Девочка для Минотавра

Все герои этой истории существуют лишь глубоко в подсознании автора и относятся к реальной жизни весьма опосредованно. Так что если Вы узнаете себя в синем свитере или японской машине, то, смею Вас заверить, что это совпадение окажется не более чем любопытной случайностью.

«Минотавр жил, как крот, в темноте и безмолвии.
Он всегда был один. Он не мог говорить…
Минотавр знал все закоулки своего подземелья,
 он унаследовал человеческую хитрость и смекалку.
Он был удачливым хищником. Кроме того, он был силен.
У Быка Миноса было прекрасное человеческое тело».
«Следы минувшего» Перевод М. Гутова

ПРЕДИСЛОВИЕ
(только для мальчиков)
Я пришла к человеку, которого чувствовала как себя, хотя мы никогда не были с ним близки. Впрочем нет, – были, но не так. Мне казалось, что он относится ко мне как к любовнице, впрочем нет, – как к любимой. Я еще недостаточно разобралась в себе, но, по-моему, для меня он был чем-то гораздо большим, чем любовник, и даже большим, чем любимый, если такое возможно. Я пришла к человеку, который был для меня всем – любимым, любовником, мужем, братом и другом.
– Привет.
– Угу… – хороший ответ для встречи.
Здесь я чувствовала себя дома (единственное место, где я чувствовала себя дома!); даже могла не обращать внимания на его настроение. Мы давно перешагнули грань, мешающую думать и говорить одно и то же. Мы могли быть теперь усталыми и злыми, веселыми и грустными, обычными… какими угодно.

Я бросила рюкзак у порога, сняла ботинки и упала на диван читать книжку; я взяла ее со стола.
– Э, нет, подруга, постой, – он требовательно развернулся ко мне в кресле, в котором просматривал старые газеты, – вначале признайся, что случилось.
– Да как всегда! – ответила я. – Сначала все было очень хорошо, а потом плохо, но сейчас уже опять ничего.
– Ясно. У меня не лучше. Меня частично покинули.
– Тебе еще повезло… что частично…
– Да как всегда! – передразнил он. – Я вообще счастливчик.

Мы заулыбались друг другу. Я в очередной раз поймала в его глазах легкую укоризну. Он считал меня совсем еще девочкой и очень не любил, когда я говорила взрослые вещи. Ему было невдомек, что я никогда их не говорила, просто в моих устах любая фраза звучала именно так:
– Я старуха в душе. Когда же ты наконец-то смиришься с этим?
– Когда ты перестанешь вести себя как девочка.
– Ну нет уж! В этом мое единственное спасение. К тому же, – я девочка!
– Знаю, знаю, все знаю. Даже то, что ты в сотни раз опытнее меня, что в сотни раз мудрее, что ты, ты, ты… Но ты так и не хочешь признать, что я тоже старый!
– Перестань, не надо! Ты молод, ты молод, ты молод… Это ужасно – быть старым.
– Вот видишь. Теперь ты понимаешь, почему я никак не могу смириться с твоей душой. И брось прикидываться, – ты всегда знала, что я боюсь именно этого. Я старый, ты – девочка, а не наоборот! Не знаю, зачем тебе понадобилось подтверждение.
– Я и сама не знаю. Просто захотелось сделать какую-то глупость.

Он замер на миг, затем схватил со стола яблоко и со всего маху запустил в меня. Я взвизгнула. Он вновь закрылся газетой и иронично произнес:
– Мне тоже – «просто захотелось».
30 октября 1998 года

4444

Она вошла. Комната оказалась длинной и сумрачной. Кресло, по-прежнему стоявшее в углу, выглядело теперь еще потрепаннее. Рядом на полу – ворох газет, пустая чашка, которую Он сжимал в руке. "По-прежнему", – она никак не могла отделаться от мысли, что все осталось в том же порядке, в котором раньше. Этого быть не могло – и комнату, и газеты (свежие, но почему-то казавшиеся чуть ли не желтыми от старости), и древнее кресло, и даже чашку она видела впервые. Мужчина, который вначале настороженно поднялся ей навстречу и тут же равнодушно осел обратно в кресло, тоже был незнакомым. Он молчал. Судя по плотности сжатых губ слишком давно для того, чтобы когда-нибудь заговорить вновь. Огляделась, сделала несколько неверных шагов. Муторный свет от настольной лампы, казалось, расползается по комнате с едва уловимым шуршанием. Больше ничего – тишина. Только подсознательные, скорее, энергетические звуки – Его напряжение, возраставшее с каждым ее шагом навстречу. "Кто Ты?" – мысленно спросила и, остановившись, наклонила голову вбок. Шорох света усилился. Внимательный, очень внимательный взгляд попытался проникнуть в ее мозг. Он заинтересовался и нашел в себе желание мысленно ответить со спокойным безразличием, пристально глядя в глаза: "Не знаю". Помогать Он явно не собирался, нужно было справляться самой. Зажмурилась, снова выглянула из-за ресниц – грубая деревянная кровать, брошенный поверх покрывала синий вязаный свитер (не она ли вязала?), книга – зацепиться было не за что. И вдруг среди перебранных картинок мелькнуло что-то неуловимо знакомое, но что? Он непроизвольно вздрогнул, она почувствовала – резко повернулась в Его сторону: "Кто Ты?" "Не знаю", – мысль была брошена быстро, слишком быстро, как будто приготовленная задолго до вопроса, ждущая только подходящего момента. Но все-таки пока он не лгал. Сосредоточилась снова – глиняная фигурка быка, часы и чайник. Чай-ник, забытый у ножки кровати! "А чайник, а чайник-то Ты забыл!" – по дорожкам извилин затанцевали маленькие человечки радости. Она вновь обернулась к Нему и победно расправила плечи: "Так кто Ты?" Задорная звонкая мысль легко взъерошила волосы на Его виске. Его глаза на миг прояснились, и Он даже сделал вдох, чтобы ответить. Затем зрачки снова канули в синюю бездну радужки. Они ныряли все глубже и глубже, а голос, ввинчивавшийся в Ее мозг, теперь звучал механически: "Я не знаю, не знаю, не знаю" пока не пробилось болезненное "Я не хочу знать".
– Родной! – она разрезала трансформаторно гудящую тишину сказанным вслух словом.
Она узнала Его, узнала газеты и кресло, часы и чашку, кровать, лампу и синий свитер, который связала когда-то. Перепрыгнувшая через трещину иголка ее воспоминаний быстро бежала вперед по пластинке памяти.
– Родной мой! Меня же не было всего минуту! Идем на улицу – там теплая осень, – она бросилась к нему навстречу и замерла в полушаге. Протянула руку и не дотронулась.
Он опустил голову и остался сидеть в кресле. Она присела рядом на корточки и заглянула снизу в его разрезанное страдальческими морщинками лицо. Испугалась. Потому что не понимала ничего, не знала, что он чувствует, о чем думает, чего ему не хватает. Так бывает, когда рожаешь первого ребенка. Носишь его девять месяцев и воображаешь, каким он будет, на какое имя станет отзываться, какую музыку любить. Домечтаешься до самой свадьбы, а потом акушерка принесет тебе сморщенное, не похожее на человека тельце, кричащее и извивающееся. Его невозможно успокоить, но пугает не это – его невозможно понять, он чужой. Материнский инстинкт довольно быстро преодолевает это препятствие и тогда мир меняется, но материнский инстинкт здесь был не при чем. Она пыталась заглянуть внутрь Его, и ничего не получалось. Теперь Он больше не казался спокойным и равнодушным – скорее, усталым. Было что-то еще знакомое, как с чайником, но что? И вдруг ей стало совершенно ясно, что это не важно. Точнее, что сейчас важно не это, а просто быть здесь. Ему придется смириться с тем, что она останется рядом, в этой хмурой комнате. И с тем, что ее присутствие будет приносить боль, а, может быть, даже с тем, что она Его узнала.
– Родной, – прошептала теперь едва слышно, и, придвинувшись ближе, обняла за колени.
Он инстинктивно отпрянул и сложил руки замком на груди, что Он мог сделать еще?
– Не надо. Лучше скажи какого цвета море.
Его губы сжались еще плотнее.
– Море бывает разным, – с улыбкой принялась объяснять она, – Чаще всего оно такое, как Ты. Светлое. Иногда, в шторм, оно становится совсем угрюмым – тоже, как Ты. Впрочем, не слушай меня – море синее. Или зеленое. Я не очень хорошо разбираюсь в цветах. Кстати, Ты знаешь когда цветут астры?
Она потянулась и щелкнула выключателем, – лампа мигнула и погасла, вместе с ней исчезло тягостное ощущение обреченности. Комнату потихоньку затапливал рассвет, Он щурился, она говорила:
– Астры с маленькими цветочками расцветают в конце сентября. Те, что покрупнее – на полмесяца позже.
Она протянула руку и отобрала у него чашку, которую он по-прежнему машинально сжимал в ладони. Невзначай коснулась пальцев:
– А как эта игра называется... Господи, ну там, где с мячом бегают... Ты знаешь!
– Футбол, – ответил Он и улыбнулся.
Все было по-прежнему.

4444

Так же как сегодня шуршал дождь. Он сидел у окна и работал. Снова включил эту отвратительную настольную лампу. Она ее очень не любила и про себя удивлялась, как Он не замечает, что именно этот желтоватый блеклый свет наполняет жизнь унынием. Но лампа Ему, кажется, нравилась, и на это было нечего возразить. Многое из того, к чему Он привык, менять не хотелось. Потому что изменить это значило изменить Его самого, а Он нравился ей именно таким, каким был. И бескомпромиссным тоже. «Футбол» так и остался единственным словом, которое Он не сумел сдержать. Но, несмотря на молчание, она видела, как медленно отступает пустота, с которой Он тщетно пытался смириться все то время, пока ее не было. В этой победе она больше не сомневалась. Оставалось последнее – Его поединок с самим собой. Но предугадать, кто же победит в нем, было невозможно. Пока. И она просто наблюдала за тем, как Он работал по вечерам и как хмурился, когда удавалось вытащить Его в дождь на прогулку.
Она подкралась к Нему тихонько и нежно поцеловала в висок. Он улыбнулся. Улыбаться Он уже снова научился.
– Так, Ты снова взялся за старое, – с притворной угрозой спросила она, – работаешь без передышек?!
За то время, которое они провели вместе в сумрачной длинной комнате, отрывать Его от работы она решалась так редко. Пожалуй, даже реже, чем целовать. Но в этот дождливый день она поняла, что примет Его независимо от того, кто победит в последнем бое. И после этого решиться на то, чтобы ласково дотронуться ладонью до Его щеки, было уже так просто.
– Завтра я научу Тебя понимать птиц.
Он снова улыбнулся в ответ. Понимать птиц, думал он, совершенно ни к чему. Еще Он был почти уверен, что ничего у него не получится. Но Он улыбнулся; потому что тоже не хотел менять ее привычек. Кто знает, может быть, она нравилась ему такой, как была…

4444

Осень, за окошком солнышко. На подоконник упал желтый кленовый лист. Его квадратный мир, скованный углами комнаты, в такую погоду казался совсем неестественным.
– Сейчас осень, Зверь, – с улыбкой напомнила она и бросила Ему красное крепкое яблоко.
"Нелепо, – подумал Он, хватая фрукт на лету, – Что она тут до сих пор делает?"
"Ты вряд ли захочешь понять", – вздохнула и перевела тему:
– Подожди, Ты неправильно ловишь. Ты ловишь его, как шар летящий в Тебя, а это яблоко.
"Разве есть разница?"
"Конечно!!! Одно дело поймать хрустящую, сочную Славу Победителя, при этом не забывая о названии, совсем другое – безымянный круглый предмет, который пытался в Тебя угодить".
– Бросай мне его обратно. Попробуем еще раз.
Она посмотрела в настороженное, сейчас действительно напоминающее зверя, лицо и протянула сложенные лодочкой ладони. Он не заметил робкую искорку надежды, мелькнувшую в собственном взгляде. Послушался.
– А теперь лови. Яблоко, – красная тень снова мелькнула в воздухе.
"Да не хочу я яблока!", – Его рука уверенным движением срезала плод в полете.
– Почти правильно, – восхитилась она, – а чего Ты хочешь? Могу запустить в Тебя (она в поисках обернулась) сухариком.
Так часто задавала этот вопрос, а Он очень не любил на него отвечать. Может быть, просто не знал что ответить. Но Он не хотел яблока. В этом что-то было.

4444

Курсы уколов, которые ей назначали, становились все более агрессивными. Иногда до ее мозга даже долетали голоса советующихся между собой врачей. Все чаще снилась больничная палата по которой как призраки плавали девочки в белых халатах. Она теряла сознание и падала. Однажды (в первый раз) это случилось, когда она жарила блины на ужин. Сковородка неловко вывернулась из руки. Открыв глаза, она обнаружила, что лежит на спине рядом со сковородой, а горячий блин сползает по переднику на пол. Он работал в комнате и, к счастью, ничего не заметил. Позже, когда приступы повторялись, случалось, что Он бывал рядом.  И она, оседая на пол и судорожно цепляясь за его протянутые в поддержку руки, выпадала из Его мира в яркую стерильность реанимации одной из городских больниц. В их командные вскрики о кубиках и шприцах, в суету их выжидательного "Она приходит в сознание". Сколько воли требовалось на то, чтобы заглушить их навязчивое вмешательство в жизнь и вернуться обратно к  Нему.

Он переносил ее припадки терпеливо. Без испуга, насколько она могла понимать. Бледнеющее лицо, подгибающиеся ноги и обязательную блуждающую, медленную улыбку, которой она каждый раз словно пыталась извиниться за свою слабость. Наверное, Он относил ее безжизненное тело в глубину комнаты, усаживал в кресло и забывал о нем до тех пор, пока оно вновь не превращалось в нее. Впрочем, знать, что происходило в моменты ее обмороков, Она не могла. Может быть, Он садился напротив и терпеливо ждал ее возвращения. Может быть, Ему не хватало всего десятка секунд терпения. Но, когда она открывала глаза, то всегда находила себя в кресле, а Его – за рабочим столом.

Моргнула и очнулась. Лежала в коридоре на полу, свернувшись калачиком. Словно большая кошка. Бездумно перевернулась на живот, потянулась, зевнула, приподнялась на колени. Пол был абсолютно чистым – ни пылинки. Это насторожило ее в первую очередь. Она заметалась по клетке комнаты, Она заглянула в шкаф, схватила за рукав висящий на плечиках свитер. Она попыталась найти Его взглядом в идеально застеленной постели, за прибранным столом с ровными стопочками деловых бумаг и документов. В комнате было пусто. Кроме нее только страх. Желтый, как свет настольной лампы, гудящий, как улей растревоженных пчел. Она, вздрагивая, добралась до кресла, устроилась в нем с ногами и вцепилась в подлокотник, словно детеныш обезьяны в тело мертвой матери. Просидела так немыслимо долго, то и дело ловя в воздухе вспышки фраз. Кто-то требовал больше адреналина, прямо в сердце. Сердце рвалось от испуга на мелкие трещины. Она дергалась и беззвучно вскрикивала от каждого нового укола.

Он вошел, озабоченный своими мыслями. Или возник? Она заметила Его только, когда едва-слышное мысленное приветствие коснулось щеки. Медленно подняла глаза и заплакала. Тихо, как от обиды плачут, спрятавшись под одеяло, дети. Его лицо стало вначале растерянным, потом несчастным. "Ну, что ты!" – только и смог подумать он.
– Я боюсь без Тебя. Хорошо, что Ты здесь, – объяснила, всхлипывая.  Она плакала от радости.
"Как же мне избавить тебя от этого?" – всплыло в Его голове.
"От себя?"
"От всего этого!"
"Ни за что!" – упрямо возразила Она и поменяла тему, – Хочешь, устрою настоящую истерику?
Вытерла слезы, улыбнулась, подошла к столу и протянула руку за чашкой. Он смотрел заинтересованно и настороженно. Ее движения были решительными и спокойными. Казалось, почти наверняка, что вот сейчас она разгромит этот фарфор вдребезги – Он даже забыл о своих тягостных мыслях. Чашка на миг оказалась в ее ладони. "Сейчас как шарахнет!" – азартно предположил Он. А она просто разжала пальцы и выпустила предмет. Две половинки, одна с ручкой, другая без, закачались на полу лепестками лотоса. Он вздохнул, точно разочарованный пес, которого хозяин во время ужина забыл угостить сосиской.
– На счастье! – мурлыкнула Она.
Он улыбнулся. Разбитая чашка отвлекла его, и Он совсем забыл о ее слезах, о своих советах, обо всем.
"На счастье!" – согласился украдкой и позволил себе прикоснуться ладонью к ее виску.

4444

Если бы сейчас Он подумал о ней, все могло бы быть совсем иначе. Только бы вспомнил на минутку, обернулся взглянуть, как Она усердно набирает петельки на длинные тонкие спицы. Но Он был слишком занят, а Она не захотела лишний раз тревожить его и без нее слишком тревожный мир.

Она отложила книгу на больничную тумбочку и закрыла измученные постоянными болями глаза. Раздавленная до синяков, исколотая толстыми иглами грудная клетка ходила вверх вниз исправно, как раньше. Только дышать теперь приходилось намного осторожнее, – пару треснутых прутьев-ребер саднили, не желая вписываться в привычный рабочий ритм. Санитарка рассказывала, что уже после того, как все было кончено, и не оставалось никакой надежды, главврач в истерике стучал по её груди, проклиная свое бессилие. Она почти победила. Если бы не эта истерика. И если бы Он только подумал о ней.

Теперь у нее была отдельная палата, разорванное усталое (но все еще рабочее) сердце, собственная настольная лампа с отвратительно-желтым светом и навязчивая мысль о том, как же вернуться в длинную, единственно-нужную ей комнату.

Она несколько раз сжала ладонь в кулак и осторожно шевельнула онемевшей рукой. Движение удалось легко. Кажется, Она пришла к той степени осторожности, при которой боль стояла внутри неподвижно, не расплескиваясь. Вставать не разрешали. Вряд ли Она бы смогла, но сам запрет действовал угнетающе. Так же как белый цвет простыней и светлые мысли главврача, который проведывал ее чаще, чем того требовали обходы. Впрочем, с точки зрения медицины, Она представляла уникальный случай. Заглядывать в рыжую голову никто не просил.

Дверь приоткрылась и усатый, застенчивый главврач боком протиснулся в палату. У нее не было другого выхода, – кроме этого человека здесь ей больше никто помочь не мог.
– Мне нужен кетамин, – Она обворожительно улыбнулась. Какую нечестную игру Она затевала.
«У нее очень естественная улыбка» – подумал главврач:
– Зачем?
– Я хочу провести один эксперимент… – глубоко вдохнула и сдавленно вскрикнула.
«Ничего себе! Я сломал ей два ребра!»
– Какой?
– Если все получится, то неповторимый. Вам, как врачу, должно быть любопытно.
«Она сумасшедшая, но, кажется, я сделаю…»
– Я очень на Вас рассчитываю, – Она доверчиво распахнула глаза. Это было больно.
«… все, что она попросит».
– Я прошу Вас, – голос едва заметно дрогнул, – мне больше некого попросить.
– Хорошо, – согласился главврач и повернулся к двери, отчаянно борясь с сумбурными, неожиданными мыслями.
– Спасибо. Ампулу кетамина и два адреналиновых шприца.
«Инсулиновых», – поправил про себя.
– Инсулиновых. Я каждый раз путаю, – извинилась Она и тихо добавила, – пожалуйста, – еще тише, – простите.
«У нее такой …» – обрывок мысли перерезала закрывшаяся за белой спиной дверь.

Она лежала опустошенная и разбитая. Цели и средства, средства и цели. Все что угодно, только бы вернуться домой. В комнату с понурыми стенами, старым чайником и открытым настежь окном. В комнату к мужчине, который никогда ей этого не простит. Всё! Что?

4444

Вставать наконец-то разрешили. И Она проводила целые дни, мечась от окна к двери, от двери к окну, – размышляя. Приспособилась пружинить при ходьбе так, что ребра легко сносили ее постоянное движение. С порочным сердцем Она смирилась еще с детства, теперь просто не обращала на него внимания. Если бы не постоянные капельницы, отбиравшие время и мысли (отбиравшие мысли на время?), жизнь была бы почти сносной. Несколько раз в день кормили, чуть чаще заходил справиться о здоровье главврач. Винегрет оказался очень вкусным, а напоминать главврачу о недавней просьбе не приходилось, – он помнил все сам.

Достать кетамин не составляло никакого труда, отдать препарат – никаких укоров совести. Два кубика в ампуле – легкий наркоз без последствий и осложнений. Выкроив минутку, главврач забежал в отделение акушерства и гинекологии. Заведующая, не вынимая руки из чрева молоденькой будущей матери, кивнула на шкафчик с лекарствами. Плод располагался нормально и, взвесив его на опытной ладони, завотделением уверилась в том, что беременность пройдет без патологий, а ребенок родится упитанный и жизнерадостный. Эта женщина работала здесь не первый десяток лет и совсем разучилась ошибаться. Отпустив перепуганную (они каждый раз отчего-то очень пугались) пациентку, обернулась к главврачу:
– Третья полка, правый угол.
Тот, пошарив немного среди бутылочек и комочков ваты, достал нужную ампулу:
– Спасибо.
Заведующая понимающе подмигнула.
– Пес болеет. А ветклиники нынче модные стали. Мало того, что за операцию бешеные деньги берут, так еще отдельно и за снотворное требуют. Вот, думаю, со своим приду, – неумело оправдался главврач.
Их мир был правильным до тошноты.

Благодарной улыбкой встретила Она внеочередной обход. Только улыбкой – большего и не обещала. Взяла принесенные шприцы и лекарство, поблагодарила еще раз. Врач выжидательно остановился у двери: "Сегодня вечером можно…"
– Я очень устала, доктор. У меня снова немного болит сердце, – почти испуганно перебила Она.
"Как я могу постоянно забывать о том, что еще неделю назад мы еле ее откачали":
– Думаю, это оттого, что Вы все время бродите по палате. Я уже не раз просил Вас быть осторожнее. А с сердцем полный порядок, еще неделька и выпустим Вас домой.
"С первого рабочего дня я рассказываю им эти сказки. Потому что сердечникам нельзя волноваться. Я вру, а они верят. Наверное, здорово наловчился. Может быть, хотя бы ей можно сказать правду? Как я устал врать!"
– Бросьте, доктор! Скажите мне правду, – она метнула фразу вскользь, слегка подтолкнув его мысли. Главврач даже не заметил, что Она это сказала. Ответил, словно самому себе:
– Все действительно не так хорошо! Ваше сердце как будто по швам разошлось. Я с таким еще не встречался – разрывы небольшие, но их так много. Удивительно, что Вы вообще выжили!
Она села на койку, довольная тем, что в который раз удалось переключить главврача на медицинскую тему:
– В таком случае, я, пожалуй, отдохну немного.
– Конечно, – он смутился от того, что наговорил лишнего, от того, что каждый раз ей каким-то образом удавалось заставлять его делать вещи на которые (он был в этом уверен) не способен. Вышел за дверь, продолжая удивляться, почему все же не выяснил, зачем ей понадобился кетамин? Почему вообще отдал ампулу, ведь не собирался этого делать?
Она взяла зеркальце с тумбочки, придирчиво заглянула в темные немного перепуганные глаза. Причесалась. "Самое большее час, и я снова буду с Тобой", – тепло подумала Она, как только осталась одна. Ладони немного дрожали. Памяти почти не существовало. Может быть, поэтому Она выпросила два шприца, хотя нужен был только один. Что дальше? Растерянно надломила горлышко крохотной стеклянной бутылочки. Как будто кто-то снимал непонятное кино: поршень медленно полз вверх, за ним с веселыми пузырьками поднималась прозрачная жидкость – до самого края, гораздо выше красных пунктирных делений. Откуда ей было знать, сколько нужно? Кажется, этого должно было хватить. Капелька крови, выступившая на сгибе руки. Стремительно несущийся в глаза белый угол больничной палаты. Руки перестали дрожать, левая несколько раз уверенно сжалась в кулак. Встретив удар скользкого, сильного сердца, скрипнули ребра. Самое большее час…

Бобслей – командная игра! И Она в нерешительности замерла на старте. Вдруг показалось, что в одиночку ей никогда не сдвинуть с места этот огромный металлический стручок на прочных полозьях. Выстрел. Думать было некогда. И Она рванулась вперед, изо всех сил толкая перед собой громоздкий боб. Впрыгнула внутрь и так по-женски зажмурилась. Неслась по ледяному коридору. Все быстрее и быстрее. Она любила скорость. Она верила в скорость! Нужно было лишь разогнаться до высшего предела, чтобы перелететь ту границу, которую Он выстроил вместе с главврачом и больницей, с длинной комнатой и правильным миром. Она открыла глаза и теперь видела впереди плотный ватман, перегородивший ей путь на ту сторону. Кусок бумаги уходил от нее тем стремительнее, чем скорее двигался чертов стручок. Она вдруг подумала, что так же глупо можно было бы бежать к горизонту в надежде прижаться к нему щекой, или плыть на небо по лунной дорожке в море. Но Она так верила в скорость! Она так верила, что сумеет догнать барьер, сумеет разорвать плотную крахмальную корку.

А потом Она заметила его фигуру на трибуне. Единственным зрителем этих соревнований был Он. Он сидел у самой трассы, безучастно, как идол, и держал в руке белый флажок. За кого Он болел? И барьер, и девушка были одного цвета. Она промчалась мимо, и облако снега на миг спрятало его лицо. "Помоги мне, помоги мне, позови меня", – судорожно сжали его мозг лапки ее отчаянных мыслей. Он повернул голову и махнул ей вслед белым прямоугольничком флажка. На миг ему даже почудилось, что они встретились взглядами. Этого быть не могло, – у нее не было возможности обернуться к нему на ходу. И все-таки Она успела заметить, что Он был в вязаной шапке с помпончиком.

"Родной", – устало выдохнула Она, сбавляя ход после финиша. Белый угол больничной палаты вновь вернулся на свое место. Бобслей – это игра для команды. Нужны как минимум двое. Самостоятельно ей никогда не удастся разогнаться до нужной скорости – одной веры мало! Он это знал. В спорте и скорости Он разбирался лучше. Ему казалось, что в жизни и любви тоже.

4444

Это тоже нужно было попробовать. Она лежала в набранной до краев ванне и курила новую сигарету. Пеньки пепла обрывались с кончика и падали в воду с жалобно-трогательным шипением. Покачиваясь, опускались на персиковый пух ее живота, покрытый крохотными пузырьками воздуха, пускали корни. Дым медленно садился на дно легких. Так же спокойно бродила по коридорам головы мысль о том, что больше она ничего не может сделать, что перепробовала уже всё. Попытки вернуться к Нему оказались тщетными. Тоненький колокольчик надежды затих. Она прислонила голову к поблекшему кафелю – голубым давно не мытым квадратикам с желтым налетом от высохших брызг – и превратилась в растение.

Когда ее нашли (скоро, на следующий же день), вода в ванной уже остыла. Она лежала, перебросив через бортик правую ногу, запрокинув голову и раскрыв немигающие глаза. Грудь и живот покрывала серая взвесь. Пепел – не худшее удобрение для растений. Попасть в квартиру оказалось легко, – Она не закрывала дверь, когда была дома. Ее снова забрали в больницу, теперь уже другого профиля. Рваное сердце больше не собиралось воевать, напротив – работало покладисто и исправно, как старая, смирившаяся с постоянным бесконечным трудом лошадь.

Когда Он оторвал задумчивый взгляд от проектной документации и, вспомнив, обернулся взглянуть на нее, Она усердно набирала петельки на длинные тонкие спицы. Улыбнулась ему со всей той нерастраченной лаской, успевшей накопиться за время разлуки. Без него, в больнице, Она почти разучилась улыбаться. Вдруг медленно встала из кресла, подошла и на этот раз все-таки села к нему на колени, потерлась носом о висок как кошка, прошептала:
– Ну, привет!
Такая несдержанность его порядком озадачила. Раньше Она никогда себе этого не позволяла.
«Как Ты? У Тебя все хорошо? Утром мне показалось, что Ты грустишь», – осторожно подумал Он.
– Ну, что Ты! Я счастлива, – ответила Она, так и не осознав, что с его стороны – это была первая попытка начать разговор. Немая, но такая важная попытка.
– Я так счастлива с Тобой! – повторила Она и заглянула в его глаза.
Он чувствовал себя растерянно, но в то же время радостно.

 Утром. Для него это утро было всего несколько часов назад, для нее – несколько месяцев. Ведь время никогда не было измерением. Оно всегда было маленьким зверьком, способным спрятаться где угодно. То проворным, то сонно-ленивым. Иногда оно юркало в чашку с кофе и заставляло опаздывать. Иногда – пряталось в капельнице, медленно и тоскливо забираясь в вены; или бежало вместе с неугомонными строчками интересной книги. Хитрый зверек умел быть разным одновременно для каждого, и пока время изматывало ее своими черепашьими играми, для него оно совершило только один, точный и хищный прыжок, сжав множество дней в миг.

Она лежала в постели рядом с ним и слушала, как Он дышит. Это было очень надежно, и Она продолжала тихо улыбаться в темноте, той открытой и одновременно внутренней улыбкой, которую так сложно сдержать, когда вдруг понимаешь, что жизнь – это на самом деле так просто, так здорово. Что вот это и есть жизнь! Лежать рядом с ним, слушать как Он дышит и знать, что он Жив.

Он никогда не умел спать «рядом». Настолько, что научить его было бы очень сложно. С одной стороны, это отзывалось в ее мыслях недоумением, с другой – это так много значило. Для нее. Втайне, Она все же думала, что непременно его научит, когда придет время, а пока просто придвинулась ближе и положила руку ему на плечо. Почувствовав прикосновение, Он что-то пробормотал во сне, что – не расслышала. Заснула.

4444

Снились перепела. Крохотные крапчатые яички, которые так неудобно было держать в руках. Она присела на корточки рядом с корзинкой и вытащила одно из них поближе к свету. Чуть заметная, аккуратная трещинка змеилась по его боку. "Жарко, жарко, мы пить хотим, пить", – попискивало в мозгу, там, где копошились в постоянном поиске блестящие жучки фантазии. Она поддела ногтем край скорлупки и мозаичный пестрый квадратик, отколовшись, упал на паркет. В образовавшемся окошечке, все еще прикрытом полупрозрачной пленкой, неуловимо пульсировала красная тоненькая жилка. Она взяла скальпель со стола и легко счистила защитную кожицу – последнее препятствие, отделявшее птенца от мира. Ловко, как орех разломила яичко надвое, вытряхнув трепещущее крохотное тельце на приготовленное блюдце. Сгусток полусформировавшегося зародыша подрагивал почти похожими на птицу лапками. Она принялась с интересом изучать его треугольный клюв и уже определимо белый, запятнанный незакрытыми сосудами, пух. "Пить, пить, пить" – глохло в бесчувственных мыслях. Птенчик затих.

Она открыла глаза и вновь зажмурилась от неодолимого отвращения к себе. На столе металлически поблескивал скальпель. В лунном свете крошки от торта на блюдце казались личинками диковинных мух. Его рядом не было. Когда Его не было рядом, ей часто снились кошмары в которых самым страшным существом неизменно оказывалась Она сама. Между тем, Он оставлял ее все чаще. Сегодня Он ушел так тихо, что Она даже не заметила. Скомканную подушку, угол которой Она по привычке сжимала в ладони, Он не решился расправить. Махровая простыня ровным разглаженным квадратом лежала рядом. Иногда ей казалось, что Он устраивается спать скраю только для того, чтобы однажды вот так же бесшумно исчезнуть, но уже навсегда. Она подтянула колени к животу и прислушалась. Когда Она чего-то пугалась или грустила, когда ей было хорошо или уютно, в общем – всегда, когда она чувствовала мир острее, чем стоило бы, или когда она думала больше, чем положено женщине – Она непроизвольно сворачивалась калачиком. В комнате было тихо. Значит, Он ускользнул совсем недавно. Тишина подчинялась ему, как река руслу и еще какое-то время, после того как Он уходил, напряженно отсчитывала затихающие шаги (а вдруг вернется?) Уверившись, что его действительно нет, и сама куда-то исчезала, а из углов выбирались все более решительные звуки. Но пока было тихо, а, значит, Она прозевала его уход всего на несколько мгновений. Она прижала колени еще плотнее к груди и вздохнула от того, что не успела, как обычно, сквозь прикрытые ресницы незаметно проводить его взглядом. Острое неопределенное чувство (чувство острой неопределенности?) мурашками поползло по спине.

За последнее время (Она уже устала считать дни, недели и месяцы, поэтому не могла определить срок более конкретно) в комнате появилось много новых вещей и книг. Его сознание, наполненное предчувствием будущего боя, затягивало в себя все больше предметов, которые, как ему казалось, могли оказаться полезными. Она поднялась, чтобы прикрыть газетой скальпель – одну из тех опасных штучек, которые стали появляться недавно. Газета шлепнулась сверху, бросившись в глаза названием: "Оружие и охота". Тренировки, постоянные тренировки, которыми Он так истязал себя. Устраивал их по ночам, чтобы Она меньше волновалась, но тайны не получалось. Она ждала его, обычно свернувшись калачиком в уголке кровати. Она ждала его, терзаясь кошмарами и чувством вины, не в силах изменить однажды выбранный путь.

Он возвращался по утрам живым, без тени усталости, изменившимся на какую-то долю дня (к обеду зрачки его неизменно тускнели). Возвращался с теми глазами, взгляд которых заставил бы бежать любого, а Она только бросалась навстречу в попытке сдержать этого зверя, так рвущегося в бой. Сдержать, несмотря на то, что Она ждала поединка больше, чем Он сам. Но и боялась больше, потому что все еще не могла определить, кто же выйдет победителем. Бобслей показался бы просто игрушкой по сравнению с тем, что предстояло пережить ему. А все, что Она могла дать – утреннюю, тревожную и трепетную себя. Сцепиться со зверем, которым Он возвращался, и успокоено затихнуть все тем же комочком, теперь уже беззащитным и полностью в его власти. Как нелепый птенец перепелки.

Она перебралась в кресло и там задумчиво затихла. Его отсутствие Она неистово ненавидела и все же находила в себе силы чувствовать свободу ожидания, которую оно приносило. Одно дело, когда у женщины есть повод ждать и есть право, совсем другое – свобода. Он мог случайно погибнуть, мог не вернуться по какой-то минутной прихоти, ничем не обязанный той, которая только навязывала себя, только надеялась, что вышвырнуть из сознания  ее несмелый образ окажется для него не такой-то простой задачей. Повода ждать Он не давал ей ни разу, еще меньше Она имела на это права. Оставалось наслаждаться свободой и по утрам, когда Он возвращался, бросаться навстречу.

Выдвинув ящик стола, Она запустила внутрь руку и попыталась наощупь обнаружить то, что искала. Он часто шел навстречу ее прихотям. Эта была одной из самых трогательных – Она выпросила один из ящиков его стола для своего вязания. Неведомо почему, но Она вообразила невероятно важным, чтобы ее носочки и шапочки с помпончиками (то, что Она вязала чаще всего) хранились именно в его рабочем столе. Вместо уютной, успокаивающей шерсти пальцы наткнулись на тяжелое, мерзкое существо. Твердый, как замороженный угорь, и такой же холодный ствол пневматического пистолета вкрадчиво ласкался к руке. Опять новый предмет. Она взяла оружие в руку и сняла с предохранителя. Она знала, что Он выберет что-нибудь из боевых искусств – помощь накопленных книг и вещей не пригодится. Соперники будут кружить друг напротив друга, выбрасывая лишние движения и отвлекая обманными выпадами. Они станут плести узор боя, как пауки, (мужчины вообще похожи на пауков) – Она знала это. Взвела курок, прицелилась в мишень, висящую на стене напротив. Выстрелила и как всегда не попала в яблочко, хотя на этот раз пуля ударилась от центра пугающе близко, срикошетила и больно клюнула ее в щеку.

Вслед за хлопком выстрела в длинную комнату пробились звуки. Шелест воды в трубах, потрескивание отклеивающихся обоев, приглушенный разговор, шаркающие шаги по несуществующему коридору. Она боялась этих неожиданных обрывков жизни, которые невольно приходилось подслушивать. Грубый выкрик за стенкой заставил ее метнуться в свой уголок кровати и напряженно замереть. Ссора катилась комом, и спустя минуту где-то за пределами комнаты началась драка. Судя по голосам, участвовали в ней только мужчины, человек пять, а то и восемь. Она затаилась, надеясь на то, что отношения выясняют гурьбой, не особо разбираясь, кто за кого. И успела только подумать, что вдруг все напали на одного, вдруг...

Все затихло. Он вошел, уверенный в надежности своего тела, в своей силе и в себе. Она прикрыла глаза, чтобы незаметно встретить его взглядом и радостно броситься навстречу. В незадвинутом ящике стола, поверх теплых мотков альпаки, лежал пистолет. Краешек скальпеля выглядывал из-под газеты.
"Что с Тобой?" – Он едва коснулся встревоженными кончиками пальцев красного пятнышка на щеке.
"Прости, я стреляла" – в ответ подумала Она.
"Родная", – мысленно выдохнул Он.
Слово, которое значило что-то очень нужное, закачалось невидимым импульсом в предрассветном кружеве нечетких теней и связало их крепче, чем если бы они погибли вдвоем в автокатастрофе. Она знала это.

4444

Тонкие кромочки льда опоясали лужи и уже постепенно стягивались к центру в ледяную корочку. Ветер просился в дом все настойчивее, все требовательнее становились скребущиеся в окно ветки. Темнело слишком рано, и Он почти перестал выключать любимую настольную лампу. Плохо спал. Она старалась дышать, как можно тише и быть как можно менее заметной. И все же Она чувствовала, что очень ему мешает. Он не хотел, чтобы Она видела сумбур всех его мыслей.

Подолгу просиживая на кухне, Она упрямо твердила "Я не уйду!", в то время как Он пытался сосредоточиться на работе. Была в их попытках какая-то безнадежность – Она устала от тех страданий, которые приносила ему, у него с трудом получалось написать хотя бы строчку за полчаса. Тренировки и книжки по оружию были заброшены; Она перестала петь и вязать. Часы, которые Он разрешил немного перевести вперед (иначе она не умела воспринимать время), спешили уже на 41 минуту. Физически Она чувствовала себя прекрасно – никаких обмороков, никакой боли – и это тоже вселяло подозрения. Боль всегда можно пережить, но можно ли пережить ничто? Теперь ей все казалось подозрительным; странное неопределенное чувство окончательно поселилось в ее сердцевине – и так же привычно-ласковая внешне, внутри Она все больше глохла и умирала, как дерево, в котором вода проедает дупло.

Тихо вошла в комнату и стукнулась взглядом о его сутулую спину. Раньше Он никогда не сутулился. Мысли набили комнату до отказа, одна из них прокралась в ее мозг. "Я вряд ли когда-нибудь смогу..." Она подошла к нему сзади, обняла и спокойно возразила:
– Правильнее было бы сказать "Я вряд ли когда-нибудь захочу", но и это не правда.
Он встал и удивленно повернулся к ней.
– Прости, я не хотела подслушивать, – в ее глазах промелькнула решительная серьезность. Он этого не любил и немного боялся. Настолько, что готов был ответить вслух. Да, черт возьми, теперь Она пугала его настолько, что Он готов был снова заговорить. Вот если бы Он только знал, что сказать?

Она подошла, взяла его лицо в ладони, и честно призналась:
– Больше всего на свете я хотела бы снова услышать Твой голос. Молчи. Говорить буду я.
В его глазах заметалось желание плакать. Он стоял, опустив руки плетьми, и не шевелился, в надежде, что Она отпустит его. В надежде, что Она не отпустит его никогда.
– Я ничего не смыслю в будущем, – улыбнулась Она неожиданно и прикоснулась губами к его векам, – Так что не бойся. Все что я скажу Тебе, не более чем мои выдумки.
Легко подтолкнула его к кровати и легла рядом.
– Часы спешат чересчур, – несмотря на то, что за время его молчания Она научилась говорить не сдерживая себя, в этот раз начинать оказалось нелегко, – И этот холод... Мне сложно предугадать, что будет дальше, но я хочу, чтобы Ты знал, что даже если я исчезну – в этом не будет моего желания. Я чувствую перемены и невозможно понять, куда они зашвырнут меня на этот раз. Если я только смогу, я останусь с Тобой до последнего, но, боюсь, не успею.
Она судорожно вздрогнула, и Он вдруг прижал ее к себе, словно испугавшись, что вот сейчас Она как когда-то потеряет сознание. Продолжила:
– Но и без меня это обязательно с Тобой произойдет, потому что Ты уже заполнил свою пустоту. Не спрашивай, что должно произойти. Не знаю. Что-то... Что-то такое, что Ты переживешь сам, без меня. Без кого бы то ни было рядом. И я хочу, чтобы Ты помнил: я хотела остаться с Тобой до последнего. Ты ни на минуту не был мне в тягость. И, если я исчезла, – в этом не было моего желания. Попробуй найти меня после. Я постараюсь быть в любой женщине, которую Ты выберешь.
Он слушал, слушал внимательно, – только ее тихий, такой знакомый голос, не желая понимать ни слова из того, что Она говорила.

Неразборчивый мелкий снег засыпал солью дороги и старый лес за городом. Машины вечно торопились куда-то, скользя колесами по обледенелым трассам. Она задумчиво замолчала и спрятала лицо у него на груди. Он осторожно протянул руку и выключил свет.  Вечер тут же мягко впрыгнул в комнату и принялся играть с оставленными у кровати тапками. Вечер не верил в судьбу…

4444

С момента их разговора прошла неделя (теперь каждая минута отчетливо складывалась в ее голове из секунд, ни одну из которых Она больше не упускала). К сказанному не возвращалась ни словом. Даже немного повеселела и, пожалуй, слишком часто вела себя как ребенок: играла, прятала в его карманах орехи, варила крепкий кофе и баловала его сказками. И только по утрам в ее быстром мятущемся взгляде то и дело скользило тревожное ожидание. Все произойдет                утром.

Однажды ей удалось уговорить его бросить свои ценные бумаги и провести вместе весь день. Пили джин. Она вспоминала истории из детства и с восторгом наблюдала за тем, как медленно оживают, оттаивают его глаза.
– Кто Ты? – спросила Она вдруг.
Его мышцы вздрогнули, Он медленно поймал ее теплую улыбку в прицел своих расширившихся зрачков. Она затаила дыхание, чтобы не спугнуть вкрадчивое «Звер-р-рь» ответа. «Я Зверь» – подумал Он снова, в который раз удивляясь, насколько легко Она умеет быть счастливой.
– Зверь! – ласково отозвалась, – Зверь... То, что с Тобой случится, когда я исчезну, не обязательно будет потерей. Просто все накапливается, и вдруг получается больше, чем способно вынести одно существо. Я когда-то плакала от того, что незнакомый парнишка подарил мне в метро букетик ландышей. Так плакала, не могла успокоиться. Смешно… Неправильный пример. Ты плакать не будешь. Да и вряд ли Тебе станут дарить ландыши.
Ее слова падали веселыми каплями, детские, незадачливые, простые. Ее будничный тон и улыбка казались действительно уверенно-радостными. И Он так и не смог понять, почему ему вдруг стало грустно, когда в висок врезалась несдержанная мысль:
«Вот, кажется, всё!»
Она подумала еще что-то, но Он, захлебнувшись неожиданной тоской, не услышал. А Она подумала самое, самое тайное, то, что так никогда и не решилась ему сказать.
«Звер-р-рь!»

Под вечер, когда зима за окном немного отступила, Она забралась к нему в ладони и долго лежала прежде чем уснуть, вслушиваясь в его открытые мысли. В такие моменты Он был спокойным и преданным. Иногда ему даже удавалось поверить, что этот доверчивый ребенок, с такой радостью отогревающийся в его руках, не просто случайность в его жизни, а математически точная встреча, часть его самого. И тогда Он улыбался в темноте и успокоенно касался губами ее виска. В то время, как провидение Он не признавал, в цифры все же склонен был верить. Он считал, что в цифрах есть выход, а раз так – значит, все будет хорошо!

Она незаметным движением подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на его лицо. Он нравился ей таким. Его черты, слегка сглаженные сном, оставались по-прежнему сдержанными и строгими. Она протянула ладонь, чтобы собрать их в себя и ласково провела пальцем по контуру его губ, краешек которых тут же ответно дрогнул в полуулыбке. Это Она тоже любила – непонятность того с ней Он сейчас или нет, чувствует ее или действительно спит. Чирикнула ранняя птица, и Она, испуганно осознав новый рассвет, сдерживая себя (хотела ли Она, чтобы Он это слышал?), зашептала:
– Запомни меня, пожалуйста. Кроме Тебя так меня не сможет помнить никто. Никто не сможет так понимать, и так любить. З…

«Звяк, звяк, звяк» – ключ холодно вертелся в замочной скважине. Он был у себя дома. Суббота. Племянник возвращался домой после ночи отсутствия. Жена племянника нетерпеливо ерзала босыми ногами по полу. Нужно было вставать.

4444

Он остался один и сразу (Она зря боялась, что Он тут же ее забудет) это заметил. В то самое утро, когда,  выбираясь из сна к будничной жизни, услышал мужской шепот, втолковывающий что-то  босоногой женщине. В то самое утро, когда Она так внезапно исчезла. Вопреки ожидаемой свободе, Он вдруг почувствовал себя совсем одиноким. Странно, всегда считал, что одиночество именно то, чего ему не хватает. Видимо, раньше Он не совсем понимал, что это  значит – Он всегда был одинок, а стремился совсем к другому. К чему? Она знала, Он – нет. Но ее больше не было и длинная прямоугольная комната его сознания начала тяготить своей холодностью. Кроме жужжащего электрического света и нескончаемой работы здесь больше не осталось ничего живого. Исчезли редкие вечера с ее грустными сказками и дни с ее тихими мурлыкающими песнями. Из нижнего ящика стола исчезли нитки и спицы, а с холодильника – все до одной наклейки от бананов. Часы теперь шли с точностью до секунды (позже Он даже пытался самостоятельно переводить их вперед, но стрелки неизменно возвращались к порядку). Теперь Он здесь только работал.

Как работу Он постепенно начал воспринимать все, даже друзей и семью. Что-то было работой более любимой, что-то менее, но ничто не позволяло хоть немного расслабиться и отдохнуть. Сын вырос настолько, что мятежные мысли о самостоятельной жизни все чаще вертелись у него в голове. Они были близки как и раньше, но то и дело в их общении проскальзывала, скорее, дружественность, чем родство. Партнерские отношения, установившиеся с женой, за годы совместной жизни отточились настолько, что вопросы, в которых они не смогли бы договориться, практически перестали существовать. Постепенно его жизнь вновь вернулась к той механической четкости, к которой Он привык. И Он смирился, а, может быть, даже вздохнул с облегчением, превратившись, по крайней мере внешне (о том, что творилось у него внутри больше не знал никто) в надежного друга, порядочного семьянина, внимательного сына и профессионального специалиста. Это его вполне устраивало. Она исчезла из его головы. Вместе с навязчивой мыслью о глупом поединке с самим собой, для которого Он считал себя уже слишком старым.

Он стал хищником. Впрочем, он всегда был хищником. Город догадывался об этом, но окончательно осознать сей факт, мешало его обаяние. Он не казался опасным. Для этого у него были слишком открытая грудь, ровная спина и легкая походка. Город давно забыл об истинной природе вещей, как и о том, что именно так выглядят самые жестокие звери. Жестоким Он, однако, не был. Скорее, Он был удачливым хищником.

У него не было ни одного настоящего друга. По крайней мере, не было такого, к кому Он мог бы по-звериному прислониться лбом и долго без объяснений молчать. Подсознательно люди побаивались его, предлагаемых им правил игры – схематических отношений, в которых Он оставался неизменно надежным, в то время, как им позволялось делать ошибки. Терпимость к чужим промахам и собственная собранность отталкивали, но и восхищали тех, кто могли бы, а, может, даже хотели стать его настоящими друзьями. Большинство его друзей строили свои отношения с ним на уважении, в то время, как в дружбе главными были взаимопонимание и вера. Он же оценивал жизнь с позиции "смогу – не смогу" ("сможем" не звучало ни разу), а верил только в себя. Но даже в себе Он без конца сомневался. И чтобы как-то скрыть это, внешне научился быть человеком – внимательным и открытым, хотя эти открытость и обаяние оказывались лишь прочной броней для того тревожного, настороженного зверя, которого Он носил внутри. Нет, не было никого, кому Он смог бы полностью доверять. Это никогда его не угнетало, – что такое доверие Он тоже не знал.

Теперь Он мог объяснять свою излишнюю осторожность жизненным опытом, только подтвердившим догадки о том, что всей правды нельзя говорить никому, но на самом деле корни скованности прятались глубже – Он всегда был одинок. Он не мог позволить своим чувствам (О, у него были чувства!) хотя бы на секунду вырваться за пределы длинной комнаты его сознания. Сознания, жестко и неумолимо контролирующего любую мысль о свободе или неповиновении.

Он выбрался из утреннего душа и налил себе крепкого кофе. В квартире бегали голоса родных. По утрам их возня со сборами цеплялась за нервы особенно крепко (вечером Он уставал больше и заставлял себя просто подчиняться и не замечать). Закрыл глаза, нехотя вспомнил почти потерявшийся в зиме шепот: "Чтобы не случилось со мной, даже если я исчезну, знай – это не было моим желанием. Я хотела быть с Тобой до конца, но есть вещи ..." Мучительно попытался понять (и так захотел поверить), правда ли это. Неужели Она оказалась настолько слабой, что исчезла, если действительно хотела остаться с ним? Правда ли то, что Она... "Правда, Зверь. Просто сильнее оказался Ты", – печально прикоснулись к его виску истонченные, как рассеивающийся дымок слова. Он вздрогнул от неожиданности и коротко выдохнул. Лежавшая рядом газета испуганно шевельнулась. Усилием воли Он заставил себя повернуть голову к окну и оценить погоду. Допить кофе. Встать. Подойти к раковине, чтобы сполоснуть чашку. Вдруг стряхнул капли воды с пальцев, быстро обернулся и протянул руку к свешивающейся с края стола газете. За две секунды до того, как она начала все ускоряясь сползать на пол. Двенадцать страниц по большому счету ненужной информации упали в подставленную ладонь.

4444

В среду его жене исполнилось 42 года, и она вновь стала старше. Он никогда не задумывался над этой ничтожной разницей почти в три месяца, которая, тем не менее, существовала. О скольких вещах он не успевал думать, и сколько ему еще предстояло открыть? Черный декабрь – в этом году на улице не было снега. Взбунтовавшуюся машинку пришлось оставить в ремонтном цехе. Он шагал по морозному тротуару и прикидывал в уме, во что обойдется семейный праздник. В воскресенье должны были прийти гости. С каким удовольствием Он избежал бы этого мероприятия. Работа высасывала из мозга все, – работать и в выходной не хотелось.

Шагать пешком было необычно. Он привык постоянно находиться за рулем и без машины чувствовал себя не очень уютно. Холод цеплял ладони крохотными крючочками, и руки постепенно становились бесчувственными. Чтобы сократить путь, Он впрыгнул в проезжавшую мимо маршрутку и сел на место за спиной у водителя. Напротив него уже ехало двое мужчин, один из которых был вполовину моложе, а второй наоборот – вполовину старше. Он не обратил на них никакого внимания, разве что передал водителю деньги на билет – машинально. Он не замечал, что шоссе стало белым словно от мелкой соли, и что воздух серебрится миллиардами крохотных искр, а у девушки с белой розой, бегущей по тротуару куда-то за пределы видимости, смеются глаза. Он складывал столбики цифр, не отвлекаясь по мелочам. Заметил лишь солнце, да и то только потому, что оно слишком резало глаза. Нахмурился.

Если бы Он выбрался из расчетов хотя бы на миг, то с удивлением обнаружил бы, что случайные попутчики, вопреки возрастной разнице, – просто друзья. Это могло бы стать для него интересным. С математической точки зрения. Заинтересовать его могло бы и случайное понимание того, в чем Он другой. В этот момент истина играючи проскользнула так близко, едва не коснувшись его одежды отточенным скальпелем своей неумолимости. Но Он как всегда оказался слишком занят, чтобы думать о себе.

Он очень отличался от людей, ехавших в этом автобусе, и от тех, которые ходили пешком. Он носил на плечах шрамы от  крыльев, а за плечами – ответственность и надежность. Думать о себе у него не хватало сил, а порой и желания. Думать о нем безумно любила Она, а еще – прятаться у него за спиной, потому что не было на свете места более безопасного.

Кресло скрипнуло и, оставив тиранию точных чисел, Он порывисто, радостно обернулся на привычный звук. Именно так – едва слышно, робко – оно обычно поскрипывало, когда Она забиралась в него с ногами (что Он надеялся увидеть теперь?). Ее не было. По-прежнему. Только большая неопределенная тень нервно скользнула вдоль стены и растворилась в углу, куда не дотягивался свет от настольной лампы. Что-то чудовищное, как громадный паук. Он встал, осторожно подошел ближе и замер. Страха не было. Похожее на предчувствие удачной травли тепло поползло по венам – адреналин. Он напряженно всматривался в серый сгусток угла, постепенно различая висевшие на гвозде старую куртку и связанные за шнурки футбольные бутсы, напоминающие прихваченных за шкирки котят. Чем дольше он смотрел, тем отчетливее проступали по контуру очертания спрятавшейся фигуры. Он привычно размял суставы. Неторопливо – жертва по недомыслию выбрала себе неудачное укрытие, и шансов уйти от охотника у нее практически не было. Точнее, у него. Это был не паук. Мужчина. Абсолютно голый мужчина.

Он сделал уверенный выпад и отшатнулся – сгорбленное тело (можно ли назвать телом тень?) противника нелепо раскорячилось, прыгнуло на стену и проворно пробежало по потолку над его головой в сторону окна. Ящер? Кинулся было вслед, но глаза вдруг отозвались острой болью и потеряли возможность видеть.

Солнце отбило блик и хлестнуло его по зрачкам. Маршрутка заворачивала налево. Парень что-то живо рассказывал своему пожилому спутнику. Колесо микроавтобуса споткнулось о люк, голос говорившего немного подпрыгнул, и последняя фраза стала слышна всем:
– Надежда умирает последней, – в произнесенной банальности оказалось столько задора, что, пожалуй, в этот момент ее авторство всецело принадлежало парнишке.
– Знаешь, мне кажется, надежда не умирает, – невпопад-серьезно возразил молодому друг.

Когда к нему вернулась способность видеть, тень сидела на подоконнике, готовясь сигануть наружу, и вертела в руках круглый, неразличимый в полутьме предмет. Теперь она снова была похожа на мужчину, хотя было в ней что-то и от ящера. Рептилию напоминали то ли точеные скулы, то ли насмешливая ухмылка тонких губ. Стараясь двигаться как можно медленнее, Он осторожно приблизился к столу, босой ступней выдвинул нижний ящик и нащупал пистолет. Оставалось только нагнуться, выхватить оружие и выстрелить в незваного гостя. Вдруг пошатнулся на одной ноге, и тут же серая фигурка исчезла по ту сторону окна, успев швырнуть ему на прощание тот шар, который держала в руках. На этот раз он проиграл.

Когда-то Она научила его ловить на лету яблоки. Схватить брошенный бумажный мячик (больше всего  предмет напоминал крупный газетный катыш) было просто. Он с интересом поднес добычу к свету. Оказалось, что это слово и, развернув, Он сумел прочесть: «Надежда». Ему почудилось, что именно так – слово быстро растаяло и потерялось, просочившись сквозь пальцы синим густым туманом.

Он аккуратно повертел в мозгу семь сложенных воедино букв. Отметил повторения – "ад" и "да" (этот простой перевертыш его позабавил), обозначил "еж"а. Отдельно выделил заглавную "Н".  Не складывалось. Слово оставалось непонятым. Гоняя его по кругу, Он нашел "дед", "дан" и "жена". Если бы ему удалось проследить логику, он увидел бы путь к разгадке, но все перекрыла неожиданным шумом мысль извне: "надежда не умирает". Он задумался. Надеяться на то, что он станет гонщиком, Он больше не мог, не мог надеяться и на то, что будет футболистом. Да что там, Он не надеялся даже на то, что когда-нибудь все наладится. Но почему, почему и когда Он перестал на это надеяться? И вдруг, удовлетворенно рыкнув, ум нашел нужную формулу: "Надежда не умирает, а подавляется". Чем? Возрастом, привычками, опытом? Или приобретенными стереотипами? Ответить на вопрос чем именно Он не успел – и так чуть не проскочил нужную остановку.

Рынок шумел сотнями голосов, рынок шевелился множеством суетливых рук. Одни обвешивали, другие пытались этого не замечать. Зелень, овощи, фрукты, салаты и сыр... Нужны были только картошка и кило лучшей телятины. Синеглазки Он купил у знакомой торговки и перешел в мясной ряд. Крошенные кости, застрявшие шпильками в плотном дереве рубочного пня, красные лица, запах от которого иных мутило. Он плотоядно облизнул пересохшие губы (раньше не замечал, чтобы ему нравилось сырое мясо) и подмигнул сытому псу, явно чувствующему себя хозяином над мясниками. Оба они знали, кто же здесь главный. Пошел вдоль рядов, пристально присматриваясь к предлагаемому товару. Остановился на одном из кусков. Ошеек. Молочный. Торговаться Он сегодня не хотел, но торговался – этого требовали законы рынка, а законы Он уважал. Хотя бы за то, что некоторые из них сложно было вывернуть на собственный лад; Он всегда умел это сделать.

4444

Наконец-то с неба посыпался снег. Снежинки хватались друг за друга и собирались в комочки рыжеватой слякоти, ускользающие от подошв, словно маленькие жабки. Жаль, что Он не мог видеть, как проворно они распрыгиваются под колесами. Он снова занял привычное место за рулем своей машины.

Утром дорога была пустынной – только компактные грузовички с продуктами, старающиеся успеть развезти весь товар до открытия магазинов, и нахальные такси. Он плавно вел Машку, чувствуя как она скользит по дороге каждый раз, когда нога касается тормоза. Светофор на перекрестке, моргнув, переключился с ночного желтого режима на трехцветный – дневной, – и как назло, зажегся именно красный. Они (с Машкой) остановились, и Он на минуту прикрыл уставшие от бессонной ночи глаза. Почти 24 часа провел на работе, подводя итоги ушедшего года и иногда сбиваясь на личные, не слишком веселые размышления.

Справа в окошке виднелась часть кленового ствола. Прозрачный полиэтиленовый пакет прочно зацепился ручками за нижнюю ветку дерева. Полный чистого снега кулек трепыхался на ветру как неожиданная толстая летучая мышь, подвешенная кверху лапками. Он, мельком проконтролировав все еще запрещающий сигнал, повернул голову влево. Там оказался молоковоз, невесть что делавший в левом крайнем ряду, хотя и должен был быть в крайнем правом. Нахмурился, но не от столь явного пренебрежения правилами движения; ему вдруг показалось, что водитель цистерны перегнулся через пассажирское место и приветливо помахал ему ладонью в окошко. На шофере были знакомый джинсовый комбинезон (неужели его старый, со споротым лейблом?) и синий свитер, так похожий на тот, который Она для него связала когда-то.

Остановившись на этом воспоминании, неожиданно для себя пропустил на светофоре зеленый свет и очнулся лишь после того, как «молоко» тяжело стронулось с места. Включил передачу, но вместо того, чтобы уверенно двинуться вперед, Машка вдруг испуганно по-лошадиному фыркнула и заглохла. На то, чтобы вновь подчинить автомобиль себе, понадобилось всего лишь пару секунд, один поворот ключа. За это время грузовик успел полностью выбраться на перекресток. В его наполненное белой жидкостью чрево на полной скорости влетел подержанный старенький форд.

Она так любила его машину за то шестое чувство (из человеческих – шестое было у Машки единственным), не раз спасавшее пилота (ничего не менялось – Он был гонщиком!) от беды. Он осознал случившееся и прежде, чем выбираться навстречу шоферу грузовика, набрал с мобильного номер «скорой помощи», чтобы назвать адрес и уточнить:
– ДТП. Два трупа. Еще одному человеку, вероятно, понадобится помощь. У него шок.

Дверца кабины открылась и коренастый плотный мужчина буквально вывалился на перемешанный со снегом асфальт. На нем были кожаная коричневая жилетка поверх цветастой баевой рубахи и старые черные джинсы. Он обошел грузовик и с ужасом уставился на развороченную иномарку. При ударе шофер сильно ушиб плечо, но не замечал этого, только хватался ладонями за жесткие, выбеленные проседью волосы и без конца твердил:
– Мальчики, мальчики, мальчики…
Когда Он подошел к молоковозу, мужчина попытался сказать что-то еще, но из стянутого судорогой рта выпадали лишь заикания:
– Сы-ыы-сы-ны.

Крови не было, мальчикам (одному 18 уже было, а второму?) повезло – хрустнули позвонки. Ни боли, ни страха. На это у них просто не хватило времени, только восхищенные мысли: «Ух ты!» или «Ни фига себе!». Дети взрослели слишком быстро, сыновья быстро отбирали у отцов машины, снисходительное отношение к женщинам и привычку курить. Добром это кончалось далеко не всегда.

Шоковая бригада «скорой» примчалась в считанные секунды. Врачи в белых халатах высыпали из машины. И вдруг показались ему, на фоне снега, похожими на призраков. Они кружили вокруг столкнувшихся машин, переговариваясь на непонятном птичьем языке. Их действия были четкими и слаженными, и все же Он выделил некоторую суету во взмахах белых рук. Он остро почувствовал, как усталость давит тисками черепную коробку. Во что бы то ни стало, нужно было убираться отсюда. Ни думать, ни видеть, ни знать ничего Он больше не мог. Чуть в стороне стоял невысокий мужчина с рыжими усами, приехавший вместе с медицинской бригадой и почему-то одетый в обычную спортивную куртку. Мужчина только наблюдал. Когда Он подошел, «зритель» первым протянул руку для приветствия:
– Главврач. Я тут живу на соседней улице. Сегодня пришлось работать всю ночь, и вот, по-случаю, решил заехать домой, вздремнуть пару часиков.
– Я тоже работал всю ночь, – ответил Он и протянул главврачу визитку. На то, чтобы удивится совпадению, энергии уже не хватило. Ему даже не показался странным дружественный тон нового знакомого и, пожалуй, лишние откровения.
– Езжайте, – главврач мельком глянул на визитку и сунул ее в карман, – Я перезвоню Вам, если нужны будут Ваши показания.
– Спасибо, – и Он, не оборачиваясь больше, зашагал обратно к Машке.

Фантом стоял возле клена в его старом джинсовом комбинезоне и синем свитере, который когда-то связала Она. Лицо тени на этот раз было невообразимо печальным. От какой-то, наверное, очень серьезной мысли, черты ящера стали видимыми настолько, что можно было даже различить глубокую складку, разрезавшую лоб. Тень следила за тем, как Он открывал дверцу машины (выходя, он не забыл вытащить ключ из замка зажигания и закрыть автомобиль), садился за руль, уверенно трогался с места. Дома у него был сын, по возрасту не намного младше разбившихся ребят, и тень все ждала, когда же Он наконец-то проведет логичные линии аналогий. Иногда фантом откусывал от хурмы, которую держал в руке и  открывающиеся внутренности плода становились все больше похожими на колесо от телеги. У тени прослеживалось явное пристрастие к круглым предметам. Стоило его машине скрыться из виду, ящер решительно шагнул вперед и оказался в длинной комнате, в кресле.

Он внимательно смотрел в окно, стараясь не упустить ничего из происходящего. Ящер встал из кресла и подошел к нему сзади – теперь тень вела себя намного увереннее, чем поначалу. Настолько, что осмелилась предложить ему недоеденную хурму. Он никак не отреагировал на угощение. Тогда миражный мужчина оставил хурму на подоконнике, чтобы минутой позже, когда притупившиеся реакции все же сработали, Он поймал себя на несвойственных ему мыслях о судьбе, о единственном в жизни шансе и о колесе фортуны. Он понял что-то такое, к чему Она, в свое время, то и дело пыталась его подготовить, а Он только улыбался про себя ее трогательной наивности. Резко обернувшись, Он успел заметить, что тень, снова спрятавшаяся в углу за его старой курткой, теперь действительно одета в тот самый свитер, который Она связала. «Попробуй найти меня после. Я постараюсь быть в любой женщине, которую Ты выберешь», – вспомнил Он и заставил машину ехать быстрее. Он хотел тут же проверить, станут ли правдой ее обещания.

К тому времени, как Он добрался домой, сын еще спал, – в школе сейчас были рождественские каникулы, но жена уже встала и пила кофе на кухне. Он обменялся с ней несколькими привычными фразами, каждый раз настороженно вслушиваясь в ответы, пытаясь найти хоть какой-то признак изменений. Жена не изменилась. Она его обманула.

4444

Авария, свидетелем, а не участником которой он оказался лишь по счастливой случайности, сдружила его с главврачом. Согласившись выпить пива лишь однажды, Он и сам не заметил, как визиты в гости к последнему стали традицией. Ему нравились молодая застенчивая жена главврача, которая ничуть не мешала, забавная собака такса, постоянно норовившая отгрызть шнурки у его туфель, уют и семейность. И сложно было понять, почему человеку, у которого были собственная жена, ребенок и быт, так отдыхалось в доме у главврача? Пару раз Он невзначай задавал этот вопрос вслух, на что хозяин так же шутливо отвечал, что дело, разумеется, в таксе.

А причина была в том, что главврач был счастлив, Он же – только сосредоточен на самовнушении, что счастлив не меньше. Более того, счастливы были и жена главврача, и даже пес. Как все счастливые, они никогда не суетились; быта у них тоже не было, – у них была жизнь. И что-то заставляло его непроизвольно вспоминать о мучавшей некогда идее поединка с собственным я и задумываться о том, каким был бы результат этой борьбы. Чем больше Он присматривался к главврачу, тем отчетливее представлялось ему теперь уже невозможное (заблуждался ли Он на этот счет?) собственное счастливое будущее. Тем роднее становился этот жизнерадостный человечек с рыжими усами и неизменно хорошим настроением. И оставалось только удивляться, как это двое совсем взрослых мужчин (оба были приблизительно одного возраста, хотя главврач и казался младше) сумели в такой короткий срок стать настоящими друзьями; такого друга ему всегда не хватало.

Однажды, забежав к другу после работы, Он сел на кухне в угол, ставший его законным местом, и молча смотрел, как жена главврача спокойно накрывает на стол к ужину. Женщина была на последних месяцах беременности, и ее медлительные движения почему-то успокаивали. Она ничего не говорила, только едва заметно улыбалась и изредка останавливалась на миг, чтобы приложить к животу ладони. Еще за едой Он принял необычное решение остаться у них на ночь и почувствовал необъяснимую радость от того, что может в этом вопросе даже не советоваться, – они будут только рады. Когда главврач разливал чай, Он позвонил домой, чтобы предупредить семью. Жена главврача принесла из комнаты непочатую бутылку коньяка и, понимающе подмигнув, пожелала спокойной ночи. Когда за ней закрылась дверь спальни, Он тихо спросил:
– Сколько ей лет? – цифры все еще были для него чем-то магическим.
– Двадцать шесть, – как ни в чем не бывало отозвался главврач.
Долго, безумно долго Он не произносил ни слова. Видимо, гонял по длинной комнате темную мужскую тень или подсчитывал разницу в возрасте супругов. Лицо все больше мрачнело. Он брал бокал с коньяком со стола и не глядя подносил его к губам. Наконец закурил и хрипло выдавил из себя:
– Как ты решился?
– На что? – главврач изменил привычной веселости и спрашивал теперь вполне серьезно.
– Жениться на ней.
– Я люблю ее.
Он смерил отвечавшего взглядом, в котором читались то ли зависть, то ли тоска – сам Он никогда не смог бы быть таким откровенным. Не только с другими, но и с самим собой.
– Ты любишь ее, но…

На этих словах его собеседник вдруг вскочил и нервно возразил:
– И никаких «но»! – краска прилила к лицу главврача, необъяснимое волнение заставило дышать чаще, – Ты даже не представляешь себе, каким я был раньше! Да я постоянно думал о том, как бы чего-нибудь не сделать не так, как бы кого-нибудь невзначай не обидеть. Я десять раз взвешивал каждое свое решение и, если удавалось, старался не принимать его вовсе. Во всем, что касалось лично меня, я пытался никак не участвовать, ждал, пока все утрясется само собой. И это при том, что я был чудесным хирургом, способным точно и безбоязненно резать людей…
В ответ на взвинченную интонацию залаяла собака. Главврач с тревогой посмотрел на дверь, ведущую в комнату к спящей жене, и замолчал. Тут же стихла и испуганная такса. Успокоившись, главврач опустился обратно на табурет и отхлебнул коньяка. Глубоко вздохнул, улыбнулся и уже спокойно продолжил:
– Прости, сорвался. Но, знаешь, как-то задело за живое. Ты спрашивал, как я решился? Если честно, то во всем виноват случай.
– Случая не существует, – машинально возразил Он. Казалось, даже неожиданный всплеск эмоций собеседника не смог выбить его из внутренних размышлений.
– Не существует? Шутишь! Впрочем, я тоже так думал до того, как это случилось.
Он вздрогнул и посмотрел на главврача с пристальным вниманием. Добраться до ускользающей истины, кажется, удалось: главврач был им, только после поединка. Но это ведь невозможно? Это ведь значит, что Она должна была повстречаться и главврачу. Мужчина паук – синяя тень – торжествовал, все более подчиняя себе его сознание, навязывая новые, все более нереальные догадки. Может быть, его беременная жена и есть Она, а Он просто не узнал? Сумбурные мысли клевали его мозг, как стая обезумевших ласточек напавшую на колонию сойку. К счастью, Он не успевал прочесть и половины. «Зверь, Ты сходишь с ума!» – стоп и точка. Он все же сумел выбраться из длинной комнаты и вернуться к разговору. Впервые в его жизни выпитый коньяк действовал так, как и положено спиртному – Он пьянел и чуточку терял контроль.

– Это было еще до того, как мы с женой познакомились. У меня как-то лежала одна пациентка, очень странная. И все, что с ней происходило, тоже было очень странно, – тем временем продолжил главврач.
В короткую паузу Он умудрился втиснуть еще один мучавший его вопрос:
– Тебе не казалось, что она умеет читать мысли?
– Мне казалось, что она умеет всё, – усмехнулся главврач.
– Она никогда не умела стрелять, – Он вдруг улыбнулся неожиданно нежной улыбкой, – и, кажется, не очень хорошо разбиралась в цветах…
– Что?!
Оба внимательно посмотрели друг на друга, каждый из них наконец-то окончательно выбрался из собственных раздумий и теперь был готов к диалогу. Постепенно разговор свелся к его жадным расспросам и охотным, живым ответам главврача. Мимика обоих мужчин становилась все выразительнее; коньяка в бутылке оставалось все меньше. Вспомнив о том, с чего все началось, Он уточнил:
– Так как же Ты все-таки решился?
Собеседник посмотрел на него с легким недоумением и, как будто что-то поняв, ответил:
– Я часто заходил к ней во время обходов. С ней было интересно разговаривать. Причем, всегда было неясно, всерьез она говорит или шутит. Однажды, тоже как будто в шутку, даже не помню в ответ на что, она сказала фразу, которая сделала меня другим…
Главврач замолчал и Он, потянувшись за очередной сигаретой, нетерпеливо спросил:
– Какую?
– Она сказала, что люди в поисках смысла часто выбирают неправильный. Так, ни к чему, не вкладывая в слова никакого тайного подтекста. Я попытался возразить, смутить ее как-то, спросил: «А какой же правильный?» Но она только улыбнулась. Я даже помню, что обрадовался. Так, будто наконец-то удалось подловить ее на слове. Тогда она посмотрела на меня и серьезно ответила: «Для каждого свой. Главное – не бояться. Не бояться быть собой!»… А с женой я познакомился через год.

Дальше сидели в тишине и каждый думал о чем-то своем. Молча разлили по бокалам последний коньяк, Он сделал глоток – за правильный выбор, еще один – за победу и третий – за любовь. Он решительно взглянул на то, как за окном солнце медленно выкатывалось в небо. Утром он часто чувствовал себя способным на все – в тот момент, когда открывал глаза и сталкивался с новым днем. Надетый на нем синий свитер был теплым, комбинезон не сковывал движений – быстрые, как у ящерицы, они делали его практически непобедимым…

– Самым интересным оказалось то, что я о ней практически ничего не знал. А узнал, опять же, случайно, уже после того, как она выписалась, – главврач поднялся, чтобы поставить кофе.
После затянувшегося на всю ночь разговора они наконец-то почувствовали необходимость отдохнуть. Растревоженным воспоминаниям нужна была передышка. Он неожиданно понял, что проговорив о ней почти всю ночь, они по-сути говорили больше о том, что чувствовали и думали сами, когда с ней общались:
– И что же это была за случайность?
– Зашел к другу в психиатрическую клинику, занести документы…
У него внутри что-то словно оборвалось:
– Она в сумасшедшем доме?
– Да, но, насколько я понял, она не совсем больна. Там она стала не менее странной пациенткой. Ее привезли с диагнозом каталепсия почти полгода назад, но с тех пор состояние не изменилось.
Заметив в его глазах недоверчивую настороженность, главврач поспешил пояснить:
– Каталепсия – это когда больной надолго замирает в крайне неудобной позе. В принципе, в этом состоянии человека можно усадить в любое положение, и он будет находиться в нем очень долго, независимо от того, насколько ему неудобно. Но долго не значит всегда. Медицине не известно ни одного случая необратимой каталепсии. По крайней мере, пока не было известно… Я заезжал к ней на прошлой неделе – все по-прежнему.
Он вскочил:
– Куда Ты заезжал?!
– В больницу, – удивился главврач.
– Она что, в городе?
– А где же еще?
– В нашем городе? – Он вдруг осознал, что ни разу не допускал такой возможности.
– Ну? Она переехала из другого, большого города, устроилась здесь на работу. Кажется, что-то связанное с любовью… но у женщин всегда так, – главврач поставил на стол кофейник и достал крошечные глиняные чашки. – Это было уже давно.
Он побледнел, губы сжались в узкую невыразительную полоску:
– Это было уже давно…
– Ну, да, – аромат утреннего напитка бодрил, и все же глаза у главврача слипались и многого он не замечал. – Еще она всегда носила золотое кольцо на мизинце. Говорила, – это все, что ей осталось от мужа. Я, кстати, в клинике именно по кольцу ее и узнал. Даже, когда она поступила в психиатрическую, его не смогли снять, так сильно она сжала руку в кулак…
– Я должен ее увидеть, – медленно выговорил Он бесцветным голосом, и тут же поправился, – я хочу ее увидеть!
– Так это ты? –главврач растерялся от собственной недогадливости; он тоже не допускал в жизни множества возможностей.

4444

Он:
– Не думай обо мне плохо.
Она: вдруг разжала руку – больше ничего не смогла, чтобы его поддержать.
Босая одичавшая девочка, заблудившаяся на грани между сознаниями – своим и его.
Он: забрал кольцо.
Никаких шансов.
…
Жена: вертела орех, задумчиво сунула ему в карман.
«Почему ты это сделала?»
Посмотрела озадаченно.
Вдруг изменилась, тепло улыбнулась неожиданно знакомой улыбкой, той единственной, которую Он любил. Подчиняясь порыву, вытащил маленькое золотое кольцо и отдал жене.

Вот и всЁ…
14 февраля 2003 года

ПОСЛЕСЛОВИЕ
(только для девочек)
Мужская тень (или паук? или ящер?), одетая все в те же комбинезон и свитер, скрючилась в привычном темном углу длинной комнаты. Призрачный мужчина обхватил голову руками и судорожно вздрагивал. Мужчина плакал, и плевать ему было на то, что кто-то (Он) может это заметить. Слезы вперемешку с хриплыми отчаянными стонами, рвущимися из глотки, наполняли его сердце тоской. Звали тень Зверем, и из этой игры Зверь выходил побежденным.

Зверь встал, подошел к рабочему столу, рванул на себя настольную лампу и с мясом выворотил вилку шнура из розетки. Еще миг, и лампа, которую Она так ненавидела, была вдребезги разбита о стену. После этого тень горестно опустилась на колени и в неистовом отчаянии сцепила миражные пальцы замком на груди.

Дымчатыми клаптями расползалась застывшая на полу фигура. Прошло совсем немного времени и последние вздохи теплого синеватого тумана (из такого обычно получается слово «Надежда») потерялись в щелях паркета.

«Дед», «дан», «жена»…

P.S. «Не слушай баб. Не обращай внимания... Иди напролом, никого не бойся, человеком будешь».
Вячеслав Шишков, «Угрюм-река»