играли в лапту и городки. Точнее, в городки играли в основном взрослые, однако и нам они порой не отказывали, давая напрокат всё городошное хозяйство, причём совершенно безвозмездно. И мы пытались тяжёлой битой выбить незамысловатые фигуры из квадрата, уничтожая пушки, танки, какие-то пирамиды, а потом долго мучились с «распечаткой» письма – стараясь выбить его центральную часть. Однако эта игра занимала нас всего один или два летних сезона. Потом почему-то интерес к ней пропал. Пропал так же быстро, как и к лапте.
Интересной была ещё одна игра – в «маялку», но она процветала в основном в школе. Маялка представляла собой нехитрую конструкцию из пятикопеечной монеты, приклеенной мягким хлебом к какому-нибудь меху. И этот предмет мальчишки здорово подбрасывали ногой вверх. И каждую перемену десятки соревнующихся пинали в коридоре десятки таких вот самодельных конструкций, играя кто на печенье, кто на конфету, кто на пироги (соседки по парте Мальковой), а кто и просто для интереса. Ни директор, ни завуч, ни учителя за это особенно нас не ругали, уже тогда, видимо, зная, что движение для мальчишек – основной элемент мальчишеского здоровья. И гонять по коридору маялку всё же полезней, чем курить или сражаться на кулаках («сшибаться») в уборной.
Мы, самые юные школьники второго-третьего классов, тоже пытались включиться в эту игру, но наши конструкторские способности в те годы ещё не получили надлежащего развития, и маялки получались несовершенными. И даже использование мной лучшего меха из подола маминой зимней шубы не привело к желаемому результату. Больше пяти-шести «качаний» у меня не получалось. Зато был другой результат, после обнаружения содеянного. И он серьёзно омрачил на какое-то время моё домашнее существование.
У нас на улице маялка не прижилась. Вместо неё мы предпочитали жонглировать волейбольным мячом, но по-настоящему и с ним у нас не получалось. Лучше всех получалось у Вовки Мозохина (у «Цузмера» – почему и кто его так окрестил, для всех нас было загадкой). Он мог жонглировать им и головой, и обеими ногами и довольно долго держал мяч в воздухе. В последующем опыт подобного жонглирования пригодился нам при игре в футбол. Однако Вовка предпочитал чаще стоять в воротах и проявлял завидную цепкость и хорошую реакцию, порой спасая нашу уличную команду от разгромных поражений.
А ещё мы запускали воздушные змеи. Но у нас, маленьких, это плохо получалось. Хорошо получалось у взрослых мальчишек, в том числе у Вити Первунина. Они мастерили эти летательные аппараты сами. Брали плотную бумагу квадратной формы. По краям укрепляли её очень тонким слоем фанеры. Прилаживали сзади длинный хвост для равновесия. А спереди привязывали прочную нитку, на которой и запускался змей. Довольно сложно было запустить его в верхние потоки воздуха, которые уже сами давали змею необходимую энергию. Для этого приходилось бежать вдвоём по дороге: один тянул змея за нитку, дугой держал за самого змея и за его хвост, пока тот не взлетал в воздух. Получалось это не всегда с первой попытки, и змей порой, сильно виляя в воздухе, вдруг плюхался на землю. Приходилось начинать всё сначала. Но зато когда он взмывал в небо и красиво парил в потоках встречного воздуха, было одно загляденье. Иногда в воздухе летало сразу несколько змеев, и тогда хозяевам приходилось лавировать нитками, чтобы не заплести их друг с другом. Порой змеи набирали огромную высоту, чуть ли не на всю ниточную катушку. А это более трёхсот метров. Наши стрелы и камни, пущенные из рогатки, не дотягивали до такой высоты. Местные галки и вороны летали куда ниже. Одни только быстрокрылые стрижи и ласточки носились над ними, созерцая с высоты этот необычный летательный объект. Запущенные с середины нашего квартала, они вились аж над самым Хитрым рынком, как бы наблюдая за происходящими внизу событиями… Увлечение это почему-то быстро прошло, занимая нас не более двух летних сезонов.
В целом в нашем небольшом городе было не так уж много развлечений. Кино, танцы, детские театральные представления. Остальное, возможно, проходило по предприятиям – в клубах фабрик и заводов. Но иногда устраивались и общегородские праздники. Один из них состоялся в районе Марьиной рощи в День Военно-воздушных Сил. Должны были демонстрироваться прыжки с парашютом, и мы ждали этого события несколько часов. И дождались, когда два или три мастера-парашютиста прыгали с «кукурузника» с высоты около километра. И как сказал маленький Валерка: «Аз до земли плилетели, потом ботнулись, никто не лазбился…» Действительно, зрелище для нас было потрясающим, особенно когда один из мастеров решил совершить затяжной прыжок, пролетев чёрной точкой чуть ли не две трети дистанции.
После отъезда с улицы Вовки Карцева Вовка Мозохин, а также маленький Валерка, но уже заметно подросший, стали на все последующие школьные годы моими закадычными друзьями. С Вовкой Корольковым и Юркой Сошниковым такой душевной близости у меня не было. Хотя они были непременными участниками всех наших игр и, более того, без них просто невозможно было бы играть ни в войну, ни в футбол, ни в иные коллективные игры.
Валерку «маленького» я помню, когда тому было не более четырёх лет. Он жил с матерью, снимая квартиру у ближних соседей. Был постоянно голоден и не отказывался от любых съестных подношений со стороны остальных мальчишек. Естественно, он не отказывался и от яблок, ягод, от моркови и репы с нашего сада. Не прочь был полакомиться белым наливом с яблонь деда Фёдора. К этому времени характер у старика несколько изменился. Он уже не ругал малых пацанов, как некогда нас с Вовкой Карцевым и Генкой Серебряковым, за яблоки с его огорода, и даже порой сам предлагал ребятам часть своего урожая – в основном падолочные и червивые яблоки. Методика его угощений была несколько оригинальной. Вместо того чтобы просто отдать яблоки на той же скамейке, он почему-то кидал их Валерке, стоящему на дороге. Видимо, деду доставляло удовольствие наблюдать, как «малец» носится за ними, ловит их налету, или же достаёт из грязи или придорожной лужи.
Валерка был постоянным участником наших мальчишеских игр, проказ и шалостей. Он всегда принимал участие в нашей рыбалке и даже выполнял при этом важные функции: носил банки с рыбой, нашу одежду, или же держал корзину на мелководье, когда все остальные рыболовы загоняли рыбу из более глубоких мест. Участвовал он и в ловле майских жуков, обнаруживая их ещё издалека и оповещая всех об этом громогласным: «Дзук, дзук летит!». Сам он в те годы не имел никаких шансов их поймать, поэтому каждый вечер получал специальное подношение от старых «жуколовов» в виде спичечного коробка со скребущимися в нём твёрдокрылыми.
А ещё Валерка больше всех любил кататься на велосипеде. Поскольку на улице велосипед был только у меня, так и катать его приходилось только мне. Кстати, иные члены нашей команды ездить на велосипеде тоже не умели, и освоение этой на первых порах довольно сложной науки ими проходило именно на моём велосипеде и под моим «пристальным руководством». Освоили его и Вовка Мозохин, и Аза Сошникова, и трио Анисимовых. Тех же, кто по причине своих пока недостаточных физическо-анатомических кондиций не в состоянии был этого сделать, мне приходилось катать – или на багажнике, или же на раме, впереди себя. Чаще всего подобными седоками оказывались как раз Валерка да ещё Алька Мозохина, и с ними я совершал круги вокруг нашей улицы, а иногда укатывал до самого конца Железнодорожной.
Случались порой во время велосипедных прогулок и неприятные события. Так, однажды у меня заклинило руль на крутом спуске с переезда к нашей улице. Я всегда просил едущих со мной не держать руль крепко, ибо мне тогда трудно было управлять машиной. Это прекрасно знал Валерка. И тут вдруг, при спуске, на большой скорости я чувствую, что не могу крутить рулём и сворачивать в нужную сторону. Кричу седоку, чтобы он отпустил руль, а сам пытаюсь управлять движением с помощью корпуса, и вовсю жму на тормоз. К счастью, при подъезде к тротуару удалось остановиться, не то побывать бы нам обоим в картошке, участки с которой располагались и справа и слева от тропинки. Всезнающий Стас Сухов, мой лучший школьный товарищ, потом определил, что оказалась сильно погнутой рулевая рама, видимо, от чрезмерных нагрузок. И он же сам сумел распрямить и отремонтировать её.
В другой раз, когда я оставлял велосипед под присмотром моего юного спутника, а сам по какой-то надобности зашёл в нашу школу, у меня упёрли все ключи и запчасти к велосипеду. Обнаружилась пропажа только дома, и Валерка сознался, что подходили два больших пацана и, пригрозив ему здоровенными кулачищами, вытащили из футляра тряпку с ключами и деталями. Хорошо ещё, что насос оставили, что бы я без него тогда делал? Да, очень жалко было пропажи. Но что взять с малолетнего несмышлёныша?! Да и как я мог предвидеть подобное у стен своей школы, где все друг друга знали, где работала моя бабушка!.. И опять-таки выручил всё тот же Стасик, раздобыв мне один единственный, но зато разводной ключ, который прослужил мне многие годы.
Самый же неприятный эпизод произошёл во время поездки с маленькой Алей Мозохиной. Таких я катал обычно не быстро – на всякий случай. Алька же была храброй и смелой девчонкой, ничего не боялась и всё время требовала, чтобы вёз я её быстрее. Я и прибавил немного. И вдруг велосипед затормозил, а Алька как-то изогнулась и заохала. Срочно торможу, спрашиваю. А она на ногу показывает – нога в колесо попала и застряла между спицами!
Эту неприятность я всегда предвидел и постоянно предупреждал катающихся о возможной опасности, и Альку тоже. Но, видимо, она увлеклась быстротой и забыла о предупреждении. В любом случае виноват я! Не соблюдал элементарных правил техники безопасности. Тех, кто помладше, надо было катать только на мамином велосипеде, у которого колеса были отгорожены шёлковыми сетками, видимо, не только для эстетических целей. (Вот она немецкая пунктуальность и вездесущая предусмотрительность – велосипед-то был подарочный, трофейный.) Слава Богу, с ногой ничего серьёзного не произошло – тренированной нога оказалась! Но царапины были хорошо заметны. Пришлось отправить Алевтину домой на профилактическую обработку. Кстати, этот эпизод не отбил у неё охоту к быстрой езде. Но оба мы в следующий раз были уже куда более внимательны и осторожны.
Частенько бывал я в гостях у Корольковых. Но влекли меня туда не мальчишки, а прежде всего их отец – дядя Саша, который любил играть в шахматы. Я с четвёртого класса пристрастился к ним и постоянно искал случая, чтобы помериться силами с кем-нибудь из играющих. Сначала, конечно, всем проигрывал. Но довольно быстро овладел азами этой увлекательной игры и стал представлять интерес для взрослых любителей. Дядя Саша даже приглашал меня к себе домой на вечерние баталии, и я порой просиживал у них по несколько часов кряду, забывая и про футбол, и про игры в войну, и даже про майских жуков, за которыми носилась вся уличная детвора.
В летний период к Корольковым приезжали их родственники из Петрозаводска – брат дяди Саши с женой и дочкой Нелей, моей ровесницей. Как звали её отца – не помню. Он был кадровым военным. Прошёл войну, продолжал воинскую службу в звании подполковника. И тоже очень любил шахматы. Да и играл не на уровне дяди Саши. Во мне он сразу увидел интересного партнёра и тоже приглашал на пару партий. И я с утра сидел у них во дворе в ожидании интереснейших сражений в присутствии семейных болельщиков – дяди Саши, Вовки, Нельки, и даже деда с бабой… Это было, когда я учился классе в шестом-седьмом. Ну, а потом началась дружба с Нелей, только уже не на почве шахмат, а иных видов спортивных развлечений.
В младшем возрасте были у меня на улице и более старшие товарищи: Витя Первунин и Витя Катков. Оба они учились в своё время в 17-й школе у бабушки, потом же – в старших классах – во 2-й школе. Бабушка их обоих всегда хвалила. Кстати, такой чести удостаивались немногие её ученики. Иногда эти ребята приходили к нам в гости.
Витя Первунин жил через два дома от нас, по соседству с Анисимовыми. Это был крепкий, весёлый парень, остроумный, жизнерадостный и многогранный в своих устремлениях. Одним из его увлечений была рыбалка. Он учился во вторую смену и порой с утра отправлялся на Тезу, иногда захватывая и меня с собой. И я познавал рядом с ним тайны и прелести нашей природы, учился любить её, и очень гордился дружбой со своим старшим товарищем. Гордился настолько, что он мне потом не раз снился, спасая меня то от бандитов, то от хулиганов, то даже от фашистов где-то в чащобе леса.
В десятом классе Витя возжелал вдруг освоить игру на рояле, и бабушка давала ему уроки. Когда и я начал учиться музыке, Витя первым преподнёс мне несколько уроков по музыкальной литературе, в частности о «Великой кучке Мусоргского» (почему-то не Балакирева?) и о создании её гениями некоторых музыкальных произведений.
Да, Витя был большой весельчак. Ко всему, здорово учился. После окончания десятилетки поступил в какое-то московское высшее учебное заведение, отлично закончил его, стал инженером. Но при мне (до 1954 года) в Шую не приезжал. Бабушка в последующем мне рассказывала, что он вскоре стал занимать высокие должности, женился. В общем, всё у него было отлично.
Витя Катков жил на Ивановской улице, тоже недалеко от нас. Зачем он приходил к бабушке, я не знаю. Возможно, бабушка специально приглашала его поиграть и поговорить со мной. Витя прекрасно рисовал и готовился поступать после окончания десятилетки в художественную школу. Я тоже любил рисовать, и в военный период у меня появлялись горы рисунков на эту тему: танки, самолёты, пушки, корабли с красными флагами и звёздами, которые безжалостно уничтожали технику противника с чёрными крестами. Кругом гремели взрывы, разлетались во все стороны обломки пушек, немецких блиндажей. И под всем этим стояли подписи печатными буквами, раскрывавшие глубокое содержание всего происходящего.
Конечно, мне хотелось довести картины до совершенства, и я каждый раз просил Витю изобразить что-нибудь в моём альбоме. И Витя никогда не отказывал, рисуя акварельными красками то наши могучие корабли, то быстрокрылые самолёты, то совершенно новые танки. И всё это двигалось, стреляло, наступало, громя противника в пух и прах. И я сохранил эти шедевры вместе с альбомом, как одну из страничек памяти того далёкого и в целом светлого времени моего детства… В последующем Витя хорошо закончил школу. А после стал работать в Палехе…
Иногда приходили к нам на Железнодорожную гости и с соседних улиц. В основном это были мальчишки с Ивановской во главе с Чеськой Мочаловым. Но эти встречи начались, когда мы учились где-то в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки увлекались футболом, и на каждой улице существовала своя футбольная команда. И, естественно, хотелось сразиться друг с другом – улица на улицу. Наша команда комплектовалась в основном из «малолеток» – я был в ней самым старшим. На Ивановской было куда больше мальчишеского народу, и команда состояла из моих ровесников. Правда, сыгранность у нас была побольше – позволяли и широкая поляна на краю квартала, и наличие мяча у меня, да и постоянное желание носиться с мячом тоже играло немаловажное значение. И чего стоил наш основной вратарь – Вовка Мозохин – цепкий, ловкий, быстрый. Он порой брал просто «мёртвые» мячи, демонстрируя прыткость пантеры и прыжки в духе Хомича. Только при этом он иногда забывал, где расположены наши ворота, и закатывался с пойманным мячом прямо в них в пылу вратарского экстаза.
Но в игре «баш на баш» всё равно не получалось. Выдержать мощный силовой пресс ивановских игроков нашей юной команде обычно не удавалось. Приходилось только надеяться на последний рубеж нашей обороны. И Цузмер демонстрировал чудеса ловкости и храбрости, поскольку атаки на него следовали одна за другой. Порой доставалось весьма больно, и Вовка корчился какое-то время, лёжа на траве (конечно, с мячом в руках), а мы отчаянно спорили с нападающими, указывая на их «грубую игру» и «нечестные приёмы». Надо сказать, что их извечный предводитель и организатор Чеська был всегда объективен в оценках и призывал своих «ногоступов» к сдержанности в их атакующих порывах. Сам же он несколько раз крепко влепил мне мячом в самые чувствительные места (нечаянно, конечно, и не желая вывести меня из строя). Но в обводке я не уступал ему и остальным его подопечным.
Играли мы по часу, по два. И ведь тогда хватало на это сил! Попробовал бы я сейчас затеять такую карусель – насколько бы хватило и во что бы это вылилось! Заканчивалось всё обычно нашим поражением (но не разгромным!) – мы вовсю защищали спортивную честь нашей улицы, во всех видах спортивных единоборств: и коллективных, и индивидуальных.
Пожалуй, игры в чеканку и в стеночку у нас даже лучше получались, и мы с удовольствием заполняли свои карманы «ивановской» мелочью, а потом коллективно шествовали на Хитрый для приобретения очередных деликатесов в виде мороженого, семечек или орехов… В жонглировании мячом никто из ивановцев не мог превзойти Вовку Мозохина, да и меня, когда я был в ударе. Со скакалкой же они вообще отказывались прыгать, проиграв первый раз вчистую. И мы никак не могли их убедить, что это спортивно-тренировочный снаряд и что с ним занимаются и бегуны, и футболисты. Действительно, наш взрослый сосед Колька, входивший в шуйскую юношескую футбольную команду, по утрам порой целый час проделывал это упражнение. Так что мы здесь не лукавили, выбирая для себя «выгодные» соревнования.
И ещё в чём ивановцы существенно уступали нам – это в ловле майских жуков! И этому тоже было своё объяснение. На Ивановской улице просто росло куда меньше деревьев, у которых обычно вьются жуки. Так что и ловить на улице было нечего. Во всех же силовых единоборствах они были намного сильнее. И полноправным лидером у них был Чеська. К тому же, он хорошо учился. И его особенно хвалила бабушка, преподававшая в то время историю. Мы учились в разных классах, и я только слышал о школьных успехах наших спортивных соперников.
НА ТЕЗЕ
Любимым местом отдыха в юношеские годы была для меня Теза. На её берегах я больше всего любил отдыхать, наслаждаясь красотой нашей природы. Здесь я учился плавать, здесь занимался рыбалкой. Здесь же тренировался в разных видах спорта, приезжая домой в очередной отпуск из медицинской академии. Однако познакомился я с ней и восхищался ею намного раньше.
Я отчётливо помню, как мы всей семьёй ходили отдыхать на Большую реку, куда-то за город. Как нёс меня на плечах отец. Как он плавал размашистыми сажёнками на противоположный берег реки и приносил мне оттуда удивительно красивые белые цветы, росшие прямо в воде. Был яркий солнечный день, и все взрослые отдыхали, скрываясь от солнца под ветвями то ли деревьев, то ли кустарников и обмахиваясь красивыми, ярко раскрашенными веерами. Тогда мне было не более трёх лет.
Позднее, в возрасте пяти-шести лет, меня отпускали на Тезу вместе с нашим соседом – Витей Первуниным, который тогда учился в старших классах школы и до уроков успевал сбегать на рыбалку. Он переносил меня через какую-то быстро текущую протоку, усаживал на траву, и я любовался красотой бескрайних заливных лугов, усыпанных цветами, смотрел на завораживающую воду реки с быстрым течением и водоворотами, на вздрагивающий поплавок, на белоснежных чаек, кружащихся над рекой и издающих пронзительные крики.
Мы сидели то на обрывистом берегу, у глубокого омута, то у кромки воды, на мелководье. Клёв, по-видимому, был не очень хороший, но всё же Вите удавалось поймать несколько серебристых рыбёшек для своей огромной сибирской кошки. Погода, помню, была прекрасная. Ярко светило солнце. Дул слабый тёплый ветерок, чуть шевеля листья невысоких кустов и стебли травы, растущей прямо из воды. В первой половине дня только-только начинали появляться первые белоснежные облачка, медленно двигавшиеся по направлению к городу…
Поросший густой травой луг был покрыт сплошным ковром цветов. Недалеко от нас виднелась небольшая заводь, заросшая чудесными кувшинками, выставившими свои головки на поверхности воды и раскрывшими ярко-жёлтые венчики цветов. Они были прекрасны! Однако мне всё же больше нравились белоснежные водяные лилии, оттеняющие яркую голубизну реки, или сверкающие на солнце на тёмном фоне глубоководья. Витя по моей просьбе даже сорвал несколько таких цветочков, сплавав за ними во время купанья, и я с трепетом держал в руках эту необыкновенную красоту, мечтая принести её домой в таком же первозданном виде.
Купаться мне тогда не разрешали, и Витя лишь окунал меня до пупа в прохладную, кристально чистую воду на быстрине. Я ощущал мощную, тугую струю, отклонявшую моё тело в сторону, и визжал от страха, боясь, что Витя вдруг не удержит мои руки, и меня унесёт в страшную бездну. Но он держал крепко, как дядя Стёпа, высоко возвышаясь над водой, и только помахивал мною из стороны в сторону.
Как это хорошо иметь такого сильного старшего друга, с которым не страшны никакие испытания, никакая стихия, с которым чувствуешь себя уверенно и сам веришь в свои силы и возможности. И как я рад был таким прогулкам! Но они были так редки! Витя чаще всего был очень занят и всегда спешил, поэтому брал меня с собой всего-то два или три раза.
А однажды мне удалось сходить на Тезу даже с моей бабушкой. В тот день она взяла меня на наш садовый участок у 17-ой школы, в которой бабушка преподавала русский язык и историю. И после работы мы вместе с двумя незнакомыми мне девочками – её ученицами, пошли отдохнуть за город. В том месте, куда мы пришли, была длинная песчаная коса, уходившая в реку. Здесь спокойно можно было ходить по воде, собирать мелкие красивые ракушки и полированные камушки. Глубина начиналась постепенно, так что продвигаться можно было совершенно безбоязненно.
Девочки, вроде бы, купались. Бабушка сидела на песке, наслаждаясь недолгим отдыхом, которого она почти не имела в то время. Я любовался ярко-жёлтым песчаным дном, освещённым сквозь прозрачную воду солнечными лучами. От моих ног во все стороны разбегались стайки мелких рыбёшек. Временами появлялись и более крупные, сверкающие серебристой чешуёй рыбки, по-видимому, плотички или пескари. Поверхность воды чуть-чуть рябила от ветра, отчего на дне мелькали маленькие тёмные тени.
Я прошёлся по воде вдоль косы недалеко от берега. Меня манило сказочное царство глубины, которая должна была находиться где-то поблизости. Ноги начали постепенно погружаться в воду. Вот вода дошла до колен. Я засучил штаны и сделал ещё несколько шагов. Каких-либо ям впереди не было. Но видно было, как дно круто пошло вниз, постепенно затуманиваясь глубиной. Как хотелось пройтись туда ещё, подальше, а лучше – нырнуть и посмотреть, что скрывается, что прячется там, в тёмном, таинственном подводном царстве.
Становилось страшновато. От движения высокой воды даже чуть кружилась голова. Как бы вдруг не упасть! Нет, надо возвращаться обратно. Я пошёл к берегу, вылез на песок и побежал, погружаясь в него по щиколотку и загребая эту тёплую сыпучую массу ногами. Как хорошо и как спокойно! Бабушка всё сидит и смотрит на кружащихся вокруг чаек. Девочки что-то рассматривают и собирают в воде. Кругом песок, а дальше – цветущее поле. Как нравятся мне такие места. Как нравятся такие уголки тихой природы, где нет ни шума, ни крика, ни людской суеты. Да, тогда в нашем краю таких уголков было вполне достаточно. И я думал, что так будет всегда…
Как-то раз мы втроём – вместе с моим товарищем Колькой Сатовым и его отцом совершили чудесную прогулку на Тезу с рыбалкой и ночёвкой на берегу. На природе, под открытым небом я ночевал впервые. Всё было бесподобно! Вначале мы все вместе ловили рыбу. У Колькиного отца была большая сеть в виде сачка на длинной палке, которой он водил по дну реки с берега, иногда захватывая, помимо водорослей, и случайную добычу.
Попалась дюжина лягушек, несколько чёрных раков, множество мелких ракушек. А вот рыба почему-то долго не ловилась, наверное, сама промышляла в это время где-нибудь в ямах, или на мелководье в поисках своей собственной добычи. Наконец, засверкала пара трепещущих плотичек. Затем заколыхалась большая краснопёрка. Потом вытащили хорошего щурёнка вместе с торчащим из пасти хвостом какой-то незадачливой жертвы. Так, часа за два, пройдя по берегу около километра, мы наполнили рыбой целый котелок и остановились на отдых у стога сена на краю поля.
В километре от нас раскинулась длинной улицей незнакомая мне деревня. Чуть дальше тёмной стеной возвышался лес. За рекой простирались сплошные заливные луга с многочисленными стогами сена. Река, извиваясь, уходила вдаль, к лесу, сверкая в лучах заходящего солнца. Берега её были покрыты зарослями ракитника и густой травой. Колькин отец развёл небольшой костёр и стал готовить уху. Мы с Колянычем прошлись по берегу метров пятьсот и остановились у широкой заводи, как раз напротив деревни. Разместились на немятой траве и стали любоваться неповторимой красотой наступающего летнего вечера.
Солнце уже скрылось за лесом, и лёгкие, как пух, серебристые облачка стали постепенно окрашиваться в нежно-розовые тона. В какой-то момент они вдруг озарились, засветившись ярким розовым пламенем, что на фоне светло-голубого неба создавало удивительную, волшебную картину, доступную для передачи разве что гению одного Куинджи. Через несколько минут огонь потух, и небосвод приобрёл более густой, розово-красный оттенок. В то же время небо на востоке стало быстро темнеть, сменяя ярко-голубые тона на пепельно-синие.
Вдалеке узкими полосами светилась река, отливая расплавленным серебром на фоне тёмно-серого ландшафта лугов и полей. Земля дышала теплом и влагой. В воздухе роилась мелкая мошкара, чётко вырисовываясь на фоне пока ещё достаточно светлого на западе неба. На лугу кое-где виднелись красные пятна цветов, в то время как все остальные оттенки становились почти неуловимыми для глаза. В траве что-то непрерывно звенело. Из заводи всё настойчивее раздавались лягушачьи голоса. Почти у самого берега вдруг сильно плеснуло, и прибрежная осока заколыхалась от расходящихся во все стороны широких кругов.
Всё ярче вырисовывался вдалеке огонёк костра, на котором доваривалась наша уха. Тускло замерцали первые звёзды. Пора было и возвращаться. Мы с Колянычем стряхнули с себя оцепенение, навеянное только что прочувствованной красотой великолепного вечернего пейзажа, и потихоньку, молча двинулись по направлению нашего временного бивуака.
Ужин давно уже был готов. Мы разместились полусидя-полулёжа вокруг дымящегося котелка, вооружившись деревянными ложками, и начали уплетать это чудесное лакомство, заедая его чёрным хлебом с луком. От ухи исходил густой и пряный аромат, смешанный с запахом костра. Вкус же был вообще бесподобен. Никогда раньше я не испытывал от еды такого удовольствия…
Тем временем стало уже совсем темно. Надо было подумать и о ночлеге. Хотя вечер был тихий и тёплый, всё же спать под открытым небом мы не решились. Вырыли в стогу неглубокую нишу, расстелили в ней плащ и разместились втроём, даже не мешая друг другу (предварительно тщательно затушив костёр). Спутники мои сразу заснули. А я, хоть и устал за день, не смог сразу погрузиться в сон. Необычность обстановки продолжала волновать мои чувства.
Вокруг благоухало свежее сено. Этот запах пойменного многотравья – такой знакомый и вместе с тем какой-то особенный, был и нежнее и богаче, чем у сена, заготавливаемого мной некогда для нашей козы Зорьки по уличным закоулкам. Он одурманивал и возбуждал одновременно, погружая рассудок в мир фантазии и размышлений. Снаружи стояла таинственная звенящая тишина, нарушаемая только лёгким посапыванием и посвистыванием моих соседей, да шорохом и писком потревоженных нами мышей, начинающих свою ночную жизнь. Где-то рядом звенел одинокий комар, настойчиво выискивая свою жертву. Маленькая букашка медленно пробиралась по моей руке, путаясь в волосках и постоянно меняя направление в попытке выбраться из этого сложного лабиринта. Сухие травинки легонько щекотали щёки и шею.
Я тихонько вылез наружу и уселся на сено, прислонившись спиной к стогу. Кругом висела непроглядная темнота. Только в деревне кое-где светились желтоватые огоньки в окнах домов, да далеко за рекой мерцал костёр – наверное, таких же рыбаков, как и мы. В реке временами плескалась крупная рыба в погоне за своей более мелкой добычей... Недалеко от меня в траве раздался неясный шорох. И в тот же момент в чёрном воздухе как будто мелькнула бесшумная тень, раздался короткий писк, и всё снова стихло. Кто бы это мог быть? Неужели сюда из далёкого леса залетел на охоту ночной пернатый хищник?
Я взглянул на небо. Всё оно было усыпано яркими звёздами. Такими яркими я их, кажется, раньше никогда и не видел. И расположение их сейчас показалось мне совсем необычным. Некоторое время я внимательно наблюдал за небом в надежде увидеть на своё счастье хотя бы одну падающую звёздочку. Однако все они крепко держались на небосводе, не желая расставаться со своей обителью.
Но и так счастья для меня сейчас было более чем достаточно. Всё вокруг было необычно и прекрасно, как во сне. От этого сердце наполнялось трепетом и восторгом, а на душе становилось тепло и спокойно, как будто в ней никогда и не было мирских забот и волнений... А завтра предстоял новый, возможно, такой же интересный день. Надо было идти спать, тем более что глаза мои уже начинали слипаться...
Забраться в нашу нору и ощупью найти своё место не составляло труда. И через несколько минут я уже спал спокойным и крепким сном, который не нарушили никакие непредвиденные ночные происшествия...
Чаще всего я отдыхал на берегу Тезы в обширных лугах, за Мельничновой церковью. Безлюдное многокилометровое луговое пространство навевало покой и успокоение. Здесь можно было безмятежно отдыхать, загорая среди густой травы и охлаждаясь в чистых, спокойно текущих водах любимой реки.
Теза в этом месте была достаточно широкой и глубокой, чтобы всласть поплавать и понырять с высокого обрывистого берега. Недалеко от глубоких омутов, где тёмная вода крутилась в медленных водоворотах, было мелководье, ведущее к зелёному островку, расположенному на середине реки. Здесь мы ныряли на дальность и наслаждались видом речного подводного царства. Правда, без маски подводный пейзаж выглядел как в тумане (тогда у нас не было ещё соответствующего снаряжения), но и без неё красоты и удовольствия было вполне достаточно.
Обычно я отдыхал здесь один или со Стасиком Суховым, который, как и я, любил и природу, и купание, и езду на велосипеде. Своей машины у него не было, поэтому он довольствовался маминой, демонстрируя на ней чудеса акробатики. К моему огорчению, я был лишён такой возможности со своей рижской маркой. Ею невозможно было управлять корпусом («без держа») – видимо, в связи с каким-то конструктивным дефектом со стороны руля и рамы.
Плавали мы и поперёк, и вдоль реки – наперегонки и просто для удовольствия. Но особой техникой ни он, ни я не обладали. Так что движения у нас получались довольно корявыми, а продвижение – весьма медленным. И только однажды Стасик продемонстрировал чудеса скорости, когда у меня после рекордного ныряния внезапно сильно разболелась голова, и я, стоя по пояс в воде, даже испугался. Тогда Стас преодолел разделявшее нас расстояние (метров тридцать) за несколько секунд, плывя мне на помощь.
С Колянычем Сатовым я тоже иногда бывал здесь. Однако купаться он не любил, да и плавал «не очень». Пробовал заниматься со мной физкультурой – бегом, прыжками, метанием. Но тут уж было не до соревнований – каждый устанавливал свои рекорды.
Иногда мы ходили купаться и на городской пляж, расположенный около парка. Там были оборудованы плавательные дорожки и вышка для ныряния с трёх и пяти метров. Здесь порой тренировались хорошие пловцы, и мы завидовали их технике кроля и скорости плавания. Сами же в основном осваивали ныряние, вернее «подныривание» под мостками, с которых обычно ныряли у водных дорожек. Доски уходили под воду на глубину до двух метров, так что нам приходилось поднатуживаться, чтобы вынырнуть с противоположной стороны. С нашей улицы эту технику освоили только я да Вовка Мозохин. Остальные мальчишки созерцали нас с берега.
Однако, как оказалось, это упражнение было чревато неблагоприятными последствиями. И испытал их на себе именно я. В какой-то момент, уже перейдя нижнюю границу досок, выныривал с внутренней стороны сооружения, я вдруг почувствовал, что меня кто-то ухватил за штаны и я не могу дальше двигаться. Ничего не понимая, прикладываю дополнительные усилия, но остаюсь на месте. Думаю, что «Цузмер» (Вовка) шутить вздумал – задам ему как вынырну! Воздуха уже совсем не осталось, силы на исходе. Срочно освобождаюсь от трусов и стрелой лечу на поверхность, чуть не продырявливая головой дощатый настил над нами.
Вылетаю из воды, делаю вдох, смотрю, а Вовка рядом со мной плавает – как уж только сумел раньше меня вынырнуть?!
– Ты чего?! – спрашиваю.
– Чего чего?
– Чего меня без трусов оставил?
Вовка смотрит недоумевающее:
– А где они? – спрашивает.
– Да внизу где-то, вынырнуть даже не мог, чуть не захлебнулся!
– Глубоко ли?
– Да у нижнего края досок.
– Давай посмотрим.
Нырнули вместе. Смотрю, а трусы на доске висят, за огромный гвоздь зацепились. Насквозь доску пробил – видимо, когда сооружали конструкцию. Стали потом доски осматривать и ещё несколько гвоздей обнаружили, в том числе и на внутренней части «пола». Так что, не зная, можно было и куда серьёзнее зацепиться. Впредь стали внимательнее. А трусы от моих подводных усилий чуть не пополам разорвались. Пришлось сверкать голой половиной, пока из воды выбирался. Хорошо, что девчонок рядом не оказалось.
С пятиметровой высоты мы с Вовкой нырять не решались – боязно всё же! А вот с трёх метров прыгали с удовольствием. Пять метров осваивали незнакомые пацаны. У некоторых прыжки здорово получались. Даже переворот в воздухе делали. Я же на кульбит не решался, прыгая и с двухметрового обрыва. Не было у меня необходимой координации.
Из нашего 7-го класса самым бесстрашным и ловким в прыжках был Герка Воронин. Он прыгал в Тезу с крыши мытилки и с перил Центрального моста. Правда, однажды пострадал, попав при приводнении на щепку. Весь бок был в ссадинах.
Самой высокой точкой в городе, с которой можно было прыгать, был Сталь-мост, его перила. И находились храбрецы, нырявшие с этой высоты. Сколько же там могло быть метров?!
Рыбалкой на Тезе я не занимался. Здесь надо было ловить удочкой, или же мастерить большой бредень. С ним можно было бы ездить и на велосипеде на своё любимое место. Там, кстати, были отличные заводи и старицы, в которых после половодья оставалась крупная рыба. Её вылавливали деревенские мальчишки и ребята из соседнего, Мельничного района.
Рыбы в реке всегда было много. Созерцать её можно было у Посылинского моста. Там стаями ходили крупные краснопёрки и плотички. На удочки рыбаки вылавливали щук и окуней. В особенно жаркую погоду на поверхности реки иногда всплывали кверху брюхом большие серебристые рыбины, видимо «уснувшие» от недостатка кислорода. А может быть, это было результатом сброса в реку ядовитых отходов с расположенных вверху по течению фабрик и заводов.
Однажды мне удалось совершить прогулку по Тезе на пароходе. Тогда, кажется, нас везли в пионерлагерь «Клещёвка». Было весьма интересно, особенно, когда мы проходили шлюзы. На обратный путь, из лагеря, плавсредствами нас не обеспечили, и пришлось нам с бабушкой топать многие километры пешедралом.
Зимой мы катались на Тезе на лыжах. Там были проложены прекрасные трассы. Иногда ходили в школу (в Первую) по льду через реку, срезая добрые полкилометра пути. Порой ходили до самой весны, когда лёд начинал набухать и на поверхности его образовывались широкие лужи. А в апреле смотрели с моста на ледоход, когда огромные льдины неслись вниз по течению и с силой ударялись о мостовые ледорезы. Случались и ледовые заторы. Тогда их подрывали, чтобы избежать неприятностей.
…Вот такой и осталась в памяти наша Теза: полноводной, судоходной, богатой и очень красивой. И воспоминания о ней всегда вызывают у меня радость, смешанную с частичкой грусти – как о прекрасном прошлом и безвозвратно ушедшем детстве…
ЧЕРЁМУХА
Я обнаружил эту красавицу случайно, пробираясь однажды через сосновые посадки в поисках маслят, которые с некоторых пор стали здесь появляться. Вышел на поляну в центре этих насаждений и был поражён великолепным зрелищем широко раскинувшегося черёмухового дерева, сплошь усыпанного гроздьями уже спелых ягод. Дерево было такое большое и развесистое, что на нём свободно уместилась бы вся наша уличная мальчишеская команда – человек десять. При этом оно поднималось на значительную высоту, предоставляя возможность обозревать окружающий лесной ландшафт поверх моря сосновых вершин.
В тот раз я досыта наелся вкусных терпких ягод и с удовольствием облазил дерево снизу доверху. Сверху определил ориентиры и с этого момента уже не забывал этого чудесного уголка. Местечко понравилось и всей нашей уличной гвардии – и малым, и тем, кто постарше. Мы ходили сюда и весной, и летом, и даже поздней осенью, любуясь разноцветным нарядом этого доброго и приветливого великана и всего окружающего его пространства. Любил заглядывать сюда я и один.
Весной черёмуха стояла, будто покрытая белым кружевным покрывалом, и благоухала на всю округу. Я никогда не рвал её цветов, а только наслаждался ими, погружаясь в их белоснежные объятия, прикасаясь к ним руками, лицом, вдыхая их чудесный аромат. Сквозь белую пелену цветов ярко голубело бездонное небо, чистое и прозрачное, не затуманенное ни одним облачком. Внизу зеленела первая травка, а по прогретой земле сновали в разные стороны бесчисленные муравьи и всевозможные мелкие букашки. Во всех уголках леса на разные голоса перекликались птицы, радуясь тишине, спокойствию и благодати этого лесного участка.
Благоухание цветов, смешанное с терпким запахом хвои, немного кружило голову. А всё это чудесное разнообразие красок, форм, оттенков, звуков и запахов создавало особое чувство восторга, которое всегда возникает при общении с удивительной и неповторимой красотой Природы. Красотой, создаваемой самой жизнью и являющейся её глубокой внутренней сущностью, без которой жизнь и развитие затормозились бы, наверное, на ранних стадиях своего формирования.
Летом я любил отдыхать на этой поляне, лёжа в густой траве, в тени ветвей. Здесь не было ни комаров, ни других кровососущих насекомых, и отдыхать тут было одно удовольствие. Лужайка в это время покрывалась цветами, среди которых встречались и мои любимые орхидеи – лесные фиалки и «кукушкины слёзы». Сквозь густые стебли травы кое-где просвечивали ягодки поспевающей земляники. В какие-то годы она вдруг начала быстро разрастаться по всей этой площади, покрывая солнечные прогалины в сосновых посадках. И я приходил сюда за нею, прочёсывая всю эту местность. И всегда заходил на мою любимую поляну.
Я восхищался нашей красавицей в течение всех сезонов года. Поражала меня и её удивительная чистота. На ней никогда не было ни гусениц, ни паутины, которая обычно сверху донизу опутывала наши городские деревья этого вида, растущие в садах и огородах. Что это было – результат благотворного влияния всего лесного сообщества друг на друга или же только одних сосновых посадок с их чудодейственными фитонцидами? Тогда я не задавал себе такого вопроса, а просто наслаждался всеобъемлющей красотой и удивительными свойствами наших лесов и, в частности, этой великолепной представительницы черёмухового царства.
Не знаю, насколько глубоко воспринимали эту красоту мои юные друзья, но знаю точно, что и им здесь было хорошо. Хорошо не только от возможности уединиться на лоне природы всей нашей весёлой компанией, порезвиться и поиграть тут, полазить по раскидистым веткам, полакомиться терпкими ягодами, но и от возможности вдохнуть красоту этого уголка, впитать её в себя и как бы раствориться в ней, ощутив себя хоть на мгновение частичкой всего этого сказочного мира живой природы.
ЗИМНИЕ ЗАБАВЫ
Летний период для меня был прекрасен – и сад, и прогулки, и общение с ребятами. Но зиму я тоже любил, как, впрочем, и все остальные времена года. Мне нравился вид заснеженного сада, нашей улицы и железнодорожного полотна, серых заборов и деревянных домов со стороны Ивановской улицы. Я мог долго наблюдать за летящими снежинками, провожая их глазами до самой земли, следить за шустрыми воробьями, склёвывавшими что-то в сухой траве, тонкими стебельками торчащей из-под снега. Любил глядеть на горделивых ворон и проказниц-сорок, старающихся утянуть что-нибудь из Бобкиной миски. Радовало меня низкое зимнее солнышко, освещающее в безоблачную морозную погоду наши южные комнаты и дающее мне хоть немного света и тепла в моём часто холодном домашнем одиночестве. И ледяные рисунки на окнах, появлявшиеся поутру после морозной ночи, – они тоже радовали и волновали меня.
В раннем возрасте зимой на улицу меня выводили (выносили) не часто. Помню, как меня катали на санках по двору и по улице, я был весь укутан в тёплую, меховую шубку, такую же меховую шапку и почти не мог двигаться. Помню ещё процедуру домашнего одевания (и раздевания), когда меня засовывали во все эти холодозащитные доспехи, на что уходило порядочно времени.
А потом, став постарше, я выходил гулять уже один – такой же «доспехооблачённый» и малоподвижный. Но в состоянии был ходить по двору, прокладывая новые тропинки в глубоком снегу и зарываясь в него чуть ли не с головой. Да, в те годы снегу было удивительно много, и сугробы доходили чуть ли не до самых окон. На улице тротуар перед домом постоянно очищали от снега, сваливая его за канаву. Сгребали снег и с пологой части крыши нашего дома «с мезонином». Это обычно делала мама, по выходным в работу включался и дядя Петрович.
Я, как и все мальчишки того времени, очень любил кататься на санках. Для этой цели мне в огороде делали снежную горку, обливая её водой, и я мог катиться с неё на несколько десятков метров. Позднее подобные горки мы с мальчишками строили сами, уже по нашим собственным проектам, и носились с них от забора чуть ли не до нашего сарая, зачастую врезаясь ногами прямо в него, что приводило в панику его обитателей – козу Зорьку и всё куриное семейство. После таких наших коллективных развлечений куры почему-то начинали хуже нестись, и взрослые не могли понять причины этой метаморфозы. Я же особо не задумывался над происходящим, так как свою норму яиц получал без каких-либо ограничений.
Самой большой горкой в нашей округе была железнодорожная насыпь, особенно высокая перед нашим домом и домом деда Фёдора. Тут старшие мальчишки оборудовали лыжню с трамплином и летали через него на добрые полтора метра. Для нас же, юных саночников, оставалась утрамбованная пешеходная часть дороги, переходящая через переулок от Ивановской улицы на ту сторону, по направлению к кладбищу и нашей 10-й школе (во время войны там размещался один из госпиталей тылового района). И мы катились по ней до самых домов, а иногда и дальше, стараясь обогнать друг друга и случайно не врезаться в стоявший с краю этой тропинки телеграфный столб, что было чревато серьёзными последствиями для нашего, ещё не окрепшего организма. У меня однажды это всё же случилось, когда я спускался на санках лёжа на животе. Я отлично видел, что несусь прямо на столб, и пытался свернуть в сторону, отклоняясь влево всем телом. Но немного не довернул и задел столб правой ногой, отчего на время даже вышел из строя.
Куда более серьёзное происшествие (с санками и столбом) произошло у двух незнакомых мне мальчишек, решивших прокатиться с горки вдвоём. Сидящий спереди, более старший парнишка, со всего хода крепко долбанул столб своим лбом и потом какое-то время лежал на снегу, не в силах очухаться от потрясения. Я испугался, что за ним последует и столб, аж зазвеневший от удара, и накроет собой бедолаг. Но столб всё же выдержал, и стратегическая телеграфная сеть не была так неожиданно нарушена.
Мальчишка, сидевший сзади, при столкновении перелетел через старшего и врезался в столб уже своим носом, торчащим из-под шапки-ушанки. Нежный орган сразу дал солидную течь, от чего физиономия потерпевшего из белой превратилась в розово-красную. Раздавшийся вслед за этим неистовый рёв привёл старшего в чувство, и мальчишки устремились, видимо, к дому разбираться с происшествием и залечивать раны, не забыв захватить предательские санки.
Да, сообразить что-то на скорости и, тем более, успеть принять правильное решение бывает не просто. Легче всего, конечно, свалиться с санок в нужную сторону, и всё будет без неблагоприятных сюрпризов… Однако мы, мальчишки, всегда стремились довести начатое дело до логического конца и пытались не останавливаться на полпути от намеченной цели…
В этом месте нами была оборудована не только саночная, но и конькобежная трасса. И на коньках с горы можно было катиться намного дальше и быстрее, чем на санках. В те годы мы катались на разных коньках: «снегурках», «канадках», «хоккейках». Самыми счастливыми были обладатели «хоккеек», наиболее удобных для катания на льду и по утрамбованному снегу.
У меня были очень оригинальные коньки, доставшиеся от мамы – длинные, с остро загнутыми кверху носами. Ими легко было отталкиваться от снега и льда, но зато они постоянно врезались в неровную дорогу, и я частенько пахал снег носом. Что это была за «конструкция», и для каких целей коньки предназначались, я не знал. Знал только то, что они существенно уступают по всем скоростным и маневренным характеристикам вездесущим «хоккейкам». Как и где на них каталась в своё время мама, я почему-то не спрашивал и в целом довольствовался имеемым, поскольку обладать в то время любыми коньками было большим счастьем.
Коньки в те годы у всех мальчишек были без ботинок и привязывались к валенкам верёвками, закручивавшимися спереди и сзади палками. Чтобы коньки держались на ноге, закручивать приходилось довольно туго – так, что верёвки порой пережимали пальцы и натирали мозоли. Но мы терпели.
Я катался в основном по утрамбованному снегу на улице и нескоро решился прокатиться с горы. Поначалу катался с небольшой высоты, затем с полдороги, и в какой-то момент начал спускаться и с самой верхней части насыпи. Но это часто заканчивалось падением, что, естественно, лишало меня удовольствия. Можно было ещё кататься по пологому склону, длиной около сотни метров, идущему через переезд в диагональном направлении. Там всё было куда спокойнее, но скорость была черепашьей, так что здесь катались только девчонки с малыми ребятами.
Старших мальчишек (на «хоккейках») и наша гора не удовлетворяла. Они искали для себя более сильных ощущений. Такие давала, в частности, гора у Посылинского моста (бывший древний крепостной вал), высотой в несколько десятков метров. Здесь мальчишки и устраивали себе «горку», обливая её водой. Спуск тут был очень крутой, и разогнаться можно было что надо!
Я неоднократно наблюдал за этими головокружительными спусками и поражался смелости моих сверстников! Ведь упасть на такой скорости было весьма чревато. Но никто при мне не падал, а храбрецы сохраняли равновесие, даже прыгая в конце спуска через специально оборудованный ледяной трамплин. Им была присуща неудержимая удаль, и они постоянно искали случая, чтобы проявить себя. И, конечно же, находили. И не только в катании с гор. Они носились на коньках и по улицам города, цепляясь с помощью специального крюка за бортовые полуторки и путешествуя таким образом на зависть таким, как я, трусоватым несмышленышам.
Функционировал ли в Шуе в войну хоть один каток, я не знаю. По крайней мере, разговоров об этом среди мальчишек не было. Кататься по льду можно было и на Тезе, и на Сехе, а также на больших замёрзших прудах в районе Загородных улиц. Там я побывал всего однажды. Но знакомых ребят здесь не оказалось, а местные мальчишки ревностно отнеслись к моему появлению. И даже хотели, было, «срезать» у меня «длинноносики». Ничего не оставалось делать, как убраться восвояси, не солоно хлебавши. Я предпочитал больше бывать на моей любимой Сехе, пытаясь освоить технику скольжения по льду. Но и тут у меня плохо получалось – возможно, из-за того, что я не умел точить коньки, и никто из взрослых не смог помочь мне в этом.
Лыжи мне достались тоже по наследству от мамы. Это были какие-то особые лыжи, не похожие на те, на каких катались местные мальчишки. Мамины лыжи были длинные (особенно их задники), что лишало меня возможности забираться на гору «ёлочкой». Оставалась только «лесенка», куда менее быстрая и эффектная. Та же причина не позволяла мне маневрировать во время спуска. Зато лыжи были очень лёгкие и всегда хорошо скользили, даже без применения каких-либо мазей.
Прогулки на этих, уже моих, лыжах начались у меня, по-моему, с первого-второго класса. Раньше на них мне кататься было просто невозможно из-за несоответствия наших росто-размерных габаритов (я не дотягивался до высоты лыж около метра!).
В шестом-седьмом классах я уже с удовольствием катался на них за городом, на Мельничновых холмах. Горки там были пологими, но с длинным спуском, уходящим к Сехе. И кататься здесь для ребят моего возраста было одно удовольствие. Все склоны холмов тут были прямо-таки утрамбованы лыжами – видимо, отдыхать сюда приходили не только из близлежащих районов города.
В целом, к будущим, уже академическим лыжным кроссам, я был подготовлен этими ранними тренировками. Единственное, чего мне так и не удалось сделать, – это попрыгать с трамплина. Несколько попыток сделать это с небольшой горки у нас перед домом не увенчались успехом. Для моих длинных лыж, видимо, не хватало скорости, и задники их не успевали оторваться от трамплина, когда я уже начинал клониться вперёд. Всё заканчивалось очередным падением. Пытаться же прокатиться сразу с самой большой горы, за городом, было просто неразумно. Так я и остался в этом виде спорта только болельщиком и наблюдателем.
Помимо всего перечисленного, у нас с ребятами зимой были и иные развлечения. Так, мы любили играть в снежки. Но это было возможно только во время оттепели – они порой случались среди зимы. И тогда мы собирались у меня чуть ли не всем нашим классом и устраивали снежные баталии. В какой-то год я умудрился построить во дворе целый снежный городок – с дотами, тоннелями, переходами, с высокой и прочной ледяной стеной. В нём оборонявшиеся чувствовали себя в полной безопасности.
Лепили мы и снежные бабы, скатывая большущие комья снега и ставя их друг на друга. Находили для них у нас в кладовке старые, ненужные головные уборы, формировали физиономию, придавая каждой бабе своё особое выражение. Правда, дальше баб ничего путного в этом скульптурном творчестве у нас не получалось – не хватало воображения и таланта.
В целом, зимний период года был для меня не таким уж и скучным, за исключением самого раннего моего детства. И способствовала этому во многом жизнь на окраине города.
ВЕСНА
Это удивительное время года радовало меня не меньше, чем лето. Я всегда с нетерпением ждал её и готовился к встрече с нею. Я помню весёлые весенние ручейки на улице, вид рыхлого тающего снега, звонкую капель, сосульки, свисающие с крыш домов и сараев. Я любил сбивать их, а также сосать эти холодные ледышки. Некоторые из них были очень большие и достигали почти самой земли. Я ломал их и носился по огороду, а они сверкали ледяным блеском, как сказочные мечи. Я помню удивительный весенний запах – «тёплый запах талых крыш» – как точно определил его Бунин! Его я ощущаю и сейчас, вижу пар, исходящий от нагретых деревянных и железных поверхностей... И наши проезжие дороги, уже темнеющие от скапливающейся на них воды, с жёлтыми проплешинами от разбросанной соломы и конского навоза.
А перед домом уже вырыта канава, и в ней чернеет первая талая вода. Воды с каждым днём становится всё больше, и вот она уже журчит весёлыми ручейками, устремляясь в протекающую неподалёку Сеху. И бегут по ней наши корабли в виде соломинок, щепок, палочек и настоящих парусников. У меня был удивительный трёхмачтовый фрегат – лёгкий, изящный, стройный. Он плавно покачивался на волнах и всегда опережал своих конкурентов. Под парусами он неплохо шёл и по лужам, которые разливались на улице и у нас во дворе. Я то бегал за ним с одного края лужи к другому, то сопровождал его в дальние плавания по канаве через всю улицу.
По утрам канава покрывалась тонкой корочкой прозрачного льда, который я разбивал ногами, чтобы приблизить начало очередных водных путешествий. И снег, и лёд, и вода были удивительно чисты и приятны на вкус. Разогревшись в своей жаркой меховой шубке, я брал в рот то прозрачную ледышку, то сосульку, то прикладывался губами к комку мокрого снега и с удовольствием всасывал холодную и такую вкусную талую жидкость. Гулял я тогда в валенках с галошами и мог ходить в них даже по неглубоким лужам. Но часто залезал в снег и глубоко погружался в скопившуюся под ним воду, вскоре промокая насквозь. Но это было ещё полбеды. Случались происшествия и посерьёзней.
Так, дважды я умудрился угодить в нашу канаву, когда безуспешно пытался достать застрявшие у противоположного берега корабли. Первый раз это случилось около наших дубов. Там канава была особенно широка и зияла глубокой чёрной дырой. Погружение моё состоялось совершенно неожиданно – руками вперёд. Но поскольку руки до дна не достали, то досталось и голове, и всему туловищу. Но я мужественно победил стихию и быстро, без посторонней помощи, выбрался на сушу (не забыв прихватить и терпящий бедствие корабль). С меня ручьями текла вода, но холода с перепугу я не почувствовал. Да и мех во многом спас меня от немедленного промокания. Однако валенки и штаны всё же быстро наполнились водой, создавая неприятные ощущения давно минувшего младенчества. Никто из соседей в этот трагический момент меня, к счастью, не видел. Я быстро забежал во двор и стал размышлять, что делать. Почему-то залез на маленький сарайчик и трясся там от холода. Потом всё-таки решился идти домой с повинной, не достигнув последней степени замерзания. Почему-то я всегда боялся признаваться в подобных проступках и предпочитал решать дело самостоятельно. По-видимому, за такие дела следовало весьма серьёзное моральное внушение, не доставлявшее мне особого удовольствия.
Это было моё первое настоящее купание в открытом водоёме и, по-видимому, первое в Шуе моржевание, которым в ту пору никто не занимался. Но подвиг мой не был занесён в книгу рекордов города и остался только в моей памяти да в памяти моих родных, которые, однако, приняли меры, чтобы не допустить его неблагоприятных последствий. Помню, как меня отогревали, поместив ноги в горячую воду, а самого, закутав чем-то тёплым, поили горячим чаем и даже с вареньем. Были ли потом запреты на кораблевождения, не помню, но я продолжал и дальше освоение нашей канавы.
Особого страха перед ней после случившегося я не испытывал. Наоборот, я уже не боялся глубины, зная, что шуба придаёт отличную плавучесть и не даст утонуть, по крайней мере, в первые секунды после погружения. Поэтому теперь я уже с большей уверенностью бегал вокруг канавы и даже перепрыгивал через неё в случае необходимости. К тому же, я приобрёл и некоторый опыт падений и выныриваний. Так что, когда в следующий раз мне была уготована подобная участь, я не растерялся и, теряя равновесие и падая, сумел нырнуть руками уже не на дно канавы, а в сугроб на противоположной стороне её. Однако долго продержаться в довольно неудобной позе, изображая собой некое подобие перекидного моста, я не мог. Размышляя, какой частью тела пожертвовать ради своего спасения, я всё же предпочёл выбираться ногами – как и положено культурному человеку. Глубина опять оказалась достаточной, чтобы провалиться по пояс. Но зато затем я уже двигался без дальнейших осложнений – резво перепрыгнул через канаву в обратном направлении и быстрым темпом устремился к дому скрывать содеянное.
На сей раз шуба у меня оказалась наполовину сухая, и мне легко удалось избежать очередных нравоучений. Однако без проведения последующих заключительно-профилактических мероприятий насморк я всё-таки подхватил, и был посажен на домашнее заточение, на какое-то время лишившись улицы. А когда вновь вышел на уличный простор, снега уже почти не оставалось, в канаве бежала только маленькая струйка воды, явно непригодная для моего парусного флота. Наступало время переключаться на иные развлечения. Приближался апрель.
Апрель я помню с первыми прогалинами в нашем огороде, с сухими крышами, по которым уже удобно было лазить, с сохнущими тротуарами перед домом, с первыми бабочками, пригретыми солнышком на досках сарая, с первыми зелёными травинками на южных склонах пригорков и на железнодорожной насыпи и с первыми по-настоящему тёплыми днями, позволявшими нам носиться по улице уже раздетыми и играть в летние игры. На улицу выскакивали девчонки с мячами, со скакалками, и мы прыгали вместе с ними через верёвочку, стараясь не отставать от них в этих девчоночьих развлечениях. Играли в классики, чертя неровные квадраты на песчаных тропинках, играли в лапту, в ловишки, в прятушки. С мальчишками же начинались бесконечные игры в войну, а потом и в футбол. Играли также «в ножички», стараясь воткнуть ножик с руки, с колена, с груди и даже «с головки», нахлобучивая предварительно на лоб фуражку. И уже сугубо мальчишескими играми в это время были игры в «чеканку» и в «стеночку», доставлявшие нам особое удовольствие в связи с возможностью пополнить капиталами свои карманы.
Со второй половины апреля формировалось наше уличное козье-овечье стадо, и мы вновь отпускали с ним нашу козу Зорьку, а я снова ходил встречать её на окраину города. И это было моё любимое занятие в весеннее время года. Я уходил на встречу заранее, часа за два до прибытия стада. Бродил по своим любимым «кустикам», разросшимся по берегам Сехи, недалеко от Мельничновой церкви, ступал на ещё мокрую от снега землю, на прелую прошлогоднюю листву, вдыхал её особый весенний аромат; собирал здесь первые подснежники – голубенькие хохлатки, растущие почему-то только на этой небольшой площади.
Собрав букетик и услышав блеяние приближающегося стада, переходил мосточком через речку и бежал ему навстречу с такими же, как и я, встречающими. Каждый звал своих Манек, Дунек, а я что есть силы кричал свою Зорьку, стараясь разглядеть её среди моря чёрно-белых голов и спин, быстро передвигающихся в нашем направлении. Зорька обычно сама находила меня, устремляясь ко мне откуда-то из глубины стада, подняв кверху голову и блея в знак радостного приветствия. У меня всегда был наготове кусочек чёрного хлеба, который она очень любила, и я протягивал его ей в качестве первого подношения. И мы, уже вместе, весело бежали домой. Чем в эту раннюю пору лакомилась скотина на стоянке – мне было непонятно. Только-только ещё появлялись первые травинки и наливающиеся соком листочки кустарников. Но Зорька была явно довольна такими прогулками.
Месяц май. Он отчётливо вырисовывается в моей памяти нашим садом, «кустиками» и даже лесом. У заборов, в канавах, на железнодорожной насыпи, под деревьями – везде виднеются молодые всходы. Выстреливают вверх, протыкая прошлогоднюю листву, остроконечные травинки, белые, зелёные и даже фиолето-розовые листочки. Лужайка перед домом покрывается жёлтым ковром цветущих одуванчиков. На деревьях лопаются почки, развёртываясь в нежнейшие миниатюрные листики, ещё помятые, нежные и слабенькие, как крылышки молодых бабочек.
Иногда, в отдельные особенно тёплые годы, листва на деревьях появлялась и раньше – в конце апреля. Помнится, как по инициативе бабушки – нашей классной руководительницы в пятом классе, идя на первомайскую демонстрацию, мы, ребята её класса, вместе с плакатами и транспарантами взяли с собой и букеты только что сорванных, покрытых зеленью веточек. Они определённо создавали настроение на фоне моря воздушных шариков и лозунгов. Понял ли тогда кто-нибудь, кроме нас, их предназначение, ощутил ли душевный трепет от этой естественной красоты пробуждающейся живой природы? Наверное, поняли немногие, вернее, просто не обратили на это внимания. Ведь далеко не все из нас наделены счастьем иметь чувствующую душу и любить природу. По крайней мере, никаких похвал в наш адрес со стороны я не слышал. А вот реплики мальчишек типа «веники несут» больно задевавшие меня, слышал в тот день неоднократно. Как по-разному оцениваем мы зачастую происходящее, как многообразно в оценках наше общество. Но будет очень жаль, если перейдём мы вскоре к сплошному практицизму, отстраняясь от мира чувств и фантазий, от естественной красоты живой природы. Тогда потеряем мы что-то истинно человеческое, внутреннее, самое глубокое и душевное – то, что дано нам от природы, дано, возможно, в большей степени, чем любым иным земным существам, и без чего мы будем уже не совсем те, кем должны быть в этом мире...
А потом в мае расцветал наш сад. Сплошной бело-розовой шапкой покрывались яблони, вишни, сливы, груши. По саду тёк нежный, сладкий аромат этого весеннего разноцветья, привлекая бесчисленное множество пчёл и других насекомых. Это благоуханье распространялось далеко на всю округу, смешиваясь с запахами таких же деревьев и кустов из соседних садов и палисадников. Вскоре нежные лепестки начинали осыпаться. Под дуновением ветра они летели со всех сторон, будто огромные снежные хлопья, и земля становилась совсем белой, как бы покрытой тонким слоем только что выпавшего снега.
Я любил бродить по саду в эту пору. Любил вдыхать в себя запах яблоневого цвета, наслаждаться тонкостью его аромата... А ещё я ужасно любил нашу иву, выросшую по своей собственной воле под самым сараем, со стороны сада и распускавшуюся тоже в самом начале мая. Она выросла удивительно быстро и уже через несколько лет стала почти вровень с крышей. Во время цветения ива была вся покрыта жёлтой шапкой из крупных серёжек и благоухала сильным, приятным запахом. Сколько к ней слеталось в эту пору насекомых! И каких только видов этих летающих и ползающих существ здесь не было! Сюда прилетали, кажется, все окрестные бабочки: пёстрые крапивницы, ярко-жёлтые лимонницы, белые капустницы, красавицы «адмиралы», бабочки «павлиний глаз». Бывали здесь ещё какие-то незнакомые мне виды, среди которых встречались и очень красивые, разных размеров, форм и окраски. В цветках непрерывно копошились пчёлы, шмели, различные жуки. Ярко сверкали на солнце красивые, золотисто-зелёного цвета бронзовки, которые тоже не прочь были полакомиться пыльцой и нектаром. Вот где было бы раздолье для любителя-энтомолога. Наверное, здесь можно было собрать коллекцию практически всех представителей этого царства нашего региона. Мне же интереснее всего было наблюдать за ними.
Особенно впечатляющая картина открывалось взору в первую половину дня, когда солнце освещало дерево с юго-востока, не скрываясь ещё за нашими огромными деревьями, растущими на улице. И цветущее деревце сверкало множеством ярчайших оттенков от бесчисленных ярко-крылых миниатюрных созданий, летающих, ползающих и отдыхающих на медоносных серёжках. На ярко-жёлтом фоне соцветий этот красочный фейерверк представлял непередаваемой красоты зрелище, так радовавшее меня и наполнявшее душу трепетом и восторгом. Я любил в эту пору залезать на крышу сарая и созерцать чарующую красоту этого волшебного мира. Я мог сидеть так часами, и только невыученные уроки выводили меня из оцепенения и заставляли спускаться вниз.
В мае расцветал один из видов тополей на нашей улице, а затем сбрасывал на землю тёмно-бордовые серёжки своих соцветий. Они были ещё полны тёмным соком, которым мы, мальчишки, начищали свои ботинки. Однако после подсыхания жидкости те вновь приобретали грязноватый оттенок, возвращаясь к своему прежнему состоянию. В начале мая тополя начинали зеленеть, покрываясь липкими светло-зелёными листочками, которые быстро росли и уже в середине месяца значительно увеличивались в размерах. Покрывалась нежной зеленью и наша липа. А вот дубы зеленели позднее, постепенно набираясь сил, как могучие великаны после продолжительного зимнего сна.
Тополя у нас на улице постоянно подрезались, чтобы не допустить их цветения. И только один тополь наших соседей Платонычевых устремлялся ввысь тремя высоченными ветками-стволами, чуть ли не выше наших огромных дубов. Во время цветения он покрывал всю округу своим белым пухом, причём особенно доставалось нашему огороду. Мне в детстве нравилось собирать его ещё не полностью распустившиеся соцветия, представляющие собой длинные кисточки с нанизанными на них зелёными бусинками, в которых заключалась мягкая, блестящая белоснежная «вата». Я доставал её из ещё не полностью распустившихся цветочков, мял в руках и приспосабливал для каких-либо игровых целей. Вообще, мне нравились тополя. Нравились, прежде всего, своим приятным «липким» запахом, быстрым ростом, абсолютной неприхотливостью (воткнёшь поломанную ветку в землю, и она вырастет в дерево без каких-то дополнительных усилий) и даже липкой, пахучей смолой...
Примерно в середине мая начинался ещё один немаловажный период нашей ребяческой жизни – период ловли майских жуков. Этому весьма ответственному мероприятию мы, мальчишки, отдавались целиком и посвящали ему всё своё вечернее время. Здесь происходила проверка нашей ловкости и сноровки, а также предоставлялась возможность удивительной охоты, доставлявшей нам не меньшую радость, чем летняя рыбалка или сбор грибов и ягод.
Как только солнце скрывалось за горизонтом, и наступали светлые, долгие майские сумерки, вся наша шумная детвора высыпала на улицу, оснащённая сачками, ветками, вениками, мётлами, фуражками – кто к чему был более склонен и в какой технике ловли был более тренирован в предыдущие сезоны. Я в детстве испробовал все эти варианты и остановился на фуражке. Хоть площадь её и была невелика, но зато открывалась возможность быстрого манёвра ею и даже подбрасывания на значительную высоту. Оставалось только попасть в летящую мишень, а потом найти добычу в траве или на самой фуражке.
Жуки обычно появлялись внезапно и как бы одномоментно. То не было ни одного, то, смотришь, они уже кружатся десятками вокруг деревьев. Кружатся медленно, как бы присматриваясь к чему-то, выбирая подходящую ветку, чтобы присесть на минутку, а потом вновь взлететь и продолжить свой вечерний хоровод. Достать их на высоте было не так-то просто. Мы пробовали залезать на деревья, а они, как нарочно, сразу перемещались на соседние. Пробовали бросать в них фуражки и веники – так те большей частью сами застревали среди веток. И лишь иногда кое-кому при этом варианте ловли сопутствовала удача, когда счастливчик успевал вовремя приблизиться к низко летящей цели или к спустившемуся на секунду жужжащему пропеллеру. Поэтому мы предпочитали меряться с ними ловкостью на открытом пространстве – на дороге, или на железнодорожной насыпи. Но и тут поймать их было тоже непросто, так как здесь жуки летели быстро, и надо было перехватить их до того, как они покинут эту небольшую охраняемую тобой зону.
Мне казалось, что эти создания почему-то всегда летят поперёк наших транспортных магистралей, направляясь с юга на север или в обратном направлении. Поэтому простору для ловли почти не оставалось. Приходилось либо сбегать с железнодорожной насыпи, оставляя объект высоко над собой, либо нестись по картофельным междурядьям, резко снижая скорость да к тому же получая ещё и справедливый выговор от хозяев за порчу столь важной сельскохозяйственной культуры. Ко всему, найти сбитого жука в темноте было почти невозможно. Слышишь, что он периодически пыхтит и жужжит где-то в траве или ботве, набирая силу после только что полученного нокаута, но вот где – совершенно непонятно. Чаще всего мы так и теряли свою добычу, предпочитая гоняться за новыми целями.
Но, несмотря на все сложности этой вечерней охоты, каждый из её участников имел в конечном итоге один или два спичечных коробка, набитых этими существами, и хвастался своей добычей. Затем часть трофеев раздавалась младшему составу или девчонкам, а остальные оставлялись для завтрашних школьных забав и развлечений.
На уроках эти привлекательные создания довольно часто заполняли своим баритональным жужжанием длительные паузы в ответах наших двоечников, в очередной раз не успевших «по уважительным» причинам приготовить домашнее задание. Иногда жуки летали по собственному усмотрению, вырвавшись на волю из тесного заточения. Но чаще они жужжали, носясь широкими кругами под потолком, привязанные тонкой ниткой и управляемые своим владельцем откуда-то из-под парты. Иногда жуки устраивались на отдых в особо пышной шевелюре одной из наших классных красавиц, а потом случайно (или специально) заползали ей за шиворот. Тогда слышался её звонкий смех от щекотки, или вопль, в случае если путешественник цеплялся острыми ноготками за особо нежные части тела в надежде скорее выбраться из этого запутанного лабиринта. Все эти сценки заметно разнообразили наши занятия, иногда достаточно утомительные, и заменяли собой так необходимые нам физкультурные паузы, которые частенько забывали проводить наши любимые педагоги.
Вторая половина мая была особо привлекательна для меня ещё и тем, что заканчивался учебный год и начиналась наша вольная летняя жизнь с непрерывными развлечениями. В это же время возобновлялись и наши регулярные прогулки за город, прежде всего, в любимые всеми «кустики», где нас уже ждало изобилие цветов и насекомых.
Да, вот такой заполнилась мне наша шуйская весна – весёлыми ручейками, ярким солнцем, сосульками, переполненными водой речушками, подснежниками, вылезающими из прошлогодней травы, первыми бабочками, особыми, весенними запахами и особым радостным, весенним настроением.
ГЕНА СЕРЕБРЯКОВ
Этот мальчуган появился у наших соседей совершенно для меня неожиданно – где-то в конце 1945 года. Я увидел его катающимся с крыши их дома, в то время, когда сам испытывал прочность покрытия нашего ветхого сарая. Этот вариант развлечения мною был уже давно освоен и доставлял истинное удовольствие. Сарай был высокий, крыша очень крутая. Внизу, у сарая высился огромный сугроб, в который я погружался почти по пояс, совершенно не опасаясь ушибиться. Скатывался, быстро залезал по двери вновь и безостановочно продолжал эту карусель.
У моего нового соседа ловко так пока не получалось – чувствовалось отсутствие опыта освоения крыш, хотя он визжал и кричал не меньше меня. Крыша их дома была более пологой и выходила в наш сад с многочисленными кустами смородины, так что прыгать туда незнакомому мальчишке вроде бы было и неудобно. Поэтому он кое-как доезжал до карниза, затем останавливался и переваливался в свой двор, где тоже высились огромные сугробы. Чаще всего он летел в него, как и положено, ногами вперёд. Но бывали случаи, что терял ориентировку и приземлялся вниз головой. Как уж он потом умудрялся быстро выкарабкиваться из снежных объятий, мне было просто непонятно. Но он почти не отставал от меня в скорости. И был страшно доволен, как и я тоже.
Покатавшись вот так каждый на своей крыше минут пять-десять и показав друг другу свою удаль и бесстрашие, мы оба пришли к выводу, что развлекаться вдвоём на одной крыше было бы значительно веселее. Наш сарай куда более подходил для подобных занятий – это было видно невооружённым глазом. Поэтому мой новый сосед сразу согласился на моё предложение сменить свой железный полигон на крутой дощатый настил.
Перебраться в наш огород можно было бы и через калитку. Но он предпочёл нырнуть в него прямо с крыши – куда-то между кустами смородины. Решив проехаться с ветерком, сосед забрался на самый верх крыши и с восторженным воплем, набирая скорость, устремился вниз.
Однако в этой затее мы не учли одного важного обстоятельства – именно того, что наш Бобка не всегда сразу признавал моих новых знакомых, и для этого обычно требовались некоторое время и мои разъяснения. Пёс в данный момент отдыхал в своей будке. Но, вероятно, восторженные визги и крики нового соседа заставили его насторожиться и выйти в сад для выяснения обстановки. Увидев на соседней крыше незнакомого мальчишку, несущегося явно в наш огород, Бобка, не раздумывая, устремился ему наперехват, заранее предупреждая незнакомца о необдуманности этого поступка и о его возможных неблагоприятных последствиях.
Я в этот момент находился на самом верху сарая и с восторгом наблюдал за действиями своего нового знакомого. Увидев неожиданный выход на арену ещё одного действующего лица и предвидя возможные последствия его вмешательства, я закричал на собаку, призывая её к смирению. Но Бобка отлично знал свои обязанности по охране вверенной ему садово-огородной территории и не обратил на мой призыв никакого внимания, тем более что я находился далеко от него. Я понёсся что есть духу вниз, на помощь соседу, но, как на зло, в спешке зацепился ногой за выступающую доску сарая и улетел с этого трамплина намного дальше обычного, погрузившись чуть ли не целиком в соседний сугроб. Если учесть, что я влетел в него на сей раз вниз головой, то можно догадаться, сколько времени потребовалось мне на высвобождение из снежного плена.
Когда я, наконец, выбрался на поверхность, освобождая глаза и рот от наполнившего их снега, то пришёл в ужас от истошного крика, предвидя возможный оборот событий. Хотя Бобка и был небольшой дворнягой, хоть и любил иногда поиграть с мальчишками, но при случае мог и ухватить незнакомца за заднее место – тем более оказавшегося ни с того, ни с сего в наших владениях.
Я открываю залепленные снегом глаза и вижу, что мой новый приятель висит на краю крыши, ухватившись за что-то руками и лёжа на ней животом, в то время как ноги его болтаются в воздухе, но довольно высоко над землёй, так что Бобка не в состоянии до них добраться, хотя и прыгает изо всех сил в сугробе. Сосед, продолжая орать, прилагает неимоверные усилия, чтобы вновь взобраться на крышу, но это ни к чему не приводит, и его живот медленно, но верно соскальзывает с карниза. Я громко кричу ему, чтобы он держался, и спешу через сугробы на подмогу.
Сосед на какое-то время затормозил своё продвижение, уцепившись в крышу ещё и подбородком, а, возможно, и даже зубами (по крайней мере, на этот момент вопли с его стороны прекратились). Но зато Бобка, вероятно, подумав, что подмога идёт именно к нему и мы сейчас уже вдвоём будем «доставать» нарушителя, запрыгал ещё яростней и почти дотянулся до ненавистных валенок, которые вдруг стали болтаться из стороны в сторону, разбрасывая надетые на них непонятно для каких целей галоши.
Пёс сразу переключил внимание на одну из них и начал трепать её, вымещая на ней всю накопившуюся злобу. В это время валенки быстро поехали вниз, а за ними и всё остальное, что принадлежало моему соседу, и с истошным криком рухнуло как раз в центр огромного куста смородины, застряв в самой его середине.
Бобка, секунду поразмыслив, чем же ему сейчас важнее заниматься в первую очередь – продолжать ли трепать галошу, или же добывать новые трофеи у незваного пришельца, устремился всё же к нему, не выпуская, однако, галоши из пасти и тряся ею из стороны в сторону. Но я уже был на месте событий и показал псу, как надо вести себя в присутствии хозяина. Бобка отбежал в сторону, но сувенир свой мне не отдал. Я же поспешил на помощь потерпевшему, ноги которого торчали из куста, а всё остальное было надёжно спрятано среди снега и веток.
Я ухватился руками за одну из ног, стараясь помочь высвободиться из снежно-веточного плена, и... получил второй ногой в лоб, от чего в голове у меня странно потемнело, а в глазах засверкали молнии. Но я не оставил приятеля в беде и продолжал тянуть, пока не освободил его и от валенка. На какое-то мгновение в воздухе сверкнул серый, мокрый носок, норовя угодить мне прямо в нос, но я уже был начеку и успел увернуться от удара.
В этот момент с другой стороны куста показались высвободившиеся руки и голова с широко открытым ртом и мигающими глазами. Я поспешил в этом направлении и протянул соседу валенок. Тот смотрел на меня непонимающе, не зная, возобновить ли вопль, или можно обойтись без него. Я объяснил, что бояться уже нечего, так как знакомство с Бобкой состоялось. Оставалось только отобрать у него сувенирную галошу, что оказалось нелёгким делом, так как пёс явно считал её уже своей законной собственностью, добытой в честном поединке, и носился с ней по всему огороду. Наконец это мне удалось, и мы с новым приятелем смогли познакомиться поближе и заняться планировавшимися мероприятиями. Звали его Генкой…
По вечерам мы чаще всего собирались мальчишеской ватагой за железнодорожной насыпью, скрываясь от всевидящего ока родителей, и предавались нашим мальчишеским забавам. Играли в лапту, в ножички, а также и в запрещённые игры – в чеканку и орлянку, наполняя карманы медяками либо выворачивая их наизнанку перед более удачливыми товарищами. Иногда к нам присоединялись и незнакомые ребята. Однажды с нами захотели поиграть незнакомые девчонки с Кладбищенских улиц. Мы вначале даже обрадовались – вот где можно будет поживиться! А они вдруг так пошли щёлкать наши денежки, что, если бы не наши старания, ушли бы мы все с пустыми карманами. Вдобавок ко всему, эти восьми-девятилетние девчонки оказались такими матершинницами, что уши вяли. Правда, им ещё далеко было до нашей соседки – тёти Клуши, но их репертуар во многом превосходил все наши мальчишеские познания. Даже наш Генка, которого обычно трудно было чем-то поразить, порою, слушая их, раскрывал рот от удивления...
Когда солнце начинало клониться к закату, мы, устав от шумных игр, усаживались в густую траву на насыпи и начинали бесконечные рассказы, когда каждый придумывал всевозможные забавные или страшные истории, выдавая их за чистую правду. Непревзойдённым рассказчиком был Генка. Историй он знал великое множество, а может быть, и просто придумывал их по ходу дела, развивая тему, исходя из настроения слушателей. Героями его рассказов были либо он сам, или его старшие братья (которых никто из нас никогда не видел). То они кого-то спасали, пробираясь по лесам и болотам, то бились с фашистами, то переплывали реки и озёра; то бежали от бандитов; то ночевали в дремучем лесу, встречаясь со стаями волков и медведей. Мы только рты раскрывали, не зная, верить или не верить. Пытались сами придумать что-то подобное, но получался явный вздор.
А сколько Генка знал анекдотов, прибауток, куплетов и песенок явно не из школьной программы. Он мог рассказывать их часами, но предпочитал громкоголосое пение, несколько стушёвывая при этом особо неблагозвучные слова и фразы. Кое-что из Генкиного репертуара удалось перенять и остальным мальчишкам. И мы, уже все вместе, участвовали в хоровом исполнении его художественных произведений.
Этот вариант культурно-просветительной программы обычно осуществлялся на железнодорожной насыпи. При этом вся команда во главе с Генкой весело маршировала строем и орала во всю глотку запрещённые цензурой произведения отечественной фольклорной классики. Правда, мы решались на такое громкоголосое исполнение лишь с наступлением сумерек, справедливо полагая, что по голосам трудно будет разобрать личности особо ярких исполнителей.
И действительно бабуси с улицы, обычно оккупировавшие в эти часы скамейки и завалинки у своих домов, и представить себе не могли истинных участников этого многоголосья, рассматривая эту процессию не иначе как «шпану с соседних улиц, не имеющую ни стыда, ни совести». Но вот любопытные и всё замечающие девчонки частенько задавали нам потом нескромные вопросы по поводу особенностей нашего репертуара, а также некоторых деталей нашего вечернего туалета, оставлявшего почему-то не совсем прикрытой нижнюю половину тела. И если бы не всегдашние Генкины находчивость и остроумие, мы бы все чувствовали себя далеко не в своей тарелке.
Да, безусловно, Генка внёс в нашу мальчишескую жизнь много нового и интересного. Он всегда что-то придумывал, предлагал, но очень уж не настаивал на своих предложениях, соглашаясь и с аргументами товарищей. Поэтому в компании с ним было всегда легко, свободно и весело.
Взрослые соседи с улицы относились к нам с Геной весьма доброжелательно. Исключение составляли лишь двое – дед Фёдор и тётка Клуша. Отношение деда к нам, да и ко всем остальным мальчишкам, периодически менялось и имело явно выраженную сезонную зависимость. Зимой и весной он был даже приветлив, отвечая на наши поклоны кивком головы и непременным «Моё почтение». И даже то, что мы иногда пускали свои корабли в его канаве в мартовское половодье, сильно не портило наших взаимоотношений. Но вот когда зеленели деревья, отцветали яблони и наливался соком его чудесный «белый налив», наши отношения становились всё более натянутыми и переходили в явную конфронтацию к моменту полного созревания яблок.
В эту пору дед в каждом из нас видел потенциального агрессора, посягающего на его частную собственность, и с подозрением встречал каждое наше приближение к его владениям. Генке же приходилось ходить к себе домой через его проходной палисадник. Поэтому в его лице дед усматривал основную угрозу своему урожаю, вместе со мной, конечно, поскольку я чаще других бегал к нему в гости.
Надо признаться, что Фёдор не очень ошибался в своих опасениях, так как одна из его яблонь действительно привлекала наше внимание. Она росла у самого забора, широко раскинув густые ветки, сплошь усыпанные белоснежными, почти прозрачными плодами. Когда яблоки созревали и начинали опадать на землю под тяжестью своей спелости, мы только и ждали случая, чтобы ухватить по дороге несколько близлежащих плодов.
Но дед всегда бдительно охранял свои владения, постоянно находясь на наблюдательном пункте – у окна, завешенного занавеской. К тому же поутру он успевал собрать основную часть упавших за ночь яблок, лишая нас тем самым этого удовольствия. Создавалось впечатление, что он не мог допустить потери ни единого яблочка из своего урожая. Следует оговориться, что у нас в саду тоже росли отличные яблоки вместе с грушами, сливами, вишнями, смородиной, малиной. Однако яблоки Фёдора почему-то привлекали нас куда в большей степени и всегда возбуждали нашу творческую активность.
Надо сказать, что Фёдор охранял от нас не только свои яблоки, но даже липы, росшие перед его домом, на которые мы любили лазить. По всей видимости, он рассматривал эти наши «восхождения» как существенный элемент тренировок в освоении его яблоневого сада. Поэтому он непрерывно гонял нас со своих деревьев, часто заставая врасплох и иногда успевая пройтись веником или метлой по свисающим книзу объектам. А иногда нам доставалось и гибкими прутьями, оставлявшими на задних частях нашего тела весьма заметные и чувствительные отметины.
Конфликты с дедом Фёдором на этой почве происходили довольно часто, но всё же главный эпизод с его участием произошёл на его яблоне, на которую мы однажды всё-таки решились взобраться. В пылу творческого азарта по сбору наиболее спелых плодов мы даже не услышали, как открылась калитка, и в ней появился дед, значительно раньше положенного срока (он тогда уходил по воду на колонку). Последующее было довольно прозаично. Дед с явным удовольствием снимал нас с верхних сучковатых веток с помощью граблей, закреплённых на длинной палке (старик явно специально спроектировал и заранее заготовил этот нестандартный инструмент для подобного случая!). Удивительно ловко орудуя им, он быстро освободил нас от излишков и без того лёгкой одежды, прикрывавшей нижние части тела, чем вынудил к безоговорочной и немедленной капитуляции. Нет необходимости описывать все детали нашего расставания с этим «гостеприимным хозяином», но в данном случае одной крапивой мы не отделались. Особенно досталось мне – как налётчику-рецидивисту.
Недели две после этого мы бегали от деда, как от огня, не помышляя уже не только о его яблоках, но даже о безобидных липах. Между тем урожай дедом вскоре был полностью собран, и он вновь стал замечать наши дальние приветствия. Начинался очередной осенне-зимний период наших взаимоотношений, не предвещавший обеим сторонам серьёзных неприятностей.
Получая от деда Фёдора временами хорошую взбучку, мы, однако, не испытывали к нему явной неприязни, так как внутренне понимали справедливость его действий. И рассматривали наши взаимоотношения с ним, скорее, как соревнование в ловкости, проверяя одновременно себя на смелость. Но вот кого мы не переваривали по-настоящему, так это была тётя Клуша (так звали её на нашей улице) – соседка справа. Она непрерывно досаждала нашей семье, выкидывая всевозможные фокусы, порой далеко не безобидные.
Заодно доставалось и нам с Генкой, когда мы нечаянно попадались на пути этой взбалмошной старухи. Попадало нам буквально за всё – за то, что мы носимся, «как ошалелые» по улице, перед её домом, за то, что «лазаем» по деревьям, что «орём, как оглашенные» перед окнами, что мячами «пинаемся», играя в футбол. А когда наш мяч действительно угодил однажды в их огород в её присутствии, то шуму было на целую неделю. Мяч она, правда, через несколько дней вернула, выплеснув в ведре помоев на нашу сирень, но предварительно проткнула его в нескольких местах и измазала варом в назидание на будущее.
Естественно, находясь по соседству, Генка видел её некоторые «спектакли» и был поражён феноменальными способностями её голосового аппарата, а также уникальными знаниями чисто отечественного фольклора. Безусловно, кое-что мы с ним сумели тогда позаимствовать из её потрясающего лексикона. Однако использовать даже мелкие фрагменты её диалекта на практике оказалось нам совершенно не под силу, возможно, потому что в нём начисто отвергались логика и всякий речевой смысл. Мы тогда так и не смогли понять причин всепобеждающей силы её словесных аргументов.
Но ещё большее впечатление произвёл на Генку её так называемый «демонстрационно-показательный» метод убеждений (по украинскому варианту), который она временами (под настроение) ещё применяла в ту пору. Узрев как-то в щель забора необъятные размеры её демонстрационного аппарата, он вначале минут десять катался от хохота по нашим грядкам, не в силах остановиться. Потом сразу предложил вариант противодействия посредством использования её демонстрационного экрана в качестве мишени для наших стрел и других снарядов. И нам было очень жаль, что не удалось привести эту идею в исполнение, так как соседка вовремя прекратила свои демонстрации, убедившись в достаточности одного своего словесного превосходства над всеми окружающими её соседями, вместе взятыми. А жаль! Эффект мог бы быть впечатляющим!
Нет, как хотите, а всё-таки не правы те взрослые, которые говорят, что у мальчишек, якобы, нет и не может быть чувств по отношению к противоположному полу. Забыли они своё детство! А может, и не у всех чувства проявляются одинаково. Но вот у нас с Генкой они, уж точно, были выражены в высшей степени, и мы сами на этот счёт не имели никаких сомнений.
На улице девчонки были все как бы свои. С ними мы просто хорошо проводили время и веселились, как и с ребятами. В школе же я непрерывно влюблялся то в одну, то в другую, но почему-то только в отличниц. Именно это достоинство для меня всегда являлось определяющим (по крайней мере, до восьмого класса), и никакая, даже очень красивая, внешность в те годы не могла «пересилить» «высокие умственные качества» моих избранниц. Правда, особым умом наши девчонки (впрочем, как и все мальчишки того возраста, не исключая и меня) не отличались, но пятёрки по всем предметам в моём представлении говорили сами за себя. Поскольку же ни одна из наших отличниц не могла долго выдерживать груз первой ученицы класса, то и чувства мои постоянно переключались с одной на другую – ту, которая в данный момент занимала первенство по русскому, чтению и по математике (пение, рисование и физкультура для меня были не в счёт, поскольку я не придавал им существенного значения в нашем интеллектуальном развитии). Потерявшая же лидерство подружка сразу превращалась для меня в обычную, как и все остальные, девчонку, ничем особым не привлекавшую моё внимание.
К той же, которой я был увлечён в данный момент, чувства были весьма серьёзными. Её внешность, поведение, ответы у доски воспринимались мною как некое совершенство; в её присутствии я испытывал какое-то внутреннее томление, а дома грезил её обликом, желая скорейшей встречи с нею. Правда, вступать в единоборство с кем-то из мальчишек за свою избранницу (как Тому Сойеру) мне не приходилось, так как ни один из пацанов наших классов не питал к отличницам особых чувств – может, потому, что сами они особыми успехами в учёбе не блистали, считая общеобразовательный процесс делом не столь уж необходимым для их мальчишеского развития... Так и продолжались мои «страдания» в одиночку – то по Нинке, то по Шурке, то по Вальке, то опять по Нинке, которые, вероятно, и не догадывались о моих чувствах...
По-видимому, что-то аналогичное овладевало в тот период душой и моего друга, который неоднократно с восторгом рассказывал мне об одной из красавиц их второго «а» класса (только другой – тринадцатой школы), расписывая все её удивительные качества в самых ярких красках и выражениях. Я спрашивал Генку, удалось ли ему подружиться с ней, то есть поговорить, посидеть рядом, помочь в чём-нибудь. (Я почему-то не в состоянии был этого сделать). Генка хвастался, что и сидел с ней за партой, и на контрольных подсказывал и подарил ей два цветных карандаша. А однажды даже защитил её от какого-то «шпаны» из третьего класса, подбив ему глаз.
Как я завидовал ему тогда! Подарки я не решался делать, да и хвастаться особо перед своей избранницей мне было нечем. Мои отличные оценки на неё не производили впечатления, а то, что я однажды на физкультуре не смог залезть на пожарную лестницу (один из немногих в классе) явно не способствовало поднятию в её глазах моего авторитета.
Своих красавиц мне ни разу не удалось показать моему приятелю, а вот его таинственную фею однажды мне всё же посчастливилось увидеть. Дело было у нас на улице, где мы с Геной занимались всякими важными мальчишескими делами. Лазили на наши огромные дубы, с которых сбивали жёлуди и срезали ветки для луков; отрабатывали приёмы борьбы на мечах и на палках; искали жужелиц под огромным камнем, лежащим у дороги, который мы вдвоём еле сдвигали с места; кидались комками земли, пытаясь докинуть ими до железнодорожного полотна, либо попасть в ворону, глазевшую на нас с самой верхушки липы и сопровождавшую противными комментариями все наши боевые действия... Или же скрывались от взоров нашей соседки – тёти Клуши, совершенно не выносившей мальчишеских восторгов и поносившей нас на всю Железнодорожную.
В один из моментов нашего боевого единоборства, когда я с трудом увернулся от мощного Генкиного удара палкой, направленного точно по моему кумполу, и уже сам собирался ответить ударом в не менее чувствительное место, как тот вдруг остановился и уставился в направлении железнодорожного полотна. Я с трудом успел затормозить движение, чуть не слетев по инерции в канаву, и тоже устремил свой взор в ту же сторону. Ничего особенного не обнаружив, спрашиваю приятеля: «Ты чего?!» – «Она!» – только и сумел ответить Генка и, как ошалелый, помчался к железнодорожной насыпи. Я сразу же всё понял и, конечно, последовал за ним.
Мы резво взбежали на насыпь и замерли, будто в гипнозе, восхищенно глядя на девочку, двигавшуюся в нашу сторону. «Она не там живёт, – промолвил Гена. – К кому-то ходила...» Он, конечно, знал всё о своей красавице...
Тем временем фея приближалась. Она легко ступала по шпалам, то прыгая через них, то семеня мелкими шажками, то вдруг вскакивала на рельсу и пробегала по ней несколько метров... Конечно, она давно заметила нас, но делала вид, будто ничего особенного не произошло, и спокойно продолжала своё движение, весело поглядывая по сторонам. Поравнявшись с нами, красавица лишь чуть опустила головку, сделала несколько воздушных прыжков на одной ноге и снова засеменила, как и прежде. Мы же оба стояли, как истуканы, не в силах оторвать от неё взгляда и не в состоянии вымолвить ни единого слова.
Да, девочка на самом деле была необычная – каких я раньше ещё не видел: с огромными чёрными искрящимися глазами, с чёрными, как смоль, волосами, завитыми маленькими кудряшками, которые густой круглой шапкой покрывали её красивую головку. В её миниатюрной фигурке, во всех движениях ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость, чего я до этого никогда не замечал у знакомых девчонок. От неё исходили удивительная жизнерадостность и озорной задор, что всегда так нравилось мне у девочек. По всей манере её поведения было видно, что она уже не раз сталкивалась на своём пути с такими же, как мы, обожателями и интуитивно чувствовала, как вести себя в подобных случаях...
Между тем, фея уже довольно далеко удалилась от нас, продолжая идти всё той же лёгкой и непринуждённой походкой. Мы же всё стояли и стояли, провожая её глазами, как заворожённые. Наконец Генка вышел из ступора и выдавил из себя: «Отличница! А какие волосы!» Да, она действительно была создана для покорения мальчишеских сердец...
Но почему Генка молчал? Почему стоял, раскрыв рот, не в силах что-нибудь сказать ей, спросить, пригласить к нам в гости?!. И это Генка, который один мог заговорить целую толпу острых на язык девчонок! И чего тогда стоят все его рассказы о подвигах во имя своей очаровательной принцессы и об их совместном времяпровождении!.. Значит, и ему, так же, как и мне, непросто подойти и заговорить с нравящейся девчонкой. Во всём этом есть какая-то тайна. Ведь с другими-то легко и играть, и разговаривать, и даже ругаться! А тут – на тебе! Чем-то будто околдовывает тебя, чуть ли не гипнотизирует!.. Ведь на самом деле стоишь, как дурак, и слова вымолвить не можешь! А без неё томишься в каком-то ожидании, и даже во сне видишь!.. И почему именно с ней?! Ведь есть и другие, и даже более красивые и весёлые, чем та же Шурка! А вот нет, не притягивают!..
Спросить бы у кого об этих тайнах. Да ведь засмеют же! Или застыдят, чего доброго! Нет, об этом лучше только с Генкой беседовать. Друг друга так хорошо понимаем... И мы беседовали, и не раз, и не два. Но так и не смогли разобраться в этой сложной научной проблеме. А потом, при встречах с избранницами, по-прежнему были немы и беспомощны...
…У нас с Геной оказалось много общих интересов, начиная с рисования, рассматривания книжек с картинками, посещения кинотеатра «Родина», любви к природе, желания творчества и пр. И это сразу объединило нас, и мы творили, созидали и развлекались уже вместе. Зимой по вечерам рисовали у меня дома, приготовив все домашние задания на завтра (оба мы учились во втором классе, только в разных школах – я в 10-й, а Гена в 13-й). Рассматривали великолепные издания «Жизнь животных» Брема, «Жизнь растений» Кернера, и «Жизнь земли» (так кажется) Неймайера. Делали зарядку с этими же книгами в руках, подымая их над головой и стараясь продержать дольше другого. Затем неслись в сад и катались с ледяной горки, сооружённой нами же в очередную оттепель и залитую водой. Или же катались на санках с железнодорожной насыпи.
Летом лазили по дубам, по крышам, читали там детские книжицы, мастерили луки со стрелами и упражнялись в стрельбе на точность и на дальность. Часто ходили в «кустики» и в ближайший лес за цветами. Когда поспел урожай ягод, значительную часть времени проводили у нас в саду, вкушая кисло-сладкую смородину, сладкую малину и великолепную владимирского сорта вишню. Пытались разнообразить нашу диету рано спеющими яблоками с яблонь деда Фёдора, но после того, как потерпели однажды на его дереве серьёзное фиаско, прекратили (на время) подобные «яблоневые восхождения».
Иногда нам разрешали ходить в кино, и мы с восторгом смотрели военные «боевики», где наши нещадно били фашистов. И нам сразу хотелось играть в войну и тоже уничтожать вторгшихся к нам захватчиков. Появлялись самодельные ружья, автоматы, пулемёты – в основном оружие индивидуального пользования и ближнего боя. Мы с другими мальчишками делились на две команды (естественно, никто не хотел быть «фрицами») и носились вокруг железнодорожной линии, прячась и разыскивая своих противников.
Определённый интерес у нас вызывали так называемые «запретные» игры: «в стеночку» и «в чеканку». Здесь была прямая материальная выгода, сулившая при благоприятной ситуации несколько стаканов семечек с Хитрого рынка, и даже стаканчик ряженки и молочный сахар, в широком ассортименте всегда находившиеся в торговых рядах.
Июнь 1946 года. Приближается день моего рождения. Как обычно, готовимся отметить эту дату – всё-таки будет уже десять лет. Гена на полгода моложе. Его дата зимой. На день рождения решил пригласить друзей с улицы. Генка активно включился в подготовительно-организационный процесс. Прежде всего, нужны были угощения, а с ними было не густо.
Ну, на компот, чай (возможно, с сахаром) ещё можно было рассчитывать. Может быть, даже на яичницу с маслом – куры неслись отменно. Я хотел угостить всех гоголем-моголем, но столько сахару мы не смогли собрать. Надеяться на ягоды с огорода тоже не приходилось. Вишни висели ещё зелёные, клубника только цвела, о яблоках и говорить нечего. Оставались «хитро-рыночные» деликатесы. На это мне бабушкой с мамой было выделено аж целых пять рублей! Это было немало, но на всё желаемое не хватало.
Обещал помочь Гена. Правда, вместо ожидаемых трёх рублей он получил дома рубль с копейками. Но всё равно вместе с моими это был уже капитал. А мы приложили к нему и все наши выигрыши последней недели (в чеканку и стеночку) и в итоге собрали около восьми рублей наличными. Купили на них несколько красных яблок, на каждого по большому куску молочного сахара, несколько стаканов семечек и орехов. Остальное вызвалась приготовить бабушка. И на следующий день наш праздничный стол просто ломился от яств.
Праздновали во дворе, в вишнёвом саду. Там был оборудован деревянный столик с двумя скамейками по краям. Дополнительно вынесли нужное количество стульев и утрамбовались за столом все. Даже Бобка принял участие в этом праздничном мероприятии, надеясь получить со стола что-нибудь вкусненькое.
Как проходил сам процесс празднования, конечно, в деталях не помню. Помню только, что бабушка предоставила нам полную свободу действий, и мы, естественно, не стали произносить торжественные речи и читать стишки в честь юбиляра, а сразу принялись за основное дело – «дегустационно-поглотительную» процедуру, доставившую нам много приятных минут.
На «жаркое» нам были поданы по несколько жареных на растительном масле рыбёшек, наловленных нашей общей бригадой в течение последних дней и ожидавших своей участи в ванне с водой. И мы уплели их с превеликим удовольствием. Затем последовали макароны – и тоже с маслом и гарниром из квашеной капусты и солёных помидор, принесённых Анисимовыми. После небольшого перерыва был подан чудесный компот с абрикосовыми косточками (в каждом стакане), к которому мы приложили по кусочку молочного сахара. А на основной десерт всё-таки был мой любимый гоголь-моголь, и даже с сахаром! И каждый терпеливо сбивал его себе в чашке и тарелке, получая в итоге божественный нектар, который пробовали до этого далеко не все друзья из моего железнодорожного окружения.
А после начались рассказы и игры. И Генка снова рассказывал нам о своих героях-братьях, которые всю войну ходили по вражеским тылам и громили фашистов, совершая бесчисленные подвиги. Здесь, в присутствии девчонок, он не решался дополнять рассказ своим песенным репертуаром (военного и послевоенного времени), соблюдая кодексы нравственности и благочестия. Подобное он оставлял только для чисто мужского (то бишь, мальчишеского) коллектива, поражая меня знанием бесчисленного количества анекдотов, прибауток, куплетов и песенок далеко не из школьной программы.
Играли вначале в яме с песком. Потом оставили там маленьких девчонок, а сами (уже почти взрослые) пошли на улицу, где были простор и полная свобода для нашего творчества. И даже вездесущая тётя Груша не препятствовала на сей раз нашим забавам, тем более, что её младшая дочка Тамара тоже была сегодня на всеобщем приёме. Правда, она не принимала участия в наших развлечениях и в основном молчала, но от деликатесов всё же не отказалась.
Однажды вместе с Геной мне удалось сходить в лес за брусникой. И повели нас туда не кто иные, как Хромовы, с которыми (точнее, только с тётей Грушей) мы были в вечной конфронтации, в связи с её взбалмошным характером. Кто уж предложил мне тогда присоединиться к ним – наверное, не тётя Груша. Но она лично возглавила шествие. Пошли также Клава и Тамара. А я упросил допустить к походу и моего закадычного друга Генку Серебрякова. «Пошто его-то? – было воспротивилась соседка. – Чай вдвоём всю ягоду истопчете!» Но всё же согласилась под нажимом Тамарки – с ней мы всегда были в дружеских отношениях.
Помню, я запасся большой корзиной, Генка тоже захватил что-то существенное. Женская семейная дружина Хромовых вооружилась вёдрами, бидонами, корзинами, и мы в четыре утра тронулись в путь. Так рано я ещё не ходил в лес, и всё для меня было необычно. Поначалу хотелось спать и даже немного познабливало от утренней прохлады. Солнце ещё не взошло, и только-только начинал алеть восток. Женщины двигались довольно резво, и я скоро согрелся. Генка тоже чувствовал себя хорошо, и мы трусили в ожидании чего-то совершенно необычного, радостного. Я никогда ещё не ходил в лес за ягодами, а брусники и вообще не встречал в лесу. Как она растёт? Как её собирать? И сумею ли собрать хоть немного. Хромовы обнадёживали: «Сеча большая, вся в ягодах. Ягода уже поспела, крупная. Сейчас на сечу никто не ходит. Так что на всех хватит – только бери да бери…»
Вышли на окраину города. Миновали Буровский завод, пошли дорогой, а потом тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Ближе к лесу насыпь становилась всё ниже, хотя и там, недалеко от Китова, в ней был сделан очередной виадук, и через него протекал маленький ручеёк. Возможно, в былые времена это была и речка, впадавшая в Сеху. Вода в ручейке была чистая, струящаяся между камней. И мы с ребятами даже пили её, не ведая обо всех последствиях такого эксперимента.
Вскоре тропинка свернула направо, к опушке леса, и соединилась с проезжей дорогой, ведущей, видимо, к одной из ближайших деревень и далее к Тезе. К этому времени как раз показалось солнце, сверкнувшее золотым краешком из-за горизонта, и алые, яркие краски восхода стали быстро тускнеть, уступая место бледно-голубому небу. Светились только одни небольшие облачка, разбросанные по небосводу.
Вот мы и в лесу. Идём какое-то время дорогой, затем сворачиваем на зелёную тропинку, снова меняем направление. Идём уже довольно долго. Далеко же запряталась эта сеча. Наши проводницы о чём-то разговаривают. Это их места. Где-то неподалёку их бывшая деревня. Конечно, все места тут знают. За грибами, за ягодами часто ходили… Лес любят… Но что-то заставило их в город перебраться. Дедушка говорит, что это непросто было сделать… Мы с Генкой идём и болтаем. Точнее, больше говорит Генка.
Наконец пришли. Часа полтора, наверное, топали. Без отдыха. Да мы и не устали совсем. Тамарка вон моложе, но тоже быстро ходит… Сеча большая, широкая. А вокруг густой лес высится. Ёлки, берёзы, сосны. Солнца пока из-за них не видно. Сеча травой заросла, ягодником. А вон и красные ягоды, даже с краю виднеются. Огромные пни стоят, отдельные кустики, молоденькие ёлочки. Видать, давно уже вырублена. Так и сказали Хромовы – «старая сеча».
Оставили вещи все в одном месте – у большого пня, с краю сечи. Клавдия показала нам с Геной, где может быть больше ягод, сказала, что и розовую с белой можно брать, доспеет дома. Я взял свою корзину, Генка – сумку и стакан в качестве «набирки», и мы приступили к сбору.
Ягод было действительно много. И красных, и розовых, и белых. Они висели крупными кистями и были ещё влажные от утренней росы, как и вся трава вокруг. Так что сандалии мои сразу промокли, но я на это не обращал внимания – меня охватил азарт сборщика. Хотелось собрать как можно больше и не ударить лицом в грязь перед «профессионалами».
А сеча тем временем стала наполняться солнцем – сначала западная её часть, затем центральная, а вскоре и вся она заискрилась, заблестела, «задымилась» от восходящих с земли испарений, разукрасилась цветами – жёлтыми, розовыми, белыми, фиолетовыми. Из леса стали доноситься голоса птиц, из которых я узнал только кукушку. Рядом со мной попискивали комары, но лично мне они тогда не доставляли серьёзных неприятностей…
Собирать ягоду было легко. Горсточки так и сыпались в корзину. Сначала я брал только правой рукой; потом попробовал «доить» кисти обеими, и работа сразу пошла быстрее. Тётя Груша с Клавой, сидя на корточках, брали с другой стороны сечи. Тамара была недалеко от них, ближе к центру. И тоже работала, не разгибаясь. Да, тут не приходилось бегать за каждой ягодкой, как при сборе земляники… Генка то напевает вполголоса, то декламирует что-то из русского фольклора. Он не может молчать. Ему нужно общение. Поэтому он и разговаривает сам с собой. И считает собранные стаканы – «Три, четыре, уже пять». Нет бы сразу в сумку ягоды складывал… Но у него свой метод сбора.
У меня слой ягод уже покрыл дно корзины. Неужели меньше, чем у Генки? Да вроде он не так прытко работает. Всё больше встаёт, переходит с места на место, в сумку заглядывает… Может, и мне пройтись? Как у женской бригады дела продвигаются? Подошёл к Тамарке. У той уже почти половина бидончика собрана. Вот прыткая! Может, здесь ягода лучше? Да нет, такая же. Спросил, как у взрослых. «Хорошо, – говорят, – крупная ягода». Показываю им свою: «Такую можно брать?».
– Ох ты, сколько набрал! Бери, бери и розовую – вся доспеет.
В это время со стороны Генки слышится:
– Семь стаканов!
– Чего он всё орёт? – комментирует тётя Груша. – И на воле (на улице) всё мечется! Ягоды тихо брать надо. Не то накличешь чего!
Генка между тем уселся не пенёк и стал горланить свои бесконечные куплеты. Правда, он далеко не всё выговаривал чисто, учитывая возможные последствия со стороны взрослых. И это у него здесь особенно здорово получалось. И мощное эхо с четырёх сторон вторило ему ретушированным припевом.
Меня всегда поражали уникальные поэтические знания моего друга. Нет, школьную стихотворную программу я знал не хуже его. Но вот запретная часть отечественной лирики! Где он смог почерпнуть всё это? У старших братьев? Но они всё время были на фронте. Где-нибудь в эвакуации? Это вернее. У нас на улице всё было куда беднее. Разве что только тётя Груша существенно разнообразила наш городской лексикон деревенским жаргоном. Но у неё не было никакой лирики. Одна только проза с бесчисленным количеством междометий. Да и то она переходила на такой вариант только во время ожесточённых дискуссий с соседями, в том числе и с моей бабушкой, будучи не в состоянии совладать с ней логической аргументацией.
Генка немного перекусил захваченными бутербродами с компотом (по-моему, без косточек) и перешёл на исполнение известных военных песен, типа «Три танкиста» и «В атаку стальными рядами». Ну, эти вещи тогда знали все мальчишки моего возраста, и в этом не было ничего удивительного – патриотическая программа нашего воспитания действовала безотказно – в детских садах, в школах, на производстве. И мы на самом деле были тогда едины и беззаветно преданы и родине, и коммунистической идее, и долгу…
Между тем процесс сбора продолжался, и часа через два у меня уже была почти половина корзины. И когда мы все вместе собрались на обеденный перерыв, соседки аж ахнули от неожиданности: «Во берёт! Такой прыти и у наших девчонок нет!». И даже похвалили меня за старания. Потом добавили: «А этого крикуна в лес нельзя брать… Орёт и орёт. Чего ему неймётся?!» Генка как раз подошёл хвастаться: «Десять стаканов набрал!». Действительно, в сумке у него уже виднелись ягоды.
Обед у нас был скромный – без пирогов и деликатесов: чёрный хлеб с луком и солью, яйцо, простая вода (чай) без сахара. Хромовы предложили нам по солёному огурцу. И мы с Генкой не отказались. У меня для всех была морковь и яблоки – первые поспевшие – «анис». Но соседки почему-то отказались, в первую очередь Тамарка. Она вообще никогда ничего чужого не брала, хотя у самой ни игрушек, ни вкусностей никогда не было. Я поначалу думал, что это черта всех деревенских. Однако в последующем убедился, что в деревне живут и совсем другие девчонки – такие задиристые и разговорчивые, что палец в рот не клади! …Ну, не взяли и ладно. А мы с Генкой уплетали всё за обе щёки.
После обеда работалось почему-то не так споро. Да и жара действовала. Солнце пекло вовсю, тени на сече почти не было, приходилось терпеть. Хромовы повязали головы белыми косынками, а у нас с Генкой оказалась одна тюбетейка на двоих. Надевали по очереди. Но собирал ягоды уже один я. Мой друг больше восседал на высоком пне, как на трибуне и голосил на весь лес что-то из области нашей борьбы с самураями, затем художественное переложение неких огородных страданий, а также про ухаря купца, ехавшего то ли на ярмарку, то ли с ярмарки с бесконечным возвращением из конца к началу и т.д. и т.п. И периодически среди концертного представления ещё слышалось: «Двенадцать стаканов!.. Уже четырнадцать стаканов!.. Пятнадцать стаканов… Потом опять четырнадцать и даже тринадцать…». Оказывается, стаканы периодически падали, и ягода рассыпалась. Приходилось начинать всё сначала…
Я удивлялся, как долго Генка мог выдержать подобную лирико-повествовательную нагрузку. Меня обычно хватало всего на несколько минут, да и то тогда, когда учительница (Нина Васильевна) к доске вызывала. Я не любил выступать перед публикой. Это меня утомляло, сковывало, тормозило, стесняло. Не любил также читать или рассказывать с выражением. Я монотонно тараторил стихотворение, лишь бы не забыть слова да поскорее закончить это испытание. Генка же ничего и никого не стеснялся. Да ему нечего было стесняться. У него всё вылетало без задержки, логично и последовательно. И главное, его интересно было слушать. На улице мы все заслушивались его. И я недоумевал, почему Хромовым не нравится его лирика и почему они бросают в его сторону такие взгляды!
В конце концов, мы все (кроме Генки) собрали «по полной», распрямили уставшие спины, вытянули ноющие ноги и на какое-то время улеглись отдыхать в тени, с южной стороны сечи. Было, наверное, часа два или три, и скоро надо было трогаться в обратный путь. Я был страшно горд своим сбором! Не только Клава, но даже тётя Груша меня похвалила, сравнивая с деревенскими «лентяями-мальчишками». «Гляди-ка! корзину набрал! Да с верхом! Это пятьдесят стаканов будет! Что у тебя, Клава, – целое ведро!» Тамарка набрала поменьше. Но тоже полную тару. До дому добирались уже не так резво. Шли даже с остановками. Генка сетовал на больные ноги, на жару, на кусачих слепней. И много пил из ручейка, вытекающего из-под железнодорожного «виадука». Я на этот раз воздержался, следуя указаниям бабушки, знавшей об этой «луже»…
Дома у меня были одни восторги. Сколько собрал! Да какая спелая! И чисто как! Только вот не знали, что с ней делать. Часть отобрали на варенье. Большую же половину замочили с яблоками – так посоветовала Клава. Получился десятилитровый фарфоровый бочонок, который хранился в подвале и радовал нас зимой прекрасным брусничным морсом.
После того похода я «заболел» ягодами. Однако продолжения не последовало. Либо соседи не желали в последующем иметь дело с таким «конкурентом». Либо они серьёзно опасались вмешательства в этот процесс моего друга. Или ещё что. А может, и сами они больше не ходили в те края. И мы с Геной переключились на уличные развлечения. Друг же мой вообще не вспоминал об этом походе, разве что о развалившихся (от воды) сандалиях и о кусачих слепнях, досаждавших нам на сече. Мне казалось, что Генка совсем не создан для отдыха на природе, что она его мало волнует. Его стихия – шумные ребяческие компании, где может полностью развернуться его таланту общения и рассказчика.
Я оставался при этом мнении до тех пор, пока не стали выходить из печати его великолепные стихи о природе, в которых Геннадий Серебряков глубоко и всесторонне раскрыл её (природы) душу, показав читателю всю её красоту и одухотворенность. Писать так, «не любя», не чувствуя всего этого, было просто невозможно. Видимо, эти чувства до поры до времени просто дремали в его глубокой и многогранной душе и, конечно, рано или поздно должны были вырваться наружу. И я был счастлив увидеть это!
…Да, действительно, девять месяцев нашей дружбы на Железнодорожной были удивительным этапом в моей детской жизни. Этапом, давшим мне много радости и во многом обогатившим меня жизненным опытом. К моему огромному сожалению, Серебряковы осенью 1946 года переехали в центр города, получив собственную квартиру, и наши мальчишеские пути разошлись. Разошлись, несмотря на то, что мы порой случайно встречались в городе. А потом я даже узнал его адрес, увидев Генку сидящим на подоконнике своей квартиры и молниеносно делавшим карандашные наброски прохожих. Он всегда занимался творчеством и всегда был в первых рядах творящих (из числа лучших учеников нашей 1-й школы). И его имя можно видеть на доске почёта школы в числе лучших людей, много сделавших для нашего российского (советского) общества.
После переезда Гена так ни разу и не приходил к нам на Железнодорожную, видимо, сразу обретя новых друзей и переключившись на новую, уже чисто городскую жизнь. Таков был его характер – весёлый, жизнерадостный, без особых сомнений, глубоких переживаний, разочарований. Не знаю, вспоминал ли он о нашей дружбе. И дала ли она ему самому что-нибудь полезного, жизненно важного? По крайней мере, отдых и рыбалка на Сехе, совместные забавы, длительные беседы о нашей мальчишеской жизни могли бы запомниться надолго. Однако во всём его поэтическом творчестве я не нашёл ни единого упоминания об этом периоде его жизни, о Железнодорожной улице, о ребятах, с которыми он некогда проводил время… Я же возвращаюсь к той поре ещё и ещё и благодарю судьбу, даровавшую мне радость общения с этим жизнерадостным, никогда не унывающим мальчуганом.
ДЕВЧОНКАМ С ПЕРВОЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ
Разве можно забыть наше послевоенное детство, нашу веселую уличную компанию, наши игры, забавы и развлечения, наши добрые отношения! Может, кто-то и забыл, но я помню многое, и в мельчайших деталях. И игры в лапту, в классики и догонялки на улице, а также «в прятушки» у нас во дворе; купания в любимой Сехе, походы за цветами и за ягодами в кустики, и даже в лес за черемухой… Ловля майских жуков, вечерние посиделки на завалинках. Зимой катание на санках, на коньках, на лыжах, а летом – на моем велосипеде: сначала вместе со мной на раме, потом, выучившись, уже самостоятельно – вокруг улицы.
Удивительно дружная, жизнерадостная компания! И в первую очередь, девчонки! Анисимовы (Галина, Алевтина и Валентина – так звала их мама, тетя Римма), Сошниковы Аза и Юрка, Мозохины Аля и Вовка («Цузмер»), Корольковы Неля и Вовка, Арефьевы Нина и Валерка, Хромова Тамара, приезжавшая на лето из Иванова, Рита – моя соседка, Валерка «маленький». А также Генка Серебряков, сверкнувший перед нами своей индивидуальностью в течение нескольких месяцев 1946 года (будущий известный советский поэт)…
Судьба разбросала нас по стране. И лишь несколько встреч (в 1974 и в 1986 годах) позволили мне реально вернуться в прошлое, ощутить чувство трепетной радости и вместе с тем томительной и нежной грусти…
Дорогие девчонки! Ваши чистые и светлые образы порой встают передо мной во сне, или когда пишу свои воспоминания о нашей «железнодорожной» жизни. И все вы по-прежнему юны и прекрасны, жизнерадостны и беззаботны, веселы и остроумны. Как бы хотелось встретиться с вами, обнять вас, пожелать вам нашего ветеранского счастья и подарить оставленные для каждой из вас мои скромные литературные воспоминания…
Радости и счастья вам – в ваших детях, внуках и правнуках, в вашей настоящей и будущей жизни!
ШКОЛА № 10. ДИРЕКТОР.
Не знаю точно, кто был директором школы № 10, когда мы учились в первых классах (1944-1948 г.г.). Но вот когда мы были уже в 5-7 классах, директорствовал точно Петр Федорович Щедриков. Тогда наш класс располагался на втором этаже, и мы каждую большую перемену видели его, контролирующего школьный порядок вместе с другими учителями. Приходил он и в класс во время занятий – знакомиться с нашими знаниями. И разбирался с нерадивыми учениками, типа нашего Б., который с трудом отбывал «ученическую повинность», выживая в каждом классе по два-три года. Обязательно присутствовал Петр Федорович и на экзаменах, задавая нам вопросы, и не только по своей дисциплине.
Почему-то именно ему, Петру Федоровичу, всегда приходилось спасать «нечаянно потерпевших». Хорошо помню, как зимой наш любопытный третьеклассник Вовка Никитин в виде эксперимента «примерз» своим длинным языком к железной ручке входной школьной двери и громко орал от страха, опасаясь совсем лишиться языка. И тогда Петру Федоровичу пришлось долго отогревать эту ручку горячей водой, чтобы освободить от нее потерпевшего. Не меньше старания ему пришлось приложить, вытаскивая застрявший палец моего друга Юрки Керженцева (второй класс), который хозяин засунул в дыру, проделанную в крышке парты. Операция прошла успешно только благодаря обильному количеству растительного масла, раздобытого директором, видимо, где-то на кухне.
Много времени Петр Федорович уделял и нашему культурному досугу. Сколько впечатлений осталось у меня от велосипедной экскурсии, совершенной под его руководством в Палех, в каникулы после окончания 6-го класса! Велосипедисты были все из нашего 6-б: Стасик Сухов, Коля Горбунов, Коля Сатов, Дима Крупин, Валя Слоев. И я уверен, что и у них впечатления о поездке остались надолго. И пустынная грунтовая дорога, петляющая между зеленых колхозных полей. И поляны созревающей земляники, на которых мы делали очередные привалы. И преодоление водной преграды по узким лавам с велосипедами за плечами. Остановка на ночь в деревне. Топленое молоко с деревенским хлебом. Затем ночевка на сеновале… А после – закрытый почему-то музей в Палехе, который мы так хотели посетить… На обратном пути – место впадения Тезы в Клязьму. Быстрое, мощное течение, полузатопленная баржа. Счастливые рыбаки у плотины с огромными сазанами и карпами в садках.
Запомнились и наставления директора нам, выпускникам седьмых классов, в 1951 году. Пожелания дерзаний и творчества! Думаю, что кое-какие из них нам удалось выполнить в жизни…
УЧИТЕЛЯ.
ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ПЕРВОГО ПОКОЛЕНИЯ
Их давно уже нет среди нас. Это были люди нашей родины, родившиеся в конце девятнадцатого – в начале двадцатых веков, в основном выходцы из дворянского сословия. Всесторонне образованные, воспитанные, люди высокой культуры и нравственности, глубоких убеждений и твёрдых жизненных позиций, преданные своему гражданскому долгу, своему народу и своей родине. Кому удалось в жизни общаться с ними, или быть рядом с ними, тот не мог не поражаться их высокому творческому потенциалу, поразительной внутренней духовной монолитности, стремлению в годы наших испытаний сделать всё, от них зависящее, ради быстрейшего возрождения любимой Отчизны. Многие из них погибли на фронтах войны, многие были уничтожены во время репрессий, кого-то выслали из страны, иные всю жизнь трудились где-либо далеко в провинции, находясь на невысоких должностях, до конца выполняя свой гражданский долг и не меняя своих высоких морально-нравственных убеждений.
Мне посчастливилось быть рядом с такими людьми в годы моего далекого детства. Перенять у них знания, обычаи, нормы поведения, кое-что из их бесконечно глубокого духовного мира. Это были мои бабушка с дедушкой (Морган-Жуковская Мария Алексеевна и Морган Леонид Николаевич), а также наши учителя в пятых-седьмых классах школы №10 города Шуи Ивановской области (моя бабушка – учитель истории, и Дербенёв Владимир Алексеевич – учитель русского языка и литературы).
О своей семье я уже много написал в воспоминаниях (в книгах и отдельных публикациях в интернете). Здесь хочется побольше сказать о Дербенёве. Как он попал в провинциальную Шую со своими богатейшими знаниями и творческим потенциалом? – об этом, вероятно, знала бабушка. По-видимому, он, как и мой дед, покинул одну из наших столиц в тридцатые годы, опасаясь начавшихся в то время репрессий. Но скромная должность педагога в 5-7-х классах его, вряд ли, удовлетворяла. Зато нам, сорванцам из 5-б, он запомнился на всю жизнь.
Я до сих пор отчётливо помню его уроки, его стихи и прибаутки для лучшего запоминания правил и исключений правописания, его прочтение классиков отечественной и зарубежной поэзии. Он читал нам в подлиннике Шиллера, Гёте, Гейне, Гюго, Верлена, Ламартина, Лафонтена, Готье, Бодлера... Приводил, для примера, изречения на латыни... И ... безжалостно ставил нам двойки и единицы. Помню, как он поставил мне единственную в моей жизни двойку за то, что я привел недостаточно примеров образования множественного числа от существительных мужского рода, посредством добавления окончания «а» – «учитель-учителя, профессор-профессора, стул-стулья»... На этом мои познания этого параграфа категорически заканчивались, и последующие полминуты я трагически молчал, с надеждой взирая на моих собратьев, тоскливо уткнувшихся носом в парты. Педагогу, не привыкшему терять время понапрасну, это всё быстро надоело, и он с удовольствием вывел мне на всю страницу жирную, запомнившуюся надолго, «красавицу».
Она в последующем постоянно стимулировала меня на дополнительную, самостоятельную работу. И я даже смог удивить невозмутимого учителя, когда через несколько дней сам вызвался к доске, чтобы привести несколько десятков примеров на данную тему: животные (котёнок-котята и т.д.), грибы (масленок-маслята и пр.), и много других слов, которые я сумел выкопать из «глубин» своих скромных знаний. Особенное Ему понравилось слово «кол» с ответом «колы». Но у меня было заготовлено и другое – «колья», которые мы в те годы часто видели в деревенских заборах...
Именно под влиянием Дербенёва у меня возникла тяга к французскому. И я постоянно читал французские адаптированные тексты, потихоньку познавая красоту и этого языка. Бабушка с удовольствием помогала мне в этом. Разучивала со мной стихи французских классиков, многие из которых сохранились в моей памяти до сих пор. Любовь к родному языку и определённое владение им – это тоже во многом результат работы с нами этих прекрасных педагогов.
А как работала с нами моя бабушка! Она была нашим классным руководителем и придумывала массу интересного. Здесь были и литературные вечера, на которых мы читали не входящие в программу обучения стихи Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Жуковского, поэтов серебряного века. Были и географические путешествия – прежде всего, по нашей стране. Помню, как я рисовал карту с открытым совсем недавно Среднеазиатским оросительным каналом, орошавшим плодородные земли Ферганской долины. А потом рассказывал про эту грандиозную «Стройку Коммунизма» всему классу.
Проходили у нас и музыкальные вечера. И я аккомпанировал Герке Воронину, исполнявшему старинные романсы. Кстати, в те годы романсы не были популярны, но бабушка решилась на это, проведя с нами много часов в зале за старинным роялем. На классных уроках мы говорили и о науке, и об искусстве, о культуре. Помню свой доклад об отечественной музыке XIX века. Рассказывал о Чайковском, о Даргомыжском, о Могучей кучке Балакирева. Но больше говорил о М.И. Глинке. Я как раз разучивал его «Жаворонка», и этот композитор мне в то время нравился больше других. И справедливо со мной спорил Валька Слоев, доказывая, что П.И. Чайковский сделал больше для развития отечественного музыкального искусства...
Да, те годы нашей учебы и нравственного воспитания были прекрасны! Главное же в них было то, что в это время очень многое было заложено в нас на будущее, в том числе, и возможно, в первую очередь, ветеранами нашей педагогики, Людьми с Большой буквы – представителями Первого поколения нашей русской интеллигенции.
УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО
В послевоенные годы в шуйских школах, в основном, учили французский язык, и только в некоторых классах – немецкий. Иностранный язык начинали изучать с пятого класса. Я же познакомился с ним намного раньше – когда бабушка читала мне французские книжки и учила со мной французские стихотворения. Сама она многое знала из французской классической литературы. Читала в подлинниках французские романы, а в переводах имела в домашней библиотеке основную литературную французскую классику.
Мне же, в мои юные годы, очень нравились детские французские книжечки. Они были прекрасно иллюстрированы, и я с удовольствием рассматривал эти цветные картинки, а позднее пытался срисовать их в свои художественные альбомы. Непонятно почему, но мне нравились и французские стихотворения. И я, со слов бабушки, с детства запомнил французские считалки, а также отдельные стихотворения французских классиков – В. Гюго, П. Верлена, Т. Готье. И когда в пятом классе мы стали учить этот язык в школе, я уже был готов к его восприятию.
Учили нас французскому в те годы для домашнего чтения. Жизнь 40-50-ых годов и позднее не предполагала возможности встреч и общения с французами. Читал же адаптированную иностранную литературу в классе лишь я один. Так что все эти знания в школах того времени оставались чаще всего не востребованными.
Я же постоянно приобретал в книжном магазине, который располагался напротив кинотеатра «Родина», всё новые и новые французские книжки, которые в определенной степени обогащали меня знаниями этого языка. А ещё я с удовольствием слушал нашего учителя русского языка и литературы Дербенёва Владимира Алексеевича, который порой в пылу творческого литературного экстаза переходил от отечественной классики к иностранной (французской, немецкой), и мы с восхищением слушали его лирические отступления, когда он цитировал по памяти отрывки из шедевров Т. Готье, Ламартина, Лафонтена, Гейне, Шиллера, Гёте и др. классиков. Я мог бы в те годы показать учителю и всему классу и свои знания в этой области (больше десяти стихотворений). И, наверное, удивил бы всех. Но я страшно стеснялся выступать перед аудиторией. И это было серьёзным недостатком моего домашнего воспитания, осложнявшим мою жизнь в течение многих десятилетий.
Старшие классы школы не дали мне практически ничего нового в освоении французского языка. Дополнение составило лишь знание французской грамматики, которая пригодилась разве что при сдаче государственного экзамена.
Новым этапом в освоении любимого иностранного стали уроки французского на первом курсе Военно-морской медицинской академии, где занятия с нами вел доцент Костельянц... Он сумел увлечь своей дисциплиной юную курсантскую братию и даже организовал кружок любителей французского, который с удовольствием посещали и я, и Петя Терехов, и самый юный и талантливой из нас курсант Баранчиков. Последний, к сожалению, вскоре выбыл из нашей троицы, поскольку был отчислен из академии в связи с несогласием с ее внутренними порядками и постоянным нарушением военной дисциплины. Мы же с Петей занимались у любимого педагога более семестра, и, безусловно, он добавил нам знаний в области французской классики и разговорной французской речи. Видя мои увлечения французской поэзией, преподаватель подарил мне в конце занятий небольшой сборник стихов французских поэтов XIX века, который сыграл в последующем существенную роль в изучении французского моими сыновьями и внучкой.
Детям я читал эти стихи, а также французские рассказы и сказки, начиная с их трех-четырехлетнего возраста. И, безусловно, это оставило след в их дальнейшем образовании и в изучении иностранных языков. Куда более серьёзно и последовательно проходили наши занятия французским с внучкой Оленькой. В четырех-пятилетнем возрасте ей доставляло большое удовольствие читать вместе с дедом хорошо иллюстрированные французские книжки про белочек, зайчиков, уточек, про Рикики и Рудуду, и даже учить французские стихотворения. Особенно она любила их декламировать, восседая на плечах у деда, бегающего по комнатам и коридорам новой квартиры, в поисках и укрощении некой Бабы Ежки, придуманной нашей юной красавицей для наших игр и развлечений.
Таким способом годам к шести Лёлёка выучила около двадцати пяти французских стихотворений, в том числе и классических: Поля Верлена, Теофиля Готье, Ш. Бодлера, Ламартина, Лафонтена, Шарль-Леконт-Де-Лиля, Виктора Гюго и др. Нельзя сказать, что декламировала она их на настоящем французском (огрехи деда), но они всё же были доступны для понимания истинным французам (из самой Франции!). В этом мы убедились, когда Лёлечка декламировала их по телефону нашей доброй знакомой из Франции – Марине, с которой познакомился сын Евгений во время своих творческих научных командировок за рубеж в период нашего всеобщего застоя в лихие девяностые. Прослушав в исполнении Лёлёки Sur une barricade (V. Gugo) и La lune est rоuge... (P. Verlen), Марина воскликнула:
– Как это, – она уже читает?!..
– Да нет, она не может ещё читать! Она наизусть декламирует!! ... И знает более двадцати стихотворений!!
– Наши французские лентяи и двух-то выучить не могут. А русская малышка читает их с истинным французским выражением! Значит, всё понимает!
Безусловно, эти знания принесли внучке несомненную пользу. Прежде всего, в освоении этого языка, а потом и других (английского, испанского). Да и знания французской литературной классики обогатили ее культурный уровень.
А сейчас иностранные языки «вживую» осваивает моя двухлетняя правнучка Сашенька: русский, английский, французский, персидский... И какой из них для неё будет роднее, покажет время...
УРОКИ РИСОВАНИЯ
Из всех уроков в пятом-седьмом классах (в школе № 10, г. Шуя) мне больше всего нравились уроки рисования и французский. Нравились потому, что здесь у меня кое-что получалось, и на них не нужно было особенно напрягаться. (Честно говоря, и на других уроках мы сильно не напрягались, но там приходилось всё же работать). О французском может быть разговор особый. Здесь всё о рисовании.
Рисовали мы в основном натюрморты – мертвую натуру. Учились передавать светотени, перспективу. Педагог приносил нам то какую-либо плошку, то просто книгу, то муляж птицы, или животного. Меня это не удовлетворяло, и я дополнял занятия рисунками с натуры, изображая нашу улицу (1-ую Железнодорожную), наш сад с сараями и деревьями, а также копиями картин известных художников. В основном у меня были карандашные эскизы и акварельные рисунки. Вроде, получалось ничего, и мне ставили пятёрки.
Однако, лучшими «художниками» в классе у нас были Витя Морозов и Коля Кузнецов. Самый маленький, слабо развитый физически, Витя был, безусловно, одарен. Он рисовал легко и свободно, и как-то всё по-особенному, по-своему. Педагог чувствовал его художественную индивидуальность и дополнительно занимался с ним. Витя много рисовал и дома. Его семья жила в небольшой комнатушке, непосредственно в школе – рядом с котельной, в которой его отец работал истопником. И все стены их квартиры были увешаны Витиными творениями. Он рисовал маслом, и я постоянно восхищался его работами.
Но еще больше своим творчеством меня поразил Коля Кузнецов. На уроках он ничем особенным не выделялся – рисовал, как и мы все, неплохо. Как-то обмолвился, что он ещё и маслом рисует. Это поразило меня, и я сходил к нему домой. И был просто потрясен увиденным. Передо мной предстало огромное полотно (холст) с великолепной копией «Трех богатырей» Васнецова! Какими мелкими и ничтожными на его фоне казались мои собственные жалкие усилия на альбомных страницах. Ко всему, я не умел работать маслом. Правда, Коля писал картину «по клеточкам». То есть это было чисто механическое копирование без особого творчества. И наш педагог в последующем не советовал этого делать... Да, но каждый творит по-своему. И мы были счастливы своими достижениями...
ПОЭЗИЯ НАШЕГО ДЕТСТВА
Когда я провожу в школах Уроки Красоты, то обязательно включаю в них живую фортепианную музыку и поэтическую лирику. Дети с интересом слушают и то, и другое и включаются в разговор о красоте со своими многочисленными вопросами. Лет пять-шесть назад я читал ребятам стихи (на разные темы), пытаясь определить уровень современных знаний отечественных литературных классиков XIX века. Знание получались «не очень». Сейчас такой вариант обмена знаниями уже не проходит – дети моментально узнают и автора, и само стихотворение с помощью современных планшетов. Сегодня они больше проверяет меня «на прочность» (конечно, без всякой техники), задавая ту или иную тему, освещённую в отечественной поэзии (природа, явления природы, птицы, цветы, животные, насекомые и т.д., и т.п.). Порой приходится напрягаться, чтобы не ударить в грязь лицом и показать уровень знаний нашей ветеранской гвардии. Иногда, правда, приходится прибегать к французской лирике, которая также сохранилась в моей памяти. Это ребят вполне удовлетворяет, и даже приводит в восторг – от неожиданности.
– А сколько Вы знаете французских стихотворений?
– А каких писателей и французских поэтов Вы знаете?
– А когда выучили эти стихи?
– А книги на французском читаете? и т.п.
Относительно отечественных поэтов и поэзии вопросов задают меньше – вроде как, о них они должны всё знать уже сами.
Кое-что знают. По крайней мере, учили. И когда напоминаешь им то или иное известное стихотворение, дети с радостью его вспоминают – хором. А так в жизни к поэзии не возвращаются, не видя, не чувствуя в ней особой необходимости.
Пытаюсь убедить их в важности этих знаний – лирики, поэзии, в необходимости учить стихи наизусть.
– А для чего мы учим стихи? – спрашиваю.
– Чтобы память развивать.
– Правильно. Ещё для чего?
– А они красивые!
– Отлично! И эта красота всегда с вами. И вы в любой момент можете ей воспользоваться... А ещё стихи наших прекрасных поэтов учат вас русскому языку, – настоящему, великому и могучему, без современных наслоений и искажений. А чистый русский (родной) язык дает вам возможность мыслить, думать, анализировать, принимать решения, обмениваться опытом и знаниями. Без языка невозможен мыслительный процесс. Поэтому чем больше вы будете читать классику, больше будете знать наизусть, тем легче вам будет заниматься творчеством, тем свободнее и доходчивее вы будете излагать свои мысли.
– А сколько вы всего знаете стихотворений?
– На французском – около двадцати пяти. На русском как-то пытался сосчитать – да разве все вспомнишь! Для этого надо все поэтические сборники пересматривать: поэзии золотого, серебряного века, современной поэзии и т.д. ... Где-то около двухсот. Должен сказать, что в пожилом возрасте постепенно начинаешь забывать отдельные слова, строки, целые четверостишья. Открываешь Тютчева, Фета, – смотришь, – ты уже свои слова вместо автора придумываешь. Так что перед цитированием обязательно проверяю в подлиннике.
– А как Вам удалось столько выучить? У меня не получается. Выучил всего шестнадцать!
– Это же здорово! Это прекрасно! Великолепных стихов многие тысячи! Надо учить особенно понравившееся. Да они и сами легко запоминаются.
...Примерно в таком варианте и проходят наши беседы – о красоте, о культуре, о поэзии, музыке, ... о духовности. И я очень рад, что имею такую возможность говорить с ребятами, рад что жизнь наделила меня необходимыми для этого опытом и знаниями, что дала мне наша советская школа в далёкие послевоенные годы, а также моя семья, явившаяся для меня примером высокой культуры и интеллигентности, – качеств, заложенных в бабушке с дедушкой в престижных частных гимназиях в конце XIX века.
...Но всё же почему так много? Откуда накопились эти знания поэзии? И почему сохранились в памяти до сих пор? Должен сказать, что в этом нет ничего необычного. По крайней мере для нас, ветеранов. Просто нас так учили, давали такой уровень общих, гуманитарных знаний. И они нам служат всю жизнь – не только для решения кроссвордов, но, прежде всего, для нашего собственного духовного обогащения, для общения с красотой, для внутреннего вдохновения. Помню, с какой радостью группа педагогов третьего возраста на одном из наших с Элеонорой Николаевной Софроновой концертов на тему о зиме стала вспоминать стихи. И мы вместе вспомнили их более двадцати, в том числе целые поэмы «Мороз – Красный нос» и «Генерал Топтыгин». И это было прекрасно! Мы вернулись в наше детство и юность, в школьные и студенческие годы, наполнившие нас этими знаниями.
Я не помню, чтобы мы прикладывали какие-либо героические усилия, чтобы запомнить поэзию Пушкина, Лермонтова, Никитина, Некрасова, требуемую по школьной программе. Нетрудно было запомнить и стихи Тютчева, Фета, А.К. Толстого, Плещеева, Майкова, Есенина, Брюсова и других поэтов, – помимо программы, но которые тоже вдохновляли нас своей красотой. Мы, школьники, были просто увлечены поэзией. Декламировали стихи друг другу, сами себе, тем самым обогащая себя знаниями и русского языка, и отечественной литературы. Любовь к поэзии не уменьшалась и в студенческие годы. Помню, как мы с другом Колькой Сатовым в каникулы ездили по лесным тропинкам на велосипедах и декламировали по строфам особенно любимого нами «Мцыри» – всего «Мцыри»! И с благодарностью вспоминали Владимира Алексеевича Дербенёва, который в пятом классе нещадно ставил нам двойки, пытаясь привить любовь к высокой поэзии и литературе. Привил в конце концов большинству из нас. А в шестом мы уже с упоением слушали в его исполнении переводы Шиллера, Гёте, Теофиля Готье и др.
Многое дала нам в приобщении к классической литературе и музыке наш классный руководитель – Морган Мария Алексеевна, моя бабушка. Вечера поэзии (и не только русской!), музыкальные занятия и выступления в зале, – думаю, что остались в памяти у ребят надолго.
Существенно обогатил меня знаниями в области классической французской поэзии преподаватель французского языка в Военно-морской Медицинской академии Костельянц Б.Л., который даже подарил мне сборник стихов французских поэтов. Часть из них я выучил в последующем со своими сыновьями и с внучкой, что существенно помогло последней в освоении этого прекрасного языка.
...Иногда меня школьники спрашивают, не жалко ли мне потраченного на поэзию времени? Не лучше ли было использовать его для других целей, например, для занятий спортом, или музыкой (даже математикой)? – Я успевал делать и то, и другое, и третье. И нисколько не жалею времени, потраченного на это. Тем более, что и то, и другое, и третье – всё это было творчество, всё делалось с интересом, и всё доставляло только радость как самим процессом приобретения навыков и знаний, так и его результатами. И вся последующая жизнь подтвердила правильность курса нашего многопланового гуманитарного образования. Это и часть нашей общей культуры, и наше духовное и физическое здоровье, и наша философия, и глубина мышления, – и многое, многое другое, необходимое для полноценной жизни...
Так что учите в детстве стихи! Возвращайтесь к поэзии вашего детства в зрелом и пожилом возрасте. Это великое счастье общаться с высоким искусством, культурой – и через них – с удивительной красотой и гармонией окружающего нас мира.
ШКОЛА № 1. СТАРШИЕ КЛАССЫ.
В 1951 году я окончил седьмой класс 10-й школы и перешёл в школу № 1 для завершения среднего образования. Это был уже совершенно новый этап моей школьной жизни, этап полностью самостоятельный, бесконтрольный (со стороны бабушки), в новой школе, где всё резко для меня изменилось. Появились новые предметы, новые преподаватели, новый директор. В целом, эта школа дала мне многое – в плане образования, формирования личности. Вместе с тем учёба здесь потребовала значительных усилий и морального напряжения. Радовали новые друзья, товарищи, любимые педагоги.
Естественно, завершать среднее образование из нашей 10-й школы захотели не все, и из нескольких седьмых классов сформировали всего один восьмой в 1-й школе, объединив всех оставшихся воедино. Вот тогда я и познакомился поближе с лучшими учениками 10-й школы Юрой Мосягиным, Чеськой Мочаловым, о которых с восторгом рассказывала мне бабушка. Они отлично учились не только у неё, по истории, но и почти по всем остальным предметам. Перед ними не хотелось упасть лицом в грязь, тем более что они могли считать меня и «натянутым» отличником.
Из нашего седьмого класса в восьмой пошли всего несколько мальчишек – Герка Воронин, Ефимов, Славчик Егоров, Лерка Чуклин, остальные были девчонки. По какому принципу рассаживали нас за парты, не помню, но меня посадили с Вовкой Горевым, до этого момента не знакомым мне парнишкой, с которым у меня оказалось много общих интересов, и мы быстро подружились.
Из новых предметов были логика, черчение и военная подготовка. От физкультуры, как и раньше, меня освободили. Черчение доставляло мне много неприятностей. Почему-то я с трудом справлялся с бесконечными разрезами предметов, а также с чистотой оформления всего чертежа. Нет, это явно было не моё. Объёмное представление предмета в пространстве у меня полностью отсутствовало. И я «завидовал» своим одноклассникам (и даже одноклассницам!), спокойно разбиравшимся во всех этих таинственных для меня проекциях: видах сверху, сбоку и т.п. Каким уж чудом я умудрился доводить свои чертежи до логического конца и получать хорошие отметки – понять не могу. Но ведь получал же!
Наш преподаватель Мокин Виктор Александрович методично вдалбливал нам азы своей весьма важной науки. Уже немолодой, удивительно спокойный, даже меланхоличный, он пытался внушить нам (скорее всего мне), что эта наука интересна и элементарно проста. Как сейчас, слышу его густой баритон: «Возьмём мелочек, спроектируем на плоскость…». Дальше для меня был «тёмный лес», так что приводить его монолог в моей интерпретации не имеет смысла.
Между прочим, отсутствие пространственного представления негативно сказалось в будущем (уже в академии) на моих знаниях по органической химии. Возможно, оно каким-то образом было связано и с моей неспособностью биокулярного видения – в частности при работе с биокулярным микроскопом. Точно так же мне трудно было смотреть в бинокль, – картину я видел отдельно каждым глазом…
Со скрипом, но мне всё же удалось преодолеть «чертёжный барьер» и получить в конечном итоге отличную оценку. Однако пространственное представление после знакомства с этим предметом у меня нисколько не улучшилось.
Военная подготовка. Ещё один предмет, который не вызывал у меня положительных эмоций. Выполнение команд, отработка строевых элементов на месте, в движении, – ещё куда ни шло. Но вот работа с оружием (с пистолетом, винтовкой) оказалась явно не по мне. Особенно трудно давалась разборка и сборка этих предметов. Тут уж я не укладывался ни в какие нормативы. Легче было с прицеливанием. Его мы выполняли из учебного оружия с наводкой ствола на доску. И три последовательно полученные при этом точки «тянули» у меня обычно на пятёрку. Возможно, этот элемент данной дисциплины и послужил основным критерием итоговой оценки по данной дисциплине…
Преподаватель Бачуров Геннадий Кузьмич был из бывших военных, весьма флегматичный по характеру, спокойный, выдержанный – как и подобает быть военруку. Начинал занятия всегда с общего построения и с выполнения «элементов» на месте. Давал нам и теоретические знания, и по уставам (строевому уставу, уставу внутренней службы и пр.). Разъяснял понятия строя, шеренги, колонны, различных форм движения, упражнений с оружием и без него. Особенно нравилась ему работа в шеренговом строю. И он настойчиво вдалбливал нам, что это такое, объясняя, чем она (шеренга) отличается от иных видов построений, а также от некоторых элементов нашей верхней (брючной) одежды – чтобы «не путали».
Потом, уже учась в академии и детально изучая эту строевую науку, я в полной мере познакомился и со строевыми командирами, и с методами воспитания подчинённых и с их особой терминологией, весьма специфичной, но в то же время индивидуальной, в зависимости от уровня интеллекта и степени развития нравственности у педагогов.
Из новых предметов нравилась мне логика. Наверное, потому, что всё здесь для меня было легко и просто. Я без усилий разбирался в хитросплетениях связей событий друг с другом, в причинно-следственных отношениях и довольно резво решал все логические задачи, и даже у доски. Почему-то в других предметах, в частности по физике и математике работа с мелом у доски вызывала у меня затруднения: то ли плохая видимость написанного (из-за некачественного мела) мешала, то ли возникало излишнее волнение, то ли необходимость работать в ускоренном темпе. Но я у доски частенько делал ошибки (скорее описки), и это учитывалось преподавателем.
Здесь же, в логике, многого писать не приходилось, точнее, писал преподаватель, и нужно было только указать стрелками ход событий и возникающие между ними связи. Получалось у меня всё настолько легко и просто, что наш юный педагог – Ионесс Инесса Марковна открыто называла меня в учительской своим лучшим учеником и даже «признавалась» (шутя конечно), что я разбираюсь в логике чуть ли не лучше её самой…
Да, логика была моим любимым школьным предметом, и логическое мышление так и осталось на всю жизнь моим главным козырем в научных исследованиях и рассуждениях. Это великая наука, позволяющая делать большие открытия во всех областях знаний. Так что я очень благодарен нашей учительнице за её годичные терзания с нами. И конечно, неспроста я записал Инессу Марковну своим любимым педагогом в отзывах на встрече выпускников школы в 2004 году на пятидесятилетнем юбилее нашего выпуска.
Французским, как и в 10-й школе, я тоже занимался с удовольствием. Преподавал его Ворошилов Николай Дмитриевич – добродушный, весёлый человек, много времени уделявший нашему произношению. Показывал, как надо держать язык, как упражняться перед зеркалом и пр. Не могу судить, насколько его произношение было правильным, – ведь в те годы наши отечественные педагоги по иностранному языку (кроме немецкого) слыхом не слыхивали истинной французской речи. Учили их русские «французы», те учились тоже у русских. Настоящую французскую речь никто из нас в те годы не слышал. Это потом, через несколько десятилетий появятся и учебники, и диски на «настоящем» французском. И нашим внукам в этом отношении будет намного легче. Тогда же фактически мы учились только читать на иностранном языке и понимать прочитанное. Правда, тексты нам подбирались совсем не интересные. И я предпочитал читать иную, пусть и адаптированную литературу, которую можно было приобрести в книжных магазинах.
В общем, какие-то знания я приобрёл и в академии – был одним из лучших «французов» на нашем курсе. Кто помог мне в этом? Вернее всего, собственное желание овладеть языком. Правда, до «владения» им мне было слишком далеко. Я так и остался на уровне «любителя», читающего только адаптированную литературу (правда, читающего с интересом). Но и этого в последующем оказалось достаточно, чтобы заниматься со своими сыновьями, а потом и с внучкой. Думаю, что всем им (особенно нашей Лёлёке) это в некоторой степени помогло в жизни. Главное, что они стали изучать французский в раннем детстве, а такие знания сохраняются надолго.
Математические науки, а также физика и химия давались мне легко. Особый интерес вызывала физика. И преподаватель Жданова Надежда Васильевна чувствовала это. Тут у меня всегда были одни пятёрки. Однажды, правда, в начале занятий, ещё в 8-м классе педагог пару раз проверила мою приверженность к своей науке посредством вызова к доске несколько дней подряд. Обычно, получив пару хороших отметок, ученики позволяют себе немного расслабиться. Что греха таить, и я грешил этим. Но в физике надо было понимать материал. Тогда к работе подключалась ещё и логика; и тут я был безупречен. Так что все ответы мои и с места, и у доски были равнозначны.
С химией было немного сложнее. Первые отметки были четвёрки. То я не мог назвать имя и отчество великого химика Зимина (кстати, и сейчас не помню), то забывал какую-то незначительную деталь в ответе. Основы же неорганики были достаточно понятны и не вызывали вопросов. Преподаватели по химии у нас почему-то часто менялись. «Придирчивый к деталям» мужчина вскоре ушёл. На его место пришла юная, постоянно краснеющая, очень красивая учительница. Она уже больше вникала в суть химических процессов, и это было для меня куда интереснее. Сразу стали решаться все задачи, и я опять к анализу мог подключать свою любимую логику.
К сожалению, фамилию педагога не помню. Нет её и в перечне преподавателей того времени, любезно предоставленном мне администрацией школы. А жаль! О ней у меня остались очень светлые воспоминания… Проработала она недолго, уйдя в декрет, и преподносить эту науку нам стал Палин Павел Сергеевич. С ним работать было легко и интересно.
Несколько раз у нас на уроках по химии присутствовал сам директор – Гиткович Константин Матвеевич. Он любил задавать вопросы на сообразительность. И очень радовался, когда ученики самостоятельно докапывались до истины. Кстати, и мне довелось испытать на себе его могучий «химический пресс». И, главное, в самый ответственный момент – на государственных экзаменах. Я шёл на золотую медаль, и директор, конечно, знал об этом. И дважды чуть было не «посадил» меня, если бы я хоть на секунду расслабился. Во-первых, предложил мне воспроизвести на доске очень сложную химическую реакцию, которая, в общем то, не была в нашей программе. Учительница так и говорила нам об этом. Пришлось поднатужиться и использовать всю площадь двух досок для её выведения. Но вывел! А он (Гиткович) даже и смотреть не стал! И сразу задал мне задачу попроще – совсем простую: реакцию, которая не должна идти по всем химическим законам.
Я, было, сходу (как всегда) хотел показать её развитие с обозначением конечного продукта, но, к счастью, уловил «подвох». Рука моя остановилась в полёте, и я перечеркнул уже написанное равенство – «не пойдёт!». Объяснить «почему» было уже несложно. …Ну, а если бы не уловил истины, или не нашёл сложную реакцию, то получил бы, наверное, не пятёрку. И как бы экзаменационная оценка повлияла на аттестационную?
Удивительно, с директором школы за три года обучения я встречался тет-а-тет не так уж много раз. Но запомнился мне он больше, чем многие педагоги, преподававшие нам все три года. Да, он присутствовал почти на всех выпускных экзаменах и активно включался в процесс, причём, не только по своей, химической, дисциплине, но и по остальным предметам. Так, меня он (думаю, тоже специально) лично спрашивал по литературе и заставил вспомнить целый ряд фактов и дать свой анализ характеров главных героев «Молодой гвардии»: Олега Кошевого, Серёжки Тюленева, Ульяны Громовой… И только убедившись в моих достаточных знаниях на этот счёт, отпустил на все четыре стороны.
Вызывал он меня к себе (первый раз), когда я занял призовое место во всесоюзном конкурсе решения шахматных задач, объявленном «Комсомольской правдой». Тогда по какой-то причине обратный адрес я дал на школу, и туда было направлено персональное письмо от гроссмейстера Лилиенталя и приз в виде нескольких книжек по шахматам, в том числе толстенная монография «Учебник (или сборник) шахматных дебютов». Директор вызвал меня на большой перемене (заставив поволноваться по причине вызова) и с десяток минут знакомился с моей «шахматной» персоной. В другой раз – это было уже в десятом классе, после математической олимпиады, на которой я добыл для школы второе место.
Конечно, Гиткович видел меня и на школьных концертах, где я выступал со струнным оркестром и солировал за роялем. Слушал и на литературных вечерах, когда я выступал по книге Виллиса Лациса «К новому берегу». В общем, он видел всех нас везде и постоянно, непосредственно вникая во все тонкости школьной жизни. И это исподволь чувствовалось нами, учениками. Он был, безусловно, прекрасным руководителем, организатором и бесспорным лидером (как сейчас принято говорить) в школьном учительском коллективе.
Математика. Удивительно, но в первые два года учёбы по этим предметам (алгебре, геометрии и тригонометрии) у меня пятёрки чередовались с четвёрками. И причинами этому были не непонимание и нелюбовь к предметам, а какая-то «психологическая» несовместимость с педагогом. Я внутренне чувствовал, что она «придирается» ко мне, заставляя делать то, что дается мне тяжелее всего. Я испытывал какую-то внутреннюю неуверенность у доски, в условиях дефицита времени, в явно стрессовой обстановке. И если логика моя меня там не подводила, и я всегда находил стратегическую линию решения примеров и задач, то вот описки при выведении формул или в проведении расчётов у меня случались. И это решало всё. Я от природы был приспособлен к работе в спокойной, уединённой обстановке. Поэтому всегда отлично готовил домашние задания, отлично решал задачи во время контрольных работ, но этого не всегда хватало для четвертной отличной отметки. И годовые оценки по отдельным математическим дисциплинам в восьмом и девятом классах у меня не всегда были отличными.
А в начале 10-го класса я уже настолько засомневался в себе, что перестал «понимать» математику и стал её бояться. Родителям пришлось даже нанять мне репетитора из института.
Педагог из педагогического института был весьма эрудирован в математических науках. Это я сразу почувствовал по тому, как легко и свободно он разбирался с примерами и задачами, которые мы вместе решали. Он сразу определил уровень моей математической подготовки и сказал, что я и без дополнительных занятий всё отлично знаю, а мои «казусы» у доски имеют под собой, скорее, психологическую основу. Но всё же дал мне несколько уроков «для страховки». И я ходил к нему два раза в неделю – после школы и по воскресеньям. Он проверил меня по всем разделам математических наук (по программе), а потом стал давать и более сложные задания. С ними я уже не сразу справлялся, и учитель показывал мне неожиданные направления решений и способы выведения незнакомых мне математических формул и т.д. Все занятия с ним проходили очень интересно, но одно из них запомнилось особенно ярко.
…Безусловно, эти две недели занятий придали мне уверенности в себе, и я уже спокойнее выходил к доске на математическое состязание с моей недоброжелательницей. Однако в десятом классе обстоятельства в целом складывались не в мою пользу (об этом особый разговор), и я в первые две четверти терпел «фиаско». К счастью, в последующем моего «математического недруга» сменил другой математик Казанский Борис Федорович, учиться у которого мне стало значительно проще и спокойнее. Почему-то и у доски всё стало лучше получаться, особенно после того, как я обнаружил «дефекты» в его расчётах в доказательстве какой-то теоремы. Интересно, что он не затаил на меня за это зла, хотя и вызывал порой отвечать на самые сложные вопросы. В общем же, по всем математическим предметам, начиная с третьей четверти 10-го класса, у меня проблем не было, и я подошёл к государственным экзаменам с полной уверенностью, что преодолею их без проблем. Так и случилось, хотя детали сдачи я уже не помню.
Русский язык и литература – наиболее важные для жизни предметы. Это, прежде всего, наша культура, наша духовность. В них выражается душа человека, народа. Жаль, что в школьные годы многие из нас этого не чувствовали и не понимали. Но понимали, что данные предметы входят в аттестат и поэтому изучать их надо с большой ответственностью. Учителем русского и литературы у нас была наш классный руководитель Цаплина Юлия Васильевна. Приветливая, доброжелательная, любящая свой предмет, она и нам пыталась привить к литературе такие же чувства. Читала вслух отрывки из произведений классиков, проводила диспуты, беседы по литературным вопросам. Была искренне заинтересована в наших знаниях.
Программа по литературе была достаточно обширна. Приходилось читать произведения отечественных классиков, прежде всего Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Тургенева, Чехова, а также Радищева, Чернышевского, Добролюбова, конечно, Некрасова и Маяковского. Изучали и современных писателей – Шолохова, Полевого… С другой стороны, нас совершенно не знакомили с лирикой Тютчева, Фета, А.К. Толстого, поэтов «серебряного века» – Бунина, Бальмонта, Брюсова, и даже Есенина.
Я не привык к восприятию такого большого объёма литературной информации, не привык работать с литературой, да и как-то не был заинтересован в этом. Кое-что из подлинников успевал просмотреть за лето. Остальное же оставалось на «учебный процесс». Со скрипом, но всё же справлялся с литературой, хотя порой бывали и казусы. Помню, как с трудом осиливал (наизусть) отрывки из «Евгения Онегина» и вместо «мусье L’Abbe – француз убогий», у меня получилось «монсье Бопре» – тоже из Пушкина, но уже из другого, не поэтического его произведения. И это, к моему стыду, уловили даже наши не самые прилежные ученицы. Иностранная литература, помнится, проходила вообще мимо нашего внимания; какие-то разделы её шли как факультативные занятия, печатались в учебниках мелким шрифтом и в экзаменационных билетах не стояли.
В целом же особой любви к литературе у меня не возникло ни в школе, ни в последующие годы. И хотя дома у нас была обширная библиотека всей отечественной литературной классики, меня к ней не тянуло и, к стыду своему, я за свою жизнь прочитал лишь небольшую часть этих произведений.
В литературе в какой-то период меня увлекали интриги, лирические отступления с описанием природы, привлекала поэзия. Да, стихи меня волновали всегда, и я многое знал наизусть. Однако большую часть из них выучил, уже выйдя на пенсию, когда появилось свободное время и я почувствовал неудержимое влечение к искусству вообще – к музыке, фотографии, … к поэтической литературе.
Когда я служил в Вооружённых Силах и активно занимался наукой, то считал все эти направления творческой деятельности лишними, мешающими основной (научной) работе, по крайней мере, отнимающими у неё значительную часть времени. Возможно, это происходило потому, что я от природы был максималистом и пытался вложить всего себя во что-то одно, но добиться там оптимального результата. И весь, целиком был устремлён только в научный поиск. Тяга же к искусству была до поры до времени скрыта внутри меня, ждала своего момента, чтобы вырваться на поверхность и вырваться настолько энергично, что все остальные виды деятельности, увлекавшие меня до этого, сразу отодвинулись на второй план.
Сначала всё развивалось чисто интуитивно. Но постепенно я стал всё больше задумываться над ролью искусства в жизни общества, стал осознавать его значение как главной движущей силы нашего духовного (душевного) прогресса, и начал уделять ему почти всё своё свободное время. Но это произойдёт через 45-50 лет после окончания школы. Слава Богу, и они (годы обучения) не были для меня потеряны с точки зрения приобщения к красоте и различным видам искусства.
Русский язык. Он, безусловно, прекрасен, богат, «велик и могуч». Вместе с тем, овладение им порой связано с серьёзными затруднениями. Правила правописания, грамматические обороты, синтаксис требуют глубокого изучения. Очень важно постоянное общение на хорошем русском языке. В этом отношении мне здорово повезло. Дома у нас все владели им превосходно. И если дед больше молчал, скрывая от меня свои знания, то бабушка, напротив, щедро делилась ими, обучая меня в детстве правилам правописания, знакомя с отечественной литературой, а также постоянно общаясь со мной. И её язык с истинно «ленинградским выговором» существенно отличался и от шуйского «окания» и от деревенского диалекта тёти Груши с её бесконечным «матерными оборотами», и даже от московского и ивановского «акания».
Бабушкина речь казалась мне наиболее красивой и «культурной», однако осваивал я вначале в основном шуйско-окающий вариант, слава Богу, без общепринятых на улице оборотов и междометий. У меня на них был какой-то внутренний запрет, так и сохранившийся на всю жизнь. И даже два года пребывания в стройбате не смогли изменить моего отношения к родной русской речи. В окончательном варианте она сформировалась у меня в Ленинграде, во время шестилетней учёбы в академии и, в первую очередь, не в её стенах, а в самом городе, в общении с родственниками, знакомыми, с культурной средой нашей «культурной столицы».
Да, но одно дело сказать, другое – написать, изобразить свои мысли на бумаге. Это всем в классе давалось непросто. И я, и Юра Мосягин, и Чеська Мочалов порой грешили, допуская в сочинениях и диктантах не только синтаксические, но и грамматические ошибки. За диктанты отличные оценки в классе были особой редкостью. У меня, по-моему, всего раз или два за все три года учёбы. У Чеськи и Юрки были почаще, но я компенсировал потери в диктантах сочинениями. К счастью, в них ставились две оценки: одна за грамотность, другая за содержание, и последняя чаще всего меня и выручала. Сочинения мои порой зачитывались перед классом, вместе с сочинениями некоторых девчонок, в частности Пушковой. Та в 10-й школе тоже была отличницей и продолжала хорошо учиться и в старших классах, прежде всего, по гуманитарным предметам.
Исторические науки меня по-прежнему в то время не очень занимали. (Удивительно, но это так.) Поэтому и пополнял в них свои знания я со скрипом. Трудно давалось мне запоминание дат событий, фамилий, имён многочисленных правителей и исторических личностей. В общем, всё, что касалось запоминания конкретных фактов, доставляло мне всю жизнь серьёзные трудности. И я восхищался Чеськой Мочаловым, который совершенно свободно сопоставлял факты, эпохи, разные страны и государства, историю развития которых мы изучали в течение года. У меня в голове оставались в основном исторические события, рассмотренные в последние две три недели… Как на всё это смотрела моя бабушка (в 10-й школе) и почему она не привила мне в своё время любви к истории – ведь это так интересно!
Хотя в течение всех лет обучения по этому предмету у меня и были одни пятёрки, но все они были какие-то вымученные – это чувствовал я сам и окончательно убедился в неполноценности своих исторических знаний на государственном экзамене, когда надо было поднимать знания всех трёх последних лет обучения. Тут-то и получился конфуз. Хотя я и успел перечитать перед экзаменом все учебники по паре раз, но этого явно не хватило. Не хватило настолько, что один из экзаменационных вопросов оказался для меня совершенно неизвестным – эта часть исторической хроники какого-то европейского государства средних веков для меня будто бы и не существовала. И сколько Нина Александровна Свисткова не пыталась выжать из меня хоть минимум знаний по этому вопросу, я мог ответить только собственными домыслами на этот счёт. Не знаю, насколько мои догадки были близки к исторической реальности, но мне всё-таки поставили за целостный ответ пятёрку (видимо, чтобы не портить аттестационные оценки).
Нина Александровна Свисткова, в последующем заслуженный учитель страны (а может, уже в те годы была таковым?), была, безусловно, великолепным педагогом и вместе с тем чутким и душевным человеком. Она никогда нас не ругала, не журила и с каким-то глубоким внутренним состраданием ставила нам низкие отметки. Всегда старалась их скорее исправить, выводя каждого из нас на более высокий уровень знаний. Никогда не пыталась нас подловить, унизить в незнании. Прекрасно рассказывала. Всегда советовала дополнительную литературу по теме. Любимым учеником в классе у неё был Чеська Мочалов. Да он и заслуживал этого, являясь безусловным лидером в области знаний по этому предмету. Она частенько вызывала его к доске просто так (без оценки), чтобы показать, как надо знать этот предмет. И их диалог на совершенно различные исторические темы производил сильное впечатление.
Конечно, я мечтал о таких знаниях, умении ориентироваться в исторической обстановке, не путаться в датах и исторических событиях. Но мне это было не дано. Приходилось учить, корпеть, повторять забытое, быстро вылетающее почему-то из памяти. И всё равно необходимых знаний по этому предмету я так и не приобрел. И это, несмотря на все усилия Нины Александровны.
Безразличие и даже какая-то антипатия к исторической науке сохранилась у меня и в последующем, вылившись под конец в полное неприятие столь обязательных для всего нашего поколения исторических наук – таких, как «история партии», «исторический материализм» и им подобных, которых я за последующие годы учёбы в академии, а потом и службы в Вооружённых Силах насчитал великое множество. С каким нежеланием я открывал бесчисленные тома отечественных классиков исторического материализма, все эти бесконечные брошюры, программы, уставы партии, … и не мог впихнуть в себя фактически ничего. И, по иронии судьбы, на государственном экзамене в академии по историческому материализму и истории партии был отмечен в числе лучших на курсе! Кстати, по моей будущей основной специальности в жизни – врача-гигиениста на экзамене получил целую тройку! – единственную за все годы обучения. Да, жизнь так богата неожиданностями!
Физкультура в те годы в школе не считалась уж очень важной дисциплиной. И я, и мои родители нисколько не переживали, что я был освобождён от неё и в старших классах. Однако я не чувствовал себя больным и продолжал сам интенсивно двигаться, занимаясь беготнёй, плаванием, велосипедными прогулками. В целом в физическом отношении в школе я был развит не хуже остальных ребят, хотя отставал в развитии по специальным дисциплинам – в гимнастике, в волейболе, в баскетболе, где требовалась отработка специальной техники движений, особенно их координации. Но до поры до времени всего этого мне не требовалось. Изменилось всё в 10-м классе, когда на семейном совете было принято решение поступать в Военно-медицинскую академию. Там физкультура была просто необходима. Более того, физическая подготовка была обязательным элементом общеподготовительного процесса курсанта (слушателя) академии, и существовали даже обязательные нормативы (своего рода экзамены) для поступающих на первый курс. Вот тут-то мы и забили тревогу. Надо было не только фактически подготовить себя физически (чтобы преодолеть вступительные нормативы), но и получить оценку по физкультуре в аттестат.
А как это было сделать, если все годы учёбы, начиная с пятого класса, я не занимался ею. И у меня действительно находили какое-то отклонение в здоровье. Находили в такой степени, что школьный врач в восьмом классе даже предложила мне освобождение от экзаменов. И я воспользовался этим, получив дополнительно дней двадцать на отдых и … сразу четыре четвёрки за год – по русскому языку и по всем математическим дисциплинам. Последние вполне можно было улучшить в случае отличной сдачи экзаменов, поскольку четвёрки в четвертях чередовались у меня с пятёрками. Но я тогда не стал гнаться за отличными оценками, посчитав, что двух последующих лет мне вполне хватит, чтобы разобраться с математикой в свою пользу. И уже в девятом классе не пошёл в дополнительный «отпуск» и сделал правильно, сдав все экзамены на отлично…
Да, но вот что было делать с физкультурой? Надо было ходить на уроки, получить хотя бы несколько четвертных оценок. По-видимому, родителям удалось решить этот вопрос, и я влился в нашу спортивную классную бригаду. Слава богу, что гимнастикой две последних четверти уже не занимались, подошло время лёгкой атлетики. В зале отрабатывали прыжок в высоту с падением на руки и последующим кувырком на матах. И этот элемент у меня сразу стал получаться чуть ли не лучше, чем у всех остальных. В подтягивании на канате и перекладине всё шло тоже неплохо – эти упражнения я хорошо отрепетировал, лазая по деревьям. По канату я легко, и даже на одних руках, добирался до потолка зала и спускался обратно.
Когда стали заниматься на улице, там я тоже, как оказалось, не уступал нашим мальчишкам и в беге, и в прыжках в длину. И постоянно получал пятёрки. Единственно, где меня обогнал Герка Воронин, так это в беге на полтора километра. Без специальной тренировки преодолеть такую дистанцию было непросто. Но и другие ребята «пыхтели» – тот же Юрка Мосягин, Чеська Мочалов. А Славку Егорова мне даже пришлось «подгонять» при прохождении дистанции, взяв его на буксир (метров на десять). В целом, физкультура оказалась для меня не проблемой, и пятёрка за год мне была обеспечена. И это было уже здорово!
Наш преподаватель Отцовский Михаил Иванович в процессе занятий не журил меня за некоторые, вполне естественные промахи, видимо, зная предысторию событий. И даже ставил порой в пример другим, в тех же прыжках в высоту и в длину – с места и с разбега. Да и стометровку я преодолевал быстрее многих. Уступал только в силовых упражнениях, хотя пытался тренироваться и в этом, оборудовав дома «штангу» килограммов на пятьдесят. Несмотря на последний недостаток, в целом по уровню физической подготовки я был готов к воинской службе, что подтвердил последующий ход событий.
Класс наш был в основном «девчоночный». Ребят было раза в три меньше, чем представительниц прекрасного пола. Все были дружны друг с другом, но закадычных друзей ни у кого, в том числе и у меня, не было. Только к десятому классу я сблизился со Славчиком Егоровым, прежде всего, на почве музыки. Но после окончания школы у нас не возникло даже переписки. Было уважение друг к другу, уважение достоинств каждого. Я уважал Славчика Смирнова за его музыкальность, Славу Егорова – за его упорство (в музыке); Мочалова с Мосагиным – за отличную учёбу, за знания и прилежание в работе. За что могли ценить меня? Наверное, за умение играть на фортепиано, аккомпанировать, за моё художественное творчество, возможно, и за хорошие оценки по большинству предметов.
Мы жили дружной единой семьёй. Но почти не дружили с ребятами из других классов. Сближение завязывалось чаще всего только по интересам. Кому-то я аккомпанировал, с кем-то играл в шахматы. Всё кончалось встречами, работой и выступлениями в школе, но не больше.
Не было у нас особой дружбы и с нашими девчонками. Те тоже держались своей, обособленной группой. Хотя часто все вместе шли домой после уроков – ребята и девочки были в основном с Ивановской улицы – Мочалов, Басаев, Пуничева, Сушина, Турукина. Мишурова, Жерехова, Горохова, Пушкова жили в районе десятой школы. Никто из наших мальчишек «не страдал» по нашим девчонкам (очевидно, никто, кроме меня). А может быть, и молчали, злодеи, не выдавали свои сердечные тайны. Но ведь скрыть подобное было бы невозможно! Невозможно для всех моих одноклассников, кроме Кольки Сатова. Правда, он учился в тот период в энерготехникуме, но сердце своё оставил в нашем классе. Он никогда и ни с кем не делился своими душевными переживаниями, даже со мной. И только однажды проговорился о своих чувствах… в надписи на нашей общей школьной фотографии. Но я так и не определил, эту таинственную «знакомую незнакомку».
Девчонки наши особыми успехами в учёбе не блистали. Были в основном твёрдыми «хорошистами» и учились прилежно. Лучшей из них по успеваемости была Пушкова. Помню, что именно её сочинение на свободную тему зачитывала наша учительница, на тему об отдыхе во Всесоюзном пионерском лагере «Артек». Пушкову по каким-то причинам за время учёбы несколько раз отправляли туда на отдых, и та с упоением рассказывала о прелестях лагерной жизни. Может быть, кто-то ей тогда и завидовал, но только не я. Какой может быть отдых в таком огромном и, главное, сверхорганизованном коллективе! Одни занятия, построения да общественно-пионерская работа – нет, такого отдыха мне не надо! Куда лучше покой и одиночество в саду и на природе.
Но сочинение Пушковой поставили в пример – как нужно с пользой отдыхать и вести общественно-полезную работу. Да, тогда подобное было в моде – идеи общественного коллективизма и комсомольско-партийного единения воспитывались в нас с детства всеми возможными способами.
Зачитали тогда и моё сочинение, но уже явно не с общественно-патриотических позиций. Я описал свой отдых на Кавказе и поездку на высокогорное озеро Рица. Кавказ я увидел тогда в первый раз, и он действительно произвёл на меня сильное впечатление. Что я тогда мог написать путного? Возможно, удалось изобразить некоторые картины природы. Но сейчас кажется, что всё же лучше бы у меня получилось описание той же Сехи, Тезы, или любимых лесов и полей… Почему тогда я не подумал об этом?
Чем я увлекался в эти годы? Это были прежде всего музыка, велосипед, фотография и шахматы. До девятого класса я продолжал брать частные уроки фортепиано у Евгения Сергеевича, и, надо сказать, дело продвигалось. Вместе с тем я неожиданно увлёкся мандолиной. Поводом к этому послужил организовавшийся в школе струнный оркестр, в котором стали заниматься некоторые ребята из нашего класса. Я приобрёл мандолину, стал осваивать её по самоучителю и так увлекся, что порой тратил на «бреньканье» целые часы своего драгоценного времени. И довольно скоро, набив на пальцах левой руки солидные мозоли, стал извлекать из своей «бандуры» нечто похожее на общеизвестную «Коробочку», «Светит месяц», «Во поле берёза стояла» и иные народные мелодии. И даже замахнулся на «Полонез Огинского», который уже хорошо по слуху играл Славчик Смирнов. И это увлечение мандолиной продолжалось все годы учёбы в школе.
ПОДРУГАМ И ОДНОКЛАССНИЦАМ
Первые студенческие каникулы летом 1955 года. Мы, прошлогодние выпускники 1-й школы (г. Шуя) встречаемся вновь и наслаждаемся совместным отдыхом – то на природе, то в городе, то у нас дома. Неразлучная троица с ивановской улицы: Сушина, Пуничева, Турукина – будущие врачи, учатся в Ивановском медицинском институте. Вот мы с Колей Сатовым вместе с сияющей радостью юной красавицей с той же Ивановской улицы Алей Береговой, будущим заслуженным учителем, и с Колиной подругой, совершаем заплыв вниз по Тезе с высадкой и отдыхом на «необорудованном побережье». Вот собрались у кого-то в саду. А вот делаем единственный (нелюбительский) снимок нашего класса: Сушина, Пуничева, Турукина, Горохова, Жерехова, Пучкова, Мишурова, а также Сатов, Масягин и я – два совсем еще «зеленых» курсанта, стремящиеся стать офицерами Военно-морского флота.
Где вы сейчас, очаровательные подруги из 10-б? Как прожили долгую и, как оказалось, такую короткую жизнь? Счастливы ли вы? Почему никого из вас не было на нашей юбилейной встрече в любимой школе (2004 г.)? Почему мы, оставшиеся, сейчас не пытаемся найти друг друга, когда общение стало таким доступным? Я все же не теряю надежду на встречу, – хотя бы виртуальную.
ТРУЖЕНИЦАМ КОЛХОЗНОГО ФРОНТА
Как же далеко был заброшен ваш девичий десант для помощи не справляющимся со своей работой колхозникам! Но урожай (картофеля) надо было спасать, и, естественно, только женщинам городские власти доверили эту ответственную работу. Третий курс Шуйского пединститута (выпуск 1-й и 2-й школ, 1954 г.) – одни студентки! Хоть бы пару парней впридачу! Вот на ком держится наша педагогика (и, как оказалось, сельское хозяйство тоже).
В число этой великолепной девичьей бригады попали несколько моих знакомых: Михайлова Валя, Смирнова Лира, Бахарева Галя, Корягина Эля, Телегина Галя, Зуева Валя, Ларионова Рита, Медведева Нина, Ракова Шура и Берегова Аля, на фотогеничность которой я давно обратил внимание и мечтал о новых шедеврах своего фотографического творчества. Однако добраться до «колхозных амазонок» оказалось не так-то просто. Автобус до ближайшей от них деревни ходил раз в сутки. Поэтому пришлось использовать собственный двухколесный транспорт и тратить на дорогу в один конец не менее трех часов. Но старания мои не пропали даром, и за несколько встреч мне удалось составить настоящую хронику колхозной жизни этой жизнерадостной девичьей команды. Ее я и предлагаю сейчас вниманию возможных участников той колхозной эпопеи. А может, эта часть нашей тогдашней студенческой жизни покажется интересной и современному поколению юношей и девушек, уже лишенных счастья работы в студенческих стройотрядах, в том числе и на колхозном фронте… В общем же было весело. И месяц, проведенный на свежем воздухе, в прямом контакте с природой, большинству из нас был весьма кстати.
ШКОЛЬНЫЙ ДРУГ СЛАВЧИК ЕГОРОВ
Со Славой мы вместе учились в 5-7 классах школы №10. Но близкой дружбы у нас тогда не было. Дружба началась в восьмом классе школы №1, где мы также оказались вместе. И сблизила нас прежде всего музыка. У нас в классе был ещё один Слава – Слава Смирнов, который немного играл на мандолине. Приносил с собой этот инструмент и все перемены услаждал наш слух мелодией полонеза Огинского. На девчонок его игра не производила никакого впечатления (несмотря на его настойчивость), а вот на нас со Славчиком подействовала основательно, – до такой степени, что мы оба записались в организованный в школе оркестр народных инструментов. Я срочно купил себе мандолину и дома бренчал на ней по выходным с утра и до вечера. А Славчику руководитель оркестра выдал домру, и юный музыкант трудился на ней изо всех сил.
В школе в те годы поощрялось искусство, особенно занятия музыкой. Был прекрасный хор, которым руководил хормейстер с консерваторским образованием. Звучал оркестр народных инструментов – усиленный в 1951 году нашим классным трио. Выступали солисты-вокалисты под аккомпанемент наших школьных аккордеонистов. Среди старшеклассников было увлечение мандолиной, гитарой. Был хороший скрипач, с которым мы исполнили несколько популярных вещей (Грибоедова, Чайковского). Организовался инструментальный ансамбль и др.
Первые успехи к нам пришли примерно через год, когда мы стали выступать и с оркестром, и с фортепиано, пока я ещё не потерял навыков фортепианной игры. Слава быстро прогрессировал в освоении инструмента, и к десятому классу мы стали играть с ним уже достаточно серьезные вещи. В частности, выучили вальс Вальдтейфеля «Эстудиантина». В этом нам здорово помог мой учитель музыки Евгений Сергеевич Болдин, который с радостью принимал нас у себя дома, отрабатывая с нами детали.
Наши выступления с самого начала пользовались в школе большим успехом. И на самом деле, всё звучало прекрасно! Ни разу не было сбоев. Оба играли на полном вдохновении. Особенно мне запомнились выступления на новогодних праздниках в 1953-1954 годах. Выступали в нашей школе. Затем нас направляли из одной школы в другую. Играли в музее, на каких-то (уже не помню) предприятиях. И везде завершали выступление под гром аплодисментов. Для слушателей это было совершенно необычно и красиво. В основном же в Шуе в те годы привыкли к гармони и виртуозам гармонистам, открывающим уличные шествия по праздникам, да к духовому оркестру в Центральном парке. Всё остальное слушателям казалось некой экзотикой. Однако то, что мы выдавали со Славчиком за высокую классику (в 50-ых годах) не шло ни в какое сравнение с тем, что исполнял Евгений Сергеевич Болдин в свои школьные, тридцатые годы, учась в школе № 2. Он уже играл на рояле Вторую рапсодию Листа. Вместе со скрипачом, по его рассказам, его одноклассником, исполняли как-то на вечере целый скрипичный концерт Ридинга. Конечно, Славчик не стал виртуозом-домристом. Музыка осталась его хобби. После окончания школы он поступил в Николаевское летное училище, продолжал играть на народных инструментах. А через два года совершенно удивил меня, сыграв на фортепиано первую часть «Жаворонка» Глинки-Балакирева...
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ 65 ЛЕТ
В нашей жизни многое зависит от случая, который порой кардинально меняет ее течение. В этом многие из нас неоднократно убеждались. У меня в жизни подобных случаев было бесчисленное множество. Один из них (притом счастливый!) произошел в 2017 году. Все началось с того, что, будучи в родной шуйской школе № 10 на встрече со школьниками, я оставил учителям свои визитки с телефоном. Среди учителей оказался педагог, знавший меня в нашем детстве. Он не признался мне о нашем былом знакомстве при встрече, но захватил карточку, чтобы показать ее своему соседу – бывшему ученику 10-й школы, моему однокласснику Славчику Егорову, который, проживая в Москве, периодически приезжал в родные края, где сохранил за собой квартиру родителей. В тот период он как раз оказался здесь и, естественно, бросился сразу звонить мне, в надежде, что это все-таки я!
Слышу по телефону:
– Мне бы Виталия Бердышева?
– Это я!
– Витяныч, это ты? А я Слава Егоров.
– Славчик! Конечно, я! Как ты, где ты, откуда ты?...
На следующий день Слава был уже у меня. Накупил у автовокзала продуктов. По дороге не заплутался, добрался сразу. Идет по лестнице бодро, легко. Не то, что я, со своими палками. Внешне мало изменился – характерные черты сохранились…
Вот это была радость: Слава был единственным одноклассником по школе № 1, с которым мне удалось встретиться здесь, в Иванове. Шуянин Володя Крайнов учился вместе с нами в 10-й школе в 5-7 классах, но телефонная связь с ним поддерживалась с трудом, хотя в 70-е годы он с радостью принимал меня с сыном у себя дома, кормил, поил, устраивал экскурсии по городу, угощал садово-огородной продукцией.
О нашей школьной дружбе со Славчиком я уже рассказывал, в том числе и о наших музыкальных успехах. После школы нам удалось встретиться всего два раза – в 1955 году, на каникулах в Шуе, и в 1957 году – уже в Ленинграде.
В 1955 году у нас совпали каникулы после первого года учебы: моей – в Военно-морской медицинской академии, а Славиной – в Николаевском летном училище. Естественно, мы оба устремились в родные края, и были рады встрече. Ходили в лес, катались на велосипедах, посещали городские культурные центры. Не забывали и музыку. Слава поразил меня тем, что сыграл на фортепиано первую часть «Жаворонка» Глинки-Балакирева, остановившись на искрометных пассажах вариаций, которые и я-то преодолевал с трудом. Тяга к музыке не пропадала у нас обоих. Славчик не забывал мандолину, играл в курсовом струнном ансамбле на контрабасе. Я периодически играл на фортепиано, иногда выступая на концертах. И тоже участвовал в работе со струнным оркестром (курсовым и общеакадемическим) в качестве домриста.
У нас много было общего в нашей теперешней курсантской жизни. Схожей оказалась и первая летняя практика: у меня на курсантском корабле «Комсомолец», на Балтике, а у Славы – на линкоре «Севастополь», на Черном море. Общее одинаковое впечатление от условий несения вахты – в кубриках, на верхней палубе; от вида огромных кораблей на рейде Севастопольской бухты и Кронштадта. Меня потрясли размеры и мощь линкора «Октябрина» («Октябрьская революция»), которого так и не смогли добить немцы во время блокады Ленинграда. Славчику удалось увидеть трофейный (итальянский) линкор «Новороссийск», который буквально через пару недель был взорван диверсантами… Поразили нас обоих и ползающие по вантам и подволоку огромные корабельные крысы, с которыми непрерывно, но без результата, боролась корабельная команда, а также многое другое, составляющее особенности корабельной жизни.
В 1957 году Вячеслав Михайлович успешно окончил Военно-морское минно-торпедное авиационное училище им. Леванецкого. Получил звание лейтенанта и был направлен для прохождения службы в Эстонию. По пути к месту службы заехал ко мне в Ленинград, на Рузовские казармы. Отлично помнит встречу со мной, всего лишь младшим сержантом, наши последующие прогулки по городу и визит в гости к старичку Квашонкину Алексею Алексеевичу, полковнику медицинской службы в отставке, другу моего деда по Владивостоку (1907 год). Помнит его квартиру с висящими на стенах пистолетами и золоченый кортик – личный подарок Адмирала Флота Кузнецова Николая Герасимовича. Многочисленные иконы – старичок был весьма набожен и регулярно посещал кладбища и церковь… Честно говоря, я слабо помню эту встречу, и не помню, играли ли мы на прекрасном старинном рояле Алексея Алексеевича, слушали ли его игру и рассказы о своей воинской службе – на Императорском Тихоокеанском флоте и в осажденном Ленинграде…
На этом встречи со Славчиком у меня закончились. В какое-то время прекратилась и переписка. Связи все были утеряны. Перипетии собственной жизни отключили нас от воспоминаний о прошлом, и эту встречу через 65 лет можно считать не просто случайностью, но настоящим даром господним, наполнившим нашу жизнь совершенно новым, радостным содержанием.
После встречи Слава в последующем, приезжая в Шую, обязательно навещал меня в Иванове. Приходил с гостинцами и с длительными разговорами. Был на нашей репетиции с Элеонорой Николаевной – и был в восторге от ее великолепного сопрано. Стал постоянно навещать нашу музыкальную страничку в интернете (на Ю-туб-канале «Музыкальная гостиная Виталия Бердышева»), радуя нас восторженными отзывами о нашем исполнении. Постоянно поддерживаем связь по скайпу. Постепенно, в разговорах я узнал о перипетиях его жизни, о его служебном пути.
После окончания училища Слава два года прослужил в Эстонии. В 1959 году был переведен на Север, в Гвардейский авиационный полк дальних ракетоносцев ТУ-16, базирующихся в Североморске. Постоянно участвовал в патрулировании и охране наших границ. Около десяти раз бывал в Крыму, приземляясь на аэродроме у Симферополя. На полигоне у Каспия неоднократно тренировались в боевых пусках ракет. Патрулировал Баренцево, Норвежское моря. Северным путем, через Новую Землю, летали в Тикси. Неоднократно отрабатывали заправку в воздухе. Оттуда летали на Дальний Восток – на Камчатку через Сахалин… В 1965 году был переведен в Оленегорск, южнее Североморска. В 1977 году, после 20 лет безупречной непрерывной службы с боевыми вылетами, в звании капитана был демобилизован и отправлен в запас.
Уехал в Ригу. Квартиру по линии Вооруженных Сил не получил. Жили у родственников вместе с семьей – женой и сыном. Пенсия по выслуге всего 150 рублей – не ахти. Чтобы получить квартиру от гражданских властей, целый год работал бесплатно инспектором в квартирном отделе. Но получил двухкомнатную.
Чем развлекался? В Прибалтике и на Севере охотой. Любил бывать на природе – в прибалтийских лесах, кстати, похожих на наши, шуйские. Ландшафты Севера незабываемы по красоте. Сопки, вместо деревьев кустарники. В них скрываются куропатки, глухари, тетерева; в многочисленных озерах плавают утки. Осенью ходишь по сплошному ягоднику из морошки и брусники, любуешься изобилием грибов: белых, подосиновиков, подберезовиков – отборных, без единой червоточенки. Часто ходил с ружьем и корзиной по северным просторам – за добычей и просто так, ради удовольствия. Радовали все времена года. Зимой катался на лыжах; весной любовался цветущей тундрой. Но купаться удавалось не часто.
Не забывал музыку. Играть, однако, во время лётной службы не приходилось. В училище купил мандолину, но ее вскоре украли. На старости лети приобрел гитару. Но освоить ее в этом возрасте непросто. Пытается играть классику: польку «Розита», «Венецианский карнавал» и др. Из всего сносно получается пока романс «На заре ты ее не буди» Варламова. Остальное надеется подработать к 85-летнему юбилею.
В жизни во многом помогала машина (уазик). Объездил чуть ли не всю Латвию. Повсюду следы прошедших сражений – остатки окопов, немецкие каски, захоронения.
Прожил с семьей в Риге до 2003 года. В разгар перестройки латвийские власти выгнали с угрозой лишения вида на жительство. Жена осталась там, а самому пришлось переселиться в Шую, в прежнюю квартиру на 1-й Железнодорожной улице. Правда, родителей в живых не было: мать умерла в 1997 году, отец– в 2000 в возрасте 96 лет.
Возобновилась провинциальная жизнь, хотя и на более высоком качественном уровне: машина, мопед, велосипед, ружье, гитара. Президент В. Путин чуть ли не в два раза повысил летному составу пенсию! Много занимался огородом, который расположен в пойме Сехи, недалеко от дома. Собирал неплохие урожаи яблок, смородины, картошки. В какой-то период на Сехе появились бобры со своими хижинами. К счастью, на урожай их появление не повлияло…
В целом же было одиноко и довольно грустно. Жена в Прибалтике, старший сын работает в Москве. Дочь и младший сын обосновались в Европе – Франция, Женева, Монако. У них иная жизнь, иные интересы, иные взгляды, идеалы. Об отце не забывают: навещают, помогают, в 2016 году приобрели для него двухкомнатную квартиру в столице. Так что созерцать окрестности может аж с 23-го этажа своего 40-этажного небоскреба. Несколько раз возили к себе – на экскурсию по Европе. Потрясли и Монако, и Париж, и Италия, особенно Колизей, о котором так красочно рассказывала на уроках истории моя бабушка – Морган Мария Алексеевна, вдохновляя нас, лентяев-пятиклассников, на более активную работу.
Больше всего радовался Слава общению с нашей шуйской природой. На собственном транспорте до леса легко было добраться. Чаще всего посещал с детства любимые места. Ездил за грибами, за ягодами. Путешествовал по ивановской области на велосипеде. Несколько раз доезжал из Шуи до Плеса, где проживал младший брат.
Однажды, и тоже случайно, на Центральном мосту в Шуе встретил нашего общего друга Славу Смирнова – из нашего инструментального трио. Потом периодически встречались с ним, вплоть до его смерти в 2011 году. Участвовал в его похоронах. Несколько раз бывал на его могиле на деревенском кладбище… Из газет узнал о смерти еще одного нашего школьного товарища – Герки Воронина – бесстрашного прыгуна с перил Центрального моста и с крыши расположенной рядом мытилки. О других школьных товарищах ни Слава, ни я почти ничего не знаем. Знаем, что умер в Ярославле Коля Сатов, в Шуе закончил жизнь Чеська (Вячеслав) Мочалов. И что перестал отвечать на мои настойчивые звонки «вечно здоровый» Володя Крайнов. След от девчонок с 1-й Железнодорожной и из нашего класса глубоко затерялся на просторах Сибири (Анисимовы) и Европейской части страны после окончания медицинского института (Сушина, Пуничева, Турукина)…
Особых развлечений в Москве почти нет. Гитара, интернет, телевидение. Но не падает духом. Активно занимается физической тренировкой. Прогулки по набережной канала Москва-Волга – пешком, на велосипеде, зимой на лыжах. Активная работа на велотренажере. Только за полтора месяца 2022 года накрутил 120 км, а за 5 лет – 6100 км. Редкие поездки по городу и за город на машине знакомых… Выходы до ближайшего магазина… В интернете слушает гитару, фортепианную музыку, наши вокальные и фортепианные записи. Почти ежедневный обмен мнениями со мной по скайпу по текущим вопросам…
Такова судьба ветерана – считать месяцы до очередного юбилея (85 лет) и перечитывать поздравительное послание своего друга к одному из своих предыдущих дней рождения.
СЛАВЧИКУ ЕГОРОВУ –
ДОРОГОМУ ДРУГУ ДЕТСТВА
Поздравляю с 83-летием!
О, юности далекой друг!
Не сетуй в старости печальной –
Не так уж много нас вокруг
осталось на дороге дальной.
Веди гитарною струной
Мелодию души глубокой,
Она напомнит нам с тобой
Мгновенья радости далекой.
И будут жить в иных сердцах
Об этих днях воспоминанья, –
И Глас Всевышнего Творца,
И наше вечное страданье...
23.06.2020.
ЮБИЛЕЙНАЯ ВСТРЕЧА В ШКОЛЕ № 1
4 июня 2004 года. Неожиданный подарок в преддверии моего дня рождения – пригласили в Шую, на юбилейную (50 лет) встречу выпускников 1-ой школы 1954 года. Каким-то чудом Аля Берегова нашла мой телефон и позвонила накануне. После переезда мамы с бабушкой в 1959 году в Иваново, а моей семьи – во Владивосток в 1960 году, до 2000 года я бывал в Шуе всего два раза – во время отпуска, с сыновьями, и сумели посетить лишь самые близкие места моего детства. А в 2000-м году несколько раз смог добраться до моего учителя музыки Евгения Сергеевича Болдина. На большее сил уже не хватало. О школах № 1 и № 10 я вспоминал неоднократно – здесь прошли лучшие годы моего детства и юности.
И вот эта встреча состоялась! Подходил к школе с душевным трепетом – все-таки полвека прошло. Узнаю ли? Встречусь ли с друзьями юности? Как вообще пройдет эта встреча?.. Конечно, узнал: и сквер, и спортивную площадку, и деревья вокруг. В сквере уже люди, собирающиеся. Но все пожилые, незнакомые. Да разве через 50 лет узнаешь! Постепенно собралось человек двадцать. И всего одна знакомая – Аля Берегова. Из нашего класса так никого и не оказалось. Так что с одной Альбиной Николаевной беседовал…
Руководители школы встретили нас приветливо, доброжелательно. Провели по классам, по коридорам – все знакомо и полно воспоминаниями. Доска медалистов, портрет Гены Серебрякова – гордость школы. Стенды с фотографиями учителей и выпускников школы. Незабываемые Гиткович Константин Матвеевич – директор школы, Жданова Надежда Васильевна – учитель физики, Ворошилов Николай Дмитриевич – учитель французского, Отцовский Михаил Иванович – учитель физкультуры, Ионес Инесса Марковна – учитель логики – особенно любимый учитель… Вспоминаются неоднократные беседы с директором – по поводу музыки, литературы, химии, математики, шахмат… Вспоминаются отдельные уроки и ответы по той же логике, физике, химии,… занятия физкультурой, от которой я был освобожден по медицинским показаниям.
Очень хотелось увидеть школьный зал и старый рояль, на котором я периодически играл и даже исполнял на школьных вечерах полонез Шопена и «Жаворонка» Глинки-Балакирева. А также аккомпанировал своим друзьям-домристам: Неаполитанскую песенку П.И. Чайковского Виталию из параллельного класса и Славчику Егорову вальс Вальдтейфеля «Эстудиантина».
А потом было застолье с речами и тостами, заполнение анкет, обмен адресами и телефонами, фотографирование в классе и на лоне природы – все, как положено в подобных случаях. Директор и педагоги школы сумели объединить собравшихся, сумели вернуть их в мир детства и юности, вдохновить успехами и достижениями школы за прошедшие десятилетия. В тот период еще не были напечатаны мои литературные «творения», и лично мне нечем было похвастаться перед школой и одноклассниками, кроме музыкальной программы. Последняя тоже только начинала развиваться в Иванове, и разговор обо всем стал возможен только через несколько лет, на Серебряковских чтениях… Но связи со школой после этой встречи надолго уже не прерывались.
Шуя - город моего детства
© Copyright: Виталий Бердышев, 2024
Свидетельство о публикации №224012101746
Свидетельство о публикации №224012101746
Рецензии